Всем нам в юности снятся светлые-светлые, солнечные просторы.
…Июльский полдень. Солнца в небе не видно, оно как бы все переселилось на землю. Бескрайние зеленые луга. Куда ни глянь — трава. Красные и синие цветы дятельника; клубника, пырей — по пояс. Трава такая густая, что собака зайца, как в глубоком снегу, догонит. В траве свистят перепела, скрипят коростели. Тут и там, прямо над травой, темнеют заросли камыша по берегам небольших озер. Вода в озерах спокойная и такая прозрачная, что видно и жуков-водолазов, и дремлющую в камышах зубастую щуку, и стайки полосатых окуней. Подойдешь тихо к такому озеру — и увидишь десятки утиных выводков. Правда, тут же раздастся тревожное «кряк», и в глазах у тебя запечатлятся зеленовато-сизые хвосты нырявших в воду утят да белые красавицы кувшинки.
Лысухи и нырки, те ведут себя посолиднее: заметив человека, они не переполошатся; они становятся меньше, как бы тают и, не спуская с прохожего глаз, гуськом удаляются в безопасное место. Седые цапли, будто серебряные сосуды с вином, стоят у самой дороги. Вокруг мир так прекрасен, что цапли, увлеченные созерцанием прекрасного, или не видят человека, или думают: «Идешь своей дорогой, ну и иди».
Но человек все-таки не утерпит, чтобы не сделать шага в сторону цапли.
…Справа мелькают красные, желтые, синие косынки, белые кофточки девчат — там уже идет сенокос, растут зеленые копны душистого сена.
Кажется, что и трава, и озера, и птицы, и люди — все здесь уместно, и одно без другого никогда не существовало и не может существовать.
А каким ароматом напоен воздух! Ни в Ялте, ни в Сухуми вы не найдете такого воздуха. Юностью пахнет воздух заливных рязанских лугов!
С пристани Андрея взял к себе на подводу Игнат Иванович Чарустин, агроном колхоза. Игната Ивановича Андрей знал, еще когда тот работал главным агрономом района. Это был всегда веселый и остроумный человек. Подвязав лошади чересседельник, он сказал:
— Ну, моя «M-четыре» готова. Сейчас газу даст, только держись…
— Почему «М-четыре?» — спросил Андрей.
— А как же… мерин, четыре ноги… — улыбнулся Чарустин.
Выехали за село. Игнат Иванович, видно, понимал состояние Андрея и долгое время сидел молча.
Когда заливные луга остались позади, он закурил и предложил кисет Андрею.
Курить Андрей еще не научился. Игнат Иванович, пряча кисет, сказал:
— Не куришь — молодец! А я, батенька мой, никак не брошу, а надо бы: по утрам кашель стал одолевать. Хорошо, что работаю целыми днями на полях. — Игнат Иванович засмеялся. — А мне знаешь что моя баба сказала? Говорит, кабы не пил да не курил, так я б за тебя и замуж не пошла. Видал, чего отчубучила!
Окинув взглядом уходящие луга, он заговорил серьезно:
— Говоришь, техником-металлургом будешь. Это хорошо. А я бы ни на какую металлургию не променял нашей крестьянской жизни. Ты посмотри только, что вокруг нас творится. Мне жаворонок дороже всех ваших трамваев, потому что он живое существо. Нет, ты посмотри на этого чибиса, — Игнат Иванович указал на подлетевшую к кочке птицу, — не чибис, а царица Тамара!.. А ты говоришь, техником-металлургом будешь. — Он повернулся к Андрею и заговорил горячо: — Неужели тебе не жалко всего этого?
— Жалко. Но что ты поделаешь — жизнь так сложилась, — ответил Андрей.
— Нет, батенька мой, не верю. За жизнь надо бороться, а у вас, у молодежи, кишка тонка. Вот она, жизнь, так и складывается. Бежите туда, где полегче. — Он вздохнул и проговорил тише: — Да оно в наши дни и бороться нелегко…
Дорога пересекла луга и вышла на большак. С большака уже был виден издали Заказ — полоса вековых деревьев. Лес был небольшим, но настолько дремучим, что даже старые охотники не знали, что творится там, в глубине, за непроходимым валом зарослей ежевики.
Заказ был недалеко от Тростного, и весной над молодыми зарослями осинника тянуло много вальдшнепов. Там, в Заказе, Андреем был подстрелен и первый косач.
Нахлынувшие воспоминания заставили сердце Андрея биться учащенно. Каково же было его разочарование, когда он вместо Заказа увидел несколько неказистых крестьянских изб, выстроенных бог весть когда.
— Что это за дома? — спросил Чарустина изумленный Андрей.
— Это же Выселки, ты разве не узнал? — ответил Игнат Иванович.
Выселки находились всего в пяти верстах от Тростного, но высокая стена Заказа загораживала их так сильно, что даже зимой жители Тростного не могли видеть не только изб Выселок, но и даже дыма, идущего в морозные дни свечей к небу.
— А где же Заказ? — все еще не понимая, что здесь произошло, изумлялся Андрей.
— Где Заказ? — повторил вопрос Игнат Иванович и с горечью в голосе ответил: — Заказ, батенька мой, вырубили.
— Как вырубили?
— А так вот и вырубили. Земли-то у нас мало, вот и решили осушить болото, выкорчевать эти дремучие заросли.
И Игнат Иванович рассказал Андрею печальную повесть о судьбе Заказа.
Вскоре после организации колхозов сюда прибыли мелиораторы. Безо всякого согласования с колхозниками, а Заказ принадлежал колхозу, мелиораторы начали рубить столетние дубы и осины. Делали они это, как говорили, для колхоза же. Дремучий лес рос на возвышенности и занимал гектаров пятьдесят земли. В районе решили землю превратить в пахотную. Вырубили лес, прислали корчевальные машины. Сломали три трактора о древние коренья дубов. Затем решили, что овчинка выделки не стоит, и убрались отсюда восвояси.
