В нашем полку много девушек. Это, конечно, не значит, что их сотня или две. Я говорю — много, потому что в других полках девушек совсем нет или почти совсем. Поэтому мы задираем нос.

Все девушки нашего полка — медички: санитарки, фельдшера, врачи. Разумеется, все они при соответствующих воинских званиях, начиная от ефрейтора и кончая капитаном медслужбы, гвардии капитаном. Мы — гвардейцы, и полк наш гвардейский, и дивизия гвардейская. У нашей дивизии много заслуг и боевой путь довольно солидный: от Воронежа до Волги и обратно до… Впрочем, об этом после.

При рапорте командарму генерал наш, перечисляя ордена и названия городов, которые присвоены дивизии, частенько спотыкается и путается. Но эта путаница приятная и даже вызывает у нашего брата ветерана гордую улыбку: «Знай наших!» За такую путаницу командарм не делает замечаний командиру дивизии. Он просто щурится и одним глазом косит на нас, а его усы так и прыгают. И кажется, что вот-вот они упрыгнут со своего места и тогда все увидят хитрющий смешок командарма.

Девушки нашего полка красивые. Об этом можете спросить любого из нас. При случае мы всегда стараемся заглянуть в полковую санроту.

Кроме полковых девушек, у нас есть свои — батальонные. Их немного. Даже до обидного немного. Всего две. Командир санвзвода Вера Берестнева, зеленоглазая шатенка с узким интеллигентным лицом, и ее помощница Фарида Вахитова, которая до смерти любит перевирать русские поговорки и чуточку, самую малость, завидует красоте своей начальницы и подруги.

— Зачем тебе быть красивой? — спрашивает Вера.

Фарида смотрит ей в глаза и смеется:

— Чтобы позлить Тольку Федорова. Вот зачем.

Толька Федоров — это мой друг. И Фарида неравнодушна к нему… Если разобраться, то все мы неравнодушны к кому-нибудь из девушек. И даже, что греха таить, бывает, и ревнуем. Но долго ревновать мы не умеем. При новой встрече все забывается, и мы охотно прощаем нашим девушкам то, что еще вчера казалось нам убийственной изменой. Под изменой мы подразумеваем, например, длительные разговоры с офицерами из других полков или из штаба дивизии. Они охотно приходят к нам, особенно когда дивизия в обороне или на отдыхе.

Впрочем, отдыхаем мы редко. Так уж как-то повелось, что для нашей дивизии всегда находится прорешка, нуждающаяся в заплатке. Сегодня взламываем вражескую оборону, завтра форсируем реку и занимаем плацдарм, а еще через день-другой нас перебрасывают на смену соседней дивизии.

Понятно, что при такой обстановке мы страшно устаем. Зато беспрерывные бои, оборонительные будни как-то роднят людей, сближают их, делают их дорогими друг другу. Все время чувствуешь, будто живешь в одной семье и знаешь, что все о тебе заботятся.

О нас пекутся наши девушки. Пекутся, можно сказать, по пустякам, но эти пустяки — пришить чистый подворотничок, залатать дырку, состирнуть носовой платок или просто сказать душевное слово — трогают нас больше, чем, скажем, телячьи нежности при свете луны, которая всегда мне кажется почему-то донышком гильзы крупнокалиберного снаряда.

Четвертый день мы наступаем по густой, вязкой грязи Заднепровья, похожей на разогретый вар. За день проходим не больше двух-трех километров. Проходим с боями после недавнего прорыва вражеской обороны на Днепре.

Четвертый день на полах наших шинелей тащим по десятку килограммов грязи с днепровских полей. И похожи мы на огромные катыши глины, к которым по ребячьей шутке приставлены человечьи головы.

После длительной обороны на Днепровском плацдарме и прорыва в нашем полку осталось несколько десятков человек. Но мы все же движемся вперед.

Остальные полтысячи лежат там, где упали, или нюхают госпитальный дух, препираясь с врачами и санитарками. Сестры же — статья особая. С ними раненые никогда почти не ругаются. В них чаще всего влюбляются. По крайней мере я так думаю.

Хоть мы не особенно грозная сила, но враг все же отступает. Это уже закон войны. Кто-то должен наступать, а кто-то и отступать. Наверно, наши фланговые соседи угрожают немцам мешком или клещами. После боев на Волге каждому фрицу снятся такие штуки.

В одном из только что освобожденных хуторов мы получаем распоряжение командира полка; обрезать полы шинелей до колен. Распоряжение — разновидность приказа, а приказ, как известно, обсуждать не полагается, его полагается выполнять. Через несколько минут возле покосившейся хаты вырастает куча обрезков от наших шинелей. Шинели сразу потеряли в весе, а мы стали похожи на ощипанных петухов.

Ко мне подходит Толька Федоров, красавец нашего полка. Девушки его очень уважают, но лишь все вместе, оптом. И потому Толька до сих пор не знает, на которой из девушек остановить свой выбор.

Толька мерит меня взглядом с ног до головы и произносит всего одно слово: «Балерина!»

Я, сдерживая улыбку, предлагаю:

— Может, к девушкам сходим?

— Можно и к девушкам, — соглашается он и, приподняв куцые полы шинели, семенит ногами, как настоящая балерина.

У нас целый час свободного времени. Выступать нам в четыре, а сейчас около трех. Солдаты приводят себя в порядок, отдыхают или чистят оружие.

Мы с Толькой слоняемся по хутору в поисках нашей санроты. Но санроты еще нет. Она где-то застряла со своими повозками. Идем к Вере и Фариде.

Приказ о шинелях обошел девушек, хотя грязи они тащат ничуть не меньше, чем мы. Фарида, разостлав свою шинель на крылечке хаты, соскабливает грязь железной лопатой. Толька кулаком тычет меня в бок.

— Гляди, чем наша медицина занимается!

Фарида смотрит на нас через плечо и смеется самым откровенным образом. Я не из робкого десятка, но смех девушек и на меня действует. Черт бы побрал эту Фариду и ее черные кругленькие глазки, похожие на заклепки! Фарида встречает нас изысканно перевранной поговоркой:

— Легки на помине, как черти на картине.

Толька отбирает у нее лопату.

