На следующий день небо с утра покрылось тучами и пошел дождь. Клаус проснулся довольно рано. Настроение было неважное. Тем не менее, он чувствовал себя уверенно и намеревался, наконец, принять какое-либо решение. Пора, давно пора прекратить бесконечные разговоры и покончить с неизвестностью. Долготерпение вознаграждается, однако на этот раз выжидание было слишком долгим.

С Ингрид покончено. Следует ли связываться с Евой? Этого он не знал. Следовало найти решение этой проблемы, и он найдет его. Надо все обдумать, встретив новый день с холодной головой, рисковать, но с умом, тогда все решится.

В Уголовном розыске он представился дежурному и попросил доложить о себе комиссару Хаузеру. Через несколько минут ему передали, что комиссар ожидает его в своем кабинете.

Клаус поднялся по лестнице и пошел по коридору с бесконечным количеством дверей по обе стороны. Возле некоторых сидели посетители и скептически рассматривали его, в то время как он изучал надписи на металлических дощечках. Наконец, завернув за угол, он нос к носу столкнулся с инспектором Фогелем.

— Вот и мы! — воскликнул тот с показным радушием.

Клаус, с трудом подавляя раздражение, процедил:

— Я ищу кабинет комиссара Хаузера.

— Я знаю, герр Майнинген. Вы уже у цели: вторая дверь от угла по левой стороне коридора. У нас так: трудно найти нужный кабинет, если приходишь впервые, но зато в следующий раз вы найдете его с легкостью.

Клаус скрепя сердце остановился против указанной двери. Постучал. За дверью послышался голос, точнее глухое ворчанье. Он вошел.

Хаузер сидел в комнате, поражавшей почти больничной чистотой, за письменным столом, на котором ничего не лежало. В руках у него был пучок редиски, издававший аромат свежести, — в деловой атмосфере кабинета редиска выглядела явно неуместной.

— Плоды моего огорода, — сказал Хаузер, и на несколько секунд его бульдожья физиономия утратила свое обычное неприятное выражение. — Особый, превосходный сорт. Необычайно питательный. Я почти не ем ничего другого. Не хотите ли попробовать?

Клаус кивнул. Комиссар передал ему пучок, и Клаус оторвал для себя редиску покрупнее.

— Вот, — Хаузер вынул из ящика стола кухонный нож. — Срезайте ботву в корзину для бумаг. Нет-нет! Не надо счищать кожуру! Ешьте так, Майнинген, без соли и без каких-либо добавок — не надо насиловать природу! Ну, как?

Клаус кинул редиску в рот и разжевал. Ничего особенного, редиска как редиска.

— Чудесно! — одобрил он. Восхищение звучало более или менее искренне.

Хаузер просиял. Но когда он прятал в стол кухонный нож, лицо его вновь приняло мрачное выражение.

— Этим орудием два года назад водитель автобуса Шрамек отправил на тот свет свою возлюбленную.

Он бросил нож обратно в ящик стола. Послышался глухой стук железа о дерево.

— И так всю жизнь. Разве можно доверять первому встречному! А она была хорошенькая. Интеллигентная девушка, лаборантка в фотоателье. Молоденькая, еще не успела закончить обучение.

Брови комиссара снова взмыли вверх, и между ними пролегла глубокая складка.

Клаус поглощал редиску. Это давалось ему с трудом: редиска застревала в горле. Когда наконец он с ней управился, то был совершенно измучен.

— У вас, по-видимому, спокойный, «домашний» склад характера, — вздохнув, сказал он комиссару.

— Садоводы — отдельная, особая порода людей, — подтвердил Хаузер.

— Да. Конечно.

— А что, собственно, вас привело ко мне? Возможно, у вас есть новые доказательства вашей правоты? Или, наоборот, вы хотите что-то услышать от меня?

— Если честно, то скорее — последнее.

— Я так и думал. Было бы чудом, если бы вы вдруг переменили свое мнение. Или нет?

Клаус смотрел в окно куда-то мимо Хаузера. Окно выходило во двор. Напротив было такое же окно, но из-за дождя его было почти не видно.

— Но вы молчите, — сказал он комиссару, выждав некоторое время. — Может быть, это лучше всего. Тогда я пойду.

— Совсем нет, — сказал Хаузер. — Я охотнее веду игру с открытыми картами. Не с пустыми же руками вам возвращаться к герру Кротхофу.

— Вам уже все известно.

Комиссар махнул рукой:

— Безусловно. Но послушайте. Мы немного продвинулись в этом деле вперед. Недалеко, но вперед. Например, нам удалось обнаружить автомобиль этого герра Григора Червонски.

