1.
Внезапно её окружили собаки.
Весной между домов висит отчаянно зевающая пустота, и в ней свершается круговорот влаги и хляби, отчего хлюпающая под ногами грязь кажется всепроникающей, а возвращение вечером, после спектакля, домой – реальной проблемой.
Особенно Мария Игоревна (однажды ей зачем-то сказали, что она похожа на Ванессу Редгрейв) не любила долгого прохода от метро, через пустырь, к дому. Каждый раз она проходила этот отрезок, внутренне собравшись, сжавшись. Темно, тихо, окна в доме напротив не светятся.
Ещё хорошо, что спектаклей у неё мало, всего три, выходить на сцену приходится редко, раз в неделю, иной раз компанию составляет актриса
Соколова-Яснова, живущая неподалёку, поэтому одна Мария Игоревна остаётся редко. Да и собак видит не часто.
Тем не менее хотя бы раз в год, но избежать тревожной ситуации не получается. Из-за чего всё прочее время живёшь в тревожном ожидании запланированного срыва.
Зря, что ли, в народе говорят: кто чего боится, то с тем и случится.
Точнее не скажешь.
2.
Сухопарая, до поры увядшая, Мария Игоревна бежала домой, прижимая шляпку к ушам, намеренно ограничивая угол обзора: меньше видишь – здоровее кажешься. Однако собак она увидела сразу же, целую стаю, раз, два, четыре, что ли, семь ободранных, худых теней…
Они семенили друг за дружкой, перебегали пустую дорогу, и траектория их целенаправленного движения, если прикинуть недалёкую перспективу, пересекалась с тропинкой Марии Игоревны.
То есть если ускорить шаг, можно, скорее всего, проскочить, потому что замедлить шаг нельзя: это будет для собак более заметно.
Главное, не волноваться, делать вид, что всё идёт по плану, авось и не обратят внимания.
Бездомных собак Мария Игоревна боялась панически. Вот она и ускорилась, но, видимо, чего-то не подрассчитала, попав в самый эпицентр собачьего движения.
Отступать теперь нельзя, а идти вперёд – грехи не пускают. Собаки зацепили её, унюхали, утеряли невидимую цель, окружили и постепенно сужают пространство.
3.
Особенно стараются маленькие, подлые шавки. Тявкают, хорохорятся.
Большие собаки наступают менее уверенно, прячутся за спины товарок, готовые в любой момент кинуться врассыпную. Но Мария Игоревна чувствует, что именно их следует бояться более всего. Главное – не растеряться, держать ситуацию в руках. Под контролем.
– Не ссыте, Маша, я – Дубровский, – говорит она себе загробным голосом, заодно проверяя реакцию цепных псов. Отчаянно бьётся сердце. Вокруг ни души.
Особенно проявляет активность одна, с вострой лисьей мордочкой и непропорционально пушистым хвостом. Как с цепи сорвалась: всё время норовит подобраться поближе.
Главное, чтобы какая-нибудь из тварей не укусила тебя с тыла. Мария
Игоревна пытается тронуться с места, но любое движение воспринимается животными точно оскорбление: лай и бросания на жертву становятся всё более и более активными.
Мария Игоревна решает отмахиваться от них маленькой лакированной сумочкой, более похожей на ридикюль. Говорят же, что собаки не различают объектов преследования, хватая то, что ближе всего расположено.
Другой рукой она пытается зачерпнуть снег: сделать вид, что берёт в руки камень. Считается, что дворовые твари больше всего боятся именно этого жеста.
4.
Но ничего не помогает: стая чувствует численное превосходство. Ни снег в руке, ни сумочка не способны остановить этой бессмысленной травли.
Собаки исходятся в жутком лае, брызгают слюной, визжат и подбадривают соседок, суки. Мария Игоревна начинает терять терпение, равновесие и самоконтроль: тем более что тварей здесь не меньше десятка и трудно всех их, мелких и дребезжащих, удерживать своим вниманием.
Кажется: только кого-нибудь упустишь, тут-то и получишь укус в ногу.
Первый укус, который для остальных окажется сигналом к атаке.
И Мария Игоревна делает ещё один шаг, одновременно пытаясь пнуть одну из заливающихся тварей, делает ещё один неуверенный шаг по направлению к дому и чувствует, как по голенищу зимнего сапога скользнули, лязгнули чьи-то особенно противные клыки.
– А, ну, пошли, – начинает кричать она благим матом, и собаки на мгновение пугаются.
Воспользовавшись передышкой, Мария Игоревна делает по хлябкой грязи пару-другую небольших шажков, но собаки снова окружают её, с новым остервенением пытаясь укусить ногу, руку, или всё сразу.
5.
Терпение тухнет, в голову лезут, разбухая, отвлечённые образы, случайные мысли. Она вдруг вспоминает мужика с топором, пытающегося возле метро поймать маршрутку. Видит через витрину, как в закрытом спортивном магазине мальчик катается на велосипеде. "Покрасить волосы нужно, – думает она, – да и лак на ногтях облез…"
Проносятся тени воспоминаний. Вдруг отчего-то всплывает перестроечная пьеса, где она играла спившуюся проститутку. Высокая, сутулая… Когда появляются мужики и нужно принести себя в жертву, её героиня приободряется: авось подойду… Но минуту спустя появляется сломленная и поникшая: не подошла…
Лёгкий, опереточный снег присыпал Марии Игоревне нервные окончания.
Будь что будет: она устала сопротивляться. Вынужденный фатализм мутирует в сторону вины перед животным миром. Перед внутренним взором её начинают проноситься все когда-нибудь съеденные животные.
