Однажды Малофей Бочкин, бывший член охраны царя и Ленина, сподвижник Ежова, Ягоды и Берии, разгадывая от тоски смешной кроссворд: «Кто еще из соседей троцкист и враг народа», услышал, как в прихожую уверенно позвонили.

– Не ожидал? – спросил Бочкина сыто выглядевший мужчина, от которого к тому же пахло гусем. – А я к тебе по делу: проверяю состояние жилфонда.

– Что ж, пожалуйста, – пропуская управдома вперед, уважительно кашлянул Малофей.

Войдя в комнату и увидев несусветную грязь и бесцеремонно совокуплявшихся на лбу у спящей супруги Бочкина тараканов, управдом осерчал.

– Не стыдно тебе, Малофей, – сказал он, – так обос…л жилье коммуниста. Смотри, не сделаешь ремонт, не посмотрю, что перенес меня, пьяного, через Сиваш, выселю тебя вместе с Катькой в дом престарелых.

– В богадельню?! – испугался Бочкин.

Ему представилось здание – помесь больницы с вокзалом, битком набитое вонючими сварливыми стариками и санитарами, работающими по совместительству в сумасшедших домах.

Еще он увидел оклеенный черным дерматином стол, за которым среди беспрерывно чихавших и кашлявших пожилых людей сидел он, Малофей, и клеил вместе с остальными пакетики для презервативов под присмотром огромного дядьки, раздававшего налево и направо оплеухи нерасторопным старикам.

«Каждый день небось похороны там», – с тоской подумал Бочкин.

Ему стало даже не по себе.

Он присел на край обглоданного табурета и пробормотал:

– Все сделаю, большевистское даю.

Когда за управдомом захлопнулась дверь, Малофей вернулся в комнату, ворча:

– Ирод партейный, сопля морская. Утопить бы тебя тогда, суку.

Но ругайся не ругайся, а ремонт делать надо. К слову сказать, Малофей подумывал о нем уже не в первый раз, но по дому двадцать лет ходили слухи, что дом не сегодня-завтра снесут. Малофей даже сам писал в ГПУ, чтобы уничтожили этот троцкистский притон вместе со всеми жителями, кроме, разумеется, Малофея и его супруги. На самом деле дом действительно собирались сломать, а на его месте, в центре Москвы, построить перевалочный элеватор для канадского зерна, поступавшего транзитом из Ливерпуля во Владивосток. Но побоялись. Дом-то принадлежал в прошлом царице Елизавете, а она известна была тем, что постоянно все прятала, так как была отчасти больна клептоманией. Поэтому власти не без оснований подозревали, что в доме полным-полно кладов; а так как в стране все воровали и никто никому не верил, со сносом дома всякий год откладывали до лучших времен.

Но вернемся к нашему повествованию. Как тараканы узнают о предстоящем ремонте, можно только диву даваться. Но хотите верьте, хотите – нет, когда Бочкин по причине бессонницы вышел среди ночи на кухню, он увидел, как тараканы сплошной рекой, подобно перво-майской демонстрации, двигались на выход к продажным дверям бочкинской квартиры. Увидев такое, Малофей словно осатанел и стал поливать их кипятком из чайника и топтать ногами, обзывая эмигрантами, троцкистами, бандитами и прохвостами.

Он верил в переселение душ и потому думал, что в его доме под видом тараканов живут выданные им чекистам в разное время люди. Каждый таракан у него нумеровался и под соответствующей фамилией значился в списке. Дать им ускользнуть – значило обречь себя на постоянное беспокойство: не сообщат ли они кому-нибудь каким-либо остроумным способом о том, что с ними приключилось в свое время и какую роль сыграл в этом приключении Малофей.

Покончив с нежелательными свидетелями и пересчитав убитых тараканов, Бочкин немного успокоился: все были налицо. Пол он из-за плохого самочувствия не стал вытирать (сам высохнет), замел только мертвых тараканов и лег спать.

Проснулся он наутро с тяжелым сердцем. Ступил на пол и чуть было не упал: постеленный на гудрон паркет за ночь взбух и торчал во все стороны, словно кривые кочки на болоте.

«Ничего, – подумал Малофей, – натаскаю земли, забью щели и посажу левкои». (Малофей очень любил левкои.) С этой мыслью Бочкин поднялся и пошел в ванную. Не успел он, однако, умыться, как пришли маляры, неизвестно каким образом пронюхавшие о ремонте.

Морща красные от мороза носы, они придирчиво осмотрели комнату, время от времени делая замечания в форме глаголов повелительного наклонения, типа: «снять», «убрать», «накрыть», «запереть».

Поторговавшись с хозяином и взяв пятьдесят рублей задатка, они пошли похмеляться, а Бочкин тем временем, кряхтя, полез под потолок – снимать старую бронзовую люстру, которую он помнил еще с того дня, когда в 1917 году впервые пришел в этот дом, чтобы выкинуть из него законных владельцев.

Осторожно сняв люстру с крюка, Бочкин присел на одной ноге, суетливо пытаясь другой дотянуться со стула до поверхности спасительного стола.

«Короче, что ли, стала нога?» – подумал он.

Стул покачнулся. Чтобы не упасть, Бочкин стремительно выпрямился. От неожиданной нагрузки ножка стола, полвека служившая ему верой и правдой, подломилась, и Малофей полетел вниз, беспорядочно пытаясь зацепиться за освободившийся крюк. К несчастью, это ему удалось. По потолку пошли веретенообразные трещины, как по реке в половодье, и плафон рухнул вместе с Бочкиным на пол, произведя кругом разрушения, достойные Тунгусского метеорита.

Когда вбежала Катрин, муж лежал ничком среди развалин, а у него на спине, распластав крылья, словно орел-кречет, сидел раскрытый железный сундучок, из которого во все стороны сыпалась какая-то бижутерия.

Спустя некоторое время Бочкин все же открыл глаза и увидел, что лежит в постели, а у изголовья сидит ставший ненавистным ему управдом, нервно комкая в руках свою клоунскую клетчатую кепку.

Заметив, что Малофей очнулся, управдом наклонился к нему и ласково прошептал:

– Зачем же ты, дурачина, затеял ремонт-то?

– Ты сам велел, – буркнул Малофей.

При этих словах управдом благородно выпятил грудь и, задышав, словно турман перед почтовой голубкой, проворковал:

– Считай, что я пошутил. Ничего делать не надо. – И отвернул счастливое лицо.

А Малофей, глядя на громадную дыру в потолке, вспомнил авансированные пятьдесят рублей и заплакал. Поняв плач Малофея как знак восхищения его щедрым поступком, управдом обнял Бочкина и, словно малого ребенка, стал укачивать, а тот вырывался, тыкаясь покореженным носом ему под мышку, и сквозь слезы шипел:

– Сука ты… грязная большевистская сука… пятьдесят рублей…

Забегая вперед, сообщим читателю, что Малофей впоследствии, хоть и ругался, плевался, писал на ма-ля-ров в МГБ, что они троцкисты, денег своих обратно уже не получил никогда.

Правда, ему дали в том же доме в два раза большую комнату, в которую он и переехал на свое горе, не забыв прихватить уже упомянутый нами сундучок.

В образцовом отделении милиции имени В.И. Ленина царили предпраздничная суматоха и нервозность. Дело было в том, что старый год кончался, а до выполнения встречного плана пятилетки не хватало посадить одного человека. Поэтому, когда в дежурке раздался телефонный звонок, десяток пар грязных липких лап потянулись к телефону.

Быстрей всех оказался похожий на лошака участковый Погадаев, самый молодой и глупый из всех милиционеров.

– Ромушка, голубчик, приди, голубенок мой, сосед собаками меня травит, троцкист, ох.

– Иду! – крикнул Ром и выбежал на улицу.

По дороге ему встретились два вора, которых недавно условно досрочно освободили на поруки по просьбе продавцов магазина, в котором они совершили кражу. Они тоже куда-то спешили.

«Послежу за ними, – подумал Ром, – заодно и старичка как следует покусают собачки, а то ведь вывернется, подлец!»

Он крадучись пошел за жуликами.

А те вошли во двор радиомагазина и вскоре, поминутно оглядываясь, вышли обратно, сгибаясь под тяжестью огромного ящика.

«Телевизор цветной украли, – обрадовался Ром. – Ну, теперь из троих кто-нибудь да сядет».

Воры погрузили украденный телевизор в такси, а Ром, который едва сводил концы с концами, побежал следом (но успел) и, вытащив незаряжённый пистолет, на плечах жуликов ворвался в «малину».

– Руки вверх! – заорал он и кинулся к ящику, который стоял на столе.

Дрожащей левой рукой, не выпуская пистолета из правой, он вскрыл ящик и отшатнулся: там, словно приклеенная ко дну, стояла бутылка «Московской особой», которая не выпускалась заводами уже более ю лет, и лежал аппетитный шмат сала, нашпигованный крупным чесноком и обильно политый хреном.

Воры покатились со смеху, а обескураженный Погадаев с горящим от стыда лицом кинулся вон, зло думая про себя: «Ничего, на “собачнике” все вымещу, гады».

Теперь он спешил. Но решительно ему не везло в этот день: на Пушкинской ему преградили дорогу танки, готовившиеся к новогоднему параду. Однако служебный долг одержал в Погадаеве верх, и он смело перекрыл движение и перешел улицу, только на той стороне вспомнив про подземный переход.

Между тем строй танков нарушился. Задние, не понимая, в чем дело, стали налезать на передних. В образовавшейся суматохе началась паника, и кто-то отдал приказ стрелять.

Улица окуталась пороховым дымком.

Но Ром этого уже не видел. Он был у цели и только подумал: «Жаль, салют не удастся посмотреть». Он взбежал на третий этаж и позвонил.

– Где сосед?!

– Спрятался, гад, – ответил, как вы уже догадались, слегка покусанный Малофей.

– Так, – сказал Ром, вытаскивая из планшета измятую бумажку. – Протокольчик составим.

– У него, Ромушка! – вскричал Бочкин, загораживая свою дверь.

– Когда отменят конституцию, тогда у него, а пока – у тебя. – И, отодвинув в сторону протестующего старика, вошел в комнату.

Глазам его представилось настолько ошеломляющее зрелище, что у него отнялись ноги.

На круглом вращающемся табурете перед треснутым трюмо красного дерева сидела куча пахучего тряпья, из которого выглядывала лукавая старушечья головка, вся увешанная бриллиантами, сапфирами, рубинами и изумрудами в дорогих золотых оправах тончайшей ювелирной работы. А на столике трюмо беспорядочной грудой валялись жемчужные нити редкостной красоты вперемежку с Высочайшими орденами на выцветших атласных лентах.

Прошло немало времени, прежде чем Погадаев пришел в себя и смог, заикаясь, спросить:

– Где взял др-р-рагоценности?

– На развалинах родного угла нашел, – подбоченясь, отвечал старик.

– Что же ты их не сдал, сука ты полудохлая?

– Вот еще, – вознегодовал Бочкин. А ты бы сдал?

– Я-то бы сдал, если бы нашел, – соврал Погадаев. – А теперь я все конфискую и сдам, – сказал он, торопливо запихивая в ранец сокровища.

– Не смеешь! – кинулся к нему взбешенный старик, но, оглушенный рукояткой пистолета, отлетел в угол.

– Что у вас тут происходит? – раздался молодой мужской голос. – Собаки жрать не могут, – ив комнату вошел «собачник». – Так, – многозначительно сказал он, увидев драгоценности, – государство последние копейки проедает, а вы бриллианты у него издите? Рекс, тубо! – позвал он, и в комнату с оскаленными пастями вбежали четыре ротвейлера, о которых Погадаев знал, что это самые страшные собаки на свете. – Охранять! – велел сосед, а сам зашел к себе и вернулся с «дипломатом», в который бесцеремонно сложил сдёрнутые с кокетливо улыбавшейся старухи, а также находившиеся у Погадаева ценности. – Я скоро вернусь, – сказал он псам и ушел.

Когда они остались одни, Погадаев сказал немного пришедшему в себя Бочкину:

– Как бы он нас не пристукнул.

– Ты виноват, – крикнул из угла Бочкин, – ты и выкручивайся! Ей-то он небось ничего не сделает, – добавил от себя Бочкин. – У, дура! – и плюнул в сторону жены.

– Надо притвориться дураками, – сказал Погадаев, – тогда он нас не тронет.

Бочкин согласно кивнул, и когда вернулся «собачник», то увидел презабавную картину: Погадаев и Бочкин, разыгрывая сексуальную сцену, сняв штаны, целовались взасос, к удивлению ротвейлеров, которые не сводили с них умных глаз, ловя каждое движение.

– Собак бы хоть не развращали, придурки! – воскликнул «собачник», у которого, собственно, было имя: звали его Игорь, а фамилия Серебров-Окладов, доставшаяся ему от его ученого деда.

Хозяин увел собак и затворился у себя, а незадачливый Погадаев и простофиля Бочкин стали думать, как вернуть ценности назад. О том, чтобы сдать их государству, они больше не вспоминали.

– У меня есть один приятель, – осенило вдруг Погадаева, – истопником у нас в общежитии работает. Он найдет решение.

И новоиспеченные компаньоны бегом направились к истопнику. Истопник внимательно выслушал их, время от времени бросая взгляд на клетки, в которых он разводил серых крыс для института бактериологии, и думал: «Вот занятие, которое дает мне пятьсот рублей в месяц, а тут сомнительное дело, да еще криминал». Тем не менее природная любовь к приключениям в нем вскоре одержала верх над стерилизатором-разумом, и он согласился участвовать в корпорации.

Первым делом нужно было усыпить бдительность Окладова. Истопник позвонил в квартиру Бочкина и гнусаво произнес:

– Звонят из психиатрической больницы имени Ганнушкина. У вас проживает Малофей Бочкин?

– Да, – недоуменно ответил Серебров-Окладов.

– Так вот, они только что поступили к нам, с ним еще какой-то милиционер… Целуются, обнимаются и мелют какой-то вздор о бриллиантах. Это дает нам основание предположить, что оба больны тяжелой формой паранойи, а потому мы вынуждены заключить их под стражу в буйное отделение нашей больницы. К вам у нас просьба: передайте жене Бочкина, чтобы не волновалась. У нас очень хорошие врачи, и думается, что скоро, лет через пятнадцать – двадцать, они смогут вернуться к нормальной жизни.

– Мне это безразлично, – сказал Окладов, – а жене его я передам.

В телефоне щелкнуло и послышались короткие гудки.

– Так, – сказал истопник, – теперь следить!

Появившись в отделении, Погадаев первым делом зашел в библиотеку, но не простую, а золотую, в которой хранились досье на всех жителей микрорайона, включая грудных младенцев.

Но не успел он открыть папку с надписью «Серебров-Окладов», как вбежал дежурный и крикнул:

– Эй, Погадай, тебя начальник к себе требует!

Погадаев все бросил и пошел.

Вызов начальника не предвещал ничего хорошего. С бьющимся сердцем он открыл обитую дерматином поносного цвета дверь и замер по стойке «смирно» перед генерал-маршалом Дубосековым.

– Вот зачем я позвал вас, Погадаев, – не спеша начал генерал-маршал. В нашем отделении вы служите более семи лет. За это время вы не только не раскрыли ни одного мало-мальски приличного преступления, но, напротив, только путаетесь у всех под ногами, а то и вовсе не даете людям работать. Поэтому-то я и решил поручить вам самое сложное и запутанное дело, происшедшее недавно в нашем районе. Случилось следующее: во время репетиции новогоднего парада какой-то идиот перекрыл движение. В образовавшейся суматохе началась пальба. В результате прямыми попаданиями было сметено с лица земли издательство «Известия», разрушены здание Моссовета и два детских дома. Есть сведения, что злоумышленник был такого же примерно роста, как вы, волосы русые, как у вас, курносый нос, также похожий на ваш. – Начальник пристально посмотрел на Погодаева и продолжил: – Поговаривают, что он был даже одет в форму нашего отделения милиции, но я лично этому не верю: у нас все ребята из сельской местности, никогда не видевшие машин. Они и на улицу-то выйти боятся… Вам, Погадаев, предстоит раскрыть это дело. Вот вам пятьсот рублей на расходы. Идите и с пустыми руками не возвращайтесь.