— В русской поговорке сказано, — поучительно говорит он, — черт на овине.

Фарида недоверчиво глядит на него.

— Я на овинах чертей не видела, а вот на картинах видела.

В ее глазах-заклепках ни тени шутки. Попробуй докажи ей, что черти водятся именно в овинах.

Толька усердно скоблит шинель Фариды, а она, глядя на его шинель, корчит гримасы:

— Хоть на бал-маскарад вас!

В дверях появляется Вера. Я ощущаю на щеках ожоги, будто кто-то нечаянно задел их раскаленным утюгом, и стараюсь сделаться поменьше ростом и незаметнее. Вера давно нравится мне, но разве повернется язык сказать ей об этом? У нее такое тонкое лицо, такой красивый профиль, ровные зубы. И когда она улыбается, я почему-то не могу оторвать глаз от нее. Бывают же на свете такие улыбки!

Вера смотрит то на Тольку, то на меня, и губы ее медленно, до оторопи медленно, раздвигаются в улыбке. Я мысленно проклинаю распоряжение командира полка и мокропогодицу. У нас на Урале в это время, небось, стужа под тридцать градусов, а здесь…

Вера приглашает нас в хату. Хозяйка, старая женщина с изрытым оспой лицом, хлопочет у печки. Печь пестрит свежезамазанными пятнами починки, от которых поднимается пар. Хозяйка бросается сначала ко мне, потом к Тольке и обнимает нас:

— Родные… сынки мои! Да как же мы вас ждали!

Мы смущенно садимся на дожелта выскобленную широкую скамью и слушаем горькие слова.

— Ох и полютовали они тут, — говорит хозяйка. — Коммунистов все искали. — И, как бы испугавшись, спрашивает: — А вы надолго?

— Насовсем, мамаша, насовсем, — отвечает Толька.

Хозяйка по-мужски расправила плечи и широко, истово перекрестилась.

— Слава тебе, господи! — И что-то совсем молодое засветилось в ее воспаленных глазах.

По просьбе девушек хозяйка вскипятила чугун воды. «И как это у них получается? — подумал я. — Не успели освободить деревню, а они уж как дома тут».

— Будете головы мыть? — спросила Вера.

Я покачал головой — мне почему-то стало неловко — и направился к выходу, а Толька словно прилип к скамейке.

— Я, пожалуй, помою, — буркнул он.

Мне ничего не оставалось, как выйти за дверь. Вера догнала меня на крылечке, легонько ударила по плечу.

— Куда ты?

— Пойду…

— По-ойду, — напирая на «о», передразнила она мой уральский выговор. — Бука! Дай хоть платок постираю.

Мне стало обидно, что не я, а Толька остался мыть голову, что меня не удерживают. Но платок все же я вытащил из кармана. Вера бесцеремонно схватила его и, показав кончик языка, скрылась за дверью.

Который день я чувствую боль в горле. Но сказать об этом никому не смею, тем более комбату. Подумают — симулирую.

Грязи уже нет. Легкий морозец сковал ее, присыпал снежком. По крайней мере хоть на зиму похоже теперь. Наступаем мы быстро, чтобы не отстать от противника. А то иначе — догоняй его!

Я уже не могу скрывать своей болезни. Меня то знобит, то бросает в жар. Но я продолжаю идти вместе со всеми. За эти дни нас еще поубавилось. Санитарная рота полка то догоняет, то снова отстает, потому что мы наступаем по-суворовски, прямиком через заснеженные поля, через трясины болот, через овраги и речки, а тылы полка с обозом вынуждены придерживаться дорог.

Вера и Фарида, не отставая, идут позади нас вместе с комбатами и штабными офицерами полка. В наступлении настроение всегда повышается, и потому все веселы. Офицеры сыплют шутками, Фарида отвечает на шутки своими поговорками. Иногда я слышу смех Веры, сдержанный и немного, как мне кажется, неоткровенный, будто какая-то мысль все время мешает ей.

После непродолжительного боя занимаем небольшую деревушку, стиснутую двумя угорами. Ждем появления командира полка. Толька что-то говорит мне, но я его не понимаю. И не потому, что не хочу понимать, а просто я не в силах осознать его слова: меня начинает трясти, и я зубами отбиваю точки и тире, как на морзянке.

— Что с тобой? — спрашивает Толька, внимательно рассматривая меня.

Я почему-то злюсь и молчу. Толька пожимает плечами и уходит. Потом возле меня появляется Вера. Она берет меня за руку и заводит в первую попавшуюся хату, точно я маленький ребенок, а не командир взвода автоматчиков гвардии младший лейтенант Андрей Копылов.

Лицо Веры по-докторски сосредоточенное. И я уже не смущаюсь, даже тогда, когда она, расстегнув воротник моей гимнастерки, запускает мне за пазуху холодную руку с обжигающим тело градусником.

Я покорно раскрываю рот и говорю «а-а-а». Вера молчит; и от этого молчания я опять начинаю злиться: «Вот возьму и вышвырну ее градусник». Вероятно, мое лицо выразило это намерение, потому что Вера быстро приложила холодную ладошку к моему лбу. И от прикосновения ее руки я как-то сразу сник и размяк. Злость прошла, и мне стало хорошо. Через какую-нибудь секунду Верина ладонь нагрелась так же сильно, как мой лоб. Рукав ее шинели щекотал мой нос, и мне захотелось рассмеяться. Но смех у меня не получился. Виноваты ли были в этом золотистые волоски на ее руке или синяя пульсирующая жилка, которую я внимательно разглядывал, — не знаю.

Рука у Веры гладкая, с чуть смугловатой кожей. Мне хотелось заглянуть под рукав гимнастерки с марлевыми подманжетиками и поцеловать синюю жилку, уходящую к локтю. Но Вера… Вера сама прижала мою голову к своей груди и тихо сказала:

— Какая горячая!

Меня привезли в полковую санроту и поместили в стационар — небольшую комнатушку. В комнатушке лежал всего один больной — старший лейтенант Дерябин, командир полковой минометной роты. Сейчас нас стало двое.

Вероятно, я был очень болен, потому что после осмотра меня сразу же запеленали в ватный конверт, предварительно напичкав таблетками и напоив горячим чаем.

