Вечер. Картинки по желтым стенкам. Два букетика незабудок в сговоре с золотым оттенком прядок, испытывают рассудок. Он ли, она ли его целует — тень поцелуя под облаками. Больше Вселенной не существует — только щекотка под языками. Улица Е. Егоровой. В сонном воздухе слышится: до свиданья. Что ж от всех курточек с капюшоном так перехватывает дыханье? Что ж обезумевшим пассажиром против движенья в тоннеле мчится сердце, теряя согласье с миром, словно ему уже не влюбиться?

Спешит Новый год к прохожим, друзьям, парам. Все что-то хватают, все волокут елки. А мне нипочем: еще поживу в старом — я предпочитаю обломки и осколки. Мое настоящее, как пирожок с ядом. А в будущем белый туман и трубы пенье. Мне нравится прошлое: в нем ты со мной рядом, как вечное, нежное головокруженье. Когда ты кладешь свою руку в мою снова, я чувствую в ней весь остаток тепла в мире. Но я от волненья боюсь проронить слово, как с белым из жести кружочком мишень в тире. О если бы выбрать, которой судьбе сдаться! Волшебные сумерки, сердце еще бьется… И невероятно куда-то еще мчаться, пока твоя шапочка между домов вьется.

Вечер, Вечер — мой молчаливый гость, что за свечи в дом ты ко мне принес? Взял их в церкви — не пропадут, небось. Я скучаю нынче, как идиот. Я ведь знаю — милая не придет. Выйдет в город — с кем-нибудь пропадет. Ей, любимой, нет никаких причин, столь красивой, прятаться от мужчин, потому что я здесь совсем один. Я, наверно, глупо о ней сужу. Несомненно, зря я о ней тужу. Будет случай — я ей тогда скажу: Все на свете проходит, как облака. Только эти останутся, как река, — встречи, в которых звучит: пока. Рыбка, рыбка, — шепну я, словно вода, — ты меня позабудешь, а я тебя никогда. К сожаленью, это теперь уже навсегда.

Какой печальный нынче Новый год! Так холодно, что никуда не сходишь, сидишь и с телефона глаз не сводишь, как с черной мыши деревенский кот. Любовь моя, как я теперь живу… Мне кажется, что ты мне изменяла, я прячусь с головой под одеяло и, как ребенок брошенный, реву. Я пребываю в идиотском сне, я не пойму, насколько ты свободна, тебе легко пойти к кому угодно, не думая, как это больно мне. А я глотаю ядовитый дым, мой дом опять припахивает гарью, мир хочет, чтоб ты тоже стала тварью, и навсегда судьбу связала с ним. Мир нагловато верит в то, что он сильнее, интересней и богаче — он думает, что не получит сдачи, что я уже не так в тебя влюблен. И я, конечно, странный человек, раз не пойму, что все слова напрасны, как будто бы и не были прекрасны Апрельская и прошлогодний снег.

Вот и подходит пора расставанья с телом, а заодно со средой обитанья плоти. Как незаметно порой привыкаешь к стенам — словно лягушка, стареешь в своем болоте. Грустно, конечно. А жаль, что грустить не вечно. Грусть – это лучшее, что остается с детства. И доживать в Петербурге, как будто, легче: призрака призраку не навредит соседство. Вот открывается дверь моего «театра». Входит «актриса», похожая на Джульетту. Было ли это вчера, или будет завтра — чем помешает ее болтовня поэту? Все интересней, чем биться весь век с «врагами». Жаль, что ведем мы себя не особо вольно: я ведь еще не нашел чемодан с деньгами — Так что на этом этапе с меня довольно. Все ничего. Только сердце о чем-то ноет: страшно, наверно, привычки свои оставить. В общем, любить никого на земле не стоит. А разлюбить – невозможно себе представить.

В далеком небе кружит самолет. Смешной прохожий щурится от света. И мы еще гуляем напролет. Мы влюблены. Нам хорошо. И лето. Вот мы стоим. Трамвая долго нет. Вокруг скучает пассажиров стая. И нас с тобою бережет от бед на свете наша песенка простая. И пусть нет строя в наших голосах, и мы поем ее, как можно – тише. Она звучит, как будто в небесах. А, может, извини Господь, и выше… Где ты теперь – не спросишь у зимы. Но что-то сердце жжет, как след подковки на том отрезке времени, где мы остались на трамвайной остановке.

Мне жаль, что я тебя люблю, что ты моей люб в и не рада, что я с тобой постель делю, прокравшись по аллеям сада. Что, ускользая поутру, бужу любимого Рамзеса, что я не вовремя умру, ни в ком не вызвав интереса. Ты мучаешь меня за спесь, за то, что вечно я «не здесь», что часто мы без денег оба, за то, что я ночей не сплю, за то, что я тебя люблю, и думаешь: «Еще за что ба»…

Вечером, медленно двигаясь в гуще сброда, рядом с тобой, переменчивой, как погода, я, для которого ты – это вся планета, прячась, как сумерки, в тень от чумного света, не понимая, что, в сущности, происходит, чувствую, как моя жизнь из меня уходит. Словно обязан куда-то уехать вскоре, я ощущаю с тобою тоску и горе, будто слоняюсь по вымершим коридорам в брошенном доме фантазий моих, в котором выбиты окна, и ветер гуляет в залах, плача, как ночью вода в городских каналах. Можно поверить, что песенка дома спета. Только откуда под дверью полоска света в час, когда все, как один, разбрелись на бл. дки, будто ты просто играешь со мною в прятки в мире, заполненном похотью и прошедшим, здесь, в темноте, сумасшедшая с сумасшедшим.

