Капитализм с человеческим лицом

Для нас, глядящих на Европу и Америку, демократия и капитализм — это две стороны одного кинжала. На самом деле, это кинжал и ножны: одно можно вынуть из другого и орудовать ими по отдельности. Конечно, размахивать пустыми ножнами смешно, а кинжалом без ножен можно порезаться. Но и то и другое в истории случается и вот прямо сейчас происходит с нами. Тайвань — тот случай, когда высокоэффективный капитализм был построен без демократии. «Не время, — говорил каменный маршал, — пока в комнатах наших сидят комиссары и наших гунян ведут в кабинет». До 1987 года страна считалась на военном положении и управлялась по военным законам, как Сибирь Колчаком. При этом Чан Кайши упорно считал себя законным правителем всего Китая, который лишь временно, в силу обстоятельств, управляет его частью. Официальная позиция тайваньского правительства осталась такой до сих пор: оно правительство всего Китая в изгнании. Просто теперь у себя дома в это не верят даже чиновники тайваньского МИДа. С них, с них списывал своих крымских «врэвакуантов» Аксенов.

Успехи тайваньской экономики известны всем. Мне о них гордо рассказывал У Дуньги, президент Тайваньской биржи и бывший вице-премьер тайваньского правительства в Тайпее в своем офисе в Башне 101, которая еще недавно была самым высоким зданием в мире. До кризиса, на начало 2008 года, остров с населением 23 млн жителей являлся 17-й страной в мире по объему экспорта, а по некоторым важным позициям, вроде производства полупроводников или материнских плат, первой. По валютным резервам (250 млрд долл.) Тайвань — четвертый в мире после Китая, Японии и России, но в пересчете на душу населения это больше, чем у трех лидеров.

В 1989 году впервые разрешили участвовать в выборах другим кроме Гоминьдана партиям. Благодаря экономическим успехам у Тайваня были все шансы повторить политическую систему Японии, где на честных выборах 55 лет побеждала одна и та же партия, Либерально-демократическая, она же и правила. Поначалу так и пошло. На первых многопартийных выборах тайваньцы выбрали Гоминьдан, на первых свободных выборах президента в 1996 году — Ли Тенхуэя, тогдашнего главу Гоминьдана и действующего президента, который проводил на тот момент демократизацию и перестройку сверху. Но настоящая демократия — это не когда проходят выборы, а когда к власти на них приходит оппозиция. Это произошло в 2000 году, когда избрали Чэнь Шуйбяня.

Переведи меня через Тайвань

У Чэня — идеальная валенсовская биография. Он сын неграмотного крестьянина-арендатора с юга, был лучшим учеником в своем районе, поступил в Тайбэйский университет и стал адвокатом. Дальше — пьеса Горького. В начале 80-х он защищал в суде группу активистов, которые устроили в южном городе Гаосюн пикет за нашу и вашу свободу, демократию и многопартийность. Чэнь Шуйбянь проиграл процесс, зато проникся взглядами своих подзащитных. Потом вместе они организовали Демократическую прогрессивную партию. Из искры возгорелось.

Может быть, демократическая однопартийность по-япон­ски на Тайване не задалась потому, что, в отличие от Японии, где по главным проблемам в народе единство, на Тайване есть вопрос, который всерьез разделяет нацию. Это вопрос об отношении к Китаю, вернее — о самоидентификации на фоне Китая. Проблема Тайваня слегка похожа на проблему Украины, с надрывом утверждающую свою самобытность на фоне России. Тайваньцы отвечают по-разному на вопрос «кто мы?»: альтернативный Китай, сжавшийся до размеров одного острова, или особая тайваньская нация — с китайскими корнями, но все-таки отдельная. И на вопрос «что делать?»: провозглашать независимость или согласиться, что в будущем Китай и Тайвань окажутся в одном государстве. «У нас проблема с обороной, — признавался мне генерал местной армии депутат Гоминьдана Шуай Хуамин. — Как мы можем сражаться против китайцев, не зная в точности, Китай — мы или нет». Как и на Украине, тайваньские демократы отвечают на этот вопрос отрицательно, они противники большого брата.

Как в романе «Остров Крым» Василия Аксенова (где большевики не взяли Крым, а белые построили в нем процветающую капиталистическую Россию в миниатюре), на Тайване есть «партия общей судьбы» и «партия раздельной судьбы». Парадокс в том, что партия общей судьбы сейчас и есть Гоминьдан, бывшие белогвардейцы и заклятые враги коммунистов, правящих материком. Демократ Чэнь Шуйбянь не решился на провозглашение формальной независимости, но при его правлении контакты с материком — и так ограниченные — были полностью заморожены, больше даже по инициативе раздраженного Пекина. В 2008 году Гоминьдан и его кандидат (теперь президент) Ма Инцзю победили с программой восстановления и развития отношений с Китаем. Практически сразу после победы Гоминьдана начались прямые регулярные авиарейсы между Тайванем и Китаем (раньше летали через Гонконг и Корею), прямое морское сообщение, в два раза увеличили ежедневную квоту посетителей из материкового Китая — с 3000 до 7200 китайцев в сутки.

Китай и Тайвань возобновили переговоры, замороженные в 1999 году, в ноябре 2008 года приняли на острове высокопоставленных китайских политиков, а в декабре — двух мишек-панд из пекинского зоопарка. Это пример знаменитой пандовой дипломатии: все панды на свете считаются собственностью КНР и находятся в своего рода дружественном лизинге, не дружишь с Китаем — нет панды. Демпартия не против панд — агентов влияния, хотя на них вырастет поколение тайпейских детей с чувством радостного умиления по отношению к китайскому медведю («потому что он хороший»). Зато они против нового соглашения о торговле, переговоры о котором запустили лично председатель КНР Ху Цзиньтао и новый гоминьдановский президент Тайваня Mа Инцзю. Но тайваньский бизнес за Гоминьдан: он, как признавался в разговоре глава Тайпейской биржи, давно выводит производство и инвестирует в коммунистический Китай через Гонконг и оффшоры.

Гоминьдан сильно изменился со времен каменного маршала. В июле 2008 года президент и председатель партии Ма Инцзю извинился за «белый террор» 1950-х и 60-х годов, когда казнили и посадили десятки тысяч тайваньцев с левым уклоном. Но, несмотря на это, в ноябре того же года арестовали бывшего президента, лидера Демпарии Чэ­ня Шуйбяна с женой. Это трудно назвать новым белым террором: бог знает почему, молодую демократию всегда ловят на коррупции, как и старые авторитарные режимы. В 2006 го­ду зять Чэня попался на инсайдерской торговле на бирже, а жена самого Чэня — на получении откатов. Тогда же счетная палата (по запросу Гоминьдана) обнаружила, что Чэнь израсходовал на личные нужды 10 млн тайваньских долларов (10 тыс. американских) из бюджета президентской канцелярии и прикрыл расходы кассовыми чеками других людей. Чэнь оправдывался тем, что деньги были израсходованы на шесть секретных дипломатических миссий, но смог подтвердить только две из них. Позже обнаружились и другие взятки, откаты и незаконные расходы. Уголовное дело по обвинению в хищении не завели только из-за президентского иммунитета. Рейтинг президента катастрофически упал, начались уличные сидячие протесты под лозунгами «Чэня геть!», для импичмента в парламенте не хватило всего 29 голосов. Тогда же, за два года до конца срока, Чэнь объявил, что передает все полномочия, кроме внешней политики и обороны, главе правительства и не будет иметь отношения к следующей избирательной кампании. Это не помогло: Демократическая прогрессивная партия проиграла. Вскоре после проигрыша, 14 августа 2008 го­да, Чэнь признался, что его жена переводила часть денег, собранных на избирательные кампании, на счета в Швейцарии. Он извинился, и оба на другой день официально покинули партию.

