Новый договор

Власть решила, что контракт — вечный. А те, кто вышел на улицы, — что временный. Что такие контракты вечными не бывают, в идеале они вообще обновляются на регулярных выборах. Что у нас просто была продленная форма из-за особых обстоятельств.

Прежний договор был в силе, пока это было то же самое общество, которое его заключало. Но оно изменилось по ходу действия контракта. «Мы стали более лучше одеваться», — сказала простая девушка из Иваново. Все смеялись, а это чистая правда, но только выводы из нее можно сделать ровно противоположные. Мы стали более лучше одеваться, поэтому шаг в сторону — измена, или именно поэтому нужен новый контракт с властью. Ничего личного, только социология: Черчилль выиграл войну, но проиграл первые же мирные выборы. Никто не выбирает за прошлые заслуги, все выбирают в расчете на будущее.

Теперь мы стрижемся, покупаем и ездим не хуже, чем на Западе, и поэтому захотели, чтобы к нам относились не хуже. Мы теперь уважающие себя, достойно оплачиваемые профессионалы, буржуа, средний класс, повидавший мир. И хотим такое государства, которое воспринимает нас в этом качестве. Какое мы сами видали в лучших уголках этого мира. А то старое строилось, когда мы были Золушками.

Пусть к нам теперь относятся в соответствии с нашим уровнем зарплат и потребительского самоуважения. Полицейский пусть будет вежлив, опрятен и начинает со слов: «Извините за беспокойство». И чтоб избранному депутату и в голову-то его не пришло объезжать меня, избравшего, со свистом. И чтобы бандит-девелопер, заплатив мэру, не мог снести старинный особняк на моей улице. И чтобы я мог подать, если что, на этого девелопера в суд и не боялся, что у него друг — депутат, крыша на Лубянке, или судье просто занесут, а он возьмет. И чтобы суд был таким же приличным, как парикмахерская, где меня стригут. И милиция — как фитнес-клуб. И паспортный стол — как салон красоты. И налоговая инспекция — хотя бы как автосервис. И чтобы телевизор не хуже любимых журналов и сайтов, умных и ироничных, а не такой, будто нас всех акушерка уронила, и с тех пор мы с детства путаем верх и низ. И чтобы голоса считали с учетом того, что мы умеем складывать, вычитать и пользоваться калькулятором в телефоне.

Это и есть новый коллективный общественный запрос, коллективная воля, направленная в новую открывшуюся пустоту, которую мы десять лет назад не особо замечали, потому что смотрели в другую сторону. И как десять лет назад из коллективного взгляда в одну точку должно что-то родиться. Тогда хотели другой жизни, теперь — другого государства. В ответ на этот запрос власти придется что-то делать: меняться, уходить, воевать, или всё вместе понемножку.

 

Лучший момент

Самое сложное для тех, кто по условиям старого контракта является властью, то, что его обновленная версия предполагает, что когда-нибудь придется уходить. Но это ложная драма. Отъезд совсем не обязательно должен быть как побег. Следов разгрома никто не хочет. В государстве, которое отвечает новому запросу, те, кто ушли, отправляются не в Тауэр, а в респектабельную оппозицию, а оттуда снова во власть, а депутат или министр зачисляется в жулики и воры не автоматически, а только будучи пойман с поличным.

Революция редко происходит в беднейших странах, где население задавлено привычной нищетой. Иначе Индия и Африка не вылезали бы из революций, а там в одном месте — стабильная полуграмотная демократия, в другом долголетние единоличные правители. Революции происходят в странах и городах нереализованных ожиданий, где рост был и остановился — как в России между 1913 и 1917 годом. Или рост есть, но не дает того, чего от него ждут. В этом смысле Россия снова в группе риска.

Митинг на Болотной площади был очень похож на митинги времен перестройки. Но с одним существенным отличием: на те митинги ходили бедные люди, которым практически нечего было терять. А то, что они могли потерять, они полагали вечным, как окружающая природа. Поэтому они могли позволить себе любую степень радикализма и разрушительности. Есть теория, что стабильная необратимая и работающая демократия наступает при ВВП на душу населения свыше 10 000 долл., а на промежуток между 6 000 и 10 000 долл. приходится политическая турбулентность, когда ситуация может вывернуть в любую сторону. В 2000 году поподушевой ВВП в России составлял 7 500 долл., а к 2012-му — 16 000.

Задачу российского гражданского пробуждения можно сформулировать как «демократизация без потери уровня жизни». С потерей-то мы умеем, это уже все видели, мы это уже делали пару раз. Но именно потому, что на митинги теперь и пока еще ходят люди, которые не только за демократию, но и дарят друг другу на дни рождения хорошие духи и правильно выдержанный виски, есть вероятность вместо очередной революции и свержения строя получить улучшенную версию государства.

 

Прыжок за борт

Советский Союз развалился не от одной колбасы, и даже не от джинсов, а от недоступности внешнего мира.

Доступность внешнего мира русский человек в советское время, особенно в позднее советское, рассматривал как одно из прав, которое он теоретически имеет, а ему не дают, и за это не любил советскую родину, и когда та начала падать, не подставил плечо, а подтолкнул: катись. Не выпускала из дома, так пусть дом развалится, так из него и выйдем. Показывали в «Международной панораме» невеселые лица парижан да американских безработных в марше на Вашингтон, а нам бы такой пиджачок, брючки такие, ботинки из кожи натуральной, как у тех безработных, и тоже желательно поближе к Вашингтону.

В нынешнее же время в доступности внешнего мира могут увидеть одно из прав, которое было, а теперь отнимают.

Только в СССР могли придумать круиз «Из зимы в лето», где советских туристов месяц везут из январского Владивостока на экватор и обратно не только не заходя ни в один порт, но даже не приближаясь к чужим берегам в пределах видимости, в то время как лекторы общества «Знание» читают сообщения о проплываемых за линией горизонта странах. И только советский турист — не диссидент под угрозой посадки, не потенциальная жертва политических процессов, не баши и не бузук, а обычный советский научный работник мог прыгнуть с кормы этого самого круиза в ночной океан и три дня плыть на бедные Филиппины, чтобы этот самый чужой берег увидеть. О чем впоследствии написал прекрасную книжку «Один в океане». И только другой советский человек мог десять дней в одиночку переплывать Черное море, чтобы выйти на берег тогда тоже небогатой Турции. Даже нищие субсахарские африканцы скидываются и нанимают для этого сталкера и паршивую баржу. Хоть жести клок.

Мысль о том, что страна, закрытая для выезда, лучше управляется, пагубна прежде всего для самих властей. Одно из свойств русского человека, которое, впрочем, он делит с жителями всех развивающихся и догоняющих кого-то стран, — вечное подозрение, что недодали, не показали главного, обошли, обнесли. Что есть лучшее, но его спрятали под прилавком. Похожее чувство помогло сплотить отечественное население вокруг возвращения Крыма: украли у нас Крым, но нас не проведешь, нашли, вывели на чистую воду. Но ведь и выезд за границу тоже может стать отобранным. Верните. Караул! Держи! Советский Союз развалился, потому что под прилавок спрятали весь мир с его соборами, пальмами, магазинами, финскими пальто, итальянскими сапогами, английскими рок-группами, американскими фильмами. Отдавайте. С ними нам вести неравный бой. Народный контроль пришел.

Выезд за границу, да так, чтоб чувствовать себя не сильно хуже местных, а не увидеть Париж одним глазком с паперти Нотр-Дам да на ней же и помереть, все путинское время рассматривается как базовое право и одновременно основное достижение нынешнего царствования. В новом веке русский человек привык быть состоятельным туристом, придирчиво выбирающим место под пальмой. И пальму теперь тоже верните. Свободный и не скудный выезд за границу — одно из главнейших достижений путинского времени — десятилетия потребительской революции, одна из опор его популярности, которую теперь же и пилят.

 

Основа конкордата

Тут самое время услышать, что большинство россиян, добившись своих булочек, ни в какую заграницу не ездят и даже заграничным паспортом не озаботились. И таких, нам говорят, 70%. Так ведь те 70% россиян, у которых нет паспорта и которые не поедут за границу, они ведь и в Крым не поедут. Они лучше купят новый телевизор или отложат детям на свадьбу. И еще они, скорее всего, ничего не изобретут, не снимут, не поставят, не продадут за рубеж, не привезут оттуда, не создадут бизнеса, не напишут законопроекта, особенного — приличного законопроекта, не развернут производства. Потому что все известные мне россияне, которые что-то из этого сделали и делают, бывали за границей и намерены дальше бывать. Слой бывающих за границей более-менее совпадает со слоем создающих рост ВВП, а слой небывающих — с теми, кто требует, чтобы этот рост между ними по справедливости поделили.

Сразу после девальвации со мной из Мадрида летел русский студент-испанист, который поступил в испанский университет, но больше не может себе позволить жить и учиться в Испании и возвращается в Россию. Вряд ли здесь он лучше овладеет испанским. Это близкий мне пример. Но и русский человек приятного Путину паломнического склада хочет паломничать не к выдуманным вчера святыням в Крыму, а к настоящим, проверенным и намоленным — к Гробу Господню, на гору Синай, на гору Афон. Это не считая путешествий, лечения, съемок кино, покупок технологий для своих малых и средних бизнесов, да и для крупных тоже.

То же касается потребления. Чувство, что мы теперь одеваемся, стрижемся, укладываемся, едим, спим и ездим не хуже других — так, что перед людьми не стыдно, — было главнейшим достижением последних лет. Той потребительской революцией, которая заменила революцию технологическую, промышленную, дорожную и скрепляла согласие народа и престола.

Мои друзья, особенно из тех, кто на зарплатах в госучреждениях, боялись свободомыслия, потому что чувствовали в нем угрозу собственному, едва проклюнувшемуся благополучию. Не думаю, что, когда рубль падает быстрее гривны, в этом страхе есть большой смысл.

Мы помним, что Путин вернулся, чтобы восстановить национальную гордость, униженную вроде как политическим поражением (целили в СССР, попали в Россию; мы к ним со всей душой, а нас, наивных, обманули) и бедностью 90-х, о чем и были оба фильма «Брат». И вот реванш состоялся. Мы стали не хуже во многих отношениях. Но двукратное падение курса рубля к доллару и евро, внезапное отставание по ВВП на душу населения от Польши и почти уже презираемой Прибалтики, разговоры о твердой валюте для избранных и прочее — это возвращение к началу царствования: будто и не было ничего, поманили и забрали.

 

Замещение французского нижегородским

Люди, которые рассказывают, как быстрое падение национальной валюты откроет изобильный рог импортозамещения, удивляют не меньше проповедников независимой от житейских бурь рублевой зоны для своих в длину, ширину и высоту. Они как будто пребывали до нынешнего года в злачных местах, где не знали печали и воздыхания, откуда внезапно для себя и упали на территорию Российской Федерации, причем от удара у них начисто отшибло память.