После полуторанедельного наступления я впервые спал по-человечески. Спал сколько влезет, не думая и не заботясь ни о чем. Одно было плохо: я не мог разговаривать. В горле что-то нарывало и мешало дышать.

— Фолликулярная ангина, — сказала врач санроты капитан медслужбы Хасанянова, небольшая юркая девушка с такими же глазами, как у Фариды Вахитовой. Хотя обе они были татарочки, Хасанянову называли в полку по-русски — Ниной. В отличие от Фариды с ее жесткой ершистой шевелюрой Нина носит роскошные косы, похожие на черные канаты и спадающие до самой поясницы. Эти косы вызывают зависть многих девушек.

— Ну, герой, ротик открой, — говорит Нина, подходя ко мне на следующее утро.

Я с трудом раскрываю рот и жду, когда она оботрет куском марли шпатель и придавит им мой язык. После долгих исследований горла Нина назначает лечение. Хотя я чувствую себя куда ниже среднего, но при Нине стараюсь приободриться и даже ухитряюсь сказать нечто вроде: «Долго лежать-то?» Нина, сверкая остренькими зубками, весело говорит: «Это мы посмотрим», — и отходит к Дерябину.

У Дерябина легкое ранение в ягодицу. Вообще, здесь тяжелых не держат. Всех поступающих раненых «обрабатывают» и направляют в дивизионный санбат. Дерябин не захотел уезжать из полка и остался в санроте.

Пока Нина осматривает раненого, в комнатушку влетает Марийка, высокая девушка с санитарной сумкой через плечо. Ее круглые щеки похожи на красные помидоры, а волосы — на пушистую копну сена. С Марийкой мы друзья, и наша дружба никогда не переходит границ. Чувствует это Марийка, чувствую это и я.

Марийка что-то хочет сказать Нине, но, увидев меня, подходит к моему топчану. От нее пахнет снегом и медикаментами.

— Что с тобой?

— Пустяки, перпендикулярная ангина, — шепчу я.

Марийка смеется и запускает свои пальцы в мои вихры. Я опять вижу синюю жилку, но эта жилка меня не волнует. Мне просто приятно, что девушка треплет меня за волосы.

— Знаешь, Андрейка, Веру Берестневу ранило. Сегодня. Ее прямо в санбат отправили.

Меня подбросило. Марийка отдернула руку, больно теребнув меня за вихор.

— Ты что?

До позднего вечера я лежу на скрипучем топчане не двигаясь. Время от времени ко мне подходит Дерябин и спрашивает:

— Плохо?

Я закрываю глаза. Да, мне плохо. Лучше бы Марийка промолчала, но она ничего не знала о моих чувствах, Теперь она догадывается. И ей так же больно, как и мне. Марийка — настоящий друг и поэтому не старается утешить. Мы солдаты, а солдаты не любят, чтобы их утешали. Наше горе молчаливое. Мы слишком много перевидели этого горя и знаем ему настоящую цену.

У меня поднимается температура. Марийка заставляет глотать стрептоцид и пить горячее молоко с маслом. Я пытаюсь отказаться, но она, глядя мне в глаза, говорит: «Надо». И я пью молоко и глотаю таблетки.

Ночью, когда Марийка, пожав мне руку, уходит за переборку, я вытаскиваю из нагрудного кармана сложенный вчетверо платок. Носовой платок, тот самый, что постирала мне Вера. Платок пахнет духами.

Дерябин тоже идет за переборку. Я остаюсь один и не знаю, почему мои глаза делаются мокрыми. Может быть, потому, что я не могу разговаривать с девушками, как сейчас разговаривал с ними Дерябин, а может, и вовсе не оттого.

И я думаю, вспоминаю.

…За длинным столом сидели девушки. Много девушек. Самых красивых девушек на всем фронте. Потому что с сегодняшнего дня они наши, нашего гвардейского полка. На середине стола отдувалась эмалированная кастрюля с вареной картошкой в мундире. Обжигая пальцы, девушки с хохотом уплетали ее. Без хлеба. Так вкусней. Картошка и немного крупчатой соли. Военной соли сорок третьего года.

Толька Федоров (мы познакомились с ним в госпитале, когда меня впервые ранило, и вместе пришли в полк) подтолкнул меня вперед и назвал по фамилии.

— Вот, девчата, это мой друг. Назначен в наш полк, а именно — в первый батальон. Прошу любить…

Чтобы не заметили девушки, я с остервенением ткнул его локтем в бок: «Куда ты меня привел? Ну погоди, леший полосатый, дай только выйти отсюда». Не успели мы охнуть, как уже оказались за столом. Ловкие руки девушек (те самые, что затащили нас за стол) очистили для меня и Тольки по самой большой картофелине.

— Ешьте, ребята.

— А вы откуда?

— С Урала.

— Слышишь, Катюша, с Урала. Твой земляк.

— Еще очистить? Да вы не стесняйтесь.

— Девоньки, младший лейтенант тоже был на Волге. Значит, все земляки.

— Чаю хотите?

— Да погоди ты с чаем, дай с дороги поесть человеку.

И откуда-то сбоку:

— А он симпатичный… краснеть умеет. Вот здорово!

После двух картофелин я, наконец, поднял глаза. Напротив сидела круглолицая девушка с лейтенантскими узкими погонами. Ее волосы раскинулись по плечам и были похожи на пушистое сено. Рядом с ней — блондинка с белым продолговатым лицом. Это ее зовут Катюшей. Я оказался между девушкой с длинными черными косами и девушкой с тонким интеллигентным лицом. На дальнем конце еще несколько девушек. Качающийся свет гильзы мешал рассмотреть их лица. Но я уже чувствовал, что они тоже красивые.

У Катюши поранен указательный палец на левой руке. Это она для меня очистила картофелину. Вторую зовут Вера, это — девушка с тонким лицом, моя левая соседка.

Я не психолог, но заметил, что у каждой девушки свои черточки в характере. Фронт, правда, как-то сгладил эти черточки, но не стер.

Толька болтал почем зря. Ему можно. Он свой человек в полку. Вера налила в жестяную кружку чай и подала мне. Это меня обрадовало. Тольке дали чай во вторую очередь, и налила ему не Вера, а Катюша. Нина Хасанянова, девушка с косами, рассказывала медицинские анекдоты и больше всех смеялась.