Сторонники Чэнь Шуйбяня не столько отрицали обвинения, сколько указывали на избирательность правосудия. Чиновники и политики Гоминьдана попадались на похожих вещах: например, тот же самый судья, который вынес пожизненный приговор Чэню, оправдал при сходных обвинениях Ма Инцзю, когда тот был мэром Тайбэя. Суд проходил без присяжных (пока это обычная практика на Тайване), а в середине процесса случилась подозрительная смена всех трех судей. Сам Чэнь, признавая часть грехов, указывал, что его дело политическое. Можно сказать даже — внешнеполитическое. «Гоминьдан и китайские коммунисты считают меня заключенным № 1, так как я самый большой камень, который лежит между ними и не дает объединиться. Ма Инцзю хочет упрятать меня в тюрьму как жертву для умиротворения Китая. Я польщен и горжусь этой ролью» — иронизировал Чэнь перед одним из допросов.

Дон Шуйбянь сидит уже пять лет. Да, он грешен. Но пожизненный приговор бывшему президенту и лидеру оппозиции все-таки вещь неслыханная для развитой страны. Демпартия деморализована, Гоминьдан спокойно может дружить с Китаем и вернуть прежнее почтение к маршалу Чан Кайши. Командор пришел за своим обидчиком. «Оставь меня, пусти — пусти мне руку».

Странная революция

Одним из самых заметных шагов боливарианской революции, которую затеял Уго Чавес, придя к власти в 1998 году, стало разрешение торговать практически чем угодно и где угодно. С тех пор центральная часть Каракаса превратилась в один сплошной базар. «Социализм XXI века», который строил Чавес в Венесуэле, — это больше ларьков, больше рынка, по крайней мере мелкого и уличного. Это вообще очень странная революция. В революционном Каракасе работали фешенебельные шопинг-моллы и суши-бары, на двух самых высоких офисных башнях столицы каждую ночь зажигались гигантские рекламы американских газировок, а революционные лозунги и портреты Боливара пестрыми граффити и наивной живописью покрывали бетонные заборы и стены тоннелей — словно их ночью тайком намалевали подпольщики.

В сущности, боливарианская революция — это обширная конституционная и административная реформа с множеством переименований (сама страна переименована в Боливарианскую Республику Венесуэла), пара дюжин социальных проектов для бедных, основанных на доходах от нефти, много популистской риторики, митинги по каждому поводу и колоритная личность Чавеса, вокруг которой выстраивалась местная вертикаль власти. Этот коктейль дал поразительный результат. Уго Чавесу удалось убедить бедное большинство населения Венесуэлы, которое чувст­вовало себя брошенным собственной властью и средним классом, что государство за него и что бедные участники, а не бесправные наблюдатели политики, которую делают богатеи и умники. Власть Чавеса держалась не столько на благотворительных программах, — опираясь на нефтедоллары, оппозиция предлагала не меньше, — сколько на сильнейшем чувстве вовлеченности в жизнь страны, которое Чавес сумел дать народу и которому оппозиция сперва не умела ничего противопоставить, но потом научилась.

Конечно, боливарианская революция глазами ее лидеров — это одно, а глазами народа — несколько другое. «Чавесовский социализм XXI века, — объясняет американский посол Колфилд коллегам в Вашингтоне (телеграмма с Wiki­Leaks), — превозносит активную роль государства в экономике и поносит капитализм, но в умах большинства венесуэльцев он остается весьма смутным понятием государства, которое раздает помощь, льготы и пособия».

Чавес и бедные

У неказистого здания на границе обычного города и трущобного района — баррио по имени Петаре — выстроилась очередь, охранник запускает по десять человек. «“Меркаль” — это сеть народных супермаркетов, которые имеют право продавать специальные дешевые продукты серии “Каса” (“Дом”): маргарин, рис, муку в революционных упаковках с разъяснением статей боливарианской Конституции и политики правительства. В день приходит по 200—300 человек, — рассказывает совладелец лавки Педро Аджадж, — потому что цены у нас в среднем на 45% меньше, чем в обычных супермаркетах. Молоко в порошке — везде 8500 боливаров за килограмм, а у нас 4700. <...> Товар поступает с госсклада, поэтому даже так делаем прибыль», — признается Аджадж и выдает тайну: здешним «Меркалем» владеет кооператив из семи человек, а главный в нем — близкий к Чавесу высокопоставленный военный.

На центральной площади баррио Петаре в одном из старых колониальных домов — представительства разных «революционных миссий». Под плакатом о геноциде палестинского народа «миссионерша» заполняет бумаги, чтобы отправить сидящего рядом инвалида из трущоб лечиться на Кубу. Другой рассказывает, как написал Чавесу письмо и его отправили на Кубу оперировать глаза: «Теперь я вижу цвета!»

Мой визит в миссии Петаре не был согласован, не было даже предварительного звонка, так что все это не могло быть пропагандистской постановкой. Удалось увидеть и кубинского врача. Миссия медицинской программы «Баррио адентро» («На районе») сняла для него комнату на первом этаже самодельного кирпичного домика в самой глубине трущоб: шкаф с лекарствами, прибор для измерения давления, весы для новорожденных, стенгазета со скрещенными кубинским и венесуэльским флагами и заголовком «Народы-побратимы едины в медицине». Тесно, пахнет сырым бетоном, но раньше внутри баррио вообще не было врачей: венесуэльские медики не пойдут в опасные городские трущобы. Каракас соперничает с Йоханнесбургом за звание самого опасного города мира. Кубинский врач, молодой усатый красавец, в кабинет пустил, но предупредил: говорить не имеет права ни слова без разрешения кубинского посольства, умолял его не фотографировать — ведь это может погубить его карьеру. Теперь в Петаре ждут кубинских тренеров по бейсболу. Есть даже выписанные с Кубы учительницы музыки. Детей трущоб нынче учат игре на фортепиано. В Венесуэле, впрочем, знают, что кубинские врачи десятками бегут просить убежище в американское посольство.

Чавес и нефть

Кубинских специалистов Чавес завозит в Венесуэлу по известной на весь мир формуле «нефть в обмен на мозги». Но сначала ему нужно было взять под контроль саму нефть. Венесуэла национализировала свою нефть в 1976 году — не при левой диктатуре, а ровно посередине тридцатилетнего периода двухпартийной рыночной демократии. В Венесуэле нет углеводородных миллионеров: вся нефть принадлежит госкомпании «Петралео де Венесуэла», PDVSa, а ее менеджмент и большинство рабочих были против Чавеса. «Все началось с того, что в феврале 2002 года Чавес директивой прислал нам пять новых директоров в совет, — рассказывал мне Эдди Рамирес, один из семи членов старого совета директоров PDVSa. — Мы начали забастовку». Чавес отомстил, уволил недовольных, и государство окончательно подчинило компанию. «Мы были госкомпанией, но это был бизнес, — вспоминает лучшие времена бывший директор. — Мы никогда не продавали нефть в кредит и всегда только за доллары, а эти продают вперед и по бартеру. А Куба нашу нефть еще и реэкспортирует».

Он показывает внутренние имейлы PDVSa, которые ему передали еще не уволенные бывшие коллеги: «Друзья и товарищи! Завтра будет проходить митинг в поддержку президента республики. Как работники нефтяной отрасли мы должны принять в нем массовое участие. Каждое управление должно обеспечить максимальное число участников в этом мероприятии в обязательном порядке». И еще множество пунктов вроде: «Должны использовать предметы одежды красного цвета в течение всего дня. Идентифицировать работников, которые отказываются носить красные предметы одежды, и сообщать о них».