Поэтому они не помнят, что в начале 90-х у российского рубля, равно как и у белорусского и украинского купона, вообще не было никакой реальной ценности и соответственно российская рабочая сила практически ничего не стоила, хотя и была образована в советских вузах, техникумах и ПТУ, — то есть была той самой дешевой и квалифицированной рабочей силой, ради которой капиталисты выводят свои производства к черту на кулички. Но почему-то не вывели. А сама эта квалифицированная рабочая сила, вместо того чтобы нашить себе пуховиков на зиму, наварить мыла, насобирать магнитофонов, ходила в китайских, мылась турецким и слушала Пугачеву с японских, до которых наконец дорвалась. Та же сила, которой повезло больше других, ходила в шубах из обрезков бобра, выловленного в озере возле греческой Касторьи, а не заворачивалась в отечественные соболя. Одна только Алла Пугачева производила отечественное как до, так и после.

И российский автопром от легко летящего на связках нулей рубля никак не оздоровился, просто вместо нынешних новых иномарок рабочая сила ездила на подержанных.

Я вам расскажу, какое будет сейчас импортозамещение. Это будет импортозамещение Италии на Турцию и Германии на Китай. Вместо итальянского будет недорогой, но броский турецкий трикотаж. Вместо айфона — его китайский аналог: на вид почти не отличишь, да еще и с двумя симками. Вместо IKEA — ярмарка «Кухни Беларуси». Вместо народного автомобиля калужский «Фольксваген» — опять подержанный из Познани. Или загадочная самодвижущаяся повозка «Грейт голден мэйджик уолл»: «усиленный гидрой колесный руль, вольер для перчаток, удобная кушетка для затылка и головни — лучший выбор для тех, кто хочет в езду». Это раньше Путин китайского автопрома боялся и в Россию его заводы не пускал, предпочитая немецкий, а теперь союзнику по борьбе с мировым гегемонистом и потенциальному кредитору не откажешь.

Министр сельского хозяйства гордится: рост сельхозпроизводства в этом году составил 5% — все благодаря импортозамещению и вовремя введенным контрсанкциям. А как же в 2011 году, задолго до импортозамещения и контрсанкций, было целых 23%? Да и вообще, по данным нашей же статистики видно, что от погоды урожай у нас зависит гораздо больше, чем от импортозамещения.

Замминистра сельского хозяйства портит шефу картину: импортозамещение идет — не французского нижегородским, а испанского турецким.

Флаги веют на Босфоре,

Пушки празднично гремят,

Небо ясно, блещет море,

И ликует Цареград.

А вот душистое фруктовое мыло собственной варки, кое-какие местные джинсы и соболя, и даже YotaPhone, продвигаемый нынче в Дубае, появились тогда, когда в России возникли две вещи: платежеспособный, достаточно разно­образный и капризный спрос и кредиты на то, чтобы что-то купить, а если получится, то и произвести.

 

Лицо рубля

По части недорогой и дисциплинированной рабочей силы мы всегда будем проигрывать настоящему третьему миру. Уже и сам Китай проигрывает Камбодже и Индонезии. Уже примериваются к Африке — нельзя ли и там научить несложным операциям и простой трудовой дисциплине. При желании можно.

Похоже, что тягаться с бедными странами по части массового производства дешевых и простых вещей бесполезно. А собственное производство в развитых и умеренно развитых странах, к которым и мы относимся, начинается, когда простое уже есть, срам прикрыт, голова в тепле, а хочется разнообразного и интересного.

Конечно, дорогая валюта утяжеляет судьбу местного производителя, тем более экспортера. И страны-производители, и экспортеры пристально следят, чтобы никто из конкурентов хитро не пригнулся со своей валютой процентов на 10—15, проскочив вперед. Но вот падение валюты на 10% в день и на 100% за несколько месяцев вряд ли чему-то такому способствует.

Целебный эффект имеет место при определенной и медицински точной дозе лекарства. А от передозировки какое здоровье, только подорвешь имеющееся. Странно на Новый, 2014 год говорить, что девальвация 3% поможет производителям (тогда доллар подорожал с 33 до 34 руб.), а на Новый, 2015 год уверять, что девальвация 100% тоже поможет. Девальвация в 100% за пару недель означает, что утерян экономический контроль, а какое же лечение, если доктора все игнорируют.

Как понять, дешев стал рубль или в самый раз? При таком падении курса, как в конце 2014 года, даже без сокращения производства наш номинальный ВВП, хоть целиком, хоть на душу населения, упадет вслед за обменным курсом вдвое. И среди крупнейших экономик мира Россия окажется уже не в конце первой десятки, а в конце второй. Не то что из «восьмерки», а как бы из «двадцатки» не вылететь.

По паритету покупательной способности сокращение, конечно, будет меньше, но оно все равно будет неприлично большим даже на фоне других нефтяных экономик, где курсы национальных валют тоже попадали вслед за нефтью, но попадали на 10—15%, а не на наши 100 — даже в какой-нибудь замордованной проблемами Нигерии.

Видно, что рубль дешев, потому что нынешнее положение дел находится в полном противоречии с целями собственного государства последних пятнадцати лет: с превращением рубля в резервную валюту, хотя бы региональную, Москвы — в финансовый центр, жителей России — в европейцев по доходам, без виз выезжающих в Европу. Видно по тому, что ЦБ поднимает ставку до 11% и через несколько дней до 17, а это означает, что никто не возьмет никакого кредита, а без него не бывает никакого производства — хоть с дешевой валютой, хоть без. Видно по тому, что резкое обеднение госслужащих находится в полном противоречии с целью победы над коррупцией. И по тому, как Путин одновременно говорит, что падение рубля выгодно российской экономике, и требует найти и наказать международных спекулянтов, которые его валят. Видно, наконец, по тому, что внешний долг отдавался десять лет назад для того, чтобы кредитоваться на выгодных условиях и развивать производство, а мы кредитуемся на таких, как будто бы его не отдавали.

В этом и есть главная проблема авторитарных режимов, что человек здесь мера всех вещей, и все знают имя этого человека. Даже экономика, даже национальная валюта у нас представлены в мире не сами собой, а персонифицированы в первом лице государства. И мировое капиталистическое хозяйство ему теперь не слишком доверяет. Больше не видит в нем диктатора-рыночника. Все здесь зависит не от качества страны и потенциала ее экономики, а от репутации первого лица. В резком и глубоком падении рубля без очевидных экономических причин (зато с очевидными политическими) беспокоит не столько оно само — падение, сколько то, что Владимир Путин, застывший у черты между правой и левой диктатурой, между капиталистической и не пойми какой, может махнуть на этот непонятный враждебный капитализм рукой и черту перейти.

Пока-то он вроде за капитализм, но как-то ненадежно, не до конца убедительно, и это нам внутри видно, а снаружи уже и не разглядеть. И, в конце концов, что он там под ним понимает, вдруг не то же, что остальные, как уже бывало. А если вообще передумает быть за.

Инвесторы и прочие капиталисты тоже чувствуют, что может махнуть и перейти, поэтому рубль и падает — быстрее, чем это можно было бы объяснить нефтью и даже Украиной.

 

Не очень хочется

Можно сколько угодно спрашивать: «Почему одним убивать можно, а другим нельзя?» Можно возражать так: «Почему вы против отделения чего-то там от Украины? Где вы были, когда Украина отделялась от России?» Можно парировать: «Это Запад провоцирует гражданские войны, поддерживая революции там, где ничего не понимает». Можно ставить каверзные вопросы: «Почему пророссийский сепаратизм в Донбассе плохой, а, случись какой проевропейский сепаратизм в самой России, какая-нибудь новгородская ганзейская республика против авторитарной Москвы за европейские ценности, он тут же станет очень симпатичным сепаратизмом?»

Даже чеченский, который был и не проевропейский вовсе, и тот был симпатичный. Зато сами чеченцы, как только стали воевать не против, а за Россию, из хорошего свободолюбивого народа сделались плохим. Нам кажется, что эти каверзные вопросы кого-то там ставят в, прижимают к. Но из нашего положения не выйти при помощи диспута, даже если вы полемизируете безупречно.

Даже немцы собирали комиссии по военным, совершенным против них, преступлениям. В комиссиях были представители уважаемых нейтральных стран. И находили, и фиксировали доказательства, составляли протоколы, приходили к выводам. Но всемирная оптика не менялась: преступления против немцев были, а представить себя жертвой не удавалось.

Почему эта оптика так настроена в случае России? Почему Россия наперед виновата? Почему ситуация, когда Россия спорит с соседом, исправляет границу, поддерживает своих вооруженных друзей за рубежом, кажется такой неприемлемой в остальном мире?

Потому что подтвердились худшие опасения на наш счет, заложенные в западную картину мира, а вместе с ней — в коллективную мировую. Получила доказательства самая тревожная ее часть. Все, кто звал к бдительности, предупреждал, что вся эта новая некоммунистическая, буржуазная, невраждебная Россия, Россия — как мы, Россия — одна из нас, — это не всерьез, это временно, это не может быть так, а всерьез — это ГКЧП, коммунисты, КГБ, империализм под красным флагом, — оказались правы, а остальные напуганы их неожиданной правотой.

 

Ночные страхи

Кто жил в СССР, помнит что-то похожее в советском взгляде на Западную Германию — ФРГ. Вот она сейчас миролюбивая, добрая, чистенькая, цветочки на окнах, а в душе у каждого СС и крематорий, а на самом деле — это страна спрятавшихся до времени фашистов, затаившихся реваншистов, неонаци. Этот взгляд на ФРГ дожил до очень поздних времен: он, например, в смысловом ядре прекрасного сериала про Штирлица.

В самые новейшие времена этот взгляд на ФРГ как страну затаившихся фашистов расширился, перенесся на другие части Европы. Фашисты, готовящиеся к реваншу, теперь и прибалты, и финны, и украинцы, и венгры с румынами, и чехи с австрийцами, и скандинавы, и вообще весь стоящий за ними Запад. Германия тут даже не на первых ролях. И вот у наших людей с тревожным послевоенным сознанием эта картина мира окрепла: смотрите, фашисты воспитали смену, вышли откуда прятались и захватили Украину.

Но точно то же произошло и на Западе. Там тоже был свой сходный тревожный образ мира. Он состоял в том, что Россия, которая была последние 25 лет, — ненастоящая, та Россия, которая свободно слушает, смотрит и читает, ест и пьет то же, что и мы, которая ничего нам не навязывает, не противостоит, не пытается расшириться, научить других верить в своего Ленина или в еще какое свое православие, забрать себе другие народы да с ними и отгородиться, признает карту мира, — всё это какая-то пауза, неверный временный сбой. Что все это ненадежно, долго не протянется, всегда так быть не может, слишком хорошо, чтоб быть правдой, надо готовиться к худшему. Набухнет, прорвется и смоет настоящее, подлинное, которого мы боялись, о котором мы предупреждали. Сомнут и выкинут карту. Объявят, что не признают границ, что они понарошку, границы эти — не там проходят, и страны понарошку, ненастоящие, недогосударства, не пойми откуда взялись, из нашего ребра, из Зевсова бедра, из плевка древних гигантов.