Мрачнее тучи вышел Погадаев от начальника. Надо же! Впервые в жизни он знал, кто преступник, но не мог его посадить. К тому же это осложняло дело с отъемом драгоценностей. Нужно идти к истопнику: он все разъяснит.

И Погадаев рванулся на улицу. Там он едва не сбил с ног очаровательную, на его взгляд, девушку, к тому же на вид очень аппетитную: она была в темных очках, в красной итальянской пелеринке и в высоких, до ляжек, изящных сапожках.

– Нуты, му. к! – сказала она, отлетев к стене.

– Простите, – пролепетал смутившийся Погадаев, подбирая деньги, от толчка выпавшие из кармана.

Взгляд девушки смягчился.

И Погадаев решился задать ей первый пришедший на ум вопрос:

– Я тут за преступником гонюсь. Не пробегал он здесь?

– Как же, пробегал, – приветливо ответила девушка. – Он еще иголкой уколол меня вот сюда. – Она взяла руку Погадаева и, приподняв платье, приложила к своему пухленькому лобку.

У Погадаева подкосились ноги, в ушах поплыл малиновый звон, и он чуть было не испачкал форменные кальсоны.

– Идем, я покажу тебе, куда он побежал. Девушка потащила его за угол. Честно говоря, не только с такой хорошенькой, а и вообще с девушкой Погадаев имел дело впервые, поэтому, увлекаемый ее порывом, он послушно позволил привести себя на чердак какого-то полутемного подъезда.

Там они зачем-то обыскали весь чердак и, конечно, никого не найдя, присели отдохнуть на новенький пескоструйный аппарат, видимо, забытый рабочими при ремонте дома.

– А ты миленький, – вдруг сказала девушка. Она повернула его к себе и погладила по груди. Погадаев задрожал. – Хочешь, я тебя сделаю счастливым? – шепотом спросила она и, не дожидаясь ответа, расстегнула ему галифе и, вытащив, сами догадываетесь что, стала ласкать и мять в теплых волшебных руках.

Потом она приподняла платье и села на это пушистым лобком. Погадаев тут же содрогнулся, как мотор отечественного холодильника, и, словно кит, выбросил фонтан в девушку. Но вылезать из чудесного влагалища ему не хотелось. Это было первое в жизни половое сношение Погадаева.

Разумеется, его тут же охватило чувство любви и благодарности к милой незнакомке, и он сказал:

– Любимая, когда я служил в армии…

– Молчи! – перебила девушка, прикрывая ему рот. – Я все знаю.

– Родная, – выпалил Погадаев, – давай поженимся! Хочешь?

– Разумеется, – ответила девушка. – Так всегда полагается поступать порядочным людям.

– Мне еще замполит говорил, – встрял-таки в разговор Погадаев, – вые. шь кого-нибудь – женись, больше тебе никто не даст. А когда ты успела снять трусы? – вдруг неожиданно для себя спросил он.

– Это секрет, – ответила девушка, и Погадаев успокоился.

Потом они еще раз испытали счастье любви, и растроганный Погадаев на руках отнес свою невесту к метро «Беляево-Богородское».

Назначив свидание, он долго махал ей рукой, пока она опускалась по эскалатору.

Дежурная по станции окликнула его:

– Товарищ милиционер!

Он повернулся к дежурной.

– Вы где-то испачкались мелом.

Погадаев отошел в сторону и стал отряхиваться. И тут, о боже, ужасная мысль бросила его в холодный пот: прежде пухлый от денег карман оказался пустым.

«Потерял!» – подумал Погадаев.

Он диким взглядом обвел вестибюль, затем выскочил на улицу.

«Скорей на чердак, – говорил ему ум, – деньги там».

Только к вечеру следующего дня он разыскал тот подъезд, в котором познал приятную сторону жизни. Как вы, наверное, догадались, денег он там не нашел.

«Где я их мог потерять? – думал Погадаев, заглядываясь на луну, соблазнительно белевшую из туч, как женская жо…а. – Ничего, – утешал он себя, – отнимем бриллианты, будут и деньги».

Мысль о том, что он теперь не один, подстегивала его, звала на подвиги. Светлый образ любимой побуждал к действию.

Истопник Муромцев, сын бывшего действительного статского советника канцелярии Свешникова, слыл человеком опытным и трезвым.

Он носил бороду, от которой частенько попахивало тройным одеколоном.

«Следит за собой», – думало начальство, но ошибалось. Одеколоном Муромцев, по совету знакомого лагерного врача, лечил больную печень, подпорченную в свое время не очень хорошим питанием.

И когда Погадаев пришел к нему, Муромцев, как по расписанию, следовал заведенному ритуалу. На столе стояло несколько флакушек одеколона, частью полных, а частью уже выпитых.

Напротив, перед блюдечком, в которое также был налит одеколон, сидела ручная говорящая крыса Машка, верная собутыльница и интересный собеседник, – одним словом, та подруга, с которой истопник расстался бы только вместе с жизнью и которую правдами и неправдами пытался отнять у него институт.

Продрогший Погадаев выпил кружку одеколона и, обливаясь слезами, все рассказал другу.

– Повезло тебе, Погадаев, – смеясь, сказал истопник.

– Почему? – недоуменно переспросил Погадаев, надеясь, что истопник завидует тому, что он женится.

– Потому, что с бля. ю ты был, с воровайкой…

– Да как ты смеешь? – вскричал Погадаев и кинулся на близкого друга.

Однако тот с детства знал дзюдо и без труда справился с участковым.

– Иди лучше спать, – сказал он и подтолкнул Погадаева к печке. Сам он погладил по спине крыску, принимавшую участие в свалке, и подлил ей в блюдечко одеколона, не забыв по обыкновению и себя.

А Погадаев ворочался, ворочался на печке и, сося укушенный Машкой палец, думал: «А что, все может быть».

– Ты, му. к, – вдруг пьяно пробормотал истопник, – слышь, у нее наколки были?

Погадаев негодующе засопел и не ответил. Через некоторое время истопник захрапел.

Проснулся Погадаев от какого-то странного зуда между ног. Казалось, комары налетели в штаны и кусают нещадно.

Погадаев слез на пол и, отодвинув заслонку, снял брюки. То, что он увидел, было свыше его сил: мириады каких-то насекомых, похожих на черные абажурчики с беленькими кисточками ножек, суетились, поминутно скрываясь в волосах и вновь выбегая на свет. Это походило на муравейник, живущий своей жизнью, и Погадаев застонал.

Проснулся истопник и, обложив милиционера площадным матом, никак не свойственным сыну действительного статского советника, приковылял к Погадаеву.

– Брить! – безапелляционно констатировал он.

Погадаев покорно взял станок с лезвием, которым брились не менее трех поколений Муромцевых и, превозмогая жуткую боль, сбрил между ног все волосы и, по совету истопника, для верности обильно полил керосином.

– Теперь сдохнут, – убежденно сказал истопник и моментально уснул.

«Так вот она какая, первая любовь», – размышлял Погадаев, морщась от нестерпимого жжения в паху.

Так прошло несколько часов. Но странно, зуд не унимался, а, напротив, становился все сильней и невыносимей. Не в силах больше терпеть Погадаев слез и снова наклонился над печкой.

Рассерженные, со сверкающими лютой злобой очами, насекомые предстали взору Погадаева.

– А, гады! – воскликнул, отшатываясь, Погадаев.

В это время из печки выпал уголек и упал на пропитанные керосином галифе участкового. Погадаев не успел охнуть, как пламя охватило его. Помня наставления замполита, Погадаев бросился на пол, сдернул галифе и швырнул прочь. Кто мог знать, что они упадут в опилки, которые Муромцев хранил на подстилки для крыс? Они вспыхнули моментально.

Проснувшийся истопник крикнул: «Ай!» – и первым делом открыл клетки со своими любимцами.

Жуткое зрелище преисподней возникло на месте котельной. Гудящее пламя, воняя керосином и одеколоном, разбрелось по углам, сжирая все на своем пути. Обезумевшие животные с визгом носились по полу в поисках выхода.

Истопник с лопатой в руках, с волосатой шевелящейся грудью, был подобен Вельзевулу.

Рядовой черт Погадаев, с обгоревшей промежностью, плясал на месте.

Сами видите, это был настоящий ад.

Когда через два часа приехали пожарные, они увидели на месте новенького трехэтажного общежития только небольшую кучку головешек на подталом снегу и вокруг нее – хоровод милиционеров в голубом форменном белье, ежившихся от холода и постукивавших ногой об ногу, как на остановке автобуса. Тем не менее они окатили их ледяной водой и умчались, завывая сиреной, восвояси.

А Погадаев и истопник в это время сидели на радиаторе в подъезде дома напротив, глядя друг на друга, как два злых таракана, и думали, где бы им добыть старенькие тренировочные.

Погадаев думал еще о том, что теперь он стал рецидивистом, а Муромцев размышлял, спаслась ли Машка.

Муромцеву было смешно. Глядя на озябших милиционеров в окно, чувствуя под задом горящие «щечки» радиатора центрального отопления, он радовался теплу и тихо, с сознаньем морального превосходства, мурлыкал как бы про себя:

– У, дур-раки, дер-ревенщина.

Погадаев был настроен иначе, философски. Он придумывал продолжение к пословице «Друг познается в беде». «А баба в изде», – добавлял он уже от себя.

В этот момент истопник слез с радиатора и с чувством собственного достоинства нараспев произнес:

– Е… твою мать…

– Что? – переспросил задумавшийся Погадаев.

– Бочкина-то мы забыли, – сказал истопник ужасным голосом.

– Как? – удивился Погадаев.

Вообще-то у него был хронический словесный понос, но в данном, исключительном, случае он предпочитал говорить односложно.

– Забыл я совсем про Бочкина, – сокрушался истопник. – Спал он, понимаешь, за печкой, с вечера еще спал.

– Так он сгорел? – наконец разродился Погадаев.

– Может и сгорел, – ответил Муромцев. – То есть я хочу сказать: хорошо, если дотла сгорел. А, впрочем, если не дотла, тоже хорошо.

Погадаев не понимал странную логику истопника – ведь погиб человек, однако поверил ему на слово, и, чтобы показать свой ум, сказал:

– Вот дурак-то Бочкин, ей-богу, дурак!

И оба затряслись безумным смешком: простодушный истопник смеялся себе на уме, а Погадаев (с хитрым выражением лица) – за компанию.

В это время выше этажом что-то зашмыгало, захлюпало, и, оставляя на ступеньках грязные следы кривых паучьих ножек, перед ними, с неземным выражением лица, появился выходец с того света, новопреставленный Малофей Бочкин.

Вид его был ужасен. На шее болталась огромных размеров серая крыса, отчего Бочкин стал похож с залитой кровью шеей на Иоанна Крестителя.

Его потрескавшийся рот непрерывно, вперемежку с проклятиями, изрыгал цитаты из Апокалипсиса:

– И возник конь рыжий, и всадник на нем. Одежда его состояла из лохмотьев, от которых исходил нестерпимый запах гари и свежего кала.

«Оборотень!» – подумал Погадаев и, дав задний ход, рванул вниз.

Он наизусть знал досье Бочкина. Там было черным по белому написано: в ноябре 1917 года бесследно канул в воду Соломон Моисеевич Каценельбоген, а из воды вышел русский партиец – Малофей Капитонович Бочкин. Молнией пронеслось все это в голове Погадаева, и каким бы дураком он ни был, а все же сообразил, что Бочкин не мог знать апостола Иоанна Богослова, а тем более – сочиненного им Апокалипсиса.

Муромцев же, не любивший принимать опрометчивых решений, к тому же приметивший на ухе Бочкина свою любимицу, был настроен более атеистично. Он аккуратно отцепил дрожащее от страха серое существо и сунул себе за пазуху.

После этого он еще раз внимательно оглядел Малофея и вынес оправдательный приговор:

– Малофей, ты – жив.

– Спалить хотели старика, – безучастно прошипел Бочкин.

«И возник конь черный и всадник».

– Нет, ты погляди, Погадаев, – крикнул вниз истопник участковому, который опасливо выглядывал из-за пролета, – ты погляди, какой старик-то у нас. Орел, впрямь, орел. Чапаев!

– Издеваетесь, – зарычал Бочкин.

– Да нет, что ты! Да иди ты сюда, идиот, – заорал Погадаеву Муромцев, которому не терпелось заняться крысой.

И пока Погадаев с Бочкиным на груди друг друга выплакивали каждый свою одиссею, истопник достал ожившую потеплевшую Машку и, дав ей кусочек шоколада, чудом завалявшийся в кармане, спросил:

– Ну как ты, маленькая?

– Одна спаслась, – сокрушенно ответила Машка.

В это время внушительного вида гражданин в полосатой пижаме отворил дверь и, высунувшись в притвор, пригрозил:

– Не будете давать спать, менты проклятые, я на вас вашему начальству нажалуюсь.

– Что ты сказал, сука ооровская, педераст! – загремел Муромцев и, пустив в гражданина крышкой от мусорного ведра и произведя таким образом артподготовку, сделал вид, что бросается к двери.

Испуганный гражданин скрылся.

– Надо сматываться, – сказал Погадаев, забыв, что он участковый, – сейчас позвонит.

– Му. к ты все-таки, Погадаев, – сказал истопник. – Куда он позвонит?

– Ноль два.

– Куда его направят?

– В наше отделение. Понял! – радостно закричал Погадаев.

И в это время подъехала коляска.

– Оперативно работаете, – съязвил Бочкин. По лестнице поднимались милиционеры.

– Вот эти, – высунулся гражданин в пижаме.

– Восильев, забери его, – обратился Муромцев к старшему наряда. – Это он поджег общежитие.

Милиционеры быстро скрутили гражданина в пижаме и поволокли вниз. Компаньоны пошли на выход, а Муромцев говорил вслед гражданину:

– Предупреждал я тебя – не связывайся с милицией, а ты – подожгу да подожгу.

– Граждане, – закричал гражданин, – любименькие милитончики, он все врет!!!

– Ничего, – сказал Федяев, которого на днях приняли в милицию из деревни по направлению интерната для умственно отсталых подростков, – следствие разберется.

– А-а-а! – заголосил гражданин.

А истопник сказал:

– Ничего, это тебе на пользу пойдет, в другой раз спать будешь крепче.

В милиции их встретили радостно. Истопнику и Погадаеву выдали новенькое обмундирование, а Бочкину – темный костюмчик из ткани «Патриотик» и зеленую шляпу.

Всех накормили и поднесли по сто грамм. Шутка ли, остались в живых!

И только Дубосеков, хоть и настроен был доброжелательно, но деньги, пятьсот рублей, списывать не хотел, несмотря на то что Погадаев представил акт сгорания за подписью Муромцева и Бочкина.

– Дай хоть сотню, – упрямо твердил начальник, – тогда спишу.

Итак, несколько важных дней было пропущено. Но компаньоны тем не менее не теряли надежды.

На следующее после пожара утро они заняли наблюдательные посты: Погадаев устроился под скамьей игрушечного домика на детской площадке, проделав в его стене отверстие в сторону подъезда, из которого должен был выйти Окладов; малохольный Бочкин спрятался в мусорном бачке дворовой помойки, а истопник влез на чердак дома напротив с мощным морским биноклем.

Оставалось лишь ждать, и все терпеливо ждали.

Тем временем стало подмораживать. Погадаев чувствовал, как холод забирается в сапоги, у Муромцева покраснел нос, но справедливости ради нужно сказать, что Бочкину пришлось хуже всех: мало того что у него к бачку примерзли усы, так еще не в меру ретивые хозяйки обсыпали его мусором.

Впрочем, последнее было не так уж худо, так как мусор давал тепло и годился для маскировки.

Настоящие испытания ждали их впереди.

Погадаев начал было дремать, как вдруг на площадку высыпали малыши из детского сада. Проснувшийся Погадаев обрадовался: следить за их играми было приятно и интересно.

Погадаев любил детей, во всяком случае, до этого дня. Однако черт решил взять пробу педагогического такта и характера Погадаева.

Вот что произошло: четыре возрастные группы, по сорок человек в каждой, стали бегать писать и какать в домик. Туалета-то на площадке не было. Накануне они как раз поели горохового супа, а утром попили смородинового киселя.