У каждого из них не хватает разных частей тела – тех, что она уже съела.
– А это уже, кажется, паранойя, – объяснила Мария Игоревна собачкам свою позицию перед тем, как окончательно сдаться. – Ведь не до смерти же загрызёте… Правильно?
6.
И в тот момент, когда она решается медленно опуститься (рухнуть) на колени, закрыв лицо руками, чтобы не искусали (всё ж таки она лицом работает), Мария Игоревна слышит шелестящее приближение легковушки.
Действительно, теперь, когда надежды на спасение нет, возникает ночной автолюбитель, картинно тормозящий возле деморализованной женщины.
Собаки, слепые слуги желаний, тут же переключаются на вновь прибывшего. А он, не обращая внимания на опасность, широким жестом распахивает дверку блестящего авто (боковым зрением Мария Игоревна замечает долгополый кожаный плащ, мохнатые никитомихалковские усы, аккуратные залысины и дорогущие очки: тонкая, золотая, видимо, оправа).
– Как я понимаю, вам действительно нужна помощь. – Приятный баритон с запахом Gucci переводит внимание безродных млекопитающих на себя.
Мария Игоревна не успевает ничего сказать, когда раздаётся первый выстрел: усатый достаёт из кожаного кармана пушку (отсвет фонаря резанул по стволу, по огромному перстню) и, даже не целясь, наповал прибивает самую активную тварь.
7.
Выстрелы раздаются с ровными промежутками. Очередная псина, взвизгнув, валилится на белый снег, подтекая остроугольными пятнами.
Остальные при этом не разбегаются: пистолет – с глушителем, не пугает, но завораживает.
Когда же Мария Игоревна поднимает на спасителя глаза, оказывается, что тот смеётся, вежливым жестом приглашая барышню сесть к нему в автомобиль. Мария Игоревна делает отрицательный жест, мол, мне тут недалеко, но усатый недипломатично хватает её за локоток, начиная запихивать в машину насильно.
Тогда Мария Игоревна начинает отмахиваться и вырываться, заезжает спасителю сумочкой по холёной физиономии, а отскочив, чуть было не поскользывается на скрюченном собачьем трупике и, каменея от ужаса и отвращения, бежит в сторону своего подъезда.
Тут до него рукой подать, всего-то пара десятков шагов, их Мария
Игоревна и преодолела в один присест, потому что увидела, как, захлопнув дверцу автомобиля, недавний спаситель её с изменившимся лицом бежит следом.
8.
Теперь главное не встретить агрессивного соседа с верхнего этажа, он в это время обычно выводит гулять чудовищного волкодава. Мария
Игоревна неоднократно ругалась с ним, требуя покупки намордника: сталкиваясь с этим жутким оскалом на выходе из лифта, она чувствовала, как седеет…
Но хамоватый сосед каждый раз отделывался матом, требовал отвязаться от "собачки", седых волос становилось всё больше, а подкидывать псине ядовитую пилюлю Мария Игоревна не хотела: животное же не виновато…
Она буквально ворвалась в подъезд, незнакомец в длиннополом плаще бежал едва ли не по пятам, гулкие звуки его башмаков с прямоугольными носками отдавались в голове. Главное, непонятно, что ему надо. Но пистолет заряжен, и это, без вариантов, понятно тоже.
Мария Игоревна переминается возле двери лифта, слушает и слышит, как усач всё ближе и ближе приближается к подъездной двери… Вот он уже подбежал и схватился за ручку… сейчас дёрнет дверь…
В это время лифт приезжает ("Могу успеть", – рассчитывает Мария
Игоревна, и перед её мысленным взором проносится картинка дверей, закрывающихся перед самым носом стрелка), раскрывается, и из него вываливается волкодав.
Хамоватый хозяин собачки явно в подпитии и кое-как удерживает осатаневшего от близости добычи питомца. А тот сипит, вожделея, брызжет слюной и клацает клыками. Мария Игоревна интуитивно подаётся назад… к подъездной двери, которая именно в этот момент и распахивается…
9.
…Мария Игоревна просыпается от телефонного звонка, разрывающего темноту спальни. Именно так и начинается день, когда она получила первое письмо.
Глянула на часы, оказалось, что спала так мало, что у неё, завзятой курильщицы, не успела образоваться во рту мокрота. Телефон не переставал. Потянулась к трубке, удивляясь нечаянному звонку ( кто бы это мог быть?! ).
– Алло, алло, – закричала Мария Игоревна в мембрану, разгоняя остатки сна, застрявшего в морщинках возле глаз: образы его, подобно таящим льдинкам, истончались, теряли объём и убедительность.
Собаки, навороченный новый русский с пистолетом, золотые зубы, блестящие при луне…
На другом конце провода молчали. А может быть, не слышали. Или не хотели говорить. Нам-то что с того, ведь когда знаешь, что тебе некому позвонить среди ночи, тогда и не важно, кто может оказаться на противоположном берегу.
Холодильник развивал на кухне особенно бешеную активность. Борьба сна и яви утомила, Мария Игоревна решила взять паузу, сосредоточиться, потянулась за сигаретами. Пепельница, даже пустая и вымытая, пахла отвратительно, совсем как старая, давно увядающая кокотка. Марии Игоревне сделалось противно, она пожала плечами: когда человек долго живёт один, он привыкает вести диалог с самим собой.
10.
Когда-то она была очень успешна, приехала в этот город (в этот театр) на волне предыдущих удач, сделалась здесь ещё более популярной: на неё специально ходили, говорят, и не по одному разу. Не только женщины ходили, но, что редкость, и мужчины, потому что она была особенно привлекательна тогда. Жизнь переполняла её, влажную, сочную, и она щедро разбрызгивала свою энергию в жизни и в искусстве.
