Новый учебный год начался с получения хлебных и продуктовых карточек. Одно это сразу же сделало людей грустными и настороженными. Веселые украинские базары как-то вдруг стали тихими, а лица продающих и покупающих — злыми.

После веселого и шумного дня возвращения с каникул студентов Сашко Романюк стал замкнутым и молчаливым.

Однажды вечером, оставшись в общежитии со своими друзьями, он поведал им о несчастье, постигшем семью его брата. Брата осудили на пять лет. Все его преступление заключалось в том, что он, не дождавшись распределения зерна по трудодням, взял с колхозного тока «кишеню» зерна. Детям нечего было есть.

Гриша Рыбченко подошел к друзьям в конце рассказа. Не поняв как следует, в чем дело, он выпалил:

— Вот до чего доводит людей идиотизм деревенской жизни…

Увидев грозное выражение лица Сашко, Гриша, как обычно, отшутился:

— Конечно, идиотизм… Брать — так уж надо было брать не кишеню, а чувал: отвечать-то все равно — что за кишеню, что за чувал.

Но эта шутка никого не рассмешила, тогда Гриша заговорил серьезно:

— Конечно, неполадок у нас много. Но не надо вешать голову. Все мы прекрасно знаем, что наша страна сейчас переживает трудности роста, а это отражается как на рабочих, так и на крестьянах.

Первое время Андрей даже завидовал Гришиному умению прекращать споры, обрывать критические замечания товарищей одним каким-нибудь политическим определением, которое делало дальнейшие рассуждения ненужными, хотя поднятого вопроса никак не разрешало.

Теперь это Гришино умение раздражало Андрея. Андрей еще и сам не понимал, откуда идет это раздражение, но каждый раз новый разговор с Гришей все более убеждал его в том, что Гриша жизнь воспринимает как посторонний наблюдатель. Гришу не только не взволновал рассказ Романюка, но и ничуть не задел его чувств, тогда как все другие товарищи Андрея приняли этот рассказ близко к сердцу.

Ложась спать, друзья сошлись на том, что дело брата Сашко не политическое и никакой стороной не может отразиться на биографии Сашко.

Сашко по-прежнему оставался парторгом техникума, но теперь он уже не делал наставлений товарищам по всякому поводу, а внимательно вслушивался в то, что говорили члены бюро, и старался каждое решение бюро выполнить точно.

По вечерам на главную улицу города уже не высыпала, беззаботно смеясь, веселая молодежь. Смех все реже звучал в стенах техникума. В общежитии бодрился один только Леня Пархоменко.

Розовощекий, по-мальчишески вихрастый, он казался совершенно беззаботным. На Сашко, на Антона, на Дмитрия Климова он смотрел с восхищением. Леня дорожил дружбой со старшими товарищами, эта дружба обогащала его. Он еще в годы гражданской войны лишился отца и рос, зная только материнскую ласку и заботу.

Леня всеми силами старался быть полезным своим новым товарищам. И Сашко, и Андрей, и другие однокурсники с первых же дней после прихода Лени в общежитие относились к нему как к равному. Это окрылило Леню, но не сделало его ни грубым, ни заносчивым.

Комсомольские дела часто задерживали Андрея до позднего вечера. Чтобы Андрей не остался без хлеба, Леня брал у него хлебную карточку и после лекций бежал занимать очередь. Первое время Андрей стеснялся передавать Лене свои заботы, но позже привык к этому.

Однажды Леня пришел из барака совершенно расстроенным.

— Леня, почему ты сегодня такой молчаливый, грустный? — спросил Андрей.

Некоторое время Леня молчал, что еще больше обеспокоило Андрея. Андрей сел к нему на койку.

— Что случилось?

— Ничего, так, — ответил Леня и нехотя добавил: — Дочка Анны Михайловны, — так звали знакомую Лениной мамы, — умирает.

— Что с ней? Чем она больна?

Леня вздохнул и ответил:

— Теперь у нас болезнь одна — недоедание…

— Чудак, чего же ты молчал до сих пор? — загорячился Андрей. — Нам с тобой и одной карточки хватит. Отдай ей свою карточку, а мы как-нибудь проживем.

— Если бы я не носил им наш хлеб, я не знаю, что бы с ней случилось, ее надо срочно положить в больницу, а в больницу теперь таких не кладут. И знаешь что, Андрей, — продолжал Леня, — не надо об этом никому говорить. Могут все истолковать по-другому, и попадет же нам с тобой…

Дальше Андрей слушать Леню не стал. Он рывком поднялся с койки и вышел из общежития. В парткоме он нашел Романюка. Романюк вместе с Антоном Дьяченко составляли список лучших студентов для премирования ценными подарками.

Андрей положил руку на список:

— Это вы сможете сделать в другой раз…

Выслушав Андрея, Сашко сказал:

— Сходим до Лениной знакомой!

Когда Леня узнал, чего хотят от него его новые товарищи, он так испугался, и ни за что не хотел ни сказать адрес Анны Михайловны, ни идти вместе со всеми к ней. Сашко пристыдил его. Речь ведь шла о жизни девушки, которую, видимо, Леня любил. Собрав у кого что было из еды, Андрей, Сашко и Антон пошли за Леней.

Анна Михайловна раньше работала счетоводом, но, когда стали продукты давать по карточкам, она перешла работать на завод чернорабочей — рабочие получали и хлеба и продуктов больше служащих в два раза. Дочь ее, Валя, училась в семилетке.

Но, видно, слишком поздно появилась у них рабочая карточка. Валя уже целый месяц не могла подняться с постели. Пятнадцатилетняя девочка была так худа, что обтянутая кожа на лице и заостренный носик напоминали что-то старушечье. Глаза казались непомерно большими на этом маленьком личике.

Мать Вали не засуетилась, не пришла в замешательство, когда друзья втиснулись в маленькую комнатку. Отчаяние сделало Анну Михайловну почти равнодушной.

Друзья положили на стол хлеб, сахар…

— За сахар спасибо, — как бы очнувшись, заговорила Анна Михайловна. — Хлеб она уже проглотить не может.

— Чего же вы не заявили в профком, в партком? — начал Сашко.

— Везде была. Обещают не сегодня-завтра положить и не кладут. Она ведь иждивенка, а на иждивенцев знаете как сейчас смотрят.

— Тут нечего митинговать, — остановил Антон Сашко, — едем в райком.

Возмущение юношей было так сильно, что они, не обратив внимания на знак секретарши — «Нельзя, занят», прошли прямо к Чмутову, первому секретарю райкома.

У Чмутова Николая Гавриловича в кабинете сидел какой-то человек, но, увидев встревоженные лица ребят, он понял, что они пришли с чем-то безотлагательным, и вышел.

Перебивая друг друга, друзья рассказали о том, что они только что видели своими глазами.

Николай Гаврилович записал адрес, тут же вызвал скорую помощь к больной; поговорив со студентами минут десять, он пожаловался на недостаток времени, чтобы всюду побывать самому. Видно было, что жизнь студентов для него сейчас была на втором плане, и все равно студенты от него вышли с сияющими лицами: дело-то было сделано. Человек спасен — а это было самое главное.