Теперь в бывшем главном офисе PDVSa — главный корпус Боливарианского университета, в зеркальных лифтах ездят левые студенты. Впрочем, вот еще одна странность венесуэльской революции. Ненависть Чавеса и США взаимна, но PDVSa исправно поставляет огромные объемы нефти в США, а американцы за них исправно расплачиваются.

Чавес и журналисты

Чавес не любил журналистов гораздо больше Путина. Журналисты в Латинской Америке принадлежат к среднему классу, который был Чавесу врагом. Путин в значительной степени победил благодаря кампании в прессе, Чавес шел против шквального медийного огня. Он похож на Путина в том, что постепенно прибирал к рукам ТВ, но в стране почти до конца его жизни не было ни одной серьезной прочавесовской газеты.

Человек с цирковым именем Наполеон Браво встречает меня в гостиной своей виллы, набитой интеллектуальными безделушками. «Вообще-то, меня зовут Хосе Родригес. Но в латинской Америке все — Родригесы, так что с этим именем делать карьеру абсолютно невозможно». Еще недавно, в начале 2000-х, он вел самую популярную новостную аналитическую программу «24 часа» на крупнейшем частном канале Benedicion. В 2004-м ее закрыли. «Мы были одной из самых свободных в смысле прессы стран мира, — вспоминает Наполеон, — у нас был практически свободный доступ к любому министру и президенту».

При Чавесе порядки изменились. Зато Чавес открыл свою программу — «Алло, президент!», где раз в неделю в прямом эфире отвечал на звонки народа. «Когда он был в тюрьме, его мама приезжала ко мне и спала на этом диване. — Наполеон слегка подпрыгивает на диване. — Он думал поэтому, что вместо журналиста я буду его пиарщиком». Наполеон не стал пиарщиком. В 2002-м, в год античавесовского путча и потом отзывного референдума, Наполеон Браво провокационно сравнивал обещания Чавеса с реальностью. Чавес обещал: если через год на улицах останутся беспризорные дети, он усыновит их и сделает «детьми Республики». Наполеон приводил уличных детей к президентскому дворцу Мирафлорес и снимал, как их гнала оттуда охрана. Сначала завели несколько судебных дел на Наполеона Браво, потом на хозяина канала Густаво Сиснероса, потом полиция в масках ворвалась в офис канала и провела обыск, потом застрелили собаку Сиснероса. В 2004 году Сиснерос при посредничестве Джимми Картера встретился с Чавесом, они договорились изменить политику канала. Benedicion больше не нападает на Чавеса, программа «24 часа» давно закрыта, а Наполеон Браво ведет политическое ток-шоу на радио Union, пишет в газетах («радио, газеты и интернет Чавеса не очень интересуют»), а на другой радиостанции (Леониду Парфенову с революционным приветом) делает передачу о событиях второй половины XX века — год за годом, что было в политике, что носили, на что ходили в кино и кто возглавлял хит-парад.

Почему Венесуэла не Россия

Сравнивая Россию и Венесуэлу, надо помнить, что в Венесуэле не было уравнительного социализма. Совсем наоборот. Там была почти образцовая многопартийная демократия и рыночный капитализм. Рыночный капитализм давно сформировал там богатый и устоявшийся средний класс, который у нас начал только сейчас наклевываться. Эти высший и средний классы и были бенефициарами всех национальных богатств, рыночных и демократических свобод. Там уже полвека, даже век (а не лет пять — десять) есть рестораны, кафе, бутики и шопинг-моллы. Как в Европе. Но в отличие от Европы количество бедных не сокращалось, а росло, разрыв между средним классом и беднотой не уменьшался, а рос, и Венесуэла пришла к тому, к чему пришли все латиноамериканские страны: в одной стране жил не один, а два народа. Один принадлежит «первому» миру, живет практически, как народ одной из западных стран, даже лучше: ну какой университетский преподаватель в Западной Европе позволит себе прислугу, а в Латинской Америке — пожалуйста. Другой народ живет, как в худших из стран третьего мира, как в Индии, Африке, Афганистане: в самодельных домах, без стекол, воды, электричества, денег, медицинской помощи и образования. С какого-то момента пропасть стала непреодолимой, социальный лифт остановился окончательно. Случились погромы, уличные волнения и попытки переворотов. А потом народ выбрал Чавеса.

«Если мы хотим, чтобы победил наш кандидат, мы должны поддерживать его, как чависты — своего, — горевал бывший директор нефтяной монополии Эди Рамирес. — Но и это не главное. У нас на совести один общий грех, мы забыли про людей с холмов. Когда государственные школы испортились, лет 20 назад, мы забрали оттуда детей и отдали их в частные школы. Когда испортились больницы, мы записались в частные клиники. Когда в городе стало опасно, мы натянули проволоку под током и наняли охрану. Теперь страной правит Чавес. При нем средний класс ни на минуту не может забыть, как раньше, что кроме нас есть целая страна».

Чавес — разновидность диктатора-демократа. Он был похож на античного тирана, в строгом историческом значении этого слова, — популярного лидера плебса, который опирается на низы и таким образом борется со своими конкурентами в верхах. Это диктатор-тиран — tyrannos в древнегреческом смысле: я с народом против аристократии, буржуазии и продавшейся им интеллигенции. Такому выборы даже нужны. Но, судя по тому, что мы видим в сегодняшней Венесуэле, они только мешают преемнику Чавеса, водителю автобуса Николасу Мадуро, который пришел к власти без выборов, на волне скорби по ушедшему команданте.

Наш Франциск

Новое имя папы, Франциск, очень симпатично мне и, должно быть, симпатично всем, кто застал то время, когда русская церковь ассоциировалась не с казаками, архимандритами на джипах и православными пикетчицами, держащими плакаты со словами, которые не всякий светский человек произнесет даже с глазу на глаз, а с Александром Менем, Сергеем Аверинцевым и Оливье Клеманом. Франциск Ассизский, в честь которого назвал себя новый папа, для русского интеллигентного православного человека, заставшего эти времена, совершенно как родной. Это ведь и любимое эссе Честертона о Франциске в переводе прекрасной Наталии Трауберг, и разговор с волком и птицами из «Цветочков», и его же «Песнь о Солнце» в переводе Аверинцева.

Хвала тебе, Господи мой, за все твои творения,

Особливо же за достославного брата нашего Солнце...

Это был такой идеальный, такой очень нужный нам всем святой, который свидетельствовал о том, что хотели услышать прихожане тогдашней церкви, еще не окаменевшей в гордости за собственное православие: что вот и у них там тоже есть свои несомненные святые (потому что как же можно сомневаться в святости Франциска), а значит, мы с ними не так уж разделены. Нашего слушался медведь, а их — волк и птицы, как когда-то, во времена до разделения церкви, львы слушались наших общих святых, на западе — Иеронима, переводчика Библии на латынь, на востоке — отшельников вроде Герасима Иорданского. И значит, мы можем любить друг друга, а не выкатывать друг другу старые конфессиональные счета.

Все, кто застал русскую церковь в эту ее пору, наверное, полюбили нового папу за одно это его дорогое сердцу имя. А те, кто не застал, вряд ли поймут, за что его так вот сразу и полюбить.

Его предшественник, кардинал Ратцингер взял себе имя Бенедикт, которое до него носили пятнадцать пап, имя основателя западного общежительного монашества и автора монашеского устава. Это имя подчеркивало преемственность, традицию и дисциплину. Кардинал Бергольо выбрал имя, какого не носил до него ни один папа. Зато это имя святого Франциска, который в XIII веке (один из периодов расцвета Европы) проповедовал добровольную бедность церкви, простоту, был инициатором движения снизу, не без труда получившего одобрение церковного начальства, называл всех братьями и сестрами, даже птиц, и считал, что монахам надо не запираться в монастырях, а жить в миру, в городах и деревнях, рядом с обычными людьми. Не как все, но рядом со всеми, не превозносясь и не гордясь своим отличием.

