Клаусу предстояло решить многое. Сейчас, разговаривая с различными людьми, он был очень серьезен и осторожен, и на всех, с кем имел дело, производил самое выгодное впечатление. Они пожимали ему руку и бормотали что-то насчет удара судьбы. Клаус, наоборот, был сдержан, тактичен, отклоняя слишком пылкие изъяснения в любви и преданности. В ответ на них он меланхолически улыбался, всем своим видом давая понять, что судьба действительно нанесла ему рану в самое сердце.

В темном костюме и черном галстуке он появился перед нотариусом.

Нотариус — бывший коллега Леонгарда по университету — огласил завещание. Из него следовало, что Клаус — единственный законный наследник, но нужно было выполнить обязательные в таком случае формальности. Не была забыта герром сенат-президентом и Тереза Пихлер, его преданная экономка. Клаус все выслушал с каменным лицом.

После этого он заехал в медицинский институт, где проводилось вскрытие. Результаты вскрытия его вполне удовлетворили. Похороны были назначены на завтра в Моосрайне и должны были быть как можно скромнее — такова последняя воля покойного. Клаус договорился с похоронным бюро, которое взяло на себя все заботы о достойном погребении.

Было еще рано, когда он появился в Богенхаузе на вилле Кротхофов — отца и дочери, единственных друзей Клауса, которые не изменили своего отношения к нему. Он позвонил. Дверь открыла горничная Фини в белом переднике и бросила на посетителя дерзкий вызывающий взгляд. Клаус никогда не симпатизировал этой особе, но препираться с ней сейчас у него не было желания.

— Фроляйн Ева дома, — сказала Фини. — Вы к ней?

Горничная осуждающе посмотрела на Клауса, словно он сделал что-то не так, и он тотчас понял, что именно.

— Я забыл цветы в машине, — солгал он.

Фини саркастически улыбнулась и пошла докладывать.

Клаус бросил беглый взгляд в зеркало, прежде чем последовать за ней. Он походил на половик, о который весь мир вытер ноги. Оказалось, это не так просто — быть братом мученика. Мученичество заразительно. Следует об этом помнить.

— Так это ты, дорогой, — сказала Ева. — Я знала, что ты придешь. Я еще вчера знала об этом.

Она сидела в глубине комнаты на желтом ковре, покрывавшем оттоманку, в картинной позе, откинувшись на голубую подушку, в китайском черном с золотом халате с рукавами колоколом, из которых, как из чашечек цветов, выглядывали белые руки. В комнате повсюду виднелись горшки с экзотическими растениями, стоял изящный шезлонг, возле него — не менее изящный столик с чайным сервизом. Даже окно было необычной формы, в стиле барокко.

Клаус оторопел. Дело принимало неожиданный оборот. Никогда раньше Ева не выказывала такой радости при его появлении.

— Как хорошо, что ты пришел! — воскликнула она, протягивая ему руку.

— Я хотел тебя попросить сыграть для меня Шопена.

— Шопена? Это хороший знак. — Она рассмеялась. — Но сегодня не могу. Я готовлюсь к завтрашнему концерту в Зальцбурге. Сонатный вечер: Шуберт и Бетховен. Ты ведь знаешь. Целый день сижу за роялем — и вдруг ты. Я чертовски устала. Садись, Клаус.

Она сделала приглашающий жест, но в комнате не было ни одного стула.

— Садись сюда. Возьми подушку.

Он взял красную марокканскую подушку и сел рядом с Евой.

— Немного побудем здесь, а потом я переоденусь и мы поедем в Бад Видзее; там и поужинаем, — сказала Ева.

— Ты в этом уверена?

— Я уже заказала столик. Это может быть и скучновато, но зато необычно. Я бы с удовольствием посетила казино, поскольку мы будем в Бад Видзее, но это сейчас не для тебя.

— Но мы пока что не в Бад Видзее.

— Не будь таким противным, Клаус, ты же знаешь, я не переношу такого тона. Мы туда обязательно поедем. По-моему, у нас есть веская причина для отдыха. — И она нежно пожала ему руку. Клаус вопросительно посмотрел на Еву, и в ее глазах прочитал ответ на свой безмолвный вопрос. «Ах так», — подумал Клаус.

— Ах так, — повторил он вслух. — Твой папочка тебе все уже рассказал. Ну что ж, едем.