Тогда этой силы хватало на всё, на всех, спектакли начинались на необыкновенном подъёме, с течением времени набирая обороты драматизма и самоотдачи. Мария Игоревна купалась в грозовых раскатах напряжённых сцен, выходила из каждого эпизода с маленькой победой над зрительным залом.
Про неё говорили: умная актриса. Кто-то даже написал в
"Театральной жизни": "Она вернула на нашу сцену интеллект…" Ну-ну.
Именно такой её увидел знаменитый ленинградский режиссёр И., друживший с художественным руководителем местного театра и время от времени воровавший у провинциального приятеля лучших актёров. Теперь он предложил переехать в город на Неве и Марии Игоревне, которая восприняла его осторожное, вкрадчивое предложение как должное. Как единственно правильное разрешение дальнейшей театральной карьеры,
"творческого пути", грезившегося провинциальной приме поступательным повышением возможностей.
11.
В Ленинграде Мария Игоревна прожила ровно год. Её очень хорошо приняли, устроили на квартиру, заняли в текущих репетициях.
Открылось и одно существенное обстоятельство, послужившее толчком к предложению И.: его жена, ведущая актриса труппы, собиралась уходить от сильно пьющего мужа и переезжать в модный московский коллектив.
Именно поэтому И. срочно подыскивал замену взбалмошной супружнице, а
Мария Игоревна и подходила ему – и по типажу, и по темпераменту, и, как тогда почти всем казалось, по таланту.
Но в Москве не заладилось, или у И. разыгралась язва, много пить стало невозможным, семейный мир быстро восстановили, и Мария
Игоревна оказалась не у дел. Год она проболталась в прославленных стенах, освящённых именами великих актёров прошлого, но так ни разу не вышла на сцену.
В конце сезона она подала заявление об уходе, уехала обратно в провинцию, где её помнили и ждали. Марию Игоревну тут же приняли в труппу и даже восстановили популярные постановки с её участием.
В день отъезда на родину Ленинград заливало тёплое солнце. На голубом небе не было ни облачка, только-только прошёл вежливый дождь, и дворцы, умытые, чистые и благородные, блестели орденскими планками окон.
12.
Казалось, она практически ничего не потеряла, кроме года простоя и очередного звания, которое даётся за выслугу лет на одном месте…
Тем не менее история с Ленинградом надломила что-то внутри организма актрисы, она уже не могла более существовать так, как раньше, – в режиме лёгкого, победного, ничем не сдерживаемого полёта. С тех пор у неё перестало получаться жить в театре и вне его пределов.
Нет, её по-прежнему считали украшением труппы, вовремя дали звание заслуженной, постоянно вспоминали героическое прошлое… Но в новых постановках почти не занимали. Теперь у Марии Игоревны остались воспоминания и три небольших роли в умных спектаклях.
Интеллектуальность их заключалась в том, что шли они не чаще одного раза в месяц.
Но, чу! Хватит о прошлом. Хватит о неприятном. Сегодня ведущая актриса Большого Академического Чердачинского Театра Драмы Мария
Игоревна начинает новую жизнь! Тем более что вечером позвонила ей партнёрша по Теннеси Уильямсу Геля Соколова-Яснова, уже много лет подряд страдающая последней стадией булимии, и, жуя в трубку (булка с маком), рассказала захлебывающимся голосом о том, что нынче худрук обещал вывесить распределение ролей на "Вишнёвый сад", отчего сердце ведущей актрисы запело сладкой истомой в предвкушении главной роли – ибо меньше, чем на Раневскую, она не согласна!
Так и знайте.
13.
Тут всё сходилось. Поскольку ролей (даже вводов) Мария Игоревна не получала несколько лет, худрук (как рачительный хозяин) не мог забыть о том, что у него простаивает такая замечательная актриса.
Во-вторых, Раневская – это же она, красивая, страдающая героиня. О, мой дом, о, моя молодость, счастье моё, прощай…
В-третьих, ну кто ещё, если честно, в нашей коллекционной
(передразнивала она любимые слова завлита) и избыточной труппе способен сыграть трагедию стареющей, но ещё молодой, ей-ей, ещё молодой аристократки. Главным козырем Марии Игоревны, ещё со времён первого (победного) пришествия в Большой Драматический, были роли странных женщин с нервной фактурой и изломанной психикой: что твоя
Раневская…
В театре Мария Игоревна теперь бывала редко: лишь в дни своих спектаклей, то есть раз в неделю. Чуралась она суеты, актёрских отношений, чужой занятости, пустопорожних разговоров… Поскольку ролей (даже вводов) она не получала вот уже приличное количество времени, успел у неё сложится ритуал. Готовиться к очередному выходу на сцену Мария Игоревна начинала за сутки: становилась требовательной и рассеянной, не переносила чужого общества, мысленно проходила все мизансцены, сначала в том порядке, как они возникают на сцене, а после, для разминки памяти, в произвольном… Пройти рисунок роли она должна раз пять, а то и шесть. Чтобы вспомнить нюансы и слова, чтобы автоматизм знания помогал ей на сцене и не уносил лишних сил.
