История с письмом Самохина не приняла бы такого трагического оборота, если бы письмо попало прямо в техникум. В техникуме к Андрею студенты относились с уважением. В техникуме Андрей был человеком авторитетным, там никто не вздумал бы, не проверив всего как следует, принять сразу какое-нибудь решение.

Письмо попало в руки инструктора райкома комсомола товарища Галушко.

Инструктор Галушко долгое время работал секретарем заводского комитета комсомола. Он побывал секретарем не на одном заводе, пока комсомольцы и руководство не поняли, что как организатор он никуда не годится. Но за время работы в заводских организациях он завел знакомство в райкоме, и после очередного провала на заводе его решили сделать инструктором. Конечно, давно можно было бы выдвинуть на эту должность другого человека, но с новым человеком всегда хлопотно, а Галушко был работником проверенным, хорошо знал комсомольскую документацию — чего же еще надо?!

Перейдя в райком, Галушко стал, по сути дела, уже не работать, а служить. Теперь он только выполнял указания других. Он уже не дорожил своим мнением, а старался на ходу уловить мнение секретарей райкома и выдавал их мнение за свое. Выполняя какое-нибудь поручение, он думал только об одном: «Похвалит его начальство или нет?» Мнением комсомольцев, стоящих ниже его, он уже не интересовался. Он уже не был хозяином своей судьбы и потому легко решал судьбы других.

Прочитав письмо из Тростного, Галушко запросил в техникуме дело Савельева.

Первые же анкетные сведения дали ему повод думать об Андрее как о карьеристе. В самом деле, кузнец вдруг идет работать не по своей специальности, а чернорабочим; не имея никакого образования, поступает учиться сразу в техникум. Становится комсоргом курса, членом комсомольского бюро техникума.

Познакомившись с анкетными данными Андрея, Галушко пришел к заключению, что он имеет дело даже не с карьеристом, а с замаскированным врагом. Оставалось только найти подтверждение таким выводам на месте работы Андрея.

Так, с готовым мнением об Андрее, Галушко прибыл в парторганизацию техникума.

Прежде чем приступить непосредственно к делу, Галушко произнес вступительную речь, в которой сказал, что враг хитер и коварен, что до поры до времени враг работает «тихой сапой». Затем Галушко высказал свои соображения насчет Андрея. Показал письмо из Тростного.

В техникуме приняли слова Галушко как мнение райкома и стали вспоминать всю работу Андрея.

И тут оказалось, что Савельев исключил из комсомола сына бедняка, студента Чирко. Савельев добивался исключения из комсомола сына старого специалиста, ценного работника инженера Семеновского, который был оклеветан, а позже реабилитирован… Савельев выражал недовольство работой обкома комсомола, когда вся страна переживала трудности роста… Все эти факты обрадовали инструктора Галушко. Теперь он не сомневался в том, что комсомолец Савельев — чуждый элемент.

На совместном заседании партийного и комсомольского бюро техникума дело не выглядело так мрачно, как доложил Галушко. И хотя Сашко Романюк и Антон Дьяченко битый час доказывали членам бюро, что надо прежде выслушать Андрея, а потом уже принимать решение, — это ни к чему не привело. Остальные члены бюро не хотели брать на себя ответственность. Тут же было решено вывести Савельева из состава бюро и внести предложение на собрании об исключении его из комсомола.

Обо всем этом Сашко по-дружески рассказал Андрею.

— Значит, ты тоже выступишь против меня? — спросил Андрей.

— Та ни! Я ж ничего нэ розумию, — загорячился Сашко. — Я кладу голову под топор — ты не враг, но ты ж скрыл, шо отец твой раскулачен.

— Сашко! Верь мне, скажу все, что было на самом деле. Да, нас в двадцать девятом хотели раскулачить. Почему же я должен был об этом писать в анкете?

Андрей рассказал Сашко всю свою еще несложную биографию.