Погадаев ерзал под лившимися на него детскими экскрементами, но боялся напугать детей и лишиться наблюдательного пункта.

Тем временем все дети сбегали в домик по разу, некоторые – по два и по три, а несколько ребятишек почти не выходили оттуда. Погадаев начал понемногу привыкать, рассматривал в щелочку писочки девочек и размышлял: «Вот сволочи-няньки, совсем не смотрят за детьми. Надо будет запомнить у кого понос».

Тут его внимание отвлекли рабочие во главе с прорабом. Они зачем-то пришли на площадку и теперь горячо обсуждали, что делать с невесть откуда взявшимся на площадке мотором от МАЗа.

Вдруг прораб произнес энергичное выражение. Погадаев, правда, расслышал только: «на ***!».

Рабочие, кряхтя, подхватили мотор и с выпученными от натуги глазами потащили к помойке. Там они раскачали его и на счет «три» бросили мотор именно в тот бачок, в котором находился Малофей Бочкин. Тотчас по двору разнесся мефистофельский хохот. В дверях домика, на ходу натягивая штанишки, показались испуганные дети. Следом за ними, весь обосс…нный и обоср…нный, вылез, трясясь от смеха, Погадаев, показывая пальцем на бачок.

Детишки с воспитательницами, прыгая через штакетник, скрылись в детском саду. Рабочих словно Фома смел с площадки. Как говорится, в гордом одиночестве хохотал Погадаев во дворе, не в силах перевести дух. Тут в бачке раздался какой-то шорох и наружу показалась плешивая голова Бочкина, вся облепленная окурками, с торчавшими во все стороны обрывками усов. Он что-то хотел сказать, но поперхнулся, увидев Погадаева, и тоже зашелся старческим смешком. Так они покатывались друг над другом, когда сверху, оттуда, где засел истопник, послышался истошный вопль.

Любопытный Муромцев, желая знать, над чем смеются внизу, упал с крыши. Чудом он зацепился ногами за голову стоявшего на балконе того самого мужчины, который якобы поджег общежитие. Отсидевший по постановлению прокурора трое суток, он был отпущен домой за недостатком улик.

Теперь, наказанный за свое любопытство, Муромцев висел на высоте третьего этажа вниз головой на шее мужика. Мужик, в свою очередь, наказанный за свое, орал дурным голосом, а тяжелый морской бинокль, раскачиваясь на шее Муромцева, как метроном, бил с размаху мужику по яйцам.

Бочкин с Погадаевым бросили свой дурацкий смех друг над другом, чтобы дружно насладиться смехом над истопником и мнимым поджигателем, и, когда тот судорожно начинал вырываться от Муромцева, орали:

– За х… его хватай зубами, пироман паршивый!

Но секунды Муромцева были уже сочтены. Хоть и вниз головой, но не потерявший чувства юмора, истопник наконец осознал всю комичность ситуации: он заржал, ноги его самопроизвольно разжались, и он свалился на специально расстеленную для этого на земле, как делают пожарные, загаженную шинель Погадаева.

Друзья бросились к нему, поставили на ноги и повели прочь со двора.

В воротах Муромцев оглянулся и крикнул мужику который блевал тяжелой блевотой с балкона прямо на памятник юному вождю пролетариата:

– Ну погоди у меня, ответишь еще за подожженное общежитие!

В то время как происходили описанные выше события, Серебров-Окладов возвращался домой из однодневного дома отдыха. Войдя в ворота двора, он застал уже заключительный акт трагикомической сцены и добродушно усмехнулся в усы.

Тем не менее, встретившись лицом к лицу с незадачливыми компаньонами, он укоризненно покачал головой и сказал:

– Право, нехорошо, господа, поучились бы себя вести у собак.

Те вздрогнули разом, как от разряда высоковольтной линии, и смылись. А Серебров-Окладов у подъезда воровато оглянулся и скрылся за массивными двойными дверями. Войдя в подъезд, Окладов торопливо спустился в подвал. Озираясь по сторонам, он сунул руку под лежавшие в беспорядке доски и с удивлением обнаружил, что там ничего нет.

Его бросило в дрожь, и он лихорадочно стал выкидывать наверх безнадзорные пиломатериалы.

Через полчаса в подвале стало так чисто, как никогда не было со времени установления советской власти. Зато пятнадцать кубометров пиломатериалов валялись на лестнице так, что пройти сквозь них не смогла бы никакая амфибия. Но коробку из-под ботинок «Рила» Серебров-Окладов не обнаружил. А ведь именно в ней он хранил сокровища королевы Елизаветы. Проклиная на чем свет стоит советских людей и не подумав убрать за собой из подъезда грязные доски, он кое-как протиснулся между ними и поднялся на свой этаж.

А компаньоны пришли в котельную нового общежития, где у них была теперь новая штаб-квартира. Настроение у них было подавленное. Во-первых, они себя рассекретили. Во-вторых, новое общежитие помещалось в Театре сатиры, у которого МВД отобрало нижние этажи, и вот теперь сверху все время слышалось:

– Ха-ха-ха.

И несчастным милиционерам казалось, что это смеются над ними.

Первым делом Муромцев осмотрел клетки для крыс, сделанные ему по спецзаказу на Лодзинской судоверфи в связи с постоянно кризисным состоянием Польши, погладил Машку и дал ей кусочек шоколада «Тройка» с орехами, который она очень любила. Маленькие крыски испуганно жались по углам клетки, но Муромцев всех достал, осмотрел и, удовлетворенно хмыкнув, повернулся к товарищам.

– Смотри, театр не сожги, – бросил он Погадаеву, который закурил, но от слов Муромцева закашлялся, хотя курил с рождения, и на его глазах выступили слезы благодарности.

– Итак, к столу, командиры, – сказал истопник. – У меня есть одеколон.

Все выпили и истопник продолжил:

– Как начальник штаба, я хочу предложить вам одну идею, но сначала хочу послушать ваши соображения.

– Уже сообразили, – кивнул Погадаев на пустую флакушку тройного. – Продолжайте, генерал.

– Так вот, – сказал истопник, – подследственный нас опознал, и теперь незаметно мы действовать не сможем. Каково ваше мнение? – Все согласно закивали. – Предлагаю вводить новый персонаж.

У присутствующих вытянулись лица.

– Но кого? – осторожно спросил Погадаев.

– Твою любимую, – отвечал истопник.

– Ка-ак?! – вскочил, словно ужаленный, Погадаев. Было затянувшаяся новой розовой кожей рана, причиненная проклятыми насекомыми, открылась и снова стала пульсировать, пронизывая Погадаева незримыми укусами. – Ну, знаешь!.. – угрожающе начал он.

– Не кипятись, человек дело говорит, – вставил свое слово Бочкин, которого не кусали.

– Мое мнение, – продолжал Муромцев, – подсунуть ее под Окладова. Он ее не знает и не заподозрит. А мы выясним, где камушки…

Большинством голосов был принят план истопника. Погадаев высказался против. Несмотря на пережитый ужас, он еще питал слабую надежду, что виновница трагедии – не девушка. Он с ненавистью посмотрел на Муромцева и вдруг вспомнил, что любимая не пришла на свидание.

– Так где ж теперь ее найдешь? – радостно вскричал он.

– Где? – переспросил Муромцев. – Да на трех вокзалах. – И, увидев, как перекосилось лицо Погадаева, добавил: – Пусть теперь Окладов полечится.

Все злорадно засмеялись, и даже Погадаев нехотя улыбнулся.

– Ладно, – сказал он, – хрен с вами!

– Тогда вперед! – скомандовал Муромцев.

На улице они поймали такси, уселись, и истопник, небрежно бросив на руль червонец, сказал, видимо, вспомнив юность:

– На три вокзала гони, получишь на чай.

Шофер не заставил себя уговаривать, и машина полетела, как птица.

В дороге Бочкин и Погадаев чувствовали себя как-то скованно и поминутно поглядывали на счетчик.

Погадаев стеснялся закурить, лишь Муромцев чувствовал себя непринужденно, словно и не знал другого транспорта.

Вытащив неизвестно откуда зеленую гаванскую сигару, на которой было почему-то написано «Амстердам», он серебряными щипчиками для ногтей откусил ее кончик и закурил, обдав пассажиров густым душистым дымом.

– А что, любезный, – обратился он к шоферу, – правда, что на трех вокзалах бля. ей, сколько душе угодно?

– Как не быть, – отвечал видавший виды пожилой шофер.

– А ты что, всех там знаешь? – продолжал интересоваться Муромцев.

– Как не знать, – отвечал шофер.

– А у которой мандавошки?

– Райку, что ли? Да кто ж ее не знает!

– А что, мил человек, у нее всегда мандавошки?

– А вы, чай, не поймали? – осклабился шофер.

– Он поймал, – Муромцев кивнул на покрасневшего Погадаева.

– Что ж теперь, бить ее? – спросил шофер. – У нее отец – генерал милиции.

– Ну зачем бить? – поморщился Муромцев. – В моем роду, а насчитывает он тринадцать столетий, женщин бить не принято. Познакомиться хочется поближе.

– Так бы и сказали, что «Ваше Превосходительство», – ухмыльнулся шофер. – Я ведь тоже не из простых.

– Да кто ж ты?

– Гришки Отрепьева внук.

– Ах ты, сукин ты сын! – радостно вскричал истопник. – А знаешь ли ты, падла, что из-за твоего деда в России революция случилась?

– Как не знать, – самодовольно усмехнулся шофер.

– Так ты монархист? – строго спросил Муромцев.

– Никак нет! Анархист я, – сказал шофер.

– Троцкист ты, – вдруг с заднего сиденья встрял в разговор спокойно до того слушавший их Малофей.

– Чтой-то он? – спросил Муромцева шофер.

– Осведомитель, – мигнул Муромцев. – Ему везде троцкисты мерещатся.

– Ну и компания! – воскликнул, не выдержав, Погадаев. – Взять бы вас всех сейчас тепленькими.

– А этот?

– Милиционер.

– Тьфу.

– Не бойся. Покажешь нам Райку – и катись на все четыре.

– Эх, родные, залетные! – вдруг заорал таксист, и машина, взревев, зацокала копытами по Комсомольской площади.

Компания вышла. Муромцев на ходу швырнул таксисту четвертную.

Они подошли к массивным дверям Казанского. За исключением опытного таксиста, всем казалось, что женщины, входящие и выходящие из здания, все поголовно бл…ди.

– Ну и бл…дские же рожи у советских баб, – осерчал Муромцев.

– Не кипятись, – прошептал таксист и повлек друзей к женскому туалету. Оставив их у окна, он заглянул в туалет и крикнул: – Райка!

Выбежала миловидная девушка и, увидев Погадаева, нырнула было обратно, но Муромцев уже держал ее за запястье железной рукой.

Обратно ехали молча. Девушка, правда, один раз обозвала Погадаева фраером и один раз – педерастом.

Погадаев молчал, словно говном пообедал. В остальном доехали благополучно.

Вышли из машины, и шофер спросил:

– А деньги? По счетчику надо бы.

– X. тебе, таксистская рожа! – весело шепнул Отрепьеву монархист Муромцев, и друзья радостно вошли в подъезд знаменитого театра.

А таксист, сжав баранку так, как сжимал грудь своей жены, когда она еще училась в десятом классе средней общеобразовательной школы, рванул с лязгом прочь.

– А я думала, на спектакль пойдем, – оказавшись в котельной, сказала девушка.

– Погоди, будет тебе «спектакль», – зло ответил Погадаев. – За все, сука, заплатишь.

Девушка прижалась к Муромцеву, а тот покровительственно обнял ее за пухлую грудку и сказал Погадаеву:

– Молодой человек, прошу вас соблюдать субординацию. – И добавил: – Если ты еще хоть слово вякнешь, недоносок, я из тебя вермишель сделаю. – Муромцев ласково улыбнулся девушке и увел ее для переговоров за печку.

Через некоторое время оттуда послышался шепот и какое-то чавканье. Погадаев с Бочкиным подумали: «Жрут чего-то». И обоим нестерпимо захотелось есть. Через несколько минут улыбающийся Муромцев вывел немного смущенную девушку из-за печки.

– Ну как? – спросили компаньоны.

– Согласна, – небрежно кивнул Муромцев.

– А ведь ее папаша-то, – прищурился истопник, – наш начальник.

– Пропал, – обмер Погадаев.

А Бочкин наконец снял шляпу и стал вертеть ее в руках, время от времени едва заметно кланяясь. Теперь на очереди было решить, как устроить знакомство.

– Экселенц, – обратился Погадаев к истопнику, – а что, если…

– Что? – спросил Муромцев.

– Да нет, ничего, – отозвался Погадаев, отгоняя, как назойливую муху, глупую мысль повторить все как в первый раз.

– Нашел!!! – закричал Муромцев. – Ух!! – Все взоры обратились к нему. – Устроим ее продавать портвейн.

– Ура! – закричали все, кроме девушки, удивляясь, как это, в сущности простое решение не пришло в их головы.

– Работать я не буду из принципа, – сказала она.

– Может, один день, а то и того меньше придется работать, – успокоил Муромцев.

И тут же, придя в магазин, устроили все в лучшем виде. В «винном» была непрерывная текучесть кадров, так как, поступив туда на работу, продавцы либо спивались, либо попадали за решетку, сплошь и рядом практикуя одновременно и то и другое.

«Интересно, сколько продержится эта?» – подумал директор.

Рано утром, получив последние наставления от Муромцева, Рая ушла на работу.

– Не торопись, – сказал на прощание Муромцев, – клиент, как только почувствует укусы, все расскажет, если ты покажешь ему эту бутылочку.

– «По-ле-тань», – прочла по слогам Рая.

– Бери, бери, – пробурчал ласково Муромцев и не удержался, чтобы не шлепнуть девушку по круглой вертлявой попочке.

Директор, который всегда приходил на работу в пять часов утра, чтобы перемешать дорогие вина с разной дрянью, типа яблочной бормотухи, не на шутку встревожился, увидев через пять минут после него пришедшую Раечку. «Уж не из ОБХСС ли она?» – подумал он и заискивающе улыбнулся.

– Не из ОБХСС, не ссы, – сказала Рая, которая умела читать в мыслях любого подонка, как в своих собственных, и окатила директора взглядом, словно теплой мочой из тазика.

Директор устыдился своей слабости и пошел перемешивать вина, проклиная на чем свет стоит свой нелегкий неблагодарный труд, а девушка присела на прилавок и стала ждать.

Ровно в пять тридцать утра она увидела наконец того, кого ждала. В длинном, на ватине, итальянском пальто, купленном в комиссионке Тишинского рынка, широко ставя ноги в американских ботинках Goodyear, вразвалку подошел наш герой к дверям винного магазина и деловито сквозь стекло заглянул внутрь. По виду Окладова сразу нельзя было разобрать, фарцовщик ли он или молодой пьянчужка. Однако он держался уверенно, как патриарх московской епархии Никон. Увидев привлекательную девушку с голыми ногами, сидящую на прилавке, он приосанился, провел по коротко стриженым волосам крепкой загорелой рукой и поманил ее к себе.

Раиса неторопливо слезла с прилавка и, приоткрыв дверь, запертую на цепочку, увидела большеголового, похожего на ньюфа с собачьей выставки, парня, который улыбнулся и спросил:

– Выпить хочешь?

Она неопределенно пожала плечами и вдруг, тоже нечаянно, улыбнулась.

– Ладно, без фраеров, – сказал Окладов, которому девушка понравилась. – Пару портвейна!

Та покорно принесла бутылки.

– Что-то я тебя здесь раньше не видел, – сказал Окладов.

– А я первый день, – призналась Рая.

– Слушай, ты же совсем пропадешь здесь, – сказал Окладов, на которого, когда у него был портвейн, находили благодушие, сочувствие к людям и меценатство. – Вот что, – сказал он непререкаемым тоном, – возьмем сейчас еще портвейна и уйдем ко мне.

– А дальше что? – спросила Рая.

Наученный однажды горьким опытом, когда его взяли за чужую кражу из церкви, Окладов никогда не строил планов на будущее, поэтому он только ответил:

– Там видно будет, а будет все хоккей.

– Эх, была не была! – сказала Раечка. – Пошли!