На следующий после спектакля день Мария Игоревна шла на почту, забирая в абонентском ящике (почтовым, в подъезде, она не доверяла, жгли их часто) накопившиеся за неделю газеты – "Чердачинский рабочий", выписываемый в память о покойных родителях, и свою профессиональную "Культуру", которую прочитывала от первой полосы до последней. Начиная с некрологов и списка сообщений о присвоении званий очередным актёрам. Находила в нём коллег по работе в театрах
Курска, Новосибирска или Воронежа, где начинала совсем молодой, равномерно расходуя радость между знакомыми и незнакомыми фамилиями.
14.
Но сегодня, несмотря на то, что её спектакли не шли, а зарплату не давали, Мария Игоревна решила выбраться в город . То есть в театр, да. Кое-как досидела до утра, тем более что утром телевизор показывает особенно глупые передачи, выскочила на трамвайную остановку, смешалась с людьми (уже давно оставив надежду, что горожане станут узнавать в ней актрису ).
Кажется, сегодня она впервые почувствовала: зима повернула на убыль: избыток влаги щекотал ноздри, казалось, что за ближайшим поворотом плещется море.
Помпезное здание театра воткнули в город ещё при советской власти, поставив посредине холма, возле главной площади, выложенной брусчаткой, там, где роза городских ветров, круглый, массивный. В его плавных, закругляющихся коридорах всегда темно, так как по проекту в коридорах этих нет окон.
Ворвалась на вахту, словно фурия, намеренно не стала застревать перед расписанием, там, где вывесили распределение и толпился народ: не это царское дело, да и очки запотели. Тем более, что есть в этой беспомощности (зайдёшь с мороза и не видишь ничего) тихая унизительность.
– Я тебя в упор не вижу, – сострила Мария Игоревна, сослепу налетев на кого-то.
В труппе у неё была репутация высокомерной и неприступной штучки: на контакт Мария Игоревна (спина изящная, как венский стул) шла с трудом, всегда чётко обозначая дистанцию. В театре таких не любят.
Прошла по коридорам, внутренне собираясь перед разговором с художественным руководителем, бессменным главным режиссёром, седым и возвышенным Лёвочкой.
Перекрестилась перед дверью его кабинета и шагнула внутрь, словно бы в горячую, слегка подслащённую воду.
15.
Лёвочке было около восьмидесяти, но театр по-прежнему держался на его вменяемости: голова худрука работала, как компьютер последнего поколения, а спектакли вызывали повышенный интерес у столичной критики. Несмотря на страшный недуг (в борьбе с ним Лёвушка всю жизнь хоронил одного недоброжелателя за другим) и вполне понятные возрастные проблемы. Седая шевелюра, острый взгляд: худрук сканировал посетителей мгновенно, наперёд зная, кто за чем пришёл.
– А, Машенька. – Лёвушка энергично раскинул руки: только кожа, вялая, в слоновью складку, выдавала его недюжинный возраст. – Что-то ты редко ко мне заходишь… Ты же знаешь, как я тебя люблю… У меня к тебе особое отношение…
Лев Семёнович не лукавил: он действительно относился к заслуженной артистке России по-особому. Точно так же, впрочем, как и ко всем остальным артистам, техническому и обслуживающему персоналу, вплоть до дворника и уборщицы, трём сотням душ, работающим здесь, его на всех хватало.
– Теперь, Лев Семёнович, буду заходить чаще. – Мария Игоревна картинно вздохнула: "Гамлет", Гертруда, второй акт.
В театре она снова начинала чувствовать себя великой актрисой.
– Откуда же вы все всё знаете?
– Лев Семёнович, приказ с распределением уже висит…
– Правда? – Седые брови взлетели. – А я уже и забыл. Столько дел,
Машенька, столько дел. С каждым днём всё труднее и труднее с финансированием, директор уже с ног сбился. Да что я говорю…
Лев Семёнович горько махнул рукой. У него было два диплома, закончил он не только режиссёрское, но ещё и актёрское отделение театрального института.
– Ну, что, Лев Семёнович, – Мария Игоревна набрала в лёгкие воздуха. – Даёшь Раневскую? На другую роль я сегодня не согласная…
Лев Семёнович поскучнел, схватился за телефонную трубку.
16.
– Что они там себе думают? – закричал он неожиданно сочно в телефон, хотя звонка вроде бы не было. – Совсем совесть потеряли? – И бросил трубку на рычажки.
В дверь тут же просунулась сморщенная физиономия завтруппой с немым вопросом в выцветших глазах.
– Ты представляешь, – закричал Лев Семёнович мимо Марии Игоревны своей помощнице. – Моргулка снова наехала на наш театр. Написала в своей газетёнке, что наша прима Скороходова умерла в полной нищете…
Распродавала перед смертью последние вещи…
Завтруппой задохнулась от возмущения, просунув свою физиономию ещё дальше в кабинет.
– Быть такого не может, Лев Семёнович, – с готовностью запричитала она. – Ведь я носила ей яички. Варёные, крутые и в мешочек… А она всё отказывалась, говорила, что отравленные… что ей ничего от нашего сратого театру не надоти.
– Ну, конечно… – ребёнком задрожал, заобижался Лев Семёнович.
А Мария Игоревна едва сдержалась: она из помреженых рук тоже бы ничего не взяла: известная сплетница и склочница была эта завтруппой.
А ещё Мария Игоревна подумала, что за ней-то точно театральные
ходить не станут: сейчас-то уже почти забыли, а что будет, когда она не сможет выходить на сцену и её, уже сейчас пенсионерку, спишут окончательно и бесповоротно?!
– Нет, Мария Игоревна, – режиссёр сделал вид, что снял все возможные маски, и заговорил серьёзным, немного усталым тоном. – Никаких
Раневских. Нужно трезво относиться к своему возрасту.
Сказал, как отрезал.
17.
