Часть I

 

«Когда-нибудь не станет Петербурга…»

Когда-нибудь не станет Петербурга. Тогда же и Поэзии не станет. Поэзию Серебряного века и Золотого скоро позабудут. Забудут все и Бродского, и Рейна, Охапкина, Кривулина, меня, чьи выступленья сотрясали стекла, гуляния по Крюкову каналу, забудут Дровяной. На Офицерской дом Блока переделают в отель. И Новую Голландию застроят особняками в стиле Лимпопо. И будут все приезжие взирать не на ее – ворота в Никуда, а на Нью Нью-Йорк с общественным Кремлем, и пряником Блаженного напротив. Поэзию забудут. Двух Столиц Поэзии на свете не бывает. Везде исчезнут улочки такие, где бы могла поэзия рождаться. Их и одну найти уже непросто. И это будет всё. Конечно, где-нибудь, когда-нибудь опять родится кто-то: романтик, бессребреник, поэт. Но это будет редкое явленье, И, сомневаюсь, – нужное ли здесь.

 

«Есть где-то девушка на свете…»

Есть где-то девушка на свете. Она мечтает о поэте. А также есть поэт в природе, о ней мечтающий порой. Жаль, им не встретиться. А надо, чтобы исчезать в аллеях сада, идя из дома и домой. Чтоб отправляться на прогулку от скуки или просто так: туда-сюда по переулку, а может, если есть там – в парк. А тот, в кого бы ей влюбиться, тот, что почти в нее влюблен, кому опять всю ночь не спится, хотя уже светает. Он, еще теплом ночным согретый, пьет горький кофе с сигаретой, пока ей снится странный сон.

 

«Живешь на свете сотый век…»

Живешь на свете сотый век, печальный и больной. Но взгляд из-под усталых век упрямый и стальной. Тебя узнает без труда любой, кто сам такой. Тебя встречаю я всегда — и летом, и зимой. Ты бродишь, жизнь свою губя, похожий на Пьеро. Но кто-то влюбится в тебя нечаянно, как в метро. Проводит взглядом до дверей, и ты навек уйдешь. Но если будешь посмелей, то встретишь и найдешь. Но тот, кто любит, – не любим, и это знаешь ты, и бродишь с кем-нибудь другим опять до темноты. А те, кого любил всегда и звал под снежный хруст, придут в твой старый дом тогда, когда он будет пуст…

 

«Кружится снег устало…»

Кружится снег устало над зданием вокзала, и я не собираюсь сегодня уезжать. Но я иду ко входу, чтобы свою свободу хотя бы на минутку почувствовать опять. И вот я у порога. В душе моей тревога, И, в уголочке сердца мечты свои храня, я снова на перроне стою и беспокоюсь о том, что этот поезд уходит без меня. Куда-то все шагают, о чем-то все мечтают, и каждому на свете дано, как королю. И пусть кому-то мало, и пусть кому-то много, а мне дана дорога — и я ее люблю. Иду по светлым залам вечернего вокзала и слышу в желтых сводах, как вздрагивает путь. Мне хочется с тоскою махнуть на все рукою, все бросить и уехать еще куда-нибудь.

 

«Моя мечта идет в подъезд с блатным…»

Моя мечта идет в подъезд с блатным мурлом. Как тоненькие ножки похожи на пружинки. Братья Гримм и я глядим в немытые окошки и медленно проходим. Негатив готов для интродукции и строчки на тему, что дворовый коллектив жизнеспособней волка-одиночки. Да, к сожалению, Москва – не лес, А псарня, где под бдительным надзором скоты жиреют и еб… принцесс, забросивших в помойки сказки, хором. Но их тупой не различает взгляд, как ждет своей минуты непокорно поэзия, что капает, как яд, пока не время перерезать горло.

 

«А за окнами – снег. Не поймешь – хорошо или плохо…»

А за окнами – снег. Не поймешь – хорошо или плохо. Лишь отрадно смотреть, как заботится бережно Бог о почерневшей земле. Проникаясь светлеющей дрожью, как-то легче простить небесам свою жизнь скоморошью. К завершению дня, когда сердце обычно болеет, хорошо представлять, что тебя еще кто-то жалеет, что за окнами нет ни толпы, ни Кремля, ни Дзержинки, только сумерки сыплются. Только кружатся снежинки. Созерцание снега, наверное, связано с детским восприятьем зимы, словно чуда. Да больше и не с кем проводить вечера. И глядишь, как из детского сада, из клетушки на сумрачный, сказочный вихрь снегопада. Если долго смотреть, можно в сумерках встретиться взглядом с ирреальным пейзажем, что вечно присутствует рядом, открываясь во мгле идиоткам, шутам и поэтам, наполняя Россию снежинками, небом и светом. Ибо, ежели что на земле и является Русью, — это вечное небо, глаза, что измучены грустью, да рождественский снег, что летит над ночным озареньем и ложится на землю сверкающим стихотвореньем.

 

«Кто выбрал поэту…»

Кто выбрал поэту терновый венок и нашу планету, где он одинок, где вечно он болен и в трансе от бед, и всем недоволен, и плохо одет, где ветром продута его голова, и где почему-то он ищет слова, печалясь и маясь, на вид, как чума, в стихи погружаясь, как сходят с ума, где в праздник и в будни, помимо всего, бездельником люди считают его, где жизнь уплывает, и где, наконец, его ожидает печальный конец.

 

«Я отправлю стихи в журнальчик…»

Я отправлю стихи в журнальчик, Получу дорогой ответ: «Уважаемый Мальчик с пальчик, с сожалением пишем: нет… В ваших строчках одни химеры: то бессонница, то печаль… Да к тому же не те размеры и, неведомо чья, мораль». И заплачу не от обиды, что читал их дурак и хам, чьи глаза, точно злые гниды, проползли по моим стихам, не от дуры смешной – природы, изнасилованной скопцом, а от глухонемой Свободы с изуродованным лицом.

 

«Кто Музу балует любовью…»

Кто Музу балует любовью в часы полночной тишины, кому на свете до здоровья, как на верблюде до луны, и у кого ни средств, ни платья — лишь до зари мигает свет, кому Поэзия – проклятье, тот, может, истинный Поэт. И чаще умники читают, не доверяясь сволочам, не тех, кого не выдворяют, а тех, кто пишет по ночам, не отдаваясь в каждом слове, не ухмыляясь на бегу, а оставляя капли крови на подкрахмаленном снегу.

 

«Снова праздничными флагами…»

Снова праздничными флагами изукрашена столица, И снуют антропофагами электрические лица. По Тверской от Маяковского мерно движется эпоха. В Институте Склифосовского нынче будет суматоха. Такова у нас традиция — пусть побу йствует природа! И сторонится милиция от Великого Народа. А в Кремле звенят подносами, стелют мягкие перины, И с распущенными косами в залах бродят балерины…

 

«Друзья, наши встречи…»

Друзья, наши встречи не помнит трава. Но в пасмурный вечер я ваши слова в коробочке черной ловлю через страх, хотя и ученый на ваших слезах. За липовой дверью двойная возня, но все же я верю, что к вам от меня сквозь смрадную крышу доходит ответ, хотя я вас слышу, а вы меня – нет.

 

«Не доверяйте секретов снам…»

Не доверяйте секретов снам: что для науки сон… И, плавая по коротким волнам, не поднимайте звон. Не открывайте друзьям своей тайны, что Вы – поэт. И даже в дни, когда все о-кей, на ночь гасите свет. Не забывайте шагов в траве для посторонних глаз, и прячьте записи в голове в неторопливый час. Не забывайте, куда ведет злая дорожка рифм, чтобы, когда «светлый день» придет, встретить его живым.

 

«Где, как дворец на тракте, страждущим и усталым…»

Где, как дворец на тракте, страждущим и усталым вырос морской поселок, словно в пути мираж, как по клыкам драконов, скал золотым оскалом огненною лавиной мчалась заря на пляж. Медленно застывая камнем на перстне Бога, преображалось солнце в матовый сердолик, и представлялась слабым ласковою дорога в каждый непостижимый, то ли на краткий миг. В небе ль, раскинув веер, им улыбалась туча, время ль кадило лето к новому утру дня — каждый себя бродяга там ощущал везучим, с нежностью глядя в море, словно в зрачок коня. А по ночам звенели там голоса в тумане, в вечности рассыпаясь, словно снежки в снегу, будто болтали кегли в дремлющем кегельбане, смутно белея на темном, призрачном берегу.

 

«Когда душа заполнена блевотой…»

Когда душа заполнена блевотой и втиснута в московскую шинель, как голубой треножник с позолотой, передо мной всплывает Коктебель. Вновь, словно ветерок меня ласкает, горячим солнцем волосы пыля, в краю, где раскаленными сосками прильнула к небу голая земля. Где, до краев насытив фосфор линий, уходит солнце, прячась в валуны, где в бухте море гусеницей синей скользит на берег по руке луны. И, очарован образом минутным, покуда боль терзает мой висок, я так слова ловлю в потоке мутном, как будто мою золотой песок.

 

«О, как прекрасны глаза полуночных вестниц!..»

О, как прекрасны глаза полуночных вестниц! А хлеб насущный, конечно, иное дело. Не возражаешь – проедешь в метро, и месяц тошнит ублюдками каждую клетку тела. Ах, дорогая, любимая Юнна Мориц! Как жаль, что раю немыслимо жить без ада, и нет на свете профессии «стихотворец», а есть и днем одеваться во что-то надо. Сидишь и нижешь устало слова на строчки. И на душе опозоренно и отвратно. Не усидишь в однокомнатной «одиночке», а выйдешь в город – брезгливость влечет обратно. О, моя леди, мой метр, мой кумир, мой ангел! Зачем Вы мне не сказали, что я бездарен? Теперь бы я не высасывал кровь из ранки, а застрелился и жил бы себе, как барин. Во всем генезис, и у отвращенья тоже свое развитие, как у тритона в луже, а жить и, как змее, вылезать из кожи, не получается – видно, она поуже. Что я пишу здесь – для Вас, вероятно, странно и раздражает, как некое коромысло, когда к началу еще возвращаться рано, а подбираться к концу не имеет смысла.

 

«И снова, Господи, один…»

И снова, Господи, один за всех усталых, всех шизофреников и ин — теллектуалов, которым Дьявол запустил под сердце коготь — молюсь о том, чтоб ты простил нам гнев и похоть. Чтобы, касаясь нас перстом, не помнил, Боже, как мы трезвонили о том, чей грош дороже, и как мы тратили слова, как за рулеткой, и как тянулись к ним сперва, как за монеткой. И вот теперь мы, не спеша, чеканим строчку, лишь, когда светится душа сквозь оболочку, и я покаялся в грехах, не без сомнений, надеясь вымолить в стихах лимит прощений. Прости нас, Господи, ты ждал на всех дорогах всех, чей возвышенный хорал увяз в пороках, кто, словно уличный урод с зеленой рванью, кому-то дарит кислород, а дышит дрянью.

 

«Благословенно незнание…»

Благословенно незнание, когда не ведаешь зла, и что такое изгнание не понял еще, и для тебя не очень-то острые камни пока, дружок, и глупо себя наверстывать, как февральский снежок. И, видимо, стоит томика злоба тупых невежд, когда стоишь возле холмика детских своих надежд, не переживших скупости солнечного луча, и пролетарской глупости вешателей сплеча. Так что, пока покатится грустная голова, пускай печатает матрица огненные слова, в которых горят дзержинские, ленины и т. д. и прочие рыла свинские, пропущенные Корде, поскольку и для пропавшего девственного листа, и о любви мечтавшего мученика-Христа Горькая моя ненависть лучше наверняка, чем прописная стенопись русского языка.

 

«Из теневой стороны угла…»

Из теневой стороны угла глядя тоскливо, как два осла тщатся друг другу сломать башку за лучший способ набить кишку, как невидимка в своем рванье, словно подкидыш в чужой семье, я от рожденья ищу секрет, как всех ублюдков свести на нет. Впрочем, поскольку всесильный Бог сам этой тайны узнать не смог, я рад тому, что хоть есть межа, и, по своей стороне кружа, я, как ненужная жизни тварь, лишь переписываю словарь, в мудрой компании сонных сов переставляя порядок слов. И забавляет меня игра: как светлячок на конце пера буквы выводит в кромешной мгле и отключается, как реле времени, если идет к утру в том промежутке, когда Петру нужно отречься, спасая хвост, чтобы, как все, подойти под ГОСТ. Так пролетают за годом год в смысле забот, где укрыться от жалкой природы царей, цариц с кружками Эсмарха вместо лиц — так от ночей почернев, как блэк, с Музой вдвоем коротая век, преображаясь умом в Фому, я начинаю любить тюрьму.

 

«Здесь, где прячется Сет Аларм…»

Здесь, где прячется Сет Аларм, придавая пикантный шарм беспорядку больных вещей, наподобье святых мощей, обнажив голубой матрац, самой страшною из зараз спит поэзия детским сном, принакрывшись дневным рядном. Так прекрасны ее черты, что соперничать только ты можешь с нею и то, пока не сощурились облака. Но как только ночная мгла доползет до ее угла, все, чем равен червяк богам, я бросаю к ее ногам потому, что в худом тряпье, луговин и канав репье, она тем пред тобой берет, что в Бутырки за мной пойдет, что в последний прощальный час не опустит печальных глаз, и у той гробовой доски не отпустит моей руки. И пока мой бумажный хлам не присвоил российский хам, разделяя мои пути, о, возлюбленная, прости протоплазмой, душой, корой, что для Музы ночной порой, соблазнившись ее венком, я краду у тебя тайком.

 

«На выставки, в кино, на бл. ки…»

На выставки, в кино, на бл. ки спешит толпа: вик-энд и без оглядки домой лишь я бегу, посторонясь. Как прежде зол, но больше опечален, все думая: как Чацкого Молчалин так вразумил психушкою, что связь двух наших судеб стала символична? Мне страшно, что привычка жить опрично во мне укоренится. Мой мирок, хотя и не мещанский, узок: помятый чайник, словари да Муза, которых навещает ветерок, снежинки выдувающий из флейты на темный путь моей узкоколейки, в конвое рифм тоскующей, пока я, сделав вид, что позабыл столицу, пишу тайком письмо, через границу семейству Чацких в форме дневника переправляя с грустью. Раздвоенье вращает шатуны. А настроенье усугубляет долгая зима над местом, где отвергнутый Россией еще один больной «шизофренией» приобретает «Горе от ума».

 

«Когда дятел стучит…»

Когда дятел стучит, в лесу каждый молчит. И всякий улепетнет, едва околыш мелькнет. Никто не знает, что ест, а держит в страхе весь лес. Стукнет разок в глуши — и сухари суши.

 

«Когда менты глядят из всех углов…»

Когда менты глядят из всех углов, и невозможно доверять помойке, и развожу костер из лишних слов, оставшихся, как мусор после стройки. Я часто занят этим колдовством, которое не нравится корзине, что любит заниматься воровством, как бы нештатно состоя в дружине. Ведь рифма так порою заведет, что не найдешь обратную дорогу. Мы презираем мусоропровод, а он на нас доносит понемногу. И в час, когда шмоляет дробовик, мне из-за туч прицеливаясь в ухо, как вкусный борщ, пылает черновик — да зря его вынюхивает сука.

 

«Как на заре тупа…»

Как на заре тупа возле метро толпа. Как она прет в загон, как она чтит закон: «Без содроганья бей всех, кто тебя слабей». Падают в турникет столбиками монет стершиеся ключи с признаками мочи. Проще открыть засов кончиками носов. Иже на небесех, кто мне дарует всех! Знаешь ли Ты о том, как почернел мой дом, как по ночам тоска смотрит в зрачок глазка? Или в теченье дня видишь ли Ты меня, как я бегу во мгле по сволочной земле, падая и смеясь, ненавистью давясь.

 

«Вчера проводил я последнюю птицу…»

Вчера проводил я последнюю птицу. И как только стало ее не видать, то боль перешла незаметно границу, когда еще можно терпеть и молчать. И, как в сурдокамере, вдруг прозвучало, шагая с трудом через падаль и страх, той горькой, нечаянной славы начало, что жгут по ночам в казематных печах. И я, обратясь непосредственно к Богу, просил его дать мне отваги идти, и самую жуткую выбрать дорогу, когда еще можно ее обойти. И так как у нас, безусловно, не ново, когда вырывают кому-то язык, дать силы сказать мне последнее слово клыками в багровый чекистский кадык.

 

«В парке, где липы, практикующие дзен…»

В парке, где липы, практикующие дзен, лижут лиловые сумерки, как ежевичный джем, я восстанавливаю перпендикуляр, доказывающий, что Земля – не шар. Ветви будто свисают с век, льдисты и припорошены, и снег, как пузырьки в шампанском, возносится к мостовой, в частности, если смотришь вниз головой. Это – единственная среда, которая не выталкивает и, вреда не причиняя за вытесненный объем, окончательно становится моей в моем городе, от которого убегать тщетно, даже устав от «ать — два» под стеной Кремля возле святыни, похожей на два нуля. Все объясняется принципами тоски: стрелки курантов, тянущие носки, гены брусчатки, лишенные хромосом, розовый призрак веретена в косом ветре на площади и мой добровольный скит, где никого не злит, что Лубянка спит, мне не мешая прикладывать транспортир к темному небу, в котором горит пунктир ярких снежинок, чей праздничный вид мою жизнь концентрирует в точку, где я стою на бесконечной плоскости серого вещества, где совершается таинство Нового Рождества.

 

«Здесь, где гуртом свиней…»

Здесь, где гуртом свиней бежит вереница дней, и через каждый звук слышится: хрюк да хрюк, пульсом моей руки бьется жилка строки, превращая кошмар в контрабандный товар.

 

«Что стоит листок…»

Что стоит листок с кардиограммой строк, если «врач», понимавший плач, преодолев иврит, проклял тупой гибрид, выведенный без затей из идей и му. ей. И как быть с тобой, всасываемым толпой рта ее поперек, раз уж ты уберег сердце, чей век изжит в мире, где жизнь бежит, позабыв о богах, на четырех ногах.

 

«Я сходил с ума в неприметный час…»

Я сходил с ума в неприметный час, узнавая об этом по цвету глаз, осажденных тоскою со всех сторон, наблюдавшей, как в них едят ворон, запивая снежком пополам с золой да поблескивая оловом и смолой. Но ни в страхе смерти, ни в жажде благ я не мог выкинуть белый флаг, как не мог победить и сошел с ума потому, что, во-первых, – была зима, а иных причин мне хватало для веры, что стойкость – моя земля. Но едва я высвободился из пут, как почувствовал, что теперь идут искушенья монетой, любовью глин, номерами и стеклышками машин, чтоб безумьем безумного ткнуть за пыть — и тогда мне назло захотелось жить. И поскольку не мог я пробиться в лоб, то я начал рыть из себя подкоп, и когда обратно пошли часы, а у гончих вытянулись носы, и, спеша, прокурор подписал арест, мой хорей, обернувшись, глядел на Брест.

 

«Я ненавижу свой дом за плевков, окурков…»

Я ненавижу свой дом за плевков, окурков, мусора таинство, электролиз придурков, осемененных мною на радость дурам словом, флуоресцирующим меж КГБ и МУРом. Я ненавижу свой дом за аморфный, мнимый, декоративный облик моей любимой, доводящий до бешенства равновесьем между панельной грязью и поднебесьем. Зло просыпаясь на крик альбиносов ночи, я замечаю, что и на меня по-волчьи смотрит нора, похожая на «прасковью», заблеванную бирюзы тоскою. Я – это вид из рода персон нон-грата, ждущих посыльных от капитана «Гранта» — ведомства, чей монолит, как причал, откуда отправляются корабли от худа к худшему, где я окончу годы, как не смирившийся, злой волонтер свободы, награжденный, словно колодкой, строчкой, хлынувшей горлом, как мутной водой из сточной клоаки, где гошпиталь и кредо невообразимой любви и бреда, соединившись, образовали грыжу абсолютно прекрасного: ненавижу.

 

«Четыре, пока не пустых, стены…»

Четыре, пока не пустых, стены — мой дом, где вещи обречены, и сквозь подрамник окна кривит прозрачный песчаник вид, по лужам скачущего верхом, пространства, увенчанного колпаком, как более свойственный интерьер, чем замерший у портьер. Здесь не обмануться в вещей чутье, и ясновидящих, в канотье на радужных головах, в белых воротниках, фонарей, и трепангов осин, и бедность, что пахнет, как керосин в хозяйственной лавке из всех углов, не спрятать за спины слов. Так что я не главней, чем ключ в доме, где пробует лунный луч звонкое, как камертон, жало осиное о бетон, и знают шкаф и стол, и кровать, что я был бы тоже не прочь узнать, а именно: как и в каком году я из него уйду. Мне кажется, я ненадолго сдан, как в камеру хранения чемодан, не знающий планов владельца, и в ячейке вынашивающий свои, выдавливая тюбик из пасты носком ботинка, придавленного пиджаком, пока наперегонки бегут к финишу бегуны секунд. Их скорость смазывает пейзаж, и мысли стискивает метраж квартиры с привкусом казино, в замках, как линия Мажино, где на одной из игральных карт зеркало на гвозде, как карп, разевает рот, чтоб вдохнуть глоток воздуха, скрученного в моток. А я, выхаркивая из плевр очередной «шедевр», с ненавистью зека, покуда сопит чека, покуда храпит райком, как дворник, скребу скребком пера за верстой версту исповеди моей Христу. И самым тишайшим из голосов прошу его уберечь от псов клевер макушки и тех синиц, что вспархивали по утрам с ресниц, ронявшей во сне на подушку нимб, маленькой королевы нимф, любившей от всех тайком приговоренный дом.

 

«Мой милый друг, мы живем с тобой…»

Мой милый друг, мы живем с тобой, где черная рожа лучше любой визитной карточки… Где «ме» и «му» подводят русский язык к тому, чтоб, избавляясь от лишних фраз, имел бы в виду, заодно, и нас. Знать, от того и летят на юг строчки, растущие как бамбук, пока вылавливают из стояков обрывки наших черновиков те, кого уполномочил сброд впихивать жвачку в упрямый рот. И не случайно в родном краю мечтатели, что отмыть свинью мечтали, привив ей хороший тон, сгнили, украсив собою фон хлева, где у корыта – бой, И не хватает лишь нас с тобой. Так что осталось исполнить долг, пересказав, что подскажет Бог, волками из лесу глядя на свору, что солнцем освещена, переправляя свои эссе в годы по столбикам на шоссе…

 

«Опять метро и в толпе черно…»

Опять метро и в толпе черно, и шепот злой ядовитых глаз. И можно их мыслей не видеть, но куда деваться от тех, что в нас? Здесь ездят все, чей удел – ярмо. И я давно ко всему привык, где каждый за то, что он сам дерьмо, другому готов перегрызть кадык. И пусть машиниста терзает хмель и сложный выбор из пары пуль: пос. ть ли ему вверх ногами в дверь, или дать дома жене «пиз. ль», Но поезд ездит вперед-назад, и мы, как скоты, продолжаем плыть в яме, где только за детский взгляд можно вообще не мечтать убить.

 

«Над стезей о б ожженной…»

Над стезей о б ожженной увядают клубы. Вот и я – прокаженный и избранник судьбы. Вот и я засветился и спустился с высот. И ко мне подкатился и захрюкал «сексот». И заныло в порочных интегралах систем, в джинсах труб водосточных и распятьях антенн, где вращается лопасть, поджидая мой шаг, и выходишь – как в пропасть, в притаившийся мрак. Не прощайся – пролетка подождет у крыльца. Не шарманка – лебедка доведет до конца. Поцелует Иуда и по схеме – вчеред на Голгофу за чудо продвиженья вперед.

 

«Не печалься за брата…»

Не печалься за брата, что не так повезло, все на свете – расплата за добро и за зло, все приходят к смиренью и согласью с бедой, утешаясь сиренью канавой с водой. Но и каждое утро на земле неспроста проступает, как смутный подмалевок с холста, И не сдуру, в пороках убивающих плоть, обреченных пророков выбирает Господь. Пусть же снова негромко на линялом бюро, как шуршит камнеломка, в доме скрипнет перо, и от боли до боли утешеньем строки, будто весточки с воли, в нем забьются стихи.

 

«Ночью на перекрестке…»

Ночью на перекрестке мертвая тишина, будто бы в продразверстки чудные времена. Изредка только боем Павел Буре прервет, что меня скоро «Боинг» с нежностью унесет в край, где ходить не надо, хвост между ног держа, где не затопчет стадо, хрюкая и визжа, вырвет из дней позора, шмона нахальных глаз. Жрущие без разбора, Я оставляю вас! Ешьте мой дом безликий, землю моих могил, мраморные гвоздики — что я еще любил? Море, леса глухие, пасмурную зиму… я заберу Россию — вам она ни к чему.

 

«Ну вот, я и перебрался с московской сцены…»

Ну вот, я и перебрался с московской сцены на новую, и пора начинать премьеры, а я все гуляю – целую и глажу стены, и счастлив тем, что не ведаю чувства меры. Ты знаешь, теперь неприлично бывать на Невском: он стал похож на прямую кишку, и, кстати, давно там некому фланировать и не с кем — везде толкутся дельцы, дураки и б…и. Здесь все, как будто рехнулись, вконец рехнулись. А, впрочем, скопленье масс в одном месте – диво. О, сколько тогда остается безлюдных улиц, где снег кружится и падает так красиво. Я с неких пор никакого не чту Бродвея с его пустозвонством и культом плеча и паха, и мы здесь с Санкт-Петербургом, как два еврея, что жмутся в тень от врожденного чувства страха. Люблю я Питер! Здесь воздух приносит море, и небо ближе, и дым пирожковых гуще, и можно жить, пока виги дерутся с тори, а в Смольном бродит по залам последний дуче. Ликует демос – навалом духовной пищи. Искусства нынче доступней хурмы на рынке, лишь та, которая спорила с Беатриче, теперь бессильнее и призрачнее Сиринги. Для Музы нет тошнотворней, чем глас народа. Как часто всуе подарка не замечаешь: гуляй, Батяйкин, пока победит Свобода, а то разбредется стадо – не погуляешь. Аншлагов ждать поздновато, и знак вопроса «быть или не быть» проморгали твои подмостки. Но ночи и впрямь светлее, хотя и доза снотворного та же и выпита по-московски.