Заведут моторы танков, закрутят пропеллеры бомбардировщиков, придумают какую-то мысль, которую надо разрешить, идею, ради которой мир должен жить в казармах, получать паек по карточкам, а кто не хочет — того в GULAG. Возьмут портреты суровых старцев, нарисуют звезду и крестное знаменье, поднимут красный флаг, запоют хором свои протяжные грустные маршевые непонятные песни. И к нам.

У нас над этим смеялись, на самом Западе разумные современные люди тоже не верили, — и вдруг все оказалось правдой. Все так и случилось. Сделали то самое, чего боялись поколения западных людей. Выбросили карту, смяли границу, завели моторы, развернули флаги, придумали идею, как всем правильно жить, запели песни, сбили самолет. Поехали.

Объяснение, которое нам самим кажется убедительным: мы чувствуем несправедливость, в головах на нашей карте мира видим Крым или еще что-то там русским, — только еще больше пугает. Душа — потемки. Все-то остальные видят другую карту, к ней уже привыкли, мало ли что у кого еще в голове, страшно.

 

Двойные стандарты, с любовью

Если примерить нынешнее поведение России на историю последних лет, то, что она делает, не так уж неслыханно. Греки поддерживали на Кипре сепаратистов — сторонников поглощения Кипра Грецией, слали туда оружие и добровольцев, они даже свергли там законного президента и целую неделю правили страной. Турки поддерживали на Кипре своих сепаратистов и провернули свою аннексию, армяне слились с сепаратистами в Карабахе до полной неразличимости и тоже аннексировали, Индия поддержала сепаратистов в Восточном Пакистане, отделила его, помогла обустроить там Бангладеш, Марокко аннексировало большую часть Западной Сахары, а Алжир поддерживает в ней антимарокканских сепаратистов. Но на Западе никто не боится греческой, индийской, марокканской экспансии, турецкой последний раз боялись больше ста лет назад. Мало за кем тянется такой шлейф страха — темная сторона силы.

Да, в мире существуют двойные стандарты. Но это почти официальные двойные стандарты. Сильному и самостоятельному позволено меньше остальных. Тот, кого боятся, должен быть деликатен особо: за неосторожность он платит двойную цену. Нынешней миролюбивой Германии, давно расставшейся с колониями Франции, даже Америке позволено меньше, чем многим.

И главное, в мире действует вот какой закон сохранения энергии: хочешь иметь больше власти внутри своей страны, будь готов к тому, что ее станет меньше снаружи. Чем меньше контроля над собой правитель хочет внутри страны, тем больше его захотят контролировать снаружи.

 

Правила поведения диктатора

Однажды я сформулировал шесть правил поведения диктатора. В 2009 году Муаммар Каддафи возвращался в мировое сообщество, и я писал о том, как следует себя вести диктатору, чтобы, сохраняя власть внутри страны, остаться своим во внешнем мире. Правило номер один звучало так: диктатор не должен распространять свою власть и влияние за пределы своей страны. Никакого империализма и территориального расширения, никакой внешней экспансии. Особенно в страны, которые неофициально считаются сферой влияния одной из западных держав.

Правило номер два так: никакого экспорта революции или идеологии. Правило три: диктатор не должен поддерживать борющихся с Западом и его союзниками сепаратистов и террористов. Диктатору следует осуждать крупные теракты, выражать соболезнования их жертвам, выдать виновных и расплатиться за участие своих людей в терактах в прошлом. Ну и т. д. Первые 13 лет нового века российское политическое руководство в основном придерживалось этих правил, с весны 2014-го, делает все ровно наоборот.

К этим правилам в случае стран вроде нашей нужно добавить еще одно: нельзя оправдывать худшие опасения на свой счет. Если именно от вас ждут, что вы перебьете всех оставшихся китов, нельзя взять и у всех на глазах развернуть китовый промысел. Вернее, можно, но шум и репутационные потери будут соответствующие. Если все думают, что у вас в стране отсталость и домострой, не стоит принимать закон о комендантском часе для женщин после шести вечера. Если в вас подозревают религиозного фанатика, не стоит публично налегать на религию. Если все никак не привыкнут, что вы не собираетесь в Европу с песней на танке, лучше без крайней необходимости не влезать на танк и не запевать. Если вы оправдываете худшие опасения, ни ваши страдания, ни ваши замечательные поступки будут не в счет. У страха глаза велики, большие уши, длинные руки и огромные зубы. Мы же говорили, что никакая это не бабушка.

 

Благодарность фанатика

Война была действительно не их, но стороны добра и зла были выбраны так, словно она своя, родная. Одним доставалось все сочувствие, другим — все осуждение. Гуманные скандинавские народы делали этот выбор из жалости к любым жертвам, о которых доходит слух. Не очень гуманные народы Восточной Европы — из неприязни к бывшему поработителю. Интеллигенция всего мира — из склонности защищать маленьких. Исламские страны — из религиозной солидарности. Западная Европа — потому что сама проходила все эти постколониальные войны, во всех проиграла и была признана неправой. Американская дипломатия — потому что кроме разумных людей там полно старых болванов, которые всю жизнь занимались сдерживанием России и ничего больше делать не умеют. Какая им польза еще от одного исламистского недогосударства, объяснить они не могли, но зарплату получать по-прежнему хотели. Сложный конфликт как минимум с тремя сторонами (потому что кроме чеченцев-сепаратистов были и есть чеченцы-федералисты) оказался простым частным случаем битвы добра со злом.

Но оказалось, что кроме банальности про то, что у терроризма нет национальности, верно и другое общее место — что не бывает чужого террора. Тебе кажется, будто каких-то негодяев можно использовать для решения правильных геополитических задач. Что если ваши флюгеры на время совпадут, то надо объединить усилия. Нет. Не надо объединять усилий с сомнительными личностями, куда бы ни смотрел их флюгер. Тебе кажется, что ты их используешь, а когда закончишь использовать — отбросишь, как ракета первую ступень. А первая ступень падает тебе на голову, предварительно обмотавшись поясом с поражающими элементами.

Другой важный урок: невозможно угодить радикалам. На то они и радикалы. Ну вот эти — да, у них дикие взгляды, но мы им не враги, мы же им — моджахедам, косовской Армии освобождения, ХАМАСу, Хизб ут-Тахриру, маоистским партизанам, колумбийским повстанцам, — мы им даже временные союзники. И вот ты как американец помогаешь косовским албанцам, спасаешь их от этнических чисток, поддерживаешь на дипломатическом, информационном, гуманитарном, финансовом и военном уровне, помогаешь им одолеть силы зла. А потом 21-летний косовский албанец (ровесник Царнаевых) в аэропорту Франкфурта расстреливает американских военных летчиков — тех самых, что помогали албанцам. Потому что они американцы и враги ислама.

Это не значит, что все албанцы тебе не благодарны или что все они начнут стрелять в американских солдат. Но это значит, что благодарность фанатика албанской национальности ты не купишь никакой помощью албанскому народу. Целого мира тут недостаточно. Буржуину не купить Мальчиша корзиной печенья. Мальчиш теперь практичный: он печенье съест, а потом пойдет буржуина свергать.

Вот ты ливийцам помог снести полковника Каддафи, который, видит Бог, заслужил ту революцию, которую получил. Но дальше можно убить американского посла, потому что он все равно враг. Неправда, что можно откупиться от фанатиков, сделав им что-нибудь хорошее. Они не оценят.

В гражданской войне в Сирии на стороне повстанцев воевали и воюют западные граждане сирийского, арабского, тюркского, кавказского происхождения. Тысячи одних только европейцев — не из какой-нибудь Боснии, а из самых благополучных стран: Великобритании, Голландии, Франции, Бельгии, Дании. Еще сотни из Австралии, Канады. И с точки зрения западного общественного мнения они воевали против диктатора. Пока не пришел ИГИЛ.

Что с ними будет, когда их правое дело победит или проиграет? Что будет, когда они вернутся в свою Канаду, Германию, Францию, Америку? Разойдутся по домам? Или, съев печенье, найдут себе новое правое дело — в Канаде, Германии, Франции, Америке? Ведь если власть Асада, который ходит в мечеть и соблюдает Рамадан, для них плоха, то власть Обамы или Меркель явно еще хуже. Да и дожидаться не надо. Правое дело еще далеко не победило, а граждане европейских стран уже участвуют в массовых казнях в Исламском государстве и режут головы западным заложникам.

Неправда, что радикалу можно уступить столько-то, чтобы он оставил тебя в покое. Обычному человеку — можно, а фанатику нельзя. Вот говорят: отделим Кавказ — и это решит проблему терроризма, заживем спокойно. Не решит. Марокко уже полвека отделено от Испании, Пакистан — от Британии, а Саудовская Аравия вообще никогда не была под властью США. Кого там это останавливает? Всегда найдутся те, кто будет мстить за прошлое угнетение, как бы давно оно ни закончилось, или за экономическую эксплуатацию, или за то, что развращают наших девушек своим неправильным существованием.

 

Пожалели и бросили

А еще это история о том, как опасно бывает приютить ненужных тебе людей из жалости, вызванной просмотром новостей. Новости меняются, жалость проходит, а люди остаются. Никому особенно не нужные, на задворках золотого миллиарда.

Братья Царнаевы, которые жили в Штатах с 2001 года, по сути, там выросли, но интегрироваться у них не получилось. В тех немногих высказываниях, которые сохранились в интернете, они сами признаются, что друзей-амери­кан­цев у них нет. Да и вообще: если человек, живущий в США с семи лет, заводит себе профайл на русском языке в сети «ВКонтакте», то с интеграцией у него явно не все в порядке.

Что печально, потому что, судя по всему, младший брат, Джохар, вполне мог стать приличным человеком. Он учился в школе, которую окончили Бен Аффлек и Мэтт Дэймон, в 2011 году выиграл стипендию, поступил на медицинское отделение Университета Массачусетса — одного из лучших университетов в США, учился уже на втором курсе. Но ему не повезло со старшим братом, который был гораздо меньше склонен к учению. Тамерлан бросил учиться еще в конце 2008 года — решил сосредоточиться на боксе, хотел выступать за олимпийскую сборную Чечни, если она вдруг станет независимой, а если не станет, то за США. Потом ударился в религию, стал слушать проповеди радикальных шейхов, особенно любил Феиза Мохаммеда (тот, кстати, гражданин не чего-нибудь, а Австралии). Младший, видимо, попал под влияние — да и как не попасть в 19 лет в чужой стране, когда из близких один только старший брат.