— Но если ты не хочешь…

Это было для Евы типично. Стоило ей кого-нибудь вовлечь в какое-либо дело, как она тут же начинала давать задний ход.

Тем не менее она прижалась к нему. «Черт побери», — подумал Клаус.

— О каком визите ты недавно упоминала? — начал он без перехода.

— Ничего особенного. — Он ощутил сильный запах ее духов. «Скандал», — подумал он.

— Да так, ничего особенного. Комиссар Хаузер. Он немного вывел меня из рабочего состояния.

Клаус почувствовал, как внутри его что-то сжалось.

В этот момент Ева положила ему голову на плечо, и ему ничего другого не оставалось, как обнять ее.

— Ты, видимо, меня не понял, Клаус. Он помешал моим упражнениям. — Она улыбнулась.

— Этот комиссар Хаузер… как ты думаешь, что он от тебя хотел? Я тебе о нем ничего не говорил!

— Ты забыл, что я вчера была в Моосрайне. Эта змея Тереза запомнила номер моей машины. — Все случившееся она интерпретировала по-своему. Для нее это было не более, чем анекдот.

— Что он хотел, Ева?

— Он хотел узнать, привозила ли я тебя позавчера в своей машине в Моосрайн. Оставим это. Держи меня крепче, Клаус, а то я упаду…

— Был ли я с тобой в машине? Как он пришел к этой мысли?

— Откуда-то он узнал, что перед этим ты был в поезде, проезжавшем Хайдхауз.

Клаус почувствовал, что бледнеет. Это был конец. А Ева все еще лежала у него в объятиях и улыбалась.

— Это неважно. Он узнал и…

— Все-таки откуда? — повторила Ева, продолжая улыбаться.

— От Ингрид, конечно! — почти закричал он.

— Я так и думала. Мне хотелось знать, догадываешься ли ты об этом.

— Да, да. Догадываюсь. Не можешь ты сесть как-нибудь иначе?

— Мне и так хорошо. Я ему сказала, что привезла тебя с собой, — проворчала Ева.

— Конечно. Чего еще можно было от тебя ожидать! Но твой отец снимет у меня голову с плеч.

— Ему незачем знать об этом. Я сказала Хаузеру: «Да. Он ехал со мной. Но потом мы расстались в Хайдхаузе, где он пересел на поезд». — Она рассмеялась. — Видел бы ты его лицо в эту минуту!

Клаус окаменел; он почти перестал соображать.

— Что-что ты ему сказала?

— То, что ты в Хайдхаузе вышел из машины и дальше ехал поездом.

— И он тебе поверил?

— Я в этом не уверена. Он меня предупредил, что я должна буду повторить свои показания под присягой.

— Ах, это?.. — Кажется снова пронесло. — И тогда?

— Тогда я сказала: само собой разумеется, в любое время.

Ева… — Клаус нагнулся к ней.

— Больше ничего не было. Он тупо на меня уставился, точь-в-точь, как ты сейчас, но ничего не мог поделать. Он признал себя побежденным. Потом он показал мне золотой карандаш, который я подарила тебе в день рождения.

— Мой… — Клаус невольно ощупал карманы, ища карандаш. — Что он хочет доказать этим карандашом?

— Этого он мне не сказал. По всей вероятности, он выпал в Моосрайне у тебя из кармана. Я, конечно, ответила, что вижу его первый раз в жизни. Лицо его в этот момент напоминало морду обиженного бульдога, которому сначала дали кость, а потом ее отобрали.

Она засмеялась.

— Боже! Задержись он хоть на пять минут, ты бы встретился с ним в дверях. Тебе бы это понравилось?

Клаус вздохнул. Ему не хватало воздуха:

— Ева, ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что ты…

— Долго ты еще будешь меня держать просто так, баранья голова? Где твои поцелуи?

— Ева, пойми. Я спрашиваю тебя, как ты…

— Все думаешь о своей Ингрид! — взорвалась она. — Да ей на тебя плевать. Уж не ждешь ли ты от нее благодарности?

Было странно слышать от нее такое.

— Послушай, — сказал Клаус. — Я с ней поссорился еще до того, как ты говорила с Хаузером.

— Это меня не касается. Меня интересует совсем другое: поедем ли мы в Бад Видзее?

— Да.

— Ты устроишь для папы грандиозное шоу, самое большое изо всех, что были на телевидении?

— Да, — сказал Клаус. — Да.

— Ну, поцелуешь ты меня наконец?