1
Было три часа ночи, когда к воротам хирургической клиники подкатил автомобиль.
Оттуда вышел милиционер с девочкой.
— Не хочу в больницу, дядя, отпустите! — кричала она.
Не ответив, милиционер поднял ее на руки и понес в приемный покой.
— Нашли в степи, за Королевкой! Да вот, еще имя свое скрывает степная фея! — кратко сообщил он дежурной медсестре и заторопился к машине.
Документов при ней не оказалось.
Заметив за плечами девочки небольшую парусиновую сумку, медсестра велела раскрыть ее.
Там лежали два огурца, кусок хлеба и бутылка с водой.
Дежурная рассердилась:
— Видать, хорошая птица, если не хочешь назваться!
— Не хочу! — угрюмо произнесла девочка и вдруг, схватившись руками за живот, со стоном опустилась на кафельный пол приемного покоя.
Не прошло и часа, как девочка, у которой оказался гнойный аппендицит, лежала на операционном столе.
Оперировал ее хирург Геннадий Васильевич Румянцев, один из лучших врачей городской клиники.
Больная ни разу не вскрикнула. Она видела перед собой медсестер в белых марлевых масках, слышала звон хирургических инструментов и чувствовала резкий запах йода. Потом все закружилось вокруг нее: и стены, и лампа, и потолок.
Когда ее принесли в палату, небо над городом уже светлело. Густой солнечный свет лился на крыши зданий.
По левую руку девочки лежала высокая блондинка, учительница английского языка, по правую — судовой механик, рябая застенчивая девушка.
— Видишь, в какую ты интересную компанию попала, — сказала пожилая палатная медсестра.
Девочка не ответила. К вечеру она стала бредить. В бреду пыталась сорвать бинты. Учительница и судовой механик не спали, сидели возле нее.
Всем казалось, что жизнь девочки вот-вот оборвется. Дежурный врач, сменивший Геннадия Васильевича, велел перенести больную в другое помещение.
Это была отдельная комната, рядом с кабинетом дежурных врачей. Здесь к рассвету девочке стало немного лучше. Она увидела медсестру, сидевшую возле нее на табурете, и попросила напиться. Теперь она лежала спокойно, распластавшись на спине, почти вровень с бортами больничной койки. Так она пролежала до самого утра.
Утром пришел Геннадий Васильевич и первым делом осмотрел ее.
— Все проходит нормально. Но кто же ты такая?
— Девочка.
— Чья девочка?
— Ничья… И лежать у вас я не собираюсь. Убегу…
— Сначала мы тебя вылечим, а потом беги. Хочешь — на север, а хочешь — на юг, — пошутил Геннадий Васильевич.
— На юг, — сказала девочка. — Вот только в последний раз погляжу на свою Ннколаевку… Пойду береговой дорожкой…
— На юг так на юг, а главное, скорее поправляйся!
В полдень пришла учительница, принесла апельсин, но девочка притворилась спящей. Но когда ее снова навестил Геннадий Васильевич, она чуть приподнялась на койке.
— Дядя доктор, это вы разрезали мне живот?
— Я, — обрадовавшись, что девочка проявляет какой-то интерес, признался Геннадий Васильевич. — Говори, говори, я слушаю.
— Зря вы трудились.
— Как — зря? Ведь тогда бы ты умерла.
— А я все равно не живая. — Девочка слабо пошевелила рукой и чему-то невесело усмехнулась.
— Да что с тобой?
— Не хочу… Не буду жить… Не хочу…
— Молчи, глупая. — Доктор сердито прикрыл ее рот ладонью. Он понял, что с девочкой что-то случилось. Но об этом не стал расспрашивать. Он только сказал: — Тебе надо расти, учиться, видеть… А на земле есть на что поглядеть… Леса, моря, океаны…
— Все видела… Вот только на океане не была… Какой он, океан? — Девочка заметно оживилась, но тут же снова ушла в себя, хмурая, одинокая.
2
На пятый день больная впервые встала на ноги. Согнувшись, прошлась по комнате, и когда к ней явился Геннадий Васильевич, она осторожно присела на край койки, кивнула головой и вдруг призналась:
— Дядя доктор, а зовут меня Улькой.
— Улька? Что же, славное имя!
— И мне нравится. Только нет мне счастья…
— Что же так, Улька?
— Из-за своего батьки.
— Откуда же ты сама? — спросил доктор и присел на койку рядом с девочкой.
Едва заметный румянец выступил на лице Ульки.
— Из Николаевки, что на Серебряном лимане, — ответила она. — Я там в школе училась. Была в шестом первой ученицей. Меня все любили. Я в отряде горнисткой была. А весной батьку моего арестовали. Заведовал он лабазом. Деньги нашли у него большие… Бандюга проклятущий! И тогда я все бросила… Пошла по берегу Серебряного лимана. По степным дорогам. А там слово дала подохнуть где-нибудь…
Геннадий Васильевич опустил голову. Перед ним возникла дорога, ведущая вдоль Серебряного лимана.
