Мой черный Ангел! Спишь без задних ног! Храпишь во сне, скулишь, бежишь куда-то… О, если бы тебе во сне я мог компанию составить. Вот когда-то мы б сгрызли всех придурков на пути, всю падаль бы сожрали на дороге и всех бы сук оттрахали. И боги собачьи нас бы превознесли. Прости, что обижал, командовал тобою, таскал тебя повсюду за собою, удерживал от вдохновенных драк… хоть по числу собачьих рваных ср..к ты превзошел давно уже любого. Поверь, дружок! Я чту тебя, как Бога, И ведь порой наказываю строго, тебя люблю я больше, чем весь мир! Вот почему я не лечу к Иринке, а покупаю у метро на рынке лишь для тебя я курицу и сыр…

В вышине надо мною плывет журавлиным клином искрометная туча – фантазия белой ночи. Одуревшая за день, душа улетает к финнам. Остальное влечет черный пес по кустам. Короче, в этой дикой стране только ночи и ждешь, как дара истонченному сердцу за дикость тупого сброда, от которого вылечит только Гвадалахара, но она далеко. А ублюдки – кругом. Свобода уместилась в прогулке с клыкастым дружком. По полю мы бежим, словно два новоявленных привиденья, наподобие узников, вырвавшихся на волю поглазеть на светящиеся растенья… Нам бы в Мексику. Жить где-нибудь в предгорьях по соседству с безлюдной полуденной красотою, что одна лишь и помнит пред вечностью об изгоях, позабытых в России, где будет зима. Зимою, где так хочется лета, какого угодно лета, с тишиной под мостами, согретой дыханьем Феба, с силуэтом собаки, бегущей стезей поэта под алмазной короной чужого ночного неба.

Мой милый пес! Как грустно мы живем! Как все у нас привязано к причине… В последний раз мы собрались втроем, и то, благодаря твоей кончине. Течет со стен невыносимый час. Тупые рыла в смрадном коридоре. И та, что вечно связывала нас, впервые в жизни не скрывает горе. Тебя мы оставляем на чужих. Спускаемся по лестнице, как тени. Ты, все сносивший молча, больше жив, чем я, не замечающий ступени. Нет больше пса. И кости сожжены. И на подушку ты ко мне не ляжешь. И, ставший в мире тише тишины, «Люблю тебя» во сне уже не скажешь. Когда-нибудь ты станешь человек, построишь тоже где-нибудь избушку. А я, к тебе прибившийся навек, тихонечко пристроюсь на подушку.

Прекрасна жизнь! Но слишком коротка. И грустная – до помутненья взгляда. Ты умер, друг. А я живу пока. Хоть неохота, но кому-то надо. Уже февраль. Здесь все идет к весне. Мы скоро бы поехали на дачу. Ты лапой обнимал меня во сне. Ты понимаешь, почему я плачу? Теперь со мною спит лишь твой портрет. Лишь дух твой грустно бродит по квартире. Но для меня – меня на свете нет. А ты, как воин, пребываешь в мире. Воскресни, Пёс! Я за тебя умру. Как раб, смирюсь с любой своей судьбою. Ты был со мной так ласков поутру, что всё – ничто в сравнении с тобою. Всегда казалось мне, что мы – друзья. Но понял я, среди печали многой, ты – был моим хозяином, а я был лишь твоей собакою двуногой.

Невероятно – как поменялся свет. Перед отчаяньем – все на планете муть. Нет ни подруги, и нежного Пёски нет — Лишь бесконечный немыслимо скучный путь. Как одиноко! Хоть бы какой мураш… Помнишь, как было нам на земле троим? Все набекрень. Пред глазами сплошной мираж: вот Иегова на нуре. Спешит к своим… Вечер в пустыне. Можно ложиться спать. Тихо. Заумно только бархан скрипит. Здесь можно выть. И хоть где попало, сс. ть. Даже змея со скуки не зашипит. Нет здесь сирени. Пустынное – не цветет. Утром обратно плестись по песку с мешком. Ты будешь сниться, покуда не рассветет, как мы шагаем домой по шоссе с дружком.

Любовь моя! Как грустно стало жить… Как больно засыпать и просыпаться, как тяжело ничем не дорожить, и, как листве, гореть и осыпаться. Ты помнишь, между мною и тобой чудесный пёс валялся на диване, и ты еще была моей женой, а я был бесконечно счастлив с вами. Я вас любил. Мой восхищенный взгляд не встретит вас нигде уже. И все же, оглядываясь в прошлое, я рад, что мы когда-то жили здесь, похоже. Не хлопнет лифт. Не прозвучат шаги. Не щелкнет ключ, и дверь не отворится. Вы не войдете. Как себе ни лги — а ничего уже не повторится.

Какими судьбами меня занесло, какими судьбами туманными на землю, где к счастью пути замело глухими ночными буранами, где жду я всю жизнь, как под снегом трава, сияния солнца погасшего, меняя отчаянье и боль на слова из уст Аполлона уставшего. Где сводит с ума мой бумажный дурдом с прокуренным пасмурным мессией, и дама с собачкой бредут под окном, как шизофрения с поэзией, где, сжав мое сердце, как грош в кулаке, огнями кривляется улица, и заблаговременно ноет в виске, что пуля не дура, а умница.