После чаю кто-то из девушек принес кашу «шрапнель», которую повара и старшины с уважением называют перловкой. Перловка вызвала новый взрыв смеха.

Мало-помалу я включился в общее веселье. Через час мне уже были известны имена всех девушек и их фамилии. Фамилия белолицей Кати соответствует цвету ее лица и волос — Беленькая.

Толька подсел к Марийке, девушке с волосами, похожими на пушистое сено, и стал что-то шептать ей на ухо. Она улыбалась и краснела. Марийка, пожалуй, самая красивая из всей санроты. И еще у нее, как мне показалось, сильно развито чувство собственного достоинства. Сразу было видно, что она не любит, когда начинают говорить о ней.

— Девоньки, хотите послушать? Здесь о любви написано! — предложила одна из девушек, сидевшая в тени.

Нина с готовностью подвинула коптилку, и я увидел профиль девушки со вздернутым носом. Свет падал на ее полную шею и половину плеча. На щеке чернела родинка. Короткие волосы и небольшая шепелявость делали ее похожей на пионервожатую. Она начала читать, и мне показалось, что у нее есть какая-то тайна, которую она бережет, и только книги помогают ей на время забыть эту тайну.

Девушку зовут Лидой. Голос у нее глухой, даже неприятный. Но она хорошо читала, очень хорошо, не нажимая на голос, как это делают некоторые артисты, не кокетничая им. Мне приходилось слышать, как виолончелист настраивает свой инструмент. Легонько прикасаясь смычком к одной из струн, он то подтягивает, то ослабляет ее. Звук получается монотонный, с оттенком грусти, но приятный и даже трогательный. Так читала Лида.

«…Ведь от меня уходила женщина, несколько лет бывшая спутницей моей жизни, женщина, чье теплое гибкое тело прижималось к моему, чье дыхание в долгие ночи сливалось с моим; и ничто во мне не шевельнулось, я не возмутился, не пытался завоевать ее снова…»

Не закончив, Лида вдруг отбросила книгу и, ни на кого не глядя, ушла в соседнюю комнату. Скрипнул топчан, и мы услышали приглушенный стон.

— Дура Лидка! — сказала Катя Беленькая и, взяв книгу, стала читать дальше.

Но ее уже никто не слушал. За Лидой ушла и Нина.

— Что с тобой, Лидунчик? Ну, перестань же. Успокойся. Хочешь, дам люминал? Хочешь? Ты просто устала и тебе надо поспать, — слышали мы Нинин голос.

— Оставьте меня, ничего мне не надо! — отрезала Лида, и опять жалобно скрипнул топчан.

Девушки смотрели на груды картофельных очистков и молчали. Даже Толька присмирел и больше уже не наклонялся к уху Марийки. Передовая постукивала разрывами гранат, Мин, снарядов. Удары ветра рвали байковые одеяла, висевшие на окнах. Мы молчали. Катя Беленькая первая нарушила молчание.

— Ерунда все тут, — листая книгу, проговорила она.

Марийка насторожилась.

— Почему, Катюша, ерунда?

— Разве настоящая любовь такая? Одна пошлость тут. Постельная лирика.

Марийка, собирая кожурки в кучу, незаметно зевнула и как бы ненароком обронила:

— Для тебя, может, и ерунда, а для других, как видишь, нет, не ерунда.

Вера чуть заметно улыбалась. Санитарки Зоя и Люба, сидевшие за дальним концом стола, придвинулись к Кате и попросили ее читать дальше.

— Читайте сами, а мне на дежурство пора. — Она отодвинула скамейку, встала. — И все же я не согласилась бы на такую любовь. Даже здесь, на фронте.

Ей никто не ответил, и Катя, накинув шинель, вышла. Марийка пожала плечами, беззвучно рассмеялась.

— До чего же все мы невинные ангелочки! — И, нахмурив брови, добавила: — Только после войны никто этому не поверит. Одно слово, фронтовички! — Ребром ладони Марийка смахнула со стола крошки и, встретившись со мной глазами, покраснела.

Надо было спешить в батальон. Попрощавшись с девушками, мы вышли. За нами вышла Вера Берестнева.

— Вы в первое хозяйство? — спросила она меня.

Я ответил утвердительно.

— Нам по пути, — сказала Вера. — Идемте!

Толька остался в полку, а мы с Верой пошли на передовую. Над нами посвистывали пули, угрожающе рыкали снаряды. Но со мной рядом шла девушка, первая девушка за два с половиной года войны, с которой мы были вдвоем в такой ночи и не знали, как начать разговор…

Все это я вспоминаю сейчас в стационаре, уставившись на плюшевый от инея квадрат окна. Подо мной поскрипывает топчан, как тогда под Лидой, девушкой с какой-то тайной на сердце. Как и тогда, Марийка слушает настойчивый шепоток мужчины и, вероятно, так же улыбается и краснеет, пожимая узкими плечами с серебристыми погончиками на темно-зеленой диагоналевой гимнастерке.

Целую неделю я валяюсь в стационаре санроты. Целую неделю Марийка и Нина ухаживают за мной. Когда поступают раненые, обе они целыми ночами не смыкают глаз. Мы со старшим лейтенантом поочередно дежурим то с Марийкой, то с Ниной, потому что сменить их некому. Мне все равно, с кем из них дежурить, но напарник мой охотнее идет на дежурство Нины.

И тогда я долго слышу сдержанный смех девушки и торопливый шепот Дерябина. О чем они шепчутся, меня не интересует. Пусть себе шепчутся. Только обидно за Витьку Верейкина, который любит Нину. Теперь он в госпитале.

Сегодня весь стационар переезжает на новое место, поближе к полку, который, по рассказам раненых, находится уже от нас в восьмидесяти километрах. Неплохой рывок за неделю по зимнему бездорожью!

Ездовые и санитарки — Люба и Зоя — укладывают в повозки последние вещи, и мы трогаемся. Острый ветер гонит сухой, колючий снег, сбивает на дорогу стрельчатые гребни сугробов. Я и Марийка идем далеко впереди обоза.