Мария Игоревна понимала: спорить бесполезно. Распределение уже подписано и вывешено. Раневская назначена. И, кажется, я даже знаю кто.
– Максимум, который я могу вам дать, учитывая то, что вы уже давно сидите без работы, – смягчил интонации Лёвушка, – это Шарлотта Ивановна.
– Гувернантка? – Мария Игоревна задохнулась.
– И ещё. – Худрук, видимо, решил вывалить всю неприятную информацию разом. – На роль Елизаветы из "Марии Стюарт" мы вводим вам в параллель жену Полтавского. Она недавно перевелась из Самары, ей нужны роли…
– Но ведь "Мария Стюарт" идёт раз в месяц. – Мария Игоревна мысленно начала искать сигареты. – Впрочем, как и все мои спектакли…
– Значит, теперь вы будете выходить на сцену в "Марии Стюарт" раз в два месяца. Хотя особенно переживать не стоит: вы будете заняты в такой роли. "Вишнёвый сад" – мечта любой актрисы, вы же знаете…
Мария Игоревна молча попятилась к двери. Молча вышла.
18.
– Специально для вас я вставил в конце первого акта большую сцену разговора Шарлотты с Фирсом, которую Станиславский у Чехова просто выкинул, – крикнул ей вслед Лёвушка, но она его не слышала.
Испорченное настроение давило на грудь, на переносицу, першило возле глаз, так что казалось, будто в коридорах театра стало ещё темнее.
Мария Игоревна пошла почти наугад.
Голову долбит несколько случайных мыслей, бегающих по замкнутому кругу. Цитаты из старых ролей, всплывающих время от времени вне авторства и пространства. "Всё о нём, о Гегеле, дума моя боярская …" " И каждый вечер в час назначенный… " И бег этот схож с ночном приливом, когда чёрная влага истоков затопляет пустой песчаный пляж.
Последующие эпизоды дня выхватываются сознанием, точно высвеченные софитом отдельные мизансцены погружённого в кромешную мглу фантасмагорического спектакля. "Бал манекенов", где она, сопливая дебютантка, выходила в массовке, или "Зойкина квартира", которую поставили без неё и куда она вводилась после позорного ( ну, конечно, позорного ) возвращения из Ленинграда.
Мария Игоревна осознаёт себя то на пятом этаже, в бухгалтерии, где ей, члену профсоюза, выдают проездной билет, то в театральном буфете со стаканом мутного какао. Окончательно сознание возвращается в кабинете завлита, длинного и худого молодого человека с армянским именем Галуст и вечно воспалёнными глазами, с болезненным румянцем.
Из окна его кабинета видна дорога к элеватору и телевизионная вышка с красными огоньками на самом верху. Вокруг театра так много снега, что, кажется, не растаять ему никогда, лежать тут вечно.
19.
Ещё надо отметить: окна в театре построили опасными: начинались они от самого пола и наводили на постоянные мысли о самоубийстве. А от батареи отопления, возле окна, шла мощная волна тепла. Хотя вообще-то в коридорах здесь было всегда холодно, а на сцене царили чудовищные сквозняки.
– Вы знаете, – говорит ей Галуст, немного шепелявя, – я очень рад, что наш дорогой Лев Семёнович снова взялся за Чехова. Потому что нашему театру противопоказана современная пьеса. Потому что спектакли по новодельным текстам выказывают нашу внутреннюю пустоту: то есть что мы есть фабрика искусств, обязанная выдавать сколько-то там премьер в год.
Его куцый пиджак обсыпан перхотью, вечный мальчик за тридцать, днём и ночью думающий о "новых формах", воспалённо любящий сценическое искусство. Когда-то Галуста прятали в театре от армии, потому что мальчик, несмотря на неестественно большой рост и богатырский размер обуви, по-прежнему ходил под себя .
Мария Игоревна знала его маму, известного в городе педиатора, крикливую толстую тётку, уехавшую потом в Израиль, так и не дождавшись, что её великовозрастное дитя женится и заведёт для неё игрушечных внучат. Но сын женился на театре, наотрез отказавшись ехать вместе с драгоценной мамочкой на историческую родину, в гарантированную, как всем театральным казалось, сытость. Проявив неожиданную твёрдость характера.
20.
Мария Игоревна смотрела на Галуста и гадала: продолжает ли он писаться, как раньше, или исправился. Завлит, кажется, догадывался, что всё театральное население знает его постылую тайну, отчего всё время краснел и сутулился, предпочитая разговоры на отвлечённые, абстрактные темы.
– Понимаете, Мария Игоревна, когда мы ставим классику, то легко можем сойти за охранителей культурного наследия. Мы же не современный театр, по способу существования наших актёров, по оснащённости сцены… поэтому и должны превращать минусы в плюсы…
Поэтому лично я, – горячился Галуст, точно его спрашивали, – всегда против постановки современных текстов…
Она чувствовала к этому переростку едва ли не материнские чувства и легко бы сейчас его пожалела, если бы не транс, в который она со сладострастием погружалась всё глубже и глубже.
– Скажите, голубчик, – оторвалась от тягостных раздумий Мария
Игоревна (в немытом окне щебетали синички: весна идёт, весне дорогу!), – я ещё не видела распределения. Правильно ли я поняла, что Раневскую будет играть наша драгоценейшая Танечка Лукина?
Галуст оценил всю деликатность момента. Татьяну Анатольевну Лукину, главную героиню, в театре не любили (справедливости ради добавим: никто в труппе не вызывал у коллег особенно трепетных чувств, в каждом виделся потенциальный конкурент), особенно после того, как
Лукина удачно вышла замуж за серьёзного бизнесмена, заезжавшего за ней после спектаклей на белом Мерседесе. Поэтому поспешил успокоить обиженную артистку.