За окнами завихренье снежинок – пришел Сочельник. Жена уже засыпает: ее охраняет ангел. Я наслаждаюсь свободой на кухне. У нас нет денег. На улицу меня выгоняет Анкер. Наш пес почти египтянин – тезка одного фараона. Мы гуляем ночами – оба ненавидим быдло. Я обращаюсь со словом, как Марадона. Но мне за это не платят. И не обидно. Спасибо родной Отчизне: я – инвалид второй группы. Я получаю пенсию за отравленье ядом. Совет при Патриархе Алексии насыпает мне крупы. Я чувствую себя, словно Усама бен Ладен. Признаюсь, грежу терактами: люблю помечтать на кухне, пока собака похрапывает на коврике возле двери. В своих ювелирных письмах я обращаюсь к Кюхле. Но больше меня волнует таинственное Бери-Бери. Я вижу в окошке город: может быть – это Канна. Там тоже живут, но только не люди – эльфы и феи. В России поэтов много. Но вот что, должно быть, странно: Они почти поголовно все немцы или евреи.

Куда-то Я подевал три дня: головоломка. Скорее, их и не было. Поди, еще жена могла их прикарманить, когда б они ей в тему. Но, увы, я для нее лишь старый маразматик. Друзей же я лишен. Из двух друзей — один всегда дурак, другой – подлец. Я в эти игры больше не игрок. Я, словно путешественник, смотрю на этот мир, его дома и окна, светящиеся… И на снегопад. И мне все чаще хочется покинуть его вослед за теми из поэтов, которых я любил. Болтают чушь, что к смерти их, как будто бы, причастны Агенты КГБ. Но это бред. Никто их не убил. Но все их понемножечку убили. Я у окна. Передо мной – январь. Прошли Сочельник, Рождество и Старый год поменялся с Новым. Но опять на свете ничего не изменилось. И так же, как в свой первый Новый год Бог дует на огромный одуванчик.

Вот так удача: людей на дороге немного. По убегающей вниз веренице огней из другого мира, поэт – сочетание ангела с пьяным — мчит за провизией, спрятанной в доме стеклянном. Хлюпает дождь, как уключина в лодке Харона. Быстро темнеет, и улица, как макарона, скользкая. Милая – дома. Глядит муз-tv и таится, что ее жизнь, наконец-то, с моей, раздвоится. Я в магазине. Природа меня не смущает. Кто с Богом дружит, тому Бог всегда помогает… Нынешний месяц – промозглый какой-то и серый, болен, наверное, осенью или холерой. Сыро. Январский снежок не скрипит под ногою, в эту погоду не встретишься с Бабой-ягою, что для чего-то всегда дуракам помогает. Грустно до смерти, что нас в феврале ожидает. Все предначертано. Скучно. И Некто бесстрастный смотрит с пустющих небес, как по наледи грязной прет на меня, трансформировав крылья в дрезину, особь, которой дано пережить эту зиму.

Приближается осень. Листва начала осыпаться. Снова вечер потерян. А утром тоска просыпаться. Вспомнишь, как ты ушла, – проклинаешь Денницу и Бога. Хорошо еще, что грустных дней остается немного. Но пора подниматься: заманивать в стойло пегасов, и вести на прогулку собаку в Страну Пидарасов, а, вернувшись, запихивать в скучную пасть бутерброды, удивляясь, откуда повсюду такие уроды. А потом одиночество грустную душу терзает, будто кто-то театр, закрытый навек, подметает, и бегом начинаешь молитвы шептать и креститься, словно «Отче» прошепчешь, и счастье к тебе возвратится. Лишь под вечер с тебя напряжение будто спадает, и никто на тебя уже, вроде бы, не нападает: всякий занят собой, своим логовом потным и сра..м. Только сон и мечты остаются с тобою, со странным. Как ни дико, когда-нибудь ты примиришься с судьбою, даже с тем, что она в этот час на земле не с тобою, с тем, что ей хорошо, с тем, что ветер в окно задувает. С тем, что лучше любви все равно ничего не бывает.

Как всегда, на дворе ни весна, ни лето. Не хватает тепла, освещенья, цвета, обонянья, собаки, любимой, друга, самочувствия, нежности, денег, юга. И сидишь в своей келье, вкушая старость, словно ты – Полифем, и тебе осталось лишь ворчать на плиту, зеркала, на стены, на богов, на тоску, тишину, на вены. И волшебная палочка тоже где-то за семьсот километров. В джинсы одета, и прическа под мальчика. В камуфляже таковом, что жена, не узнаешь даже. И уже не играет особой роли, что душа не желает кричать от боли, с каждым днем равнодушнее к счастью, горю, как речушка, – тем глуше, чем ближе к морю.