С каждым часом расстояние между нами и обозом все больше увеличивается. Завьюжило. Белесая кутерьма заплясала вокруг, засыпая нас хлесткой снежной пылью.

Мы то проваливаемся по колено, то снова выбираемся на дорогу.

— Ну как? — кричу я Марийке.

Она пытается улыбнуться. Но я вижу, что она замерзает. Легкая шинелишка и сапожки не спасают ее от стужи.

Через несколько минут она уже не может ответить. Я срываю с нее перчатки домашней вязки и растираю закоченевшие руки.

— Лучше? Идем!

Марийка кивает головой, но продолжает стоять. Вижу по ней: замерзли ноги. Я стою перед ней и не знаю, что делать. Мне-то, уральцу, что? Мне такие вьюги нипочем. А вот она…

— Андрюша…

Щеки Марийки вспыхивают жаром. Я вижу: что-то она хочет сказать, но стыдится.

Вспомнился сорок второй год на Волге. На трамвайной линии в луже крови лежит девушка-санитарка и ревет. Я и мой приятель подходим к ней, хотим поднять, но она начинает взвизгивать и брыкаться. Ранение в пах. Поблизости, как назло, никого из женщин. Лужа крови быстро увеличивается.

— Ну что тебе стыдиться? — начинает уговаривать раненую мой товарищ. — Рана — это такое дело… бессовестное. Ты только не брыкайся, мы мигом.

— Уходите-е! Не дам перевязыва-ать… Лучше умру…

— Дура ты! — уже кричит мой напарник. — С ума сошла, что ли? Жизни не жалко? Глянь, кровищи-то сколько! Помрешь, а на нас позор: девку не смогли перевязать. Срамота! — И решительно приказал мне: — Что с ней валандаться! Держи ее за руки!

И мы перевязали девушку.

— Ну вот… А ты как под ножом. Пуля, она не спрашивает, куда залететь. Долбанет — и все тут, — добродушно басит мой напарник. И философски заканчивает: — Стыд тут ни при чем. Ранение — это дело такое…

Девушка утирает слезы и тихо говорит:

— Спасибо вам.

— Оно, конечно, не за что… Все воюем…

Воспоминание об этом случае придает мне решительности.

— Коленки, что ли?

Губы Марийки вздрагивают.

— Ага.

Я снимаю рукавицы и на какое-то мгновение теряюсь. Что, собственно, я еще должен делать? Ведь Марийка — друг, товарищ, и ей нужно помочь. Она, видимо, понимает мое замешательство, на глазах ее выступают слезы.

— Снимай! — кричу я как можно грубее и отворачиваюсь.

Вьюга точно взбесилась. Она рвет полы шинелей, норовит свалить с ног. Я стараюсь защитить Марийку своим телом от свирепых ударов ветра. Хватаю горсть снега и остервенело растираю то одну, то другую ее ногу. Она кричит от боли. Я тоже кричу:

— Потерпи немного! Я сейчас…

— Прости, Андрейка, — говорит она.

— За что?

Марийка не знает, как ответить. И вдруг ее посиневшие губы, сведенные холодом, вызывают у меня смех. С трудом сдерживаясь, спрашиваю:

— Теперь как? Можешь идти?

Вместо «могу» она говорит «гогу».

И мы, держась за руки, бредем дальше по гребенчатым заносам и отшлифованным ветром перекатам дороги.

Ночуем в каких-то заброшенных среди поля домах. Обоз нас догнал. Мы с Марийкой находим небольшую комнатушку. Хозяйка — женщина средних лет с двумя девочками-близнецами. Половину комнатушки занимает широкая деревянная кровать, на которой они спят все трое, другую половину заняли мы с Марийкой. Мы сразу же свалились и, едва укрывшись шинелями, заснули.

Ночью меня разбудил острый запах скипидара. Разомкнув веки, я увидел хозяйку. Она сидела на кровати и растирала опухшие ноги.

Марийка, разметав по подушке пушистые волосы, крепко спала. Жидкий свет от плошки падал на ее лоб и кончик носа. Я смотрел на нее, а видел Веру. Где-то она сейчас? И незаметно для себя стал думать о Вере, о войне, о хитросплетениях человеческих судеб, о том, что вот мы с Марийкой, по существу совершенно чужие друг другу люди, спим на одной подушке. А что я знаю о ней? Почти ничего. Война сделала нас товарищами.

Я уверен, Марийка в любое время придет мне на помощь, и она знает, что я ее никогда не подведу. Для нас этого вполне достаточно. Мы солдаты.

Но все же мне кажется странным и бестолковым, что судьба с такой легкостью бросает нас в самые неожиданные положения. Я по уши влюблен в одну, а вот сегодня сплю с другой на одном тюфяке в едва натопленной комнатушке, где мать двух девочек-близнецов лечит военный ревматизм незамысловатым средством — скипидаром.

Женщина, заметив, что мои глаза открыты, смотрит на меня. О чем она думает? Во взгляде ее боль и страх, от которого она еще не может избавиться. Страх перед завтрашним днем, страх за своих детей, за их будущее.

Она заботливо поправляет на девочках одеяло из разноцветных лоскутов и задувает плошку. В единственное окно, залепленное газетными лентами, зябко стучит вьюга. Сквозь сон слышу:

— Жена?

— Нет, не женат я… Товарищ.

— Красивая.

— Красивая, — соглашаюсь я. — У вас, мамаша, ноги болят?

— Ноги, сынок. Немец по снегу босыми гонял.

И здесь свое горе, свои страдания, оставленные удирающими теперь фашистами.

— Скипидар-то помогает?

— А кто его знает. Больше ничего нет. Ночью-то вовсе спать не дают. Вот и мажу.

Больная женщина говорит еще что-то, но я уже не разбираю ее слов.

В Причерноморье наша армия продолжала наступать. Зима с ее метелями и вьюгами осталась позади. Благодатная украинская весна встретила нас теплыми ветрами и горячими потоками щедрого солнца.