Сгибаясь под тяжестью портвейна, которого влюбленные взяли с собой сколько смогли унести, они свернули в переулок и вошли в трехэтажный старинный дом, отделанный изразцами и с приделанной мансардой на третьем этаже, где помещалась квартира легендарного Шаламовича, который постоянно, находясь над Окладовым, надоедал ему тем, что беспрерывно ходил в туалет, отчего тонкая акустическая перегородка превращала шум воды и пер. нья Шаламовича в рев Ниагарского водопада.

Вообще о Шаламовиче нельзя не сказать особо. Родившийся после войны и обладавший ногами, которым мог бы позавидовать чемпион мира по бегу Куц, Шаламович притворялся инвалидом войны, ходил на костылях и носил на груди практически все ордена и медали Советского Союза. Я лично думаю, что это происходило от артистичности его любившей выпить и похулиганить души, не любившей, однако, отвечать в милиции за совершенные в этом состоянии поступки.

Но вернемся к молодым людям. Как только они вошли в дом, собаки немедленно признали в Рае хозяйку, потому что им до смерти осточертел Окладов. Да и он сам, покончив с двумя бутылками портвейна, стал заботливым и внимательным кавалером.

Уложив девушку на диван и глядя в ее синие счастливые глаза, Окладов, отхлебнув из носика заварочного чайника, поцеловал ее в раскрытые губы. И тут Рая вспомнила.

– У вас ванная есть? – спросила она.

Окладов провел девушку по скрипучим половицам и, включив свет, шепнул:

– Приходи скорей.

Девушка осталась одна. Она разделась и, вынув из кармана флакончик с «Полетанью», изогнулась всем телом и вылила все его содержимое на пушистый лобок. Послышалось шипение, голубой дымок окутал ванную комнату и рассеялся. На дне ванны лежала приличная кучка дохлых манд…шек.

– Чудесное средство, – прошептала девушка и, включив воду, встала под душ, с удовольствием потирая намыленной губкой свое молодое упругое тело.

Озадаченный читатель вправе спросить: а как же приказ Муромцева? Но кто из нас возьмется осудить влюбленную женщину? Я спрашиваю, кто???

Лежа на специально постеленных для такого случая Окладовым крахмальных, с дырками, простынях, теплая, розовая, натертая махровым полотенцем, Рая была на седьмом небе от счастья. А когда Окладов совершил что положено, поднялась еще выше. Потом они покурили, лежа на спине, по очереди пропуская одно в другое колечки голубого дыма, не зная, что Шаламович в это время наблюдает за ними в обратный перископ, позволяющий видеть нижний этаж.

Прошло три дня. От Раисы не было никаких известий, и компаньоны решили наведаться в магазин. Там их встретил рассерженный директор и предложил оплатить украденный портвейн.

В ответ на это Муромцев предложил ему провести ревизию, чтобы установить факт недостачи или, грубо говоря, кражи. Тогда директор предложил им забавный компромисс. По условиям компромисса, компаньоны должны были взять бесплатно столько напитков, сколько смогут унести на себе, и, в свою очередь, обещать, что они видятся в последний раз. Тяжело нагруженные выпивкой, не позабыв конверт с наличными, подаренными директором магазина сверх компромисса, друзья вышли из магазина.

– Куда теперь? – тяжело дыша, спросил Бочкин.

– К тебе пойдем, – сказал Муромцев. – Все равно Окладов давно догадался, что ты никакой не сумасшедший, а просто му..к.

Нужно было видеть радость старенькой Кати при виде окрепшего от бивачной жизни мужа. Однако ее радость была недолгой. Вместо того чтобы сидеть в комнате, они пошли на кухню и стали пить, громко бранясь, рассказывая похабные анекдоты и чокаясь, как велел Муромцев. В сущности, им и велеть ничего не надо было: скоты по своей природе, они вскоре так наклюкались и так безобразно себя вели, что даже стены побагровели. Окладов, у которого иссяк запас портвейна – и за отсутствием валюты оный нечем было пополнить, – долго крепился, но потом все-таки пошел на кухню.

«Все же они в славных людей превратились: вот что с человеком делает страсть к кладоискательству», – ехидно думал он, идя по коридору.

– Послушайте, ребята, хотите со мной выпить? – спросил он у честной компании.

– Хотеть-то хотим, – отвечал Муромцев, – нос венерическими больными не пьем.

– Так это вы мне эту суку подсунули? – усмехнулся Окладов, которого второй день мучили приступы гонореи.

– Ну почему «подсунули», – огорчился Муромцев, наливая себе портвейна. – Хорошая девушка, дочь генерала…

– Райка! – повелительно позвал Окладов.

На кухню вышла девушка, исподлобья глядя на компаньонов.

– Беги за пенициллином, дядя меценат даст деньги, – сказал Окладов.

– Почему за пенициллином? – спросил Муромцев и вдруг все понял. Лицо его осветилось доброй человеческой улыбкой, он сгреб Окладова за грудки и прорычал: – Ты что же, гад, триппером ее наградил?

– Не знаю кто кого наградил, – вырываясь, пробурчал Окладов. – В этой стране у всех либо триппер, либо трихомоноз, либо манд. вошки…

– Ладно, – сказал Муромцев, передавая Рае деньги, – иди, милая, и не забудь купить шприц.

Повеселевшая девушка радостно побежала в аптеку, а Муромцев, наливая в блюдечко Окладова коньяк, спросил:

– А как там бриллианты поживают?

При слове «бриллианты» Погадаев и Бочкин, которые храпели, уронив голову, один – в умывальник, а второй – в помойное ведро, очухались и вытаращили на Окладова глаза.

– С.издили их у меня, – возмущенно, но тихо сказал Окладов.

– Вот что, братушка, – положив сильные локти на стол, сказал истопник. – Ты отдаешь себе отчет в своих словах, а? Ведь я вместо шприца знаешь что тебе в ж. у засуну?

Когда вернулась Рая, Окладов как раз кончил свой вахлацкий рассказ.

– Да, – сокрушенно покачал головой Муромцев. – Согласитесь, Окладов, что только мужи прячут алмазы под лестницей, да еще в коробке из-под ботинок.

– Это все они виноваты, – покосился Окладов на осведомителя и милиционера.

– Бандит и прохвост, – выразил Бочкин свое мнение об Окладове.

– Друзья! – воскликнул Муромцев. – Время ли нам ссориться? Все силы мы должны сейчас бросить но определение местонахождения клада. Думаю, что он далеко не ушел. Впредь, чтобы все были равно заинтересованы в деле и относились друг к другу с уважением, предлагаю заключить договор, в котором каждому будет полагаться равная доля.

При слове «равная» Бочкин подпрыгнул на месте, но истопник успокоил его словами:

– Все равно клад придется искать мне, а вам, му., кам, которых я люблю, как родных братьев и сестер, останется только получить дольки. Тот же, кто пожелает взять в жены мою прелестную воспитанницу, будет богаче вдвое. Идет?

Все закивали и умильными глазами посмотрели на Раю.

– Думаю, – добавил Муромцев, – что письменный текст договора составлять не следует, так как все присутствующие – честные люди, но устную клятву мы все-таки дадим. Повторяйте за мной: «Я, компаньон по розыску и дележу клада, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…».

Несмотря на блатные и жаргонные слова, а также уклон в сторону стяжательства, клятва сильно смахивала на клятву юного пионера. Но так как никто лучшего предложить не смог, сгодилась и она.

– А теперь, Погадаев, – воскликнул истопник, – дуйте с Бочкиным за домовой книгой и досье на жителей подъезда, а вы, сударь, снимайте штаны. – И, набрав в шприц миллиард кубиков пенициллина, он сделал Окладову укол. Раечке он тоже сделал инъекцию, правда, держа зачем-то указательный палец свободной руки между ног девушки, но зато намного менее болезненную, чем Окладову.

– Ну вот, друзья, – улыбнулся он, – теперь вы здоровы. Это я вам говорю как врач.

– Причуды у вас, – съязвила Раечка.

– Если бы у врачей не было причуд, – улыбнулся Муромцев, – они были бы не врачи.

Вернулись компаньоны с домовой книгой и досье на жителей подъезда.

Муромцев углубился в чтение. Видно, смешанный индуктивно-дедуктивный метод, который он изобрел, помог ему, потому что лицо его просветлело, и он, что-то записав на листке, отложил книгу.

– А ну, дармоеды, одна нога здесь, другая – там, вернуть документ и обратно!

Через несколько минут «дармоеды» были на месте.

– Есть два адреса, – сказал истопник. – Первый – печально всем известный Шаламович, второй – пионер, староста радиокружка Степанов. Я лично склоняюсь ко второму, но проверить надо обоих. Пошли!

– Зачем идти, – ухмыльнулся Бочкин, решив пошутить. – У меня отбойный молоток есть. Ведь от Шаламовича нас отделяет один потолок.

Но Муромцев то ли не понял, то ли не захотел понять шутку и весело сказал:

– А ну тащи сюда молоток!

Проклиная свой язык, Бочкин полез на антресоли, стал вытаскивать отбойный молоток и, запутавшись в шланге, свалился на пол.

Не сразу поняв, что случилось, он заорал:

– Убивают!

– Не ори, придурок, ментов накличешь, – сказала Бочкину Рая, отпихнув сильной ногой молоток, подкатившийся к Погадаеву и упавший острым жалом на его мозоль, отчего тот скривился всем телом.

– Так, давай сюда, – сказал Муромцев. Долбить он решил из туалета, так как, по мнению Окладова, Шаламович в этот момент находился именно там.

Муромцев расправил плечи, поплевывая на руки, и, взяв вздрагивающий молоток, со словами «А признайся, Малофей, молоточек-то с. издил?» – направил его в потолок.

Молоток, не успевший затупиться на стройке, с грохотом лихо прошел сквозь панель и раскаленным жалом вонзился в задний проход вечно сидящего на унитазе Шаламовича.

Тот охнул и, не без труда соскочив с отбойного молотка, бросился, не разбирая дороги, из дому.

С огорчением поглядев на спину удалявшегося с такой скоростью, что ему мог позавидовать любой самолет, и непрерывно кричавшего Шаламовича, Муромцев с сожалением отбросил молоток в сторону, так что он вторично попал Погадаеву на ногу, и с этого момента тот стал прихрамывать.

– Итак, – добавил Муромцев с сардонической усмешкой, – остается пионер.

И они пошли к Степанову, который находился дома один и перебирал бриллианты, дожидаясь прихода родителей.

Услышав звонок, он задвинул коробку под кровать и пошел открывать дверь.

Грозный вид четырех мужчин и одной женщины насторожил Степанова, к тому же двое предъявили удостоверение милиционеров.

– А я уж и сам хотел отнести, – заискивающе сказал Степанов.

– Я бы тебе отнес! – прохрипел Муромцев, взяв пацана на шиворот. – Люди, понимаешь ли, приготовили для киносъемок, – кивнул он в сторону Раи, – а он украл. Это тебе, милок, не радиодетали из кружка издить и прятать под лестницу.

Степанов густо покраснел, потому что, будучи в кружке старостой и пользуясь тем, что ему доверяют, он съиздил из кружка все ценное, что там было, и теперь думал, что неплохо было бы съиздить руководителя кружка Александра Семеновича, чтобы тот делал ему приемники из съизженных деталей, так как сам Степанов умел только издить, а собирать не умел.

– А вы, тетенька, режиссер? – спросил Степанов, пытаясь перевести разговор на другую тему.

– Я сейчас режиссер, – грозно взглянул на Степанова Муромцев и сказал: – Граждане понятые, приступим к протоколу.

В это время в прихожей послышались голоса Степиных родителей, и Степа умоляюще посмотрел на Муромцева.

– Ладно уж, – подобрел неожиданно тот, – но смотри, еще что-нибудь съиздишь, приноси к нам в милицию. И отдашь мне лично, понял?

– Понял, – залепетал Степанов и, полный благодарности, поцеловал Муромцеву руку.

– Пионер? – спросил, выходя из комнаты, Муромцев.

– Да, – гордо сказал Степанов, и Муромцев вытер поцелованную руку о штаны Погадаева.

– А вы, граждане, по какому вопросу? – спросил Степин отец, попавшийся компаньонам навстречу.

– Да вот – хотели пригласить вашего мальчика на съемки фильма «Кража под лестницей», но теперь видим, что он для этой роли не подходит.

Компаньоны вышли на улицу. Муромцев любовно прижимал коробку к себе, а все остальные смотрели на нее с вожделением, словно на женщину, которая желательна, но временно невозможна.

Во дворе они увидели толпу граждан, встревоженных поведением Шаламовича, который все еще носился вокруг дома, зажимая грязным пальцем изуродованный задний проход, и вопил благим матом, к которому отчетливо примешивались и настоящие матерные слова.

Самое удивительное, впрочем, было то, что бежал он без костылей, с которыми не расставался уже лет десять подряд. Муромцев привлек внимание потревоженных жителей и, когда все замолчали, сообщил жильцам по секрету, что Шаламовича укусило за задницу чудовище из озера Лох-Несс, неизвестно как и почему проникшее вплавь в московскую канализацию.

Таким образом потешившись над несчастным Шаламовичем, провожаемые удивленными возгласами, компаньоны поднялись к Бочкину и, заперев полоумную старуху в клозете, дрожа от восторга, высыпали сокровища на стол.

И тут же им стало казаться, что в комнате, кроме них, еще кто-то есть. Тут вверху послышался легкий смешок, и с потолка спрыгнул полковник японской разведки, известный самурай, каратега и ниндзя, который к тому же слыл большим шутником.

Сверху на одежду его была накинута какая-то хамелеонская сетка, отчего он невидим был на потолке, а на руках были железные крючья, которыми он за него и цеплялся.

«Опять ремонт придется делать», – тоскливо подумал Бочкин и вдруг узнал в неожиданном косоглазом и желтолицем госте в прошлом майора японской разведки Ямакаки Сигимицу, который в свое время завербовал Бочкина на Халкин-Голе.

– Сигимицу! – обрадовался он гостю.

– Бочкин! – воскликнул самурай, который тоже узнал приятеля, несмотря на то что оба немного постарели. Они обнялись.

– Ты его знаешь? – спросил Муромцев ошеломленного Бочкина и на всякий случай пододвинул ценности к себе, перебирая в памяти приемы японо-китайской борьбы, с которыми, по его мнению, мог на него напасть не прошенный в дом самурай.

– А вы тут даром времени не теряли, как я вижу, – сказал японец таким выговором, словно всю жизнь жил на Зацепе.

– Национальное достояние, – мрачно заметил Муромцев.

– Успокойтесь, господа, Япония не собирается отнимать у вас данные сокровища, – сказал япошка, – но она могла бы у вас их приобрести, заплатив свободно конвертируемой валютой, а также обеспечить беспрепятственный выезд господам в нашу страну.

– Это другое дело, – сказал Муромцев уже несколько спокойнее, а у Окладова остановилось сердце от слова «валюта», и он быстро сказал:

– Согласен.

– Подумайте, господа, – сказал Сигимицу, – а я к вам наведаюсь позже.

После ухода Сигимицу все, кроме Муромцева, стали орать и требовать у истопника свою долю.

– Как хотите, – сказал Муромцев, – но лично я считаю, что мы должны все продать оптом и получить чеки швейцарского банка, – так будет надежнее, – а про себя подумал: «Суки продажные, я вам устрою Японию!»

Лишь Рая в душе была заодно с Муромцевым и только боялась сказать, но в какой-то момент, переглянувшись, они друг друга поняли.

Когда все легли спать и от выпитого на ночь коньяка захрапели, Муромцев бесшумно поднялся и выскользнул, как тень, из квартиры. Он бесшумно спустился мимо спящего на потолке лестничной клетки Сигимицу и позвонил в КГБ.

Через две минуты к дому подъехала черная автомашина, колеса которой были обмотаны тряпками, чтобы уменьшить шум при торможении, и Муромцев уехал. Однако через полчаса он вернулся, правда теперь на пожарном автомобиле, выдвижные лестницы которого были также обмотаны тряпками.

Машина выпустила лестницу, и Муромцев в открытое окно упал на свою кровать. Компаньоны заворочались, но ничего не заметили.

Муромцев слегка притворил окно, тихонько вытянул у Погадаева из штанов резинку для продержки и сделал рогатку, а пульку скрутил из большой канцелярской скрепки и, крадучись, выглянул на лестницу.