До конклава все задавались вопросом, как может церковь ответить на, как нынче говорят, вызовы времени. Если имя нового папы в некотором смысле его программа, то отчасти ясно, как он собрался на них ответить. Еще ничего толком не зная о делах аргентинской церкви, я где-то краем уха давно слышал, что архиепископ Буэнос-Айреса ездит на работу и по делам на городском автобусе. Ну вот, оказывается, кто ездил-то. И кто жил в маленькой квартирке. То, что такое францисканское поведение нашло поддержку у кардиналов, тоже хороший знак.

Городская церковь

Вот что удивило меня в первой речи нового папы. Речь была совсем короткой, но в ней он несколько раз назвал себя епископом города Рима: «Я епископ этого прекрасного города. <...> Хочу прежде всего помолиться за моего предшественника, епископа вашего города». И ни разу не назвал себя главой церкви, преемником Петра и так далее. Это многократное смиренное подчеркивание скромной роли городского епископа, главы поместной церкви, разумеется, не отказ от всемирного служения, но это отказ от упрощенного понимания роли папы как всемирного начальства.

Понимать ее так действительно все труднее. Современный мир гораздо более многоголосый, и это мир, в котором даже в церкви мало кто готов строиться по чьему-то приказу. Новый папа дает понять, что он это знает. Формально полномочия римского первосвященника гораздо более широкие и неоспоримые, чем, например, у российского патриарха, на деле — давно гораздо меньше. Папа уже не может просто запретить то, что ему не нравится, или указом насадить то, что ему по душе. Папства и папизма, за которые мы по привычке ругаем католиков, у нас самих давно гораздо больше. Во всяком случае, с трудом представляю себе патриарха, который напоминает, что он, прежде всего, епископ прекрасного города Москвы, а в остальном надо советоваться с другими поместными церквями.

Либерал или консерватор?

Про отставку Бенедикта я слышал много разных глупостей. Одна, часто повторяемая, касалась нацистского прошлого Бенедикта XVI: он отрекся потому, что появились его фотографии в форме гитлерюгенда. Думать так — это переносить на церковь какие-то очень интеллигентские, даже дворянские механизмы чести и стыда. Честь и стыд никому не мешают, но в церкви выше их — прощение. Считать, что мальчик, носивший форму гитлерюгенда, не может стать епископом, все равно что говорить, что блудница не может стать святой, отрицать спасение распятого одесную разбойника и притчу о работниках последнего часа, то есть все, ради чего существует церковь. «Среди ваших грехов нет ни одного, которого бы не сделали святые», — говорит один из героев романа Грэма Грина. И пионер, и комсомолец могут стать первосвященниками, в этом смысл церкви — главное, чтобы они, став епископами, не оставались комсомольцами.

Конечно же начали раскапывать прошлое папы Франциска на предмет того, можно ли с таким прошлым стать приличным папой или нельзя. И было заранее известно, что найдут. У епископа Бергольо были неплохие, скажем так — нормальные отношения с аргентинской военной хунтой, которая правила страной в 1970-е — в начале 1980-х и ответственна за тысячи смертей. Когда в Аргентине стали сажать причастных к преступлениям хунты, кардинала Бергольо даже вызывали в суд. Выслушали и отпустили. Но вряд ли это спасет его от обвинений в прогрессивной прессе.

С президентской четой Киршнеров, умеренных, по меркам Латинской Америки, левых популистов, которые правят Аргентиной последние десять лет, у него тоже не лучшие отношения. Он осудил подписанный Кристиной Киршнер закон о легализации однополых браков, а Кристина назвала это мракобесием и средневековьем. Впрочем, будучи противником гей-браков, он никогда не переносил своего отрицательного отношения с институции на людей. Наоборот, ездил в хоспис к геям, умирающим от СПИДа, и целовал им ноги. Ездил на автобусе, разумеется.

Впрочем, в латиноамериканской системе координат, да и в какой угодно, епископ Бергольо — консерватор вполне умеренный. Поскольку он из Латинской Америки, начнут исследовать его отношение к леволиберальной, почти марксисткой в своих крайних формах, теологии освобождения. И тут ответ известен. Епископ Бергольо ее не разделяет. Но, однако же, никогда не был гонителем или запретителем тех священников или епископов в своей епархии, которые ее придерживались.

«Сначала накормите и вылечите, а потом проповедуйте спасение», — звучит действительно скорее социалистически, чем евангельски. Сразу возникает вопрос: а после какого уровня ВВП на душу населения можно спастись? Новый папа не одобряет напрямую постулатов теологии освобождения, но он из церкви, где она родилась, и не мог не включить в повестку дня поднятые ею вопросы об устранении бедности, правах на образование и медицину как своего рода предпосылках для спасения. Более того, положение епископа в мегаполисе страны третьего мира с такой долей бедного населения, какой давно не знает ни один город Европы, не могло не сделать его чувствительным к вопросам социальной справедливости. В этом смысле новый папа — классический пастырь развивающегося мира: консервативный в семейных вопросах, радикальный в социальных, щепетильный в вопросах церковного имиджа — никакого лишнего богатства.

Новые времена

Все говорят о том, что церковь теперь живет в какие-то особые времена, во времена кризиса. Но, так или иначе, все времена, и в том числе все времена церкви, особенные. Просто надо понять, чем отличны нынешние.

Я позволю себе сослаться на мысль Сергея Аверинцева, тем более что мне посчастливилось не только читать ее, но и в качестве ученика слышать вживую. С позднеантичных времен все задачи церкви ставились и решались, все кризисы церкви происходили внутри христианского мира, в котором все, от государя до последнего крестьянина, были христиане, плохие или хорошие, но христиане. Даже Реформация, даже высмеивание церкви просветителями XVIII века, классический атеизм XIX и первой половины XX века существовали внутри него. Понятия Европы, Запада были тождественны христианскому миру.

Теперь этого христианского мира, где христианство воспринималось как само собой разумеющаяся данность, больше нет. Нет настолько, что даже современный атеизм не отрицает Бога и церковь, как прежде. Он их просто игнорирует. Они для него не важны. Современный атеист в принципе готов верить во что-то такое, пожалуй, даже в Бога. И наоборот, современный верующий сплошь и рядом верит не в Бога и не в Христа, а во что-то такое: возрождение нации, семейные ценности, святыни, пасхальный огонь.

У церкви больше нет той почвы под ногами, к которой она привыкла. Нет больше христианских народов, христианских государств, христианнейших правителей. Любая попытка сейчас изображать все это — недобросовестная имитация. Нынешняя задача церкви — научиться, по выражению Аверинцева, «жить без христианского мира, без внешней защиты, в мире, где для нее ничего не разумеется само собой». Многим кажется, что это конец. В действительности — это начало. В некотором смысле это более естественная для церкви, во всяком случае более евангельская, ситуация. У апостолов, у христиан первых веков тоже не было христианского мира, они его создавали буквально из ничего.

Когда у тебя снова нет ничего и надо начинать почти что заново, само противопоставление консерватизма и либерализма в церкви в значительной степени теряет смысл. Все хорошо, если это серьезно, и все плохо, если поверхностно. Поверхностный либерализм угождает общественному мнению, духу времени. Но и консерватизм точно так же может быть попыткой понравиться «народу». Поверхностный консерватизм просто санкционирует ненависть ко всему чужому или новому, что совершенно удивительно для религии, главный текст которой называется Новый Завет. И оба совершенно одинаково подгоняют церковь под то, что существует вне ее, ставят ее в подчиненное внецерковным вещам положение.