Полк пополнился новичками и прибывшими из госпиталей. Вернулся из госпиталя и ветеран полка разведчик Виктор Верейкин, стройный, подтянутый парень, наш друг и боевой товарищ. С его прибытием Нина Хасанянова вдруг стала рассеянной и молчаливой. Никто уже не слышал ее веселых медицинских анекдотов. Веры Берестневой по-прежнему не было. Ее эвакуировали в тыл. Писала она, что обязательно вернется в полк, что в тылу скучно и прочее.

На Южном Буге завязались тяжелые бои за плацдарм. Река, вздувшаяся от весеннего паводка, вышла из берегов, соединилась с лиманом и залила всю пойму. Оставалась лишь узкая коса, местами уже размытая.

Воспользовавшись тем, что наша дивизия оказалась отрезанной от тылов, немцы бросили против нас крупные силы с танками и авиацией. После трехсуточного боя мы оставили плацдарм. Все время девушки были с нами. Но в самый последний момент не оказалось Лиды.

Лиман был шириной более четырех километров. Переходили мы его вброд. Студеная апрельская вода сводила тело. Но мы брели. С высокой кручи Забужья, откуда мы только что ушли, немцы поливали нас свинцовыми струями пулеметного огня. То и дело кто-нибудь с плеском скрывался под водой. Желтые, зеленые, красные цепочки трассирующих пуль с цоканьем рикошетили по поверхности темной ледяной воды и, снова взлетая кверху, гасли далеко впереди. Спотыкаясь о кочки на дне лимана, мы падали, вставали и снова брели.

Только к утру остатки трех полков дивизии переправились через основное русло Буга. Промерзшие до мозга костей, мы с трудом добрались до деревни, где размещались тылы полка.

Стали расспрашивать, где Лида. Но никто ничего толком не знал.

Мой заместитель сержант Усков рассказывал:

— Да видел я ее. Вытаскивала раненого. Потом немцы накрыли нас артналетом, А когда артналет кончился, ни раненого, ни ее не стало. Может, разорвало, товарищ гвардии…

— Молчи, Усков! — на миг представив себе смерть девушки, отрезал я.

Днем командир полка распекал командира роты минометчиков за то, что он оставил минометы на той стороне.

— Я вас, старший лейтенант, под суд отдам, если вы мне сегодня ночью не разыщете минометов. Отступление отступлением, на это приказ комдива был… Но кто вам дал право бросать оружие? Кто? Я вас спрашиваю!

Дерябин стоял перед майором понурый, пришибленный.

— Мы не бросили, товарищ гвардии майор, — тихо сказал он, — мы их поскладывали в яму и закрыли соломой. Все равно ведь будем возвращаться туда, подберем.

Командир полка сперва усмехнулся, но потом, расправив улыбку, наклонил голову, словно собрался боднуть лейтенанта.

— Сегодня же ночью вы переправитесь через лиман и принесете минометы, — процедил он и, круто повернувшись, вышел.

Дерябин растерянно стоял посреди улицы, опустив плечи. Взгляд его серых глаз был блуждающий.

Подошел Верейкин. Дерябин поднял на него мутные глаза.

Виктор любил Нину. Но никто не знал, даже мы с Толькой, известно ли Виктору, что в его отсутствие Дерябин ухаживал за Ниной. О чем угодно он мог говорить с нами, но когда разговор касался Нины, разведчик умолкал или просто уходил. И мы немножко побаивались его.

Ранило Виктора на Днепре: он тогда со своими разведчиками добывал «языка». Те ночи, когда он уходил на задания, Нина проводила в окопах переднего края. Ждала. Однажды он не вернулся. Тогда девушка сама пошла разыскивать его и нашла на «ничейке». Раненого. Три его разведчика были убиты. С Виктором был и взятый «язык». Тоже раненый. Наставив на пленного автомат, Виктор сидел под самой вражеской колючкой в старой осыпавшейся воронке. Там и нашла их Нина и, перевязав раны, помогла выбраться обоим.

Виктор только что пришел от девушек. На всякий случай я и Толька подошли к ним.

— Всыпал, говоришь? — начал Виктор.

Мы не могли понять, куда он гнет. Дерябин молчал.

— Послушай, Дерябин, идем вместе. Кстати, о Лидке надо узнать, — проговорил Виктор. И по его тону трудно было понять, замыслил он что-нибудь или предлагает свои услуги от чистого сердца.

Минометчик недоверчиво посмотрел на разведчика и, к нашему удивлению, согласился.

— Чего ж, идем. Прихватим двух-трех ребят и пойдем.

Над лиманом нависли тяжелые серые тучи. За тучами пришел ветерок. Тронул прошлогодний жухлый камыш, шелестнул осокой, такой же пожухлой и волглой, мелко заморщинил воду, отчего та стала похожа на стиральную доску, и, тонко заскулив, ушел за деревню в степь.

В районе Новой Одессы гукнула пушка, другая — и опять все смолкло. Только пенился и бурлил Буг, отдуваясь от избытка сил, да в лимане по-прежнему непонятно бормотали камыши.

Когда стемнело, Дерябин и Виктор с двумя солдатами на лодках переправились через основное русло и пошли по узкой косе, отделяющей лиман от реки. Мы с девушками стояли на берегу. Виктор обернулся и помахал нам рукой. На глаза Нины навернулись слезы. Марийка обняла ее за плечи и повела в дом.

Четыре человека уходили туда, откуда, быть может, не вернутся. Виктор это хорошо знал.

Скоро мрак сгустился, настала ночь.

Прошли сутки. Виктор и Дерябин с солдатами не появлялись. За это время под водой скрылась вся коса. Надежды на возвращение не было. Нина больше не выходила из хаты. Толька несколько раз пытался зайти к девушкам, но его быстро выпроваживали.

— Ну, что у них?

— Что? Сидят, — отвечал он, и мы с ним снова шли на берег.

На вторую ночь вода неожиданно спала. Буг вошел в свое русло. Все с облегчением вздохнули. Наконец-то! Но и в эту ночь Виктор и Дерябин не вернулись.

Тогда мы решительно ворвались к девушкам. Надо же как-то растормошить Нину. В доме, где они жили, уже сидело несколько офицеров, в том числе и «сам» — командир полка, сухой майор с черными жесткими усами скобкой.

