Леммляйн приветствовала Клауса как блудного сына, вернувшегося в отчий дом.

— Герр Майнинген! — воскликнула она, и в голосе ее даже прозвучали материнские нотки. — Где вы пропали со вчерашнего дня? Я пыталась до вас дозвониться, но вас не было дома…

Клаус вздохнул с облегчением, когда вновь появился в родном для него «Космо-Теле», в знакомой обстановке, в привычном микроклимате. Хорошенькие стенографистки с дерзкими глазами и в еще более дерзких мини-юбках приветствовали его, когда он проходил по коридору. Здесь было хозяйство Леммляйн: постоянно звонящий телефон, жужжание, стрекот и зуммер телетайпа; места в гостинице, прослушивания, рукописи, сроки, программы — за все она отвечала… Привычный шум, привычная суета, привычные разговоры. Это телевидение, сегодняшний день, современность — и это хорошо. Хорошо было опять во все это окунуться.

— Что случилось? В чем дело? — спросил Клаус. Он почувствовал, что полностью освободился от всего, что еще так недавно угнетало и мучило его, вновь обрел оптимизм. Ведь он, Клаус, не одинок: Кротхоф и он давно уже пестовали ребенка, пора бы ему начать ходить.

— Что случилось? — спросил он.

— Шеф хочет с вами говорить. Снова. Как вчера. По этому же поводу.

— Неверно. Это я хочу с ним говорить. Как вчера. По этому же поводу.

Леммляйн наморщила лоб.

— И все-таки… шеф хочет с вами говорить, — объясняла она ему терпеливо. Шеф всегда у нее стоял на первом месте.

— Я хочу, Леммляйн. Как же это я забыл сегодня обещанную шоколадку! Простите меня.

— В следующий раз принесете две, — сказала Леммляйн, — за вами теперь долг.

— Прекрасно.

Леммляйн подняла трубку и произнесла фразу, ставшую ритуалом.

— Шеф ожидает, — известила она и, поднявшись с места, отворила перед Клаусом двойную дверь в кабинет. Очки у нее сегодня были на лбу.

Как только Клаус вошел, он сразу понял, что его радужное настроение продержится недолго. Кротхоф сидел за столом уже не в рубашке с засученными рукавами, а в летнем полотняном костюме. Он был слегка взвинчен и посасывал мятные таблетки. Ох уж эти мятные таблетки! Когда они лежат на столе у шефа — жди извержения вулкана.

Клаус кашлянул.

— Добрый день, — сказал он.

— Майнинген! Вы все проворонили. И после этого вы еще смеете показываться мне на глаза! — пробурчал, стукнув кулаком по столу, Кротхоф — мятные таблетки разлетелись во все стороны.

Клаус выждал некоторое время, стоя у стола, а затем погрузился в кресло, стоящее напротив Кротхофа.

— До меня дошли слухи, что вы искали моего общества, — произнес Клаус.

Кротхоф тяжело задышал.

— Что вы себе позволяете?! — заорал он.

Клаус поднялся из кресла, взял со стола одну из оставшихся еще мятных таблеток и положил ее перед шефом:

— Примите. А то, не дай Бог, охрипнете.

Кротхоф был до такой степени обескуражен, что взял таблетку. Клаус тоже. Затем плюхнулся в кресло.

Кротхоф взвился, как необъезженный мустанг. Наконец он утихомирился и более спокойным тоном произнес следующую тираду:

— Майнинген, я спрашиваю вас совершенно серьезно: что с вами случилось? Или я напрасно оказывал вам доверие, старался вас убедить, употребив для успеха нашего дела все свое влияние? Неужели вы не понимаете, что я стараюсь сделать все от меня зависящее ради вашей карьеры? А вы что творите? Вы идете туда и даете себя вовлечь в эту грандиозную аферу.

— Откуда вы знаете?..

— Боже! Где вы живете? Обо всем уже пишут в газетах! Вот — читайте сами.

«Вследствие неясных пока причин скончался в своем имении Моосрайн…» и так далее… Дальше — некролог на две полосы. И заключение: «Полицейское расследование продолжается…» Полицейское! Что вы на это скажете, Майнинген?