 

«О, море, что наполнено тоской!..»

О, море, что наполнено тоской! Ни нежных писем, ни звонков в передней: шуршание в квартире, как в пустой ракушке. Но, в отличье от последней, в ней обитатель есть. И вольный дух, не по своей сюда попавший воле, не хочет жить, как потерявший слух, и бесноваться, и учиться в школе покорности. Увы, здесь вьется нить Арахны, что сама с собой скандаля, обречена бессрочно колотить по клавишам железного рояля. Есть в мире дом. У дома нет друзей. Им не до альтруизма посещений. Он может ждать забывчивых гостей до смерти. До посмертных посвящений. Ни Митридат, по капле пьющий яд, ни переживший глухоту Иосиф, что свой теперь возделывает сад, не ободрят, открытку в ящик бросив. Козлиный рай по-своему воспет. С морским песком их разделяет бездна. Киприд волнует завтрашний обед. А красота скучна и неполезна. Пусть перламутр пылится на земле и никого не зачарует звуком морских сирен. Здесь некому во мгле к поющей створке прикоснуться ухом.

 

«Веселый луч скользнул по волосам…»

Веселый луч скользнул по волосам и возвестил, что наступило утро. Еще себя не вспомнив, небесам я улыбнулся, радуясь тому, кто его послал. Безумное жилье исполнилось сиянием и верой, как будто здесь и не было ее — несбывшейся моей мечты. Из серой неласковой компании душа рванулась в вечный свет невероятный, из слез и прозябания спеша, хоть жизнь еще корячилась, в обратный непозабытый путь. И для лица, которому грозила одичалость, снискала откровение Творца, что сердце наконец-то достучалось в его врата. Теперь я не один, хоть вечер наступил и солнце село, и облака плывут потоком льдин. Желание отделаться от тела и оказаться только бы не здесь, увы, несвоевременно. На годы еще моя рассчитана «болезнь», покуда я достигну той свободы, когда (смогу ль себя переменить?) я окажусь в неведомом, где наша жизнь не важней, чем воробьиный «фьюить», и не довлеют ни вода, ни чаша.

 

«Тигрица с крыльями, любительница сладкой…»

Тигрица с крыльями, любительница сладкой богемной жизни, мы с тобой опять вдвоем. На кухне ночь. Украдкой мы встретились. Не спать приятно, а вознагражденье не обойдет лунатиков, и вот: мне общество – тебе варенье досталось. «Пчеловод» давно б нас придавил. Но соглядатай тебя не замечает. Стало быть, еще не обобщил. Внучатый племянник Феликса, умерив прыть, уходит восвояси. Видишь, хотя они следят за мной, пока для них общенье наше, как на идиш спектакль. Чека не признает богинь. Крылатых волнует преимущественно, как бы не утонуть в амброзии. Была ты уже однажды в банке. Шаг трудно предсказуемый. Не вынув тебя оттуда, я до сей поры бумажные мячи в корзину швырял бы в одиночестве. Пиры ночные не закатывал. Над слогом не засыпал, не охмурял твой слух признаньями в любви и смогом немыслимого мата. В двух ведомствах, как кандидат на нары, не числился, не привыкал пасти на склонах облаков отары обратных словарей. Прости, что я тебя привадил. Грустно, когда судьба приобретает вкус болезненного ожиданья хруста и прибавленья экспоната в кунст — камере забвенья. Признан, как очевидно, небесами наш не значащийся в мире Принстон межвидовых художеств. Я ж вынужден терпеть упрямо химер полуголодных – бред следствий своего же само — убийства строчкой; в пред — дверии метаморфозы, Слово упрашивать который раз позволить мне с тобою снова увидеться тайком от глаз его же; целовать ступени, за коими мерцает стиль заумного письма на фене магистров языка. Как Тиль, прикармливать ищеек, чтобы до времени не положить предел аналогу единства злобы и нежности. Таков удел поэта в позитивном мире, который раздражает тон юродивой игры на лире как чуждом инструменте – он, впрочем, как соблазн для Граций, присутствие которых там, где в сумерках от интонаций свихнуться не проблема – шарм высшего порядка. Вот и ты также залетела вдруг от осени и скуки, в соты закрученного дома, в круг творчества и боли, маний, где плоти отмиранье – стих является из оправданий прекраснейшим. И для двоих.

 

«Синица в коричневом платье и фартук…»

Синица в коричневом платье и фартук налипший, и голос училки, читающей про государство Урарту, Аргишти — Все это так скучно – какие-то бзики… И неинтереснее вьюги деревья, поднявшие ветки, как в зиг хайль, на юге. Ты бредишь, глазами усевшись в развалинах сада, махровой сиренью снежинок в руке, покрасневшей, как гроздь винограда. А голос гудит, точно муха на белом плафоне (еще бы), скрипя, как пружина в тупом патефоне учебы. А рядом рябины скрывают приманку, белея, как будто их вывернули наизнанку, украсив аллею, где я, как урок, не включенный в программу, скучаю, тебе объясняю и сам за тебя отвечаю…

 

«По бесконечному коридору…»

По бесконечному коридору ночей и дней я, как истоптанный снег, который всех клятв верней, должен сносить за шаги любимой шаги скотов черной душой, неисповедимой с седьмых потов. И, возвращаясь, просить у Бога, что дал им жить, самоубийства всего живого не довершить, должен будить в его сердце милость нетопырям, чтобы под утро обратно выпасть к ее дверям.

 

«Опять природа замирает…»

Опять природа замирает, как в сердце, где который год кровь польская перебивает, как желтая листва и рот, что лишь вчера был волен Вас целовать, забит стихом, что безнадежно болен. А дождик моросит. И я брожу, боясь поставить точку в стихотворении, которое о Вас… до простоты вываживая строчку, спускаясь, словно сумерки в «танцкласс», где, кто танцор, а кто тапер – не видно, где кронам лип так свойственен интим, а изморось – как анальгин от быдла. Лишь изредка какой-нибудь кретин проедет мимо, потревожив змейку и высветив зрачками «жигулей» забор, деревья, мокрую скамейку и некое подобье Пропилей, где я гуляю с Музою и нимфой, не замечая колченогий взгляд, накоротке захлебываясь рифмой, как поцелуем Вашим невпопад.

 

«В вагоне я еще принадлежал…»

В вагоне я еще принадлежал тебе. Но, выйдя на вокзале, я стал похож на глупого чижа, вернувшегося в клетку. Ожидали меня в столице. Лишь на кольцевой, проехав круг, со мной расстался филер, ущербной гениальностью кривой не обладавший. В пролетарском стиле воздушный поцелуй мне слал шмонарь, по службе наносить на обувь ваксу обязанный. Приветливый почтарь, прошедший школу КГБ по классу перлюстраций, волновался за профессионализм. Любитель чуши — слухач терзал мой телефон, глаза мечтая обменять еще на уши. Мой новый грех, как будто бы, к другим моим грехам в столе из палисандра не ревновал. Но, переняв шаги документальной прозы Александра Исаевича, умных и лохов уверив, что и он – агент Антанты, то рвал стихи, то рвался из стихов так яростно к возлюбленной, что Данте, простив ему отвергнутый канон и находя в антисоветском киче преемственность, и тот жалел, что он не мог себе такую Беатриче позволить. Потому, что плоть и кровь двоих и, унижаясь до порока, способны на высокую любовь на фоне стен тюремного барокко.

 

«Ты не пишешь ко мне: неужто…»

Ты не пишешь ко мне: неужто ты забыла меня, подружка, и не важно тебе, как грустно рифмам от приверед «Прокруста», что зовется размер. И в коих смысл жизни для нас обоих. Или нет у тебя привета для отчаянного поэта, что сидит в КПЗ квартиры за любовь подцензурной лиры, на ладонь опершись рукою, будто в мире их только двое: тишины полутьма немая, да улыбка его кривая.

 

«Милая, здравствуй. Мне жаль, мне очень…»

Милая, здравствуй. Мне жаль, мне очень жаль, что в душе и в природе осень, что, если их поменять местами, будет почти незаметно в гаме птиц, улетающих от печали по бирюзе, что была вначале. В частности, мне бесконечно грустно, так, что об этом не скажешь устно, только письмом, на манер Сальери, втягиваясь в ремесло, на деле мучаясь и умирая – дико на расстоянии меньше крика. Так что пишу, хоть не жду ответа. В сущности, мне все равно, что эта жизнь, беспредметная, как порнушка в стиле Боккаччо, прошла, и кружка в стихотвореньи А. С. не важно также: нашлась или нет, – не яшма. В общем, прими уверенья в лучшей, чем существует, любви, на случай коллегиальных сомнений через день, что проводит меня под шелест юных шелковиц, теряя вечер, в небо, куда мне укажет ветер.

 

«Снова рассвет, как пьезо…»

Снова рассвет, как пьезо кристалл ин хендз, снова мы не тугезе, хотя и френдз. Но впереди десембе, вич дроз забав, нам нужно лишь ремембе о нашей лав. Дай же, Господь, сей бизнес частливый вей, будет у нас и кристмас, и холидей. Спустятся к нам в нью-иа любовь и пис. В общем, я шлю от хиа Вам эакисс.

 

«В невеселый день от Страстной недели…»

В невеселый день от Страстной недели, что весьма обыденно для поэта, я вернулся в Питер, где не хотели даже видеть меня. Несмотря на это, я вернулся пряничным Панталоне подыхать от любви, умолять о встрече, ползать перед Викторией, бить поклоны, продавать свой плач, извращаться в речи. И когда мы с милой все же пришли на Невский, мне в толпе померещился изуверский, никаким не мыслимый шариатом, выбор между кастратом и Геростратом. Я подругу мою проводил до двери. Машинально пересчитал ступени. Было парадоксально служить Венере, не целуя при этом ее колени.

 

«Странный сегодня вечер: мертвая тишина…»

Странный сегодня вечер: мертвая тишина, и одинокий призрак замершего по стойке «смирно» у остановки ниггера. Что луна свалится – вне сомненья. Жалко дворцы, постройки прошлых столетий. Может быть, их и нет: этих храмин печальных, кажущихся на сизом небе, чей свод усыпан звездами. Только свет льется еще из прошлого с позолоченных клизм. Верить или не верить грустным глазам? Иной мир проступает через облака и бреши в стенах театров. Опять же, ко всем спиной — и не такое привидится: не у пеше — ходного перекрестка, так на мосту: из вод, к набережной швартуясь, жадно всплывают зданья с профилями ундин на портиках – точно флот, ждущий три века часа выпалить: «До свиданья». Все-таки я счастливей: раньше отправясь вплавь брассом по тучам, я и укроюсь в отчем доме, пожалуй, раньше. И чтобы эта явь там мне уже не снилась ни на минуту. В общем, парадоксальность пагубна. Лишь суетным словам время от времени небесполезны вздрючки, вроде теперешней. Стих – это больше фавн, чаще тоскующий по охладевшей с. чке. Впрочем, любовь невинна. И изо всех химер вряд ли любая чем-нибудь лучше данной нам в ощущеньях вечности. Например, нежность Христа к убийцам. Чем не залог спонтанной смерти во чье-то имя? Пусть это та же бл. дь. Главное в этой жизни – не пожалеть пророчеств. Да и подохнуть лучше, чем без конца справлять, окаменев от боли, праздники одиночеств.

 

«Куда ты, Батяйкин, попал?…»

Куда ты, Батяйкин, попал? На тесную кухню, где ива, склоненная, чай разливает по чашечкам, Шива блеснет невзначай остротой — карнавал для посуды, и пусть ни чердак, ни подвал, а просто, едва ли где проще: здесь в чашку тайком не нас. т, не выгонят, не донесут, не припоминают детали. Тем горше влачиться в свою ночлежку, где лишь лилипуты часов водяных засекут приход «Гулливера»: к кому ты — для скучных секунд не важно – в семью, или в мертвую зыбь за семью печатями. Дуешь и дуешь на свечку — губа до десны сожжена. Но вспомнишь, что можешь махнуть из окна, и как-нибудь переночуешь.

 

«Я, кажется, действительно, сдаю…»

Я, кажется, действительно, сдаю, хотя не часто в этом признаюсь. Я по утрам себя не узнаю, и отраженья в зеркале боюсь. Я завтрашнего дня так долго ждал, что не заметил, как прошли года, и я устал, как устает металл, как устают и камень, и вода, не взятые природой на учет: тот, что лежит, и та, что не течет.

 

«Здесь, где было нам так хорошо, – зима…»

Здесь, где было нам так хорошо, – зима. Море забытые вещи выбрасывает на пляж. Тихо. В пейзаж не просачивается чума: холодно, да и немного народу. Наш холм, на котором мы отдыхали, на месте. Вид дальних вершин не изменился. Снег, нежно подчеркивая голубизну, горит. Божье око в небе парит. Из всех мест на земле мне осталась одна страна горькой полыни и голых холмов, чей свет, ежевечерне скатывающийся на берег, не ненавидит вслед. В этом краю за две тысячи с лишним верст от сумасшедшего дома до гор, где живут мечты, я тебя жду терпеливо, как верный пес час возвращенья хозяйки. Ты не огорчайся упрямством. До грустных глаз, слившихся с тусклой тропой на краю земли, вряд ли когда-нибудь сможет дойти «…у нас все уже было». Тем более, здесь, вдали, звезды сверкают не так, как в окне. Луна будит меня, если я притворюсь, что сплю в скалах у берега. Будто я ей волна, непревзойденная повторять: «Люблю».

 

«Учитель! Я дорос до Ваших слов…»

Учитель! Я дорос до Ваших слов. И пусть я не был сызмальства ревнивцем, я в срамоте моих пустых углов себя сегодня чувствую счастливцем. Я помню давний благовест тепла: на Невском март играет образами, часы звонят – одну шестую зла мы, расставаясь, наспех делим с Вами. Сейчас у нас зимы апофеоз: закрыли небо жалюзями тучи, как Самиздат, кусается мороз, и рвет сосуды диссидентство ртути. И там, где обрывается стежок трамвая, что сошел когда-то с круга, кружит инакомыслящий снежок приветом от ученика и друга.

 

Ода грусти

Вечные – очередные сборы: миг, когда в спешке заносишь споры грусти на новое место. Вещи? Вряд ли. Их хватит на то, чтоб лечь и чай вскипятить – никакой помехи. Все это проще купить, хоть в Мекке возле холма… А с романом Кафки можно прийтись и к вагонной лавке. Впрочем, похоже, он нас застукал: самый укромный и темный угол в городе первым узнал о нервной выходке, что, как полет консервной крышки над мертвым ансамблем зданий, входит все чаще в обряд скитаний ополоумевших ног по лишним улицам, видимым лишь Всевышним. Я не пойму, что ему нужнее: если бы мир был к себе нежнее, я бы не исчезал в туманах, производя на бегу в карманах переполохи, и те же ночи на полустанках, как волку волчьи ягоды, мне бы не снились, ибо — не доскитаться до стен Магриба. Также терзает простое сходство тонкой поэзии и сиротства, светлой фантастики и потери. Так, что, когда подступаешь к двери, перед порогом невольно медлишь, видя в нем некий забытый фетиш, нервно считая во мгле ступени в обществе собственной грустной тени. В общем, увы, дорогой мечтатель: жизнь – арифметика, знаменатель — быдло, а ты, по всему, числитель, — так что тебя еще ждет обитель в небе, где ты, как птенец под мягким теплым и нежным крылом, двояким вдруг осознаешь свой грустный жребий. Шелест страниц, словно крыльев в небе, — это твой пропуск, двойник твой, это неистребимая суть поэта.

 

Часть II

 

«Здесь, где волны, омывающие дурдом…»

Здесь, где волны, омывающие дурдом, разбиваются с воплями о кордон параллелепипедов и кубов, наподобие соляных столбов, стерегущих мою тоску, я скучаю по голоску девочки с голубым бантом, что просвечивает сквозь содом памяти, где процесс, обратный гниению листьев, без нее невозможен, где на ветру колышатся лишь объявления, что я умру. И мне хочется, покуда я жив еще, улететь, как с веревки белье, куда угодно, лишь бы сломать механизм того, что называется коммунизм. Милая, не осуждай меня, всматриваясь в лепесток огня — веко свечи, поставленное торчком Богом, приказывающим молчком убираться, – не отвергай его: здесь проще смерти не высидишь ничего, но пока он готов разорвать зажим, дай мне твою ладошку и побежим.

 

«Здравствуй, Эвтерпа. Прости, что пишу со скуки…»

Здравствуй, Эвтерпа. Прости, что пишу со скуки. Все надоело. Особенно злые хари. Так бы и выпалил в каждую из базуки. Только напрасно. Опять разведутся – твари. Что-то не так в этом мире, седом и глупом. А балаболили в детстве, что он хороший. Тошно смотреть, как он вечно идет по трупам, Да и на книги давно не хватает грошей. Не на что к празднику справить подарок Еве: Сброд пучеглазый не хочет платить монету. В этой стране не скоты только звезды в небе, Но и они не способны помочь поэту. Кто-то повыше заткнул облаками уши. Некто в затылок мне дышит в безлюдном поле. Будто вовек мне не скрыться от этой «руши», Где всем так нравится жрать на мои пистоли. Скучное племя: ему что го. но, что слово. Кажется, здесь мне уже не собрать сокровищ. В общем, пока. Если сможешь, подкинь съестного. И что-нибудь, отгоняющее чудовищ.

 

«Я пнул ногою камень, как итог…»

Я пнул ногою камень, как итог проникновенья в разноцветный кабель общения. Был март уже. И Бог, весну мне дав в союзницы, на цапель позволил поохотиться. Но бес, вселившийся в паяльного «фольксдойче», на станции, признав мой интерес, как факт, что я морально неустойчив, или устойчив аморально, стал в сеть подключать лимитчиков и вскоре, как боцман, разошелся и свистал их всех наверх. Встревоженное море отхлынуло. Синичка не врала, бахвалившись поджечь его с причала, как видно, телефонного узла. Мой «Роджер» возвратился на начало, не одолев тупой антагонизм российского упрямства, но, поскольку во всем был виноват социализм, к тому же не желавший неустойку платить, я подцепил его строфой заумной, но в траве стихотворенья единственно уместной для такой Классической Фигуры Преткновенья.

 

«Мне хотелось жить в доме на острове, чей фасад…»

Мне хотелось жить в доме на острове, чей фасад не лишен интеллекта, что вообразимо в Санкт — Петербурге, но в нищей стране судьба — не Сезам, а душа – не Али-Баба. Да и с кем бы мне было смотреться в его окно на их светлости – звезды, раз здесь уже все равно не увидеться с той, о которой мечтал, когда башмачок еще не оставлял следа? Жаль, что время прощаться с утопией сердца – злы эфемерные сны, да и небо кричит «курлы», нежно плачет еврейская флейта сквозь свист и лай, и каналы, дворцы и деревья таят «прощай». В ожиданьи прощанья есть грустная прелесть – блеск заходящего солнца, едва уловимый плеск изумрудной воды о прогнивший настил мостков, беспредельная нежность покрытых письмом листков. Дай же мне наглядеться еще на тебя. Позволь надышаться тобой перед смертью. Верни мне роль дурака, возомнившего, что он любим и свят, безоглядно счастливого от головы до пят. Даст Господь, все само разрешится у нас. К часам прибегать не придется, поскольку я стану сам тенью древнего зданья, ночным ветерком с Невы. Ибо проще расстаться с собой, чем с тобой. Увы.

 

«Замыкается время. Параша снова…»

Замыкается время. Параша снова опорожнена. Жди. Поелику слово получило за отпуск. И ты на горы погляди. И прислушайся к морю. Скоро будет осень здесь. Чайки оставят рыться в искореженной гальке. Переместится сброд, и ветер получит святое право дуть на воду. Пустые холмы, как слава, бесприютны, безлюдны. Но, если особь исхитряется выбрать в колоде способ выживания в мире посредством бегства, ей холмы не помеха. Скорее, детство, да молчунья-любовь ей терзают совесть потому, что о них не напишешь – повесть эта лишь для себя. Но зато к другому, пятясь вслед за мычащей скотиной, дому, смотришь в сторону неба. Да даром голи, как на камне, на теле крупинки соли да тепло в сердцевине еще не против оставаться с тобою, хоть ты юродив и уродлив, как карла китайский. В целом, жизнь – дерьмо вперемежку. Ни ангел в белом и ни в черном демон твою надежду, что кого ты любил, тебя встретит между изумительным раем и смрадным адом, не утешил пока. Не приносят на дом приглашений явиться в палату лордов. Впрочем, хватит с тебя и глухих фиордов.

 

«Забегая назад, вижу осень в ордынском раю…»

Забегая назад, вижу осень в ордынском раю. Теплый дождь. Хорошо и безлюдно. Стою у Скорбященской церкви. От гадин отряхнувшись, гляжу, как сверкают сады. Вечер светится в каплях небесной воды, как внутри виноградин. Грустный фатум. Наивный природный обман. Верно, парки напутали что-то. Туман спряли к новому утру. Им, выдрам, лишь бы судьбы тряслись на третейских весах. Что касательно выбора звезд в небесах — я свою уже выбрал. Никому во Вселенной она не посмеет гореть, потому что моя. И ее ни узреть, ни назвать мудрецам. По листочку я сжигаю во имя ее все прожитые дни. При церковных свечах и в бесовской тени я стремлюсь в свою точку. Будь покоен, Господь: для бессмертных стихов хватит пищи – всех смертных грехов дурака и мясца кровяного. Все одно – на Ордынке ль прощаться с землей, или в белую ночь захлестнуться петлей на углу Дровяного.

 

«Поймаю шарабан – и в тину…»

Поймаю шарабан – и в тину старинных переулков. Дальше пойду к тебе пешком, за спину запрятав торт с шампанским. Шваль же останется за смутной гранью, которая, скользя за мною, безумную толпу пиранью к Арбату ототрет. Закрою глаза перед парадным входом, и время на шпагат в пространстве растянется. Повеет йодом, и дверь, засеменив, как в трансе, пропустит нас в былые чувства, где, словно заблудившись в Лете, мы будем удивляться грустно, что все еще живем на свете.

 

«Послушай меня, мой Боже…»

Послушай меня, мой Боже, про то, как у грязных дэзов целуют в глаза прохожих агаты древесных срезов, как Муза в волшебной маске среди итээров постных отчаянно хочет ласки, как девочка среди взрослых. И утро сменяя новым, под плач водосточных трактов, внемли хоть кивком, хоть словом, как в доме моем абстрактном цветет, с каждым днем светлея, лесной светлячок, свеча ли: Поэзия-орхидея моей о тебе печали.

 

«Здесь, как в пристанище Билли Бонса…»

Здесь, как в пристанище Билли Бонса, вечно темно. Только под вечер солнце отрикошетит лучом на петли ржавого сундука, что не так страшно, если он давно пуст и хранит хлам, как в данном случае. Впрочем, ведь, клад все равно «Бен Ганом» был бы разыскан и отдан ублюдкам, ибо не в недоноске дело. Скажи спасибо вещей судьбе, что помудрее лоций. Всякому сквайру десятка твоих эмоций — выср…ся круто хватит с лихвою навек. Так и тебе не вскарабкаться, милый, наверх. Лучше гляди, как закат в сизой зыби тонет, с кружкою эля встречая конец на склоне лет, потому, что хоть все словесами вашей пяди Вселенной, досадно-таки, что к высшей мере не приговорил ты, кого хотелось, не произнес все, что на языке вертелось. Но ведь на то и роль, что тебе от Творца досталась: не озлобляйся всуе и не возводи на старость скучных напраслин – все призрачно в этом мире, а не находишь места – сыграй сам себе на лире, вспомни любимую, если была она, в час отчаянья. Не сожалей, что уходишь в страну молчанья.

 

«Все явственней я старею, все меньше мне остается…»

Все явственней я старею, все меньше мне остается. Мне жить, как живут другие, на свете не удается: и сердце ноет печальней, и воет ветер прощальней на лампу мою из мрака, как знающая собака. Какое мне все чужое! Какие мне все чужие! Мне будто и стены шепчут: пожитки свои сложи и беги, пока есть минута, пока еще не решили, пока они не добрались, пока тебя не убили. Мгновенья бегут, недели. Прошло Рождество, Крещеньем повеяло. Жизнь все медлит, как улица с освещеньем: находит себе причины, вселяет в тебя сомненья, а после тебе приносит ненужные извиненья. Так стоит ли суетиться? Достойно ли волноваться? Никто на земле не знает, бежать или оставаться, и сколькие под чужими дверями стоят с обедней, кривою спиною слыша: ни первый ты, ни последний. Я, право, не осуждаю, я тоже не правил строгих, Я даже не утверждаю: еб…л я вас всех, двуногих… Я просто, увы, старею. Как дерево, как картина. И скоро мой шарм оценит прекрасная синьорина.

 

Послание Марии

А я живу не как надо. Печалюсь, горю неярко. Не уважаю стадо. Плюю свысока на бедность. Я удаляюсь в вечность, словно в аллею парка, бегущую в неизвестность. На улице отдыхают. Взрывают назло шутихи. Что три часа ночи, православных не беспокоит. Будь здесь океан, я бы срубил Кон-Тики. Но здесь 30 ниже нуля, и воет вьюга. Заснуть уже не удастся. Но сдохнуть можно в любое время. Моя главная роль – подбирать за всеми. В остальное время – ругаться. Я тоже мечтал о счастье. Держал в объятьях девочку с темными волосами. Но этот мяч забил далеко Агасси. Хотя я чего-то жду еще под часами.