— Ну?

— Да-да. Серо-зеленый «форд-таунус», устаревшая модель, с франкфуртским номером. Найти и отправить его в надежное место помог нам вахмистр Бирнбаум, дежурный полицейский. Он прибыл с машиной сюда. Вы помните Бирнбаума?

— Да. — Клаус несколько раз утвердительно кивнул. — Где был найден автомобиль? — спросил он.

Хаузер немного помедлил, но затем дал исчерпывающее объяснение:

— У вокзала в Хайдхаузе — вы знаете, это станция перед Моосрайном, если ехать отсюда. Возможно, Червонски рассудил, что на автомашине не так-то легко скрыться. Гораздо легче раствориться в массе пешеходов. Или среди пассажиров поезда. На след самого Червонски нам напасть пока не удалось.

— Так-так, — сказал Клаус.

— Все правильно. Бегство преступника — доказательство его вины. Вообще-то надо поблагодарить сельских жителей. Машина была не заперта, ключи торчали в гнезде. Требовалось только сесть на место водителя — и поминай как звали. Здесь, в Мюнхене, такая идея непременно пришла бы кому-нибудь в голову.

С минуту Клаус молча размышлял.

— А в машине были обнаружены следы преступления? — спросил он затем.

Комиссар покачал головой:

— До сих пор — ничего. Но сам я еще машину не осматривал.

— И Червонски нигде не появлялся?

— С тех пор, как Тереза Пихлер видела его в доме вашего брата, он как сквозь землю провалился. Может быть, какой-нибудь результат даст опрос проводников поездов, проходящих через Хайдхауз?

Клаус вынул из кармана сигареты. Хаузер подавленно вздохнул и придвинул ему пепельницу. Клаус не обратил на это внимания.

— А… во Франкфурте вы навели справки? — спросил он. — Я думаю, что машина с франкфуртским номером…

— Само собой разумеется. Мы получили все справки, что понадобились нам в процессе расследования. Вы вполне можете на нас положиться, и не стоит беспокоиться, герр Майнинген. Как только мой коллега во Франкфурте узнает что-нибудь новое, он поставит нас об этом в известность, и мы…

Зазвонил телефон. Комиссар взял трубку, ответил и бросил на Клауса многозначительный взгляд.

Клаус наконец закурил. Дым в этом помещении был каким-то не таким. Более неприятным, что ли. Казалось, тлеет солома набитого тюфяка или горит что-то уж очень дрянное. Впрочем, может быть, у Клауса просто пошаливали нервы, и его мутило от одного присутствия комиссара.

Хаузер слушал с отрешенным выражением лица и изредка бурчал в трубку «да» или «нет». При этом он делал краткие записи в своем блокноте. Так как лицо комиссара ничего не выражало, а сам он почти ничего не говорил, трудно было понять, о чем идет речь. Только на какой-то момент его физиономия омрачилась, словно по ней пробежало облако.

— Еще раз по буквам, пожалуйста! — проворчал он, и на бумаге появился ряд букв.

Когда Клаус нагнулся над пепельницей, чтобы погасить сигарету, он ничего не смог прочесть. Наконец комиссар положил трубку и пристально посмотрел на Клауса, нервно постукивая авторучкой по крышке стола; затем он отложил ручку в сторону и заглянул в свой блокнот:

— Григор Червонски, — начал он, — родился в 1926-м году в местечке Бродское Село. — Он запнулся и наморщил лоб. — Где-то в Польше, а может быть, на Украине. Примерно полгода назад он поселился в одном из пансионов во Франкфурте. По-видимому, он был близко знаком с его владелицей, тоже славянского происхождения. За три дня до сегодняшней нашей встречи он выехал из Франкфурта. Не сообщив, куда едет, он, тем не менее, обещал по возвращении уплатить деньги за проживание и погасить всю задолженность.

Комиссар поднял глаза от блокнота и строго поглядел на Клауса. Это неспроста, подумал тот. Хаузер тем временем продолжал:

— По профессии Червонски коммерсант. Чем он торгует, властям неизвестно.

— Думаю, это не имеет значения, — заметил Клаус.

— Это говорит о том, что все у него было в порядке, не более того, — размышлял вслух Хаузер.

— Конечно. Но главный вопрос — что же все-таки ему было нужно от моего брата?

— Верно. Но так далеко следствие еще не продвинулось. Да мы и не можем сразу начинать расследование этой проблемы. И все же есть одна деталь, представляющая несомненный интерес.

«Ага! — подумал Клаус — Уже «горячо.» Он сразу понял, что герр комиссар до сих пор только ходил вокруг да около.