— Андрий, я тебе верю, — сказал Сашко, — но что я один могу сделать? Потом, у мэнэ же своя история с братухой. — Сашко задумался, затем продолжал: — У Гриши Рыбченко — свое: скажу по секрету, его батька лавочку держал. Гриша «за» побоится выступить. — Улыбнувшись, Сашко сказал: — Мы ж, розумиешь, откуда в коммунизм идем — из капитализма. Покопайся — у каждого хвост найдется. Но я-то буду за тебя стоять до конца.

Вернувшись в общежитие, Андрей мельком взглянул на Любино письмо и тяжело опустился на стул.

Что же будет? Что будет с ним, с Любой?.. Неужели он не сможет доказать собранию, что он не лгал. Да, это правда, что их хотели раскулачить. Зачем же ему, Андрею, писать в анкете обо всем этом? А что касалось брата — так разве же Андрей за него в ответе? Брат проворовался и наказан за это. Андрей тут ни при чем. Андрей, конечно, сумеет постоять за себя. Что они ему сделают? Все, что он скажет, можно будет подтвердить документами. Тростное ведь не за горами. Не пройдет и недели, как нужные справки будут в техникуме, и вся эта неприятная история кончится. Да, он многим недоволен, многого не терпит, но ведь его недовольство — это недовольство хозяина: хозяин не может оставаться равнодушным, когда видит, как преступно относятся к народному добру, потому что это и его добро. Нет, он, Андрей, и впредь молчать не будет, его учили ходить по земле с высоко поднятой головой, ему всю жизнь твердили, что он хозяин этой земли. Кто же теперь сможет заставить его ползать по земле?..

Ему только был неприятен весь этот ненужный разговор. Сейчас, когда любовь сделала его таким счастливым, когда учеба подходила к концу, ему не хотелось разбирать даже чужие кляузные дела, а тут будут говорить о нем самом.

Андрей направился в аудиторию, где должно было проходить собрание.

Войдя в аудиторию, он произнес: «Здравствуйте!», но все присутствующие сделали вид, что не слышали его приветствия.

Из его друзей на собрании были только Сашко Романюк, Гриша Рыбченко и Климов. Андрей уселся рядом с Климовым, и не успели друзья обмолвиться словом, как из-за стола поднялся Галушко и, избегая взгляда Андрея, заговорил:

— Вот здесь Романюк утверждал, что за Савельевым не было никаких выпадов против Советской власти, что он себя всегда вел как настоящий комсомолец и товарищ. — Галушко поглядел на Романюка и продолжал: — А разве не Савельев настоял на исключении из техникума сына бедняка Чиркова?

— Я первый поднял об этом вопрос, — не выдержал Сашко.

Галушко не стал возражать Сашко и произнес тоном, не допускающим возражения:

— Пусть не он. Пусть он себя вел хорошо. Но дед его был купцом и разъезжал на тройках! Отец имел кузницу и беспощадно эксплуатировал рабочий класс! А все мы знаем, что яблоко от яблони недалеко падает…

Андрей всего ожидал, но то, что сейчас говорил этот человек про его родного отца, про отца, который с тех пор, как Андрей помнит себя, не разгибал спины над наковальней, вывело Андрея из равновесия. Он потерял выдержку.

Не дослушав Галушко, без кровинки в лице Андрей поднялся и прерывающимся голосом сказал:

— Я не позволю о моем отце так говорить…

Нет, лучше бы Андрей не поднимался с места. Бывают моменты в нашей жизни, когда молчание действительно золото.

Андрей загорячился, начал рассказывать о том, что Самохин беспробудный пьяница, что сам он, Андрей, с детства работал…

Вспыльчивость Андрея только подлила масла в огонь.

Предварительное страстное слово Галушко о бдительности поколебало комсомольцев. Глядя на Галушко, присутствующие невольно думали: «Раз уж райком вмешался в это дело, мы ничего изменить не сможем».

Несдержанность Андрея как бы подтвердила его виновность.

После Андрея выступило еще несколько человек, но их слов Андрей почти не слышал. Он только механически отмечал, что выступающие уже избегают говорить «товарищ Савельев», «комсомолец Савельев», а говорят или просто «Савельев», или «он».