И мы с Толькой снова очутились на берегу. Рассвет занимался вяло, будто ему не хватало сил раздвинуть глыбы туч. Тянуло холодком.

Вдруг мы заметили на той стороне одинокую фигуру человека. Пошатываясь, как пьяный, он шел по узкой косе.

— Витька-а! — в один голос крикнули мы.

Человек остановился и поднял руку. Сомнений быть не могло. Это Виктор. Но почему он один? Где остальные? Что с ними?

На берег высыпал почти весь полк, вернее — его остатки. Девушки стояли у самой воды отдельной группкой. С ними была и Нина, которая стала за эти дни почти неузнаваемой.

Мы с Толькой переправили Виктора. Он оброс, похудел, глаза ввалились. Вся одежда на нем была мокрая и грязная. Мы ни о чем не расспрашивали его. Девушки помогли ему выбраться из лодки. Виктор подошел к командиру полка, отрапортовал:

— Товарищ гвардии майор, сегодня ночью немцы отступили.

— Хорошо, товарищ лейтенант. А теперь, девушки, он в вашем распоряжении.

Зоя и Люба подхватили Виктора под руки и повели. Рядом с ними, незаметно смахивая слезы, шла Нина.

Вечером того же дня мы снова переправились через Буг и по узкой косе, по той самой, по которой два дня назад уходил Виктор, добрались до другого берега. Там встретили нас Дерябин с солдатами и… наша Лида! Она стояла на самом откосе и улыбалась. Улыбалась, как будто ничего особенного не случилось. Тут же лежал аккуратно перевязанный чистыми бинтами раненый солдат Иван Рубин. Мы не верили своим глазам.

Фарида первая кинулась к Лиде и обняла ее.

— Лидка! — глаза Фариды заморгали часто-часто, а розовые губки скривились, как у пятилетнего малыша, которого ненароком обидели.

Бледное, исхудавшее лицо Лиды оставалось внешне спокойным. Только левая щека ее непривычно подергивалась.

Вот что мы узнали позже.

Немцы были в двухстах метрах, когда Лида и раненый Рубин попали под артналет. Поблизости, как нарочно, не оказалось никакого укрытия, кроме полусгнившей кучи соломы. Туда-то Лида и потащила раненого. И вдруг они вместе провалились в какую-то яму, на дне которой лежали стволы минометов. Раненый, ударившись при падении, потерял сознание. Пока Лида приводила его в чувство, немцы заняли ближнюю улицу. Услыхав над собой чужую речь, Лида осторожно надергала соломы, закрыла дыру, образовавшуюся при их падении. В яме сразу же стало темно. Девушка вытащила из кобуры пистолет — приготовилась к обороне.

Через час бой затих, и она поняла, что попала в ловушку. Наверху шныряли немцы, кричали, ругались.

Рубин очнулся и застонал. Лида зажала ему рот и прошептала;

— Потерпи, отец, здесь немцы.

С этого момента Рубин не проронил ни звука. Лида ощупью перевязала его раны, достала из санитарной сумки завалявшийся сухарь и дала раненому. Но опытный Рубин знал цену этому сухарю и незаметно сунул его в карман. Не смыкая глаз они провели первую ночь.

Рассвет просочился сквозь неплотный настил соломы.

— С добрым утром, Рубин! — сказала Лида и улыбнулась.

В ответ раненый кивнул головой и достал из кармана вчерашний сухарь.

— Позавтракаем, дочка.

Немцы, бродившие по улицам, несколько раз останавливались возле убежища. В таких случаях Лида тотчас же вскидывала пистолет, а Рубин осторожно отводил руку девушки.

— Потерпи, дочка, потерпи, — тихо уговаривал Рубин. — Чует мое сердце, недолго им быть тут.

У Рубина были прострелены обе ноги. К вечеру стала подниматься температура, и он заснул. Лида, опасаясь бреда, не сводила с него глаз. Временами Рубин начинал стонать. Тогда Лида клала свою ладошку на его разгоряченный лоб, и он умолкал. Незаметно сон сморил и Лиду, и она задремала…

Уже который раз Лида видела один и тот же сон. Бежит она лесом. Бежит потому, что за ней гонятся два фрица с автоматами. Но она знает: стрелять они не станут. И нужна она им живая. Где-то впереди голос Петруни; «Сюда, Лида, сюда, голубонька». Бежит Лида — ноги подкашиваются, силы на исходе. А немцы ближе, ближе, сейчас догонят. И тогда прощай, Петруня, жизнь, прощай. Стегают ветки по лицу, по голым коленям, цепляются за ситцевое платьице, рвут его в клочья. Голос Петруни все дальше, все глуше… Ноги тяжелеют, наливаются свинцом, и она падает. А лесная трава будто солнцем настояна; дух такой — голову кружит. Кивают своими головками, касаются разгоряченных щек цветы. Холодные лесные цветы со слезами росинок на венчиках. Лида слизывает росинки и плачет. Что-то грузное наваливается на нее, душит, давит. «Не смей!» — кричит она и пытается скинуть с себя тяжесть.

Появляется Петруня. Он наклоняется к ней и зло смеется: «Не люблю я тебя больше, опозоренная ты… не люблю» — и бьет ее по лицу пихтовым веником. Лида вскрикивает и просыпается.

Иван Рубин тоже просыпается. Прислушивается. В руках у Лиды пистолет. Она ждет появления врагов, но все тихо.

— Заснула я, — виновато лепечет Лида. — Кричала, кажется…

Рубин опять отводит ее руку с пистолетом, говорит ласково:

— Ничего, дочка, ничего… Все пройдет.

Рубин говорит, а Лида все еще не может освободиться от сна.

Где-то внутри, глубоко, давнишний комок. Давит он на сердце, жмет. Плакать хочется, а слез нет, будто тот комок вобрал в себя все слезы. И все же сухой он, этот комок, ох какой сухой! Кровь сушит, душу сушит. Невыплаканный комок горя. Выплакать бы, высказать… Кому? «Не все ли равно кому», — отвечает чей-то голос изнутри, из сердца. Лида наклоняется к самому уху Рубина и шепчет, шепчет торопливо, сбиваясь и путаясь:

— Только не перебивайте, выслушайте. Это такое… Вы только молчите и слушайте. Тяжело-то как! Вы поймете, вы такой добрый… Я сейчас видела сон, уже не первый раз, много раз видела…

Рубин слушает и забывает про свои раны.

