Небольшое, всего в семьдесят дворов, село Тростное окружено лесами и болотами. Все оно вытянулось в одну улицу вдоль проселочной дороги и делится на два конца: богатый и бедный. Богатый конец начинался от церкви и кончался воробьевской кузницей, что стояла у пруда в первом переулке. На богатом конце — три дома каменных и несколько добротно срубленных деревянных. На бедном — дома большей частью старые, вросшие по самые окна в землю. Весной и осенью здесь непролазная грязь. Зато около домов много сирени, а ветлы такие огромные, что соломенных крыш издали не видно. В праздники и свободные вечера мужики собирались у пожарного сарая, посреди села. У пожарного сарая летом проходили и сходки. Молодежь собиралась всегда на бедном конце села — под ветлами, у кустов сирени: в бедных домах было много девушек.

Леса и болота начинались прямо от огородов. Изба бабки Грушихи упиралась в большое болото Стырлушко. От гумна Савельевых начиналось болото Олех. В олешнике всегда водилось много уток, турухтанов, а на подступах к болоту гнездились чибисы. Их грустно-тревожный крик не затихал за гумном до самой молотьбы.

Пахотная земля была разбросана по пригоркам, между болотами. Земли было мало, да и та принадлежала богатым, и потому почти каждый житель села имел специальность бондаря или кузнеца, колесника или плотника. Многие на зиму уезжали на заработки в город, или, как говорили в селе, на путину.

Грамотных людей было мало, но то, что почти каждый житель побывал в городе, давало право селу называться «культурным». Жителей в нем — около четырехсот человек.

Это было небольшое, но шумное и веселое село.

Не только леса и болота отгораживали людей от внешнего мира. Ближайшая железнодорожная станция находилась в семидесяти километрах от села. Большак с огромными березами по бокам тоже проходил далеко в стороне. Всякие вести доходили до Тростного с опозданием на трое, а то и на пятеро суток.

Весть о революции тоже пришла с опозданием, когда уже в районе твердо установились Советы.

Узнав о революции, мужики выбрали председателя сельского Совета, отобрали лишнюю землю у попа да у двух-трех кулаков, поделили всю землю поровну и занялись каждый своим хозяйством.

Андрею было шесть лет, когда мужики ходили по полям с деревянной саженью (три палки, сбитые наподобие циркуля). Мужики ходили с веселыми потными лицами и громко разговаривали. Повсюду только и слышалось: «Теперь заживем!»

Потом, Андрей помнит, пришел с фронта отец и сказал: «Ну, мать, вот и земля у нас. Теперь заживем!»

Сколько было пролито на эту землю пота и слез, пока она стала приносить урожай! С весны и до поздней осени, до заморозков все от мала до велика ухаживали за своими загонами, пахали, перепахивали, боронили, сеяли, пололи, убирали урожай, сгребали жнивье и готовили землю для будущей весны. Земля для крестьянина — источник всех бед и источник огромного человеческого счастья. Бед она приносила много, но зато какое счастье наполняло сердце крестьянина, когда он смотрел на дружные всходы, посеянные его собственными руками, когда он, мокрый от пота, шатающийся от усталости, но с сияющими счастливым светом глазами укладывал тяжелые снопы на телегу.

И вот эту, политую кровью и потом землю надо было сделать общей, смешать твой загон с моим, перепахать межи и сказать уже: не моя земля, а наша. Свести с своего двора на колхозный двор своих лошадей и коров, евших с твоих рук хлеб, понимающих тебя с полуслова.

Трудно было представить себе свой двор без шумного, пахнущего молоком, дыхания коровы, без похрустывания лошадьми душистого сена — без всех этих шорохов и вздохов, которые делают тебя гордым и счастливым.

А смогут ли там, в колхозе, люди, разные по физической силе, разные по характеру, разные по смекалке, быть одинаково счастливыми? Бог деревья не уравнял, а не только людей!..

И тысячи других вопросов, связанных со строительством новой жизни на селе, не давали покоя не одному только Петру Савельеву.