Клаус взял газету и уставился в расплывающиеся перед глазами черные ряды букв. Он не ожидал, что уже сегодня… Бросив газету на стол, он забормотал:

— Вы думаете, мне все это доставило удовольствие? Думаете, мне это нравится?

— Заткнитесь! Возьмите себя в руки, — зарычал на него Кротхоф. — Да проглотите, наконец, эту злосчастную таблетку! Меня раздражает, когда я вижу перед собой не человека, а жвачное животное, черт вас побери!

Клаус выполнил то, что от него требовали. Он ненавидел себя в эту минуту, но уступил.

— Ну вот. А теперь примите мои соболезнования по поводу тяжелого удара судьбы… и так далее… Мягко выражаясь, вы проявили неосторожность, вмешавшись в события, юноша. Конечно, вы будете меня заверять, что в данном случае ничего уже не могли поделать. Но это будут пустые слова — не так ли? Святые угодники! Посмотрите, на что вы похожи! Небритый, без необходимого в данном случае черного галстука! Я думал, Майнинген, вы как ближайший родственник умершего — в глубоком трауре.

Клаус почувствовал в его словах плохо сдерживаемую ярость.

— Так оно и есть.

— Дали вы, по крайней мере, в газеты извещение о смерти, как полагается в подобных случаях? Нет? Еще есть время. Вследствие трагической случайности, оставшись без попечения родных, погиб известный своей бескорыстной службой на благо общества выдающийся деятель… Что-нибудь в этом духе. Так… А теперь расскажите мне членораздельно все по порядку. Что же все-таки произошло?

Клаус барабанил пальцами по подлокотнику кресла. Прошло некоторое время, прежде чем он начал говорить.

— Особенно нечего и рассказывать. Я прибыл в Моосрайн, и этот врач, доктор Бюзольд, сообщил мне, что Леонгард скончался. Причина — отравление цианистым калием. Я сразу расценил случившееся как самоубийство, потому что брат был безнадежно болен. Но они меня не слушали, Кротхоф. Парни что-то вынюхивали, пытались до чего-то докопаться, я их ни в чем не мог убедить. Всю кашу заварил постовой вахмистр, который поднял на ноги крипо.

— Ну и что? Что дальше? — вскинулся Кротхоф.

— Никаких «дальше». Ничего.

— Что сказали полицейские?

— Вчера еще они настаивали на том, что это убийство. По их мнению, убил Леонгарда некто Григор Червонски. Но я этому не верю. Это — самоубийство. Возможно, что со временем они придут к такому же выводу.

Кротхоф недовольно поморщился.

Он сидел как истукан. Глубокая складка пролегла между бровями.

— Убийство, — сказал он наконец, — или самоубийство… Единственное, что я могу сказать — это выглядит довольно скверно, Майнинген. Вы должны все обдумать…

— Да. Но… — Клаус запнулся. — Может быть, можно еще все как-нибудь уладить?

— Как? Что?

Клаус молчал.

— Подождем, — сказал Кротхоф и поднялся из-за стола. — Какое-то время нам не остается ничего другого.

«Подождать, — выйдя от Кротхофа, думал расстроенный Клаус. — Подождать — это мне не подходит. Если Кротхоф не смог придумать ничего лучшего… Подождать… В таком случае мне надо было остаться в Моосрайне».

Он был разочарован. Он ожидал иного, надеялся, что шеф будет хлопать его по плечу и утешать — мол, ничего, все образуется. Что же ему вместо этого сказали? Он должен дать траурное объявление в газеты… Ему захотелось это сделать, чтобы хоть чем-нибудь заняться.

Само собой разумеется, он не мог сказать Кротхофу всей правды. Это никого не касается. Да и полиция… Должны же они сами до чего-нибудь докопаться… Ну что же… Посмотрим. Кротхоф, видимо, кое в чем прав. Может быть, действительно, не следует вмешиваться в ход событий. Пусть ситуация прояснится; действительно, надо подождать.

Полиция. Комиссар Хаузер. Неизвестные факты. Рискованная игра! Клаус считал, что полиции вообще здесь нечего делать. Ведь все так просто: надо только произнести слово «самоубийство», наполнив его реальным смыслом. Самоубийство! Оно никому не вредит, никто в нем не виноват. Многим бы оно даже помогло и прежде всего — ему самому.

