Ее привел Михаил Дмитриевич Томас, директор нашего завода. Босая, вся в угольной пыли и в длинной, до пят, солдатской рубахе, она сердилась и шипела, словно змейка.

— Как тебя зовут? — спросили ее.

— Верка! — камнем бросила она в нас свое имя.

— Нечего там с дурочкой разговаривать, в баню ее! — сказал Томас, посмеиваясь в свои короткие усы щеточкой.

Ее отмывали в кочегарке, в деревянном чане.

— Уйду, все равно уйду! — грозила она.

Но, пройдя еще одну страшную пытку — ножницы парикмахера, — она не выполнила своего обещания. По-видимому, девочка в белоснежном халате, синеглазая, с веселыми веснушками на лице, выглянувшая из зеркала парикмахерской, понравилась ей…

Так на заводе искусственных минеральных вод появилась еще одна наклейщица бутылочных этикеток, Верка Каневская.

Была она хмурой и вспыльчивой. Ни с кем на заводе не сходилась. И лишь только к одному Томасу она привязалась сразу, всей душой.

Понемногу она привыкла и ко мне, а спустя еще один месяц ее громкий смех можно было услышать и в котельной, и в механической мастерской.

После работы мы вместе бродили по городу, смотрели кино, лакомились копчеными чирусами, а к вечеру шли к морю.

Звезды кружились над нами жемчужной каруселью. Ветер приветствовал нас гудками океанских кораблей. Нежно дышало на нас море. Все было наше! И ветер! И море! Весь мир! Но Верка, сидящая на скале, еще выдумывала свои, новые миры и тут же щедро их населяла говорящими на всех языках цветами.

Удивительные Веркины цветы купались в море, пили чай и ходили друг к другу в гости… Они даже могли летать.

— А как же люди? — интересовался я.

— Будут и люди. И все такие, как Томас…

Томаса мы любили. Нам он казался лучше всех директоров на свете. С голубыми точками под глазами — такие обычно бывают у кочегаров, — Томас ходил по заводу, ко всему зорко присматривался. Если что-нибудь не ладилось, он добродушно ворчал:

— Непременно этой ночью мне шах персидский приснится…

Дело в том, что наш завод до революции принадлежал опальному персидскому шаху, шах сгинул, но вся техника у нас пока еще оставалась шахской…

О шахе, изгнанном из Персии своими жестокими родственниками, мы сочиняли с Веркой веселые истории о том, как в полночь он появляется на заводском чердаке, а с первыми криками петухов превращается в нашего сторожа деда Андрея… О наших неприхотливых выдумках узнал и Томас. И порой мы, трое, при виде деда Андрея, не подозревавшего, что в нем живет царственный изгнанник, лукаво переглядывались.

Местом наших прогулок был еще и порт, солнечный и гремящий. Здесь пахло кокосами, сыромятной кожей и бочками с керченской сельдью. Все запахи планеты вырывались из глубин трюмов и буйствовали на причалах.

— Вира!

— Ола!

— Темно!

— Вит-вит! — неслось с палубы кораблей.

А мы, взобравшись на тюки джута, глядели на гавань и говорили, говорили… О чем? Да ни о чем… Видели облака — и говорили об облаках, видели ласточку — и говорили о ней, а то просто молчали.

В те дни я мечтал стать комсомольцем. Я даже держал наготове кимовский значок, бережно хранимый во внутреннем кармане куртки. Но в комсомол меня почему-то не принимали.

«Пусть перебродят в твоей голове все пацанские твои черти, жди и не волнуйся», — сказал Савва Токарев, секретарь комсомольской организации. Он работал на пароконной площадке. Его гнедые кобылы Данка и Муся вызывали зависть в сердцах биндюжников Мельничной улицы.

«Жди и не волнуйся…» Но было похоже, что Савва забыл обо мне.