Когда-то Петр Савельев считался бедняком, голью перекатной. Семья у него была большая: три сына и четыре дочери. Но в годы нэпа он построил на краю села маленький сарай из шилевки, сложил горн, втащил наковальню — завел свою кузницу. С тех пор хозяйство его пошло в гору. А за два года до организации колхозов он выдал старшую дочь Груню замуж и женил сына Степана. Свадьбы он закатил такие, что все жители Тростного даже ахнули: вот что значит иметь собственную кузницу! И хотя после этих свадеб в амбарах не осталось ни зерна, а в карманах — ни полушки, это не смущало Петра Савельева: «Было бы здоровье, а хлеб будет! Зато и мы кое-кому нос утерли».

А нынче дело вон оно повернулось как! За эти свадьбы да за нежелание вступать в колхоз Петра Савельева чуть не раскулачили…

В колхоз Петр Савельев идти не хотел. Не хотел «гнуть спину на чужого дядю», как говорил он дома. «У нас десять человек (в таких случаях он считал Степана неотделенным), только двое нерабочих. А у Федора Романова на десять человек всего один работник…»

Свои слова Петр Савельев никогда не считал окончательным решением и всегда спрашивал совета у всей семьи. «Вы-то как думаете?» — говорил он в таких случаях. Но все в семье знали — будет так, как скажет отец, и потому всегда отвечали: «Как вы, так и мы».

Теперь, чтобы не попасть в списки «зажиточных», Петр Савельев вступил в кустарно-промысловую артель. Теперь кузница считалась как бы артельной, и Савельевым ниоткуда никакая беда не грозила. Но с тех пор, как прошло в селе раскулачивание, в доме Савельевых стало тихо.

Андрей и Груня на улицу почти не ходили. Тоня вообще была тихоней, и только красавица Нина не унывала и на вечеринках все так же задорно плясала свой любимый танец «Цыганочку», распевая новые частушки:

* * *

Начался 1930 год. К этому времени Андрей уже самостоятельно работал в кузнице и считался неплохим кузнецом.

Весной и осенью Андрей целыми днями вместе с Николаем Ефимовичем Грачевым, племянником отца, пропадал в лесу, на охоте.

Николай Ефимович был лет на пять старше отца, но звал отца дядей и относился к нему за его трудолюбие всегда с особым уважением. Сам он свое хозяйство давно забросил, работал объездчиком в лесу и не расставался с ружьем. Жил он с двумя дочками-подростками и старухой-матерью. Рассказывают, что в молодости он служил управляющим у помещика и считался человеком образованным. Накопив денег, он вернулся в свое село, купил сруб, кровельного железа, но избу так и не построил: женился. Жена попала балованая, к хозяйству нерадивая, семейная жизнь у Николая Ефимовича не ладилась, и он запил. Продал сруб, а кровельное железо так и поржавело в пачках и по сей день валялось на улице, у входа в избу.

Уличное прозвище Николая Ефимовича было Ярьпонимаете, что означало: «Я говорю, понимаете». Но произносил он эту фразу так часто и так быстро, что получалось одно слово «ярьпонимаете».

Охотником он был страстным. Когда ему выхлестнуло веткой правый глаз, он научился стрелять с левого плеча.

Николай Ефимович редко был трезвым. Пил он чаще всего с Митькой Самохиным. Но отец любил Николая Ефимовича за его умение писать прошения — так отец называл любое письменное заявление — и все прощал ему.

В часы странствий по лесу Николай Ефимович увлекательно рассказывал Андрею о городе, и у юноши зародилась мечта побывать там.

Не раз он просился у отца отпустить его в город. Но отец, улыбаясь, говорил: «Андрей, пропадешь ни за грош». — «Вы-то не пропали?» — возражал Андрей. «Я другое дело, я два года нянькой у хозяина работал, а у тебя своя наковальня под носом. Учись, не ленись!»

Постепенно мечта побывать в городе затуманилась, поблекла. Жили Савельевы последние годы хорошо, а охота приносила столько радости Андрею, что он уже о городе и не думал. Теперь он хотел, чтобы в доме, кроме достатка, было бы хорошее ружье, часы и даже велосипед и гармошка.