Он перебирал в руке ключи от машины и думал. Может, попробовать что-нибудь узнать? Рядом был почтамт. Он зашел в кабину междугородного телефона-автомата и набрал номер Земельного управления криминальной полиции.

— Соедините меня, пожалуйста, с герром комиссаром Хаузером, — сказал Клаус.

— Минуточку.

Что-то щелкнуло и загудело на том конце провода, словно потребовалось соединиться с инопланетянами, ну, скажем, где-нибудь на Марсе.

— Инспектор Фогель!

— Нет-нет, не вас! — кричал в трубку Клаус — Мне нужен комиссар Хаузер.

— Кто просит? Будьте любезны назвать себя.

Клаус вообразил, какую гримасу скорчит этот инспектор.

— Майнинген, — отрезал он. — Могу я, наконец, поговорить с комиссаром Хаузером?

— Ах, герр Майнинген. Вы хотите что-нибудь нам сказать?

— Нет. С какой стати?

— Я только справляюсь.

— Напрасно справляетесь. Но я хотел…

— Очень сожалею, герр Майнинген. Герр комиссар с головой ушел в работу. Кроме того, в данный момент он отсутствует. Я могу ему передать, если вы хотите… У вас что-нибудь важное?

Клаус кашлянул.

— Как вам будет угодно. Я только хотел узнать, как далеко вы продвинулись в своем расследовании.

— Не беспокойтесь, герр Майнинген. Шаг за шагом мы продвигаемся вперед.

Телефонная кабина показалась Клаусу нестерпимо душной. Он пробормотал «спасибо» и вышел из кабины, а затем и из здания почтамта. На улице он вздохнул с облегчением. Не нужно было звонить, это только лишний повод для подозрения, подумал он и, положив руки в карманы, зашагал по направлению к машине.

— Это ужасно. Это просто кошмар! — всплеснула руками фрау Хеердеген. — Я все это время была дома. Я читала газеты, читала все, что там было написано про этот ужас… Конечно, решила я, вы должны сегодня вернуться.

— Да. — Ингрид чувствовала себя так, словно ее ударили чем-то тяжелым по затылку. — Да. Я вернулась. Недолго длилось мое отсутствие.

Фрау Хеердеген прошла вперед и открыла дверь. Ингрид показалось, что она уходила отсюда максимум на четверть часа, чтобы купить молока в лавочке за углом. Но это приятное чувство скоро ее покинуло.

— Это, наверное, была для вас жуткая нервотрепка, — продолжала фрау Хеердеген. — Бедное дитя. Вы должны обязательно все рассказать. Знаете что? Перейдем в кухню, и я сварю нам по чашечке кофе.

Ингрид хотела отказаться, но потом решила: а почему бы и нет? Может быть, ей поможет, если она немного облегчит душу. За эти двадцать четыре часа произошло так много, что она и для себя самой должна еще многое прояснить.

— Это очень любезно с вашей стороны. Хорошо, — но только если это не будет стоить вам больших усилий.

— Конечно, нет, — заверила фрау Хеердеген. — Я ведь так любопытна! Итак, я иду варить кофе…

Ингрид вздохнула. Все было как обычно. Изо дня в день одно и то же. Она начала распаковывать вещи.

Плащ так и остался висеть на своем месте в платяном шкафу. Он ей не понадобился, и это почему-то еще раз наполнило ее сердце горьким ощущением поражения.

Правда, вместе с этим ощущением было и другое — она дома. Так-то оно и лучше: находиться в этих относительно спокойных четырех стенах, а не в роскошном особняке в Моосрайне. Если при этом еще не думать о Клаусе — совсем хорошо.

Ингрид заставляла себя не думать о Клаусе. Вместо него можно было вспомнить про Берта Аккермана, который ни о чем ее не спрашивал, а подвез прямо к вокзалу, как только появилась необходимость в его услугах. Берт с радостью отдал ей свои персики, а Клаус съел последний — как сумасшедший впился в него зубами.