Самурай традиционно спал на потолке этажа и во сне сладко чему-то улыбался. Муромцев изо всей силы оттянул резинку и, хорошенько прицелившись, послал пульку в худенький зад япошки.

На лестнице что-то загремело, послышались японские ругательства и скрежет когтей. А Муромцев, хихикая в кулачок, на цыпочках пошел в постель.

Под утро он сладко спал, когда его разбудил упавший в щель окна к нему на постель какой-то тугой узелок. «Слава Богу, – подумал Муромцев, – КГБ не подвел».

Чуть рассвело, а все уже поднялись, возбужденные, счастливые. Окладову, правда, хотелось больше в Америку, но Япония также вызывала у него восторг. Саке, аппаратура, гейши – все это манило и притягивало как магнит. Он, правда, не совсем представлял, чем будет там спекулировать, но, тем не менее, верил в свою фарцовскую звезду.

Погадаев решил в Японии также пойти в менты, чтобы выучить карате. Ну а для таких, как Бочкин, работа есть в самых отдаленных уголках земного шара. Бочкин решил, что деньги будет тратить на молоденьких женщин, а доносить будет на них же, но безвозмездно, в качестве хобби.

Рая еще не знала, как поступить, но по-женски решила держаться Муромцева.

Ровно в восемь часов наступило время для нанесения ранних визитов, и на пороге появился господин Сигимицу, почесывая маленькую попку и по-японски испытующе всматриваясь в компаньонов.

В конце концов он решил, что в него стрелял Погадаев, так как у него была самая дурацкая из всех рожа.

«Ну погоди, сука поганая, советская тварь, – думал самурай. – Дай только приедем в Японию».

Как он и предполагал, сделка совершилась. Каждый взял чек на круглую, со многими нулями, сумму, а драгоценности перекочевали в белый японский портфель с драконом, замки которого с лязгом захлопнулись, напомнив Погадаеву зубные протезы.

– Теперь о паспортах, – сказал япошка. – Они только на четырех человек – девушку и трех мужчин.

– Тогда давай назад сокровища, – заявил Муромцев.

– Не торопитесь, господа, есть еще один – итальянский. Кто желает в солнечную Италию? – И японец почему-то посмотрел на Окладова.

«В самом деле, почему бы не в Италию? – подумал Окладов. – Заодно избавлюсь от мента, стукача и шлюхи. А нажраться портвейна можно и в Италии, на худой конец вермута».

И он ответил:

– Согласен!

«Дешевка, – подумала Рая, – клялся в любви, алкоголик».

– Господа, получите паспорта, – торжественно проговорил японец. – Теперь вы японцы и, следовательно, должны мне подчиняться, как представителю власти, за исключением господина Окладова, разумеется.

– А что, конституция у вас не действует? – поинтересовался Муромцев.

Все с любопытством рассматривали свои паспорта с неизвестно откуда взявшимися на них фотографиями владельцев.

– Не помню, чтобы я сдавал фотографию, – сказал Муромцев, и японец перенес центр тяжести подозрения с Погадаева на него.

Вдруг Окладов вскочил с места, возмущенно глядя на японца: он наконец прочел свою фамилию в паспорте. Там значилось: «Винченцо Залупини».

– С такой фамилией я никуда не поеду! – заявил он.

– А какая? – все с интересом повернули головы к Окладову.

– Господин Залупини, – сказал японец, – ваша фамилия скабрезно звучит только в СССР. В Италии же больше половины населения носит такие фамилии.

«Ладно, хрен с тобой, – подумал Окладов и присел. – Вот страна! Даже японцы здесь какие-то советские, бл…ди!»

– Господа, самолет через час. Ваш также, Окладов, прошу прощения, синьор Залупини. А теперь прошу вас всех к трюмо.

Все сели к трюмо, где еще совсем недавно любовалась собой супруга Бочкина. Тут Бочкин, само собой, вспомнил про жену.

С диким воплем он стремглав кинулся в сортир и освободил полуживую, голодную, как уличную суку морозной зимой, свою Катю. Ему вдруг стало жалко расставаться с женой, с которой он прожил как за каменной стеной долгие счастливые годы. «Куда ее, падлу, девать?» – подумал он.

– Возьмем ее? – спросил он у Сигимицу.

– Как хочешь, – сказал Сигимицу. – Ты знаешь, тебе я ни в чем не могу отказать. – И он достал из кармана чистый итальянский паспорт.

Тут Бочкина прошиб озноб. Ведь ей придется ехать в Италию вместе с Окладовым, этим прохвостом и бандитом, соплей морской, который ее ненавидит!

Японец, почувствовав, что вот-вот разразится гроза, сказал:

– А больше паспортов у меня нет.

Бочкин сник, а Сигимицу взял вечное перо и стал выводить: «Катрин де…».

– Пахуччио, – подсказал Окладов.

– Сволочь, – прошипел Бочкин.

– Ну хватит, времени в обрез, – сказал япошка.

Они быстро переоделись в привезенное им платье: японцы – в кимоно, а Окладов с Катрин – в туники.

Сигимицу быстро всех загримировал и отвел в машину. Машина полетела в аэропорт.

В аэропорту все сошло гладко, за исключением небольшого происшествия. Чиновник таможенной службы, невозмутимо пропустивший Сигимицу, Окладова, Бочкина, Катрин и даже Погадаева, у которого рожа все равно, несмотря на подведенные косые глаза, оставалась рязанской и в лучшем случае могла сойти за татарскую, но уж никак не за японскую, – вдруг придрался к Муромцеву.

– Ты японец? – спросил он истопника.

– Японец, – на чистейшем русском языке невозмутимо отвечал истопник.

– Тогда скажи что-нибудь по-японски.

– А ты сам японец? – ответил вопросом на вопрос Муромцев.

– Я советский гражданин при исполнении служебных обязанностей, – ответил таможенник.

– Тогда как же ты, муд…к, поймешь, что я скажу? – удивился Муромцев.

Его тут же схватили, скрутили руки, поволокли.

Муромцев, обернувшись, бросил умоляющий взгляд на Сигимицу, но тот пожал плечами: что, мол, могу поделать?

– Педераст! – крикнул ему на весь аэропорт истопник, но в этот момент его втолкнули в стоявший прямо в зале таможни милицейский «воронок».

Следующей была Рая. Оставшись одна, она растерялась. Таможенник внимательно оглядел ее и вдруг предложил раздеться.

Девушка послушно сняла кимоно, и вздох восхищения всех присутствующих в зале мужчин взлетел к потолку.

– А теперь оденься, – сказал таможенник.

Рая беспомощно тыкалась в чужое ей платье, но напрасно: кимоно не надевалось.

– Милиция! – крикнул пронзительно таможенник. И вот – подбежали, скрутили Раю и втолкнули в тот же «воронок», который, словно этого и ждал, тут же рванулся с места.

«Да, без провалов в нашей работе не бывает», – безразлично подумал Сигимицу и пошел к трапу «Боинга», где от души радуясь чужой беде, уже наслаждались статусом экстерриториальности Бочкин, Окладов и Погадаев. Не знали компаньоны, что Сигимицу подсунул им фальшивые чеки.

– В школу шпионов их отдам, – сказал себе самурай и невозмутимо уселся в углу.

И вот зарокотали моторы, и взмыли в небо зарубежные аэропланы, увозя с собой торговца живым товаром и патриота Японии – Сигимицу. И совершивших самое тяжкое преступление – измену Родине – четверых бывших советских граждан, получавших лестные отзывы товарищей по работе.

Итак, дорогой читатель, ты уже, наверное, догадался, что наша повесть подошла к концу. Но есть, правда, еще одно невыясненное обстоятельство, и поэтому заглянем на прощанье в «воронок» и посмотрим что там.

Тем временем, как самолеты уносили от законного возмездия глупых предателей, в неосвещенном «воронке» шла какая-то возня.

Это галантный Муромцев впелёнывал, как в кокон, Раечку в кимоно то ли случайно, но, скорее всего, нарочно натыкаясь руками на ее прелести при каждом торможении или повороте машины. К слову сказать, ей это было отнюдь не неприятно.

Наконец машина остановилась у здания Моссовета. Швейцар-англичанин, принявший в свое время по ошибке советское подданство, проводил их по зеленой лестнице в верхний зал.

Рая шла и недоумевала, надеясь на худшее, а Муромцев загадочно улыбался.

На минуту они остались одни. Но тотчас же, не успели руки Муромцева в очередной раз коснуться сквозь толстое кимоно Раиных гениталий, отворилась дверь и, приветливо улыбаясь, вошел Всесоюзный староста с какими-то коробочками в руках.

– Дорогие мои, от души поздравляю вас! – сказал он. – Указ этот гребаный читать не буду, все равно я без очков ни хрена не вижу, а очки изданул то ли кто-то из посетителей, то ли из аппарата. Возьмете его с собой, – сказал он, пряча Указ к себе в карман. – В общем, дорогие мои, вы – Герои Советского Союза. – И он приколол им какие-то значки на грудь, обняв и трижды по-русски расцеловав, а Раю при этом – в губы. – Но, я думаю, значки значками, а наличные вам тоже не помешают. Вот, – сказал он, – здесь ровно двадцать пять процентов, по закону, можете пересчитать, в каждой из двух пачек должно не хватать по пятьсот рублей. А насчет наказания этих педерастов вы неплохо придумали, пусть помучаются на чужбине, хи-хи… Честно говоря, от вас, Муромцев, я этого не ожидал. Но все же, хоть вы и бывший ротмистр, тем не менее русский человек, хотя, – он кивнул в сторону Раи, – женщины, при всех обстоятельствах, все-таки ближе к Родине. Ну, пора прощаться, – сказал он. – А вас, – обратился он к Рае, – внизу ждет еще один сюрприз.

– Служим Советскому Союзу! – дружно гаркнули Муромцев и Рая.

– Ну-ну, – добродушно сказал Калинин, – к чему это, здесь все свои.

– Прошу вас, сообщите на работу, чтобы прогул не ставили, – попросил Муромцев.

– А вот этого не могу, увольте, – дисциплина есть дисциплина, – ухмыльнулся Михаил Иванович.

Когда за ним закрылась дверь, явился тот же швейцар и повел их к выходу. Рая, польщенная словами руководителя о Родине, не чуяла под собой ног. А у выхода ее вообще чуть не разбил паралич.

Ей навстречу поднимался со счастливым лицом генерал-маршал Дубосеков, который десять лет назад выгнал Раю из дома за то, что она украла из его кармана двадцать копеек на мороженое.

– Рая! – крикнул он.

– Отец! – рванулась она и, ослабев, повисла у него на шее.

– Поедем скорей домой, – сказал Дубосеков, словно вчера только выгнал ее из дома.

– Нет, папа, сегодня я не могу. Я еще должна выполнить свой женский долг. Если хочешь, можешь меня подвезти до котельной.

Дубосеков понимающе взглянул на Муромцева и залихватски сказал:

– Что ж, дело молодое, – и подмигнул обоим, отчего им впервые в жизни стало стыдно.

В машине он пел «Были когда-то и мы рысаками…» и глупо и смешно улыбался. По дороге Муромцев купил в «Праге» шоколадный торт с зайцами, жареного гуся и корзину шампанского.

Подъехали к театру и, отделавшись от надоедливого Дубосекова, от которого к тому же разило спиртным, что бывало с ним уже не раз, вошли в котельную.

Истопник подбежал к клетке, где околевали от голода и жажды полсотни крыс, бросил им торт и налил в чашку шампанского. Машка, не глядя на угощенье, вылезла из клетки и ласково прикусила ему палец, ревниво посматривая на Раю.

– Ну-ну, милая, – растроганно сказал истопник, – я тебе скажу по секрету, – и он зашептал ей на ухо: – Я ведь из-за тебя в Союзе-то остался.

Машка вытаращила от удивления розовые глаза, но, безошибочно почувствовав звериным чутьем, что Муромцев говорит правду, сказала:

– Дурачок ты. – И, закатив глазки, замурлыкала.

Истопник поил ее из соски особой дистиллированной водой, что она очень любила, так как помнила, как он выкармливал ее, когда она была еще совсем маленькой.

Он подумал: «А кого еще любить-то здесь?» – и вдруг, вспомнив про Раю, осторожно положил Машку на пуховую подстилочку и, обернувшись к девушке, встретился с ее сияющими глазами.

Она стояла совсем голая, чуть вздрагивая от сквозняка своим юным прекрасным телом.

Муромцев подошел к ней и погладил по распущенным волосам, а она прижалась губами к его плечу. Потом они развели огонь в печи и легли в постель.

По правде говоря, они вставали оттуда лишь один раз, чему свидетель обглоданный гусь и пустая корзина из-под шампанского.

В эту ночь Рая вознаградила Муромцева так, как никто не может вознаградить мужчину, кроме женщины, которая его любит.

Утром, надевая пиджак, Муромцев невольно взглянул на Золотую звезду и обомлел. Вместо нее на пиджаке был приколот значок «Турист СССР I разряда».

В это время послышался удивленный возглас девушки, и она подошла к нему, держа в руках точно такой же.

– Ну и «петух»! – только и смог сказать восхищенный Муромцев.

Праздники кончились. Наступали унылые советские будни. Рае предстояло выбирать между тремя вокзалами и генералом милиции Дубосековым, а Муромцева уже несколько дней ждал на стене ВЫГОВОР по отделению за прогул без уважительной причины.

Продолжение

Через год после описанных нами событий Муромцев неожиданно получил повестку в КГБ.

«Идти или не идти? – думал он. – Может, сразу в бега податься?»

«Найдут, – подсказывал ум. – Ты иди, но кого-нибудь предупреди». – «А кого?» – «Американское посольство, например».

В день визита Муромцев так и сделал. Опустил письмишко в почтовый ящик рядом с фигурой до бровей закутанного в тулуп милиционера с «лейкой» на шее, кинулся в такси и помчался на Лубянку. Но когда он вбежал в кабинет, то почувствовал, что опоздал: на столе перед сидевшим в кресле майором уже лежала фотография, на которой было ясно видно, как Муромцев опускает в ящик посольства злополучное письмо, а рядом лежало и само распечатанное письмо.

Муромцев невольно покраснел.

– Достукался? – спросил майор и, не ожидая ответа, продолжил: – Впрочем, я именно эти качества в вас и предполагал: предприимчивость, ум и осторожность. Нам такие нужны.

– В лагерях? – напрямик спросил Муромцев.

– В каких лагерях? – вскинул по-детски чистые глаза майор. – Запомните, товарищ, у нас в стране никаких лагерей, кроме пионерских, нет.

– Зубы заговаривай! – хмуро сказал Муромцев. – А я в каком сидел? В пионерском? А может, на летней даче детского сада?

– То было по ошибке, а ошибки в счет не идут, – сказал майор. – Да ты не кипятись, – изменив тон, добавил он миролюбиво. – Располагайся пока.

В это время зазвонил телефон.

Майор поднял трубку.

– Говорят из американского посольства, – прокаркали в трубке. – У вас в кабинете находится советский гражданин Муромцев. Так вот, учтите, если с ним что-нибудь случится… – голос сделал многозначительную паузу, и майор, воспользовавшись этим, бросил трубку.

– Вот что вы натворили, Муромцев, – нахмурился он. – Впрочем, они все равно бы узнали. Что бы мы ни делали, они все узнают, – сокрушенно пожаловался чекист.

Он, сутулясь, подошел к столу, плеснул в стакан из сифона и уже спокойнее сказал:

– С этого момента вы, Муромцев, – лейтенант КГБ. Будете выполнять наше задание.

– Могу я поинтересоваться характером? – спросил несколько ошеломленный Муромцев.

– Помните оказанную вами услугу? – спросил майор. – Так вот, мерой наказания этим подлецам из вашей компании мы определили тогда высылку из страны. Учитывая, что Сигимицу увозил поддельные ценности, а также тот факт, что капитализм загнивает, им там должно было быть несладко.

– А они?

– Процветают! – сорвавшись на фальцет, тенором пустил петуха майор. – Полюбуйтесь! – он бросил Муромцеву кипу цветных газетных и журнальных вырезок, где негодяи Погадаев, Окладов и Бочкин, а также подремонтировавшаяся Катрин вкушали сладкую, слегка припахивавшую пикантной гнилью заграничную жизнь.