Точно так же и те, кто сейчас уезжает воевать в Сирию, делают это не оттого, что на новой родине у них все складывается замечательно. Скорее наоборот, ничего у них там не складывается, и, чтобы как-то убежать от собственной неустроенности, они отправляются в Сирию повоевать за веру. Потом они вернутся обратно. И будут уже не просто маргиналами, как раньше, а маргиналами, которые научились прекрасно обращаться с оружием.

Можно порадоваться тому, что Запад наконец-то признает существование чеченских террористов. Хотя консервативный Fox News и либеральный MSNBC немедленно разделились в интерпретации: для первых радикальный исламизм на Кавказе — причина чеченской войны, для вторых — следствие. «Если бы Москва не начала войну, там было бы мирное процветающее свободное государство», — предлагают новую схему случившегося американские либеральные журналисты. «Похоже, мы зря ругали русских за зачистки в их собственном Афганистане», — склоняются американские консерваторы к интерпретации Кремля. Скорее всего, до конца не правы ни те, ни другие. Стереотипы потому и стереотипы, что отражают только маленький кусочек реальности.

Лучше бы их поломать. Например, сценой, которую мне довелось увидеть в столовой МГУ в начале 90-х. Студенты-немцы, встретив там аспиранта-чеченца, решили его порадовать и заговорили, ошибаясь в ударениях: «Вы чеченец? У вас такой мужественный народ, у вас старинные обычаи, вы так боретесь за свободу». — «Да, — ответил чеченец, — но мне не нравятся ни эти грубые обычаи, ни то, что мой народ такой мужественный. Я здесь пишу диссертацию по Александру Блоку и очень боюсь, что из-за всего этого не смогу закончить». Вот интересно, закончил или нет?

 

В поисках личного забора

Чувство, которое послало людей убить несколько редакторов, верстальщиков и стариков-художников, широко присутствует и у нас, и среди украинцев, хотя именно в мусульманской среде оно в последнее время разрослось, как нигде. Это — необыкновенно сильная тяга к отталкивающему, саморазрушительная фиксация на неприятном. Десятки тысяч беспокойных русских, украинцев, арабов, персов разных взглядов начинают день с того, что включают радар и прицельно сканируют пространство: что у них там, у гадов сегодня на «Эхе», на Первом канале, в «Вестях» — «ру» или «ya», в ночном выпуске очередного «Укринформотпора», не сказал ли кто гадость в адрес нашего народа, армии, партии, веры — а вот и сказал, не оскорбил ли кто ислама, нет ли где карикатур — а вот и они, поубивал бы всех.

Такой человек не случайно натыкается на неприятную для себя информацию, он ее вожделеет. И эта неприятная для него информация — как правило, вообще не информация, а точка опоры. По-настоящему неприятной информацией для него была бы умная статья или книга, учитывающая и его собственную точку зрения, рассуждающая и ставящая точные вопросы. А эта, вражеская, информация — как раз в высшей степени приятна. Мало того, что бодрит, она еще позволяет самому без оглядки перейти к такому же сорту высказываний: сказать как отрезать правду-матку, раз они так, то и я.

Беда не в том, что есть какие-то издания, в которых рисуют карикатуры на Пророка, компартию Китая, имама Хомейни или Св. Троицу: если их закроют, кто-то да нарисует про Троицу на заборе. Беда в том, что в избытке людей, которые, встав поутру, специально отправятся этот забор искать и не успокоятся, пока не найдут.

Если же забора не находится, нужное содержание додумывается. Во время датских карикатурных скандалов было замечено, что разгневанные, грозящие редакторам и миру мусульмане не то что не видели тех самых картинок, из-за которых гневались, а представляли себе, воображали, пересказывали и даже показывали друг другу совсем другие, несуществующие. Если радар обиженных чувств не найдет своего забора, он легко подставит на его место воображаемый и нужным образом раскрасит.

Именно поэтому парижские, афганские, йеменские исламисты, не читающие по утрам французских газет, не знающие даже их названий, так прицельно натыкаются на рисунки в малотиражных изданиях, которых я, читающий по-французски с детства, ни разу не открывал.

Часто этот навык сочетается с полной, абсолютной и окончательной серьезностью, некоторой волчьей неспособностью к повороту головы, эволюционно задержавшимся прямоглядением. Полным отсутствием полезного умения перевернуть мир и понять, что сам ты, какой есть, со всеми твоими взглядами, одеждой, душой и мыслями, можешь оскорблять чьи-то чувства. И оскорбляешь, скорее всего.

Папа Вильям, — сказал любопытный малыш,

Голова твоя белого цвета,

Между тем ты всегда вверх ногами стоишь.

Как ты думаешь, правильно это?

 

Сожжение Аристотеля

В типовом русском приходе вам расскажут, что «Христос не смеялся». Умберто Эко давно описал разлом между фундаментализмом и смехом. В «Имени розы» монахи-фундаменталисты всеми силами, ценой убийства прячут от человечества ту часть поэтики Аристотеля, которая посвящена комедии и оправданию смеха. Ведь если такой серьезный автор, как Аристотель, написал целую книгу о важности комедии, смех — серьезное и важное дело. «Смеющийся и не почитает то, над чем смеется, и не ненавидит его. Таким образом, смеяться над злом означает быть неготовым к борьбе с оным... Смех — источник сомнения, предаваясь смеху, безрассудный провозглашает: Deus non est... Уверенным движением он занес над головой руку и швырнул Аристотеля в самое пекло».

В последние годы мы почему-то тоже движемся в сторону этого несмеющегося мира: сакрализуем один предмет за другим — историю, литературу, музыку, секс, выдачу водительского удостоверения. В Украине же сакрализация и наступление смертельной серьезности по всем фронтам идут просто военными мобилизационными темпами. Никаких карикатур про Бандеру: только шествия и гимны.

Нам часто кажется, что мы живем в мире избытка смеха и дефицита серьезности. Лучшая иллюстрация — закадровый смех в телевизоре: вам еще не смешно, тогда мы идем к вам, в каждый дом, в блестках и перьях, с глупыми лицами и словом «теща» — смешное же слово, правда. «Жопа» тоже смешное — но его мы не скажем, потому что мы шутим с вами на русском языке, а он уже сакрализован министерством культуры и очищен от плевел. Плевелы есть, а слова нет.

Но если внимательнее приглядимся к нашему русскому миру, мы увидим, что область смеха очень ограничена и продолжает сокращаться. А у современного исламского мира — это вообще чуть ли не главная черта, а не Омар Хайям и Ходжа Насреддин.

Наш мир представляет собой странное сочетание священного и ржачки, щедро насаждаемых одной и той же рукой. Снизу идет сплошная ржачка: «Аншлаг», «Огонёк», «Общага», «Воронины». А сверху — сплошное священное, которым распоряжается начальство и в область которого оно же входит: нравственность, государство, русская земля, православие, самодержавие, народность, равноапостольный Севастополь, святой преподобный Крым. Священны литература, география, даже внешняя политика помахивает кадилом. Получается средневековый мир, где область смешного и священного четко разделены, но где, в отличие от реального Средневековья, не предполагается ни вагантов, ни карнавалов.

Разделение должно быть как можно более чистым. Места, где высокое и низкое пересекаются, «Наша Раша», «ПрожекторПерисХилтон», до этого — «Куклы», надо почистить: придем с кропилом, КВН напоим бромовой водой. Пусть определяются — они про великую Россию (Украину, исламский мир, ненужное зачеркнуть), или поржать.

Ограждается от смеха церковь, мечеть и синагога — по безграмотному, но любимому бюрократией выражению — «традиционные конфессии» (попробовали бы они это в синагоге, куда же там без анекдотов про ребе). Хотя, как хорошо знает каждый верующий, границы земных церкви, мечети, синагоги и небесных не совпадают: и в земной церкви очень есть над чем посмеяться, то есть буквально в любом ее земном приходе, и погибшие карикатуристы по небесному счету могут оказаться куда лучшими мусульманами, чем их убийцы, которые, по официальным речам всех главных имамов мира, хорошими мусульманами точно не являются.

Ограждается от смеха история: перо ученого надо приравнивать к штыку, а историка к богослову. В области священного оказывается наша великая чистая культура. Не сметь Десятникову писать оперу про клонов наших великих композиторов. Стыдно Сорокину пародировать стилистику наших великих писателей. Нельзя в театре надругаться над нашей классикой: почему Татьяна поет на столе, почему Пимен пишет летопись татуировкой на плечах сокамерников. А потом и над не нашей: спасем англичанина Шекспира от современных британских извращенцев — Бриттена и Олдена. Мы становимся как бенедиктинские монахи Эко, которые требуют изгнания смеха из культуры. У нас же ампир, ренессанс советской античности, тяготеем к строгому разделению жанров.

 

Разделение жанров

Однако же, исходя из классического, по-античному строгого разделения жанров, и надо смотреть на ситуацию. Зевс и Деметра почитались не только в мистериях и выходили на сцену не только в трагедиях Софокла, но и в модернистских трагедиях Эврипида, и в комедиях Аристофана, спотыкаясь о тряпичные фаллосы актеров, а иногда влача свои.

По самому строгому разделению жанров юмористический журнал с картинками — это комедия, и божества появляются в ней соответственно жанру и говорят на соответствующем языке. А искатели заборов и есть главные постмодернисты, смешивающие жанры: идут на выставку, в театр, в кино и требуют, чтобы там все было, как в церкви, на худой конец — как в телевизоре.

Книга, написанная на французском языке, предназначена для знающих и понимающих французский язык. Вещь, сделанная на языке театра, — для понимающих язык театра. Странно предполагать, что взрослая особь, впервые приведенная в оперу, поймет, что это такое, и даст режиссеру и артистам полезные советы, хотя в нашей жизни именно так и происходит. Кино адресовано понимающим язык кино. Понимание литературы требует не грамотности, а навыка чтения. Чтобы смотреть картины, даже в Третьяковской галерее, надо владеть языком живописи — этому учат и учатся, хоть из наших школ все выходят недоучками, знающими только два действия: похоже — плюс, не похоже — минус, а все, что за пределами Левитана, считают мазней Лобачевского. Язык карикатуры адресован понимающим и любящим язык карикатуры.

Ни один из этих языков не требует вытеснения другого. Никто не требует, чтобы о Пророке, Троице, Будде, царе и отечестве только ставили спектакли, только снимали апокрифические фильмы, только рисовали карикатуры. Любое из этих высказываний предполагает место для других способов высказаться о том же предмете — в том числе самым благочестивым и серьезным образом.

Зато язык оскорбленного чувства, радар обиды, зрение, внимательно оглядывающее любой забор в поисках тревожных сигналов, требуют вытеснения всех прочих языков и способов высказывания. И в этом противостоит всем остальным: единство — множеству. Есть способ высказывания, который предполагает, что рядом существуют другие. И есть способ высказывания, который предполагает, что вокруг все чисто. Между ними и конфликт. В песчаных степях аравийской земли три гордые пальмы высоко росли: во имя Отца, Сына и Святого Духа. А вокруг пустота.