И вообще — Клаус так внезапно появился в ее купе и с такой быстротой покинул его, словно за ним гнались. Возможно, и для него было неожиданностью, что купе занято. Потом, однако, он был на редкость спокоен и предупредителен, очень хорошо с ней поговорил, еще до того, как ему все стало известно, до того, как он узнал, что произошло. Теперь, задним числом, она пыталась все расставить по своим местам. А то, как он себя повел после приезда полиции? Что, на самом деле он рассердился на Терезу? Или было что-то другое, что заставило его рассказать ей так откровенно о своем брате, об отношениях между ними. А может быть, он уже забыл и никогда больше не вспомнит обо всем, что ей рассказал.

Как бы там ни было, Ингрид решила не думать о Клаусе. Она была рада, когда услышала от фрау Хеердеген, что кофе готов.

Фрау Хеердеген колдовала в кухне над чашками. Она положила рядом с ними несколько бутербродов. Ей, видимо, хотелось поболтать.

— Я должна как можно быстрее найти новую работу, — сказала Ингрид, — и вынуждена сейчас же начать поиски.

— Конечно, вы наверняка что-нибудь найдете. У меня на этот счет нет никаких сомнений. — Фрау Хеердеген налила кофе в чашки. Сразу хорошо запахло: кофе был дорогой. — Но надо быть сильной. Уверена, вы проголодались. При возбуждении так бывает…

— Не было никакого возбуждения, — сказала Ингрид, буквально заставив себя взять один из бутербродов: у нее совсем пропал аппетит.

— Я очень устала.

— Но эта внезапная, таинственная смерть такого знаменитого человека! Вы его… — фрау Хеердеген понизила голос до шепота. — Вы его видели?

— Каким образом? Нет, конечно.

Хозяйка квартиры разочарованно отвернулась. Видимо, ей хотелось услышать нечто такое, что щекотало бы нервы.

— Я была бы рада, если б не надо было ни о чем заботиться. Я была совершенно выбита из колеи и не находила себе места. Мне не надо было туда ехать. Все бы обернулось по-другому.

— Полиция уже работала, когда вы приехали?

— Нет. Это было позднее. На место происшествия прибыла комиссия по расследованию убийств Земельной криминальной полиции, и комиссар Хаузер занялся этим делом.

При словах «комиссия по расследованию убийств» улыбка заиграла на устах фрау Хеердеген:

— И вас тоже… Вас тоже допросили?

— Конечно. Но допрос был коротким. Я рассказала все, что знала. То есть почти ничего.

Фрау Хеердеген глубоко вздохнула. Это было приключение, приключение, о котором она давно мечтала. Вот так, непосредственно, она его никогда не переживала.

— Комиссар сам вас допрашивал… Да… Но расскажите и мне все, что доложили ему.

Ингрид пожала плечами:

— Как я туда попала, и что сенат-президент предложил мне на время каникул поработать у него в качестве секретаря, и как я встретила случайно в поезде Клауса, и что я…

— Кого-кого встретили? — переполошилась хозяйка.

Ей показалось, что Ингрид о чем-то умалчивает, пропускает какие-то важные подробности.

— Кого вы встретили в поезде?

— Клауса Майнингена. Брата. Он на двадцать лет моложе Леонгарда. Я полагаю, ему за тридцать.

Ингрид наклонилась над чашкой. Ей не следовало так раскрываться, не следовало называть имени и фамилии.

— Как он выглядит? — допытывалась фрау Хеердеген.

— Кто?

— Брат, который на двадцать лет моложе. Ведь он теперь все унаследует, я думаю.

— Весьма возможно. — Ингрид рассмеялась.

Смех получился явно ненатуральный. Как он выглядит?

— Он выглядит как швед — чемпион по теннису, как капитан — покоритель морей, как рыцарь в голливудском фильме.

Фрау Хеердеген почувствовала, как Ингрид хочется скорее переменить тему — ее взгляд на какое-то время затуманился, стал печальным.

Между тем неугомонная хозяйка продолжала спрашивать:

— Что вы еще знаете о нем? Кто он по профессии? Сколько он зарабатывает?

Ингрид снова рассмеялась:

— Он работает на телевидении. Вы, наверное, видели его на экране. Он долгое время вел репортажи из Южной Америки. Что он делает сейчас — не знаю.

Фрау Хеердеген разочарованно хмыкнула:

— Это не звучит обнадеживающе. Телевидение — это не постоянная, не обеспеченная работа… Но скажите… этот комиссар… Как его?.. Хаузер? Как он себя вел во время допроса? Был груб?