Так у жителей Тростного не стало ни леса, ни новой пахотной земли. Теперь на месте Заказа еще буйнее разрослись колючие плети никому здесь не нужной ежевики.
Попутно мелиораторы хотели осушить болото Ключи. Болото занимало земли всего гектаров пятнадцать. Прорыли из болота канаву к небольшой реке, впадающей в Оку. Но оказалось, что болото находилось в таком котловане, что, если бы вовремя не засыпали канаву, то в болото бы хлынула вода из Оки.
— Теперь материалы о Заказе и Ключах демонстрируются в Рязани как дело вредителей. Но нам-то от этого не легче, — заключил Игнат Иванович, закуривая новую цигарку.
Наконец дорога вышла к родному селу.
Три с половиной года Андрей не был дома. Широко раскрытыми глазами он вглядывался в родные места и удивлялся малейшему изменению здесь, в лесу или в поле. Ему казалось, что здесь все — и леса и болота — все осталось таким же, каким было до его отъезда в город.
Его не удивляло то, что на полях уже не было видно буйных зарослей чернобыла, по которым прежде издали угадывались межи. Поля стали просторнее. Но на Украине он видел и не такие просторы… А здесь они и не нужны. Здесь человек затоскует без леса, с ума сойдет.
Ну вот и Стырлушко — это уже, собственно говоря, Тростное. Вон на том холмике он ребенком вместе с Петькой Бабкиным и Сашкой Тишакиным откапывал краснобоких хомяков. А там, за большой ольхой, он подстрелил первого селезня…
«Смотрите, — чуть не вскрикнул Андрей, — до сих пор остатки шалаша виднеются!»
«А может быть, кто-нибудь сидел с уткой весной на этом самом месте?..»
«В той вон канаве, что идет по-над плетнем, мы ловили вьюнов. А на той вон опушке Степан отнял у меня землянику…»
Андрей смотрит на деревья, на поля, на почерневший плетень, и ему кажется, что все они стали какими-то равнодушными. У него сердце готово выскочить из груди от радости встречи с ними, а они стоят и словно не замечают его. Ему казалось, что когда он увидит родные места, то и деревья, и болота, и пни закружатся и, как люди, побегут к нему навстречу.
А вот и кузница… Родная до боли хибарка!
Сколько раз здесь в зимние долгие вечера при свете керосиновой лампы они со Степаном еще мальчишками помогали отцу натягивать шины на колеса, нарезать болты и гайки. Сколько раз здесь были сбиты пальцы, еще едва умеющие держать тяжелый молоток! Не раз, не два малиновая корка окалины, шипя, впивалась в тело.
Здесь же Андрей научился заваривать тяжи, обручи на ступки. Счастьем сияли глаза у отца. Опершись на ручку молотка, он мечтал:
— Вот подрастете, построим новую кузницу на два, а то и на три горна, и тогда нам сам черт не брат, заживем не хуже Воробьевых!
Придя домой, Андрей со Степаном пилили дрова, бежали к скотине и посиневшими от холода руками перемешивали сено с соломой, раздавали корм.
И так хотелось побыстрее вырасти, стать сильным, построить новую кузницу, разбогатеть!
…Как это все сейчас далеко от Андрея!
Сизые облака старых ветел вырвались из сумерек, раскрыли Тростное и взглянули в самую душу Андрею. Ему хочется плакать, он еле сдерживает себя.
Телега подъезжает к околице.
Бабка Грушиха, как и три с половиной года назад, до половины — высунулась из окна. «Хтой-то едет?..» Она никого — ни пешего, ни конного — никогда не прозевает.
— Дыть это, никак, Андрюха проехал! — говорит она вслед Андрею.
Но Андрей уже впился взглядом в крыльцо родного дома.
У крыльца столпились гурьбой подростки и смотрят на подъезжающую телегу: «К кому бы так поздно?..»
Андрей вглядывается и вдруг видит свою старую заплатанную рубашку на одном из мальчишек. Да ведь это Юрик!
— Юрик! — кричит Андрей, спрыгивая с телеги.
Тот вихрем бросается навстречу, но его перегоняет выскочившая из подворотни Пальма. И Юрик, и Пальма с визгом бросаются на Андрея. По ступенькам крыльца с грохотом катится пустое ведро: увидев Андрея, Нина убегает в дом. И вот уже на крыльцо высыпали: Вера, Тоня, мать…
Андрею хочется припасть к матери и, как в детстве, расплакаться на ее груди. Но вокруг откуда-то собралось много народу, и Андрей, чуть коснувшись губами щеки матери, проходит в избу.
С огорода пришел отец. Вымыл руки, потом взял Андрея за плечи, потряс, как дерево, и расцеловал. Все его движения, как и прежде, размеренны, неторопливы.
Зажгли лампу: на полу разлито молоко, дрова второпях брошены на коник.
— Ну вот и свиделись, — говорит отец, — рассказывай.
Но разве скажешь хотя бы одно слово: мать не может умолчать о своем сегодняшнем сне; Нинка, убежав в огород за огурцами, кричит оттуда что-то свое; Юрик с Верой рвут из рук друг у друга книги; а в дверях послышалось:
— Ярьпонимаете, черт Кольку не обманет, Колька сам молитву знает…
— Садись, садись, — говорит отец Николаю Ефимовичу.
Отцу хочется послушать Андрея, но в избу уже ввалились Петр Бабкин, Сашка Тишакин, Петька Шашкин — сверстники Андрея. Под окнами — десятки любопытных глаз: «Андрей Савельев приехал!»