 

Раздать бедным

Многим у нас и в наших окрестностях кажется, что правительства цивилизованных стран как-то особенно заинтересованы, чтобы Путин вышел черненьким. Как обугленная груша. Чем случайней, тем чернее.

А ведь на деле не совсем так. Все эти Геншер и Рар с освобожденным Ходорковским, все эти тайные дипломатические каналы и подпольные немецкие переговоры об освобождении самого известного узника накануне Олимпиады означают, среди прочего, что главная страна Евросоюза, Германия, не следовала логике «чем хуже Путину, тем лучше Европе». Хотя с точки зрения идеалистов должно бы быть именно так. Но это у идеалистов нет дел с Путиным. А у Германии и у Европы и с ним, и с Россией есть.

Россия не первая и не самая жесткая авторитарная страна, где проходят Игры. В 1968 году Олимпиада проходила в однопартийной и притом страшно коррумпированной Мексике, в 1988-м — в авторитарной и тоже коррумпированной Южной Корее, где к тому времени не было выборов, а были генералы у власти, в коммунистическом Китае 2008 года, застойной Москве-80. МОК явно не считает себя инстанцией, которая выдает сертификаты качества политической системе.

Если почитать русский интернет, сложится мнение, что всю эту Олимпиаду затеяли, чтобы украсть еще денег. Нет никакой возможности усомниться в том, что деньги во время Олимпиады украли, и в изрядном количестве. Но негоже забывать, что высшее политическое начальство, которое тянуло и тащило Олимпиаду в Россию, имеет доступ к любым деньгам и без нее. Чего-то ему еще хотелось кроме денег.

Бывают случаи, когда страны отказываются от Олимпиад по причинам экономии, как недавно отказался Стокгольм. Но, вообще-то, за ними гоняются как развитые страны, так и развивающиеся.

Зачем Олимпиада Лондону, где каждый год мерзнут от нехватки денег на отопительный мазут одинокие британские пенсионерки? Тем более, зачем она в Рио, где два миллиона человек живут в трущобах? Это ж позор. Протестующие на улицах там так и говорят: «Позор». И зачем было строить этот самый Нотр-Дам де Пари во времена, когда самая ужасная нищета была ежедневной нормой. Любое миро можно продать, а деньги раздать нищим. И зачем дарить друг другу подарки на именины, печь на них каравай вот такой ширины? Не лучше ли собраться всем вместе и пойти раздать все бедным? Но в той самой книге, которая вся про милость, говорится, что иногда, в редких случаях, все-таки можно иначе.

К тому же идеальная формула Олимпиады — потратить много денег, чтобы понравиться и привлечь больше потраченного.

 

Праздники свои и чужие

Есть два типа Олимпиад. Развитые страны просят Олимпиаду, чтобы подтвердить, что у них по-прежнему все хорошо, что они по-прежнему передовой отряд человечества, все умеют, все им по плечу. Когда Олимпиада достается США, Англии, Франции, никто же не удивляется: «Как это США, как это Англии, почему им, кто они вообще такие?» Всем все ясно. Это первый вариант. Все в очередной раз вспоминают, где эти и где остальные.

Второй тип Олимпиад — это в развивающихся странах, которые совершили какой-никакой экономический рывок и хотят зафиксировать успех в головах у остального мира. Олимпиада в США — это само собой разумеется; Олимпиада в Бразилии — это уже очень свежая мысль. А в Индии — даже слишком свежая. Этим странам нужно показать, что они теперь тоже всё умеют. Россия, конечно, в этой группе. В Средние века было техническое понятие шедевра capolavoro: произведение, которое подмастерье должен изготовить, чтобы его взяли в цех. Сапог не хуже, чем у умелого сапожника, извоз не хуже, чем у матерого извозчика, с ветерком, колбаса как на столе у короля Артура. Олимпиада такой шедевр и есть. Кто тут в роли ученика на цеховом пороге, Путин или Россия?

Это как строительство небоскребов в городах. С функциональной точки зрения никакой необходимости в них нет, и во множестве развитых стран, в Западной Европе например, их почти и не строят. А в развивающихся странах строят бесконечно. Показывают, что могут, умеют, деньги есть. Небоскребы — это экзаменационные шедевры, современные нотр-дамы, миро, не проданное ради нищих, именины сердца, на которые всех зовут посмотреть.

Олимпиада — как день рождения. Он может окупиться или нет. Но вряд ли по окончании застолья вы суммируете стоимость подарка и сравниваете с расходами: и еще глупые эти розы, добавлять их или нет, все равно завянут. А что не всех на этот праздник позвали и не все его чувствуют своим, так в Москве у меня под боком каждый день чужие праздники, частные и казенные, и я на них не зван. Я и на День города не хожу, и на митинги не на все, не отменять же теперь.

А нашему политическому начальству нужно понять: да, в мире довольно много людей, которым Россия не понравится никакой, и Олимпиада в ней — никогда. Но нельзя каждый раз отговариваться этим. Гораздо больше в мире колеблющихся, которым интересно, которые не расстроятся, если услышат что-нибудь хорошее из этой Галилеи. Репутация — это совокупность множества вещей. Нельзя поднять ее одним, даже идеально организованным массовым праздником, и двумя нельзя. В конце концов, Северная Корея довела искусство массового праздника до абсолютного совершенства, а толку? А ведь там тоже считают: не любят, потому что завидуют успехам.

По-настоящему поднимет репутацию и выправит имидж не просто Олимпиада, а Олимпиада, про которую скажут: надо же, все получилось, никто не обижен, никто не уязвлен, ничего не украдено, все флаги в гости.

 

Око и судьба России

Око зла, все-таки зажженное над вечерней Москвой, стало бы главным видео- и фотосюжетом дня в мире. Что это значило бы для имиджа родины? Во-первых, иллюстрировало бы тезис послания В. В. Путина к Думе о том, что Россия не собирается закрываться от мира. Вот мировая премьера «Хоббита», и вот Москва в ней участвует на равных, несмотря на санкции и девальвацию.

И как участвует — зажигательно, со вкусом, знанием дела и самоиронией. Если око зажигают, значит, это нужно кому-нибудь наверху. Не оппозиция ведь его зажгла. Мос­ква — это город, где шарик неправильной расцветки в воздух не запустишь, забор не покрасишь, а тут целое око на пути следования правительственного кортежа. Значит, есть на него высочайшее соизволение. Значит, этому соизволению доступна не только свечка в церкви от сглаза, но и тонкие смысловые галлюцинации. Увы, нет смысла на земле, но нет его и выше.

Когда-то самоирония была доступна российскому истеблишменту. Буквально вчера еще снимали «Нашу Рашу». Русский дом на зимней Олимпиаде в Турине так и назвали — Russky Dome. Притом что звукоподражательное «руски» — известный пейоратив, насмешливое уничижительное обзывательство. Ну, как если бы Украина назвала свой павильон на Венецианской биеннале «хохляцким». Многие английские словари помечают его как offensive, оскорбительное: для американцев правых взглядов оно звучит почти как commies (коммуняки). Ну так вот вам.

В этом был вызов и отсутствие тоскливой и абсолютно неплодотворной серьезности в отношении себя самих, которые теперь заменили кислород в местном воздухе: мы великие, мы правильные, мы возвышенные.

Толкин — наследник и представитель христианской аллегорической прозы. Когда Толкин писал свою трилогию, не было термина «империя зла», но если слова не было, не значит, что не было и соответствующей части мира. Была империя, где одновременно ненавидели личную свободу человека и христианство. Если тогдашний читатель захотел бы разместить Мордор на реальной карте, это было нетрудно сделать. Но с тех пор та империя пала. «Так зашипел его глаз вкруг оливковой этой дубины». Падение, которого Толкин не застал, но предвидел. А также предвидел и другое: бесконечную инерцию самолюбий, которая приведет к тому, что побежденное зло обречено будет вернуться.

Почему зажглось око Саурона в мире Толкина после разгрома зла? Потому что победители вместо того, чтобы уничтожить кольцо всевластия, оставили его у себя, чтобы им пользоваться в свое удовольствие и по своему усмотрению. В нашем мире око Саурона загорается отчасти по той же самой причине. Око Саурона над «Москвой-сити» было бы прекрасной иллюстрацией тезиса самого Путина о том, что Россия становится злее, потому что кто-то увлекся своей победой и не сдал кольцо всевластия. Да, орки мы, да, азиаты мы с раскосыми и жадными, вернее — с одним.

Кстати, если бы око зажгли над небоскребами Уолл-стрит, американская и мировая интеллигенция нашли бы тут множественный символический смысл. Просто набор аргументов был бы другим — больше из Кощея и «Скупого рыцаря». И возмущенная церковная общественность, пожалуй, имелась бы.

В СССР запрещали «1984» и «Звездные войны», в Иране — «Властелина колец», чтобы не подумали на них. И все тут же думали на них.

Возжечь на премьерный вечер над Москвой око Саурона, иронически отзываясь на чужой взгляд на себя и размышляя о своей репутации в мире, — свидетельство гораздо большей трезвости и духовного здоровья, чем попытка водрузить на бизнес-центре крест и кропить оттуда святой водой. Но нет, лучше перекрасим черного лебедя, от греха подальше, вдруг и черный ворон улетит.

 

Личное дело

Некоторые украинские коллеги написали, что Депардье получил русский паспорт за деньги. В том смысле, что ему за него Путин заплатил. Потому что гражданство такой ужасной страны можно подсунуть только с мешком евро в нагрузку. Но это, конечно, история не про подкуп.

Разберем личное дело народного артиста Депардье. В нем явно присутствует антитусовочная злость. Представьте, что вы свободно мыслящий, независимый человек. Известный артист, да что там — крупнейший артист Франции. С другой стороны, вы — часть цеха, принадлежите к кругу, богеме, тусовке: журналисты, актеры, писатели, сценаристы, критики. И все одно и то же: «Россия? О c'est tant terrible — Путин, КГБ, Газпром». Нахмурились, поморщились, скривились. И главное, это ж не от любви к России, не от переживания за нее, непутевую, где опять все не так, а надо, чтобы так. И даже не от ненависти: пропади, клятая, пропадом. А просто так, за компанию. Им на самом деле в России никак не надо. Им все равно. Если завтра ее не будет, в жизни обычного парижанина ничего не изменится — трус там, мор ли, нашествие ли иноплеменников. Он и не вспомнит, что была такая, через месяц.

В этой среде разговор о Путине и России — неутомительный и совершенно безопасный способ показать свою разборчивость по части добра и зла. Солидаризоваться со всем хорошим в мире и заодно со своей средой. Сказав, что Путин, Россия, Газпром, КГБ, а раньше — Чечня, а раньше — еще что-нибудь, — терибль, вы ни с кем не поссоритесь, никого не обидите, ничем не рискнете.