 

«Я, как грустный дом, обречен на слом…»

Я, как грустный дом, обречен на слом. С юных лет усмешка мой вид кривит. Пообтершись между добром и злом, я от них обоих теперь привит. Мною рок всегда вертел, как хотел: я мечтал убежать, но не убежал, и желал улететь, и не улетел — только всех перепровожал. И поэтому я окопался здесь, где печалится слякоть, и меркнет свет, где, чем быдлу доказывать, что ты есть, самому себе легче внушить, что нет.

 

«Я расстаюсь с этим миром. Сто…»

Я расстаюсь с этим миром. Сто столетий пройдет, а он будет такой же. И все начнут говорить: а что? Кто сказал, что мир спасет красота, не понял в ней ни черта. Стой же, Ноябрь. Когда-то я был влюблен. Жаль, что тогда я не видел того, что ближе, Ступая кроссовками «Саломон» По петербургской жиже. Теперь иная печаль: до смерти расставаться жаль с лучшим моим дружком — Ночным Снежком.

 

«Ах, как снега пушистого нынче много!..»

Ах, как снега пушистого нынче много! Будто ваты на елке, и остального, словно нет, и самому не видно, как твоя очевидность неочевидна. Хорошо убраться назло досадам с февралем, с разошедшимся снегопадом, позабыв, наконец, про свои невзгоды, про печали, заботы, тревоги, годы. Позабыть навсегда о своих свиданьях, о своих ожиданьях и опозданьях, о своих любимых и нелюбимых — о своих ошибках непоправимых. Вообще – исчезнуть с последним снегом, заодно с опустевшим своим ковчегом, позабыв о тепле, о весне, о лете: обо всем, обо всем, обо всем на свете.

 

«Никому не хочу я петь…»

Никому не хочу я петь. Разорвав, наконец-то, сеть, я плыву не туда, куда все. Сверкает кругом «вода». Этот мир сочинил урод. Все здесь нужно наоборот понимать. Но теперь я «пас» — обойдется кретинский класс, и стихи, что слагались в знак, пусть летят кто куда, кто как… Что добавить к сему? Ни здесь, ни на небе еще не весь спектр познанья, что мне смешны юбилеи и дурней сны. А уж если и жалко кого – травы да дегенератской молвы. И иду я в густой толпе, как в лесу по глухой тропе, презирая сверканье звезд, ненавидя бессилье слез, лишь свое про себя шепча, будто гаснущая свеча.

 

«С неких пор я все чаще…»

С неких пор я все чаще с завидным упрямством куклы, словно в мусорный ящик, бросаю в почтовый буквы USA. Там начинка: я жду и бросаю снова, как японец в пачинко, играю с судьбой на слово. Лучше я расскажу Вам, о чем мои письма – это миражи стеклодува и метапсихоз поэта, что дешевле монетки в подвале кофейни злачной — промороженный в ветке пылающий шар прозрачный. Дальше бредни о грусти, сравнимой с налетом пыли, про настенные гусли, поющие «жили-были», про всенощную мессу в присутствии дамы в черном по пречистому лесу на детском окне узорном. В общем, темы посланья закланного для Эриний — «Превращенье дыханья в поземку» и «Крови в иней», до ворсинок продрогший квартальный отчет за зиму: «Отношенье издохшей собаки к теплу и дыму». В завершенье тирады — привет от запорошенных, от церковной ограды и дома умалишенных, от рассеянных искр и служенья холодной лире. Вот и все, пан Магистр. До встречи не в этом мире.

 

Приложения

 

Жене

Вечер. Картинки по желтым стенкам. Два букетика незабудок в сговоре с золотым оттенком прядок, испытывают рассудок. Он ли, она ли его целует — тень поцелуя под облаками. Больше Вселенной не существует — только щекотка под языками. Улица Е. Егоровой. В сонном воздухе слышится: до свиданья. Что ж от всех курточек с капюшоном так перехватывает дыханье? Что ж обезумевшим пассажиром против движенья в тоннеле мчится сердце, теряя согласье с миром, словно ему уже не влюбиться?

 

«Спешит Новый год к прохожим, друзьям, парам…»

Спешит Новый год к прохожим, друзьям, парам. Все что-то хватают, все волокут елки. А мне нипочем: еще поживу в старом — я предпочитаю обломки и осколки. Мое настоящее, как пирожок с ядом. А в будущем белый туман и трубы пенье. Мне нравится прошлое: в нем ты со мной рядом, как вечное, нежное головокруженье. Когда ты кладешь свою руку в мою снова, я чувствую в ней весь остаток тепла в мире. Но я от волненья боюсь проронить слово, как с белым из жести кружочком мишень в тире. О если бы выбрать, которой судьбе сдаться! Волшебные сумерки, сердце еще бьется… И невероятно куда-то еще мчаться, пока твоя шапочка между домов вьется.

 

«Вечер, Вечер…»

Вечер, Вечер — мой молчаливый гость, что за свечи в дом ты ко мне принес? Взял их в церкви — не пропадут, небось. Я скучаю нынче, как идиот. Я ведь знаю — милая не придет. Выйдет в город — с кем-нибудь пропадет. Ей, любимой, нет никаких причин, столь красивой, прятаться от мужчин, потому что я здесь совсем один. Я, наверно, глупо о ней сужу. Несомненно, зря я о ней тужу. Будет случай — я ей тогда скажу: Все на свете проходит, как облака. Только эти останутся, как река, — встречи, в которых звучит: пока. Рыбка, рыбка, — шепну я, словно вода, — ты меня позабудешь, а я тебя никогда. К сожаленью, это теперь уже навсегда.

 

«Какой печальный нынче Новый год!..»

Какой печальный нынче Новый год! Так холодно, что никуда не сходишь, сидишь и с телефона глаз не сводишь, как с черной мыши деревенский кот. Любовь моя, как я теперь живу… Мне кажется, что ты мне изменяла, я прячусь с головой под одеяло и, как ребенок брошенный, реву. Я пребываю в идиотском сне, я не пойму, насколько ты свободна, тебе легко пойти к кому угодно, не думая, как это больно мне. А я глотаю ядовитый дым, мой дом опять припахивает гарью, мир хочет, чтоб ты тоже стала тварью, и навсегда судьбу связала с ним. Мир нагловато верит в то, что он сильнее, интересней и богаче — он думает, что не получит сдачи, что я уже не так в тебя влюблен. И я, конечно, странный человек, раз не пойму, что все слова напрасны, как будто бы и не были прекрасны Апрельская и прошлогодний снег.

 

«Вот и подходит пора расставанья с телом…»

Вот и подходит пора расставанья с телом, а заодно со средой обитанья плоти. Как незаметно порой привыкаешь к стенам — словно лягушка, стареешь в своем болоте. Грустно, конечно. А жаль, что грустить не вечно. Грусть – это лучшее, что остается с детства. И доживать в Петербурге, как будто, легче: призрака призраку не навредит соседство. Вот открывается дверь моего «театра». Входит «актриса», похожая на Джульетту. Было ли это вчера, или будет завтра — чем помешает ее болтовня поэту? Все интересней, чем биться весь век с «врагами». Жаль, что ведем мы себя не особо вольно: я ведь еще не нашел чемодан с деньгами — Так что на этом этапе с меня довольно. Все ничего. Только сердце о чем-то ноет: страшно, наверно, привычки свои оставить. В общем, любить никого на земле не стоит. А разлюбить – невозможно себе представить.

 

«В далеком небе кружит самолет…»

В далеком небе кружит самолет. Смешной прохожий щурится от света. И мы еще гуляем напролет. Мы влюблены. Нам хорошо. И лето. Вот мы стоим. Трамвая долго нет. Вокруг скучает пассажиров стая. И нас с тобою бережет от бед на свете наша песенка простая. И пусть нет строя в наших голосах, и мы поем ее, как можно – тише. Она звучит, как будто в небесах. А, может, извини Господь, и выше… Где ты теперь – не спросишь у зимы. Но что-то сердце жжет, как след подковки на том отрезке времени, где мы остались на трамвайной остановке.

 

Сонет

Мне жаль, что я тебя люблю, что ты моей люб в и не рада, что я с тобой постель делю, прокравшись по аллеям сада. Что, ускользая поутру, бужу любимого Рамзеса, что я не вовремя умру, ни в ком не вызвав интереса. Ты мучаешь меня за спесь, за то, что вечно я «не здесь», что часто мы без денег оба, за то, что я ночей не сплю, за то, что я тебя люблю, и думаешь: «Еще за что ба»…

 

«Вечером, медленно двигаясь в гуще сброда…»

Вечером, медленно двигаясь в гуще сброда, рядом с тобой, переменчивой, как погода, я, для которого ты – это вся планета, прячась, как сумерки, в тень от чумного света, не понимая, что, в сущности, происходит, чувствую, как моя жизнь из меня уходит. Словно обязан куда-то уехать вскоре, я ощущаю с тобою тоску и горе, будто слоняюсь по вымершим коридорам в брошенном доме фантазий моих, в котором выбиты окна, и ветер гуляет в залах, плача, как ночью вода в городских каналах. Можно поверить, что песенка дома спета. Только откуда под дверью полоска света в час, когда все, как один, разбрелись на бл. дки, будто ты просто играешь со мною в прятки в мире, заполненном похотью и прошедшим, здесь, в темноте, сумасшедшая с сумасшедшим.

 

«За окнами завихренье снежинок – пришел Сочельник…»

За окнами завихренье снежинок – пришел Сочельник. Жена уже засыпает: ее охраняет ангел. Я наслаждаюсь свободой на кухне. У нас нет денег. На улицу меня выгоняет Анкер. Наш пес почти египтянин – тезка одного фараона. Мы гуляем ночами – оба ненавидим быдло. Я обращаюсь со словом, как Марадона. Но мне за это не платят. И не обидно. Спасибо родной Отчизне: я – инвалид второй группы. Я получаю пенсию за отравленье ядом. Совет при Патриархе Алексии насыпает мне крупы. Я чувствую себя, словно Усама бен Ладен. Признаюсь, грежу терактами: люблю помечтать на кухне, пока собака похрапывает на коврике возле двери. В своих ювелирных письмах я обращаюсь к Кюхле. Но больше меня волнует таинственное Бери-Бери. Я вижу в окошке город: может быть – это Канна. Там тоже живут, но только не люди – эльфы и феи. В России поэтов много. Но вот что, должно быть, странно: Они почти поголовно все немцы или евреи.

 

«Куда-то…»

Куда-то Я подевал три дня: головоломка. Скорее, их и не было. Поди, еще жена могла их прикарманить, когда б они ей в тему. Но, увы, я для нее лишь старый маразматик. Друзей же я лишен. Из двух друзей — один всегда дурак, другой – подлец. Я в эти игры больше не игрок. Я, словно путешественник, смотрю на этот мир, его дома и окна, светящиеся… И на снегопад. И мне все чаще хочется покинуть его вослед за теми из поэтов, которых я любил. Болтают чушь, что к смерти их, как будто бы, причастны Агенты КГБ. Но это бред. Никто их не убил. Но все их понемножечку убили. Я у окна. Передо мной – январь. Прошли Сочельник, Рождество и Старый год поменялся с Новым. Но опять на свете ничего не изменилось. И так же, как в свой первый Новый год Бог дует на огромный одуванчик.

 

«Вот так удача: людей на дороге немного…»

Вот так удача: людей на дороге немного. По убегающей вниз веренице огней из другого мира, поэт – сочетание ангела с пьяным — мчит за провизией, спрятанной в доме стеклянном. Хлюпает дождь, как уключина в лодке Харона. Быстро темнеет, и улица, как макарона, скользкая. Милая – дома. Глядит муз-tv и таится, что ее жизнь, наконец-то, с моей, раздвоится. Я в магазине. Природа меня не смущает. Кто с Богом дружит, тому Бог всегда помогает… Нынешний месяц – промозглый какой-то и серый, болен, наверное, осенью или холерой. Сыро. Январский снежок не скрипит под ногою, в эту погоду не встретишься с Бабой-ягою, что для чего-то всегда дуракам помогает. Грустно до смерти, что нас в феврале ожидает. Все предначертано. Скучно. И Некто бесстрастный смотрит с пустющих небес, как по наледи грязной прет на меня, трансформировав крылья в дрезину, особь, которой дано пережить эту зиму.

 

«Приближается осень. Листва начала осыпаться…»

Приближается осень. Листва начала осыпаться. Снова вечер потерян. А утром тоска просыпаться. Вспомнишь, как ты ушла, – проклинаешь Денницу и Бога. Хорошо еще, что грустных дней остается немного. Но пора подниматься: заманивать в стойло пегасов, и вести на прогулку собаку в Страну Пидарасов, а, вернувшись, запихивать в скучную пасть бутерброды, удивляясь, откуда повсюду такие уроды. А потом одиночество грустную душу терзает, будто кто-то театр, закрытый навек, подметает, и бегом начинаешь молитвы шептать и креститься, словно «Отче» прошепчешь, и счастье к тебе возвратится. Лишь под вечер с тебя напряжение будто спадает, и никто на тебя уже, вроде бы, не нападает: всякий занят собой, своим логовом потным и сра..м. Только сон и мечты остаются с тобою, со странным. Как ни дико, когда-нибудь ты примиришься с судьбою, даже с тем, что она в этот час на земле не с тобою, с тем, что ей хорошо, с тем, что ветер в окно задувает. С тем, что лучше любви все равно ничего не бывает.

 

«Как всегда, на дворе ни весна, ни лето…»

Как всегда, на дворе ни весна, ни лето. Не хватает тепла, освещенья, цвета, обонянья, собаки, любимой, друга, самочувствия, нежности, денег, юга. И сидишь в своей келье, вкушая старость, словно ты – Полифем, и тебе осталось лишь ворчать на плиту, зеркала, на стены, на богов, на тоску, тишину, на вены. И волшебная палочка тоже где-то за семьсот километров. В джинсы одета, и прическа под мальчика. В камуфляже таковом, что жена, не узнаешь даже. И уже не играет особой роли, что душа не желает кричать от боли, с каждым днем равнодушнее к счастью, горю, как речушка, – тем глуше, чем ближе к морю.

 

Мой пёс

 

Сонет к Рамзику

Мой черный Ангел! Спишь без задних ног! Храпишь во сне, скулишь, бежишь куда-то… О, если бы тебе во сне я мог компанию составить. Вот когда-то мы б сгрызли всех придурков на пути, всю падаль бы сожрали на дороге и всех бы сук оттрахали. И боги собачьи нас бы превознесли. Прости, что обижал, командовал тобою, таскал тебя повсюду за собою, удерживал от вдохновенных драк… хоть по числу собачьих рваных ср..к ты превзошел давно уже любого. Поверь, дружок! Я чту тебя, как Бога, И ведь порой наказываю строго, тебя люблю я больше, чем весь мир! Вот почему я не лечу к Иринке, а покупаю у метро на рынке лишь для тебя я курицу и сыр…

 

«В вышине надо мною плывет журавлиным клином…»

В вышине надо мною плывет журавлиным клином искрометная туча – фантазия белой ночи. Одуревшая за день, душа улетает к финнам. Остальное влечет черный пес по кустам. Короче, в этой дикой стране только ночи и ждешь, как дара истонченному сердцу за дикость тупого сброда, от которого вылечит только Гвадалахара, но она далеко. А ублюдки – кругом. Свобода уместилась в прогулке с клыкастым дружком. По полю мы бежим, словно два новоявленных привиденья, наподобие узников, вырвавшихся на волю поглазеть на светящиеся растенья… Нам бы в Мексику. Жить где-нибудь в предгорьях по соседству с безлюдной полуденной красотою, что одна лишь и помнит пред вечностью об изгоях, позабытых в России, где будет зима. Зимою, где так хочется лета, какого угодно лета, с тишиной под мостами, согретой дыханьем Феба, с силуэтом собаки, бегущей стезей поэта под алмазной короной чужого ночного неба.

 

«Мой милый пес! Как грустно мы живем!..»

Мой милый пес! Как грустно мы живем! Как все у нас привязано к причине… В последний раз мы собрались втроем, и то, благодаря твоей кончине. Течет со стен невыносимый час. Тупые рыла в смрадном коридоре. И та, что вечно связывала нас, впервые в жизни не скрывает горе. Тебя мы оставляем на чужих. Спускаемся по лестнице, как тени. Ты, все сносивший молча, больше жив, чем я, не замечающий ступени. Нет больше пса. И кости сожжены. И на подушку ты ко мне не ляжешь. И, ставший в мире тише тишины, «Люблю тебя» во сне уже не скажешь. Когда-нибудь ты станешь человек, построишь тоже где-нибудь избушку. А я, к тебе прибившийся навек, тихонечко пристроюсь на подушку.

 

«Прекрасна жизнь! Но слишком коротка…»

Прекрасна жизнь! Но слишком коротка. И грустная – до помутненья взгляда. Ты умер, друг. А я живу пока. Хоть неохота, но кому-то надо. Уже февраль. Здесь все идет к весне. Мы скоро бы поехали на дачу. Ты лапой обнимал меня во сне. Ты понимаешь, почему я плачу? Теперь со мною спит лишь твой портрет. Лишь дух твой грустно бродит по квартире. Но для меня – меня на свете нет. А ты, как воин, пребываешь в мире. Воскресни, Пёс! Я за тебя умру. Как раб, смирюсь с любой своей судьбою. Ты был со мной так ласков поутру, что всё – ничто в сравнении с тобою. Всегда казалось мне, что мы – друзья. Но понял я, среди печали многой, ты – был моим хозяином, а я был лишь твоей собакою двуногой.

 

«Невероятно – как поменялся свет…»

Невероятно – как поменялся свет. Перед отчаяньем – все на планете муть. Нет ни подруги, и нежного Пёски нет — Лишь бесконечный немыслимо скучный путь. Как одиноко! Хоть бы какой мураш… Помнишь, как было нам на земле троим? Все набекрень. Пред глазами сплошной мираж: вот Иегова на нуре. Спешит к своим… Вечер в пустыне. Можно ложиться спать. Тихо. Заумно только бархан скрипит. Здесь можно выть. И хоть где попало, сс. ть. Даже змея со скуки не зашипит. Нет здесь сирени. Пустынное – не цветет. Утром обратно плестись по песку с мешком. Ты будешь сниться, покуда не рассветет, как мы шагаем домой по шоссе с дружком.

 

«Любовь моя! Как грустно стало жить…»

Любовь моя! Как грустно стало жить… Как больно засыпать и просыпаться, как тяжело ничем не дорожить, и, как листве, гореть и осыпаться. Ты помнишь, между мною и тобой чудесный пёс валялся на диване, и ты еще была моей женой, а я был бесконечно счастлив с вами. Я вас любил. Мой восхищенный взгляд не встретит вас нигде уже. И все же, оглядываясь в прошлое, я рад, что мы когда-то жили здесь, похоже. Не хлопнет лифт. Не прозвучат шаги. Не щелкнет ключ, и дверь не отворится. Вы не войдете. Как себе ни лги — а ничего уже не повторится.

 

Эпилог

Какими судьбами меня занесло, какими судьбами туманными на землю, где к счастью пути замело глухими ночными буранами, где жду я всю жизнь, как под снегом трава, сияния солнца погасшего, меняя отчаянье и боль на слова из уст Аполлона уставшего. Где сводит с ума мой бумажный дурдом с прокуренным пасмурным мессией, и дама с собачкой бредут под окном, как шизофрения с поэзией, где, сжав мое сердце, как грош в кулаке, огнями кривляется улица, и заблаговременно ноет в виске, что пуля не дура, а умница.

 

Моя жизнь

Мои предки были поляками. Они приехали в Россию ради несбыточных надежд. Тогда многие в Россию стремились, как в Америку… Не знаю, проклясть мне их переезд или благословить его – для этого нужно понять разницу между несчастьем и счастьем, добром и злом.

Предки мои поселились в Казани. Не взирая на свое дворянское происхождение, открыли кондитерскую, быстро ставшую популярной. Революция еще только назревала. Все почему-то ждали от нее перемен к лучшему. Бабушка моя, Александра Константиновна Крагиновская, вскоре вышла замуж за хлеботорговца, Георгия Григорьевича Батяйкина, происходившего из сибирских казаков. У них родилось четверо детей. Бабушка была красавицей, дед – предприниматель от Бога.

У них был двухэтажный дом с мезонином и парком, белый рояль с клавишами слоновой кости, пальмы в кадках и кресло-качалка размером с двуспальный диван.

Грянула революция. Ради спасения семьи дед отдал все имущество за бумажку, которая выставляла его чуть ли не пролетарием. С этой бумажкой он перебрался в Москву в коммуналку, в дом номер три по Настасьинскому переулку, находившемуся между Музеем Революции (бывшим Английским клубом) и театром Ленинского Комсомола (бывшим Купеческим клубом, позже – Купеческим театром). С одной стороны была улица Горького (в прошлом и сейчас Тверская), с другой – улица Чехова (в прошлом и сейчас Малая Дмитровка). Постепенно жизнь налаживалась. Талант деда позволил ему занять и в Москве приличное положение. Однако необычайное напряжение всех сил вызвало у него инсульт, и он внезапно умер, оставив семью без средств, ничего не успев сообщить о заначке, замурованной им в стенку. Ее потом при переселении нашего дома нашли рабочие. Об этом мне злорадно сообщила техник-смотритель:

– Батяйкин, а в твоей комнате-то нашли клад…

Не клад, а кровное добро моей семьи, спрятанное на черный день. И украли по традиции – сволочи. Тогда еще моя семья не знала, что белых дней в России от века не существовало, и никогда не будет.

Началась война. Понемногу бабушка распродала то, что можно было сбыть, и устроилась охранять железнодорожную станцию, тайком собирая под вагонами мерзлую, как камень, картошку. Тетка Тамара и тетка Галя пошли на яковлевский авиазавод, дядя Женя – на «тормозной», поближе к дому. Моя матушка, Нина, окончила школу с золотой медалью и как отличница поступила в Потемкинский педагогический институт, хотя имела право без экзаменов поступить в любой. Но, как она сама мне говорила, «от быдла подальше». Теперь почему-то народ называют «быдлом». Но быдлом мама считала совсем другое…

Студентов погнали рыть траншеи. По мере выкапывания, несмотря на лютую стужу, в траншеях появлялась вода. Студенты согревались у костра. Моя семья жила бедно, мать ходила в калошах, платье, почти целиком из заплат, и серой, штопаной-перештопаной кофте, которой было сто лет.

Как-то они заметили, что мимо них проезжают мощные грузовики, нагруженные богатым скарбом, из-под которого выглядывали сытенькие рыльца. Это правительство СССР драпало из Москвы ввиду приближения немцев, бросая нищих студентов да и весь город на поругание и смерть. Тогда моя мать и ее подруга – две лучшие студентки – демонстративно бросили в костер комсомольские билеты. Если бы не момент, не рев немецких танков, не паника, не всеобщее бегство НКВД – не сносить бы им голов. В тот же день их вызвал к себе домой ректор института. Он сурово отругал их, показал им приказ об отчислении, но на прощание обнял обеих, сказав:

– Ах вы, милые мои, дурочки!..

Неизвестно, как ему удалось замять эту историю.

Через полгода он принял их обеих на заочное отделение, попросив не встречаться ни с кем с прежнего курса.

В 1943 году ни за грош погиб под Орлом мой дядя Евгений, начинающий талантливый художник. Их гнали, как скот на бойню, второпях в Москве не записывая даже фамилий.

Благодаря брошенному в костер комсомольскому билету, мать приобрела друзей, у которых в 1945-м познакомилась с офицером армии Крайовы (они прятали его от чекистов). Между ними возникло настоящее чувство. Через несколько месяцев ему удалось перейти границу, а в декабре 1946 года родился я. Дома на мать смотрели косо, да и на улице – тоже. Гадливы русские люди. Да, слава богу, не все.

Я явился на свет в роддоме Свердловского района очень морозным утром 3 декабря 1946 года. Была пересменка, 9.06 утра, и принять роды оказалось некому. Родился я легко, просто вышел на свет Божий, и все. Первые руки, коснувшиеся меня, оказались материнскими, за что я судьбе очень благодарен. Моя бабушка насквозь промерзла, пытаясь увидеть меня в роддомовское окно.

Я был нетребовательным ребенком.

В отличие от младенцев, которые своей мочой, поносом и вонью изводят целые дома, со мной никаких проблем не было. У матери была на всякий случай единственная пеленка, поскольку о своих намерениях я извещал заблаговременно. Мама работала учительницей, и у нас дома постоянно кружились стайки ее учениц. Конечно, они меня заласкали, тем более, что я был симпатичным ребенком и смешливым.

Что-то неуловимое перешло мне от них, потому что с той поры я навсегда стал любимчиком прелестной части человечества.

Вскоре у мамы пропало молоко, и я стал три четверти года проводить в деревне. Моей кормилицей была коза, которая стаскивала с меня трусы, что мне очень не нравилось. В деревне со мной была бабушка.

Однажды мы пошли с ней в лес, и я увидел на дороге двух крупных овчарок.

– Ой, бабушка, собачки! – закричал я и рванулся к ним.

Бабушка, оцепенев, не двигалась с места. А волки – это была влюбленная парочка, – облизав меня с головы до ног, скрылись в чащобе.

Еще я хорошо помню, как мы собирали малину, которую я очень любил с молоком. Куст был огромный, и не видно было, кто собирает.

Оказалось, что с нами рядышком лакомится малиной медведь. Интересно было, как он лапой притягивал ветку ко рту и объедал ягоды. Так мы и ели малину вместе, пока он не ушел.

Самое интересное, как я, года в четыре, заблудился в лесу. Оставшись один, я и не пытался искать дорогу, а просто жил в лесу, питаясь ягодами и грибами. Нашли меня через неделю ночью лесорубы – под елочкой. Я мирно спал на корточках. Проснулся от горящих факелов.