– Нет, что вы, на Раневскую в очередь поставили Хардину и Потапову…
– Вот как, – Мария Игоревна не ожидала такого поворота: Хардина и
Потапова происходили из оппозиционного Лукиной лагеря. В том числе и по возрасту.
– Конечно, первоначально Лев Семёнович предложил роль Раневской, о которой мечтает каждая актриса, госпоже Лукиной, – тут Галуст закатил глаза и сделал паузу, – но вы представляете, эта барыня не захотела играть на малой сцене: ей там, видите ли, места, простору маловато. Разгуляться негде…
– Понятно, – сглотнула новую обиду Мария Игоревна.
21.
В дверь постучали, зашла энергичная завпост и без всякого предупреждения, без здравствуйте, с ходу заголосила.
– Ну, что, подписал главный?
– Нет ещё, – отчего-то сильно смутился Галуст.
– Вы представляете, – обратилась заведующая постановочной частью к
Марии Игоревне в поисках сочувствия. – Никак не хочет списывать спектакли, тянет и тянет волынку… А мне же их, декорации эти, ну, просто хранить негде. Все хранилища перегружены, жду, когда пожарники вот-вот перекроют мне кислород…
– А что списывать-то?
– Ну, где у нас самый большой и неповоротливый станок? – Завпост, руки в боки, встала, гордая и непокоренная. – В "Страданиях", разумеется. Художник наворотил, ни хранить, ни на гастроли вывезти невозможно.
– Как "Страдания"? – переспросила Мария Игоревна, игравшая в этом спектакле свою единственную главную роль. Чего завпост, отвечавшая за подготовку и эксплуатацию декораций, знать не могла: не её компетенция.
– А вот так. Мне с этими "Страданиями" – одни страдания, – попыталась пошутить она, не вникая в тонкости творческих отношений. – Короче, как подпишет, найти меня по мобильнику.
И, не дождавшись ответа, хлопнула дверью.
– Вот так. – Галуст смущённо развёл руками.
Мария Игоревна сидела оглушённая, и перед ней качалась на невидимых ниточках пустота. Вот тебе и новая жизнь: в один день она лишилась главного спектакля, пролетела мимо роли и узнала о назначении в параллель конкурирующей партии. Ничего себе ириска, хоть в театр не приходи.
– Интересно, какой сегодня день недели? – ни с того, ни с сего спросила она Галуста.
Тот пожал плечами: до этого ли им всем теперь?!
– Ну-ка, включи трансляцию…
В каждом театральном кабинете висел радиоприёмник с внутренней связью. Если добавить громкость, можно слышать происходящее на сцене. Очень удобно: к выходу своему не опоздаешь, а помреж, если что, легко отыщет тебя в любом закоулке.
Галуст включил радио, по кабинету зашуршал надсадный шепот Хардиной, главный признак авангардно придуманной "Медеи".
– Ага, значит, пятница…
Мария Игоревна сломала в пепельнице недокуренную сигарету, улыбнулась завлиту надменно, почувствовала приступ чудовищной духоты, дурноты. На улицу, на волю, на ветер!
Немедленно!
22.
Театр зависал над центральной частью города, как сторожевой замок.
По широкой, занесённой снегом аллее (сугробы в человеческий рост)
Мария Игоревна прошла к центральной площади, где каждый год выстраивали новогодний ледяной городок. Никчёмное удовольствие…
Дурацкий город, дурацкий театр, дурацкая площадь.
Мимо бегали разгорячённые дети, статно вышагивали вонючие лошади, мотались и скрипели, обветривая лица, карусели. Дешёвые радости большого города. Леденцы на палочке.
Между тем в воздухе разлито предчувствие весны, не дающее скукожиться или замёрзнуть. Стало легче. Тошнота отступила.
За свою жизнь Мария Игоревна поменяла четыре фамилии. Первую ей дала при рождении мама, второй наградил отчим. И чтобы отделаться от неё, она сразу же после свадьбы взяла фамилию мужа, когда же он умер, придумала сценический псевдоним, с ним теперь и жила, путалась в многочисленных фамилиях безбожно, потому что ни одну из них так и не решила считать своей.
Люди вокруг суетились, бегали по делам. Так странно чего-то хотеть, покупать новую мебель: зачем? Ведь скоро всё обязательно кончится…
Конец света наступает буднично и незаметно, как антракт в премьерном спектакле.
В конце концов, ну, не корову же у неё отняли, подумаешь: театр…
Надуманные, ненатуральные сущности. Если со стороны посмотреть, то ничего понять не возможно: с жиру, что ли, люди там бесятся?
Заложники собственных страстей, продаваемых под маркой талантов.
Объяснить действительно нельзя, это же как проклятье. Рассудочная пропасть.
Она шла и думала, что в ней, в её очертаниях и характере, ворочается совершенно другой человек – покойная мама. И чем старше становится
Мария Игоревна, тем активнее идут преобразования, исподволь заставляющие её поступать так, а не иначе.
Впрочем, это отдельная тема.
23.
Мария Игоревна не стала ломиться в переполненный трамвай (рабочий полдень), решила пройтись пешком, тем более что " в город " она выбиралась крайне редко.
А " в город ", ну да, и значило – в театр, в центр, где меньше безликих людей, нет типовой застройки, и глаза отдыхают на ухоженных уголках.