В город мы возвращались людной Приморской улицей, не торопясь шли мимо трактиров, кофеен и небольших съестных лавок. Оттуда валили аппетитные запахи маринованной камбалы и доносился смех какого-нибудь очаковского рыбака, веселого дядьки с открытой бронзовой грудью.

День на Приморской то звенел струнами мандолин, то звучал гулкой цыганской скрипкой. Ласточки пили рыжее вино неба и, захмелев, низко кружились над мостовой.

Однажды, проголодавшись, мы зашли в трактир «Таврия». Четыре пацана, сидящие там за мисками с зелеными щами, взглянув на нас, перестали есть.

— Глядите, Верка! — сказал один из них, пацан в полосатой майке.

Верка бросилась назад к двери и увлекла меня за собой:

— Бежим… Убьют… За то, что их бражку бросила…

Бежать я отказался. Драться я умел. Два против четырех — это еще не так страшно. Но, взглянув на свою подругу, понял, что сегодня она мне не помощница.

— Убьют, — повторила она. — Это Сенька Катушка, Павка Бык, Ванька и Гришка Курица… Бык — атаман. У него финка…

— Ладно, не бойся.

— Догонят…

Но никто нас не преследовал.

Верка успокоилась так же внезапно, как и испугалась.

— Ну и пусть… Не боюсь!.. — Она гордо подняла голову, и ее глаза стали как два синих ножика…

А лето проходило. Оно пахло южными грозами, бахчой и морской солью.

Встречая меня, Савва говорил: «Готовься…» Но в комсомол на очередном комсомольском собрании приняли не меня, а Верку, приняли с ходу, без возражений…

Савва Токарев хмуро объяснил:

— Жалоба на тебя пришла из клуба пищевиков. Затеял ссору с дежурным… Не отказываешься?

— Ну, было… Он меня в кино не пускал с билетом.

— Решили еще малость обождать.

Я отошел в сторону, печальный и одинокий.

Верку все поздравляли. И молодые и старые.

А я все стоял в стороне, словно чужой.

Счастливая Верка подошла ко мне и попросила, чтобы я отдал ей свой комсомольский значок.

— Ведь пока он без дела… — сказала она.

Эти слова словно ударили меня по лицу. Я не знаю, что тогда на меня нашло. Без дела?.. Красные круги поплыли перед моими глазами… Без дела?.. Не смеется ли она надо мной? Я не помню, что я ответил ей. Наверное, обидное, злое…

Веркины глаза вспыхнули и вновь стали как два синих ножика, а от ее веснушек, по точным моим подсчетам их было ровно двадцать четыре штуки, возникло колючее оранжевое сияние…

Ни на кого не глядя, я вышел за ворота.

Я хотел было пойти к морю, но тут же передумал и пошел в степь. Сначала южный ветер дул в серебряные дудки, и они звучали как тихое птичье пение. Потом поднялся северо-восточный и стал дуть в свои бронзовые длинные трубы, но и они звучали мягко, чуть-чуть тревожно. Хорошо было в степи, в горячих высоких травах, слегка тронутых желтой кистью осени. И все же меня потянуло назад в город, к морю…

Когда я добрался до города, был уже вечер. На Греческой площади я купил два бублика и присел на скамью. Неожиданно возле меня послышался насмешливый голос:

— Ха, Веркин ухаживатель!

Я обернулся. Пацан в полосатой майке стоял у стены трактира «Афины» и делал мне таинственные знаки рукой.

— Павка Бык? — подойдя, спросил я.

— Нет, Сенька Катушка.

Он взял у меня один из бубликов и с хрустом вонзил в него зубы.

— Верку не сегодня-завтра найдем… Ее уже на Мельничной видели, — сказал Катушка. — Пока не тронем. Она до зарезу сейчас нам нужная. Шмутки одни надо загнать. Ей сподручней…

— Не ждите, к вам больше не вернется!

— Не будем ссориться. Лучше идем к нам. Тебе дело найдется… Оно Верки касается, — проглотив бублик, миролюбиво произнес Катушка.

— Зачем я вам?