Андрей очнулся от забытья только тогда, когда поступило предложение: «Вывести Савельева из состава бюро и исключить из комсомола как чуждый элемент».

Андрей снова поднялся. Теперь он уже не искал сочувственных взглядов. В голосе его уже не было ни твердости, ни запальчивости.

— Я прошу вас не исключать меня из комсомола сейчас. Я прошу вас дать мне десять дней, чтобы я мог доказать вам правду…

Андрей не успел еще сесть на стул, как поднялся Гриша Рыбченко и примирительным тоном проговорил:

— Савельев напрасно волнуется: если, как он считает, все это ложь, то мы его тут же восстановим. А сейчас мы не имеем права оставлять этот вопрос нерешенным.

Всем присутствующим показалось это предложение мудрым, и многие даже ласково посмотрели на Андрея: мол, чудак, чего ты волнуешься? Если это неправда, так беспокоиться нечего. Опровергни неправду — и все будет в порядке.

Не дожидаясь голосования, Андрей вышел из аудитории.

«Опровергни неправду…»

Идя по длинному коридору техникума, он увидел в широкие окна уже работающие домны, высокие трубы мартенов, зеленые клены у здания техникума. На что бы он ни взглянул, все было ему близким и дорогим. Вместе с другими комсомольцами когда-то он рыл котлованы для этих доменных печей. Там, где встали мартены, убирал камни… Здесь сажал клены, акации… И все это делал или после занятий в техникуме, или в воскресные дни. Работал не за страх, а за совесть. Кто же может отобрать у него то, во что он вложил столько труда!.. «Сейчас же пойду на почту и подам телеграмму в прокуратуру района».

Пришли с заседания Сашко и Климов. Сашко с Климовым сказали ему, что они голосовали против исключения, что они не верят филькиной грамоте, но большинство проголосовало «за».

Потом пришел откуда-то Леня Пархоменко и передал Андрею письмо от Любы.

Люба писала:

«Золотой мой, если бы ты знал, как я счастлива! Только что ушла Маша. Наши все спят. Но разве я могу лечь спать, не написав тебе письма. Мама еще ничего не знает, но она, наверно, догадывается. Она как будто знала, что я выхожу замуж, и купила мне такого крепдешина, что ты меня в новом платье не узнаешь. Я решила это голубое платье сшить здесь, но надену его только тогда, когда увижу тебя. Я не хочу, чтобы кто-нибудь другой первым увидел меня в этом платье.

Завтра пойду к Маше. Она учится в пединституте и поможет мне за каникулы познакомиться с программой пединститута. Я твердо решила перейти в педагогический. Как только ты защитишь диплом, мы поедем с тобой вместе в тот город, куда ты получишь назначение. Учиться везде можно. Там, где есть металлургические заводы, есть и институты. А если там и не будет института, я поступлю учиться заочно.

Дорогой мой, если б ты знал, как мне без тебя скучно! Пиши мне. Жду не дождусь твоего письма.

Целую крепко-крепко.

Прочитав письмо, Андрей, подумал: «Зачем я буду ее огорчать, пусть хоть она будет счастлива».

Он понимал, что если примется за письмо, то непременно обо всем ей напишет. А зачем ей знать о его горе?..

* * *

На другой день Андрея вызвал к себе заместитель директора техникума. Он очень сожалел о случившемся, но предложил Андрею сходить в райком партии и получить у секретаря райкома разрешение на дальнейшее пребывание в техникуме.

Андрей пошел в райком партии.

Три года Андрей жил в общежитии техникума. Три года он ходил по улицам поселка, где его все знали, где всегда люди замечали его раньше, чем он замечал их, и кричали: «Привет, Андрей Петрович!», «Здравствуйте, Андрей Петрович!», «Далеко ли путь держите, Андрей Петрович?»

В поселке много было молодежи, и комсомольцы техникума часто работали на воскресниках, проводили свободное время вместе со всеми. За три года люди поселка хорошо узнали друг друга.