После возвращения из Ленинграда театр дал Марии Игоревне небольшую квартирку в одном из спальных районов, в самом начале северо-запада, на остановке (новые районы у нас даже не улицами, но остановками измеряются) "Красного Урала". Там, где Комсомольский проспект окончательно выравнивается, превращаясь в уходящую за горизонт магистраль, с двух сторон застроенную одинаковыми многоэтажками.
Мария Игоревна не роптала, напротив, считала: ей повезло категорическим образом, могло ведь быть и хуже: многолетнее общежитие для семейных на заводской окраине, например. Это для неё
Лёвушка постарался, поднял актрисе боевой дух, сломленный столичной неудачей.
Более того, позвонил своему столичному приятелю, могущественному номенклатурному режиссёру, который испортил бабе жизнь , и кричал ему в трубку: "Ты понимаешь, Игорь, какое ты говно!"
Об этом потом много шушукались в круглых коридорах, слухи ходили самые разные. И она никогда не забывала о красивом жесте Лёвушки – не только принял предательницу обратно в труппу, но и выхлопотал ей квартиру (год тогда для театра случился юбилейный, и академической драме выделили пару ордеров), хороший всё-таки мужик. Или, как
теперь принято говорить, неоднозначный.
24.
Было, впрочем, ещё одно обстоятельство, которое Мария Игоревна старалась не вспоминать, потому что и так всегда о нём помнила и постоянно переживала.
История переезда в Ленинград совпала со смертью мужа. То есть они должны были вдвоём туда ехать и даже от всемогущего столичного режиссёра получили добро на совместный переезд и трудоустройство. Но муж скончался в одночасье, ушёл, как праведник, тихо, во сне, никого особенно уходом не озадачив. Без особых причин и предвестий, так же незаметно, как и жил. Он был актёр милостью божьей, высокий, красивый мужик, нежный и ранимый. Вместе с ним она полжизни моталась по театрам страны стойким оловянным солдатиком, пока не осела здесь, в тихом центре империи.
А потом приглашение переехать в Ленинград и ощущение того, что жизнь только начинается, ты покидаешь тесный и промозглый тамбур, вступаешь в освещённые тысячами огней хоромы. Где вечный праздник и вечная молодость. Но ничего этого не случилось: муж умер, карьера сломалась, словно Мария Игоревна была в чём-то виновата – перед мужем, перед театром, перед всем этим большим и равнодушным миром, который качается на невидимой леске и может в любой момент рухнуть в невидимую пока что пропасть.
25.
Она шла по центральной торговой улице Чердачинска, мимо купеческих особняков с резьбой, снова ставших купеческими же, месила серый снег старыми сапогами, думала тяжёлую думу, в тысячный раз пережёвывая набившие оскомину воспоминания, из которых давно выветрилась горечь.
Значит, сон про собак оказался в руку… Мария Игоревна ничего не ждала от жизни в тамбуре, понимала, что история её медленно истончается, когда-нибудь она более не сможет выходить на сцену.
Тогда она закроется в оклеенной моющимися обоями квартирке, превращая её в берлогу смерти, в склеп.
Это и казалось самым страшным: неизбывность обстоятельств. Одни и те же лица, один и тот же круг обязанностей, несложных обязательств.
Открытки к праздникам, редкие телефонные звонки, аванс и расчёт, пенсия, кстати. Ну, и всё далее и далее отодвигающийся от неё театр.
И никакой перспективы: словно доисторическое насекомое в янтаре,
Мария Игоревна застыла в бальзаме поздней зрелости, некогда переполненная соками, до времени увяла, так и не придумав, как растратить красоту своей необычной и тонкой натуры.
Когда думаешь о собственной судьбе, то неудачи и поражения концентрируются в снаряд необычайной твёрдости. В свинцовую пулю. И вот уже невзгоды и тяготы кажутся неподъёмными, непереносимыми.
Однако в жизни все они существуют ином, разреженном, агрегатном состоянии, проходят фоном, не более того. Их легко можно не замечать, не учитывать.
На самом деле так ведь живут практически все. Главное – себя не жалеть, не думать, что ты – жертва несправедливости или обстоятельств. Только так, кажется, сегодня и можно выжить.
26.
Через какое-то время Мария Игоревна добралась до родного квартала.
Ветер играл мусором, по небу бежали маленькие облака. Идти домой не хотелось: ещё успею . Толкнулась в гастроном, но там – перерыв.
Возле стеклянных дверей бабки семечками торгуют, проявляя частную инициативу. Походя пробормотала с горечью сквозь зубы:
– Всю страну заплевали!
– И что это за страна такая, что её так заплевать легко? – нашлась торговка в замусоленной фуфайке.
– Да, вот раньше-то порядок какой был… – зачем-то вставила другая, с сигаретами и спичечными коробками (рубль штука) на поддоне.
Мария Игоревна махнула на них рукой. Ветер, ветер, ты могуч, ты гоняешь стаи туч… Всё ж таки она – актриса, с бабульками у магазина спорить – последнее дело. Старость это, вот что. Критичнее надо относиться к возрасту.
В арке встретила соседку по лестничной клетке – Макарову. От нечего делать пригласила её, полузнакомую, в гости: ещё со времён мужа, когда жили все в куче, осталась привычка: готовить больше, чем можно съесть за раз. Возможно, чтобы подчеркнуть: да, ни в чём не нуждаемся, искусство кормит. "Как на Меланьину свадьбу…" – смеялся покойный супруг над большими сковородками и гигантскими кастрюлями, теперь неделю стоявшими в холодильнике.