А теперь представьте, что вы гений. Матерый человечище. И что вам не все равно. Вы тут были, а они нет. Снимались, зарабатывали, тратили, раздавали автографы. И когда вы слышите это никого ни к чему не обязывающее «фу», вас это бесит. Потому что ругать Путина во Франции — это как в советском анекдоте: выйти на Красную площадь и сказать, что Рейган дурак. Это как ругать Саакашвили и Майдан в современной России, даже безопаснее: у нас о Грузии и Майдане хотя бы два разных мнения, можно и поссориться с кем-нибудь, а тут вообще одно.

Ну хочется ведь всех послать, правда? Это всегда очень большое искушение, которое время от времени возникает у  каждого сильного художника, да просто у каждого соображающего человека. Вы все Мальвины, а я Буратино. Хрясь носом по их уютному нарисованному очагу. Вот вам дырка. Пусть оттуда дует экзистенциальный сквозняк. Пусть мерцает загадочное, темнеет страшное. Настоящее, а не нарисованное на вашем холсте. Потому что я, плоть от плоти вашей, француз, парижанин, я теперь русский. Muzhik. Cosaque. Съели?

Гоген из Франции на Таити уехал. Что, на Таити тогда было больше цивилизации, демократии и прав человека? А мы сейчас смотрим картины, восхищаемся Гогеном: вот нестандартный человек, на Таити убежал. Может, им, художникам, хочется простоты нравов, силы, грубости, простора и первозданности. В детстве в ковбоев и индейцев играли? А ведь те и другие одинаковые мерзавцы.

 

Депардье в Нирване

По нашей этой логике что получается? Это у нас тут тоска, стремление к прекрасному, далекому, возвышенному. У нас неудовлетворенность, мечтания, борьба. А от европейца мы требуем, чтоб никуда не стремился. Если ты европеец (или американец) — тебе и так свезло, сиди дома, радуйся своему французскому паспорту и честно выбранному лысому партфункционеру в очках, украшай нам Париж. А европейцу-американцу, может, тоже хочется куда-то стремиться. Вдаль. Желать, чего нет под боком. Но мы его не пустим. Не рыпайся, не порти нам мечту.

А ведь нам самим трудно разделить, что в нашем удовольствии от Парижа рождено положительными свойствами самого Парижа, тем паче тамошними правами и свободами, а что происходит от смены обстановки, впечатлений и освобождения от ежедневных дел. Может, нам там все сугубо свободным кажется, потому что мы там на работу не ходим.

Представьте, что вы просыпаетесь каждый день по будильнику раньше, чем хочется, и вам надо на работу по пробкам или в метро толкаться с мигрантами, держать сумочку, а начальница дура, и все это в Париже. И любят разнообразные не те, а та самая — нет. И соотечественники выбрали какого-то урода. И хочется собаку, а ТСЖ запрещает, потому что оно лучше собаки. А вокруг Париж, Париж.

Почему когда европейцу хочется джунглей, хижин с комарами, есть с бананового листа кишечными палочками, мы его понимаем, а когда ему же хочется изб, резных наличников, колючих звезд на морозном небе, румяных щек, чая в подстаканнике, мы его отказываемся понимать?

Множество вполне выдающихся западных интеллектуалов очаровались СССР, который как раз по части прав и свобод был сильно хуже путинской России. Почему не принять того, что кто-то в индивидуальном порядке — на личный страх и риск, вопреки мнению своего культурно близкого большинства, была не была — очаровался Россией? Пусть хотя бы в качестве Таити.

 

Западный Сингапур

Конечно же, Депардье ищет в России не то же самое, что есть во Франции. Он совершенно не считает, что у нас такая же демократия, как во Франции, только лучше. Но она ему и не нужна.

У нас ведь среди самых приличных людей не считается зазорным похвалить за мудрую и решительную экономическую политику то Франко, то Пиночета, Гонконг с Дубаем, Сингапур, Тайвань, Малайзию, Южную Корею. Ну вот Депардье — как практикующий бизнесмен — и увидел в России то, что мы видим в Гонконге с Малайзией. Разумное ограничение свобод ради экономики. «В полностью-то свободной Малайзии — ох, что бы началось», — говорим мы про малайцев. А он так же про нас.

В политэкономическом смысле мы еще недавно выглядели как ближайшая к Европе та самая капиталистическая диктатура. Власть, которая занимается экономикой без оглядки на вечно попрошайничающую толпу. Не влезает ради нее в долги на сто лет вперед. Свободные от профсоюзной бюрократии отношения труда и капитала. Общество, ценящее материальный успех. Монетократия, где никому не придет в голову лицемерно притвориться, что голос Коко Шанель действительно, на полном серьезе, равен голосу сенегальской продавщицы «Шанели» в парфюмерной сети. Где не надо оглядываться на то, что скажут несколько миллионов вечно жалующихся бездельников, кого они выберут и каким налогом захотят тебя обложить. Где никому не придет в голову утверждать, как это бывало в советское время, что быть уборщицей — это так же почетно, как быть академиком, и нужно немедленно выслушать ее ценное мнение о государственных делах.

Депардье, вероятно, ошибается по части успехов русского экономического авторитаризма. К нашей власти есть претензии не только как к демократии, но и как к капиталистической диктатуре. Но другого Сингапура от Атлантики до Урала у меня для вас нет. Незадолго до перехода Депардье в русское подданство забастовали сингапурские водители автобусов, нанятые в материковом Китае. Зачинщиков посадили, 25 активистов выслали обратно в Китай, остальных предупредили, что в следующий раз вышлют и наймут новых. Где так могут поступить с бастующими в Европе, кроме Москвы? Во всяком случае, мало кто из наших критиков Депардье в здравом уме согласился бы на прогрессивный налог, под который тут же бы и попал.

Но даже если Депардье неправ от начала до конца, даже в этом случае у меня вопрос к написавшим тьму длинных и коротких сообщений о том, что российское гражданство брать неприлично. Это что, им можно замараться, что ли? Российское гражданство, оно, вообще-то, не только Путина и депутатов Государственной думы. Оно еще гражданство Борис Борисыча Гребенщикова, Т. Н. Толстой, В. Пелевина, композитора Десятникова, актеров — не только Депардье, но и Юрского. Мое, в конце концов. Я не вижу, каким образом это гражданство может кого-то замарать. Я лично не против, чтобы Депардье был одного гражданства со мной и Борис Борисычем Гребенщиковым. Я, наоборот, в эту компанию много бы кого позвал.

Напав на Депардье, мы находимся в логике «чем хуже, тем лучше». Отобрать Олимпиаду — никто из приличных людей не должен нас хотеть, пусть все говорят, какие мы отвратительные. А Китай с Сингапуром пусть дальше хвалят. Нам все кажется, что за границей к нам слишком хорошо относятся и поэтому у нас такая власть. Поживите за границей, и вы быстро узнаете, что за границей к нам относятся гораздо хуже, чем мы думаем. И порой — чем мы заслуживаем. И отчасти поэтому у нас такая власть.

 

Дипломатия XXI века

Оскорбление удачно заменяет, имитирует общение, когда вынужден общаться, а не хочется. В общении на уровне дипломатов, конечно, не назовешь собеседника «сверлом». Но нормы этикета здесь так строги, что вежливое, но заметное отклонение от них будет весьма оскорбительным.

Анекдот про опытного дипломата, который правит ноту юного атташе: «грязная обезьяна пишется через “е” и раздельно», — почти буквально исполнен в современной дипломатии. Разумеется на ее, дипломатии, языке.

И тут видно, что оскорбление — вещь крайне адресная. Борис Ельцин оскорбил ирландцев в 1994 году. В аэропорту, на ветру — премьер-министр и другие официальные лица, в том числе женщины, дорожка, флаги, журналисты, оркестр, почетный караул. Самолет сел, Ельцин не вышел. И премьера Рейнолдса на борт не пустили подняться для спасения лица, сделать вид, что в самолете провел встречу.

Или тот же Ельцин: в Швеции на приеме у короля при всем честном народе принялся женить тогдашнего кандидата в преемники Бориса Немцова на шведской принцессе, требовал, чтоб танцевали медляк и целовались. И он же записал Швецию в страны, которые воевали на стороне Гитлера. И он же на пресс-конференции сказал: вернем японцам острова. Потом всем Кремлем думали, как этого «не воробья» взять назад. Это было неуклюже и стыдно, но не ухудшило отношений с Западом. Все это были весьма оскорбительные вещи, но не намеренные. Их жертвы обижались, приходили в недоумение. Но никто не говорил об этом как о симптомах конфронтации и признаках новой холодной войны. Реальное оскорбление возможно там, где отношения уже плохи. Путин, может быть, деликатнее, чем Ельцин. Но любая его шутка уже попадает на оголенный нерв. Оскорбление всегда адресно. Можно сказать «козлы» так, что никто не обидится, можно «милостивый государь» так, что захочется вызвать на дуэль.

Сколько мощных плевков отправил Путин в communica­tion tube — и про бабушку, которая была бы дедушкой, и про обрезание журналистам, и про первую брачную ночь, где важен процесс, а не результат, про то, что Берлускони не преследовали бы, если б он любил не девушек, а юношей, что недавно осужденный президент Израиля молодец, семь женщин изнасиловал, настоящий мужик, мы от него такого не ожидали и все ему завидуем. Тут, правда, была и ирония: знаем мы эти ваши изнасилования — хотели за политику посадить, пришили дело через баб. Но именно это предположение для Израиля, его политиков, его судов и граждан — еще оскорбительнее, чем обидное для женщин, да и для благородных мужчин «молодец мужик».

Российская дипломатическая риторика колеблется между «козлами» и «милостивыми государями», западная в отношении России — тоже. Путину нужно показать Западу, что он не один, а остальному миру — что у России с Западом хотя и есть разногласия, но отношения нормальные, рабочие. Западу надо показать, что ничего подобного, ненормальные. Поэтому воспитанный Запад тоже переходит к оскорблениям.

Канадский премьер подает руку Путину со словами «выметайтесь с Украины», а его пресс-секретарь рассказывает об этом журналистам. Министр иностранных дел Австралии, страны-хозяйки «двадцатки», вслух через газеты размышляет, звать президента — участника этой самой «двадцатки» или нет. Встречать его высылают третьестепенных чиновников. Селят в гостинице хуже, чем для дорогих гостей. Законы гостеприимства на таких собраниях предписывают хозяевам о гостях и гостям друг о друге отзываться хорошо, и это правило было нарушено. Путин хотя и присутствовал лично, находился в положении человека, о котором все время говорят между собой и с прессой за глаза в третьем лице. На мероприятиях смотрят неулыбчиво, сбиваются в группки без его участия, а он ищет, к кому бы подойти, или гордо проплывает мимо. Потом все бросает и уезжает раньше всех, никто из крупных чиновников не провожает его в аэропорт. Он демонстративно жмет руку полицейскому: я с народами мира, а не с политиками.

