Прошел месяц.
Письма из прокуратуры все не было. Родным Андрей ничего о случившемся не писал, чтобы они напрасно не волновались. Он также не хотел, чтобы у Самохина был повод злорадствовать.
В общежитии к Андрею относились по-прежнему хорошо, но он уже сам невольно сторонился каждого. Отсутствие ответа из прокуратуры словно оправдывало совесть Андрея перед Любой, которой он так и не послал ни одного письма. Андрею казалось, что если она узнает о его беде, любовь их будет омрачена на всю жизнь. А он так не хотел, чтобы их любовь была чем-то запятнана, испорчена: ведь это все, что у него теперь осталось!
Чтобы успешнее шла работа над дипломным проектом, он уходил в свободную аудиторию и там засиживался до позднего вечера. Теперь он хотел только одного: во что бы то ни стало защитить диплом на «отлично». Диплом сейчас для него был и пропуском в будущее и тем оправдательным документом, по которому вернут ему любимого человека.
Он, конечно, поступал жестоко, не отвечая на Любины письма. Но разве он был виноват в том, что жизнь так несправедливо отвернулась от него? Он твердо знал, что справедливость восторжествует, но на его глазах столько раз торжествовала несправедливость, что были моменты, когда ему хотелось выйти на улицу и закричать: «Люди, остановитесь! Скажите, кто в этом виноват?!»
Несмотря на то что работать Андрею никто не мешал, работа его подвигалась медленно. Сколько раз он давал себе слово думать только о дипломном проекте, но все чаще смотрел в окно и не замечал, как подкрадывались к нему скорбные мысли о выбившем его из колеи ударе судьбы.
Однажды, сидя так перед окном, безразлично взглянул на шедшего в общежитие Леню Пархоменко, но едва он увидел девушку, шагавшую рядом с Леней, как сразу же очнулся от своих мыслей: рядом с Леней шла Люба. В первую минуту Андрей растерялся, — но затем… не вышел, не выбежал навстречу Любе, а только понял, что раз в жизни у человека действительно бывают крылья.
После упреков, жалоб и слез наступило радостное и исцеляющее примирение. Андрей даже не подозревал, что близость любимого человека не будет мешать его работе. Сейчас, как это ни странно, времени для работы у него стало больше. Встреча с Любой вернула ему прежнюю энергию. Теперь он не рассуждал о несправедливости, о неустроенности жизни. Он стал как бы сильнее, ему было на кого опереться.
В первые же дни после исключения его из комсомола он хотел повидаться с Олесем Подопригорой. Но, откладывая эту встречу со дня на день, он пришел к заключению, что и Олесь сразу ему не поверит, что надо будет снова всю свою жизнь выворачивать наизнанку, доказывать то, что не требовало доказательств. А в этом, конечно, мало было приятного. Люба оказалась не только ласковой и заботливой девушкой, но во многом и более смелой, более решительной, чем Андрей. Она сразу подала столько ценных мыслей Андрею, что будущее уже не представлялось ему таким мрачным, каким он его представлял раньше. И друзья, оказывается, вовсе не отвернулись от него. Разве Пархоменко поступил не как настоящий друг?!
Люба старалась убедить Андрея, что он должен сходить к Олесю Подопригоре.
Андрей понимал, что она во многом права, но все же идти к Подопригоре не захотел. Андрею казалось, что за себя просить неудобно, нехорошо. Другое дело, если бы это касалось кого-нибудь из его товарищей. Но самому предстать перед секретарем обкома комсомола в роли обиженного — нет, этого Андрей не в силах был сделать.
Люба сама, тайком от Андрея, пошла к Олесю Подопригоре.
У дверей обкома комсомола Люба вдруг заволновалась: что она ответит товарищу Подопригоре, если он спросит, кто она такая и почему хлопочет за чужого человека? В самом деле, кто она ему? Сестра? Жена? Ни то, ни другое. Наконец она решила, если Олесь задаст подобный вопрос, ответить ему, что она друг Андрея. Да, да, именно друг! Пусть товарищ секретарь обкома не смеется.
Но Олесь Подопригора не смеялся. Он молча выслушал Любу и сказал:
— Я все это уже знаю. Письмо в прокуратуру давно должен был послать райком, но чтобы не затягивать дела, я пошлю сам.
Сказав это, он посмотрел на Любу, как бы желая узнать: на что способен сидящий перед ним человек?
Люба не знала, куда себя деть, но взгляд ее упрямо говорил об одном: «Вы должны помочь Андрею!»
Видимо, Олесь это понял и заговорил снова:
— Мне показалось, что я ошибся в своем друге, Андрей обманул…
Люба перебила Олеся:
— Он никого не обманывал. Я это знаю точно. Вы, его старый товарищ, не должны так думать о нем…
Люба волновалась. Олесь выслушал ее до конца и улыбнулся.
— Вы меня неправильно поняли. В том, что Андрей наш, советский человек, я ни на минуту не сомневался. Мне только было неприятно думать о том, как он при первом же серьезном испытании опустил руки. Наше время — время постоянной борьбы за новое будущее, а в борьбе мы порой бываем и несправедливы и жестоки по отношению к кому-нибудь из своих же товарищей. У нас часто не хватает времени для душевного разговора, а надо уметь бороться и за наш новый день и за самого себя. Тут мало быть незапятнанным человеком. Надо иметь мужество продолжать борьбу…
Затем Олесь обратился к Любе уже по-товарищески:
— Ну, а как его дипломная работа?
Люба сразу почувствовала себя свободней. Она была очень благодарна Олесю за то, что он не задал ей вопроса: почему она заботится об Андрее? Теперь она непринужденно рассказала Олесю о дипломной работе своего «подзащитного».
Провожая Любу до двери, Олесь пообещал как-нибудь заглянуть в техникум, к Андрею.
По дороге в общежитие Люба невольно вернулась к словам Олеся: «Надо уметь бороться и за наш новый день и за самого себя».
«Таковы ли мы с Андреем?..»
Она шла и вспоминала свою первую встречу с ним. Тогда он был робким и совершенно безграмотным мальчишкой. Прошло всего четыре года. Теперь трудно себе представить его без студенческой среды, без ежедневных забот о новых людях, о новом дне.
«Опустил руки при первом же серьезном испытании…» Нет, это не так! Он ведь живой человек, со всеми человеческими слабостями. Одно дело сказать кому-нибудь: «Стисни зубы, но иди вперед!», и другое дело, когда самому приходится сжимать кулаки и чувствовать себя бессильным перед стеной несправедливости.