— Идем. Или боишься?

— Это я боюсь?

— Ну тогда идем!

Он привел меня в Эстакадный переулок, примыкающий к тылу Арбузной гавани. Там, в развалинах бывшей такелажной мастерской, сидели Веркины дружки. Перед ними на газете, расстеленной на земле, лежали круг колбасы и буханка хлеба, и тут же, рядом с хлебом, сидела коричневая собачка с длинной черной мордочкой.

Сенька Катушка указал на меня глазами:

— Он письмо Верке передаст, похоже — свой…

— Дело! — одобрил зеленоглазый рябой пацан, оказавшийся Павкой Быком. Выглядел он франтом. На нем была шелковая косоворотка, а на голове красовалась бархатная тюбетейка.

Остальные были одеты кто как, хуже всех Катушка. Ботинки на его ногах расползались.

Гришка Курица, он и вправду напоминал курицу, подал мне круг колбасы. Есть мне не хотелось, но из приличия я отломил небольшой кусок и, в свою очередь, передал круг колбасы Ваньке Пике, крымскому татарчонку в соломенной феске.

Остатки бросили собачонке.

— Мунька, Веркино наследство, — представил ее мне Катушка.

Когда с едой было покончено, он вручил мне послание к Верке, написанное карандашом на куске оберточной бумаги, и сказал:

— Иди, а в залог, что вернешься с ответом, оставь здесь свою куртку…

— Смеешься?

Угрожающе хмурясь, Катушка левой рукой резко потянул меня за рукав, а правой больно ткнул в грудь.

В те дни я был задиристым пацаном и не терпел, когда меня обижали. Я в один миг ответил Катушке.

Мой противник на несколько шагов отлетел в сторону.

Наступила тишина. Было лишь слышно, как Катушка тяжело поднимается с земли. Он подошел ко мне, держа в руке увесистый камень. И тут Павка Бык заорал:

— Положи камень, гадюка!..

В этот вечер я одиноко бродил вдоль причалов. Арбузы на парусных дубках чернели, как пушечные чугунные ядра. Светила луна, и свет ее был печален и золотист в трепетной морской дали.

Я обошел весь порт и в конце концов вышел к портовой дамбе. Открытое море колотило в нее огромными белыми кулаками. Находись здесь со мной Верка, она, вскрикивая, как чайка, ловила бы руками клочья шипучей пены… А может быть, неподвижно стояла под солеными брызгами и снова выдумывала бы свои девчачьи миры с летающими цветами…

Я с тревогой думал о ней. По словам Катушки, Верка нужна им для сбыта каких-то вещей. А потом по букве воровского закона они жестоко разделаются с ней…

В эту ночь к себе домой я не вернулся.

Я пришел к Верке, с зарей. Она жила возле завода, в семье нашего квасовара дяди Илюши, в маленькой комнатке. Там, над Веркиной кроватью, висела фотография, вырезанная из местной газеты: «М. Д. Томас — один из организаторов Красной гвардии в Одессе», а в углу, где когда-то была икона, висел кораблик, подаренный Верке итальянскими моряками.

Не смея взглянуть в глаза подружки, я передал ей послание. В нем писалось:

Если не вернешься, знай: сделаем тебе крышку.

Кто писал, знаешь.

Верка разорвала послание на мелкие кусочки:

— Зачем принес?

— Затем, чтобы остерегалась.

— А где взял писульку? Или шпане продался?

— Я?..

Не ответив, Верка ушла. Я так и остался стоять с открытым ртом, как вороненок, выпавший из гнезда.

В этот день на работе все валилось из моих рук. Я все думал о Верке. Неожиданно, во время обеда, она сама подошла ко мне улыбаясь.

— Мир! — сказала она.

Я обрадовался. Но радость моя была недолгой. Ведь шпана там, в Эстакадном переулке, не думает шутить… Пожалуй, мне надо раздобыть финку. Я должен неотступно и днем и ночью ходить следом за Веркой и, чуть что, сразиться с компанией Быка.