Когда нет старого христианского мира, нет запретных вопросов, но нет и готовых ответов на вопросы. Одно дело — когда церковь обсуждает возможность рукоположения женщины или гея под давлением феминисток, левой прессы, потому что «время пришло». И совсем другое — если она делает это потому, что открыла в себе новый источник любви и смирения. То, что видится прогибом под обстоятельства, может ведь оказаться раскрытием внутренних резервов. Вот как (да простят мне это сравнение) оказывается, что собачки могут мирно спать в главной базилике страны под Буэнос-Айресом. И наоборот, то, что кажется стойкостью, может быть чистейшим конформизмом.

Когда не на что опираться, единственной опорой церкви становится серьезное отношение к себе. Ведь с церковью все обстоит точно так же, как с образованием. Понятно, что хоть чего-то стоящие молодые люди пойдут не туда, куда их заманивают, бесконечно облегчая программу, но и не туда, где все сводится к зубрежке и заучиванию наизусть готовых ответов.

Возможно, для папы этих новых времен христианства без христианского мира подошло бы имя одного из самых ранних христианских святых, но и имя, и, главное, способ существования святого Франциска тоже подходит к ним как нельзя лучше.

Чубайс в юбке

У нас принято думать, что Тэтчер — это такой английский Гайдар, Чубайс в юбке: разгромила профсоюзы, всех уволила, закрыла предприятия и ободрала простой народ на лыко в пользу богатых. Остатки простого народа сохранились в Британии только потому, что свои же отстранили ее от власти, чтобы окончательно не проиграть.

Свои же отстранили Тэтчер среди прочих причин потому, что она сопротивлялась вступлению Британии в ERM-2, механизм обмена валют, предшествовавший переходу на евро. Британия вступила туда с уходом Тэтчер и вышла уже в 1992 году, после успешных спекулятивных атак, обрушивших фунт, — именно на них тогда разбогател валютный спекулянт Джордж Сорос. Сейчас можно сказать, что Тэтчер спасала Британию от евро и, кажется, спасла.

Сегодня это сложно представить, но когда Тэтчер только пришла к власти, Великобритания была одной из самых бедных стран Западной Европы. В 1980 году по подушевому ВВП (по ППС) британцы еле-еле обгоняли только что избавившуюся от диктатуры Франко Испанию и безнадежно отставали не то что от Германии, но даже от Франции и Италии. Бывшая мастерская мира, Британия жила беднее итальянцев.

Но дальше, в 1980-е годы, Франция и Италия не делали со своей экономикой ничего, что могло бы расстроить массового избирателя. А в Великобритании Тэтчер, забыв про рейтинги, протесты и забастовки, перелопатила всю страну на консервативно-монетаристский лад. Например, налог на доход до нее колебался от 40 до 83%, при ней — от 25 до 40%. К середине 1990-х по подушевому ВВП Британия догнала и обогнала Италию, потом позади осталась Франция, сейчас британцам ровня Дания и Бельгия. Лондон богачей и капиталов, Абрамовича и Березовского, арабов и русских тоже возник благодаря Тэтчер.

Строго говоря, Тэтчер доказала, что настоящая рыночная экономика с низкими налогами, минимальным госрегулированием и максимальной свободой для бизнеса выгодна не только крохотной группе богачей, но и всему обществу. Доказала, что если снизить ставку подоходного налога в два с лишним раза, доходы бюджета от этого увеличатся. Что разгон профсоюзной бюрократии поможет повысить зарплаты. Что можно смело приватизировать любые государственные монополии и таким образом добиться чуть ли не самых низких цен на газ и электричество в Западной Европе. Что не надо бояться реструктурировать убыточные предприятия и увольнять людей — при благоприятных условиях для бизнеса они найдут гораздо более полезные занятия, и после короткого всплеска безработица опять упадет. И именно это злит сторонников всеобщей справедливости. Это — эксперимент, и у него есть конкретные результаты. Можно до бесконечности показывать фото бастующих железнодорожников 70-х и 80-х, но хорошо бы рассказать, где эти железнодорожники работали и сколько получали уже через пару лет.

Но главное — Тэтчер с помощью консервативных реформ удалось сделать то, о чем сейчас бесплодно мечтают все правительства Европы: она одновременно снизила и налоги, и соцрасходы, и госдолг, совместив все это с ростом экономики и реальных доходов населения. Причем всего населения, что бы там ни говорили критики Тэтчер об обнищании беднейших британцев в 1980-х. Те, кто рассказывает про обнищание, обычно демонстрируют график, где показано увеличение разрыва между бедными и богатыми. Только тогда надо добавить, что нижняя планка (то есть доходы беднейших слоев) все эти годы тоже уверенно ползла вверх. Да, у 20% самых богатых британцев доходы за годы правления Тэтчер выросли сильнее, чем у 20% беднейших. Гораздо сильнее — 74% против 7%. Но реально богаче стали все британцы, даже самые бедные. Средние по доходам 20% жителей Великобритании разбогатели за время ее правления на вполне средние, но критически важные 30%.

Недобрая самаритянка

За что же Тэтчер не любят? По опыту своей дипломатической работы скажу, за что ее не любят за границей. Британский МИД был в ужасе от ее стиля ведения любых международных переговоров. Она не была дипломатична. Она не была носителем ни комплексов развитых держав перед народами бывших колоний, ни комплексов богатых стран перед бедными. Она их довольно откровенно презирала. В ее системе ценностей и человек, и целый народ, и государство были сами ответственны за собственное положение. Если народы бедны, значит, плохо работали и плохо само­управлялись. Если в Восточной Европе тоталитаризм, значит, там плохо любят свободу. Китай — вообще толпа рабов, которые не способны стать свободными. СССР (согласно апокрифу) — Верхняя Вольта с ракетами. Хотя ясно же, что не Верхняя Вольта, уже хотя бы потому, что он может изобрести и построить ракету, а та нет.

Тэтчер не любили в Германии, подозревая (и не зря), что она против объединения страны. И в остальной континентальной Европе — за то, что она против величайшего и гуманнейшего проекта европейского единства. И во всех без исключения странах ЕС ее не любили за British rebate, британскую льготу — сумму в несколько миллиардов евро, которую ежегодно возвращают Великобритании из бюджета ЕС, потому что британцам невыгодна единая аграрная политика Евросоюза.

Но, несмотря на то что она вернула британские money back из Европы домой, Тэтчер не любили в Англии. Поэт Ольга Седакова вспомнила в своем Facebook, как, оказавшись в Англии, была удивлена тем, что «никто вокруг хорошо о Тэтчер не говорит. <...> Из горбачевского СССР, из ельцинской России она представлялась идеальным политиком. Но англичане (не шотландцы, не ирландцы, о них и говорить нечего) думали иначе. Не только университетские преподаватели, но, скажем, и шоферы такси. Вот какие отклики я помню. “Тэтчер сделала наше общество более бездушным и недалеким; каждому внушается, что он живет для себя и для своего интереса”. “Абсолютная апология расчета и утилитаризма”. “Тэтчер — последняя, кто верит в тот капитализм, который описан у Маркса”. “Тэтчер вводит понятие рынка и товара туда, где о них прежде не говорили: в образование, например.

Университет оценивается по критериям финансовой эффективности. Это губит идею образования”. “С Тэтчер кончается английское общество как gentle society”».

Дело в том, что Тэтчер не была добра — хотя бы на словах. Ее мир был именно расчетливым и утилитарным. Но человеку хочется жить в мире добром и теплом. Где все заботятся друг о друге, хотят делиться со всеми — пусть только на словах. Где, как в раю, хочется, чтобы все были вознаграждены не по способностям, а по потребностям, не по труду в поте лица, а по благодати. Чтобы государство было, как солнце, которое равно светит на правых и неправых.