— Знаете ли вы, герр Майнинген, как Григор Червонски пишет свою фамилию в официальных документах?

Клаус удивленно поднял брови вверх.

— Откуда мне это знать?

— «Chervonsqui» — сообщил Хаузер. — Вначале «Ch», в середине «v» и на конце «qui». Что вы на это скажете?

Клаус наморщил лоб и задумался.

— Похоже на испанскую транскрипцию фамилии «Червонски».

— Браво! — воскликнул комиссар с воодушевлением. — Мне это так быстро не пришло бы в голову. Вот что значит знание иностранных языков! Я постоянно твержу моей дочери, что эти знания всегда пригодятся в жизни, но она с трудом кое-как разбирается в английском, и то только потому, что хочет понимать слова модных шлягеров.

Открытие, что у комиссара Хаузера есть дочь, возможно, похожая на него, на время отвлекло Клауса от темы разговора. Затем он пожал плечами:

— Ну?

— Ага. А вы так и не поняли, что за этим скрывается?

— Розыгрыш, да? Вы лучше бы над собой подшучивали!..

— Ну, нет! Не розыгрыш. И вы это хорошо знаете.

— Я? Почему? С какой стати?

— Гм… — Комиссар смерил Клауса пронизывающим взглядом. — Григор Червонски (пишется «Chervonsqui») примерно восемнадцать лет имел боливийское гражданство.

Так вот оно что… Клаус, который слушал комиссара затаив дыхание, облегченно вздохнул. Боливийское гражданство? Ну и что? Случайное совпадение, глупейший случай… Ничего особенного, никакой трагедии. Никаких выводов из этого не следует.

— И теперь вы пытаетесь, как я понял, сделать соответствующее умозаключение, герр комиссар? — спросил он совершенно спокойно.

— Весь мир знает, что вы прожили в Боливии целую вечность.

— Это верно. Боливия — прекрасная страна, с дикой природой, но не с дикими людьми. Сейчас она переживает период возрождения. Да и руины Тиунако произвели на меня неизгладимое впечатление.

Но комиссара Хаузера интересовала отнюдь не археология.

— В то время как вы колесили по свету и брали интервью у разных лиц, у вас, наверное, появилось немало новых знакомых, — в голосе комиссара слышались металлические нотки.

— В Боливии четыре миллиона жителей, — заметил Клаус.

Хаузер, казалось, был целиком погружен в свои мысли.

— Прямая связь трех пунктов: Бродское Село — Ла Пас — Моосрайн. Подарок судьбы, — бормотал он.

— Я думаю, небо к вам не так благосклонно, как вы предполагаете, герр комиссар, — возразил Клаус и поднялся с места. Он снова улыбался. Хотя, возможно, он и недооценивает этого бульдога, любителя редиски. Нужно быть начеку. — Надеюсь, это все? — спросил Клаус.

— А вам этого не достаточно?

— Более чем достаточно.

— И вы не хотите изменить свое мнение?

— Что вы имеете в виду?

— Вы по-прежнему квалифицируете все происшедшее как самоубийство?..

Клаус молчал.

Хаузер вздохнул и встал из-за стола:

— Ну хорошо. Итак, до свидания.

— Чтобы не оставлять вас в неведении… И чтобы вы добились более ощутимых результатов расследования: два года назад полицей-президент Ла Паса был моим хорошим знакомым. Но сейчас он, возможно, уже не у дел…

Клаус уже взялся за ручку двери, когда комиссар вновь заговорил:

— Знаете, Майнинген, что я иногда думаю? О чем-то вы все время умалчиваете. Что-то есть у вас за душой, что вы не выдадите ни за какие деньги.

Клаус покачал головой, но ничего не ответил. Он заставил себя не реагировать на подозрительный взгляд собеседника.

— Но я, конечно, могу и ошибаться, — сказал напоследок Хаузер.

Через полчаса Клаус входил в помещение «Космо-Теля». Он не забыл прихватить с собой две плитки шоколада (одна лежала со вчерашнего дня) для Леммляйн.

— Но герр Майнинген! Это же была шутка! — пропела она, когда он выложил шоколад на стол.

— Значит, не так уж плохо принимать шутки всерьез, — парировал Клаус.

После обычного разговора Леммляйн проводила его в кабинет шефа.

Со вчерашнего дня настроение Кротхофа заметно улучшилось: ни на столе, ни на стульях мятных таблеток не было. Он крепко пожал Клаусу руку и одобрил его темный, подходящий для данного случая костюм.

— Садитесь, — сказал Кротхоф. — Можете достать из кармана сигареты. Вы заработали право на эту небольшую привилегию.