Живя в деревне, я все время бегал с краюхой хлеба с медом. Как-то бабушка Маша, наша хозяйка, полезла в подполье за очередной порцией меда. А вылезти-то и не может – старенькая. Кричит:

– Помогите!

Я тяну ее за волосы и приговариваю:

– Помогаю, бабушка, помогаю…

Помню, как я сам стал удирать в лес. Однажды забрел на болото, в страшную чащу. Кругом там валялись поваленные деревья.

На них грелись маленькие черные змейки. Я сел на поваленное дерево, повесил змеек на себя, играл с ними, целовал их, после положил обратно и поплелся домой. Это были маленькие гадючки…

Еще помню, как в туманную сырую погоду стою на крыльце, и мне грустно-грустно. Помню, как мать тащит меня на спине четыре километра больного скарлатиной в больницу. Как я был весь в зеленке от ветрянки. Как однажды была страшная гроза, и все легли в комнате на пол. Я, естественно, тоже.

Вдруг в окошко влетела маленькая шаровая молния и поплыла прямо ко мне. Напротив моего лица она остановилась, словно смотрела мне в глаза, изучала чтото. После так же вылетела в окно.

Я никогда не был ни ребенком, ни взрослым. Я был особым. Но деревня – это счастливые слезы моего детства. Читать я научился едва ли не раньше, чем ходить. Был самостоятельным и упрямым. К шести годам я перечел несколько раз огромное количество русской и зарубежной классики – в доме была огромная библиотека. Хранилась она в высоких американских шкафах, которые открывались снизу вверх. Поскольку детсад я не посещал, то, сидя дома, по большей части один, слушал из черного репродуктора «Угадайку» и читал, читал, читал. Детские книжки я выучил наизусть, а заодно и всю поэзию, бывшую в доме. По причине самостоятельного чтения рыбку из сказки Пушкина я считал рыбакеей, мужичка – Сноготком и позволял себе поправлять Корнея Ивановича Чуковского, «И зубной поорошок» – вместо «порошка» непременно произносил я. Фразу «Вещуньина с похвал» я воспринимал, как неособо понятное «Вещуньина спохвал». Читая Дюма, я понимал, что Бонасье – это фамилия, Гжа – имя…

Имя Айртон я настойчиво читал Артойн и Буэнос-Айрес – Буэнос Арейс. Паганель у меня был Пага́нель (ударение на втором слоге). Пибоди у меня также характеризовался вторым слогом, как и Окленд. Из авторов я любил Маяковского, Чехова, Джека Лондона и Диккенса. Читая «Страдания юного Вертера», обливался слезами… Отсутствие отца я практически не замечал.

Правда, я чувствовал некоторую неприязнь теток и соседей по дому, что-то слегка презрительное, но меня это совсем уж сильно не огорчало. Однако, что я не такой, а безотцовщина, – я усвоил. Наш двор сплошь состоял из мелюзги и уголовников. Выйдешь во двор: тебе тут же предлагают:

– Стыкаться будешь?

– Буду, – всегда отвечал я.

Стыкался я с утра до вечера. До сего дня я сохранил любовь к драке. В нашем доме на третьем этаже жил Валера Жидков – взрослый, дебиловатый, наглый увалень. Как-то он мне сообщил:

– Дядя твой был говнюк, и ты таким же растешь.

– Дядя мой погиб на фронте, – отвечал я, – а ты, мразь, живешь.

С этими словами я подобрал с земли камень граммов на триста и угодил Валере точно в лоб. Он лег на месте.

Но не зря гласит русская поговорка: «Битому неймется».

Как-то Жидков решил меня таки изловить и отдубасить.

Видно, рожа долго болела и позор был нестерпимый.

А я как раз играл во что-то с Женей Коцаревым. Жидков и его зацепил заодно.

Вечером Женька пожаловался старшему брату, деревенскому богатырю и боксеру, которого во дворе прозвали – для моего ума это до сих пор непостижимо – Моцарт. Мы втроем пошли к Жидкову. Моцарт позвонил, Жидков открыл – и получил такой удар, от которого мамонт бы сдох. Глаз Валеры следующие полгода выглядел, как черная, в разводах, электролампочка, вольт на 150… вкрученная в загаженный электропатрон.

Я пошел в школу. Писать я, к слову, также научился еще во младенчестве, сочинял сам и в литературе чувствовал себя как рыба в воде. Я знал уже, что в Настасьинском когда-то было Кафе поэтов, где Маяковский, разгуливая в желтой кофте, объяснял собравшимся, что он лучше в баре бл. ям будет подавать ананасную воду. В этом я был с ним полностью солидарен, только не очень понимал, что такое бл. дь, и интересно было, что такое ананасная вода.

Жили мы очень бедно. Мать приносила домой 700 сталинских рублей, которые тут же, невесть куда, исчезали. Иногда я говорил бабушке:

– Испеки, пожалуйста, колобок.

Бабушка пекла. Колобки были очень вкусные, хотя по составу ничем не отличались от мацы, разве что солью и сахаром.

Тогда же у меня произошло первое знакомство с властью. В какой-то большой праздник я гонял мяч по двору, где было развешано белье, ко мне прицепился участковый и поволок меня в милицию. Он держал меня за руку, за кожу, было очень больно, и, дождавшись, когда мы проходили мимо забора, я его толкнул.

Он кувырком перелетел забор, а я пошел домой и рассказал все родителям.

А у нас в гостях был полковник ГРУ, который ухаживал за одной из моих теток. И когда вывалянный в грязи милицейский урод вошел в нашу комнату, полковник заорал громовым голосом:

– Как стоишь перед полковником, свинья?

После этого мне налили рюмочку, и я вкусно покушал бабушкиными пирогами, самодельным «наполеоном» и прочим, что Бог послал…

В четыре года я впервые отправился в пионерский лагерь «Сокол» от Яковлевского завода, где работала моя тетя Тамара. Лагерь еще строился, я и сейчас помню запах сосновых опилок, и как строили корпуса. Там был всего один отряд, в основном из взрослых парней, и нескольких девушек, две из которых немедленно начали со мной дружить…

У одной было странное имя – Анина, почему я и запомнил. Как-то я, заигравшись, порвал ей пионерский галстук и страшно боялся, что ее за это накажут. Советский энкэвэдэшный страх вселялся в нас с рожденья.

В лагере, по мере взросления, я всех научил себя уважать и никому за все годы не позволил занять мою койку справа возле окна. С юных лет в клубе барышни на «белый танец» чаще всех приглашали меня. Это, по неспособности предвидеть будущее, сильно злило лучшего футболиста, старше меня года на три, и я после одних прощальных танцев, накануне его встречи с родителями, надолго искорежил ему рожу об угол клуба.

Даже помню, как его звали – Саша Медведев.

Вообще, обретаясь в младших отрядах, я был любимчиком девочек первого. Мне доставались и обнимашки, и поцелуйчики, а это заедало их ухажеров. Мне влетало от них, но и я не терялся: мог маленьким кулачком и в глаз заехать, и в нос, и незаметно подкрадывался к ним и остервенело колотил палкой по лицу и голове. За храбрость судьба наградила меня старшим другом – Колей Дудкиным, что он может и теперь подтвердить, и задевать меня с той поры побаивались. А уж если и случались невзгоды – мне их с лихвой компенсировала голубоглазая Тоня, самая очаровательная девочка в лагере.

Я неплохо играл в настольный теннис и как-то ухитрился попасть в финал лагерной спартакиады. Моим противником был парень намного старше меня. Вероятно, он считал, что это дает ему право на шутки и издевки по поводу моей игры. Я разозлился и проиграл…

Но его победа была недолгой. Не успел шарик коснуться земли, как ему в лоб влетела ракетка. В итоге: он наслаждался чемпионством в больнице, а меня отправили в Москву. Через несколько дней я вернулся на продуктовой машине: тетка Тамара уговорила начальника завода. И я опять пошел играть в теннис…

Рядом был лагерь им. Буденного. Мне шел 15-й год.

Я доски отогнул и начал ходить в тот лагерь. Все ко мне скоро привыкли и считали, что так и надо.

Я подружился там с Надей Поляковой. А тогда на заводах выдавали бесплатно обмундирование, в том числе широкие кожаные ремни, штаны и отличные куртки.

Бабушка мне перешивала военные штаны, наподобие джинсов Леви Страуса, и я в них с ремнем и в куртках чувствовал себя почти ковбоем.

Все скоро про нашу с Надей любовь узнали, но относились с пониманием.

Последняя поездка в лагерь… Кончилась третья смена. Мы вернулись в Москву. Договорились встретиться.

Наступил день, которого я так ждал. Думаю, что и она ждала. Взглянул в зеркало – неотразим. Только когда начал одеваться, обнаружил, что у меня есть лишь потертые школьные брюки и эта лагерная куртка.

Москва – не лагерь. На улице прохладно – в рубашке не пойдешь. А у матери был выходной синий костюм.

Надел я пиджак от того костюма. Он подошел, только пуговицы слева, и пошел на свидание. Прошел дом, вошел в арку, остановился и… вернулся домой…

Также я отдыхал в лагере от Обкома Просвещения в Малых Вяземах, в первом отряде. Самыми популярными в лагере были две 11-летние близняшки из Литвы и Милка, с родимым пятнышком на ладошке. Все перевлюблялись в них, они – в меня, а я – в медсестру.

За это меня весь отряд ненавидел, особенно Костя – бугай, 14-летний брат Люси – медсестры. Вот они мне и устроили «темную», когда я спал. Мне тогда было лет 11. Я проснулся, отбился кое-как, разбил стекло и – в окно. И пошел в изолятор. И стал там жить, а спал с Люсей.

Близняшкам плохо без меня. Они и говорят:

– Мы тоже можем тебе сделать то, что она.

Прослышав об этом, Костя дал слово меня убить.

Ну не совсем, конечно, скорее, образно. Но все же я украл из столовой свой первый славный топор. Гулял, где хотел, ездил в Москву, крутил роман с Люсей и близняшками, и тоже готовил страшную месть.

И вот я пришел, когда они все спали, нашел все бутсы (а 1-й отряд – футбольная команда). Один бутс оставил, а остальные бросил в дырку туалета. После я подползал к каждому под кровать, шипами бутсы изо всей мочи бил по голове и прятался. Они просыпались, в ужасе озираясь, и засыпали опять. Потом бросил в сортир последний бутс. Уехал в Москву. Через два дня было закрытие. Я приехал и на линейке насмешливо смотрел, как мои враги стоят с ужасными протуберанцами на голове. Кроме того, за бутсы родителям же платить.

Близняшки, уезжая, ревели на весь лагерь. Всю ночь я гулял с Милкой в лесу. Хорошая была девочка, ласковая очень…

Вожатый у нас был отличный. Играл на баяне, песни пел уникальные и, в том числе, Собиновские, и Дмитриевича, и Вертинского, даже блатные:

Вожатый уважал меня. Иногда пел песни мне только.

И все знал и покрывал. Верил, что я справлюсь, только улыбался. Жаль, имя его забыл.

Сейчас мне искренне жаль учителей, которым я достался в ученики. Конечно – не Царскосельский лицей, но не больно им повезло. «Русичку» я донимал изготовлением в диктантах и изложениях сверхмаксимального числа ошибок, извергая такие, какие никому вообще не снились, а с остальными разговаривал цитатами из Бомарше, Ростана, Гольдони, Мольера, Лопе де Вега, Ибсена, Шекспира, не брезговал Пушкиным, Лермонтовым, Грибоедовым, Островским и множеством других, не менее знаменитых имен.

Не мудрено, что у меня были «двойки» по всем предметам, и матушку без конца вызывали в школу за мою учебу и драки. Меня бы наверняка оставили в назидание на второй год, но я, идя на первое занятие по скрипке, угодил под троллейбус возле Ленкома, и водителя не посадили только потому, что, когда он меня вытащил, окровавленного, из-под колес, первыми моими словами были:

– Шофер не виноват.

Меня положили в детскую Филатовскую больницу.

Там я быстро пришел в себя и начал баловаться.

А ходили там все без трусов в рубашках, которые были выше переднего места.

Застав меня разъезжающим на огромной оконной раме, нянька разозлилась и поставила меня в угол в палате девочек. Её чуть удар не хватил, когда она вошла и увидела, что все кровати сдвинуты, посередине лежу я, а рядышком девчонки угощают меня гостинцами и ластятся…

Во втором я сильно полюбил отличницу Иру Фридман и, чтобы стоять рядом с ней на линейке, тоже стал отличником… Никогда не забуду: мы стоим рядом на линейке, она пылает, как горн в кузне, и я чувствую, что это из-за меня…

Вскоре, однако, это увлечение прошло, и от школы на меня повеяло невообразимой скукой.

Я начал прогуливать уроки, слоняясь по старинным переулкам, бульварам, все более погружаясь в стихи символистов, которыми я бредил, как шизофреник.

Все деньги, отпускаемые мне на еду, я тратил на книги и пластинки классической музыки. Проигрывателя у нас не было, только патефон, под который тетки учили меня танцевать, поэтому проигрыватель я брал у друзей. Пластинки я слушал часами – особенно Шопена и Вивальди.

Главным увлечением были, конечно, книги. Помню, мне как-то досталось в «буках» факсимильное издание «Горящих зданий» Бальмонта. Впрочем, главными моими кумирами в ту пору были Блок и Брюсов. Из прозы мне нравились Осип Дымов и особенно Федор Сологуб. Я даже начал подражать Передонову, из-за чего меня стали избегать, а Передонов жив во мне по сей день. Я знаю двух писателей, близехонько подошедших к Дьяволу: Федор Сологуб и Михаил Булгаков. Впрочем, я не настаиваю.

В Оружейном переулке у меня был друг – старьевщик. Евреям разрешали тогда заниматься подобной коммерцией, видимо, в порядке унижения. А они там становились миллионерами.

Пока шли уроки, звенели звонки, мы с ним вели неторопливые беседы о таких редкостях, о которых и сегодня мало кто слышал. Он давал мне читать такие сокровища, которых я после не встречал ни в отделах редких книг, ни в музеях.

В один прекрасный день он исчез вместе с палаткой, как в романе Булгакова.

В меня почти все влюблялись. Даже влюбилась преподавательница физкультуры – юная, известная тогда теннисистка. Мы вместе заперли учителя рисования Рувима Марковича в кабинете рисования, где он и просидел до утра, вопя из окна:

– Товарищи! Помогите!..

К сексу я относился спокойно, невинность потерял в очень раннем детстве со сверстницей, чуть постарше меня. Здорово было. Никогда так уже не было.

Сочиняя стихи, я, естественно, причислил себя к символистам, и стихи мои относились исключительно к прошлому веку. Особенно были мне близки Александр Блок и мистик Владимир Соловьев.

В седьмом классе в нашу школу пришел первый и последний необычный учитель.

Мне представляется, что занесло его к нам исключительно ради меня.

Звали его Юрий Ряшенцев – впоследствии автор превосходных текстов к песням «Трех мушкетеров».

Благодаря ему я получил эксклюзив на посещение журнала «Юность».

Помню там скучного Чухонцева, дурно воспитанного Рождественского, хамоватого Евтушенко – и все. Мой кумир – Булат Окуджава – там не бывал.

Вот, послушав меня, местные поэты мне говорят:

– Мистики много, образности мало.

– Хорошо, – отвечаю.

И прямо при них пишу: от слишком яркой лампочки к утру вскочил желвак на коже абажура.

Ну, с образностью ясно. А современности-то нет вовсе. «Будет когда-нибудь», – отвечаю. Московско-пролетарский стиль сочинения стихов мне претил, и я перестал там появляться. В этот момент меня поддержал один очень интересный человек.

Недалеко, на Пушкинской площади, находился тогда журнал «Знамя», куда я отнес все свои юношеские стихи: четыре общих тетрадки. Как-то пришел за ответом, а Главный мне говорит:

– Потеряли мы твои стихи, мальчик.

Я выхожу из кабинета – чуть не реву, готов убить его, но вслед за мной вышел Андрей Донатович Синявский… Он объяснил, что нужно не расстраиваться от потери, а радоваться. Объяснил – почему, долго со мной разговаривал на скамейке.

Не раз приглашал меня к себе, разговаривал со мной о поэзии, о миссии поэта, о свободе творчества, о свободе вообще.

Жаль, мало мы с ним общались, но для меня эта первая прививка свободы оказалась неоценимой.

Когда его выдворили из страны, я горько пожалел, что не ценил встреч с ним.

Меня же начали поочередно выгонять из всех школ, так что, хоть я и окончил в конце концов десять классов, фактически я закончил на седьмом. Однако менять школы было интересно, волнение какое-то охватывало поначалу.

В пятнадцать я влюбился в Аню Дулицкую, известную в московских элитных юношеских кругах и фантастически красивую девочку.

Я ежедневно сочинял для нее по несколько стихотворений, потом она меня бросила, на то была причина, меня не касавшаяся. В подробности вдаваться не буду, но через год мы встретились.

Я проводил ее до здания ТАСС, где работала ее мама и где она сама пробовала себя в журналистике. Дома я написал стихи и показал ей.

– Вот ты и родился как поэт, – сказала она.

Это стихотворение было первым, которое потом я прочел Бродскому.

Из-за Дулицкой я вторично подрался с тем же участковым. Я ждал ее на Пушкинской, возле телефонов-автоматов. Подошел этот ублюдок и решил меня все-таки доставить в милицию. Мне было уже шестнадцать, или почти, я был худоват, но обладал ударом, сравнимым с молотком. После нескольких «боковых» он пополз по забору, отчаянно вызывая по рации подкрепление. Прибежали семь-восемь милиционеров, каждый из которых получил свое – морды у них стали похожи на тертую морковь, политую кетчупом. Поняв, что справиться со мной они не могут, они оторвали меня от земли, как Антея, и на руках потащили в сто восьмое, попутно получая уже не столь сильные, но смачные оплеухи. Следом за нами ввалилась разъяренная толпа, которая видела начало и которую восхитило мое сопротивление.

– Если мальчика сейчас же не отпустите, мы все отделение разнесем, – волновались мужчины и женщины.

После войны народ был другой. Это сейчас он скурвился, поник, стал жить не по закону, а по понятиям.

До Ани Дулицкой я дружил с Жанной Тарумовой, в седьмом классе. Мы дружили открыто, я нагло учился в ее классе, хотя числился в другом, приходил и садился за ее парту. Ухаживал за ней, помогал одевать пальтишко. Нас даже пытались вразумить в Детской комнате милиции, что нас с ней порядком насмешило.

Она жила в доме 5 дробь 10 по Каретному ряду, известном как «Дом артистов». Я провожал ее после школы вниз по Успенскому. Она была в алом газовом шарфике, и было в ней столько прелести и обаяния, что она, конечно, стоила ежедневных кровавых драк и ненависти ко мне завучихи, властной и настырной дуры. Я не желал проигрывать. Если не мог победить, все равно дрался до последнего, пока не оставался валяться на асфальте. И это отнюдь не означало победу моего противника.

Потому что на следующее утро я неожиданно набрасывался на него, как тигр на буйвола, и прежде чем он мог что-либо сообразить, лица на нем уже не было.

Помню, один орел меня долго донимал. У него было кодло, и я старался уходить от стычек. Но однажды он отобрал у меня перстенек с корабликом, который мне подарили.

– Дай посмотреть, – сказал он. – Я тебе его после верну.

Я понял, что если не теперь – то никогда. Я приготовил тяжелый «дрын» и под вечер стал его поджидать в подъезде в углу за массивными двойными дверями.

Ну вот и он. Начал медленно подниматься к лифту.

«Пора!» – решил я и огрел его, что было мочи, между ушей. Он упал. Я снял с него свой перстенек и пошел домой.

Полежав в больнице, он сильно переменился. Врачи до смерти напугали его, что он мог умереть. Меня он больше не доставал, даже дружелюбие пытался оказывать. Разумеется, я пообещал ему защиту и помощь… Както меня задели пятеро знакомых мне парней. Я их сильно не любил, поскольку знал, что они водили на чердак девочку, которой едва исполнилось одиннадцать лет.

Я сходил домой за плеткой из авиационного жгута девяносто пять квадрат, подкрался неожиданно и так их отходил, что у всех кости были сломаны и текло изо всех дыр. Меня поставили на учет в детской комнате милиции. Исключили из пионеров.

С этого дня я стал носить пионерский галстук, который до этого хранился в шкафу.

После седьмого из школы меня выперли за глобальное инакомыслие. Хотя на экзамене, в присутствии комиссии, завучиха, как ни старалась, не смогла мне поставить по русскому и литературе ниже пятерок.

Но поскольку я три четверти прогулял по Тверскому, заглядывая постоянно в Кинотеатр повторного фильма и Эрмитаж, мне достались две переэкзаменовки: по биологии и географии… Прихожу осенью, после пионерлагеря, с любимой тетушкой.

Биологичка спрашивает:

– Назови пресмыкающихся.

– Волк, лисица, собака, – выпалил я.

– «Тройка», – говорит биологичка.

– А я ему и так «тройку» поставлю, раз он такой умничка, – сказала географичка.

Тетушка со стыда сгорела.

В общем, я оказался на улице. Хулиганил, играл в карты. Как-то раз мои бывшие соученики мне говорят:

– Арзямов-то облапал твою Жанку при всех.

Этот сын богатого азербайджанца ходил в наш двор играть в сику – теперь эту замечательную игру мало кто помнит. И так все подстроилось, что он взял кон, и большой. Встает, а у него к ж… прилипли два туза.

Все игроки потемнели. Я мигаю Коле Измайлову (он меня без слов понимал), и тот нагибает Арзямова.

Я попадаю ботинком точно ему в рот – и тройки фронтальных как не было. После, довольный, я наблюдал в окошко на кухне, как он с друзьями меня караулил.

А когда он угомонился, я встретил его одного и ласково спрашиваю:

– Хочешь, я тебе остальные вышибу прямо здесь?

На этом его обиды закончились. Я с детства привык к конфликтным ситуациям и жил в их среде естественно, как и сейчас. Из-за силы моего духа на меня обращали внимание приличные ребята – хулиганы со спортивным уклоном. Один из них, которого вообще никто не мог победить, приглашал меня домой, и там мы остервенело колотили по груше.

Кроме того, он устроил меня заниматься самбо.

Вместе мы учили спецприёмы по украденной кем-то в КГБ книжке. Во двор к нам хаживал один местный король – здоровенный лось.

Однажды после очередной отсидки он приходит – выпить не на что, а охота. Ну, я его компанию угостил, из сострадания: ведь человек из тюрьмы. Когда портвейн закончился, его закоротило, и он мне посреди полного здоровья вдруг говорит:

– Я знаю, ты стучишь ментам.

Я отвечаю:

– Тебя три года не было, они тебе на зону, что ли, писали?

После этого ничего не оставалось, как дать ему в челюсть, отчего он часа два лежал бездыханный, а после удивленно спросил:

– Где я?

Я же, пока он валялся, хлестался с его многочисленной братвой. Трудно мне было, как гоголевскому Тарасу. Вдруг идет Витя Капанадзе, фанат джаза, вольник, который славен был своими проходами в ноги. Шестерки убежали, оставив поле битвы за нами.

А этот урод, очнувшись, сзади полоснул меня ножом и – вдогонку за своими. Быстро он бежал, и шаг у него был вдвое больше моего, потому я его не убил тогда.

Пришлось мне идти в 71-ю вечерку. Там училась Настя Вертинская, которой я бредил после фильма «Человек-амфибия». Узнав о моих чувствах, мои старшие друзья из ее класса меня с ней познакомили. Я проводил ее, и она пригласила меня домой.

Там я почему-то не понравился Марианне, хотя до нее все особы женского пола сходили от меня с ума, и мое, так и не начавшееся, счастье расстроилось.

Вообще, жизнь вокруг была мирная, домашняя.

По подъездам с утра молоко носили, картошку… Точильщик ходил, старьевщик.

– Ножи точить… Старье берем, – эхом отдавалось во дворе.

Я во дворе как-то умудрялся существовать и со всеми вроде, и сам по себе. У нас во дворе был настолько потрясающий сиреневый сад, что позже всю лучшую сирень власти украли в Кремль.

Создала его Малкиель – еврейка, прекрасная женщина, которую все почему-то боялись. Сад примыкал к кирпичной стене гаража.

Пока во дворе все дрались, играли в футбол, «в сику», «расшибец», «казеночку», «лунку», «в козла», забавлялись портвейном, я лежал среди веток сирени на гребне крыши гаража и мечтал или просто размышлял ни о чем. К слову, игры азартные были замечательные, не то что теперь.

Об игре «в козла» надо сказать особо. Водящий нагибался, крепко держась за коленки, а через него прыгали остальные. Спереди и сзади.

Здравствуй, козел! До свиданья, козел!

Прихлестнуть козла! Прихлестнуть и пришпорить козла! Игра была трудная, жестокая, но интересная.

Во дворе у меня было много подружек. Я умел дружить с девочками, не доставал их, да они мне сами все отдать были готовы. Идет, бывало, стайка:

– Здравствуй, Золотая рыбка!

– Здавствуйте, маленькие рыбки…

– Как жизнь?

– Нормально.

Подружки… Знали, что я всегда помогу, что никто их не обидит, пока я есть. А рыбка вот откуда: Батяйкин – рыбатяйкин – рыбка – Золотая рыбка.

Среди них выделялись две девчонки постарше – Юлька и Алла. Однажды они мне пожаловались, что к ним приставал парень. Вечером мы его подловили…

Девчонки лупасили его, а я контролировал. В конце Юльке показалось мало, и она угостила его по голове доской, валявшейся на куче угля. Он упал, и мы ушли.

А вечером приходят два мента.

– Ты Батяйкин? – спрашивают.

– Не, – говорю, – я – Харитон. А что, он опять че-нить натворил? Хоть бы вы посадили его – житья от него нет. Он с кем-то по телефону разговаривал, может, ушел?

– А где его дверь?

– Во, – говорю, указывая на вполне цивильную дверь, заколоченную много лет назад, потому что она была в соседскую квартиру.

