В оркестре причитывает гобой меланхолично О звездах угасших шесть лет, А сумерки съежились в клумбах, как птичка В тесной и замкнутой клетке. В оркестре кому-то грустно и скучно: Оттого, что вовсе и не было звезд, И старая баллада наизусть смычком изучена… О, плачь и скули конский хвост! Виолончели гудят, возмущаясь и хныча, И топорщится скверно-сшитый фрак дирижера; Меланхолично гобой о звездах причитывает: Кому-то грустно и скучно от вечного вздора. Музыка, музыка! А в газете вечерней красуется Что японский микадо смертельно болен… Бедный микадо! Кто споет тебе аллилуйю? Наши сердца изжеваны сквозняками и молью. Музыка, музыка! А на окраинах сифилис Изгрыз, как ржавчина, плечики девочек, И в глазенках их ночи и теми рассыпались В тревоге, в предчувствии, в немочи. Музыка! Музыка тянется вздохом усталости К небу, откуда выпал вечер — подстреленный голубь; Сердце изжевано, сердце неделя измяла, И на ресницах паутины и пологи.

Мудрецы-книгочеи, шарлатаны-астрологи, Скажите, почему же вечер плачет о смерти, О смерти моей и микадо, о золоте Моей юности, обуглившейся, как вертел, В чаду недель, и годов, и десятилетий… Мы бьемся. Мы путаемся в плену петель, О, не нам перед тайной быть в ответе.

Мы сидим на скамеечке с моим другом, Он уверяет, что мы — скаковые лошади, Что нам дадут доппинга и мы вновь заскачем по кругу, Но я не верю: скорей, мы — калоши… На той же скамеечке в детстве, нет, в юности Мы верили, что дни уготовлены для жатвы Богатой и неустанной. А теперь хочется плюнуть, Потому что сердце иссохло и сделалось ватным. В том же саду, у той же скамеечки Смеялся оркестр, вызванивал весны: Когда это было, и было ль, книгочеи?.. А впрочем, нельзь задавать пустые вопросы… Я сижу на скамеечке с чахоточным другом, С увядшими розами в уставших сердцах… И никогда, вероятно, радость не затрубит, Опрокинув гигантскими крыльями страх. Он носит печать на плечах ненавистных годин, Я повторяю убор и слова многих тысяч; Мы идем и не видим, а во рту гильотин Наших сердец ничем не превысишь. Он потерял свое имя, называясь поручик, В болотах Полесья, в тюрьме и гостиных… Наш жребий постыл и до одури скучен Мотив окарины [2] гнусавый и длинный. И, умолкнув, жуем упреки и наше бессилье, А оркестр причитывает о звездах и прочем, Нам чуждо небо зацветающе-синее, А трубы озлобленно над грустью хохочут.

В оркестре поет гобой меланхолично О том, что мучается сердце девичье, Сгоревшее быстро, как тонкая спичка. Ушедшее здешнее с ветхим обличьем, Русая с веткой маслин Беатриче, В лиловом капоте, увядшем от зноя, В доме на набережной, в доме кирпичном, С балконом, глазеющим прежде и снова. О, бедная девушка в ночи усталая! Подушку, измяв, ты в истоме целуешь… Мечтай о волнении пышного бала, Мечтай о мигрени! И тебе — аллилуйя, Тебе и микадо, и мне, и поручику, Оркестру, и вечеру, и звездам угасшим, Угасшим шесть лет, с тех пор, как измучено, Тело России кладбищенским маршем. Пойте, свистите и плачьте, оркестры! Смотрите, рыдает плечо дирижера, С манишки слезится безудержно клейстер, И молнии труб потрясают соборы. Качаются церкви; реки, иссохнув, охрипли, Слоны, обезумев, влюбились в музеи, А дети, повыдрав страницы из Библий, Сожгли все псалмы, на пепел глазея. Кричите, что умер король, не воскреснув: Умер король, воистину умер… И звезды, угасши, скатилися в бездну Крепко-сколоченных издавна тюрем. Вечная память юности нашей. Вечная память героям и трусам: Их кровь напояет борозды пашень, Чтоб рожь зашумела нежными бусами, Когда мы издохнем и нас позабудут, С лицом без лица, с поцелуем Иуды, Когда мы истлеем, как во поле кляча… Оркестры, свистите, пойте и плачьте!!