Действительно, тогда некогда было готовить: репетиции, спектакли, съёмки на областном телевидении. Всё это казалось важным, первоочерёдным. А ушло безвозвратно, как в песок, будто и не существовало вовсе, стало совершенно ненужным. Нет и не надо, не очень-то и хотелось.
Ушло, а привычка осталась. Неловкая Макарова сказала, что придёт, как только уложит мужа спать. Бедняжка, мается одна … После того, как с мужем её случился этот страшный случай… Бр-р-р. Все под Богом ходим .
Мария Игоревна зажмурилась. Потом собрала волю в кулак, решила прогуляться до почты. Решила нарушить установившийся график:
гулять, так гулять. Хотя спектакля не было ни сегодня, ни вчера.
Ни завтра.
Воевал – имеешь право постоять у стройки бара.
27.
Почтовое отделение совсем крохотное: негде повернуться (половину отрезали под недавно открывшийся магазин). И если возле стойки образуется очередь, то вся она не помещается внутри, выходя в стеклянный предбанник, где есть ещё одна дверь – в сберкассу. На почте приятный запах сургуча, песчаного цвета мебель, сработанная вообще-то грубо. Но здесь, на своём месте, все эти шкафы абонентских ящиков и полочки для раскладывания газет выглядят умильно, даже уютно. Из другого времени.
За стеклом – всё время одна и та же старушка – седая, аккуратная мышка в синем халатике, с добрыми глазами. Обычно, когда сталкиваешься с такими приятными, умиротворёнными людьми, начинаешь жалеть, что они занимают слишком незначительную должность, от которой мало что зависит.
Вообще, Мария Игоревна обычный народ не слишком жалует: это же всё – публика, которая приходит на её спектакли, видит её во всей красе и полёте, а потом не узнаёт на улице.
Некоторых художников анонимность только вдохновляет. И провинциальный театр сполна даёт таким людям реализовать свою безымянность. Переехав в Ленинград, Мария Игоревна поначалу тоже упивалась неузнанностью и полуанонимностью. Позже это её даже мучило, а потом, когда стало судьбой, отпустило и больше не тревожило.
Впрочем, мышка-норушка являлась редким исключением из правил: она знала, где служит Мария Игоревна, всегда активно узнавала её и активно радовалась, хотя ничем особенно обязана актрисе не была и контрамарок требовать никогда бы не додумалась. Просто, видимо, сохранилась хорошим человеком.
Мария Игоревна тоже всегда улыбалась почтальонке, чувствуя себя едва ли не Анной Андреевной Ахматовой. Очень, между прочим, ценное для самоощущения, чувство. Не за ним ли она, униженная и оскорблённая, сегодня и отправилась в почтовое отделение № 138?
28.
Старушки толпились в ожидании пенсии. Толкаться с ними Мария
Игоревна не стала, сразу же прошла к своему абонентскому ящику, открыла его и вытащила газеты – очередной номер "Культуры" и пачку одноразового "Чердачинского рабочего". Газеты остро пахли свежей печатью, мазали руки краской.
Между газет она увидела письмо – в простом конверте без картинок и обратного адреса. Имя получателя тоже написано не было, только адрес – номер почтового отделения и номер абонентского ящика.
Мария Игоревна удивилась, подумала, что очередные счета, отошла к замызганному стеклу витрины, неторопливо надорвала конверт. Нет, оказалось, что это не счета, но письмо, адресованное ей.
В нём неизвестный мужчина признавался в любви. Он писал, что видит её редко, не чаще одного раза в неделю, а вот подойти и открыться не хватает силы духа. Хотя когда-нибудь, возможно, он наберётся мужества и сделает первый шаг. Или же покончит с собой.
Но пока он только лишь решил обратить на себя её внимание. Из-за чего Марии Игоревне снова стало не хватать воздуха, и она потянулась к сумочке за сигаретами.
Вышла на улицу, прикурила, глубоко затянулась, прищурилась (солнце светило совсем уже по-весеннему) и снова жадно перечитала коротенькое послание.
29.
Здравствуй, дорогая моя, любимая моя!
Вот наконец-то я решился написать тебе это письмо. Даже и не знаю, с чего начать, мысли путаются у меня в голове… Просто я очень сильно полюбил тебя, всем сердцем и душой. Не знаю, как ты отнесёшься к этому факту, обычно ты не обращаешь на меня никакого внимания. А моя застенчивость не позволяет мне сказать тебе об этом открыто.
Хотя когда-нибудь я наберусь наглости и скажу тебе о своих чувствах.
Хотя ты такая красивая и недоступная. Или сделаю что-нибудь над собой, я не шучу. Ты даже не представляешь себе, как я боюсь услышать твой отказ. Поэтому, узнав твой адрес, пишу тебе для того, чтобы привлечь внимание к своим чувствам. Чтобы ты хотя бы привыкла к ним.
Милая моя, если бы ты знала, как ты нужна мне и какие сильные чувства я испытываю каждый раз, когда ты приближаешься ко мне. И даже если ты проходишь мимо меня, не обращая на меня никакого внимания, я ещё долго не могу прийти в себя, сердце моё колотится так бешено, словно бы хочет вырваться наружу.
Дорогая моя, что мне делать? Как мне быть? Я потерял сон и аппетит, ты нужна мне, как хлеб, как вода, как воздух. Ты самая большая ценность моей жизни. Пойми меня…
Только три раза в месяц я вижу тебя… Так что до встречи, которая должна быть у нас с тобой на этой неделе, как и потом, на следующей неделе, когда я подойду к тебе и обниму тебя, прижму к себе и скажу:
"Как же всё-таки я люблю тебя, любимая…"