Менты постучали, подергали ручку.

– А вы заходите пока ко мне, он придет, вы его и схватите.

Они зашли. Я их угостил портвейном, одному подарил старинную открытку – он собирал, и вообще стал их лучшим другом за пару часов. Стемнело.

Они говорят:

– Нам в милицию надо.

Я отвечаю:

– Вы идите, а как только Батяйкин придет, я вам тут же позвоню, вы подъедете и его схватите.

На этом мы дружелюбнейшим образом разошлись.

А я на следующий день решил на пару-тройку недель съездить к знакомой девушке в Валентиновку.

Вот только ночью за мной снова пришли. Другие уже.

Матери-то я ничего не сказал. Она им открыла, и меня под белы руки – в отдел. А там – два знакомых простофили и мой участковый.

– Кого вы привезли, дураки? Это ж Харитон.

– Это вы дураки, – сказал участковый, – а это самый Батяйкин и есть…

На четвертый день нас отпустили. Меня, Юльку и Алку. Ни в чем мы не сознались, юные сволочи. Мои отношения с милицией развивались параллельно с любовными историями. У меня была девочка – Сима Лебедева, юная скрипачка, очень милая. Познакомились мы с ней на свадьбе моего друга. На Чапыгина. Хорошая свадьба, все чин чинарем. Вдруг приходит местная шпана. Им поднесли, как полагалось, но они обиделись, что не пригласили за стол. Началась потасовка. Я в этот момент танцевал с Серафимой. Вбегает жених.

– Ты тут танцуешь, а там наших бьют.

Наши – это бард-пьяница Саша Смирнов и ереванский бандит Капоян, который никогда не расставался с огромным пистолетом Марголина. Я галантно проводил новую подружку до дивана и вышел на лестницу.

Ниже на площадке две гориллы тузили барда Смирнова.

Я поискал глазами крышку от мусорного бака – в то время в стране разводили свиней и баки в изобилии стояли на лестнице. Но на баке крышки не оказалось, потому что жених уже пробил ею голову одному из непрошеных гостей. Тогда я поднял почти полный бак и метнул его над головами визжащих родственников в одного из врагов. Бак точно угодил парню туда, где у него должен был быть мозг, и он упал. Родственники опешили, и я без помех спустился вниз, где Капоян боксировал с одним из крутых.

– Давай я тебя сменю, – сказал я. – А ты к жениху иди.

Когда обеспокоенная моим долгим отсутствием пятнадцатилетняя Серафима отправилась меня искать, она увидела, что я сижу рядом с чапыгинским кавалергардом на ступеньках, поймав его рукой и ногой на удушающий, а пяткой другой ноги монотонно, как автомат, бью по его физиономии. Увидев прелестную девочку, я очнулся, и мы пошли танцевать, как ни в чем не бывало. С того дня мы с Симкой проводили вместе дни и ночи. Ее родители получили новую квартиру на проспекте Балакирева, вот мы там с ума и сходили ночами.

После она шла с красными глазами в школу, где все уроки думала обо мне. Но не одними поцелуями жив человек. Надо же как-то и ухаживать. Купил я билеты в Большой. Начал готовиться. Ванная у нас была не стерильная, поэтому, чтобы мыться, каждый ставил в нее огромное личное корыто. А у меня была французская пена, купленная по случаю.

Я все приготовил, а матери сказал:

– Когда Симка позвонит, – постучи.

И вот она стучит. Я накидываю халат. Поговорил.

Возвращаюсь. Вот те на!.. Прямо в моем корыте моет руки Петр Николаевич Огановский, геолог, отличавшийся от нормальных людей тем, что после него в уборную можно было входить только в специальном скафандре. И вот: рядом раковина, а он, падаль, так решил… Ну, я его беру за рукав и за шкирку и макаю в пену.

Макнул раза три, дал оглушительного пинка. Домылся уже под душем и выхожу в коридор. И слышу – а у нас потолки были высоченные, телефон стоял в углу, акустика прекрасная – как он разговаривает с участковым.

Слышу голос участкового:

– Приходи! Напишешь заявление – мы его посадим…

Это меня. Но на то и карась в озере, чтобы щук не дремал.

Я бегом к дружку – Соколову, говорю:

– Звони Огановскому.

– Это Огановский? – спрашивает Соколов. Получив утвердительный ответ, Соколов продолжает: – С вами говорит участковый Белаш, которому вы только что звонили. У меня на участке убийство, я выезжаю на место – так что вы ко мне сегодня не приходите. Я сам вам позвоню.

Огановский отвечает:

– Ну ладно.

– Теперь звони участковому.

– Это участковый Белаш? – спрашивает Соколов. – Это Огановский, который вам только что звонил по поводу Батяйкина. Вы знаете, я успокоился. Я, ведь, сам был не прав. Мы помирились, пожали руки. В последнее время Батяйкин ведет себя хорошо, так что я к вам не приду.

– Ну, как хочешь, – говорит Белаш.

Симка ждет у входа в Большой. Подлетает самосвал с прицепом, груженным кирпичом, и из кабины спускается одетый во французский костюм «Голден Лайон»

Юрий Батяйкин и галантно ведет свою избранницу в четвертый ряд партера. Огановский с Белашом встречаются на улице через месяц.

– Ну, как Батяйкин? – спрашивает Белаш.

– Житья нет, – отвечает геолог.

– А что ж ты ко мне не пришел?

– Ты же сам позвонил.

– Это ты позвонил.

Препирались, чуть не до драки.

После мне Белаш говорит:

– Ну, Юрка, хитрый ты…

Это было во дворе, и я сказал ему:

– Иди, Григорий Иванович, лучше глотни портвейна…

По всей вероятности, у меня есть дочка. В ту пору в меня была влюблена милая девушка Маша. Как-то она на меня обиделась, и вышла замуж… Ее муж – физик, мог производить только мутантов.

И тогда она вернулась в мою постель, больше месяца самозабвенно с утра до вечера мне отдавалась, а потом у нее родилась дочь – тоже Маша и тоже Романюк.

После этого мы встречались редко, а с моими переездами встречи и вовсе прекратились.

Я пытался передать им привет через Машкину свекровь, но это – как позвонить на тот свет. Сейчас они живут где-то в Швейцарии.

Шло время, девушки в моей жизни менялись.

Как-то ко мне пришла Таня, милая хорошая девочка. Когда мы уходили, новый сосед – художник-соцреалист, которого я звал Полуактовым и Недояновым (вообще-то он был Полуянов), вякнул что-то плохое ей вслед.

Я вернулся, сломал ему нос, и мы ушли. Мы-то ушли, а когда я вернулся домой, меня арестовали. На этот раз был реальный шанс меня посадить. Но не тут-то было!

Моя матушка позвонила подруге, подруга – судье, судья – в МУР, и утром меня, вопреки правилам, доставили к судье – инвалиду с костылем, герою войны, вышедшему ради меня не в свою смену.

– Пять суток, – сказал он.

– Так мало?

– Десять хватит?

– Да.

Сидеть мне пришлось в подвале 108 отделения милиции, где с дореволюционных времен были подземные казематы. Я тут же подрался с татарскими урками, летчик за меня еще заступился. Утром пришел «мусор» будить меня на работу. Вместо этого я предложил ему послушать Бродского. Он пошел жаловаться. Пришел заместитель начальника отделения.

– Я имею право не работать, а вы можете меня не кормить.

Меня заперли в отдельной камере. Когда все затихло, я начал барабанить в дверь что есть силы. Пришел рыжий надсмотрщик:

– Чего тебе?

– По нужде.

Через полчаса я опять начал долбить в дверь.

Снова рыжий:

– Чего тебе?

– По нужде!

– Ты ж ходил.

– Тогда я ходил по другой нужде.

Через полчаса я опять начал стучать.

– Чего тебе?

– Почитать принеси че-нить.

– У меня нет.

– Тогда открой меня. Я погуляю и никого не буду беспокоить.

Рыжий выпустил меня. Гуляя по подземным казематам, я нашел в одной из камер паренька, которого за тунеядство выселяли из Москвы. Мы подружились.

Кушали вместе. Сначала он меня угощал, потом мать принесла мне передачу.

В конце начальник не поленился спуститься.

– Ну, поработай хоть дня три. А то мне выговор дадут.

– А где?

– В Ленкоме, в котельной.

Я обрадовался. В Ленкоме у меня были друзья, да и сидеть надоело.

На следующий день меня и летчика – его посадили за то, что он вышел на улицу покурить на дне рожденья матери – послали кидать уголек в котельной театра.

Я предлагаю котельщику бизнес. Мы ему каждый день литр – и гуляем, а приходим за час до машины. О‛кей.

И вот мы с летчиком перешли к полусвободной жизни, а котельщик перестал отапливать спектакли. Кто-то стукнул, машина явилась на час раньше, и нас уличили.

– Завтра на бетонный пойдешь!..

Ага, ждите. Вот сижу я, скучаю, а мне осталось два дня. Спускается пресловутый участковый.

– Юрик, – говорит елейно, – ты ведь пишешь, рисуешь? Можешь нам стенгазету сделать к 1 мая?

– Без проблем.

Нарисовал я карикатур, шаржей, газету назвал «Мусор», начинил ее заметками пакостными, стишками…

Свернул в тубу, зову Белаша.

– Нарисовал?

– Сам посмотри.

– Лана, некогда мне, иди домой.

Через час я смылся в Ригу.

Больше трех месяцев дома не появлялся. Участковый, встретив меня, сказал:

– Твое счастье, что сбежал. Попался бы ты нам тогда!.. Мы ведь газету генералу показали, а сами-то не посмотрели…

Жизнь в коммунальной квартире учит многому, и, в частности, как не пропасть среди российских славных птахов… Мне, хулигану и безотцовщине, каждый соседский выродок считал своим долгом сделать замечание, что я забыл выключить свет в коридоре, туалете, на кухне не убрал… Эти придирки, высказанные с потаенной ненавистью, изрядно отравляли мне жизнь и могли привести к нехорошему, если бы, на мое счастье, на место Полуактова не въехал Сергей Иванович Иванов с женой Катей, верные голубки-энкэвэдэшники, на руках которых была кровь преданных и расстрелянных ими людей.

Описывать эту пакость здесь не стоит: я их вывел в повести «Яблоки горят зеленым», там они даже преобразились в то, чем им никогда было не стать. Поскольку меня донимали все, кому было не лень, я сообразил, что надо искать противоядие от этих змей. И нашел.

Сергей Иванович Иванов, «перекрасившийся» в семнадцатом из Кацнельбогена, люто ненавидел евреев, как ему завещали это советская власть, Сталин и Берия. А тут на счастье и соседи – евреи: Харитоны. Биня Львовна и Лева. Левкин брат был адвокат, в харитонском доме – еврейский, как бы шахматный, клуб. Ходили по квартире гордо и независимо. Им тоже во мне не все нравилось.

– Смотри, как израильцы-то ходят, – заметил я раз Сергею Ивановичу.

В те времена Израиль вел войны направо и налево, угнетая бедных арабов, и в газетах то и дело появлялись статейки об их бесчинствах.

– Они газет не читают, – сказал я.

– Да? – удивился Иванов.

– Надо им на стол класть.

– А как?

– А вырезать ножницами и класть.

С того дня Кацнельбоген выбирал самые антисемитские статейки, вырезал и клал их на стол Бине Львовне.

– Смотри, – говорил он ей, – что израильцы твои творят… Ты ведь газет не читаешь!

Биня, надувшись, как гусыня, величественно удалялась, а я тем временем подкладывал еще парочку статеек, которые для меня собирал весь двор, следивший за развитием событий, как на скачках.

– А давай политинформацию проведем, – предложил я Иванову.

Заметим, что от возраста и преступлений, которыми он был опутан, как паутиной, маразм и бесы его не отпускали ни на секунду.

И вот на кухне появилось объявление. Сергей Иванович запасся вырезками антисемитской направленности, и в назначенный час мы с ним расставили стулья. Я уговорил матушку, Катрин сама уселась, а Биню с Левкой силком приволок Сергей Иваныч. На этот раз я отыскал особенно антисемитские материалы. Предполагалось, что Иванов их зачитает, а затем начнется обсуждение…

Минут через пять Биня как завизжит:

– Антисемит!!!!

Лева стал уговаривать:

– Пойдем, мама…

Это ее раззадорило чрезвычайно, и она стала истошно вопить:

– Энкэвэдэшник, расстрельщик!!!

Ответом Кацнельбогена-Иванова были его любимые чекистские изречения: «чёртова ты кукла», «сопля морская»… Скандал получился превосходный. Театр…

Но этого все же было недостаточно. На мою удачу, у нас в квартире каждый что-то имел. Биня – лестницу, Иванов – швейную машинку. Я тайно передвинул машинку, и на ее место втиснул лестницу.

Биня, выйдя на кухню, переставила машинку обратно, но с запасом. Поэтому когда Кацнельбоген появился на кухне, машинка стояла безобразно.

– Кто это? – прохрипел он.

– Кто? Биня, конечно. Сказала, что скоро вообще выкинет эту рухлядь.

Тут выходит Биня.

– Ты сделала? – спросил Иванов.

– А зачем вы мою лестницу трогали?

Но Иванов не слушал. У него включился ядерный реактор, и он, схватив Бинино достояние, поволок выбрасывать, по моему предварительному совету, на лестницу.

Биня цеплялась, оба наполучали ушибы и синяки.

Конфликт разгорался.

В подобной ситуации великая выгода: обе стороны в тебе ищут союзника, про свет в туалете не вспоминают, участковому стучать забывают.

На мое счастье, через несколько дней Биня повесила в сортир альманах «Аргументы и факты». Я, как-то присев, раскрыл и обомлел. На меня смотрел с доброй улыбкой «Наш Ильич»… Этого я пропустить не мог. Вывернув Ильичом газету наружу и наткнув на гвоздь, я пошел за «Железным Феликсом».

– Посмотри, что израильцы проклятые вытворяют, – сказал я. – Уже Лениным попку подтирают.

ЧК убедился, что это факт. Вошел к Бине без стука, приволок в сортир и вопросил:

– Ты повесила?

– Я, – не понимая, в чем дело, пропищала Биня.

– Я Лениным попку подтирать не позволю! – взревел Иванов и, неожиданно перейдя на шепот, добавил: – Я Лениным попку не подтираю. А только чистенькой марлечкой…

– Да подтирайтесь вы хоть наждачной бумагой! – заорала Биня.

Тут Кацнельбоген-Иванов изловчился и старческим кулачком ей по глазу – бах!.. Биня пошатнулась.

Вышел на дрожащих ножках Левка, наблюдавший за событиями в щёлку, и Сергею Ивановичу тоже по глазу: бух! НКВД рухнул на унитаз. Лева увел мать, а я помог Сергею Иванычу добраться до Кати. После этого я долго и неразборчиво поговорил сам с собой по телефону и отправился к чекисту.

– Слыхал? – говорю.

– Что слыхал? – слабым голосом отвечал Иванов.

– Левка позвонил брату, другу Шурику, всему еврейскому кагалу. Вечером они будут здесь. Я, конечно, за тебя, но вдвоем нам не выстоять – забьют.

– Что же делать? – забил тревогу Сергей Иванович.

– Звони сыну. (А сын у чекистской четы был гебнюк.) Пусть собирает своих и к семи подходит.

Затем я пошел к Левке.

– Сергей Иванович звонил сыну, слышал?

– Ну и что? – обреченно спросил Лева.

– А то, что к семи приедут гэбэшники, изобьют тебя и мать – им ничего не стоит.

– Что же делать? – возопил Лев Давидович.

– Звони брату, Шурику, всем, кому сможешь. Я тоже буду за вас, но вдвоем мы не выстоим.

Наступил вечер. Собрались две армии: Ганнибала и Ксеркса. Долго подзуживали друг друга в своих апартаментах, затем нерешительно стали выстраиваться стенка на стенку у туалета. Помолчали. Затем сын Иванова, Володя, спросил Левку:

– Ты почто отца мово ударил?

– А почто он мать мою ударил? – дрожа, пропищал Лев Давидович.

И тут Володя заехал ему в глаз. Шурик, друг Левки и израильский патриот, мгновенно вонзил свой кулак в глаз Володи. И началась великая сеча. А я вышел, не торопясь, в соседскую квартиру, попросил разрешения позвонить и, к удивлению тамошних жильцов, сказал незнакомым голосом:

– Приезжайте скорее! Там Батяйкин опять кого-то убивает или насилует…

Стандартно менты едут от отделения 12 минут. А тут уже через пять – воронок был тут как тут. Я, прислонясь в сумерках к дворовому забору, наблюдаю, как выводят с закрученными за спину руками потрепанных в свалке ратников и без разбору швыряют на железный пол воронка. Когда всех увезли, я вернулся домой. Царила дивная, ни с чем не сравнимая, благодатная тишина.

После полуночи сначала Иванов с супругой вошли в квартиру, спустя минут двадцать – Биня и Лева. Я, разумеется, каждого инкогнито поддержал:

– Смотрите, что энкэвэдэшники творят! Смотрите, что израильцы вытворяют! Пишите заявление – я подпишу…

И долго еще никто из них не вякал, что я не выключил свет в сортире, не запер входную дверь на ночь, не завернул кран на кухне. Неожиданно для всех я стал очень приличным человеком.

Однако назревала армия. Еще когда мне было лет 14–15, ко мне во дворе подошел самый асоциальный парень из всех, кого я знал.

– В армию пойдешь, Юрок?

Надо сказать, что ни один из моих старших друзей не служил, по тем или иным причинам, в армии. Тогда состоялся между нами интересный разговор, после которого произошли события, заслуживающие особенного внимания.

После того как меня выперли из школы, я некоторое время работал на заводе по рекомендации одной из моих теток. Впоследствии этот эпизод начисто исчез из моей биографии, поскольку я сменил Трудовую книжку. Так вот: когда-то я был свидетелем эпилептического припадка какого-то мужчины. Я в точности на заводе воспроизвел всю сцену. Когда явилась «скорая», я дергался уже значительно меньше, только нижнюю часть лица еще покрывала кровавая пена, да изредка я пытался колотиться затылком об асфальт.

По дороге в «Склифосовского» «припадок» стал угасать. Я понимал, что профессионалы раскусят меня в одну секунду. Я впал в сонное состояние и проспал несколько часов. После я проделал подобное в трамвае – очень было забавно, как реагируют окружающие.

И вот пришел светлый день призыва меня в армию. Странно: на медкомиссии я почему-то повел себя неадекватно, поведал психиатру под большим секретом, что мастурбирую практически беспрерывно.

– А еще чего-нибудь было?

– Было, – отвечаю, – сотрясение: шел на скрипке учиться и попал под троллейбус. Сейчас уже известным скрипачом был бы.

– А еще?

– Ну, припадки были, как их – эпилептические.

На этом месте меня отправили домой, велев передать матери, чтобы она нашла время зайти в военкомат.

Для этого случая я дал ей «Дневник», который вел с шизофреническим уклоном несколько лет, и стихи в духе забытого развлечения буриме. Помню оттуда несколько строк:

Стихи дополняли две поэмы. Одна – про караван, нашедший в пустыне воду, вдруг обернувшуюся огнем, другая – про паука, который плетет огромную сеть, а на вопрос героя загадочно отвечает: «Для них – для тебя ль, я не знаю, но сеть я плету потому, что, возможно, представится случай».

После похода матери меня положили на обследование в полубуйное отделение психушки им. Ганнушкина. Там я освоился в одно мгновенье. Я тогда курил, причем на тот момент моим увлечением были весьма пахучие кубинские сигареты «Визант». Как только я вошел, молодой симпатичный парень попросил у меня закурить. Через некоторое время я сам зашел в туалет покурить и с удивлением увидел, что он плачет, а кубинское зловоние исходит от татарского коротыша при отсутствии переднего зуба. Курящие, а их было человек пять, смачно сплевывали в дырявый, видавший виды таз, стоявший по центру умывальника.

Рассчитав траекторию падения лица татарской национальности, я с силой подсек его под обе ноги, так что башка его пришлась точно в таз.

В этот день в моей карточке появилась первая, такая нужная мне запись. Скоро я выявил странную привычку одного еврея по кличке Пейсах. Он мочился всегда в углу палаты № 1, что не особенно радовало проживавших там мужиков.

Обычно я подходил к нему неожиданно и, глядя прямо в глаза, говорил:

– Пейсах, пописай.

Пейсах покорно шел, как вы догадались уже, в палату № 1. Жалко его было, конечно. Но не в армию же идти. Мне также нравилось донимать дедушку «То-то».

Этот дедушка, стоило ему разозлиться, начинал страшно ругаться, причем не обычными и не матерными словами, а используя звукосочетание «то-то». Он и в мирной жизни использовал исключительно данный диалект, а поругавшись, накидывался на обидчика, точно зверюга какой или птица. Раз, застав его в туалете за дефекацией, я пригрозил ему в очкур:

– То-то-то!

Ответом был каскад «то-то», мало того: «тотошка» вскочил и, не отерев зад, понесся за мной по всему сумасшедшему отделению, опрокидывая мебель и отвешивая оплеухи санитарам. Он был силен, как большинство сумасшедших, и его не сразу скрутили.

С того дня он меня невзлюбил и, увидев, начинал ворчание на одному ему понятном «тотосском» языке.

В дурдоме заставляли, якобы для трудотерапии, клеить всякие пакетики, коробочки – в общем, тару. В это время мы с моим другом Рыжим занимались тем, что он филигранно показывал мне, как имитировать любые звуки на земле, а я бездарно их воспроизводил. От трудотерапии мы нагло устранялись – не убивать же нас!

Как-то меня отправили на рентген в сопровождении здоровенного санитара. Я подумал, что будет не лишним от него убежать. Я дернул. Он – за мной. Побегав вокруг корпуса, я «споткнулся» и упал. Тот дурила насел на меня, выкручивая руки. Происшествие скоро стало известно всей больнице. А вечером выяснилось, что в полубуйном отделении не хватает ножниц. Я непрерывно таскался к сестрам за анальгином для якобы нестерпимо круглосуточно болевшей головы и инструмент слямзил. Можно представить, что в состоянии натворить полубуйный больной, способный в любую секунду стать буйным, имея в руках ножницы. Шмон был такой, что сделал бы честь Берии. Ножницы тем временем мирно лежали в куче угля, куда я забросил их сквозь зарешеченное окно.

К ночи я подошел к санитару, который меня поймал, и задал ему задачку:

– Слыхал – ножницы-то пропали?

– Ну, слыхал.

– Смотри – не спи…

Много я там чего накуролесил. К примеру, не разрешал сумасшедшим смотреть определенные телепередачи… Но все это меркнет перед дружбой с гордым еврейским парнем – Григорием Роскиным. Гришка прославился в психушке тем, что просыпался рядовым Роскиным, а отходил ко сну в чине не ниже генерала.

Ему очень понравились мои идеи: выключать сумасшедшим телевизор и не разрешать подходить к кошке, которую мы объявили своей собственностью. Моя кровать была в коридоре, Гришкина – в палате. Ровно в 5 утра, как по будильнику, я просыпался и с еврейским акцентом вопил на все отделение:

– Гирша!!!

В ответ из палаты Григорий не своим голосом кричал:

– Юга!!!

Я кричал:

– Кошачка!

Гришка орал:

– Кошачка!

И весь дурдом вставал на дыбы.

Странно, как нам позволили провести военный парад? В один прекрасный день мы с Гришкой начали устанавливать реквизит. Врачи и сестры наблюдали за нами, делая пометки в тетрадях. Наконец, все было готово. Гришка взгромоздился на красиво оформленный стул, на котором было написано «ЛЕНИН». Я оседлал с применением «сбруи» самого здорового сумасшедшего, а за мной психи тащили привязанные к ним стулья и иные предметы, изображавшие танки и артиллерию.

«Подъехав» к Григорию, я развернул «лошадь» и голосом знаменитого маршала отчеканил:

– Товарищ Иосиф Виссарионович Сталин! Войска для проведения парада построены на Красной площади.

– Парад начать, товарищ Жуков, – прорычал Гришка, и «артиллерия и танки» двинулись в свой единственный боевой путь.

Рыжий с оркестром оформляли действо, а авиацию изображали психи с обувью большого размера в руках.

После главный врач задал мне массу вопросов относительно данного мероприятия. Однако венцом моего ганнушкинского творчества было ухаживание за заведующей отделением – женщиной решительной и очень красивой. Каждое утро перед ее обходом я мочил свои, тогда густые длинные, волосы и тщательно зализывал назад каждую волосинку. На шею я повязывал вафельное полотенце в стиле Серебряного века, так что, думаю, даже Игорь Северянин остался бы мной доволен.

При этом я бросал на нее восхищенные, полные сексуального обожания, взгляды. Так продолжалось около двух недель, когда она пригласила меня в свой кабинет. Там она негрубо вытащила мое импровизированное жабо, вручила его мне и предложила вытереть волосы.

После дала щетку и велела причесаться. Когда я привел себя в нормальный внешний вид, она спросила:

– Неужели так не хочется идти в армию?

Мы очень мило и с юмором поговорили. В итоге я получил самую легкую статью – 9Б, которая, однако, гласила: «не годен в мирное время, годен в военное».

Несомненно, это была настоящая женщина!

А Гришку через год я встретил с родителями в магазине «Грузия» (был такой), до восторга был рад, и узнал тогда только, что вместо ног у него с рожденья были две металлические ходули.

При нем, как всегда, была библиотечка «Крокодила», с которой он никогда не расставался (в сумасшедшем доме давал читать только мне). Прекрасный мужественный неунывающий парень – получше многих здоровых.