Ингрид незаметно взглянула на часы. Конца их сидению не видно. Допрос затянулся. Она чувствовала себя много хуже, чем вчера вечером.

…Через окно своей мансарды Тереза видела, как Клаус и Ингрид сели в машину и уехали. У нее возникло очень неприятное чувство: Клаус завладел лучшим автомобилем ее обожаемого герра сенат-президента, не спросив на то разрешения, даже не подумав это сделать. По поводу дамы вообще лучше не говорить. Эта персона, по ее мнению, просто не заслуживала внимания.

Тереза и спала-то этой ночью всего два-три часа, да и то плохо. Несмотря на это, она поднялась рано, как всегда, в определенное время, умылась, надела черный фартук и прошла в кухню. Она перекусила, достав остатки вчерашней еды, выпила кофе.

В доме она ничего не трогала, ничего не сдвинула с места. Она постояла, поглядела вокруг и принялась готовить завтрак на две персоны. Все делалось так же, как и при ее умершем господине… Она поставила завтрак на поднос, туда же положила свежую газету и пошла в свою комнату.

Оттуда она и увидела тех двоих в роскошном автомобиле, которым она так гордилась, словно он принадлежал и ей. Герр сенат-президент на нем возил ее в больницу, где она этой зимой лечила ноги. Герр сенат-президент был всегда по отношению к ней заботлив и доброжелателен, но не допускал никакой фамильярности.

Вместе с тем Тереза даже обрадовалась тому, что Клаус и Ингрид оставили этот дом. Она могла по крайней мере, не унижаясь, продолжать делать свое дело. Дом надо содержать в чистоте. Она снова спустилась в кухню, но остановилась на пороге. Поднос с завтраком стоял на том же месте, где она его поставила. Стоял нетронутый.

Это было уже пределом! Ей нанесли оскорбление. Она, вопреки личной неприязни, выполнила свой долг, и этого никто не заметил!

Трясущимися руками убрала она еду с подноса. Лучше всего было бы сейчас шарахнуть всю посуду об пол. Ее ярость не знала границ — она шипела как змея. Она ненавидела Клауса, а когда думала об этой заезжей девице, у нее перехватывало горло от негодования.

Совершенно автоматически хваталась Тереза то за веник, то за полотенце, то за тряпку. Она делала ту же работу, что и всегда, с тем же старанием. Только комнату для гостей она обходила стороной, хотя и знала, что в ней никого нет.

Спальню она тоже не трогала. В те прежние времена она убирала ее всегда последней: герр сенат-президент, когда прибывал на каникулы в Моосрайн, вставал поздно.

Экономка вернулась в кухню и начала, как обычно, готовить завтрак для герра сенат-президента. Все делалось в строгом соответствии с его вкусом и привычками. Все на своих местах: чашка и блюдце, сахарница и молочник, чайная ложечка, десертная ложечка, нож для хлеба, нож для масла, слева — газета, справа — салфетка, посредине ломтики мармелада.

Зоркий глаз Терезы заметил на салфетке крохотное пятнышко от кофе. Она аккуратно сняла и сложила ее, взяла новую и тут вдруг остановилась. Что она делает? Ради кого и ради чего она старается? Зачем все это — после вчерашнего? Она побледнела и, прислонившись к двери, опустилась на стул. Плечи ее начали вздрагивать, и она безутешно разрыдалась.

Прежде чем вода в кастрюльке закипела и положенные в нее яйца проварились — точно по часам — четыре с половиной минуты, она пришла в себя.

Она выключила газ. Постояла, прислушиваясь. Тишина. Никакого движения. Никакого шума. Она была одна в доме. Внезапно пришедшая ей в голову мысль, что она одна и так и останется здесь в полном одиночестве, привела ее в ужас. Все, что она раньше делала в этом доме, теряло всякий смысл.

Ей захотелось отправиться в кирху и вознести молитву отцу небесному. В кирхе она не будет одинокой, в кирхе обитает Господь Бог, и у него все часы — приемные. Найдется у него время и для нее, для Терезы, чтобы проявить заботу и о ней. Обязательно. Она пойдет в кирху и будет молиться. Это ей поможет.