Но это казалось неосуществимым: то корова пала, то свадьба Груни, то свадьба Степана. А там надо Тоню с Нинкой замуж выдавать, а там и Вера подрастет, не увидишь как. Какое уж тут ружье или велосипед!

В село то и дело приезжали уполномоченные из города. По рассказам уполномоченных выходило, что они простые рабочие. Но этому крестьяне не верили. «Какой же простой рабочий ходит в пальто и при галстуке?» — говорили крестьяне.

Андрей-то знал, что уполномоченные были действительно простыми рабочими. Он даже выпытал у них, как и где в городе можно устроиться на работу.

«Рабочему человеку везде дорога открыта», — говорили уполномоченные.

Беседы с ними снова всколыхнули мечту Андрея побывать в городе. «Поработаю там год-другой: кузнецы, говорят, здорово зарабатывают. Оденусь как следует, приеду — женюсь на Шуре Карташовой, и заживем припеваючи», — рассуждал сам с собой Андрей.

С Шурой Карташовой, ученицей ШКМ, Андрей познакомился год назад. Поехал он в район за железом, купил железа и решил сходить в кино.

У кассы он увидел девушку, которая приглянулась ему. Андрей не был тихоней, но, очутившись лицом к лицу с красивой незнакомой девушкой, так растерялся, что покраснел до ушей и не мог ни сказать ей что-нибудь, ни идти дальше. Девушка стояла в вызывающей позе, будто бы говоря: «Смотрите, какая я хорошая», — и тоже молчала.

Наконец, Андрей набрался храбрости и проговорил:

— Вы чья?

— Я ученица ШКМ, — ответила девушка, улыбаясь.

«Ого, образованная», — мелькнуло в голове Андрея, и он совсем растерялся, но все же сказал, как о чем-то недоступном:

— Какая вы красивая!.. Давайте будем вместе смотреть кино. Как вас зовут?

— Меня зовут Шурой Карташовой, мой папа работает в рике. Слыхали?.. — ответила девушка.

— Петра Савельева, кузнеца из Тростного, слыхали? Я сын его, Андрей.

Дальше все пошло, как в хорошем сне, где каждое твое желание неожиданно исполняется.

Андрей только подумал: посидеть бы с ней где-нибудь отдельно, не в толпе, как Шура сама взяла его за руку и потащила по темному залу на самую заднюю свободную скамейку. И села так плотно рядом с ним, что Андрей почувствовал ее какой-то родной-родной.

— Правда, я красивая? — дыша на его щеку, спросила Шура.

— Правда, — ответил он.

После этого ответа Шура положила руку на плечи Андрея и прижалась к нему.

— Вы на мне женитесь? — спросила она.

— Женюсь, — ответил он механически и тут же подумал: «Что я делаю? Может, гулящая какая…» Подумав так, он добавил: — Нам надо узнать друг друга лучше. — Так, он подслушал, говорила девушка Степану.

Шура сразу же убрала свою руку и отодвинулась.

«Эх-ма, — подумал Андрей, — спугнул…» В зале сразу стало холодно и неуютно, и жизнь Андрею показалась ненужной. И все ведь из-за одного необдуманного слова. Теперь ему казалось, что он всю жизнь ждал эту девушку, мечтал о ней, и вот она отодвинулась и сидит, не замечая его присутствия.

Сердясь на себя, он осмелел и пододвинулся к ней. В темноте нашел ее руку. Шура руки не отняла, но сказала:

— Нам надо узнать друг друга лучше.

Так молча они просидели до конца картины.

Вышли из кино, как чужие, но дали слово не забывать друг друга.

Дело это происходило зимой, а весной учительница передала Андрею письмо от Шуры. В письме, кроме стихотворения, переписанного от руки, ничего не было. Но зато какое это было стихотворение!