И вот всем этим людям будто ветер подул в лицо: при встрече с Андреем они нагибали голову и отворачивались.

Вскоре Андрей уже не старался поймать чей-нибудь взгляд и сказать «здравствуйте». Нагнув голову, он шел, также ничего не замечая, и только случайно у трамвайной остановки увидел шагавшего ему навстречу Колю Шатрова.

Как и подобает истинному другу, Коля не отвернулся от Андрея. В эту минуту Андрей даже забыл о своем несчастье. Взгляд его снова осветился, и он подошел к Коле.

Коля крепко пожал ему руку и сказал:

— Я тебе друг, Андрей, — ты всегда это помни. Я тебя никогда не брошу. Можешь к нам заходить, как и прежде.

Коля снова крепко пожал руку Андрею и исчез за углом барака. Андрей был ему благодарен.

Слова Коли приободрили Андрея, он уже выпрямившись вошел в райком.

В райкоме партии люди тоже делали вид, что они никогда не были знакомы с Андреем. А секретарша даже попросила Андрея подождать товарища Чмутова не около дверей кабинета, а в коридоре. Но это уже не удивило Андрея.

Наконец его пригласил секретарь райкома Чмутов. Он хорошо знал Андрея. Сколько раз вместе они сидели в президиуме торжественных собраний! Сколько раз Николай Гаврилович (тогда Андрей звал его Николаем Гавриловичем) просил Андрея прислать комсомольцев для ликвидации прорыва на том или ином участке строительства!

И вот Чмутов, выслушав Андрея, нажал кнопку и сказал вошедшей секретарше:

— Возьмите в райкоме комсомола дело Савельева.

Конечно, Николай Гаврилович не хотел этим обидеть Андрея или унизить. Таков был порядок: человек оклеветанный непременно превращается в «дело».

Но, к счастью, Андрей не был простым комсомольцем, и товарищ Чмутов, перелистав «дело», не мог ограничиться только тем, что было написано в «деле». В конце концов он вынужден был поднять голову и увидеть перед собой живого человека. А судьба живого человека не может не волновать партийного руководителя.

Поговорив с Андреем, Чмутов стал снова Николаем Гавриловичем, а Савельев — товарищем Андреем.

Прощаясь, Николай Гаврилович дал слово Андрею, что позвонит в техникум, и убедил Андрея в том, что дипломную работу надо доводить до конца.

«Есть правда на земле», — думал Андрей, выходя из кабинета секретаря райкома партии.

Но это было еще не все. Ему надо было еще жить десять, двадцать, тридцать дней, ловя «нечаянно» отворачивающиеся лица студентов.

И в эти тридцать дней Андрей понял, отчего у людей вместо жизнерадостной улыбки на лице внезапно появляется горькая усмешка.

* * *

«Радость моя, Андрей!

Мама такая чудная: она уже готовит мне приданое. А я краснею. Мне кажется, что мы счастливы с тобой и нам больше ничего не надо. Я знаю, что все, что готовит мама, нам необходимо, и все равно мне неудобно говорить с ней на эту тему. Все мне теперь кажется странным и смешным. Я порой себя не узнаю. Мне кажется, что я уже не такая, что я уже какая-то другая. Маша говорит, что это от счастья. Она так мне завидует. Она любит тебя уже за то, что я осталась прежней Любочкой. А ей, бедной, не повезло. Она тоже любила и говорит, что он тоже был очень хороший, но потом оказался, как все. Я бы его убила, а Маша уже смирилась. Она уже о себе не думает и сейчас живет моей радостью. Мне ее очень жалко, и мы с ней плачем вместе.

Светлоглазый мой Андрей, сегодня будет очень счастливый день. Он и начался прекрасно. В небе ни единого облачка. Под окном высокие заросли ночной фиалки, а из фиалок выглядывает Маша. Она думала, что я еще сплю. Но я все эти дни сплю очень плохо: жду твоего письма. Сегодня после обеда я его обязательно получу. Если бы ты знал, как я счастлива.

Целую тебя так, чтобы и ты был таким же счастливым, как я.