…По дороге идет девочка. Это она, Улька. Солнце щедро потратилось на нее, будто отдало все, что само имело, так золотисты ее волосы, так плотен загар девичьего лица. День пыльный. Все томится жарой. Лишь одни кавуны на колхозных бахчах радуются зною. Но Улька идет не останавливаясь.
«Остановись, отдохни под моими ветвями!» — манит девочку придорожный тополь.
Улька бредет дальше.
«Выкупайся в моих водах, девочка!» — зовет Ульку Серебряный лиман.
Но Улька все идет, и в глазах у нее тоска, губы сжаты, отчего по углам рта образовались горькие морщинки.
А прилиманной степной дороге нет ни конца ни краю…
— Продолжай, я слушаю, — сказал Геннадий Васильевич.
— Ну вот, так иду, иду, и ночью и днем. Кто мне хлеба даст. Кто овощ. Не просила. Сами давали. Иду… А галки летают надо мной и кричат: «Батька твой вор-вор! А ты дочка воровская!»
В словах девочки горький, полынный настой придорожных полдней. Какая-то монотонная степная напевность. По-видимому, немало времени провела Улька одна на дороге.
— А как же школа? Пионерская организация?
— Считают воровской дочкой… Я же в лисьей шубке ходила, а другие девчонки в простых ватных стеганках… Выходит, что я с батькой в доле была… Я ту лисью шубку сожгла… — Улька вздохнула и вытерла глаза краем больничной простыни.
— А жить все же ты должна. Не ты, а твой отец виноват, Ульяна!
— Не хочу. Не могу. Лучше помереть. Потому что батьку я любила… Думала, что он самый лучший на свете.
— А мать у тебя есть?
— Нет. Мачеха была.
— Видно, несправедливая?
— И ни капельки. Добрая. И как она узнала, что батька вор, подалась в Среднюю Азию, к родным, меня взять хотела. Только я отказалась…
Улькин голос сделался слабым, перешел на шепот, и Геннадий Васильевич улыбнулся:
— Успокойся. Лежи. Спи. Утро вечера мудренее.
— Нет, я лучше скажу все сразу… Все…
— Успокойся.
День угасал. Темнели сиреневые полногрудые облака. Над городом опустился вечер. Но Геннадий Васильевич не заметил прихода вечера. Он думал о девочке.
— Все скажу, повторила. — Плюнул мне батька в самую душу.
Улька умолкла, легла на койку и накрылась простыней. Геннадий Васильевич долго стоял над девочкой, не зная, как утешить ее.
В коридоре прозвучал звонок, зовущий больных на ужин. С кухни потянуло запахом теплого молока.
— Поешь, — сказал Геннадий Васильевич.
— Лучше не трогайте меня, дядя доктор, уходите, — откинув с лица простыню, с такой душевной тоской произнесла Улька, что Геннадий Васильевич оставил ее.
3
Улька поправлялась. Но по-прежнему была молчаливом. Одиноко стояла возле окна. Или, забившись в угол коридора, сидела на скамье. О чем-то думала. К чему-то прислушивалась.
Лишь одного Геннадия Васильевича признавала Улька. Тот, в свою очередь, привязался к девочке. «Что она будет делать после выздоровления? — думал он. — Лучше всего, если ома вернется домой. Там Улькина школа. Там Улькины друзья. Там Серебряный лиман…»
Порой Улька приходила к нему в кабинет, садилась к столу и молча наблюдала, как он просматривает истории болезней. Он не спрашивал, зачем она пришла.
Однажды он даже показал ей операционную. В стальных хирургических инструментах отражалось солнце. По стенам операционной бегали солнечные зайчики.
— Зачем этого так много? — глядя на инструменты, спросила Улька.
— Все нужно, чтобы сражаться с одной старухой.
Улька поняла и сказала:
— Пришла бы эта старуха ко мне, я бы поладила с ней.
— Снова за свое? — Доктор нахмурился. — Вот что, пора тебе возвращаться в школу.
— Знала, что об этом заговорите, — ответила Улька.
— Хорошо, что знала, а то вырастешь, как бурьян в канаве. Об этом еще поговорим, а сейчас дела…
Дел было много. Осмотры больных, операция и вылет на вертолете в открытое море на судно, где недавно произошла авария.
Домой в этот день Геннадий Васильевич вернулся поздно, примерно часа в четыре утра. Не успел он подойти к столу, где ждал его кофе в термосе, как неожиданно раздался телефонный звонок. Звонила дежурная медсестра.
— Улька ваша удрала, в тапочках и больничном халате…
— Слышу, — глухо ответил Геннадий Васильевич и положил трубку. Задумавшись, он поглядел в небо. Город еще спал. Но звезды уже бледнели.
4
Когда рассвело, Улька была далеко за городом. Шла к югу берегом моря. Ей хотелось спать. Глаза слипались. Дойдя до рыбацкого поселка Лунное, она устало опустилась на песок у самой воды.
В это время Геннадий Васильевич сидел в автобусе и глядел в окно. Мимо него проносились поселки степного побережья. Петровка. Теплые ключи. Где-то здесь, по расчетам Геннадия Васильевича, должна находиться Улька.