А Верка сказала:

— Обо мне не беспокойся… И Томасу ни одного слова… Слышишь?

— Слышу… Верка, я что-нибудь придумаю!

— Ну и придумывай.

И я на самом деле придумал. Я оставил завод и решительно направился в Арбузную гавань. В Эстакадном переулке все были в сборе.

— Ха, вернулся… Ну, что там с Веркой? — спросил Катушка.

— Не придет, и все тут, и сказала, что отдает мне свое место. Я согласный! — объявил я.

Сначала меня долго и подозрительно разглядывали. Никто не произнес ни одного слова. Затем повернули лица в сторону Быка и ждали, что скажет он.

— А что же, человек он дельный, — видали, как вчера залепил Катушке?

Павка усмехнулся. Теперь он, в свою очередь, оглядел каждого из своих дружков, несколько дольше задержал взгляд на Катушке и вынес решение:

— Принятый!

— Потеряли пятак — нашли четвертак! — крикнул Курица и захлопал в ладоши.

— И дней целую пазуху сохранили. Пришлось бы с Веркой нам повозиться. Знаю, мне бы вы, гады, велели… — сказал Ванька Пика, довольный случившимся.

— Помалкивай! — оборвал его Бык. Он поднялся и сделал мне знак глазами следовать за ним.

В развалинах оказался скрытый кусками жести вход в подземелье. В полной темноте мы прошли несколько метров и очутились в пазухе катакомбы, освещенной светом фонаря «летучая мышь».

— Ведет на Княжескую улицу… Только там обвал… Не пройти… А здесь у нас, видишь, лампа… И мангал есть… — доложил Павка. Он вытащил из какой-то расщелины бутылку водки, поставил возле мангала и продолжал уже шепотом: — Если что с Катушкой получится, не спускай… Лепи гада по глазам… В атаманы рвется… Думает, легко обо всем кодле заботиться…

То ли от щемящей тишины подземелья, то ли от затхлого воздуха кружилась голова. Слова Павки стали звучать невнятней, глуше, словно доносились издалека. Я только понял, что этой ночью мы заберемся в обувной магазин на бывшем Александровском проспекте, а завтра чуть свет в дорогу на север, к другому морю…

Другое море?.. Интересно, какое оно, это другое море? Наверное, не синее. И не голубое. И, может быть, даже не зеленое. Скорей всего, оно серого цвета, как сумерки поздней осени… Но и на нем есть корабли. Там, на севере, я сбегу от своих новых дружков к морякам на судно: ведь когда-то я плавал юнгой.

А наше море — прощай.

Времени до вечера было много. Я бродил по городу в глубокой задумчивости. За мной увязалась Мунька, и я нисколько этому не удивился. Все собаки мгновенно привязывались ко мне. А день звенел всеми своими звонами, шумел всеми своими шумами и белел всеми своими неторопливыми облаками.

Я не знаю, как это вышло, но мои ноги сами собой привели меня к знакомым стенам завода. Я видел, как из проходной вышел механик Новиков, страстный любитель голубей, и, прежде чем следовать дальше, остановился и стал по привычке глядеть ввысь. Там парила одинокая агатовая голубка. В это время из заводских ворот с лихим грохотом выкатила пароконная площадка с цилиндрами газированной воды. На козлах сидел Савва Токарев в кепке задом наперед и кнутом под мышкой. Заметив меня с высоты козел, он прокричал что-то нелестное о нарушителях трудовой дисциплины и сердито хлестнул лошадей.

В ответ я равнодушно отвернулся. Знал бы Савва, на какой я стал путь, так бы и грохнулся с козел на землю.

Но я уже ничего не мог сделать. Передо мною как бы стояли две чаши весов: на одной лежала кража, в которой я должен был принять участие, а на другой — Веркина жизнь…

— Вот какие наши дела, Мунька, — невесело произнес я.

Но Мунька исчезла.

— Мунька!