Допустим, мы даже знаем, что в нашем мире на всех поровну не хватит. Но это зло, а не добро, искажение, а не норма. Мы в душе восстаем против того, что это норма. Как хорошему человеку неприятен священник, говорящий, что вот эти и эти идут в ад, потому что заслужили, так же ему неприятен и политик, который говорит, что такие-то и такие-то будут прозябать на социальном дне и так им и надо. Современная, послевоенная, объединяющаяся Европа добра, она — gentle, а Тэтчер — нет.

Бесполезное железо

Тэтчер не любят в Англии, в Европе, в Латинской Америке, в Африке и Азии. Парадоксальным образом ее больше всего любят в России — стране, которую она сама жаловала меньше всего. От тоски по экономической эффективности, которая у нас в дефиците. Любят за те свойства Тэтчер, которые в Европе многим казались шокирующими: открытое высокомерие по отношению к малым и бедным странам, умение стукнуть кулаком по столу и послать эсминцы за родину в другое полушарие. Любят потому, что мы сами не слишком сострадательны, потому, что, в сущности, мы не очень добрый и в политэкономическом смысле очень правый народ: жалуемся, что нам не додают, а сами не желаем кормить бедных и жалеть убогих, с советских еще времен знаем, что всем не хватит, — неправильно только, что не хватает именно мне. И потом, мы любим железную руку. Нам вечно не хватает крепкой железной руки.

Даже термин «железная леди», который придумал ей — враждебному политику — советский газетный журналист, отдает уважением. Железных у нас тогда уважали и уважают до сих пор. Гвозди бы делать… крепче бы не было...

Но железных в истории было много. Претендентов на железность — еще больше. А эффективных из них — как Тэтчер — почти никого. Нам так и хочется вывести эффективность Тэтчер из ее железности, но она не выводится. Нами сейчас правит намного более железный политик. А бывают еще тверже и решительнее: железные Хонеккер и Ярузельский, железные Самоса и Мубарак, железный Бен Али, железные Каддафи, Кастро, Хуа Гофэн, железный шах Ирана Пехлеви, сменившийся в год начала правления Тэтчер еще более железным Хомейни. Все они были гораздо тверже, решительнее, безжалостнее к людям, неуступчивее и последовательнее в своих начинаниях. Но ни один из них не был даже близко так эффективен, как Тэтчер. Либо начинания их были бредовыми, либо вся их железность уходила на то, чтобы мучить людей и потом, оглядываясь, видеть лишь руины.

Тэтчер не была доброй, но ее металл, по мировым меркам, был мягок и гибок, ее железность была связана тысячей правил и условностей. Она не давила политических оппонентов, выслушивала и прочитывала тысячи слов критики в парламенте и прессе. Она уступила коллегам по партии, когда они убедили ее, что лучше уйти. Настоящие-то железные — мы знаем — не уступают и не уходят.

Для любителей железных рук, ног и голов у меня, как нынче говорится, плохое известие. Эффективность и железность не одно и то же. Если они думают, что они круты, как Тэтчер, потому что железны и никого не жалеют, и поэтому у них все получится, они обманывают себя и других.

Варвары и белые

Что страну испортили — сразу видно. Центр современного Йоханнесбурга выглядит, как Рим, захваченный готами. Пришли на форумы к базиликам, разложили костры, натянули между колонн веревки сушить белье. Бывшие офисы и отели делового центра приезжие из черных поселков превратили в гигантские коммуналки, у их подножия — стихийные рынки и автобусные станции для поездок в родную деревню. ЮАР теперь одна из самых опасных стран мира: 32 убийства на 100 тысяч населения. Как каждый москвич знает, что рано или поздно подхватит простуду, так каждый приличный житель Йоханнесбурга — что хоть раз за жизнь он подвергнется вооруженному ограблению. Вечером в городах здесь теперь не останавливаются на красный свет даже дисциплинированные потомки британцев и голландцы-буры: протестантская этика хороша, но жизнь дороже. Здесь вообще мало ходят пешком. Самый опасный момент — когда машина заезжает в гараж дома: тут в него и врываются грабители. Дома окружены проволокой с настоящим током. В чем же тогда величие Манделы?

А вот в чем. Южноафриканское общество времен апартеида было несправедливым не по большевистским, а по самым обычным буржуазным меркам. Дело даже не в специальных пригородах для ночлега черных: днем приехали на работу, а ночью — пожалуйте в специально отведенные поселки, в людскую на свой сундук. Знаменитое двухмиллионное Соуэто, где проходили труды и дни Манделы, звучит как красивое африканское слово, на самом деле это обычная наркомовская аббревиатура от South Western Township — Юго-западный поселок, Юзапос, людская для ночевки чернокожих при Йоханнесбурге.

Все эти отдельные поселки для ночлега — гуманитарная надстройка на главном: черным нельзя было иметь свой бизнес и по-настоящему учиться. Есть много стран, где для части населения прикрыта дверь в военную, чиновничью или политическую карьеру: русские в Прибалтике, китайцы в Малайзии и Индонезии, но если им же закрыта дверь в частное предпринимательство и интеллигенцию — это совсем беда. Поэтому белый режим ЮАР разваливали одновременно и большевики, и их враги — либералы вроде Тэтчер с Рейганом.

Это важно помнить, потому что в России особенно сожалеют о прежнем южно-африканском режиме те, кто любит Тэтчер и Рейгана, сторонники самой либеральной и наименее социальной экономики. Но ЮАР времен правления белого меньшинства была в каком-то смысле сверхсоциалистической страной: белый здесь не мог быть бедным, не мог опуститься и плохо жить на глазах у черного большинства. Белый — всегда господин. Поэтому он мог вообще ничего не делать, иметь от государства все и жить припеваючи.

Новые черные

В Южной Африке я разговаривал с черными бизнесменами, которые начали свое дело подпольно еще при старых порядках. Один из них, Сбу Мунгади, председатель совета директоров крупной компании, когда-то подавал специальное прошение министру белого образования о поступлении в белый техникум, где лучше учили. Министр белого образования, посоветовавшись с министром образования чернокожих, разрешил. Потом Сбу выиграл стипендию в США, но правительство отказало ему в загранпаспорте. Сбу ушел за границу нелегально, саванной.

Другая моя собеседница, Каньи Мламбо, в 19 лет пришла в Standard Bank просить образовательный кредит. «На кого хотите учиться, милочка?» — строго спросил менеджер. «На архитектора», — ответила Каньи. «Черные не учатся на архитектора, — строго возразил менеджер, — вот если бы на учительницу или медсестру, тогда бы я дал, а так до свидания». Когда мы разговаривали, Мламбо была членом совета директоров того самого Standard Bank и отвечала за кредиты частным лицам. Объезжая отделения, она добралась до того, где когда-то ей отказали в кредите. Белый менеджер сидел на своем месте. Каньи ничего не сказала, просто долго и внимательно посмотрела ему в глаза. «Кто там в малиновом берете с послом испанским говорит?»

Еще один, Гемран Машаба, начал бизнес в 1982 году, как бы мы сказали, фарцовщиком. С той разницей, что в СССР торговать запрещалось всем гражданам, а в ЮАР — черным. Машаба ездил по поселкам и продавал парфюмерию из багажника автомобиля. Если видел полицию, удирал по грязным переулкам гетто, потому что полицейским надо было показывать «пассбук» — книжечку с отметкой белого работодателя: не от себя торгую, а от хозяина. А его не было. Когда Машабе надоело бегать, он завел себе подставного белого хозяина на зарплате. Потом, вместо того чтобы продавать чужие шампуни, Машаба придумал собственную линию, Black like me, для черных особо жестких волос. В середине 2000-х его продукция продавалась по всей Африке и в Европе.