Тереза пошла в свою комнату и надела черное шелковое платье. В нем же она вчера была у зубного врача. Она шила его у Кати Визнер, самой дорогой портнихи в Моосрайне. Все остальные шили много хуже. А она, как домоправительница герра сенат-президента, не могла позволить себе быть плохо одетой.

Ей пришлось снова спуститься в кухню, чтобы надеть туфли. Никогда она не смела появляться в комнатах в уличных туфлях. Для этой цели у нее были мягкие домашние туфли. Сейчас она пойдет в кирху и… Однако Тереза успела дойти только до двери, когда услышала, что на улице возле дома остановилась машина. Затем по гравию дороги прошелестели шаги: кто-то шел по направлению к дому.

— Извините, что вам угодно? — сухо спросила Тереза.

Она выждала некоторое время, прежде чем после звонка отворить дверь. Сначала она вообще не хотела открывать, но потом ее одолело любопытство.

Теперь она могла разглядеть незнакомку. Это была женщина небольшого роста, хрупкого сложения, словно сделанная из целлулоида. Она была похожа на тех молодых женщин, которых можно увидеть на картинках в журналах мод — так элегантна и холодна. Но это была живая женщина, а не иллюстрация. Ее можно было не бояться. Она была именно такой, какой была, — женщиной оттуда, из города, из мира по ту сторону Моосрайна.

У нее были безупречно уложенные черные волосы, не то что копна на голове этой секретарши. Золотые серьги сверкали на солнце, лиловое платье без рукавов, из чистого шелка; из большого прямоугольного кармана торчит свернутая газета.

Незнакомка почувствовала легкое беспокойство, когда Тереза так нелюбезно на нее уставилась. Это, по-видимому, ее огорчило, но со стороны она казалась невозмутимой.

— Извините, пожалуйста, что я нагрянула сюда неожиданно, — сказала она с очаровательной улыбкой, но сразу же стала серьезной и указала на газету: — Это ужасно, не правда ли? Я просто не могу в это поверить.

Тереза поняла движение незнакомки по-своему.

— Вы из газеты? — спросила она.

— Прежде всего, я потрясена, — сказала та, не отвечая на вопрос. — Для меня это было ударом. Я восприняла это как личную потерю. Мы с Клаусом Майнингеном… ну, скажем, дружим.

— А-а… — Тереза наморщила лоб.

— Да. Я, собственно, к нему… Не будете ли вы так любезны…

— Его уже здесь нет.

— Н-нет? — удивленно спросила незнакомка.

— Он уехал рано утром… Воспользовался машиной покойного герра сенат-президента.

— Куда? В Мюнхен?

— Возможно.

— Бедняга. Я хотела ему помочь. Увы, уже поздно.

Тереза некоторое время медлила и не смогла сдержаться:

— Вряд ли герр Клаус нуждается в вашей помощи, — сказала она раздраженно.

— Но позвольте… — Незнакомка замолчала и снова улыбнулась.

— У него уже есть замена…

— Как вы сказали?

— Он ее привез с собой. Эту секретаршу. Секретаршу покойного герра сенат-президента — по ее словам. Бог знает, кто она на самом деле.

Собеседница смерила Терезу подозрительным и не особенно дружелюбным взглядом:

— Что это значит? Что у Клауса могло с ней быть?

— Оба пришли сюда вчера, герр Клаус и эта секретарша. Видно, они тоже дружили. И сегодня утром оба укатили.

Незнакомка отошла от двери, спотыкаясь на каждом шагу, но очень быстро снова обрела душевное равновесие.

— Это неправда! — закричала она, покраснев до ушей и сверкая глазами. — Я привезла сюда Клауса на машине… — Она запнулась.

— Что?

— Спасибо. Достаточно, — сказала незнакомка на этот раз твердо, спокойно и так высокомерно, как никто никогда Терезе еще не говорил; затем она резко отвернулась и пошла к воротам.

— Что такое? — Тереза овладела собой. — Постойте, подождите!

Но незнакомка уже открывала дверцу автомобиля. Тереза изо всех сил пыталась ее задержать:

— Кто вы такая? Ваше имя? Фамилия?

Однако было уже поздно. Тереза не успела добежать до машины, — та была уже далеко, но ей все-таки удалось разглядеть номер — мюнхенский…

Тереза со скоростью ветра помчалась к двери, заперла и направилась в деревню. Сегодня было не так жарко, как вчера: небо было кое-где покрыто облаками, солнце не палило, и пот не заливал глаза.