Никакого ответа. Я так и ушел без нее.

На Старопортофранковской улице судьба, как назло, вновь столкнула меня с Саввиной площадкой.

— Сейчас же возвращайся! — приказал Савва.

— Нет, не вернусь! — С этими словами я вскочил на подножку проходящего мимо трамвая.

Савва страшным голосом гаркнул на своих кобыл и догнал трамвай.

— Ты о чем думаешь? На работу не пришел… Там Верка убивается… — Он ткнул меня кнутовищем в грудь и повторил: — О чем думаешь?..

Мне не пришлось ответить, о чем я думаю. На мое счастье, показался встречный трамвай, и Савве пришлось свернуть в сторону.

«О чем думаешь?» Я ни о чем не думал. Вернее, не хотел ни о чем думать. Гнал прочь от себя все мысли. Меня лихорадило. На губах выступила какая-то шершавая горечь. В Арбузной гавани я съел целый арбуз, но горечь не прошла. Когда я вернулся в Эстакадный переулок, сумерки уже курились своей прохладной лиловой дымкой. Гасли последние краски дня. С востока ползли тучи, и оттуда тянуло дождевой сыростью.

— А Мунька-то где? — забеспокоившись, спросил Ванька Пика.

— Не знаю.

— Придет, с ней не впервые такое… — успокоил Пику Гришка Курица.

Вид у всех был строгий и задумчивый. Павка Бык распределил роли. Мне и Курице предстояло проникнуть на чердак и вскрыть ломиком потолок магазина. Ваньке Пике и Саньке Катушке надо спуститься вниз по веревке. Сам же Павка будет стоять на страже. На дело выходить в полночь…

Пошел дождь и загнал нас в подземелье. Бутылка, оставленная Быком у мангала, пошла по кругу. Захмелев, Гришка Курица затянул песню:

Песня не понравилась мне.

— Не вой! — попросил я.

— Тоже мне хозяин новый нашелся! — разозлившись, заворчал Сенька Катушка.

Павка Бык, сидящий в углу и о чем-то упорно думающий, оторвался от своих мыслей и на этот раз принял мою сторону.

— Давай там, Курица, не скули!

Катушка, взглянув на меня еще злее, сказал:

— А ты, новенький, не задирайся, не думай, что Бык взял тебя в холуи!..

Ссора, которая назревала уже давно, теперь вспыхнула мгновенно. Бык бросился на Сеньку с поднятыми кулаками… В этот же самый миг раздался визгливый, обрадованный лай Муньки…

В подземелье вошли мокрые от дождя Томас, Верка, Савва с кнутом под мышкой и незнакомый человек в кожаной куртке.

— Те самые, по керченскому делу разыскиваются, — сказал он Томасу. — Цыплята с коготками… — и, вынув из кармана брюк браунинг, переложил его в карман куртки.

Через час Верка, Савва и я сидели в директорском кабинете Томаса. Сам Томас, пристроившись на подоконнике, задумчиво теребил усы. Мунька, она-то и учуяла возле завода Веркины следы, лежала под столом и грызла кусочки сахара.

А мне хотелось реветь. Я думал, что не место мне теперь на заводе… Мне, может, и вправду податься на север, к другому морю? Вот сейчас брошусь к двери — и поминай как звали… Но Верка, словно догадываясь, что во мне происходит, села рядом со мной.

Прислушиваясь к шуму дождя, Томас спросил:

— Что скажешь ты, Савва?

И Савва сказал:

— Их вина в том, что молчали… Да еще вступить в воровскую шайку?.. Этому нет прощения!

— Первое верно… А второе?.. Какое там прощение?.. Ведь всякое могло быть… — заключил Томас и, взглянув на меня, добавил: — А теперь, парень, пора делаться человеком… Пойдешь осенью учиться!

Он поднялся и положил свои сильные руки, руки кормчего, мне на плечи, как на штурвал корабля, имя которому тогда было «Жизнь Одного Мальчишки»…