— Нет нужды.

— Ну-ну… Впрочем, не настаиваю. Сообщение о смерти в сегодняшних газетах — первоклассная работа. Примите мой комплимент.

Клаус всем своим видом показал, что он здесь ни при чем.

— Вам стало известно что-то такое, что не попало в газеты?

— Я только что говорил с комиссаром Хаузером, — сказал Клаус. — Он стоит на своем: убийство. И этот Григор Червонски — предполагаемый убийца.

Кротхоф кивнул. На лице его не дрогнул ни один мускул. Клаус был удивлен:

— Его еще не нашли; нашли только его машину и на этом основании сделали кое-какие выводы о ее владельце.

— Рассказывайте, рассказывайте!

Клаус со всеми подробностями передал свой разговор с комиссаром Хаузером. Кротхоф слушал внимательно, не перебивая. Несколько раз он утвердительно кивнул.

Когда Клаус закончил свой рассказ, Кротхоф, закрыв глаза, начал барабанить пальцами по столу. Затем глаза открылись, руки замерли в неподвижности.

«Сейчас начнется, — подумал Клаус. — Сейчас он взорвется и вышвырнет меня из кабинета». Он сразу же забыл все слова, которые приготовил для того, чтобы добиться успеха. На этот раз от его воли ничего не зависело; его будущее в руках человека, который сидит напротив.

— Случай предельно ясный, — обобщил Кроткоф своим глухим, но сильным голосом. — Что вы на меня уставились, Майнинген? Если мы ввинтимся в это дело, нас, возможно, ожидает крупный выигрыш.

Клаус проглотил слюну:

— Что вы сказали?

— Видно, вы в рубашке родились.

— Кротхоф, — Клаус с трудом сдерживался. Он боялся, что может не только нагрубить, но и дать волю рукам. — Кротхоф! Мне не до шуток. Сегодня ваш юмор до меня не доходит.

Шеф ухмыльнулся:

— Придите в себя, Майнинген, и давайте рассуждать трезво.

Вы действительно не имеете никакого понятия, зачем этот человек навещал вашего брата?

— Что вы этим хотите?..

— Да или нет?

— Нет.

Кротхоф сразу же успокоился:

— Человек, о котором никто ничего наверняка не может сказать. Кто-то из этих подозрительных типов с Востока. Натурализировался в Боливии. Скажите сами, Майнинген, мог ли это быть кто-либо из друзей или хороших знакомых вашего брата?

— Ясно, что нет. Но…

— Итак, можно предположить, что этот визит не был визитом частного лица к другому частному лицу. Кто-то обращался к вашему брату как к сенат-президенту, как к юристу весьма консервативных взглядов… Мальчик, из этого можно кое-что слепить!

— Я не понимаю.

— Объясняю. Предположим, что эта темная, или точнее, цветная личность вдруг вынырнула из полной безвестности и вступила в борьбу — на этот раз с самым уважаемым человеком нашего государства. Майнинген! От этого дела за версту разит жареным! Гарантирую — здесь точно есть какая-нибудь идеологическая или политическая подоплека!

Это открытие вызвало у Клауса неподдельное удивление. Он хотел возразить, хотел доказать вздорность подобных умозаключений, но Кротхоф не дал ему себя перебить.

— Я убежден, — продолжал он, — что это отвратительное убийство было нацелено не столько на личность вашего брата, сколько на его положение, сколько на занимаемый им пост. Его можно было бы расценить как покушение на основы нашего общественного строя. По всем признакам оно подходит под такое определение.

— Вы с ума сошли! — взорвался наконец Клаус. — Ваша речь напоминает передовицу какой-нибудь желтой газетенки, манипулирующей общественным мнением.

— Точно! — торжествовал Кротхоф. — Наконец-то до вас дошло!

— Что дошло?

Кротхоф расплылся в улыбке.

— Как это должно происходить? Никакого траура, Майнинген. Старик не спятил. Старик задействовал свои мозги и может предложить вам нечто из ряда вон выходящее. Смотрите: мы собираем небольшую пресс-конференцию. Завтра или послезавтра — как только мы сможем быть уверенными, что все идет так, как мы предполагаем. Я беру это на себя. Вы, Майнинген, помещаете в прессе статьи, написанные в вашей живой, искусной манере. Ваш уважаемый брат благодаря своей безупречной репутации выступит в них в роли защитника закона и права. Еще лучше, если этот комиссар Хаузер тоже будет упомянут — сообщения, таким образом, приобретут как бы полуофициальный характер. Посмотрим, как это можно лучше сделать. — Кротхоф продолжал свой монолог и одновременно черкал что-то в блокноте. — Как только почва будет подготовлена, последует мое выступление. Я сообщу телезрителям, что вы будете выступать в качестве ведущего нашей новой передачи. Ясно?