После этого письма Андрей стал считать Шуру своей невестой. Также с учительницей он передавал Шуре приветы, но писем из осторожности не писал: в селе в ту пору и за письма парни платили алименты…

Думы о женитьбе на Шуре Карташовой натолкнули Андрея и на мысль о богатстве. Шура была образованная, а, по мнению тростновцев, образование восполняло богатство. Теперь, когда жизнь повернула все по-своему, мечта Андрея — уехать в город на заработки — уже не покидала его. Уехал же Сергей Балашов из Иванкина, уехали сверстники Андрея и из других сел — и ничего. Пишут, что живут хорошо. А тут, в селе, после того как их раскулачивали, двери Андрею всюду были закрыты. Андрея не принимали в комсомол и не давали никаких общественных, поручений. Теперь отец и сам нет-нет да и расскажет, как он жил в городе.

В кузнице, когда Андрей высказал свою мысль о городе отцу, тот ничего не ответил. Андрей решил, что сегодня отец не в духе, и отложил разговор до другого раза.

Но дома за обедом отец заговорил вдруг сам.

— Мать, Андрей надумал в город уехать, — сказал он, глядя на Андрея.

Руки с ложками у всех произвольно опустились на стол. Сестры недоумевающе посмотрели на Андрея. А Юрик, соскользнув с колен Груни, вскочил на колени к Андрею.

— Какой город?! — воскликнула мать. — А нас-то на кого бросит? Одного кормили-поили, вырастили для чужих людей, и другой туда же… Тоня с Ниной не сегодня-завтра выскочат замуж, кто ж будет помогать Веру и Юрика растить?..

Отец нахмурился:

— Ты дело говори. Мы-то и без него проживем. А он, по-моему, пусть едет. Пусть там узнает, почем сотня гребешков. — Помолчал, добавил уже серьезно: — Пусть едет. Парень он смекалистый, и нам, глядишь, легче будет: сын как-никак — рабочий. Тогда никакой Самохин не привяжется. Я, пожалуй, напишу письмо Ковалеву, может, жив. Мы с ним когда-то дружили.

В следующее же воскресенье отец написал письмо своему другу по работе в город Запорожье.

Об отъезде Андрея в город было всем приказано строго-настрого пока молчать. Но то ли Степан, то ли Нина — кто-то проболтался, и вся улица через несколько дней уже знала о решении Андрея. Иные завидовали ему, иные посмеивались.

Хотя ответа из города Запорожья все еще не было, Андрей стал собираться к отъезду. Жизнь его словно туманом окуталась. Работой его никто не утруждал, девчата все взяли на себя (глядишь, Андрей и подарочек привезет из города).

Мать стала тихой и задумчивой, Теперь она сама уговорила отца сшить Андрею новый полушубок, сама стирала ему рубахи и укладывала их в зеленый отцовский сундучок, служивший в доме чемоданом. А вечерами нет-нет и скажет Андрею:

— Все на улицу да на улицу, ты бы хоть дома посидел, а то уедешь ведь скоро…

— Мне и так дом надоел, — отговаривался Андрей, и мать тут же умолкала.

Зато Юрик с Верой покоя не давали Андрею: все просили рассказать что-нибудь про город. Но что же он мог им рассказать?

Иногда вечерами в избу вваливался Николай Ефимович.

— Ярьпонимаете, сегодня Будилка зайца поймал на вашем огороде, — врал он, чтобы подзадорить Андрея. Николай Ефимович всегда, когда входил к кому-либо в дом, начинал свой разговор с какой-нибудь охотничьей истории. А историй он этих знал столько, что все их не хватило бы времени выслушать.

Никто, конечно, рассказам Николая Ефимовича не верил, но слушать его все слушали с интересом.

Андрею от этих рассказов почему-то хотелось плакать. С каждой новой историей Николая Ефимовича любимые охотничьи места Андрея — Хлынь, Ковеж, Стырлушко, Лесникова избушка — как бы отдалялись от него навсегда, ему становилось зябко, и город уже не казался радостным и светлым краем, каким он вырисовывался в мечтах.

Письмо из Запорожья так и не пришло. Но решение ехать в город осталось в силе. Во-первых, в этом городе отец работал до революции и знал его как свои пять пальцев. И хотя ехал туда не отец, а Андрей, все равно всем казалось, что город Запорожье — город знакомый. Во-вторых, неподалеку от Запорожья находилась знаменитая стройка Днепрострой, и там легче было найти работу.

В первых числах апреля, когда еще не начались полевые работы, Степан повез Андрея на станцию.