Забыл: в 6-м классе меня отдали в интернат, откуда, испугавшись моего «преображения», в конце года забрали. Но я до конца жизни запомню дни, когда я не только проверил себя в долгих, многочасовых драках, окончательно поверил в свою самостоятельность, научился в одиночку зарабатывать деньги, и испытал такое чувство свободы, которое и космонавтам, осваивавшим просторы Вселенной, не снилось. По всем показателям я неуклонно шел к неизбежному событию – тюрьме, но, как это ни удивительно, еще не сел…

…Не помню точно, когда – было мне лет 19–20, много лет минуло, да и лень напрягать память, – пригласили меня в Переделкино, на дачу. Девушка была там – прелесть – Тоня. Однако, живя под одной крышей, я ее не донимал, днями и ночами пропадая с писательскими дочками. Появился у меня приятель – Александр, с которым мы, подвыпив, пели бардовские песни для очаровательных слушательниц. А также собственного сочинения.

К Антонине я относился с нежностью, но вольностей не позволял. И то: была она, словно Аленький цветочек, – тихая, скромная… И был в поселке местный дурак – Игорь. Нечеловеческой силы парубок. Как все идиоты, был он неравнодушен к барышням. Не внушаемый галантному обхождению, он всех подряд лапал.

И однажды он добрался до Тони. Я ночевал у подружки, когда за мной Тоня пришла. Рассказывает, что к Игорю приехал друг, с которым он лежал в психбольнице.

Игорь воодушевился, явился к Тоне и сообщил, что вечером они с другом придут, принесут выпивку и доставят ей сексуальное удовольствие.

У девушки были заплаканные глаза, так она была хороша, словно святая Инесса… Я дал ей клятву, что разберусь. В голове моей мгновенно созрел удивительный план. Я отправился в лес.

Спилил молодую осинку, очистил от веток, привязал и опустил в ручей. После мы с Саньком сходили за вином, разжились провизией и стали ждать вечера.

И вот – он наступил.

Мы пришли к Тоне, все заперли, оставили открытым только окно. Включили на улице все освещение.

Я осиновый кол поставил рядом с собой. В полной темноте я, Александр, две девушки потихонечку пили вино и старались подбодрить перепуганную Антонину.

Наконец мы увидели Игоря. Он шел уверенно, а за ним, прячась за деревьями, – его больничный дружок. Игорь подошел к окну. Напряженно вглядываясь в темную комнату, он прошептал:

– Тонь, ты здесь?

Я ему эротическим шепотом отвечаю:

– Здесь… Иди ко мне… Милый…

Подоконник оказался высоковат для нашего бугая.

Герой-любовник поставил на подоконник одно колено, другое… И в этот момент я огрел его по лбу моченым колом. Он крякнул и свалился под окошко, подобно немцу. Кол развалился на три куска. Другой псих тревожно выглядывал из-за кустов.

Девчата говорят:

– Ты его убил.

– Да и хрен с ним, – отвечаю.

И мы продолжили наш прекрасный творческий вечер. Минут через сорок под окном зашуршало. Возник облепленный подоконной шелухой Игорь и, пошатываясь, однако ступая почему-то прямыми ногами, пошел прочь. На следующий день на лбу его я имел удовольствие лицезреть шишку синюю, размером, приблизительно, с сосновую. Больше он к Антонине не подходил и вообще стал намного скромней… Много я еще чего натворил. При всем этом разнообразии увлечение Поэзией не оставляло меня ни на день. И вот я притащился в Ленинград, позвонил в Союз писателей и, как ни странно, получил от них домашний телефон Бродского. Не сказать, что он обрадовался моему звонку.

– Я болею, – сказал он, – ни с кем не встречаюсь.

Но раз уж вы приехали из Москвы… Но не больше, чем на полчаса.

Я схватил такси и полетел. Помню, как вошел в полутемную прихожую, в коридоре было много всякой рухляди, а сам коридор, ведший на кухню, казался бесконечным, уходящим в иной мир. Иосиф поглядывал на меня с недоверием. Но вот я прочел первое стихотворение. Он поставил чайник. Я продолжал читать. После второго и третьего мы выпили портвейна. А после он неожиданно предложил пройтись. Стояла хорошая погода. Мы прошлись по Невскому, по Крюкову каналу, постояли у Новой Голландии…

Впоследствии я узнал, что мы прошли по любимому маршруту прогулок всех петербургских поэтов.

Я до сих пор чувствую, как там искривляется пространство. Бродский слушал мои стихи, зажмурившись, как кот, а я его – с открытыми ушами. Расстались мы поздно вечером. Меня потрясло: в какой степени у нас были схожи взгляды на Поэзию и поэтику как таковую!

И все же мы не были оригинальны. До этого додумывались и прежде. И ахматовское «Когда б вы знали, из какого сора…», хотя и по-своему, не было первым высказыванием на эту тему. Только мы с Иосифом поняли эту мысль буквально – как руководство к творчеству. Я осуществил эту идею, наверное, чуть больше, чем наполовину, а Иосиф воплотил это в такой степени, в которой это только и мыслимо. Мы еще встретились. Его изгоняли из страны, и он предложил мне помощь в эмиграции. Но я был один у матери, у меня была любимая девочка – иначе я бы и сам границу перешел.

– И потом, – сказал я ему, – будем мы, как Дон Кихот и Санчо Панса.

После я очень много работал над мастерством. Помогали мне безжалостная Юнна Мориц и добродушный Булат Окуджава. В самом дивном сне я не смог бы представить, что буду в его обществе пить чай с малиновым вареньем, и помогу накурить такую гору окурков, за которую Оля – его жена – долго еще не могла меня простить. Много мне кто помогал: Саша Величанский, к примеру. А пришел я к Людмиле Наровчатской – я проспал, едва уговорил ее встретиться.

– На полчаса, – сказала она, как Иосиф Бродский.

Я прочел несколько стихотворений, она позвала мужа.

– Посмотри, – сказала она, – перед тобой великий русский поэт.

Думаю, это был все же аванс. Потому что Юнна сказала мне:

– Если через два года вы будете писать, как сейчас, то вам лучше бросить.

Привыкший к восхищениям, я опешил. Но меня это настолько задело, что уже через полгода я реабилитировал себя в ее глазах, и с того времени мы с ней самые настоящие, самые подлинные и искренние друзья.

 

О стихах Юрия Батяйкина

Стихи Юрия Батяйкина знаю давно, всегда с радостью вскрываю конверт, в котором он прислал что-то новое из им сочиненного. За это время многие из его эпигонов издали книги свои и даже прославились, а Юрий Батяйкин так и не смог издать хотя бы тоненький сборник своей лирики. Лучшие стихи Батяйкина сотканы из прозрачной, светящейся речевой ткани, хотя и содержат в себе мрачные пропасти нашего злобного времени, совершенно ощутимые как неустранимая материальность предметного мира.

Только владея искусством слова, даром Божьим, способен поэт достичь такого уровня мастерства. Внутренний мир этой поэзии настолько богат, самороден и уникален, что всякий мало-мальски образованный, любящий новизну читатель будет вознагражден со всей щедростью, на какую способен живой, соболезный, милосердный и одинокий дух. А дух истинного поэта всегда одинок и беззащитен, хотя бы уже потому, что он призван в сей мир быть свидетелем света и замысла, преобразующего хаос. Более того, истинный поэт зачастую производит впечатление человека не вполне здравого, одержимого маниакальной идеей.

Так оно и есть. Поэт всегда одержим маниакальной идеей – запечатлеть свою единственную жизнь в единственном мире, где жизнь человека – крупица, мгновенье.

Каждый, кто встретится на его пути и окажет посильную помощь, будет в свой час возблагодарен собственной совестью и ощутит нежность к судьбе, предоставившей случай совершить благородное, бескорыстное дело.

ЮННА МОРИЦ

3 февраля 1991 года

Я по-прежнему приезжал в Питер. Не хватало Бродского, образовалась какая-то пустота.

И, чтобы ее хоть как-то заполнить, я написал стихотворение:

Уезжая, Иосиф сказал:

– Жаль мне вас, Юра. Быть здесь такими, как мы, – все равно, что нацепить желтую звезду в концлагере. Этой стране нужны поэты только для того, чтобы их убить. Вот и вы не избегнете этой участи. Представьте старость. Вы – одинокий больной, никому не нужный. Я не хочу, чтобы так было.

Так будет. Но мы с вами еще обязательно встретимся.

Последняя фраза меня несколько ободрила.

Мы попрощались, и он поехал в небытие за Нобелевской премией.

А я остался.

Правда, он подарил мне своих друзей, но самого его мне очень по-человечески недоставало.

Уже став известным поэтом, я выразил это так:

В ту же пору случилось событие – самое светлое в моей жизни. Я влюбился. В пионерлагере «Синева», от «Известий».

Я провожал туда не одну мою знакомую. Узнав, что я учусь в Педагогическом, старшая пионервожатая настойчиво убеждала меня остаться. И в тот момент, когда я наотрез отказался, я увидел Марину – юную дочь композитора Константина Орбеляна.

Она была настолько прекрасна, что даже солнце и море поблекли бы рядом с ней. Между нами произошел какой-то пустяковый разговор, и я уехал. Но те, кто обвенчаны на небесах, не могут вот так расстаться.

Я работал на телевидении, устал за год… И на следующий день должен был лететь в Ялту. Но, собравшись на аэровокзал, я безотчетно поехал к ней.

Когда я нашел это место, было почти темно. У кирпичных красных ворот, в летнем платьице, меня ждала Марина. Она совершенно замерзла.

– Я знала, что ты приедешь, – сказала она.

Я обнял ее, и мы пошли в лагерь. С этой минуты нам кроме друг друга вообще больше ничего не было нужно.

У меня ни с кем не было такой гармонии, такого доверия. Никого я не любил, как ее. И меня так не любил никто. Эту любовь признал весь лагерь, И когда в летнем кинотеатре она лежала у меня на коленях, а я отгонял от нее веткой комаров, это воспринималось также естественно, как шедший на экране кинофильм. Наше фантастическое счастье длилось почти месяц.

Я – поэт по рождению. Однако без нее не было бы самых прекрасных моих стихов. Правда, я не собирался рекламировать мою любовь, посвящать ей вирши, наподобие Данте или Петрарки. Я прятал строчки к ней в стихах, посвященных другим.

Дома ее выбор не одобрили. Со мной родители знакомиться не захотели: у них были на дочь свои планы.

Встречаясь со мной, она постоянно терпела упреки, оскорбления и издевки. Не желая создавать из ее жизни ад, я перестал за ней ухаживать. Думал – временно, а оказалось – навсегда.

Как мне потом рассказали знакомые, которые все, оказывается, знали: родные на нее постоянно давили, пытаясь подчинить ее, увезли в Ереван и, жужжа в уши лестью и уговорами, изводя разговорами о национальных традициях, против ее воли выдали за «своего». Она только плакала. Тогда ее развели и выдали за другого…

С ним она со свадьбы улетела в Париж, где покончила с собой.

Ночью она пришла ко мне во сне в образе той девочки, которую я знал. Утешала меня. Почти также, как в моем рассказе «Зеркало Клеопатры», написанном мной при странных обстоятельствах, задолго до этого.

Сначала я ревел от бессилия, потом поехал в Ленинград, где был тогда прописан, чтобы испросить разрешение на ее отпевание. Прошение можно подать только по месту прописки. Я отправился на Березовую аллею к Митрополиту Ленинградскому и Новгородскому, впоследствии Патриарху всея Руси. Приехал один раз – он с делегацией, второй – всё с делегациями. На третий я приехал на Каменный, около четырех утра, перемахнул забор и позвонил в звонок красивого особняка. Вышла женщина в халате, расшитом золотом, с прекрасным светлым лицом. Я ей всё рассказал.

– А какова причина? – спросила она.

– Одиночество, – ответил я.

Она велела мне поехать к отцу Сорокину в Александро-Невскую Лавру и подать прошение. Отец Сорокин запомнился мне тем, что видел меня насквозь. Прошение принял.

А через неделю я получил по почте письмо.

На бланке Митрополита Ленинградского и Новгородского – Батяйкину Ю. М., за № 1065/9, 11.10.89 г. было напечатано:

«Канцелярия Митрополита Ленинградского и Новгородского сообщает, что на Ваше прошение отпеть заочно Вашу знакомую Орбелян Марину Константиновну, окончившую жизнь самоубийством, последовала резолюция Высокопреосвященнейшего Митрополита Алексия следующего содержания:

«ОТПЕТЬ ЗАОЧНО РАЗРЕШАЮ.

МИТРОПОЛИТ АЛЕКСИЙ».

И. о. СЕКРЕТАРЯ МИТРОПОЛИТА ЛЕНИНГРАДСКОГО

И НОВГОРОДСКОГО ПРОТОИЕРЕЙ ВИКТОР ГОЛУБЕВ»

Отпевали Марину в храме Всех Скорбящих Радости, где меня когда-то крестили, на Ордынке в Москве. После отпевания мне дали мешочек с песком, с какими-то бумагами, которые следовало закопать в могилу Марины. Но Наталья Романовна говорить со мной не желала, и этот мешочек долго лежал у меня. Когда я понял, что моя жизнь кончается, я сжег его вместе с разрешением на отпевание.

Осенью 2012 года я его содержимое высыпал в море на излучине залива Коктебеля, выйдя в море на катере.

На месте ее родителей я бы повесился. Но отец уехал в Лос-Анжелес, откуда когда-то приехал, и что он чувствует – я не знаю, а Наталья Романовна сообщила подруге, что Марина была такая же чокнутая, как я.

Скитаясь от тоски по чужим городам, я возненавидел мир с его лицемерием и шаблонами. С окружающими стал вести себя высокомерно, вызывающе и язвительно.

Исключения были, разумеется. Но редкие.

В ту пору я затеял войну с графоманами, с присущим мне в этом вопросе сарказмом. Хотя я везде был вхож, и меня узнавали, принимали, восхищались – печатать опасались.

Глядя на всеобщее лицемерие, я начал сочинять и рассылать по всей литературной Москве пародии на известных в Москве и Питере советских поэтов – редакторов отделов поэзии, секретарей Союза и совковых творцов литературных журналов.

В итоге я попал на еще более надежный крючок чекистов, чем был огорчен не особо, если не доволен.

Александр Иванов впоследствии, прочитав мои пародии, сказал:

– Это не пародии, и на пасквили не похоже. Но здорово!

Их не так много сохранилось – приведу парочку.

 

Пародии

 

Владимир Лазарев

 

Шахта № 11

Поселок назывался Огаревкой, Стоял себе, невзрачен, невысок. Я там шахтером был, но с оговоркой, Что это длилось, в общем, малый срок. Ходил потяжелевшею походкой, Не торопясь… Костюм себе купил. Беседовал о щитовой проходке И выдержку суровую копил. А в шахте перекатывались гулы. Был светлый день за тридевять земель. Мне хмурого угля виднелись скулы, Меня кропила черная капель. Там, сверху, даль плыла под парусами, Я знал: там листья синий ветер пьют. И как бы слышал – наверху, над нами Шумят леса, созвучия поют… А в шахте перекатывались гулы. Был светлый день за тридевять земель. Мне хмурого угля виднелись скулы, Меня кропила черная капель. Тем, сверху, даль плыла под парусами, Я знал – там листья свежий ветер пьют. И как бы слышал: наверху, над нами, Шумят стихи, созвучия поют… И укрупнялись местные событья. И я вопросы вечные решал. Я засыпал в шахтерском общежитье И все, что под землей творится, знал. Мне снился сон, теперь полузабытый: В глубокой шахте, в тишине живой Я сплю, теплом неведомым укрытый, И, точно голос, слушаю покой.

 

«Поселок назывался Огаревкой…»

Поселок назывался Огаревкой. Он был, что называется, задворкой. Стоял июль. Да, дело было летом. Я стал шахтером, чтобы стать поэтом. Я стал ходить тяжелою походкой, Для нужных встреч костюм себе купил. Беседуя о щитовой проходке, Я выдержку суровую копил. Так, с оговоркою, что ненадолго, Я променял на шахту белый свет… Как и предполагал я – не без толку: Теперь я всеми признанный поэт. Всем, кто страдает жаждой рифмоплетства, Я дать могу полезнейший совет: В поэзию приходют с производства — Для дураков другой дороги нет!

 

В. Лазарев

 

Вампилов

Так поздно мы на крышу вылезли, В провалах зыбились огни… Зачем сюда мы речи вынесли — слова заветные свои? Пришло же это Сашке в голову — Лоб вешним духом освежить, Соприкоснуться с вечным городом: В открытости поговорить. Душа дышала незажатая В туманных шорохах листвы. И, крону ночи чуть пошатывая, Мерцал глубокий гул Москвы. Общежитейское и братское, Святое чувство доброты Роднилось с чувством высоты, Как эти смуглые, бурятские И эти русские черты. И в этом весь – в своей манере он: Мысль тотчас в действие облечь… Ах, Саня, Сашка… О Мольере он Вблизи небес заводит речь. Все о театре, о Сибири он… Все о Чулимске, о тайге… Что выразим мы в этом мире, где каждый миг на волоске! А свежесть переходит в росность. Бледнеет млечная тропа. Так скрытен и опасен Космос, Так скрытны слово и судьба… Во времени живыми нитями Я чутко связан с ночью той: Сидим. На крыше общежития Над затихающей Москвой.

 

«Пришло же это Сашке в голову…»

Пришло же это Сашке в голову И мне, смешному дураку, На крышу вылезти по желобу И наглотаться коньяку. Посля добавить «жигулевское», Гамзу, шампанское, портвейн… Внизу все было микроскопское, И все мерцало, как глинтвейн. А Сашка был, как Великанище, Он непрерывно осушал Стаканчик, рюмочку, стаканище, Потом он все перемешал… Нас было трое, или четверо… А, может, двое было нас… Жаль в доме больше выпить нечего, А то бы вспомнил сей же час… Тогда мы пили неумеренно, А что б на утро приберечь!.. Ах Саня, Сашка… О Мольере он Там вел взволнованную речь… Покончив с театральной критикой, Он рассказал мне про Байкал… Потом сразил меня политикой — Он ни на миг не умолкал… Подумать только – сколько нового Узнать от Сашки я бы мог!.. Но кто-то вызвал участкового… Мне даже кажется, что Бог… Вот как порой опасен Космос: В нем каждый миг – на волоске… А мы-то думали, законность Карает только на земле. И вот что, право, исключительно: Так слово связано с судьбой, Что до сих пор я вижу зрительно Картины нашей пьянки той… Янтарный блеск портвейна милого, Манящий блеск ночных огней, И страстный монолог Вампилова, И штрафа двадцать пять рублей…

 

Александр Лаврин

 

Дробилка

Бывало: приду домой – холщовая рубаха Стоит, как колокол, когда поставишь в угол. Я был похож на худшее из пугал, когда под кран ополоснуться шел. Но, как ни странно, был доволен этим. Мы в гении, признаться, часто метим, И забываем, как необходим Душе обычный труд, хотя порою Бывает он тяжел, и я не скрою, Что мне бывал он тоже не сладим. В то лето я работал на дробилке На фабрике игрушек. Тишина Казалась мне прекраснее, чем Баха Скрипичная соната, оттого, Что мой станок ревел, как сто медведей, И грохотом мне душу раздирал. Я молча брал обрывки и обрезки И сильными чугунными руками через весь цех носил их бригадиру На мощные напольные весы. Пал Палыч в пересменку мне поведал, Что пару раз в гудении станка Он слышал вдруг прекрасную музыку. И музыку. Какие чудеса В его душе тогда происходили! Он певческие слышал голоса, Мелодии, и фуги, и кадрили… О время, время! Хочется и мне Сквозь грохот слышать голос твой напевный, Чтоб до конца отдать родной стране напор и мощь энергии душевной!

 

«Известно всем: поденный труд не сладок…»

Известно всем: поденный труд не сладок. И я от вас не скрою: леший с ним! Что он и мне бывал не слишком сладок. Но в те года, увы, необходим. В то лето я работал на дробилке. С Пал Палычем я все подряд дробил. Бухал с ним в перерыв в автопоилке И с ним же про искусство говорил. Вот, как-то… Взяв портвейну, в пересменку, Пал Палыч мне, бухнув, поведал быль: Мол, он в дробилке слышал Летку-Енку, А, может, даже фугу и кадриль. И тут я вспомнил, что дробилкой чудной Я приобщался тоже, но к стиху… Так мы с Пал Палычем пошли дорогой трудной, Негаданно начавшейся в цеху. Была иль нет в нас творческая жилка — Дед композитор нынче, я – поэт… Волшебная советская дробилка, Прими от нас наш творческий привет!

 

Виктор Лапшин

 

Лермонтов

Шли вечно мы равниной снежной. Нет ни былинки на безбрежной. Сиял беззвучный снежный наст. И целью некоей влекомы, Шли отрешенно и легко мы. Был мир безлюден. Кроме нас. Я пересек овраг пологий. И обернулся: странно-строгий, Моляще-гневный встретил взгляд. Опешил я, но страх отринув, Я понял, что ему Мартынов Во мне почудился. О, брат, Прости меня, мой брат любимый… Наст подо мной несокрушимый Распался, поднимая прах, И трещины, щемяще-звонко Вмиг досягнули горизонта, И пробудился я в слезах.

 

«Я спал, лицо свое отринув…»

Я спал, лицо свое отринув. Мне снилось, будто я – Мартынов. Кругом торосы и метель. Чего ж мне было удивляться, Что с Мишкой Лермонтовым драться Во сне я вышел на дуэль? И вот мы встали в полукружье. Но взяли странное оружье: Литературные грехи… В Грушницком мне могилу роя, Он выбрал своего «Героя», А я взял «Лермонтов» – стихи. Он прочитал свое прегладко, И от себя мне стало гадко. Не знаю сам, как уцелел. Но вот, в короткое затишье Свое прочел я шестистишье — Он блеванул и околел.

 

Олег Самарин

 

Двор

Выйду во двор покурить. В бездну вгляжусь голубую. Между тазов и корыт Место себе облюбую. В небе плывет самолет. В бочке вода леденеет. Гляну в нее – что за черт! Чем-то космическим веет.

Первую строфу я оставил без изменений, а дальше я позволил себе продолжить:

Мысли волнуют сранья. В бочке вода леденеет. Жаль, что не курит свинья и говорить не умеет.

Мои литературные выходки прямым ходом отправлялись в КГБ. Меня попытались вызвать: я отчетливо послал на… Попробовали затолкать в машину на улице – я начал орать:

– Помогите!

Тогда районный явился ко мне домой поговорить.

Мы поговорили на лестнице, и я стал вечным клиентом этой непрезентабельной, вызывающей рвоту, организации. Интерес ее ко мне не пропал и поныне, хотя на мой недавний запрос я получил ответ, что мной не занимаются, не занимались, и материалов на меня нет. Если бы я не разучился смеяться, я хохотал бы сутки. Ну разве могло остаться без их внимания стихотворение «Муза»?

Я отправлю стихи в журнальчик. Получу дорогой ответ. Уважаемый Мальчик с Пальчик, С сожалением пишем: нет. В ваших строчках одни химеры, То бессонница, то печаль, Да к тому же не те размеры, И неведомо чья мораль. И заплачу не от обиды, Что читал их дурак и хам, Чьи глаза, словно злые гниды, Проползли по моим стихам. Не от дуры смешной – природы, Изнасилованной скопцом, И от глухонемой свободы С изуродованным лицом. ______________________ Благословенно незнание, Когда не ведаешь зла, И, что такое изгнание, Не понял еще и для Тебя не очень-то острые Камни пока, дружок. И глупо себя наверстывать, Как февральский снежок. И, видимо, стоит томика Злоба тупых невежд, Когда стоишь возле холмика Детских своих надежд, Не переживших скупости Солнечного луча, И пролетарской глупости Вешателей сплеча. Так что пока покатится Грустная голова, Пускай печатает матрица Огненные слова, В которых горят Дзержинские, Ленины и т. д. И прочие рыла свинские, Пропущенные Корде. Поскольку и для пропавшего Девственного листа, И о любви мечтавшего, Мученика – Христа, Горькая моя ненависть Лучше наверняка, Чем прописная стенопись Русского языка.

Все же, в давние времена, несмотря на опалу, мне везде были рады, всем хотелось послушать, а то и переписать мои крамольные сочинения.

И тогда я отправился за славой, а также на поиски приключений в Мекку советских писателей – Дом творчества «Коктебель».

В Коктебеле я устроился в Дом творчества чинить катер. Мной руководил среднего ранга начальник по фамилии Черненок. Едва мы катер починили, как он пропал. Обвинили, естественно, меня. С какой стороны ни посмотри – это был абсурд.

Я купался, загорал и ждал следователя. Понятно, что никакой следователь не приехал. Через неделю катер нашли у того, с кем я его ремонтировал. Поселили меня в домике, где жила врач – Оксана Петровна Бузук. Она не только всех лечила, но еще и сочиняла песни на стихи разных авторов.

Мелодии немного смахивали одна на другую, но вкус у нее был, и голос. И тексты она подбирала очень хорошие. По вечерам у нее собирались поклонники, и она пела. Я тогда сочинял еще и песни, и исполнял их неплохо, а стихи читал вообще удивительно.

Еще бы: у меня было одно время намерение поступить во МХАТ.

Я усердно готовился, занимался дикцией и сценическим мастерством у прекрасной актрисы Зои Александровны Сахновской… Как-то раз я немного спел, немного почитал – все были ошеломлены.

Меня стали приглашать в приличные писательские дачи, и даже старая графиня Изоргина, вылитая Пиковая дама, прониклась ко мне до такой степени, что угостила однажды обедом, чего не удостаивался ни один из коктебельских мэтров.

Я очень скоро стал знаменит и везде вхож. Директор Дома творчества Николай Васильевич Дегтярев был человеком парадоксальным. Прежде он был секретарем Судакского райкома партии, и на людях вел себя как ортодоксальный коммунист.

Однако жилка свободолюбия у него была. Ему нравились песни Высоцкого. Он даже учинил просмотр запретного тогда фильма, что было весьма рискованно. После катера он мне грязной работы не поручал, да и вообще работой ту ерунду, что я выполнял, назвать было нельзя. Тем не менее, он платил мне зарплату, кормил в рабочей столовой, которая была во сто крат лучше писательской.