– Может, реклама?

– Мы проверяли, – устало отмахнулся майор. – Все

так.

– Что же теперь?

– Поезжайте и привезите их. Другого выхода нет.

– А расходы?

– Расходы мы берем на себя. И не вздумайте там с ними остаться, – сказал майор, предваряя было готовую мелькнуть у Муромцева соблазнительную мысль. – Под землей отыщем!

– Лучше скажите: упрячем под землю.

– Сначала отыщем, а уж потом и упрячем, – зло сказал военный.

– Что ж вы этих-то не упрятали?

– Штату не хватает, – развел руками майор, – на всех. Помните, Муромцев, – уже добродушно говорил он, провожая истопника к выходу, – пусть вы сейчас лейтенант, вы можете стать генералом.

– Я уже однажды стал Героем Советского Союза, – съязвил Муромцев, выходя на улицу.

Солнце было в зените.

Наступала весна. В лужах расходились бензиновые круги. Чирикали воробьи. Журчали ручейки. Свобода подкатывала к горлу. И Муромцев со свойственной ему решимостью окунулся в новую жизнь.

Было раннее утро, те самые часы, в кои нестерпимо хочется спать, когда Муромцев вышел с Машкой на верхнюю палубу теплохода. Впереди уже показались голубые купола Святой Софии и золотые пики мусульманских минаретов. «Константинополь!» – взволнованно ощутил истопник.

Подали трап, и Муромцев не спеша ступил на землю язычников. Пока он озирался по сторонам, старик-носильщик снес его чемоданы вниз. «Старик такой, а таскает себе, – и ничего», – подумал про себя Муромцев.

Таможенный чиновник-турок, со знанием языка, на чемоданы не взглянул, а, быстро тряся чалмой, стал ощупывать иностранца, подозрительно похлопывая его по заду. Муромцев наморщился, но в это время у таможенника от трясения головой чалма сползла и упала на пол.

– Бочкин! – ахнул Муромцев.

Турок поправил чалму и вежливо сказал:

– Ведите себя, господин, прилично. – А шепотом добавил: – Потом, потом… – и мигнул.

Тут Машка, которая не расслышала шепота, высунулась из рукава и ядовито пропищала:

– Вот подонок, своих не узнает.

Заметив неладное, подошел старший офицер и, увидев Машкину мордочку, сказал:

– Это что? Непорядок! Изъять!

– Я тебе изъям, – зарычал на него медведем Муромцев, который, впрочем, по возможности всегда избегал рукоприкладства.

– Муд. к, – обозвала старшего турка Машка.

Дело застопорилось. Собрались удивленные таможенники. Они раскачивали чалмами, как глухонемые, и что-то оживленно показывали пальцами, глядя на Машку.

Положение спас начальник таможни.

Он был членом Всемирного общества защиты животных, а потому потребовал пропустить дрессированную крысу.

Когда Машка оказалась по ту сторону барьера, начальник, показав турецкими усами на Муромцева, сказал по-турецки:

– А этого взять!

И Муромцева куда-то повели.

«Нечего сказать, хорошенькое начало», – думал Муромцев, хмуро идя за таможенниками.

Комната, куда привели Муромцева, оказалась раздевалкой.

– Раздевайтесь, – предложил начальник турецкой таможни на чистейшем русском языке.

Сам он тоже зачем-то стал раздеваться. Муромцев же, снимая штаны, думал: «Шалишь, со мной этот фокус не пройдет».

– Пройдемте, – сказал турок, пропуская Муромцева в обитую турецким тюфом с восточным орнаментом дверь.

Зала, куда они вошли, оказалась турецкой паровой баней. Кругом, куда хватало глаз, был пар.

Головы, впрочем, находились не в пару, а в чистейшем кислороде, который нагнетался небольшим на вид компрессором в специальное отверстие, выпиленное лобзиком в мраморной стене в виде рта, выложенного мозаикой Ходжи Насреддина, который также, судя по изображению, парился в бане, но не один, а с красавицей Шахерезадой, которую обнимал за голый зад мохнатой узловатой рукой.

– Пивка бы, – хрипловато сказал Муромцев.

И тотчас пиво брызнуло струёй в кружку под знаменитым ишаком, который также был установлен в центре зала парной. Да, было от чего прийти в восхищение и изумление, но самое удивительное ждало Муромцева впереди.

– Давайте знакомиться, – услышал он голос турка, подкручивавшего усы.

– Муромцев.

– Берия, – пожимая протянутую руку, сказал таможенник.

– Лаврентий Палыч?!!

– Он самый! Да вы не удивляйтесь. Вы теперь наш сотрудник, так сказать, посвященный.

– Вот это да! – вырвалось у Муромцева.

– Приходится на старости лет отрабатывать, с позволения сказать, старые грешки.

– А вас не расстреляли?

– Милый мой, кто же меня мог расстрелять, если я сам всех расстреливал?

Муромцев пожал плечами и пожалел, что задал наивный вопрос.

– Так что же, будем работать? – спросил Берия.

– А куда денешься, – ответил Муромцев.

– Тогда девочек позовем, что ль? – И Лаврентий Палыч весело хлопнул в ладоши.

Тотчас баня наполнилась турецким щебетанием. Вбежали голенькие турчаночки и начали их мыть, тереть, мять.

Потом они отдыхали в роскошном, в восточном стиле, кабинете Нурек-Мяк-оглы, как именовался начальник таможни, положив ноги на специально подставленные головки маленьких турчанок, пили шербет и обсуждали предстоящее дело.

Как выяснилось, Бочкин держал в Константинополе курильню гашиша.

А так как он никому по привычке не доверял, то, чтобы получать без помех контрабанду, устроился на таможню.

– Как же он вас не узнал? – удивился Муромцев. – Ведь он под вашим началом стучал.

– А я усы отпустил, – засмеялся Лаврентий. – И потом – чалма.

Обсудив план действий, они стали прощаться.

– Хорошо у вас, – похвалил Муромцев.

– Да, неплохо, – отвечал Берия. – Но не тот, не тот все же размах.

Новоиспеченные сослуживцы на этом расстались. Муромцеву выдали начавшую было беспокоиться Машку и чемоданы с контрабандой.

Не успела, однако, за ним закрыться дверь, как в комнату начальника ворвался Бочкин.

Он упал на персидский ковер, стукнулся лбом об пол и сказал:

– Салям аллейкум, гер начальник таможни!

Начальник приложил два польца ко лбу и ответил едва заметным поклоном:

– Аллейкум салям.

В ходе дальнейшего разговора, проходившего исключительно по-турецки, выяснилось, что Бочкин, выполняя служебный долг, пришел сообщить, что отпущенный на все четыре стороны Муромцев – опасный троцкист.

– Мил человек, – по-турецки сказал Берия, – нам троцкисты неопасны, их пусть коммунисты боятся. Ты часом не коммунист? – спросил он.

– Нет, нет, нет!!! – замахал руками член КПСС с 1917 года, пятясь задом из кабинета. – Видит Аллах, что нет!

– Ну, ступай, – строго сказал Берия, а когда Бочкин вышел, долго смеялся, по-грузински близоруко щуря глаза.

Вечером Бочкин приехал к Муромцеву в гостиницу.

– Как удалось вырваться? – спросил он.

– Турист, – улыбнулся Муромцев.

– А тогда как ушел? – все не доверял Бочкин.

– Деньги все любят, – пожал плечами Муромцев.

– Так ведь чеки фальшивые были?

– У тебя, между прочим, тоже.

– Да, – вздохнул Малофей. – Сигимицу, прохвост, нас обманул. Первое время было трудно, ох как трудно! Ну а потом, – он горделиво улыбнулся, – пошло на лад.

– Есть бабки? – осведомился Муромцев.

– Могу всю японскую разведку купить, – похвастался Бочкин. – Кстати, Сигимицу у меня теперь телохранителем служит.

«Этого еще не хватало!» – подумал Муромцев. Вслух он спросил:

– Как думаешь, куда вложить деньги?

– Чтобы вложить, их надо сначала заиметь, – нагловато ухмыльнулся Бочкин.

– Немного есть.

– Сколько?

– Пять миллионов.

– Откуда? – ахнул Бочкин.

– Дореволюционные, – прослезился Муромцев. – Бабушка умерла в Париже. Кстати, нужно бы открыть счет. Поедешь со мной?

– Поехали.

Друзья спустились в вестибюль.

– Не знаешь, где стоянка такси? – спросил Муромцев.

– Зачем такси? – засмеялся Бочкин и кивнул на урчавший мощным мотором у входа серебристый «Меркурий», за рулем которого, с головы до ног обвешанный автоматическими пистолетами и противотанковыми гранатами, восседал вездесущий Сигимицу.

При виде Муромцева он приветливо заулыбался в узкие щелочки своих и без того узких японских глаз.

Приехали в банк, и Муромцев получил тысячу лир наличными и открыл счет на η миллионов франков.

– Ну что, старый развратник, кутнем? – загорелся он. – Я плачу!

Тут Бочкин, который сам мог выпить всю выпивку и купить всех бля…й в Константинополе, но не делал этого, так как, по совету врачей, берег здоровье, назло себе согласился: подвела советская привычка не упустить возможности нажраться на халяву. И приятели поехали в бурлеск пировать и развлекаться на истопниковские миллионы.

У входа в бордель с поэтическим названием «Нимфы Турции» дорогу им преградил огромный швейцар в чалме из бумазеи в полоску.

– Не велено пущать, – сказал он по-турецки скороговоркой.

В этот момент вперед протиснулся Сигимицу, занимавший до этого позицию в тылу. Кося на приятелей, он что-то зашептал на ухо швейцару.

Трудно предположить, что мог сказать на ухо турку японец, не знавший даже турецкого букваря, но от слов япошки турок побагровел, надулся, как дирижабль, и кинулся на малорослого Сигимицу. Сигимицу точно этого и ждал, изловчился и пнул швейцара ногой под живот. Тот разом притих и вытянулся на пороге. Компания перешагнула через него и оказалась внутри. Сбоку была лестница. Друзья поднялись наверх.

На плоской крыше стояли шезлонги. В них, с лицами, накрытыми паранджами, мирно дремали голые турецкие бля.и.

Увидев наших знакомых, они почтительно встали, стыдливо прикрывая срам указательными пальцами. Гости расселись. К ним подкатили столики с шербетом и турецким шоколадом.

Муромцев бросил сто лир. Две молодые и стройные, как занозы, девушки вышли из круга заспанных шлюх.

– Я тозо котю, – захныкал Сигимицу.

Муромцев бросил пятьдесят лир. Из круга вышла третья нимфа, подобрала деньги и вежливо протянула назад Муромцеву со словами, которые Бочкин перевел как «японцам не даем». Спорить было бессмысленно – турки.

Сами Бочкин и Муромцев, замирая от плотской радости, приспустили штаны и усадили извивавшихся потаскушек на колени.

Видя такое положение, японец затянул самурайскую песню, обычно по ритуалу предшествующую харакири. Он пел о желтой японке – Луне, одиноко сидящей на троне пасмурного неба и печально ожидающей очередного посланца косоглазого Востока с взрезанным животом. Он пел о несчастной судьбе бродячего самурая, вынужденного наниматься на службу к коммунистам. Он пел о далекой Родине, о цветущих вишнях, о послушных японских девушках, о верном самурайском кинжале, разящем наповал. Он пел так жалобно, что даже проститутки расплакались.

В это время на крышу поднялся хозяин, ведя очередных гостей. Увидев «зайцев», он рассердился.

– Уходите отсюда! – заявил он.

– Сам уходи отсюдова, троцкист турецкий, сопля морская! – забыв, что он сам турок, завизжал из-под нависшей чалмы Бочкин.

Новые гости вступились за хозяина. Началась возня, обычно бегущая впереди скандала. Друзей начали выталкивать на лестницу.

В это время Сигимицу и показал, на что он способен. С криком «банзай!» он ринулся в самую гущу начинавшейся свалки.

Послышались стоны, хруст ломаных костей, падение тел, а затем все сплелись в один клубок, который, как живой, покатился по крыше, сметая шезлонги и визжащих от страха девиц.

Когда клубок стал, из него вылезли трое: Муромцев, потирая лиловый синяк под глазом; Бочкин – в разорванной чалме, с кровоточащей губой; и Сигимицу, с разбитыми в кровь кулаками.

– Шербету! – громыхнул басом на всю округу Муромцев.

Заискивающе улыбаясь, шлюхи поднесли выпивку.

– За великую Японию! – предложил Муромцев, наливая сияющему Сигимицу.

Потом все трое обнялись и пошли из борделя по лестнице, горланя уже втроем знакомую самурайскую песню. Японец шел довольный, что его уважают белые люди, а Бочкин с Муромцевым испытывали особое удовлетворение от того, что по русско-советской программе они все выполнили: нажрались, пое…ись, нахулиганили.

– Куда теперь? – спросил Муромцев.

– Валим ко мне, – отвечал Бочкин, забывший на радостях об осторожности, – в курильню.

– В курильню! – заорали трое пьяных на весь Константинополь.

И, пошатываясь, побрели на другой конец города, пугая малохольных турков, изредка попадавшихся им на пути. Когда пришли на место, Муромцев вдруг заупрямился:

– Я, пожалуй, пойду.

– Куда?

– В гостиницу.

– Да ведь ты курильни еще не видел!

– А там Машка.

– Ну, знаешь! – обозлился Бочкин и пихнул Муромцева в незаметную с улицы дверь, вследствие чего они оказались в какой-то кабинке, напоминавшей центрифугу для тренировки космонавтов.

Тотчас чей-то голос, напомнивший истопнику голос Сталина, спросил:

– Кто?

– Я! – вытянувшись во фрунт, заорал Малофей.

Погас свет, и кабина куда-то провалилась. А когда свет загорелся снова, Муромцев увидел себя посреди турков, которые с отрешенным видом опускали в голубую чашу кальяны, будто рыбаки в прорубь удочки для подледного лова, выуживая кайф из витиеватых струек дыма, поднимавшихся к сводчатому потолку, на котором люминофорами был нарисован сам Бочкин в качестве турецкого султана, наконец-то пишущего ответ запорожским казакам.

– Помру, – в Трендяковку подарю, – самодовольна кивнул на портрет Малофей.

– Естественно, – ответил несколько растерявшийся Муромцев.

В этот момент к хозяину лихо подлетел разбитной малый, поднося на китайском подносе раскуренную трубку с чубуком в форме головы Иосифа Сталина.

– Не теперь, – недовольно скривился Бочкин, – пшел!

– Недосрль… Сын Циолковского, – шепнул Малофей истопнику. – Я его держу из жалости. Мало ли… Может, тоже что-нибудь придумает – гениальное…

– Ах так, – сообразил Муромцев. – Вот что, милейший, дай-ка мне тоже трубочку, – приказал он.

Неожиданно раздались громкие звуки «цыганочки». В зал в сопровождении брата и сестры Дмитриевичей вошел, клацая на кимване, наряженный Магометом, внучатый племянник народного героя Тхемаля Ататюрка, ослепший в результате наводнения на один глаз.

Но Муромцев, уже вдохнувший ароматный дым, этого не видел и не слышал. Его окружили танцовщицы, одна прелестней другой, в прозрачных индийских сари, голенькие, с розовыми грудками, маленькими ореховидными попками и стреловидными пушистыми лобками.

Они взяли истопника под руки и понеслись с ним в легком танце по зеленому лужку, где так приятно грело солнышко и пели волнистые попугайчики, засматриваясь на свои отражения в чистой прозрачной речке.

Очнулся Муромцев за две автобусные остановки от гостиницы, куда он, по-видимому, направлялся.

Светало.

С моря на город наползал розовый туман. Это всходившее солнце посылало своих разведчиков в коварный, непонятный ему город.

Опасливо, на цыпочках, войдя в номер, Муромцев двинулся было к постели, но его окликнула Машка.

– Явился, алкоголик! – с презрением сказала она.

– Я задание выполнял, – с трудом произнес Муромцев.

– До чего докатился, наркоман несчастный, – гневно продолжала, не внимая объяснениям Муромцева, крыска. – Ну погоди, вернемся домой – дня с тобой не буду жить! Тряпка половая, кретин.