Белых не предлагать

Отъема собственности в ЮАР после смены власти в 1993 году не было, но теперь ни одна компания не может обходиться без черных сособственников и топ-менеджеров. Когда-то Машаба нанял себе белого зиц-председателя, чтобы отстала полиция. В 2000-е он сам был членом совета директоров двенадцати крупных белых компаний и чуть ли не каждый день получал звонки с предложениями.

В приложении «Вакансии» местных газет десятки заманчивых должностей: директор филиала международной компании, в скобках «АА»; глава отдела продаж, в скобках «ЕЕ»; директор по связям с общественностью, в скобках «строго АА». АА — это affirmative action, «поддержка делом»; ЕЕ — employment equity, «равенство при найме». Обе аббревиатуры обозначают одно и то же: если вы белый, не тратьте время.

Это можно было бы назвать расизмом наоборот, если бы не одно обстоятельство. На двадцатый год формального равенства большая часть бизнеса и командных должностей в нем принадлежит белым.

Число благополучных черных увеличивают за счет белого бизнеса постепенно. К 2015 году каждая южноафриканская компания должна была принадлежать на 25% черному бизнесу и в каждой компании на руководящих должностях должно быть от 25 до 35% чернокожих.

В декабре 2005 года правительство приняло BEE-Act (Black Economic Empowerment Act — Закон о поддержке черных в экономике), где впервые подробно описано, что нужно делать компании, в том числе и иностранной, чтобы работать в Южной Африке. Согласно акту, приходится не только находить черных менеджеров, но и составлять план закупок по привилегированным ценам у черных компаний, а также оплачивать повышение квалификации бывшим обездоленным.

Может показаться, что это чересчур, но крупный бизнес не бежит из Южной Африки. Страна все еще сказочно богата, а требования поддержки обделенного большинства все равно лучше, чем международные санкции 80-х, предчувствие гражданской войны 90-х или соседнее Зимбабве 2000-х, у которого с ЮАР был общий старт, но совсем разный финиш.

Будущая элита

Сами чернокожие бизнесмены предупреждают: не обманитесь, нас слишком мало. Белый бизнес покупает черную элиту. В публикациях о передаче долей белых компаний черному бизнесу подозрительно часто мелькают одни и те же фамилии. Большинство — вчерашние видные деятели Африканского национального конгресса или негритянских профсоюзов. Черный мультимиллионер Сирилл Рамафоза — бывший генсек АНК и глава профсоюза горняков. Джеймс Мотлаци — бывший президент того же профсоюза. Во время крушения апартеида они устраивали грандиозные забастовки и требовали национализации. Теперь они совладельцы тех же самых шахт. А уже новая цветная полиция свободно разгоняет и стреляет в бастующих шахтеров не менее жестоко, чем белая во времена апартеида.

Иногда белый бизнес покупает даже не элиту, а черный камуфляж. Одна крупная строительная компания привела на государственный тендер черного председателя совета директоров. Все вопросы чиновников он с начальственным видом переадресовывал своим белым замам. Министерству это показалось подозрительным, в компанию пришли с проверкой. У калитки проверяющих встретил черный директор, в фартуке и с садовыми ножницами: он постригал кусты.

«Ничего, — говорят мои южноафриканские собеседники. — Зато его дети будут учиться в серьезных университетах и станут настоящими директорами. Или архитекторами».

Африканизация без социализма

Главное — не путать. Африканизация экономики — это не отобрать все, что было у белых, в пользу новой черной власти, это — создание черной элиты. В идеале, разумеется.

Собственно, это и есть путь, который избрал Мандела для своей революции. Африканский национальный конгресс был и остается чрезвычайно разнородной организацией. В нем вместе с политиками, учившимися в западных университетах, есть коммунисты, левые профсоюзники, бывшие боевики и террористы из партизанских отрядов. Нынешний президент Зума — из таких. В мыслях многих борьба за справедливость должна была закончиться национализацией. Не только во время борьбы, но и в первые годы после победы первое чернокожее правительство колебалось между социализмом и рынком.

Но тут развалился СССР, и это спасло ЮАР: выбор был сделан в пользу капитализма с черным лицом. Между черными политиками, еще вчера совершенно левыми, черным населением и белым бизнесом было достигнуто неформальное соглашение: африканизация заменит национализацию.

В 90-е был сплошной медовый месяц: все занимались политикой, меняли белых министров на черных, пробовали на вкус свободу передвижения и жительства, выборов и печати, ликвидировали резервации — бантустаны, сливали в одно армию и партизан, перестраивали полицию. А потому придумали замену экспроприации ВЕЕ — выращиванием черной элиты внутри белых компаний, как в инкубаторах.

Горбачев наоборот

Южная Африка сейчас на взгляд приезжего смотрится менее презентабельно, чем когда-то. Но если бы вместо Манделы во главе ее в первые годы оказался другой человек, вроде Мугабе в соседнем Зимбабве, все могло быть гораздо хуже. Уехало бы не 15% белых, как в ЮАР, а все поголовно. И экономика, вместо того чтобы продолжить не очень быстрый, но стабильный рост, догоняя по по душевым показателям бедные страны Евросоюза — Румынию или Болгарию (для Африки — большое достижение), рухнула бы в беспросветную рецессию. Как в том же Зимбабве, где получилось, что в 1980 году 7 млн измученных апартеидом зимбабвийцев производили в три раза больше, чем 12 млн свободных и эмансипированных граждан Зимбабве тридцать лет спустя.

Заслуга Манделы не в том, что он руководил революцией и сверг задержавшийся во времени режим. Это много кто смог. Значение Манделы, если угодно — коллективного Манделы (ведь он был лицом процесса, лицом целой группы переговорщиков, которые повели себя на редкость разумно) в том, что он, свергнув режим, не стал ломать его экономическую основу.

Мандела в некотором роде Горбачев наоборот, вернее, Горбачев в противоположных экономических условиях. Оба реформатора — у нас и в ЮАР — меняли политический строй, стараясь не трогать экономику. Только в нашем случае это было бессмысленно: неповоротливая советская экономика и была главной причиной наших бед и первым, что нужно поменять. А в случае ЮАР — осознанно: там на момент демократизации уже существовала конкурентоспособная рыночная экономика, успешно включенная в мировую. Ее надо было по возможности спасти.

И еще вот что не только для Африки удивительно: в ЮАР не случилось символической расправы над бывшими угнетателями. Да, поменяли флаг и гимн. Но центральные улицы, площади, мосты Йоханнесбурга и Претории по-прежнему носят бурские имена Крюгера и Боты, и никуда не делись конные и пешие статуи Бот с Крюгерами, а на высоком холме под Преторией нетронутым стоит монумент бурских переселенцев: внутри мраморные барельефы, на одном зулусы убивают белых женщин и детей, на другом белые мужчины мстят зулусам. Никаких граффити и разрушений, горит вечный огонь. Только вместо государства монумент содержит частное общество.

А знаменитая площадь Манделы в Йоханнесбурге — это на самом деле охраняемый открытый двор гигантского торгового молла, где покупают больше белые, но все чаще встречаются и черные покупатели.

Удостоверение девства

Короли теперь могут гораздо больше, чем прежде. Опытные царедворцы в замешательстве. Впервые не проводилась протокольная процедура удостоверения девственности невесты. А это вовсе не средневековье какое-то. Еще у Дианы в 1981-м году удостоверяли: «Дианы грудь, ланиты — Флоры!» Дворцовый доктор подписывал соответствующее заключение: невеста наследника престола — кобылица необъезженная и жемчужина несверленая.