Экономка пересекла мощенную булыжником базарную площадь, на которой находились две деревенские гостиницы и почта; справа, чуть поодаль от почты, стояла кирха. Перекрестившись, повернула налево — к вокзалу. Там на углу располагалась ратуша, в здании размещался и полицейский участок.

Тереза, не постучавшись, ворвалась в помещение. Вахмистр Бирнбаум, который как раз в это время, расположившись со всеми удобствами и разложив на газете бутерброды, собирался поесть, повернулся в ее сторону.

— Составь компанию, — неуверенно пригласил он, не двигаясь с места.

— Заткнись! — отрезала Тереза.

— Смотри у меня, Тереза. — Вахмистр удивленно поднял брови. — Какая муха тебя укусила? Что, астма, да?

— Фу! Как тебе не стыдно! — воскликнула Тереза. — Я бежала со всех ног. С утра хотела зайти в кирху помолиться, но потом решила, что Господь меня простит, если сначала зайду в полицию. Хочу сделать заявление.

— Заявление?

— А вахмистр Густав Бирнбаум сидит и закусывает! Ты что, действительно потерял всякий стыд? Почему ты не на службе, почему не принимаешь участия в расследовании убийства?

Вахмистр пожал плечами и зевнул.

— Те, из города, обходятся без моей помощи, — сказал он, горько усмехнувшись. — У них свои методы — научные. Им нужно три часа, чтобы со всей определенностью установить то, что я могу определить за пять минут. И, между нами, действуют они очень грубо. Нет, Тереза, мне не надо влезать в их дела. Пусть разбираются сами, пусть сами расследуют это убийство. Без меня!

— Бирнбаум! — В голосе Терезы появилась строгость; она неодобрительно поглядела на бутерброды. — Откуда вдруг такое пренебрежение своими служебными обязанностями? До чего мы дойдем, если каждый так будет относиться к своему делу, ослиная твоя голова!

— Ой, ой, ой! — воскликнул вахмистр и убрал все со стола. — Это уже похоже на оскорбление представителя власти при исполнении…

— Мне плевать, на что это похоже! — взревела разъяренная Тереза. — Бери свою книгу, и я сделаю заявление. Понял?

— Ну, хорошо. Фамилия. Возраст. Профессия. Адрес.

Тереза не отреагировала на его стремление соблюсти все необходимые формальности и сразу принялась рассказывать. Она сообщила о странном визите дамы из города и положила на стол записку, на которой стояло несколько цифр — номер автомобиля.

Вахмистр Бирнбаум отнесся к ее заявлению весьма скептически.

— Ну, а что это даст? — спросил он. — Сказала она, что Клаус Майнинген приехал на машине, или она этого не говорила?

— Я не в состоянии дословно передать то, что она сказала, — смешалась Тереза, — во всяком случае, она проговорилась.

— Но я должен доложить начальству только то, что она действительно сказала, — ворчал Бирнбаум.

— Самое главное, ты должен доложить, что я тебе сообщила. И на этом я не остановлюсь. Видел ты этот золотой карандашик, Бирнбаум?

Вахмистр оглядел изящный и, видимо, дорогой карандаш.

— Что ты хочешь с этим делать, Тереза?

— Я не знаю, кому этот карандаш принадлежит. У герра сенат-президента, я знаю точно, такого не было. Могу поклясться. Я нашла его вчера в его комнате, когда пришла от зубного врача. Еще прежде, чем вызвала доктора Бюзольда. Я этот карандашик спрятала, он лежал в кармане платья, которое я до сегодняшнего дня не надевала. А? Что ты теперь скажешь?

Вахмистр Бирнбаум почесал в затылке.

— Я скажу немного, Тереза. Карандашик. Ну и что? На нем, наверное, только твои отпечатки пальцев и есть — ничьи больше. Чей он? Этого самого Червонски или как его…

Тереза затопала ногами:

— И все же, говорю тебе, — это важная улика.

— Хорошо, хорошо! — согласился вахмистр. — При первом же удобном случае я передам все комиссару Хаузеру.

Он открыл ящик письменного стола и осторожно положил туда карандашик.