Но Муромцев уже дотянулся головой до подушки. Он спал, как ребенок, обняв голову руками.

Проснулся он от какого-то всхлипывания и завывания. И пока сонное утро медленно гладило своим утюгом его помятую физиономию, один его глаз наблюдал, как Бочкин, стоя на коленях возле таза с водой, совершал утренний намаз, поминутно заглядывая в раскрытый Коран и дико завывая мусульманские молитвы.

– Ты чего? – покосился Муромцев на чекиста.

– А, – махнул рукой Бочкин. – С волками жить – по-волчьи выть. – И снова углубился в свое занятие.

В это время вошел Сигимицу с канистрой в одной руке, кувшином для мытья головы – в другой и оттопыренным правым карманом.

Бочкин прервал намаз, и все сели похмеляться.

Друзья разлили по стаканам чистую, как слезу, водку (Машка уже не злилась: ведь Муромцев пил дома, но сама пить не стала, а устроилась в кресле читать Шерлохомса).

После трех стаканов, закушенных малосольными огурцами и запитых рассолом, жизнь показалась намного привлекательнее, чем спросонья.

– Эх, жаль, Кати нет, – взгрустнул Бочкин. – Бывалочи, в прежние времена, выйдет на кухню. Прослабило, скажет, капустки хочется. – Бочкин задрожал, и скупая мужская слеза скатилась по небритой щеке.

Настроение Бочкина как нельзя лучше совпадало с заданием Муромцева, и он предложил:

– А что, если всех сюда пригласить, к нам?

– Не поедут, – махнул рукой Бочкин. – Бабки у всех есть… Не поедут, – повторил он и категорично провел ребром ладони по шее.

– А заинтриговать если?

– Как ты их заинтригуешь?

– Ну уж это предоставь мне.

– Что ж, сделай милость.

Вспомнив жену, Бочкин расквасился, пить с ним стало невыносимо, и Сигимицу, который пил мало, повез его домой.

А Муромцев поехал на таможню. Там после первого захода в парную Берия сказал несколько ожившему истопнику:

– Начальству понравилось, как вы повели дело. Тайным приказом вы повышены в звании. Теперь вы капитан.

Странно, но никакой радости от того, что пророчество майора начало сбываться, Муромцев не почувствовал. После второго захода истопник предложил свой план.

– Да, Муромцев, где же вы были раньше? – растроганно спросил Лаврентий, когда Муромцев закрыл рот.

Муромцев хотел ответить: «В лагерях», но промолчал.

– Считайте ваш план одобренным, – сказал Берия. – Буду ходатайствовать о присвоении вам майора.

Они сделали третий заход.

– А теперь, дружок, домой, – сказал Лаврентий. Муромцев ехал, покачиваясь на мягких рессорах и думал: «Эх, сейчас бы ту танцовщицу!»

Лаврентий Палыч проводил его до дверей номера. Заходить не стал: опаздывал к сеансу радиосвязи с Москвой. Они попрощались. Муромцев прошел в спальню, плюхнулся на батистовое белье и обомлел. Приподнявшись на локотке, на него в упор смотрела влажными глазами косули та самая танцовщица, что пригрезилась ему накануне в гашишном дурмане.

Он протянул руку, чтобы убедиться, что это не сон, и нащупал упругую грудку девушки.

«Вот это да», – погружаясь в ее объятия, подумал Муромцев.

Утром на аэродроме Муромцев, позевывая, открыл условленную ячейку в камере хранения. В ячейке лежала сфабрикованная чекистами газета с фотографией якобы умершего Бочкина и обширным некрологом, а также с текстом завещания и указанием душеприказчика, коим, волей покойного, назначался некий Муромцев, – распорядиться разделением наследства между Катрин, Погадаевым, Окладовым, им самим, а также и Раей.

Кроме некролога в ячейке лежал приказ о производстве Муромцева за проявленные находчивость и отвагу в майоры КГБ.

Взяв билет, Муромцев поднялся по трапу в самолет.

Уже когда посадка закончилась, в самолет ворвался радостный Сигимицу.

– Я с тобой, – сказал, усаживаясь на Машкино место, запыхавшийся японец, – в Англию.

Тут самолет затрясся, словно мулла на намазе, и загадочная, как чалма, Турция поплыла обратно, против течения времени.

Копия «Спитсрайера», на котором летел Муромцев, была сделана англичанами в размер пассажирского самолета с машины, принадлежавшей в войну ассу Питу

Ролсону, сбившему на нем генерала Роммеля и, таким образом, положившему конец интервенции гитлеровцев в Африке. Все в нем было, как в боевом самолете. И в потолке была башня с пулеметом, из которого можно было пострелять по встречным самолетам, правда, холостыми патронами.

В сортире установлен оптический визир, и имелась рукоятка бомбосбрасывателя. Пассажир мог по. рать, приникнуть к окуляру визира и, выбрав, в зависимости от вкуса, цель, нажать заветную рукоятку. Билет на этот рейс ввиду экзотики стоил баснословно дорого, но Муромцев мог теперь позволить себе и не такую роскошь.

Четыре часа полета пролетели незаметно. Муромцев спал, а Сигимицу с Машкой играли в японские шашки, когда резкий толчок посадки возвестил об окончании полета. Муромцев глянул в иллюминатор: кругом был густой туман.

«Ну, стало быть, мы в Англии», – решил он.

Получив багаж, они разошлись.

Сигимицу поехал осматривать город.

А Муромцев крикнул носильщика, и тот донес на себе их с Машкой до такси (так в Англии принято по традиции).

– Виндзор-хаус, – сказал истопник невидимому в тумане шоферу, и машина помчалась.

Дорогой туман стал рассеиваться, и Муромцев смог разглядеть серую набережную Темзы, по которой, чадя трубой, плыл пароход с надписью «Moisey Ponakibadyhin» («Моисей Понакибадыхин»).

– Узнаешь? – спросил таксист.

– Нет, – ответил Муромцев.

– Назван в честь вашего покорителя Сибири.

– Сибирь покорил Ермак, – мрачно сказал Муромцев.

– Ошибаетесь, – сказал таксист. – Ермак – это кличка его была. Вот так, товарищ.

– Я тебе не товарищ, а господин ротмистр, понял, суки английской сын?

Таксист обиженно засопел. И, слава богу, подъехали к Виндзору.

«Так вот куда забрался Погадаев?» – подумал ротмистр, выходя из машины и глядя на роскошный дворец, который специально для Погадаева перестроила на милицейский манер влюбленная в него принцесса.

И было отчего прийти в восхищение. Кругом журчали фонтаны в виде мочившихся фигур генералов советской милиции.

На распустившихся березах висели клетки в виде сапог и фуражек, с кенарами, которые были раскрашены в цвета советской милиции, и во все глотки орали прославлявшие милицию песни.

На самой толстой березе было дупло с дверцей, на которую был наклеен портрет Ф.Э. Дзержинского. Время от времени дверца открывалась, из дупла выскакивала железная рука и, схватив первое, что под нее попадалось, с лязгом скрывалась в глубине. Вперемежку с деревьями вместо фонарей стояли светофоры. На них были развешаны для просушки обоссанные галифе и пахнувшие потом милицейские гимнастерки.

Муромцев торопливо прошел ментовский садик и очутился у стен дворца.

Дворец поражал великолепием. Старинные башни отбрасывали золотые блики солнца на зеленый плющ, увивавший стены готического здания. По опушке парка бегали, играя, служебно-розыскные собаки, на зеленой лужайке два английских лорда, одетые в форму маршалов советской милиции, в буклях и с моноклями, играли в крокет.

Часовые стояли «на караул!» у дверей, словно у Мавзолея, а воздух периодически вздрагивал от милицейских свистков, установленных на флюгерах.

Муромцев подошел ко входу.

– Мей ай си сер Погадаеф? – спросил он.

В ответ часовые штыками преградили ему дорогу.

«Ого!» – подумал Муромцев.

– Хочешь, я их напугаю, – сказала Муромцеву Машка, когда они отошли от входа.

– Попробуй, – вздохнул истопник.

И Машка понеслась ко входу. Часовые, увидев стремительно приближающуюся крысу, не на шутку всполошились, так как, по примеру пистолетов московских милиционеров, винтовки у них были незаряженные. А когда с расстояния трех метров Машка пронзительно запищала «У-ку-шу-у-у!», часовые, побросав трехлинейки, ринулись через кусты, не разбирая дороги.

– Я тебе говорила, – улыбалась Машка, подлизываясь к хозяину.

Во дворце было тихо. Они пересекли величественную, блестевшую золотым паркетом прихожую и открыли первую попавшуюся дверь. Знакомым милицейским запахом пахнуло на них оттуда, отчего они поняли, что судьба к ним благосклонна.

В огромной зале на первый взгляд никого не было. Лишь из кровати под балдахином слышалась какая-то возня, да и дух шел оттуда.

Шаркая по полу, Муромцев пошел к кровати. Из-под полога, привлеченный его шагами, выглянул мужчина, в котором Муромцев узнал Погадаева.

– Ром! – воскликнул он и протянул к нему руки.

В ту же секунду женская фигура метнулась из-под балдахина под кровать, а Погадаев разразился ругательствами. Но мало-помалу, приглядевшись, он узнал истопника и уже спокойнее произнес:

– Ты что, е… твою мать, не видишь – я не один?

Видя, что дело принимает не тот оборот, который ему нужен, Муромцев достал из кармана некролог и подал Погадаеву. Приложив к носу золотое пенсне, тот прочитал и расплылся в улыбке.

– Так бы сразу и сказал, – пробасил он. – Бетька, не бойся, – сказал он по-английски под кровать. – Это друг, он мне наследство привез.

При слове «наследство» из-под полога высунулось лицо дамского пола с любопытными отекшими глазами.

– На, оденься хоть, – сказал Погадаев и, скомкав одежду, валявшуюся в беспорядке в ногах, швырнул под кровать.

Некоторое время там шла какая-то возня, а затем из-под покрывала в пыльном жабо и платье, похожем на школьную форму, выползла пожилая женщина и, сделав реверанс, представилась Муромцеву:

– Элизабет Монморанси. Де Виндзор.

Муромцев поклонился. Все уселись на кровать, так как другой мебели в зале не было. В этот момент из-за спины истопника вышла крыска.

– Муромцева Маша, – пропищала она.

– Вот так мы и живем, – ковыряя в носу, сказал Погадаев.

Вскоре аристократка, бросив на Муромцева обворожительный взгляд, тактично откланялась, сославшись на государственные дела.

Погадаев и Муромцев перешли в залу с камином.

Погадаев, поплевав на руки, нарубил щепок из старинного паркета, бросил их в камин и поджег старинным английским кресалом. Он сел напротив Муромцева на табурет.

– Откуда у тебя генеральская форма? – спросил Муромцев, глядя на расшитый золотом мундир Погадаева.

– Советское правительство присвоило почетного, – ухмыльнулся Ром. – Из дипломатических соображений, ведь я теперь пэр Англии, лорд.

– А как ты познакомился с этой шалавой? – спросил Муромцев.

– О, это и впрямь забавно! – ответил Погадаев и хлопнул в ладоши. Вбежали менты. – Джин! – распорядился Ром.

Через минуту приятели попивали джин у красноватого комелька, и Муромцев, отослав на улицу Машку, слушал пошлую, обильно сдобренную матом историю Погадаева.

– Очутившись, – рассказывал Ром, – в Японии, я долго никуда не мог устроиться. Пошел в порт, забрался в первый попавшийся трюм и оказался здесь. Перебивался с хлеба на воду. Жрать нечего, ****ь никто не дает. Голодный, да еще с поднятым флагом. Раз, в морозный день, захожу в музей погреться. Смотрю: входит эта стервь. Посмотрела на мои брюки – глаза разгорелись, харя покраснела, как томат, на экспозицию и не смотрит – вся трясется. Походила по залу, а потом говорит: «Извините меня, господа, что-то голова болит, я приеду к вам в другой раз». А сама мне мигает и незаметно делает знак, мол, иди за мной. Ну я и пошел, голодный ведь. Вышел на улицу, а она – в «роллс-ройс», и укатила. Все разошлись, я один, как дурак, на улице. Вдруг подлетает из-за угла этот «ройс» ко мне, я пикнуть не успел, а она уже на мне, как на призовом скакуне. Галифе лопнули. Ткань – говно. Так я сюда и попал. Натрахался выше крыши. А избавиться от нее не могу. Ведь у меня своей копейки нет.

– Ну ничего, – ободрил друга Муромцев, – теперь будут. Вот тебе «бабки» на дорогу и моя визитка. Встретимся в Стамбуле через месяц. – И он хлопнул Погадаева по плечу.

– Кстати, – кивнул, делая аутодафе наколотому на иголку клопу, Ром, – сегодня заседание палаты лордов. Хочешь со мной пойти?

– Спасибо, Ром, некогда нам, улетаем мы.

– Ну как хочешь, я тебя не задерживаю. – И он трогательно простился с Муромцевым.

От Погадаева Муромцевы поехали сразу на аэродром. Неуютно показалось им в Англии. И на аэродроме дождь моросил.

«А все-таки Погадаев неплохой парень, – думал истопник. – А герцогиня… А что герцогиня? Баба – она и есть баба.

Ему навстречу поднялся Сигимицу:

– Ну, как город?

– Во, – показывая кукиш, засмеялся ниндзя.

Прилетев в Рим, приятели первым делом отправились в эмиграционное бюро. Но там их ждал оригинальный сюрприз.

Они узнали, что Окладов и Катрин, выиграв по лотерейному билету и зарегистрировав брак (!), отбыли в Париж.

Муромцев не любил сюрпризов, поэтому он нахмурился. Потом, решив, что это даже забавно, засмеялся.

– Ну что, Сигимицу, летим в Париж! – сказал он. Сигимицу радостно закивал. – А сейчас идем жрать эти чертовы макароны.

Голодные, они зашли в первый попавшийся ресторан. Там они увидели барабан, на котором вращались макароны.

Посетитель при входе платил десять тысяч лир, подходил к барабану, отцеплял конец макаронины, и она медленно начинала сматываться ему в рот. За дополнительную плату, пять тысяч лир, можно было взять флакон с соусом или с жидким сыром, которым сквозь дырочки в пробке можно было смачивать макароны во рту. Муромцев с Машкой ели вдвоем одну макаронину и быстро наелись.

А Сигимицу попалась словно резиновая, возможно, импортированная из СССР, и он никак не мог ее оторвать, чтобы окончить трапезу.

Макаронина уже не лезла ему в рот и, словно пожарная кишка, сматывалась на пол.

Один конец, который он никак не мог перекусить, торчал у него изо рта, а другой он лихорадочно рвал обеими руками, но безуспешно.

Когда наконец служитель, заметив неладное, подбежал к Сигимицу, у ног последнего валялось с километр макарон.

– Санта Розалия! – охнул итальянец и небольшой пилой быстро перепилил дальний конец макарон. – Плати! – гневно сказал он, указывая на пол.

– Сначала следовало бы освободить клиента, – вежливо заметил Муромцев.

Но итальянский половой был непреклонен:

– Сначала платите.

Видя, что макаронник наглеет, Машка сказала ему на итальянском:

– А минету не хочешь?

Итальяшка побагровел и вытащил мафиозный автомат ингрем мариэтта.

– Ты мафиозо? – спросил Муромцев по-русски. Итальянец вытаращил глаза.

– Руссо?

Этого мгновенья было достаточно. Муромцев ловко выбил автомат из рук официанта и двинул ему ногой в челюсть. Следующим движением он поднял и прижал макаронника к барабану. Макароны вмиг опутали незадачливого гангстера. Под визг посетителей Муромцев выскочил на улицу. Верный Сигимицу вылетел вслед за ним, держа в руках охапку макарон, накрепко соединенных с его желудком. Друзья бросились наутек к развалинам Колизея, видневшимся вдалеке. В этот момент раздалась трель полицейского свистка. От неожиданности Сигимицу выронил пук макарон на землю. Они быстро размотались и лихо поползли за бежавшим во всю прыть хозяином. Вдруг от неожиданного толчка Сигимицу упал на землю: это полицейский, поймав конец макарон, потянул их как лассо.