Сейчас процедуру отменили за бесполезностью. Уильям и Кейт жили вместе, как обычный английский бой-френд со своей герл-френд, — ну разве что подольше, почти 10 лет. А даже если бы не жили, все равно бесполезно: впервые в истории королевских свадеб молодые пригласили своих «бывших». У каждого вышло штуки по три, пусть царедворцы еще скажут спасибо, что только противоположного полу.

И в отношениях у них — полнейший либерализм. Царевна, нет чтобы хлопнуть в ладоши и кликнуть: «Мамки, няньки, собирайтесь, снаряжайтесь! Испеките мне к утру мягкий белый хлеб, какой я у моего родного батюшки ела», — сама утром плелась на кухню, варила кофе и жарила яичницу с беконом. А может, и пиццу разогревала. В общем, все, как у родного батюшки.

Однако королева Елизавета на все это безобразие согласна и к внуку Вильяму была гораздо добрее, чем к сыну Чарльзу, которому не позволила жениться на своей собственной лягушонке, а привела вместо нее Диану с ланитами, известными на весь мир. Известие об официальной помолвке королева Елизавета приняла с внешним восторгом и сказала, что absolutely delighted. Во-первых, потому что внук: а отношения бабушка — внук совсем не то, что мать — сын, это вам любой Зигмунд Фрейд скажет. Бабушка и эдипов комплекс две вещи несовместные. Во-вторых, после истории Чарльза и Дианы королевский дом сделал правильные выводы: пусть лучше женится на отечественной пастушке, чем мучения, скандалы и египетские родственники. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не изменяло с арабами.

Придворные генеалоги постарались и нашли у царевича и лягушки общих предков в 12-м и 15-м колене. «Аполлон Аполлонович Аблеухов был весьма почтенного рода: он имел своим предком Адама». Самая интересная из предков — Элизабет Ноллис, племянница Анны Болейн, дочь Мэри Кер­ри (в девичестве Мэри Болейн), старшей сестры Анны Болейн и тоже любовницы Генриха VIII. Из чего с большой вероятностью может следовать, что означенная Ноллис — дитя любви Болейн-старшей и Генриха. Это недоказуемо, но позволяет Кейт в случае необходимости обернуться Василисой Прекрасной. Потому что ударяться об пол больно и негигиенично.

Кейт будет настоящей королевой, только на всякий случай с добавкой «консорт». Случай может быть один: если Уильям, став королем, скончается раньше или будет признан невменяемым, Кейт не станет правящей королевой. Большинство английских королев жили консортами, так что Кейт нет повода тужить.

Интеллигенция, как положено, недовольна властью. «Я же­лаю будущим новобрачным только добра (как, впрочем, и всем молодоженам), — пишет мне русскоговорящий британский друг Эдмунд Харрис, — но меня достало, как свадьба бесконечно освещается во всех СМИ вплоть до мельчайших подробностей. За последнее время обсуждают то, кого включили в список гостей и кого — нет, и как человек мог впасть в немилость. Думать о ней я особенно не желаю. Я не республиканец (в смысле — сторонник упразднения монархии), но и не особенно фанат королевской семьи. Посмотреть венчание я не собираюсь в силу технических причин — не владею теликом, зато я буду радоваться халявному выходному. Коронация королевы в 53-м — да, это было зрелище, да и, пожалуй, венчание несчастных Чарльза и Дианы тоже, а сейчас считается хорошим тоном сделать какой-то популистский жест, чтобы показать, что, мол, нас обвинить в элитизме нельзя, и мы умеем опускаться до уровня простого народа. Думаю с ужасом о том, что будет».

Почему нужна монархия в России

Глядя на свадебные приготовления в Англии, думал, что хорошо бы и у нас реставрировать монархию. Вовсе не потому, что русский народ какой-то там по природе особенный любитель розг, связывания и прочего мазохистского секса с государем-императором.

Кажется, Честертон считал рыцарскую преданность монарху не просто прекрасным чувством, но до некоторой степени врожденным благородным инстинктом. Даже если католик Честертон полагал, что это программа, заложенная в человека творцом, самый завзятый эволюционист найдет в этом предположении смысл: человек ведь развился из стайных, стадных существ. У лошадей это будет табун, у рыб это будет косяк. У человека — племя, время, бремя, стремя, некоторое царство, тридесятое государство. Сколько их было, сколько еще будет — и в каждом по королю. Собаки, львы, быки, перелетные птицы и гуси, которых у стен дворца пасла Кейт Миддлтон, выбирают себе вожака и чтят его. «Ты мой король», — умирая, говорит Боромир Арагорну во «Властелине колец», и на зрителей это действует не меньше, чем лирическое «я тебя люблю». «Когда государь приблизился на расстояние двадцати шагов и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал. Все — всякая черта, всякое движение — казалось ему прелестно в государе. Ему хотелось выказать чем-нибудь свою любовь к государю. Он знал, что это невозможно, и ему хотелось плакать». Те, кому лично доводилось бывать рядом с вожаками народов, должны признаться себе, что испытывают хотя бы малую долю переживаний Николая Ростова.

Если Честертон и Толстой правы, с этим надо что-то делать. И более-менее понятно что. Этому чувству нужен громоотвод, водопровод и канализация — в философском смысле, от слова «канал». Идеальный громоотвод — король-символ. Когда король действительно правил, или вернее, когда тот, кто действительно правил, был король, помазанник божий, избранник Аллаха, инкарнация Вишну, деваться было некуда: кто командует, того и люби. Но сейчас есть возможность развести власть и любовь к власти, перевести стрелку в тупик, на безвластное, но приятное лицо.

Там, где короля нет, население начинает обожать, чтить и направлять свои инстинктивные рыцарские чувства на действующего главу исполнительной власти. Который, признаться, для этого не особенно предназначен, ибо является лицом, во-первых, в силу должностных обязанностей, предназначенным для критики, во-вторых — временным, обреченным на уход. С ним надо бы построже. Но выше-то него никого нет. Система дает сбой, глава исполнительной ветви превращается в национального лидера, отца родного, батьку, дуче, команданте, лидера джамахирии. Происходит, с одной стороны, девиация религиозного и рыцарского инстинкта, с другой — узурпация символической роли.

К общепринятому разделению властей на ветви (исполнительная, законодательная, судебная) я бы добавил власть символическую, отделенную от исполнительной, как она сейчас отделена в Великобритании, Швеции, Дании, Нидерландах, Норвегии. Самое здоровое отношение к действующей исполнительной власти я наблюдаю именно там.

Откуда же нам взять царевича? Откуда всегда брали кандидатов на вакантные троны: из соседнего тридесятого царства. Вот у Уильяма есть младший брат Гарри, которому английская корона, скорее всего, не светит из-за малой разницы в возрасте с братом — два года всего. А, между прочим, его прапрабабушка — великая княжна Ольга Константиновна Романова, и вообще их Георг V был двоюродным братом нашего Николая, то есть принцы нашего царства внучатые племянники.

Взять Игорька, привезти в Кремль, поселить в одном синонимическом ряду с гербом, гимном, флагом и пограничным столбом Родины, найти ему Василису Прекрасную из-под Юрьева-Польского или Гуся-Хрустального (а то пусть и сам по болотам походит), провезти с нею под крики народа из Спасских ворот по Красной площади, по Воздвиженке, по Арбатской, по Пречистенскому, по Волхонке и обратно через Боровицкие и поселить там, в Кремле, а остальных оттуда вывезти. И будет он принимать парады, делать визиты, устраивать обеды и поздравлять с Новым годом дорогих россиян. А они будут испытывать чувство нежности и восторга, подобного которому не испытывали, избавив от этого груза президентов и премьеров, которые станут наконец, не обремененные излишним символизмом, спокойно работать и сменяться, когда придет их черед. И я там был, а что за мед-пиво наливали, не помню.