Сначала все к нему езжали;

Но так как с заднего крыльца

Обыкновенно подавали

Ему донского жеребца,

Лишь только вдоль большой дороги

Заслышат их домашни дроги, —

Поступком оскорбясь таким,

Все дружбу прекратили с ним.

Канал прерван.

 

Эра оскорбленных чувств

Латинское слово для «оскорбления» contumelia связано с прилагательным contumax и глаголом contemno, con + temno, с + резать, и почти буквально соответствует одному из русских глаголов со значением оскорбления «срезать». Греческое prosbole, от pros + ballo, к + бросить, приставка, означающая направление действия, и глагол «бросать» тоже понятны по своей внутренней форме: бросить что-то в кого-то. Презрительно бросил. Есть даже русские вульгарные соответствия вроде хамоватого «наброс».

Оскорбление в русском — по самому устройству слова — нечто, что должно заставить человека почувствовать скорбь. Грусть, тоску, печаль. Латынь и греческий говорят об оскорбляющем — о его действии. Русский — о том, кому нанесено оскорбление. О его чувствах: об обиженном и обидевшемся.

Времени оскорбления в России соответствует эпоха обид и оскорбленных чувств. Поиска обидчиков и тем для обиды. Российские публичные спикеры последних лет лидируют не только по части оскорблений, но и по части регистрируемых ими же обид, нанесенных им лично, России, православию, нашей великой истории, национальным, религиозным, половым и прочим лучшим чувствам. Как заметил коллега Иван Давыдов, целые номера современных российских газет, целые выпуски новостей могут состоять из публичных обид. «Сегодня депутат Х обиделся на...» «Губернатора Y задело высказывание о...» Представитель комиссии такой-то заявил, что глубоко оскорблен тем-то и тем-то, этот вознегодовал, тот потребовал извинений, она — призвать к ответу. Российские ораторы жалуются, негодуют, ропщут, дуются как мышь на крупу.

Чувствительность их повысилась необыкновенно. Души тонки, как кружева барышень. Россия представляется им местом злачным, местом покойным, иде же не должно быть ни печали, ни воздыхания. И раз вздохнув — а это у нас легко, — требуют к ответу. Однако кого из страдальцев наказывать, а кому дать удовлетворение? Одни страдают оттого, что Путин вернулся, другие страдали бы, если бы он ушел. Я сильно страдаю оттого, что владельцы московских квартир вешают кондиционеры на фасады домов, лишая смысла любую архитектуру. Владелец же квартиры страдает оттого, что у соседа есть, а у него нет, — и вешает свой ржавый чемодан рядом с ионической капителью.

Моральное страдание зависит не от поступка человека, а от субъективного восприятия его действий потерпевшим, а это вещь зыбкая и неопределенная. Категория моральных страданий, во-первых, не квантифицируемая: как их измерить? Во-вторых, не отвечает принципу nulla poena sine lege — «без точного закона нет ни преступления, ни наказания»: потенциальный правонарушитель не может с точностью предсказать, какие его действия повлекут оскорбление чувств. То есть этот состав преступления зависит не от деяния, а от субъективной оценки потерпевшего.

Мистер Твистер с женой, дочкой и мартышкой страдали оттого, что с ними в одной гостинице, и даже на одном этаже, оказался негр. «Там, где сдают номера чернокожим, мы на минуту остаться не можем». Мартышка, возможно, и не страдала, но кто ее спрашивал.

Один страдает от вида девушки без платка и в короткой юбке, другой — оттого, что девушка оделась в соответствии с православным дресс-кодом: пропадает красота. Европейцы страдают, когда видят на своих улицах минареты и женщин в чадре, а мужья женщин в чадре — оттого, что на улицах реклама, а на рекламе плечи, речи, свечи и бедра, бедра кругом — и на каждом углу сидит по французу, и каждый пьет бордо. А пьющий его француз страдает от шумных американских туристов, которые так глупо заказывают в его бистро кока-колу и свой жидкий американский кофе. Афганские талибы морально страдали от присутствия на родных скалах исполинских будд, все остальные — от их уничтожения. А вот тут стоп: во втором случае имеется факт порчи имущества. Религиозные страдания — вообще неисчерпаемая тема. Человек, никогда не бывший церковным, даже не представляет себе степень чувствительности и соответственно способности страдать, которую развивает в себе практикующий прихожанин. Для человека, зашедшего со стороны — ну храм и храм, служба как служба. А на самом деле — нет. Православный человек в храме способен мучиться буквально от всего. От того, что батюшка подал не тот возглас или что-то в службе сократил, от того, что читают невнятно или, напротив, русифицируют отдельные слова, от того, что не по чину или, напротив, слишком по чину. Любители древнего русского благочестия страдают в храмах от живоподобных, писаных маслом икон синодального периода, больше похожих на увеличенные католические открытки, и многоголосного партесного пения, от хоров, закатывающих композиторские концерты. Любители службы, знакомой с детства, страдают от попыток внедрить в обиход элементы христианской старины.

Ревностный прихожанин, как правило, носит в душе некую идеальную службу, идеальную храмовую атмосферу. Только такую он готов признать своей и с подозрением относится к любой другой, которая ему кажется отклонением. Я видел множество таких вполне православных людей, пристально и пристрастно озирающихся в чужом храме, — все ли в порядке? Не нанесено ли ущерба благочестию? Не «неообновленец» ли тут батюшка, «католикофил», «тайный униат», «симпатизирующий раскольникам», «неправославных взглядов», не «протестант ли восточного обряда»? Или, напротив, не мракобес ли, фундаменталист и черносотенец? И, в частности, я знаю множество православных христиан, которым и служба, и особенно дворцовая атмосфера именно в храме Христа Спасителя доставляют значительные моральные страдания. Не посудиться ли христианам друг с другом? Или подождать общего для всех Страшного суда?

Это в стенах-то храмов, где житейских бурь и страстей должно быть меньше, чем в миру. А что же тогда творится за их стенами?

Лила, Лила! я страдаю

Безотрадною тоской,

Я томлюсь, я умираю,

Гасну пламенной душой.

Вот и состав преступления. Засудим только Лилу или еще и соучастников — ночь, луну, сирень, розу, соловья, легкое дыхание, трели, шепот?

Юный Вертер очень страдал. Засудим фройляйн Лотту. Ахилл испытывал моральные страдания из-за отнятой пленницы Брисеиды. А надо было не выпендриваться, не устраивать саботаж боевых действий, приведший к гибели друга, а отправить Агамемнона на нары. И вообще — банду Гектора под суд.

Адам и Ева в раю жили хорошо, но морально страдали от бессмысленных запретов. Это рай или колония для малолетних правонарушителей? И в результате оба сосланы на каторгу с применением особо жестоких методов наказания: «в болезни будешь рожать детей; в поте лица твоего будешь есть хлеб». Есть все основания для того, чтобы судиться с творцом.

У пострадавшего от Pussy Riot охранника храма проблемы со сном, говорит его защитник. Не у него первого.

Не спится, няня: здесь так душно!

Открой окно да сядь ко мне.

Дай, няня, мне перо, бумагу.

Не написать ли жалобу в районную прокуратуру? Простая русская православная девушка с семейными ценностями страдает от действий хлыща и космополита, воспитанного католическим аббатом. Пушкин не закончил «Онегина», но, коли муки подсудны, в последней главе Евгению следовало бы обратиться в суд за причиненные моральные страдания, а генералу Гремину подать ответный иск за попытку разрушения вековых семейных устоев.

Однако же моральные страдания — неизбежная и совершенно необходимая часть человеческого существования, condition humaine в чистом виде. В христианском контексте можно считать их следствием грехопадения, но тогда они — то самое следствие, которое заставляет человека оглядеться и понять, что с миром что-то не так. Физические страдания — для этого слишком грубый инструмент. Вне христианского контекста моральные страдания — важный механизм созидания, часто его отправная точка. Моральные страдания — это хотение чего-то еще, чего нет на свете, — от Бога до новой технологии, новой музыки или нового стихотворения.

И странно, что логику искупления через страдание обидчивые официальные лица и защитники православной великой России применяют исключительно к своим обидчикам — пусть пострадают, посидят, подумают и очистятся, — и не применяют к себе. С точки зрения юридической обвинение в моральных страданиях кажется куда как сомнительным, а с точки зрения мировоззренческой — вообще никуда не годится. Никто не обещал православным христианам жизнь без страданий уже в нынешнем веке. Да и они сами разве чувствуют себя вовсе без греха, который можно было бы искупить каким-никаким страданием — хоть исключительно моральным, хоть парой бессонных ночей?

 

Почему можно смеяться над русскими

Оскорбление может закрыть канал коммуникации. Однако парадоксальным образом оно может быть тем, что его открывает — в том случае, когда адресовано носителю силы и славы. Это его проверка на доступность. Закроется обидой, осуждением, репрессиями, пытками, казнью или нет. Если нет — значит, слышит и можно с ним говорить. Античность знала и вовсю использовала такие ритуальные триумфальные оскорбления. Когда Цезарь шел с триумфом по Риму, про него пели гадости — как до этого про консулов-победителей и легатов, а после этого про императоров (правда, совсем уж ритуально).

Прячьте жен: ведем мы в город лысого развратника.

Деньги, занятые в Риме, проблудил ты в Галлии.

Галлов Цезарь покоряет, Никомед же Цезаря:

Нынче Цезарь торжествует, покоривший Галлию, —

Никомед не торжествует, покоривший Цезаря.

То, что в более поздней Европе считалось оскорблением величества, то, что в Азии каралось бы жестокой казнью, в Риме было формой возвеличения. Гадости пели про победителя в ситуации триумфа. Оскорбление и почесть, две крайности, сходились. И открывался канал коммуникации. Сводил победителя на землю: не зазнавайся. Смог выслушать это, значит, сможешь выслушать и остальное — и неприятную правду, и просьбу. «Мальчишки отняли копеечку, вели их зарезать, как ты зарезал царевича Димитрия».

Те же цели у ритуала омовения ног римским папой или константинопольским патриархом, та же функция у средневековых шутов и юродивых. Канал коммуникации, который мог быть прерван величием, открывался благодаря оскорблению величества.

Не сразу заметишь, но в современном мире осталось довольно много от древних оскорблений триумфатора. Если мы возьмемся составлять мировую карту корректности — кого в мире можно оскорблять, а кого нельзя, — окажется, что можно сильных и нельзя слабых. Можно победителей или тех, от кого по совокупности опыта ждут побед. Нельзя тех, в ком видят заведомо проигравшую сторону, сторону, которая вряд ли осилит, одолеет, одержит верх. Если мы, Россия, претендуем на роль победителей, на значение, на силу и славу, мы должны быть готовы к оскорблениям. Победителей не судят, их оскорбляют. За триумфы и виктории — давние, новые и просто потенциальные, за то, что веселится храбрый росс, но и храбрый американец веселится не меньше. Оскорбление — признание оскорбляющим поражения до выхода на ринг. Оскорбление — спутник силы.