Нередко приглашал меня послушать мои стихи, угощал коньяком и относился с явным уважением. У нас сложились настоящие дружеские отношения.

Я стал бывать на даче у писательницы Наталии Лесиной. Мы подружились. Я вписался в коктебельский круг, словно всегда там и был.

Год после Коктебеля прошел в адской работе. Я связал все, что говорил Бродский, со словами Юнны Мориц, к этому добавилось сердечное отношение Булата Окуджавы, поделившегося секретами мастерства, Саши Величанского бескорыстная помощь и многих других. Я трудился над стихами, как галерник.

И результат превзошел все ожидания. Даже КГБ стало посылать по моим стопам своих топтунов. К тому же я сочинил смехотворную повесть про старого чекиста и милиционера, увлекся акварелью и написал серию «Лениниана».

Там Ленин был изображен настолько отталкивающе, что самой невинной была акварелька, где на субботнике рабочие тащат огромное бревно, сгибаясь под его тяжестью, а на бревне, скрестив ножки, сидит Ильич и похабненько улыбается. Хранилась основная масса моей антисоветчины в сейфе моего друга – подполковника МВД, на Житной, с моей бумажкой, что все это я сдаю добровольно, верю исключительно в Советскую власть и впредь отказываюсь от сочинительства и распространения своих, теперь в моих глазах, гнусных измышлений. Только числа там не было. Ручка была…

Едва дождавшись весны, я вернулся в Коктебель. Как прекрасна коктебельская весна! Как прекрасен Коктебель! Как не похож он на себя теперь! Коля Дегтярев тут же принял меня на работу садовником. В мои обязанности входило прохаживаться с огромными ножницами по писательскому парку, и при виде писателей время от времени что-нибудь ими срезать…

Юная Анна Михалкова в окружении свиты дочек Чаковского и иных, увидев меня, спросила:

– Ты кто?

– Не видишь – парикмахер.

– А меня подстрижешь?

– Да.

Ну и слегка подстриг. Мы подружились. Как-то встречаю ее в 35-градусную жару в мохеровом свитере.

– Ты с чего это так вырядилась? – спрашиваю.

– А вчера вышла в трусах – стало холодно, и дождь пошел. Снять-то я его всегда могу, – добавила она лукаво.

И я сочинил песенку:

Трет глаза морской водою Дом поэтов – Коктебель. Горы в складках надо мною, Словно смятая постель. И счастливою подковой Солнце пляжное встает — Только Ане Михалковой Почему-то не везет. Если из дому одета Выйдет в майку и трусы, То уж точно до обеда Жди отъявленной грозы. А когда она степенно Одевает свитера, Наступает непременно Африканская жара. Всех ошибочных прогнозов Невозможно сосчитать, А ведь можно очень просто О погоде узнавать. Нужно только к Михалковым Забежать с утра успеть: Аньку выспросить толково, Что ей хочется надеть…

Я написал ноты и подарил песенку ей. Интересно: сохранилась ли она у нее?

Постепенно стали собираться дачники и любители стихов. Приехала и Юнна Петровна со своими друзьями. Как-то она меня пригласила, и я всю ночь читал им на веранде за чаем стихи, а больше пародии, и громкий, яркий, какой уже никогда не будет звучать в нашей стране, смех разносился по спящему писательскому поселку.

Меня повсюду приглашали. Один раз я читал у Гарика Лисициана. Было прохладно, и он накинул на меня свой пиджак.

Поднимаясь, я сказал:

– Вот – возвращаю пиджак великого артиста.

В ответ услышал:

– …Побывавший на великом поэте…

Приехала Лесина. Закружилась параллельная поэтическая карусель. В Коктебель приехал Витя Цой со своей бандой. Они ходили от моря к своему дому, оглушительно распевая песни. Встречал я там и Игоря Талькова. Он, в отличие от Цоя, вел себя очень тихо и скромно, и на людях я его не видел. В Коктебеле мне было на редкость хорошо. Меня все признали. Очаровательные барышни в меня влюблялись, и я сам симпатизировал двоим. К одной – Оле, напоминавшей бабочку махаон, я после ездил в Харьков. А другая – Маша была постоянно с маман, которая не сводила с очаровательной дочери глаз, не отпуская ее ни на минуту. Но однажды, сидя на скамейке возле писательского кафе, я почувствовал, как чья-то ручка меня нежно-нежно гладит по шее, забирается в волосы…

После баловница, как ни в чем не бывало, вышла из-за скамейки, невинно глядя в глаза мамаше, только в глазах сверкали золотистые искорки.

Я часто ездил в Феодосию – прекрасный город, воспетый Александром Грином, боготворившим Крым, и в Солнечную Долину – место фантастических скал. Между прочими похожденьями я помог получить Оксане квартиру, о чем она через пару лет благополучно забыла. Какое-то время я снимал комнату у соседки Оксаны – Марии. У нее была кошка – подросток, совершенно черная. Красоты необыкновенной. Настоящая маленькая пума. Во двор приходили ухаживать за ней большие матерые коты. Анфиса – так звали кошку, налетала на них, как вихрь, сбивала с ног и валяла по двору, так что только пыль клубком по двору завивалась. Я старался с ней подружиться. Но она была очень строгой, и ни с кем не изъявляла желания общаться.

Я долго за ней ухаживал, покупал изысканные лакомства, которые она отвергала. Но потом она уловила во мне настоящую любовь, и угощенье мое приняла. Но есть стала, только когда я отошел достаточно далеко. И вот как-то раз я лежу, не спится, дверь чуть открыта – жарко. Входит Анфиса, вспрыгивает на подушку и ложится вокруг моей головы.

Я говорю Маше:

– Это заколдованная принцесса, прошу у тебя ее руки.

Скорее всего, оно так и было. Принцесса она была… А потом пришла пора уезжать. Я не решился вмешаться в ее судьбу. Мы грустно простились. А она впервые потерлась о мое лицо.

– Ты смотри, не увези ее, гад, – ревновала Маша.

У нее дома Анфиса вела себя независимо и нежностей никому не позволяла. Гладить ее опасались – она тут же уходила, и можно было без руки остаться. Я не увез ее. Слишком она была мне дорога, чтобы вмешаться в ее судьбу.

Ко мне привязывались животные, любили меня. Однажды нас с мамой пригласили в деревню. Хозяйкина дочка выходила замуж за поселкового, и меня пригласили на свадьбу. В поселке я уже прославился тем, что носился на налаженном за литр самогонки дореволюционном мотоцикле и посылал всех недовольных, что было мне особенно свойственно в ту пору. Среди «посланных» был брат жениха, молодой, задиристый парень. И вот на свадьбе он долго «выпрашивал», а потом предложил «отойти». Предвидя подобное развитие событий заранее, я задолго тщательно обследовал место назревавших событий, подобно Суворову. Ну, мы отошли. Я встал спиной к амбару, в котором в огромном ларе хранилась мука. Он ударил меня – сила-то молодецкая – и выломал две доски из амбара.

И тут мне пришла оригинальная мысль. Всегда надо заниматься спортом – когда-нибудь пригодится. Зацепив его железной самбисткой хваткой, я вволок его в амбар и, невзирая на сопротивление, в выходном черном костюме засунул в ларь с мукой и накинул крючок. Сам вернулся к столу и, потупив глазки, стал понемножку выпивать и закусывать. И тут возникла сцена, о которой наверняка пожалел бы Иванов, сотворивший «Явление Христа народу».

Весь белый, с трогательным, обращенным к народу, лицом, наподобие ивановского «Христа», но с обилием упущенных художником деталей, предстал перед гостями несостоявшийся натурщик великой картины. Не припомню, слышал ли я когда такой хохот. На каждой свадьбе случается что-то необычное, но это представление заслуживает войти в историю…

Естественно, со следующего же дня напротив дома, где я жил, стала дежурить бригада типа «скорой помощи» во главе с братом жениха.

По этой оказии я стал носить за поясом топор и всячески любезно зазывал их во двор, притворно обещая выпивку и всяческое угощение. Кто-то из них уже отсидел, поэтому во двор они не заходили, как я их ни умолял, а приглашали меня поболтать на улице, на что я, в свою очередь, не соглашался.

Вскоре мне стало скучно, и я повадился кормить хлебом овец, которые у хозяйки были одна к одной, словно с картины Буше.

И вот однажды я их угощаю, как вдруг кто-то меня сзади как подденет маленькими рожками! Оборачиваюсь – маленькая черная овечка, а на лбу белая звездочка. А в глазах написано: гляди, какая я прелесть, а ты на меня не обращаешь вниманья… С того дня мы подружились и стали вместе гулять по задкам.

В доме с нами жила милая добрая женщина – Капитолина – или просто Капа. У нее была девятилетняя, такая же милая, дочка Наталья и муж Павлик. Трезвый он был спокойный, но, выпив, становился буйным и бросался на жену и дочку.

Во время очередного приступа бешенства я его выбросил в окно вместе с рамой и стеклами, выпрыгнул за ним сам и чуть не до смерти избил.

А наутро предупредил:

– В следующий раз – убью!

Странно, но он как-то затих и особо не докучал. Так к нашим прогулкам присоединилась Наташка. Она была очень робкая, поскольку писалась из-за этого идиота, и очень ласковая. Мы подолгу гуляли, а когда я садился спиной к огромному дереву, Звездочка клала мне головку на одно бедро, Наталья – на другое, и так мы мирно дремали под заканчивавшуюся жару. Они повсюду ходили со мной, как собачки.

Перед отъездом мне хозяйка говорит:

– Забирай Звездочку в Москву. А то и с Наташкой вместе…

Я подумал: «Куда ж я их возьму?» Не взял. Только боль навсегда осталась в сердце, словно заноза. Да светлые воспоминанья.

В период моих скитаний меня занесло во Владивосток, где я познакомился с тестем военкома Находки – Володей и корейцем – Ляном.

У нас созрел план забраться в погранотряд и собрать столько морской капусты, сколько сможет увезти трехтонный грузовик. Выдирать мы ее собирались ясеневыми шестами, для чего нарубили ясеня и изготовили орудия лова. Шест представлял собой мощную ясеневую палку, на конце которой прикручивались намертво похожие на пальцы ясеневые же палки.

В воде ясень размокал, пальцы накручивались на куст – рывок – и куст оторвался. Теперь его в лодку и – на берег, где надо связать листья в сноп и оставить сушить.

Мы обзавелись двумя моторками – в процессе Володя получил прозвище «знаток подвесных моторов и ясеневых шестов» – и отправились в погранотряд, бухту не то Тазгоу, не то Юзгоу – сейчас не вспомнить.

По приезде разбили у берега палатку. Утром я проснулся, вышел. Туман был такой, что носа не было видно. Вдруг – шаги совсем рядом. Я напугался – не видно же. Спрашиваю:

– Кто здесь?

Молчание. А шаги – все ближе. И тут рядом с моим лицом – рыжая золотая лошадиная голова, красоты неописуемой. Я ее приласкал, а она – меня. Любовь с первого взгляда. Лошадь звали Люстра.

Лошадей на заставе было много, но она была не рабочая, какие там требовались, а скаковая. Вася – конюх, ее ненавидел, да и остальные не очень любили. В дозор на ней нельзя, пахать нельзя, возить нельзя. Бесполезное животное. От Васи ей попадало, из-за чего у нас с ним начались мелкие стычки. А я в свободное время ходил с ней гулять вокруг бухты, угощал ее свежеиспеченным хлебом с сахарным песком.

Старый Лян – отец Толи, жаловался:

– Сто-то сахаля стало мало. Сто будем делять – я не знаю…

Что должно случиться – случается. Вася решил возить на Люстре сено. Поиздеваться. Стыдно бы: мужик два метра ростом, в плечах косая сажень. Раз пошел по землянику – наткнулся на матерого уголовника, бежавшего из лагеря. Тот Васю увидел – поднял руки…

Так и пришли на заставу, а Вася веточки землянички сплевывал.

Потешившись, Вася привязал Люстру к дереву и ушел. Овода – размером с полпальца – вмиг прогрызли в ее шкуре дыру и стали жрать ее целой оравой.

Она обезумела, оборвала вожжи, не разбирая дороги, – в овраг. Там телега сломалась и осталась. А Люстра скрылась неизвестно куда. Это я узнал от Васи, который мне сказал на прощанье:

– Найду твою Люстру – заставлю вытаскивать телегу, а заартачится – убью.

– А я тебя убью, – сказал я.

Чтобы лишить Васю возможности глумиться над Люстрой, я вытащил телегу из оврага сам. При этом в голове у меня что-то лопнуло, в ушах возник звон, а изо рта пошла кровь.

Я пошел на берег, опустил голову в воду. Где-то через час боль прошла. И я пошел на заставу. Подойдя к забору, я увидел, как Вася бьет Люстру кордовым ремнем. Не помню, как перемахнул забор, прыгнул на него и в секунду снес все, что было у него на лице. Он отшвырнул меня, как щенка, тогда я колом завинтил ему по ключице, и на этом не собирался останавливаться.

Вася заперся в конюшне, а я стал делать вид, что хочу поджечь. Кричал:

– Спалю тебя, сука, вместе с твоей Ночкой!

Ночка – любимая Васина кобыла. Солдаты меня оттащили. Дело замяли. Вася Люстру больше не трогал, а вскоре демобилизовался. Мы наготовили столько капусты, сколько предполагали. Пришла пора уезжать.

Я простился с Люстрой. Что делать… Мы погрузили капусту в огромный военный грузовик. Попрощались с начальником заставы. И поехали. Люстра бежала за грузовиком до вершины перевала. Я попросил водителя остановиться. Целовал ее, обнимал, говорил нежные слова. И, наконец, произнес:

– Ну не могу я тебя взять с собой и остаться не могу.

Я люблю тебя. Но мы расстаемся…

Она все поняла. Опустила голову и медленно побрела вниз. А я увозил в себе еще одну дыру в сердце, которые нечем было ни залатать, ни зашить.

Но вернусь в Коктебель. Кончилось лето. Я съездил в Харьков к своей симпатии. Надарил ей цветов, драгоценных коктебельских камней и даже понравился ее бабушке…

Вернулся в Москву.

В ту пору я, спасаясь от гебнюков, мечтавших выселить меня из Москвы, «на почте служил ямщиком» – служил ночным сторожем в музее драматурга Островского. Благословенное место! Сколько там было написано стихов – боже мой! Все молоденькие экскурсоводши были в меня влюблены, с одной только я никак не пересекался.

Она, наслышавшись обо мне, решила меня проучить.

Звали ее Оксана, а фамилия – Мегера.

И вот я прихожу на дежурство, а она стоит у двери ножка за ножку и смотрит на меня свысока. Действительно, красивая. И умница. Ну, мы пообщались, поле битвы вроде бы осталось за ней. Я сообразил, что это стоит стихотвореньица, и сочинил:

Однажды, ни поздно, ни рано, а словно в назначенный час, меня покорила Оксана сиянием бархатных глаз. Но вскоре все стало немило: повысилось роэ в крови — Оксана меня простудила, когда я вспотел от любви. Я градусник ставил под мышку, и горько микстуру лакал, и все вспоминал мою мышку, не в силах понизить накал. И желтый, как будто холера, сказал я Оксане со зла: «Какая ты, право, – Мегера!» А это она и была!

На следующий день нахожу под картиной ответ: письмо школьной отличницы о том, какой я нехороший, хотя мог бы быть и хорошим… И подпись.

Ну, я вооружился пером и написал ответ:

Прощай же все, о чем вчера мечталось, Что волновало влюбчивую грудь! Она в письмишке О. Мегера подписалась, Под тем, что я не дорог ей ничуть. Я осознал, что и любовь – химера, Как Ненси, как Бермуд, как НЛО. Е, если раньше говорил я: О, Мегера!.. Теперь я говорю: Мегера? – О…

На следующее утро она нарочно пришла меня менять (обычно это делал кто-то другой). Сидит, влюбленная по уши, за столом, лицо горит, грудь ходит ходуном, взгляд, как у одалиски. А я, дурачок, подойду – сделаю вид, что сейчас, сейчас обниму ее за дивные груди, – и отхожу. Я думаю, она была бы не прочь – прилечь на матрасик, который я не успел убрать, но, надурачившись, я скатал его валиком и запихал в шкаф.

Зря я обидел девочку. Хорошая она была, умненькая, нежная, пылкая… Я долго после жалел…

Еще я приставал в музее к одной реставраторше. Она была замужем за азербайджанцем и все грозилась пожаловаться на меня мужу.

– Жалуйся, – отвечал я, – под памятником Островскому есть ниша, там я его и захороню. И тебе хорошо: цветочки недалеко носить и сразу обоим…

Думал я, как произвести на нее впечатление, и произвел. В стихах…

Никогда не любил я музеев (На самом деле я музеи обожаю). С детских лет к ним я скуку питал. И работавших в них «бумазеев» никогда за людей не считал. Но недавно случилося чудо: я в музей на работу пришел. И с тоскою любовного зуда обнаружил прелестнейший пол. И теперь в моем сердце не пусто. А пестро – как весной на лугу! Хоть порою мне капельку грустно, что купить я музей не могу. Я б за дом этот отдал полмира, и забросил другие дела… Если б в нем реставраторша Ира, как супруга, со мною жила…

Мне очень нравилось в этом музее. Но меня захватила идея – переехать в Ленинград. Надоело без конца трястись в поезде туда-сюда. И я обменял московскую квартиру на ленинградскую. Друзья Бродского – Виктор Кривулин и Олег Охапкин по приезде сделали мне подарок – пригласили меня в Музей Достоевского на нелегальный вечер поэзии для русскоговорящих иностранцев.

Зал был полон: артисты балета, дипкорпус. Приехали писатели, поэты – в основном из Англии и США.

Яблоку упасть негде. Суетились какие-то люди с кинокамерами, полагаю – гебня. Почитал Кривулин, после – Охапкин. Поэты настоящие. Обоих Розанова опубликовала в Париже. И вот я на сцене.

Прочитал первое стихотворение – тишина, а потом будто взорвалась бомба. Второе – резонанс тот же. Ну, я и оторвался по полной. Из зала меня вынесли на руках.

Качать, правда, не стали, обычаи другие. Но восторгов было много и адресов с телефонами и адресами – полные карманы.

Кривулин и Охапкин стали моими близкими друзьями, и я часы и дни проводил у них дома. Впрочем, не только. Шмонался по всей стране, заводил романы…

В 1991 году по рекомендациям Юнны Петровны Мориц и Евгения Рейна меня напечатали сразу два московских журнала: «Октябрь и «Согласие». В том же году стараниями Юнны Мориц, Евгения Рейна, Булата Шалвовича Окуджавы, Николая Якимчука в Петербургском издательстве «Петрополь» вышла тоненькая книжка моих стихов. А тут как раз – вечер петербургской поэзии. Мне позвонил Евгений Рейн и предложил устроить презентацию моей книжки.

В Большом зале Дома актера собралось более тысячи человек. Многим не хватило мест. Поэзию представляли лучшие поэты Петербурга, даже Дмитрий Бобышев приехал из США.

Вечер открыл великолепный Евгений Рейн. После вступительного слова он по-дружески представил меня собравшимся и предложил почитать. Я прочел первое стихотворение – шквал аплодисментов. Второе, третье, четвертое… Я прочел много стихов.

От оваций дрожали огромные стекла, и прохожие на Невском испуганно оглядывались. Помню, что все меня поздравляли, жали руку, прекрасные женщины подходили и приглашали на «ужин», скульптор Алипов объявил, что будет меня «лепить», на что я в шутку ответил, что меня и так уже «лепят»…

Книжку смели в Доме книги и Лавке Писателей на следующий день. После Вечера меня вскоре напечатали «Петрополь» и «Петербургские чтения».

Я выступил в «Пятом колесе», потом были четыре или пять передач в программе «Преображение».

Меня выдвинули на Премию Международного Пенклуба, Пушкинскую Царскосельскую премию, которой я удостоился. Меня искали корреспонденты СИ-ЭН-ЭН, но не нашли, и объявили, что я один из лучших поэтов века. Казалось, моя литературная дорожка ведет меня к известности, к славе.

Но в 2000 году благодаря неблагоприятному стечению личных обстоятельств мне пришлось вернуться в Москву, где меня дожидались разозленные «комитетчики». Они немедленно запретили Леониду Гайдаю и Владимиру Наумову снимать фильм по моей повести «Яблоки горят зеленым» и строго не рекомендовали издателям печатать мои сочинения.

Начинавшееся было сотрудничество обрывалось без объяснения истинных причин. Более десяти лет мне не давали ничего издать. Только в 2012 году в петербургском издательстве «Реноме» вышла моя повесть «Ingenfors», что на каком-то из скандинавских языков означает «Невозможность».

Да еще в прошлом году благодаря Издательскому Дому «Сказочная дорога» увидели свет пресловутые «Яблоки…», приправленные вызывающими хулиганскими рассказами.

Обитая в Петербурге, я то уезжал в Москву, то возвращался, то снова отсутствовал по нескольку месяцев.

Поехал навестить маму. В Москве я купил почти новый «запорожец» и мучительно его на холоде ремонтировал, таская баллоны с кислородом и ацетиленом.

Но все же я привел его в порядок и добрался на нем до Питера. Все это потребовало неимоверного труда и непривычной для меня водки. И со мной случился первый инфаркт. В больнице ко мне подошел мой врач с каким-то господином и сказал, что его спутник – француз, изобрел новейшее лекарство, и предложил мне его испытать на себе. Я согласился – и начал выздоравливать.

После больницы я кое-как пришел в себя. Было 14 апреля. Мой друг Володя Марков, прежде – главный художник Лениздата, в этот день помог мне поставить на учет машину.

Оттуда поехали в типографию ЦГОЛИФК-а, которой Володя руководил. К слову, он в своей типографии и напечатал мою первую книжку.

Пока Владимир занимался делами, я разглядывал газеты объявлений знакомств. У Володи не ладилось с женой, и он покупал эту требуху. Я обратил внимание на одно объявление. Писала девочка-старшеклассница, рассчитывая спастись с помощью объявления от одиночества. Я вырвал это объявление и спрятал. В моей жизни перспектив оставалось маловато, и тоска уже топталась у моих дверей.

Я уехал в Москву. В Москве у меня была своеобразная нора. Там мне всегда была рада мама, которая за меня пошла бы на что угодно. Мне было бы там идеально, если бы я любил Москву. Но, кроме нескольких улочек и переулков, этот город меня отталкивал. Он очень изменился со времени моего детства и мало что мог вызвать в душе, кроме отвращения. Впрочем, не помню когда, неожиданно в мамину квартиру позвонил Володя Высоцкий и предложил мне погулять, почитать стихи.

Помню только, что было тепло и почти безлюдно. Мы встретились на Ордынке, погуляли по Китай-городу.

На прощание он сказал:

– Хорошо ты пишешь, но заумно слишком. Пиши попроще.

Вырванный клочок газеты почему-то прожигал мне карман. Я разорвал листочек и выбросил. Все же мысль о том обрывке газеты покоя мне не давала. Я знал, что по объявлению найти что-то стоящее – невозможно, и все равно мне мерещилось, что я выбросил свою судьбу. Наступил день, когда меня словно кто-то потащил в редакцию газеты «Сорока». Явился я вовремя: газета прекращала свое существование.

Когда я изложил свою просьбу, на меня посмотрели как на сумасшедшего. Но все же провели в пустую комнату, где валялась прямо на полу огромная кипа старых газет. Я просмотрел их все. За окошком было темно, когда осталась одна-единственная газета. С ней меня и выпроводили. И дома, уже ни на что не надеясь, я нашел то, что искал. Судьба?

Я долго думал, как ей написать. Мне бы написать, что я тоже страдаю от одиночества, что мне нужна именно такая подружка, что я обещаю ей нежность, любовь и верность. И хочу с ней встретиться. А я развел морали, написал, что я – поэт, что она входит в жизнь, а я выхожу, что я хотел бы с ней просто дружить.

После я очень пожалел об этом письме. Ей нужно было то, что я хотел написать, а совсем не это. Впрочем, как я понял позднее, жизнь – это эффект домино. А еще есть сложные модели, где тронешь рычажок, он заденет за другой, тот толкнет шарик, шарик зацепится за стрелку, стрелка толкнет паровозик, и каждое что-то толкает, пока игрушка не выполнит все задуманное. Так и моя жизнь. В точности могу доказать, что все в ней наперед было известно тому, кто это устройство задумал. Еще моя любимая бабушка говорила: «Чему бывать – того не миновать».

Несмотря на неудачное письмо, девушка мне ответила. Мы начали перезваниваться. Она оказалась тонким знатоком и ценителем современной музыки. У меня была хорошая аппаратура, я тоже, до некоторой степени, был меломаном. Мы довольно долго слушали музыку друг друга через телефон, пока однажды я не решился пригласить ее в гости. Помню, как я открывал решетку двери, и как она вошла на целых одиннадцать лет…

Мы всегда встречались посередине, на Сенной. Там мы ходили в дивную пышечную, Макдоналдс, туда же на рынок я ездил за продуктами, когда мы стали жить вместе. Но началось с того, что под песни цыганских королей мы наслаждались друг другом, пока силы нас не оставляли совершенно.

Домой я провожал ее на комфортабельном автобусе, который мы открыли случайно. И, сидя в мягких укромных креслах, мы увлеченно целовались до самого ее дома. Полгода это продолжалось ежедневно, и я был почти счастлив.

Но пришло лето. Ирина должна была ехать с родными на дачу. После дачи она ко мне переменилась.

Я попытался от нее уйти – она не отпускала, уехал в Москву, чтобы не возвращаться, – получил нежнейшее любовное письмо. Вернулся – опять лед в отношениях.

Так вечно продолжаться не могло, и мы договорились, что расстанемся на Новый год. Она попросила меня сделать ей на прощанье подарок.

– Какой? – спросил я.

– Щенка, ротвейлера.

– Хорошо.