— Да… не совсем… — Клаус был совершенно сбит с толку. — И вы думаете, что вам удастся вызвать интерес публики?

— Мне? Вам. Вам предстоит это сделать.

— А если в это время Червонски будет найден, и все окажется совсем иным… — Клаус замолчал и не мигая глядел на Кротхофа.

— Ну и что же? О себе-то вы умалчиваете. А эти люди, во-первых, очень редко кого находят. А во-вторых, неужели вас пугает, что дело обстоит не так, как мы его представим, а совершенно по-другому? Чепуха! Мы с самого начала создадим определенный общественный климат, и нам удастся убедить всех, что дело обстоит именно так, а не иначе. Как только известная часть влиятельной прессы будет на нашей стороне, мы не допустим никаких кривотолков. Предоставьте это мне.

Клаус сидел, кусая губы. Несмотря на оптимизм Кротхофа, он чувствовал себя неуверенно.

— Я, правда, сомневаюсь… — начал он.

— Не сомневайтесь. Вы выполните то, что я вам предлагаю, — прорычал Кротхоф в обычной своей манере. — Если все получится, как задумано, вы наделаете много шуму. Не смотрите на меня так: я заранее знаю все, что вы скажете. К своим прежним определениям характера вашего брата вы теперь можете прибавить еще одно: с позавчерашнего дня вы уже не брат значительного лица, вы — брат мученика.

Прошло несколько секунд, пока Клаус понял:

— Я…

Он остолбенел.

— Вот именно. Вы брат мученика, Майнинген. Мученика и борца за правое дело — это обычно сочетается. И это даже лучше, что вы брат мученика, а сами им не являетесь, потому что мученик мертв, в то время как его брат выступает на телевидении, и все симпатии публики достанутся ему одному. Понятно?

Клаус, ошеломленный, молчал.

— В самом деле? — спросил он наконец. — Вы так считаете?

— Майнинген, телезрители помнят события, которые произошли совсем недавно. То, что им предшествовало, люди часто забывают, а то и вовсе не замечают. Истории, связанные с гибелью людей вроде вашего брата, вообще не забываются.

— Кто кому будет втирать очки?

— Что это за вопрос? — Кротхоф начинал злиться.

— Ничего. Так, глупость. Я нервничал, когда шел сюда. — Он глубоко вздохнул и засмеялся. — Еще сегодня утром я подумал: все складывается в мою пользу. Вы предлагаете безумную идею. Но теперь… — У него было такое ощущение, словно он натощак хватил стакан водки. — Теперь я снова смеюсь. И над этой идеей тоже.

— Не смейтесь так громко. Боже вас упаси выйти из роли.

— Надо же придумать такое! Я — брат мученика, борца за идею… Господи Боже мой! — Он задыхался от смеха, но не мог остановиться: — Брат мученика! Это невероятно. Бедный Леонгард! Жалко, что он никогда об этом не узнает. Был бы просто взрыв, извержение вулкана. Как это пришло вам в голову?

Кротхоф улыбнулся:

— Идея лежала на поверхности. Я хорошо все продумал.

— Брат мученика… — Клаус покрутил головой. — Если я это повторю несколько раз, то и сам, пожалуй, в это поверю.

Кротхоф помрачнел. На лбу залегла глубокая складка.

— Мне хотелось бы, чтобы в это поверили все, — сказал Кротхоф проникновенно.

Что-то в голосе шефа заставило Клауса прислушаться к его словам повнимательнее. Он пристально глядел на Кротхофа — миролюбиво и одновременно настороженно.

Шеф. Вот он сидит и интерпретирует события. В этот момент Клаус подумал, что ему не хватает такой вот трезвости взгляда. Он испытывал злорадное чувство, но понимал, что задним числом сводить счеты с Леонгардом не следует.

— А не думаете ли вы, что ваш план не очень-то согласуется с требованиями морали?

— Мне кажется, это не имеет отношения к морали именно потому, что вы в своем теле-шоу можете свободно варьировать этот план.

— Конечно.

— Ну, с Богом. Будем действовать вместе.

Перед тем как покинуть бюро, Клаус вдруг задумался: ему показалось странным, что на этот раз ни слова не было сказано о Еве. Но одновременно он испытал некоторое облегчение. Хорошо, что у Кротхофа хватило ума не объединять деловые соображения с вопросом о Еве.