Русская девушка Люба в 1991 году вышла замуж за пана Дзюбинского и поселилась в польской деревне Стапорково, а в 2010 году подала в суд на золовку Терезу за то, что она называет ее ругательным словом ruska, и проиграла. «Это смертный приговор для меня. Родня мужа превратит мою жизнь в ад», — воскликнула Любовь Дзюбинска, выйдя из суда. «Далек мой путь, тяжел мой путь, страшна судьба моя».

У нас «дорогих россиян» ввел в обращение Ельцин. А у поляков мы так называемся испокон веку. Не только страна Rosja, но и жители ее Rosjane, и язык у нас rosyjski. (На правильном украинском, кстати, тоже будут «россияне» и «росийска мова».) А слово ruski является, говоря филологически, пейоративом, то есть ухудшительным вариантом: можно сказать «еврей», а можно — «жид», можно «украинец», можно «хохол», одно будет нейтрально, другое пейоративно. А по-польски можно сказать rosjanin, а можно ruski.

Кстати, в английском кроме Russian есть слово russky, не столько оскорбительное, сколько звукоподражательно-ироническое. Впрочем, некоторые английские словари помечают его как offensive, оскорбительное. Для американцев правых взглядов оно звучит почти как commies (коммуняки). Наше начальство, может, про это не знало и называло «Русский дом» на зимней Олимпиаде в Ванкувере Russky Dom. А может, знало, но пошутило над собой.

Кто сам обзывается, тот сам так называется. Сама ты, золовка, руска. И всей деревне сказать: «Сами вы руски. И мама твоя руска, и дедушка у тебя руски, и кот у вас еврей». А что еще им скажешь? Даже не жаловавший поляков Достоевский называл их просто поляками, в особенно ответственных сценах — «полячишками». Но это в литературе, а в народе как-то ничего такого нет. Есть слово «лях», но на прозвище оно никак не тянет, звучит почти респектабельно. «Кто устоит в неравном споре: кичливый лях или верный росс?»

Слова мигрируют из нейтральных в ухудшительные. Еще в XVII веке в русском языке слово «жид» было нейтральным (как в современном польском), а в конце XVIII столетия раввины обращались к матушке Екатерине, чтобы государство в отношениях с общиной его не использовало. Слово «негр» в английском было нейтральным — стало обзывательством, за которое и срок можно схлопотать.

Слово Weib в современном немецком звучит примерно, как наше «баба», а в XVIII веке означало просто «женщину» в ее, так сказать, гендерном отличии от мужчины. Das Ewig-Weibliche zieht uns hinan («Вечная женственность тянет нас к ней») — так заканчивал Гёте своего бессмертного «Фауста». И совсем не имел в виду «бабистость». Так слова расплачиваются за церемонность, которой был окружен в старые времена женский пол. Высокое хочется снизить, пафос сбить, чем выше забрался, тем больнее падение.

Сейчас ту же судьбу переживает слово Frauelein. Преподаватель латыни, уехавший в Германию, был срезан своей немецкой коллегой по кафедре: «Я же не называю вас “херрляйн” (господинчик) оттого, что вы не женаты». А вот француженки любого возраста по-прежнему не против, чтобы их называли «мадмуазель».

Слово «руски», возможно, когда-то тоже не было обзы­ва­тельством. Ruś и означало примерно то же, что Русь у нас — домосковскую и немосковскую Россию. Обидное «рус­ки, руска» в Польше, кстати, одинаково может относиться к представителям украинского и белорусского народов. Слово «руски» — конечно, ругательное, но уж если поляк захочет как следует приложить москаля, то поляк, как и украинец, произнесет загадочное «кацап».

Польская история напомнила мне другую, которая произошла на другом конце света и потому не попала в наши новости, а зря. Осенью 2009 года новозеландское телевидение и радио лишилось сразу двух ведущих, вернее, одного лишилось, а другой вовремя покаялся. Журналист Майкл Лоус в своем утреннем ток-шоу назвал генерал-губернатора Новой Зеландии сэра Ананда Сатьянанда «толстым индусом». В современной Новой Зеландии генерал-губернатор — безвластная представительская должность вроде президента в парламентских республиках Европы. На эту синекуру парламент избрал сэра Сатьянанда, политика из смешанной индо-фиджийской семьи, чтобы продемонстрировать расовый плюрализм и терпимость современной Новой Зеландии. Лоус же повел себя несознательно: он сравнил упитанного губернатора с Мистером Креозотом, отвратительным и прожорливым персонажем из «Монти Пайтона». «Он как-то не очень вяжется с нашим представлением об индусе. То есть я не хочу сказать, что все индусы попрошайничают на улицах Дели, но тут прямо как будто человек добрался до шведских столов лет в двадцать и с тех пор так оттуда и не уходил», — весело щебетал Лоус в шоу «Доброе утро».

А ведь буквально за день до этого с гостелевидения Новой Зеландии (TVNZ) уволился ведущий тамошнего утреннего ток-шоу Breakfast Пол Генри. В Новую Зеландию приехала из Индии министр Шейла Дикшит готовить Иг­ры Содружества (бывшего Британского содружества) в Де­ли. Во время своего телезавтрака Генри несколько раз на все лады смачно и ухмыляясь произнес ее фамилию именно так, как она читается английским глазом и слышится английским ухом — Dick Shit, дик шит, дерьмовый хер (вместо того чтобы корректно произнести его как-то вроде «Диксит», как оно звучит на хинди). То есть поступил ровно так, как поступает весь российский МИД и все российское ТВ с госпожой Псаки, которая на самом деле произносится «Саки» с долгим «а», по тем же правилам, что psalm или psychology.

Пол Генри заметил по ходу: «Я узнал про нее несколько дней назад, и с тех пор мне весело, но ничего, нормальное имя, она же из Индии». А там, ясный shit, полно алмазов в каменных пещерах. «К нам приехала госпожа Говнохренова, нет, ну послушайте, ничего страшного, вполне нормальное имя, там у них — в Индии. Я узнал про нее недавно, и с тех пор у меня хорошее настроение». Так это звучало бы в исполнении Сергея Доренко, местной разновидностью которого является Пол Генри.

Министерство иностранных дел Индии выразило протест по поводу этого «расистского и нетерпимого высказывания». «Шокирует, что такие некорректные взгляды звучат в эфире ведущего СМИ в многонациональной демократии, какой является Новая Зеландия. Такие реплики абсолютно неприемлемы и должны быть осуждены всеми благонамеренными людьми и нациями», — говорилось в заявлении МИД Индии. Должны — значит будут. Премьер-министр Новой Зеландии назвал этот эпизод в эфире «печальным и достойным сожаления».

Оба новозеландских ведущих известны самым неформальным стилем ведения эфира, за него и любимы. Лоус и Генри несут забавную чепуху на грани грубости обо всем и обо всех на свете — своих и иностранцах, и прежде всего о белых новозеландских политиках. Но именно реплика про толстого индуса удостоилась специального осуждения со стороны премьера, и Лоусу пришлось извиниться, хотя руководство радиостанции его поддержало, а Генри (за которого тоже сперва вступился его канал) — и вовсе уволиться.

Если бы Лоус и Генри шутили про британцев, про русских или про американцев (не афро) — этого бы никто не заметил. Про японцев — пожалуйста. Вот был ресторан «Япошка», стал «Япоша», но вроде бы японское посольство тут ни при чем. Пьяный русский, англичанин с лошадиными зубами и жирный янки попали на необитаемый остров. Над испанцами тоже можно, только так, чтобы это не приняли на свой счет эмигранты из бедных латиноамериканских стран. С китайцами уже сложнее. Вроде бы всех обошли, а могут обидеться. Не отошли еще от прошлого бессилия. А с африканцами, арабами, иранцами, индусами и прочими представителями развивающихся стран — с ними только серьезные отношения с целью брака. Представители бывших угнетенных народов лишены равноправного места в мире, а тут еще разные юмористы это будут подчеркивать. Кому смех, а кому и грех.

Однако, благодаря усилиям борцов с оскорблениями, помимо их воли складывается вот какое уравнение. Когда они борются с шутками против себя, они ведь консервируют то состояние, против которого восстали Махатма Ганди и остальные борцы с колониализмом, угнетением и неравноправием.

Это ведь над убогими смеяться грешно, над обиженными и обделенными, над униженными и оскорбленными. И вот индийцы кричат на весь мир: «Над нами смеяться грешно». И заставляют повторить это и новозеландского премьера, и СМИ со всемирной аудиторией.

Степень национального достоинства народа измеряется не числом выигранных процессов и не количеством запрещенных к употреблению слов, а способностью к самоиронии и спокойному восприятию шуток над собой.

Нормальный, не чересчур испорченный идеологиями англичанин, итальянец, немец и сам пошутит над собой и своим народом, и не обидится, если это сделают другие. А вот индус (мексиканец, африканец) может обидеться не только на прозвище, он может обидеться просто на слово «индус». И даже представитель великого, всех затмившего Китая может обидеться на слово «китаец».

Да, скифы мы, да, азиаты мы, да, руски мы, да, кацапы мы, да — Плюшкин и Обломов, Чичиков и Хлестаков, преступление и наказание, волки и овцы, Чапаев и пустота, Чук и Гек, человек и кошка, Бобчинский и Добчинский. Хорошо смеется тот, кто смеется над собой.

Хорошо, что верная Люба проиграла суд пани Дзюбинской. И хорошо, что МИД России не направил по этому поводу ноту протеста в Польшу. Это значит, поляки смотрят на нас не сверху вниз, а как на равных и даже наоборот — как на тех, кого надо срезать. Народы делятся на те, над которыми можно шутить, и на те, над которыми нельзя. Польский суд подтвердил, что Россия, слава богу, находится в числе первых.

А вот наши публичные спикеры, наши государственные журналисты, наши депутаты, министры, дипломаты хотят прервать это блаженное состояние. Хотят превратить нас в тонкокожих индийцев, в бывшую колонию: в людей, которые, оскорбляя сами, обижаются на любую шутку. Из сильных сделать слабыми, обидчивыми, убогими.

Оскорбление — спутник триумфа. Обида — спутник поражения. Самая оскорбляемая в мире страна — Америка. Потом Англия и вообще Западая Европа. Израиль — в третьем мире и среди левых. Россия — в Восточной Европе. Китай и Япония — в Восточной и Юго-Восточной Азии. Самые обидчивые и они же самые оскорбляющие — бедные страны третьего мира, молодые нации и государства, бывшие колонии, народы без государств. Кружевная обидчивость наших официальных спикеров находится в абсолютном и непримиримом противоречии с их же претензией на силу, славу и значительность России в мире.

Нация малая и слабая обижается, средняя — оскорбляется, посылает ответные оскорбления обратно или другому, более беззащитному адресату, сильная — отвечает на оскорбления подчеркнутой вежливостью. «Что это там шумит в прихожей, Бэрримор?» «Москва-река, сэр».