Он вышел из автобуса. Отсюда на Николаевку вели две дороги, одна — берегом моря, другая — полями, огородами, виноградниками и степью.
Геннадий Васильевич направился к морю.
Утро выдалось прохладное. Но день обещал быть теплым. Об этом говорили серо-жемчужная дымка вдали и маленькие медузки, что стремились убраться подальше от берега. В море играло и переливалось солнце. Много солнца было и на берегу. Оно все прибавлялось и прибавлялось.
Солнце разбудило Ульку. Она поднялась и сразу же увидела доктора. Он сидел на песке, скрестив по-турецки ноги, и сурово глядел на нее. Вид у доктора был усталый. Ульке стало стыдно, что она доставила ему столько хлопот.
Она не сопротивлялась, когда доктор повел ее за собой в поселок и заставил позавтракать в чайной. Затем он сказал:
— Сейчас, Улька, мы отправимся на автобусе в Николаевку, будь умницей…
— Там никогда не останусь… Батька мой вор, а я дочка воровская…
Улька поднялась из-за стола и стремительно вышла из чайной. Она побежала к берегу через кукурузное поле. Ее голова то исчезала, то вновь появлялась среди густых зарослей.
Геннадий Васильевич последовал за беглянкой.
Кукурузное поле кончилось. За ним был овраг, а дальше — море. Улька бесстрашно скатилась на дно оврага; миг — и она очутилась внизу, на песчаной косе.
— А халат и тапочки я пришлю! — принес ветер оттуда слова девочки.
Она скрылась за рыхлой коричневой скалой.
В овраг Геннадий Васильевич не стал спускаться, а пошел в обход, по удобной тропинке. Он был спокоен. Он знал, что Улька теперь не свернет ни влево, ни вправо. С одной стороны было море. С другой тянулся скалистый берег. Так до самого Серебряного лимана.
Иногда Улька оборачивалась и глядела, как доктор не спеша идет вслед за ней. Нет, в Николаевку она все равно не вернется. Вот только взглянет на нее и пойдет дальше, все дальше, туда, куда летят облака.
Ветер усилился, и море стало шуметь и сверкать золотыми блестками. Улька шла. Что-то беспредельно грустное было во всей ее фигурке, обезображенной серым халатом. Лишь волосы ее, казалось, жили отдельно. Развеваемые ветром, они были живые, рыжие и веселые.
Доктор нагнал девочку.
— Ладно, иди куда хочешь, Улька, — сказал он, побежденный ее упрямством. — Давай посидим, поговорим на прощание.
Они присели на береговой камень. Улька призналась с тоской:
— Дядя доктор, а я еще комсомолкой думала стать…
Геннадий Васильевич с доброй улыбкой положил руку на плечо девочки:
— И станешь!
— Нет, не стану, позор на мне… Батька…
— Нет на тебе никакого позора, Улька!
— А что же, дядя доктор?
— Горе у тебя, вот что.
— Да, еще и горе. — Улька задумалась.
Геннадий Васильевич поглядел на море.
— Улька, — сказал он, — не хочешь возвращаться в Николаевку, возвращайся ко мне. Один я… У меня тоже была дочка… Радистка…
Улька благодарно кивнула головой.
— Нет, буду вам в тягость, потому что сама себя ненавижу. А за все спасибо, прощайте…
Геннадий Васильевич остался один на берегу. Он поглядел на свои руки хирурга с длинными сильными пальцами, перед которыми не раз отступала смерть, и неодобрительно усмехнулся. Ульку-то они не могли удержать. Пожалуй, с ней надо снова поговорить. Но времени уже не было. Его ждали в операционной.
А девочка шла берегом моря, по влажному теплому песку, мимо высоких скал, пока не дошла до Серебряного лимана. Между ним и морем лежала узкая полоса земли, поросшая солончаковой травой. Отсюда была видна Николаевка.
Улька долго глядела на белые домики, окруженные садами, на пруд, отливающий черным лаком, и на старинную башню: на ней девчата играли в дозорных запорожцев — глядели, не мелькнет ли где в камышах турецкая феска…
Все это властно позвало Ульку. Что же, она лишь взглянет на свой опустевший дом и пойдет дальше за летящими на юг облаками.
Вечерело. Шумели травы. Робко, одна за другой зажглись звезды и вскоре до самых краев наполнили небо.
К ограде своего дома Улька подошла никем не замеченная. Подошла и удивилась. На ее воротах висела какая-то странная фанерная табличка.
«Что это?» — подумала Улька и подошла ближе.
На фанерке, побелевшей от жарких ветров, было написано:
Ульяна, знай — мы тебя по-прежнему любим, ждем.
Если придешь, останься!
От радости Улька заплакала. Нет, она теперь не пойдет за летящими на юг облаками. Сейчас она войдет в дом, зажжет свет и первым делом напишет доктору письмо…
А фанерка на воротах ее дома серебрилась, как крыло чайки.