Я обзвонил всех знакомых собачников, связи у меня были, поскольку я снабжал их московской литературой, и договорился, что мне продадут лучшего щенка из лучшего помета. Как раз меня пригласили на телевидение.

Грустно у меня было на душе.

И стихи я читал грустные…

Перед Новым годом мы поехали смотреть щенка.

Собралась куча народу. Вынесли щенков – все разом кинулись выбирать. Мы стояли в недоумении.

И тут появился он. Большелобый, на всех рыча, огляделся и пошел ко мне. Я сел. Он положил мне голову на колени и посмотрел в глаза.

Через несколько дней я в пять утра разбудил хозяев, отдал им деньги и забрал любимчика. Я вез его в такси, в меховой шапке, вывернутой мехом вовнутрь. Дома я дал ему жиденькой манной кашки.

Он устроился со мной на диване. И все перекладывался. На следующий день приехала Ирина и Рамзика – она назвала его Рамзес – увезла. А я начал готовиться к отъезду в Москву.

…В моем доме жила юная девушка – Марина. Красивая, нежная. Любила меня, сидела со мной, когда я мучился ревностью, любила меня – на рельсы легла бы ради меня.

Но шарик должен был докатиться до конца по задуманному небесным изобре тателем пути.

Я уже собирался ехать за билетом, как начала звонить Ира. Все вопросы касались Рамзика. Я начал ей помогать, приезжать, возиться с ним. Вроде все стало налаживаться, благодаря ему. Так прошло с месяц. Вдруг Ирина звонит и спрашивает:

– Хочешь, мы с Рамзиком будем жить у тебя?

Я согласился. Поехал за ними.

Вышел с Рамзиком погулять. Навстречу мужчина с крупным ротвейлером.

– Мой щенка не тронет, – успокоил он меня.

Действительно. Только тот «ротик» уж как-то фамильярно к Рамзику отнесся: лапку на него положил.

У Рамзика шерсть на загривке тотчас встала дыбом.

– Может хватануть, – сказал я.

– Да не…

И не успел он закончить, как Рамзес уже висел на шее кобеля, изо всех сил стараясь прокусить маленькими клыками толстую шкуру. И началось.

Вокруг нашего дома была зона отдыха. Там все и гуляли со своими собаками. Многие своих собак отпускали – так гулять легче, да и псам – побегать. Но у собак свои законы. Если пес поднимает хвост – это вызов.

Пока Рамзику исполнился год, он переколошматил всех нахалов. Однако, когда он ухитрился порвать стаффорда, я стал с ним гулять днем поменьше и начал дополнительно гулять с ним ночью: с трех до шести.

Он прожил одиннадцать лет, и не было ночи, чтобы мы с ним не гуляли. Первое время мы ночью встречали богатенькую мадам с питбулем. Тот нагло себя вел, и Рамзик его безжалостно избивал.

На третий раз дамочка сказала:

– Еще раз, и я дам команду: твоего пса пристрелят.

– Послушай, старая сука, – ответил я, – если хоть волос упадет с моего любимчика по твоей вине, я приду к тебе домой, убью твоего питбуля, убью тебя, твоего мужа, детей, родителей – всех убью, кого найду. Поняла, тварь?

Больше мы их не встречали. Прошу прощенья у читателей – я говорил правду. Мне удалось, впрочем, никого пока не убить. Избивать до полулетального состояния – избивал, но не больше. Мы с Пёсичем были очень похожи. Не так, как другие становятся похожими в процессе, а с самого его рожденья, с первых шагов.

Слабее себя он не трогал. Да и вообще чаще он сбивал собаку с ног. И держал мертвой хваткой за холку.

Пес пытался уползти, а Рамзик ехал на нем, как на коне, что, подозреваю, ему сильно нравилось. За свою жизнь Рамзес не проиграл ни одной драки, убил огромного ризеншнауцера, искалечил несколько бойцовых, при этом оставаясь милейшим псом, барином – неженкой, любимцем гостей и всех сук. Впрочем, он всегда был начеку.

Раз Володя Марков в гостях у нас сказал:

– Юрок, что-то пёс у тебя какой-то инфантильный.

Я Рамзику и говорю:

– Рамзик, тебе не кажется, что у нас в доме чужой?

Песка нахмурился, шерсть поднялась, показались клычищи, раздался рык, похожий на львиный.

– Да нет, – погладил я его, – мне показалось.

И Рамзик мгновенно вернулся в образ добродушного хозяина. Марков только головой покачал.

Приблизительно через месяц, как мы с Ириной стали жить вместе, я поехал в Москву. У меня была безумно дорогая вещь, и я намеревался ее продать. Это мне сделать не удалось, но денег я добыл и вскоре вернулся.

Рамзик бросился ко мне с такой радостью, что я едва не заплакал.

Вскоре Ирина собралась на дачу.

– Мы уже не увидимся, – заявила она.

– Тогда Рамзик останется здесь, – сказал я.

Сутки она ходила с темным лицом. Все же Рамзеса я ей отдал, проводил их на Московский вокзал. Засобирался в Москву. И получаю письмо, полное нежности и кончавшееся словами: «Мы с Рамзиком нуждаемся в тебе. Приезжай».

Я собрался, купил мяса, гостинцев и поехал. На даче Ирина была с бабушкой. Они искренне мне обрадовались, особенно Рамзик. Еще бы, в деревне трудности с мясом, а я еще привез им мороженое. Так я начал ездить в Бабино. Бабушка спала в комнатке, оборудованной в бане.

А я делал вид, что уезжаю, и потихоньку возвращался. У Ирины все прошло, и мы отдавались друг другу, как в лучшие времена.

Мы много гуляли с Рамзиком, собак там было меньше, присмотра за ними больше, и драки стали редкостью. Там было хорошо. Хотя и не так, как в начале.

Запомнилось, как я ездил за мясом в Чудово, ставший городом цыган, как выбирал фрукты на рынке и тщательно их упаковывал, как мне выдавливали кишки в электричке и как я вылезал из машины и входил во двор дачи, где меня встречали Рамзик с Ириной.

Бабушка ее относилась ко мне лояльно, вроде с симпатией даже, а как точно – понять было невозможно.

После дачи, несмотря на протесты ее родных, Ирина с Рамзесом вернулись ко мне.

Мы жили странно: ни так ни сяк. Гулял с Рамзиком в основном я. И однажды я объявил:

– Или мы расстаемся, и я Рамзеса забираю, или ты становишься моей женой.

Мы поженились.

Я не знал, что нельзя было жениться в мае. И работница загса опоздала на полчаса, и фотография получилась с каким-то черным пятном – но дело было сделано: мы – муж и жена.

В Москве умирала моя мама.

Я приехал. С теткой Тамарой помыли ей голову.

Она была совсем слабенькая, могла только шептать.

Я ей сказал:

– Подожди, мама, не умирай. Я приеду с женой – будем за тобой ухаживать.

Но не успел я вернуться в Петербург – звонок из Москвы. Оказалось, мама позвала меня, чтобы увидеть в последний раз. Она умерла. Я приехал снова. Похороны, поминки, оформление наследства… Я предложил Ирине пожить в Москве. Там еще витал дух мамы, да и ей там было бы спокойнее. Сдали квартиру, на несколько дней поселились на Савушкина у фотохудожника Павла Васильева.

Ночью я пошел гулять с Рамзиком. Мы забрели в те места, где когда-то Александру Блоку пригрезилась Ночная фиалка. Сквозь темноту виднелись очертания брошенных кораблей. Мы пробрались по длиннющему шаткому мостику и оказались в фанерном поселке бездомных. Зрелище было фантастическое. Трехэтажные домики из фанеры и дощечек, комнатки – окошки, в которых горел нереальный свет, столики перед домиками, люди, сидящие за ними. Городок, не значившийся нигде, затерянный на земле, с особенной формой жизни, удивительно мирный, уютный, нереальный, словно Фата-моргана. Постояв немного, мы отправились дальше, пока не оказались на берегу залива. Было удивительно тихо. Под ногами был песчаный пляж. Редкие люди у воды. На берег накатывались тихие волны, пляж был окутан темно-серебристой дымкой. Мы присели, долго смотрели на воду, в которой загорались редкие странные огоньки и гасли. Эта была одна из самых удивительных ночей в моей жизни.

В Москве Ирина долго не могла перевестись в московский институт. Помог Евгений Рейн. Он попросил секретаря Союза российских писателей написать ходатайство о переводе жены известного поэта. Женщины из Союза попросили у меня стихов. Я принес. Вдруг звонок. Секретарь Союза российских писателей Светлана Василенко сказала:

– Юра, приходите. Случилось маленькое чудо.

Оказалось, что члены Правления что-то отмечали, а потом в полном составе приплелись в Правление.

Увидели мои стихи. Почитали. Спрашивают:

– А он в Союзе?

– Нет.

– Так мы его сейчас примем.

И приняли. Интересно, что среди них были поэты, на стихи которых я в свое время сочинял пародии… Ходатайство мне написали, но мне только через год удалось перевести Ирину, и только туда, где когда-то учился сам – ректор оказался человеком.

Первые годы в Москве были относительно нежными, но виделись мы мало – Ирина пропадала на занятиях. Училась она психологии – и училась самоотверженно. Потом у нее началась практика, а по окончании она так и осталась работать в школе. Денег нам, в принципе, хватало. Интимные отношения у нас были достаточно яркие. Единственное, что меня настораживало, что она всегда стремглав летела после этого в ванную… Так детей не делают. Но она училась, я понимал…

Рамзик отлупил всех местных нахалов, как колошматил их еще в Петербурге, а одного – огромного наглого Ризена – убил. Я накостылял особо ретивым хозяевам.

Так что, когда мы выходили на улицу, нас не избегали только законченные идиоты. Наконец, Ирина закончила университет. С красным дипломом. Прошел месяц, другой, и вдруг она мне говорит:

– Я от тебя ухожу.

До меня и теперь никак не доходит, как можно было так виртуозно притворяться одиннадцать лет? И потом, у нас было столько хорошего… Хотя – это у меня было – не у нее. Она входила в роль, а после встречи снимала реквизит, стирала грим и становилась той, которую я не знал.

Наутро я поехал в Свято-Данилов монастырь к отцу Гермогену. Он едва не заплакал, слушая меня, а после, в нарушение всех церковных правил, отпустил мне грехи. Вечером, гуляя с Рамзиком, я проходил мимо тренажерного зала, в котором ежедневно тренировался.

На улице курил инструктор по фитнесу.

– Что не приходишь? – спросил он.

– С женой расстались – печаль у меня в сердце.

– Вот и приходи. Потренируешься – она и улетит.

Я пришел, потренировался. А наутро у меня на лбу – холодный пот. Звоню в «скорую»:

– У меня инфаркт.

– Откуда вы знаете?

– У меня уже был.

Приехала «скорая». Я говорю:

– Я позвонил жене, она обещала забрать пса. Буду ждать.

Мы как-то разговорились, потом они вызвали мне реанимацию и уехали. С реаниматологами я тоже нашел контакт. Помог Рамзик: огромный, дружелюбный – настоящий домашний барин. Если мне как-то можно было отказать, то такому красавцу – никак. Жена все же приехала. Меня погрузили, отвезли в клинику, где я двенадцать часов пролежал на стальной чайной ложке перед мониторами, пока мои сердце и артерии возвращали к жизни.

Пока я лежал в больнице, Ирина бомбардировала меня заботливыми сообщеньями, так что я выписался через неделю под расписку, решив, что ее заблуждения закончились. Но я ошибся.

Тогда я решил долечиться самостоятельно, начал двухнедельное голодание, и стал ежедневно посещать храм Всех Скорбящих Радости, в котором меня крестили. Я побывал во многих монастырях, в Донском подробно покаялся во всех своих грехах.

У Ирины 11 марта день рожденья. Я накупил подарков и поехал. Если кто мне и обрадовался, то Рамзес.

Задерживаться мне было незачем. На вокзал она мне позвонила, участливым голосом осведомилась о моем самочувствии. Смешно – я потом узнал, именно в этот день она оформила развод…

Дома я продолжил посещать церковные службы и монастыри. Ирина мне писала довольно часто, и, когда наступило лето, я решил попытаться еще раз с ней встретиться. Я полностью восстановился, выглядел великолепно, и одет был с иголочки.

Мы встретились в кафе на Невском. Заметно было, что она удивлена моим внешним видом. Но изменить своей артистической натуре не могла. Для меня стало очевидно, что это наша последняя встреча.

Осенью она мне позвонила и попросила забрать Рамзика. Его привезла бывшая теща, не глядя мне в глаза, сунула мне поводок в руки и скрылась в метро.

Мы отошли за пути, Рамзик пописал, покакал, и вдруг поднялся и обнял меня лапами за шею. Я сбивчиво говорил ему, что я его тоже люблю, обнимал его, целовал… И тогда я понял, что не следовало его отдавать Ирине. Странно: обладая стальной волей и не будучи идиотом, в решающие моменты моей жизни я всегда поступал неправильно.

Мы стали жить как прежде, только вдвоем. Так прошло пару лет. Девушки еще не обходили меня вниманием, но все это было не то.

Однажды пришла очаровательная особа, с которой у меня намечались отношения. Я сидел на диване, она – за компьютерным столиком.

Я включил телевизор. Она пересела ко мне, и я без слов понял, что она ждет моих рук на своих маленьких грудях, хочет ощутить их внизу.

Но на нас смотрел Рамзик. Я не мог это сделать на его глазах. Он был не просто собака.

Девушка эта после исчезла, уехала куда-то. А другие меня не волновали. Мы по-прежнему колотили всех собачьих наглецов, по ночам бродили далеко от дома.

Спускались к Москве-реке и подолгу сидели на берегу, слушая, как плещет вода. Рамзес был джентльменом.

У нас во дворе жила дама с целой сворой той-терьеров, они на Рамзика нападали, пытались его повалить, но ему нравилось с ними возиться.

Был бездомный рыжий кот, умевший подниматься на лифте и заглядывавший к нам на ужин.

Рамзик никогда его не обижал, даже когда котяра однажды раздухарился и попробовал подойти к его миске.

Рамзик стерпел, хотя за свою миску он мог порвать даже меня.

Летом нам приходилось околачиваться в Москве.

Сколько я ни просил Ирину, чтобы она взяла Рамзеса на дачу, она не брала.

И тогда я решил построить свою. Это было непросто, но я справился, хотя…

(Дальше я позволю себе вставить отрывок из моей повести «Ingenfors». Там все описано абсолютно точно и нет смысла переписывать заново).

 

Ingenfors

(Отрывок)

Наступило некоторое затишье. Алексей с Рамзиком построили дачу недалеко от Москвы. Строительство закончилось под осень, и они гуляли с утра до вечера по безлюдным заросшим дорожкам, по лесу, подолгу лежали на пригорке в густой траве, а когда возвращались, непременно отдыхали на единственной полюбившейся им скамейке под ветвистой березой… Но приближались холода, и им пришлось вернуться в Москву.

Вернулись монотонные московские будни, идиотские заботы, дурацкие телефонные разговоры. В отсутствие Ирины, они и вовсе стали одним существом. Ночью Рамзес спал, непременно обнимая хозяина за шею, а утром лукаво будил, щекоча усами. И только на улице, когда они проходили остановку автобуса, Рамзик все смотрел, все надеялся увидеть среди выходящих Ирину. И хотя он понимал, что она далеко, он все равно ее ждал. В глубине души Сыромятников тоже ждал жену, но ждал без всякой надежды, надеясь скорее на чудо, чем на запоздалое сожаление. Но вот пришло письмо, и Сыромятников сразу узнал почерк. Не без волнения он извлек сложенный втрое листок и прочитал.

Здравствуйте!

Как вы без меня живете? Вспоминаете ли? Если да, то, наверное, не с лучшей стороны. Мне тоже грустно без вас. Наверное, я поторопилась, что-то на меня нашло, да и доброжелатели помогли. Я, может быть, и вернулась бы, и уж во всяком случае сейчас я так бы не поступила. Но здесь я снова прижилась, к тому же у меня растет маленькая дочка.

Жизнь пошла по другой колее. Порой мне приходит в голову, что я еду не в ту сторону, мне грустно, но изменить что-то еще раз у меня не хватит сил.

Не обижайтесь. Ваша Ирина.

P.s. Пишешь ли еще стихи?

Читая письмо, Сыромятников невольно заплакал.

Чувствуя, что с хозяином неладно, Рамзес прилег к нему на колени. И вдруг уловил знакомый запах. Он едва не заскулил, посмотрел на плачущего Алексея.

– Она не вернется, – сказал Сыромятников, – никогда.

Рамзес понял, и в глазах его отразились безнадежность и отчаяние Сыромятникова. Он отошел и свернулся клубком на подстилке. Потом вздохнул и закрыл голову лапами. Сыромятников долго ходил расстроенный, но потом все же присел к столу и написал ответ.

И снова потекла монотонная жизнь двух холостяков.

Только Рамзес стал немного сдавать, и теперь Сыромятников водил его на прогулки, вооруженный до зубов, готовый при первой опасности убить любую собаку и любого хозяина.

В Ветеринарной академии, где Рамзика хорошо знали, профессор Меньшиков сказал:

– Возраст, Алеша, возраст. По нашим понятиям, ему под шестьдесят. Овощи, фрукты, ягоды и мясо. Кашки чуть-чуть.

Впервые Сыромятников не поверил профессору.

Он знал ротвейлеров, которые и в четырнадцать были не хуже трехлеток. Чего-то Меньшиков не сказал.

Тем не менее, Сыромятников в точности выполнял его рекомендации. Он купил блендер, намалывал в нем вкуснейшую смесь из овощей, черники, малины. Давал Песичу лекарство от кашля.

Тем не менее, Рамзес понемногу слабел. Как назло, у самого Сыромятникова назревала операция. И откладывать ее было нежелательно.

О, если бы знал Сыромятников правду! Он перевернул бы мир! Но он не знал, и не мог примириться, что человек предполагает, а какое-то говно располагает. Надо было звонить Ирине: просить ее взять Рамзеса на время операции.

И вот Московский вокзал. Сыромятников с Рамзиком вышли и сразу окунулись в привычный молочный пар.

Ирина ждала в начале перрона. Рамзес как-то вяло обрадовался, но Ирина стерпела, и они пошли по переулкам, ища машину.

– Хочешь – погуляем, – предложила жена.

– Давай, – сказал Сыромятников.

Они шли по улице, Ирина распрашивала Алексея про занятия английским, когда Сыромятников собирается уезжать.

– Рамзес покашливает, – сказал Сыромятников. – Идиоты посоветовали на время заменить ему мясо легкими, но он стал слабеть – ты лучше давай ему мясо.

И побольше.

Неизвестно, сколько бы они еще проговорили, но Сыромятников увидел впереди какого-то выродка, выходящего из магазина с большим кобелем. Ну, вот и погуляли…

Сыромятников остановил машину. Последнее, что он видел, – похудевший зад Рамзика, забиравшегося в кабину.

В это время с ним поравнялись собачник с его любимцем. Сыромятников размахнулся и со всей силой ударил кобеля по жо..е. Того развернуло.

Дико таращась на Сыромятникова, хозяин с угрозой спросил:

– Ты чего?

– Ничего, – отвечал Сыромятников, вытаскивая пистолет, – шутка…

Ублюдки ушли. Сыромятников развернулся и побрел опять на вокзал. Операцию ему сделали плохо, шов лопнул, из него сочилась какая-то гадость. Из-за этого пришлось пробыть в больнице лишний день.

Сыромятников все время звонил Ирине, спрашивал, как Рамзес. Она отвечала, что все нормально.

И вдруг:

– У Рамзика рак…

«Так вот о чем не сказал ему Меньшиков! Тоже, бл…, друг, говномоид сра. ый!»

Сыромятников позвонил академику Брагинскому.

– Ты говорил, у твоих друзей есть лекарство от рака.

– Есть, в принципе. Но его надо синтезировать.

– Ионыч, пожалуйста!.. У меня Пес умирает, помоги.

– Перезвони через два часа.

Вот что сказал Брагинский:

– Люди приедут вечером. За ночь они изготовят препарат. Ты приедешь в Академгородок к семи утра.

Найдешь Институт физической химии, позвонишь: 1–35.

– Спасибо.

– Ладно. Дай Бог. Термос захвати. Льда туда сухого брось.

Не буду описывать, как продрогший, в промерзших штиблетах, убитый горем, Сыромятников притащился в Академгородок, как ехал обратно, как с термосом, похожим на мину, пробирался под вагонами, прячась от ментов, оцепивших каждый сантиметр вокзала в поисках террористов, как уговаривал три десятка проводников перевезти лекарство.

Утром позвонила Ирина.

– Как ему давать?

– Я же вложил бумажку. Как взрослому человеку.

Прошло два дня. Лекарство, похоже, помогало.

– Юр, – позвонила Ирина, – лекарства остается мало.

Сыромятников снова позвонил Ионычу, снова ездил за препаратом, снова уговаривал напуганных проводников. Была маленькая надежда. Но через день позвонила жена и сказала:

– Рамзик умирает.

Сыромятников опешил.

– Но нет! Так просто я вам Пса не отдам! – заявил он небесам.

И он с остервенением плюнул в сверкавшее за окном солнце.

В течение двух дней Сыромятников раздобыл чертову кучу денег, вызвал из Одессы приятеля в качестве помощника и сиделки, обзвонил всех возможных специалистов, купил билеты. Оставалось перевезти Рамзеса в Москву. Он позвонил Ирине.

– Я буду в Питере в 7 утра, – сказал он.

Уже подъезжая к Питеру, он почувствовал звонок мобильника.

– Рамзик только что умер, – сказала Ира. – Позвони, как подъедешь к нам.

Сыромятников подъехал. Зашел в кафе, заказал кофе. Движения его были пустые, исполненные безразличия, оцепенения.

Попив кофе, он позвонил Ирине.

– Я договорилась с кремацией, – сообщила она.

– Может, не надо так спешить?

– Кремация будет только вечером.

– Все равно можно подождать.

– Я не могу. Муж, ребенок… Я подъеду через час, – сказала жена.

Сыромятников понял, что спорить бессмысленно.

– Ладно, – сказал Сыромятников, – черт с тобой!

Через час к условленному месту подъехала машина.

В ней на заднем сиденье лежал мертвый Рамзик.

Сыромятников положил его на колени, не стесняясь текущих слез, обнимал, целовал, просил прощенья.

Да простят мне все, кого любил Сыромятников: на его коленях лежало самое любимое его существо, и он ничего, ничего не мог для него сделать!

В клинике он в последний раз прижал похудевшее тело к сердцу и прошептал:

– Прости, мой маленький, я не успел…

На вокзал он ехал один.

В Москве он позвонил жене еще раз:

– Пепел пришли.

– Да, – ответила она.

Больше говорить было не о чем. Через неделю он получил от проводника глиняный горшок с тем, что было для него дороже собственной жизни, вообще всего. Он зарыл обгоревшие косточки на даче под березой, где Рамзик всегда присаживался перед тем, как повернуть к дому. Сыромятников прибавил к ним семена какой-то красной травы, возле которой любил отдыхать Песич. Вечером он сжег вещи, принадлежавшие любимчику, и уехал.

Дома Сыромятников наконец дал волю слезам. Он долго рыдал, что-то говорил, называл Рамзика самыми нежными именами на свете и вдруг рядом с собой отчетливо услышал любимый скулеж.

– Ты здесь! – воскликнул Сыромятников. – Мой любимый, мое ласковое солнышко! Помнишь, моя радость, как я зимой вез тебя крошечного в шапке, покормил кашкой, а ты все перекладывался на диване. Прости меня, мой ангел, за все обиды! Я больше никогда не буду тебя даже ругать…

Вот когда Сыромятников почувствовал, что такое пустой дом. Это был он сам.

Мне нравилась Ирина. Порой она забывала, что играет, и нам было хорошо обоим.

И все же, когда Рамзеса не стало, я понял, что она нужна была только, чтобы мы встретились с ним.

За эту встречу я должен был заплатить, и не жалею, как не жалею об одиночестве, которым после его смерти пропитался насквозь.

Теперь, когда моя оболочка почти разрушена (у меня было четыре инфаркта и шунты), артерии все в хлам и прочие «радости», я все чаще думаю о том, что моя жизнь была лишь цепью фатальных, не зависящих от меня обстоятельств, чьей-то пьесой, в которой я, как мог, сыграл свою роль.

Наконец-то я не спеша собираю чемодан, который не взять с собой.

Если после смерти что-то есть, я хотел бы встретить там Марину Орбелян и Рамзика. Если существует реинкарнация, я хотел бы родиться в той же семье. Некоторых людей я не хотел бы больше встречать. Среди них моя жена – замечательная актриса.

Хотя счет моего существования уже пошел на дни или на часы даже, и я думаю, что, может, и не выиграл в нем, но и не проиграл.

Мне повезло с чудесными родителями. Я был своим для природы, животных. Я был необходим прекрасным подружкам. Меня любила маленькая богиня. Чтобы еще раз их встретить, я согласен еще на такую же бессмысленную жизнь.

 

Иллюстрации

Александра Константиновна Крагиновская, бабушка поэта

Родители Александры Константиновны Крагиновской

Георгий Григорьевич Батяйкин – из сибирских казаков. Дед поэта

Москва. Дом № 3 по Настасьинскому переулку, где родился и жил с 1946 по 1979 год Юрий Батяйкин. Фото 2014 г.

Нина Георгиевна Батяйкина в юности. Мама поэта

Мама поэта во дворе дома

Характер

На этом велосипеде поэта сняли с Садового кольца

В пионерском лагере «Сокол». Московская область. 1950-е годы

Школьные годы (7 класс). Юрий с бабушкой Александрой Константиновной (справа) и тетей Тамарой

Пионерский лагерь «Синева». 1970-е годы

Пионерский лагерь «Синева». Белое озеро. Причал

«Новая Голландия» – излюбленное место прогулок петербургских поэтов

Рамзес