Муромцев остановился.

– Пасть разожми! – крикнул он поднятому им на ноги Сигимицу.

Тот враз понял, что надо сделать. Он разжал зубы и задом наперед с открытым ртом побежал за Муромцевым. Тронутые японским пищеварительным соком вонючие спагетти поползли в руки полицейского. Сигимицу на бегу хихикал, так как выползавшая макаронина щекотала внутренности.

Как бы то ни было, но наступило спасение. Натянутая в руках полицейского макаронина ослабла, и он грохнулся на асфальт.

В этот момент Сигимицу обрел дар речи.

– Е. твою мать! – с чувством выдохнул он.

Друзья скрылись в развалинах и перевели дух. А полицейский поднялся с земли, смотал остатки макарон и, довольный, пошел в обратную сторону.

– Будет хоть чем накормить семью, – пробурчал он себе под нос.

Передохнув, Муромцев и Сигимицу, крадучись, выглянули из-за камня. Мимо ехало такси. Они наняли его и поехали в аэропорт.

В самолете Муромцев задремал, сыто причмокивая языком. Голодный Сигимицу, которого мучили икота и изжога, смотрел на него со злостью.

– У тебя что-нибудь пожрать есть? – обратился он к шедшей мимо стюардессе.

– Только конфеты и кола.

– Неси сколько есть.

Удивленная стюардесса принесла по подносу того и другого.

Когда самолет пошел на снижение, Муромцев проснулся и увидел бешеные глаза японца, зло смотревшие поверх огромного кома конфетных оберток и пустых бумажных стаканчиков.

– Ты что? – покосился Муромцев.

– Ненавижу Италию, – сказал Сигимицу.

– Наш самолет произвел посадку в аэропорту Орли, – будто Машка, пискнула стюардесса.

– Благодарим вас за приятное путешествие, – поблагодарил, выходя из самолета, Муромцев, отчего у Сигимицу глаза полезли на лоб.

В такси Муромцев с удовольствием разглядывал вечные Елисейские Поля и, показывая Машке парижские достопримечательности, рассказывал ей про Версаль.

Проехали Тюильри, и Муромцев спросил таксиста:

– А что, любезный, говорят, на Эйфелевой башне есть гостиница?

– Вуй, месье, – ответил шофер.

– Дуй туда.

– Слушаюсь, месье.

В гостинице их встретила странная для Парижа вывеска: «Мест нет».

– Не иначе какой-нибудь Рабинович советский здесь устроился, – сказал Муромцев.

И точно, у окошка администратора была табличка: «Э. Рабинович».

– Вот что, «мисьё», – сказал Муромцев, протягивая в дырку пятьсот баксов. – Нам нужно два люкса рядом. Понял?

Администратор вскинул голову.

– А это тебе, русская свинья, на чай, – сказал Муромцев и бросил, скомкав, туда же десятирублевку.

Через пять минут Машка плескалась в фарфоровой ванне Людовика XIV, Муромцев листал телефонный справочник, а Сигимицу делал промывание желудка местный врач.

Покончив с неприятной процедурой, Сигимицу расставил руки и, плотоядно ухмыляясь, сказал врачу:

– А теперь я тебя съем…

Забыв про гонорар, эскулап через пять ступенек помчался по лестнице вниз, а Сигимицу важно вошел в лифт, спустился в ресторан и заказал жареного быка с орехами, внутри которого жарился баран, внутри которого жарилась свинья, внутри которой жарился индюк, внутри которого жарился цыпленок, внутри которого была запечена клубничина.

Хозяин для рекламы снимал на пленку сцену поедания жаркого.

Когда все, кроме клубничины, было съедено, хозяин выписал чек на сумму миллион франков и помахал у Сигимицу перед носом.

– Съешь клубничку, будешь иметь приз – вот это.

Странно, как только он это сказал, Сигимицу почувствовал, что он вот-вот лопнет. Он обожрался, и съесть одну маленькую клубничину ему было не под силу.

Собравшиеся зеваки подбадривали его восклицаниями, а Сигимицу ощущал себя страшно несчастным: он не смог бы проглотить даже бусинку. Хозяин, улыбаясь, положил чек в карман.

Тогда Сигимицу, шатаясь, встал, откинувшись назад, так как раздувшийся живот тянул его вниз, и со словами «Ну, бл…дь парижская!» сгреб надсмешника и припечатал клубничку к потному лбу хозяина. Все, кроме хозяина, смеясь, аплодировали.

Весь следующий день Сигимицу мучился почечными коликами и несварением желудка. А вечером его вызвали на французское телевидение. Там на глазах миллионов телезрителей сам де Голль вручил Сигимицу рубиновую клубничку в золотой оправе, а затем все посмотрели фильм, как он жрет. Потом, обняв его, как старого друга, Джо Дассен и Мирей Матье спели специально для этого случая сочиненную ими сексуальную песенку, смысл которой был таков: «А клубничка была самой вкусной, но когда ты до нее добрался, ты уже обожрался и не смог ее даже поцеловать».

Муромцев смотрел на Сигимицу у себя в номере и морщился.

– Вот киноизда японская, он нам все представление сорвет, – поддакнула Машка.

Явившийся подшофе Сигимицу с порога заявил:

– А знаешь, я больше всего люблю Францию!

Пьяного увещевать было бесполезно.

Наутро они пили на балконе кофе с ликером. Внизу лежал Париж, шумный, продажный город. При желании можно было, нажав на кнопку, проехать на балконе, как на карусели, вокруг оси башни. Друзья так и сделали и остановились, охваченные чудесным зрелищем.

Спустившись с Вандомской колонны и быстро скользнув по Пляс де ля Конкорд и Пляс Пигаль, соломенное, девятьсот восемьдесят третьей пробы, солнце стало медленно подниматься на Монмартр, то и дело останавливаясь засветить утро в мансардах художников.

Отворялись окна, слышались крики ссорившихся с художниками любовниц. То там, то здесь вспыхивал бижутерией стеклянных витрин Париж, словно старая кокетливая потаскушка.

– Пора, – сказал Муромцев.

Утро уже вступило в свои права, когда компаньоны, обогнув Ротонду, приблизились к серому старинному зданию с огромным двором, окруженным невысокой стеной. На здании красовалась вывеска: «Продажа автомобилей разового пользования, а также прокат драгоценностей Марии-Антуанетты, Анны Австрийской, Маты Хари, Жанны дАрк, Роз-Мари и др.».

– Здесь, – сказал Муромцев и нажал дверной молоток.

– Желаете машину? – послышался голос привратника.

– А то как же, – ответил Муромцев.

Ворота со скрипом отворились.

Всюду, куда хватало глаз, стояли советские автомашины всех моделей и марок, когда-либо выпускавшихся в СССР.

– Отвлеки сторожа, – шепнул Муромцев Сигимицу.

Пока Сигимицу «выбирал» машину, придираясь ко всему, к чему только можно придраться, Муромцев проник в дом.

Влетев в апартаменты хозяина, он первым делом наткнулся на сделавшую перманент и пластическую операцию Катрин с короной на лысоватой макушке.

Ротмистр взял помолодевшую ведьму за глотку и повелительно спросил:

– Сам где?

Старуха мотнула головой на ванную. Муромцев рванул дверь и обалдел.

В ванне, до краев наполненной советскими деньгами самых крупных купюр, лежал, улыбаясь зубами молодого аллигатора, Залупини, курил и, попивая абсент под музыку народной французской песни «Жани-Мани», читал отдававшую свежей типографской краской издательства «Посев» книгу собственного сочинения «“Бабки” на бочку».

– Что, сбылась вековая мечта валютчика? – спросил ошеломленного Залупини Муромцев.

– Однако, граф, – замурлыкал Окладов, – неловко как-то. Я принимаю ванну… Вы врываетесь…

– Вот что, – сказал, вытряхивая из «бабок» французского Ротшильда, Муромцев. – Я уполномочен исполнить завещание Бочкина.

– А мне ничего не надо, – смеясь, сказал Окладов.

– Как так?

– У меня все есть. Я это говно, – он кивнул за окно, где стояли автомобили, – здесь покупаю за копейки у Внешторга и продаю за копейки, как тот еврей, но только за валюту.

– И берут?

– Берут. На один-то раз их хватает…

– Бочкин оставил тебе миллион.

– В какой валюте?

– В тугриках.

– В чем??

– Знаешь что, милок, – строго сказал Муромцев, – хватит-ка вые…ваться. Условие таково, что для получения наследства мы должны быть в наличии все, и притом – в Стамбуле.

– А я не поеду. Да и жена моя, если узнает, что Бочкин умер, окочурится от разрыва сердца.

– Му. к, мы сначала ей выдадим наследство, а потом скажем, – улыбнулся истопник.

– Это меняет дело, – сверкнул глазами Окладов. – А когда ехать? Катрин! – закричал Окладов. – Мы тотчас же едем в Турцию.

Через несколько минут все неслись в «чайке» в аэропорт. Бросив машину, которую Окладов купил сам у себя, с открытыми дверями и невыключенными фарами и мотором, они купили билет на рейс «Париж – Лондон – Стамбул».

В Англии к ним присоединился Погадаев, которому они позвонили по телефону с борта самолета.

Наконец самолет взял курс на Константинополь.

В Стамбуле произошла неприятность. Катрин потеряла камень из своей короны, которая на голове была повязана платком, и не захотела выходить из самолета.

Трудно сказать, чем бы все кончилось, если бы не крыска.

Когда заминка была улажена, истопник отвез компанию в отель, приказал спать и, заперев на ключ, поехал к Бочкину.

Утром в ослепительной манишке и черном, как антрацит, фраке, в чалме для куражу, гладко выбритый и слегка пьяный, Муромцев распахнул дверь в упомянутый номер и бросил на пол два фрака, манишки и вечерний туалет для Катрин.

– К вечеру быть одетыми, – приказал он.

Сигимицу остался сторожить наследников. А Муромцев поехал на таможню.

Берия обнял его и вручил приказ о назначении его генералом МГБ.

– Вот что, – усмехнулся он, – мы тут немного подумали и решили вам дать недурной шанс. Здесь, – сказал он, подавая истопнику полуистлевшую карту не то Красного, не то Саргассова моря, – затонул испанский галеон с золотом. Найдете, – представим к Героям СССР. По правде… Хо-хо. Примерное место уже помечено крестиком. Впрочем, непосредственно мы с вами больше уже не увидимся.

– Как это?

– На пенсию я.

– Домой?

– Да нет. Ведь там все думают, что меня расстреляли, да и не осталось у меня никого. Поеду доживать свой век в Германию. Уже и домик купил, где родился и вырос Ленин.

– Значит, он правда немецкий шпион был?

– Не только немецкий. Но и английский, французский, американский – всех стран!

– Ну прощайте!

– Счастливо вам, ротмистр.

Но улице было жарко. От знойного воздуха пересыхало в горле.

Муромцев дошел до караван-сарая в тени мечети и заказал шербет – так, словно всю жизнь и пил только его.

Наступил вечер.

Роскошный «роллс-ройс» подкатил к синагоге. Из него, слегка покачиваясь, вышли расфранченные гости и по убранному еловыми ветками коридору прошли в поминальный зал.

В ограниченном буквой «Б» зале стояли поминальные столы, а в пространстве между ними, в серебряном, инкрустированном советскими орденами саркофаге, оборудованном кондиционером и прозрачной крышкой, лежал «набальзамированный труп» Малофея Бочкина. Катрин на потеху завязали глаза, чтобы не околела раньше времени.

Началась церемония получения наследства. Нотариус удостоверил личности присутствующих и начал читать завещание:

– Распределить наследство между Катрин де Пахуччио, Погадаевым, Сигимицу, Муромцевым, Раей и Сереб-ровым-Окладовым-Залупини.

Вышло две заминки.

Первая заключалась в том, что Окладов женился на Катрин раньше, чем Бочкин скончался. Эту заминку Муромцев решил просто.

– Не будьте советским бюрократом, – сказал он тур-ку-нотариусу.

Турок смутился, покраснел и объявил, что, поскольку брак Бочкина и Катрин был зарегистрирован в СССР, он является недействительным.

Вторая заминка оказалась сложнее. Не хватало Раи, которая также была указана в завещании.

– А что, если перевести их? – спросил Муромцев.

– Нельзя, – заупрямился нотариус, чтобы взять реванш.

Чертыхнувшись, истопник вышел из зала.

«Вот фанаберия», – подумал он, снимая телефонную трубку.

На проводе была Москва.

Майор, с трудом разобравшись в чем дело, успокоил Муромцева:

– Сейчас отправим.

Тотчас по соглашению Кремля с правительством Турции с Байконура стартовал космический корабль «Ильич», готовившийся к полету за пределы Солнечной системы.

Через пару минут он приводнился в Золотой Бухте Константинополя.

Из капсулы вышла Раиса, и истопник помчал ее к Бочкину, одной рукой крутя руль, а другой лаская соскучившуюся девушку.

«Ильича» турки отправили в Москву по железной дороге, на ходу снимая с него копию.

Когда все формальности были соблюдены, нотариус вручил каждому по чеку на один миллион тугриков.

После этого Муромцев подвел его к дверям и за привередливость дал смачного пинка в ж. пу.

Затем он вернулся к столу, поднял бокал шампанского:

– Друзья, почтим память усопшего нашего товарища Бочкина!

Хоть и не в своем уме была Катрин, но про усопшего Бочкина поняла и сдернула повязку с глаз. В это время лакей разрезал алую ленту вокруг гроба и сдернул покрывало.

Бочкин лежал в гробу строгий, как директор средней общеобразовательной школы.

Все выпили.

Катрин поставила бокал и, бледнея, оперлась на стол.

В этот момент крышка гроба стала приподниматься и Бочкин в смрадном, в отличие от гроба, зале, похабно чихнул:

– Апчх…й!

– Будь здоров! – вырвалось у Катрин, и она упала.

– Спасибо, голубка! – гаркнул усопший и кинулся ее поднимать.

Воспользовавшись замешательством, вызванным неожиданным воскресением Бочкина, взял слово истопник.

– Господа! – воскликнул он. – Не стану скрывать, что прислан я сюда за вами. Властители СССР не могут простить вам, что вы на чужбине смогли занять положение лучшее, чем они занимают у себя дома. Делая вид, что я добросовестно выполняю чекистское поручение, я все подготовил для вашего побега в Трансильванию. Но вчера мне намекнули, что у нас есть шанс. Этот шанс – поиск затонувшего галеона с золотом и камнями. Я считаю этот вариант жизнеспособнее. У кого есть другое мнение?

– Да пусть подавятся галеоном! – прервал было наступившее молчание Бочкин. – А курильню я им не отдам.

– Господа, – вдруг поднял бокал Окладов. – Я думаю, время у нас еще есть, и, коли уж мы собрались за этим столом, отчего бы нам не повеселиться?!

– А я пригласил цыган, – вышел вперед Бочкин и хлопнул в ладоши.

Тут в синагогу ввалились потомки труппы Соколовского хора, с бубнами, гитарами, и, как говорится, пошла писать губерния.

Веселье было упоенным.

Очухавшаяся и успевшая захмелеть Катрин залихватски отплясывала «цыганочку» с воскресшим Бочкиным.

Окладов, охмелев, потихоньку издил со столов выпивку и вкусные вещи, складывая все в большую синюю сумку с надписью «KLM». Погадаев крутил пустую бутылку и, независимо от направления дна и горлышка, целовал Раю взасос.

Утреннее солнце, нанесшее инкогнито визит нашим знакомым, застало на месте непотребную картину.

Кругом валялись пустые бутылки и обгрызенные огурцы домашнего посола.

Гора деликатесов возвышалась в углу. На ней, обхватив руками подушку из сумки KLM, спал Залупини.

Беспрестанно пускавший, с кислым запахом, «голубков», Бочкин, нимало беспокоя этим спавшего на потолке Сигимицу, бессмысленно улыбаясь, в полной прострации искал вшей в покоившейся на его коленях, дурно пахнувшей во сне голове бывшей супруги.

Погадаев и Рая были бесстыдно раздеты до трусов и спали в опустевшем со времени «воскресения» гробу Бочкина.

И лишь в большой чашке турецкого национального плова прилично торчали, словно подмосковные опята, затушенные в нем окурки.

2009