— Они его повесили, Петруню-то. Мы с ним в партизанах были. Пришли в родное село. По заданию. Три дня жили, скрывались. Узнали, что надо. Обратно ночью пробирались. Наскочили на засаду. Схватили нас, повели. Четверо их было, все с автоматами. Петруня идет и шепчет мне: «Беги!» — а сам выхватил нож и на них. Не хотела я уходить от него, да ведь надо. Наши ждали. И я побежала в лес… — Голос девушки осекся. — Через три дня его повесили. Там. В родном селе. Скоро наша армия пришла. Пришла, да ведь его уже не было. Только и сделали мы для него, что мертвого похоронили по-человечески. Потом я на фронт попросилась. Думала, полегчает…

— А ты поплачь, поплачь… Слеза-то смягчает горе.

— Коли могла бы, — вздохнула Лида и, положив голову на колени, задумалась. — Нехорошо это, что я о себе рассказываю. Тут на каждом шагу смерть сторожит, а я со своим… Но ведь и я не рассказывала никому. Вам только. Тяжело было, давило сильно. Ведь любила-то как…

— И правильно сделала. Человек не железо. И горе-то, оно опять же такое: понесешь один — ноги подломятся, не выдюжишь. А разделишь его — полегчает.

Прошел еще день. К ночи наверху поднялся шум: запускали моторы танков и машин, скрипели повозки, то и дело пробегали солдаты в тяжелых кованых сапогах.

— Уходить собираются, чует мое сердце, — говорит Рубин.

Лида облегченно вздыхает… и плачет. Тихо плачет. Комок прорвало. Как нарыв прорвало.

Потом все умолкло. Лида осторожно раздвинула солому, выглянула наружу. Свежий весенний воздух ударил в лицо, голова закружилась. Вокруг темень, густая, как деготь. Между развалинами слабо поблескивает лиман. Откуда-то издалека доносится орудийная пальба, а высоко над тучами гудят бомбардировщики. Они идут на запад.

Лида стоит и пьет крупными глотками прохладный весенний воздух. С каждым глотком становится все легче. Только голова кружится. «Это от голода», — думает она.

Рассвет пришел незаметно. Воздух помутнел, пахнуло сыростью. Сонно бормотал Рубин. За лиманом пропел петух. Лида улыбнулась. «Жизнь», — прошептала она и мягко шлепнулась рядом с Рубиным: подкосились ноги…

— Вот здесь, — услышала она над собой чей-то голос, но сил, чтобы поднять пистолет, больше не было.

Давно остались позади Днепр, Ингулец, Южный Буг. Многое повидал наш полк за это время, многое повидали мы: и кровопролитные бои, и гибель командира полка, и богатые трофеи…

Было время, когда в батальонах оставалось по десять-пятнадцать человек. Но, пополнившись, полк снова наступал, наступал.

Шел полк, шли мы, шли наши девушки. То, что выпадало нам, выпадало и на их долю. Война неразборчива.

Мы не совершали сногсшибательных подвигов, мы просто воевали: изо дня в день, из месяца в месяц. В короткие минуты между боями к нам заглядывали наши девушки. И забывалась усталость, забывалась война. Мы воевали, потому что мы были солдатами; мы любили, потому что мы были живыми людьми. Наверное, так уж устроено человечество, что все живое тянется к любви, пусть даже со смертью рядом.

Бои, бои, бои… Каждый день. А ночи — в переходах. И так круглые сутки.

Люди спят на ходу. Заснет человек, дробным шажком из колонны в сторону отвалит. Споткнется, упадет, придет в себя — и снова в строй к товарищам. Девушки наши запевают иногда какую-нибудь песню, и мы подхватываем. Тогда кажется, что все мы дышим одной мощной грудью и сердце у нас одно — большое и сильное.

Однажды подошла ко мне Марийка.

— Ты сильно изменился, — сказала она.

— В чем именно? — не понял я.

Она осторожно взяла меня за руку, отвела от колонны в сторону.

— Скажи, что ты думаешь обо мне?

— Я?!

— Нет, серьезно, Андрейка.

— Ничего я не думаю.

— Нет, думаешь. И думаешь наверняка плохо. Так ведь?

Мы шли по обочине дороги, и я впотьмах постоянно сбивался в канаву. Почему-то мне стало неприятно и само присутствие Марийки, и то, что она, видимо, собирается разубедить меня в чем-то, что-то доказать, оправдать себя.

Я молчал. Молчал, потому что знал: за ней ухаживает новый «сам».

— Не хочешь говорить, — вздохнула она и отпустила мою руку. — Только, Андрейка, неправда все это. Иначе как бы я стала смотреть тебе в глаза?

«Начинается», — подумал я. Мне не хотелось терять дружбу с ней.

— А что правда?

Рядом с нами двигалась колонна полка. Перестук сотен солдатских ног, казалось, встряхивает звезды, и от этого они то гаснут, то вспыхивают, как плохо ввинченные лампочки.

— Знаешь, Андрей, я хочу, чтобы ты мне верил. Нам ведь вдвойне тяжело. Для вас, мужчин, война — только война со всеми ее ужасами. А для нас — еще и испытание.

— Выдержала? — прямо спросил я.

— Кажется, выдержала.

У меня отлегло от сердца. Я верил ей. Она не могла мне солгать.

Утро пришло душное и тревожное. Витька Верейкин, навалившись на бруствер траншеи, клюет носом.

— Витька, к нам девушки идут, — говорю я (это самое лучшее лекарство от сна!).

Витька протирает глаза и, не очнувшись еще как следует, смотрит на меня. К нам подходят Нина с Катюшей Беленькой. У Витьки в один миг физиономия круглеет и делается похожей на сдобный калач, только что вынутый из печки.

— Где Фарида? — будто не замечая Витькиного «калача», спрашивает Нина.

Но меня-то не проведешь таким обходным маневром. Я-то знаю, что Фарида только предлог, а Катя — маскировка. Нина пришла к Витьке. Это я знаю так же верно, как то, что любовь не шило, в мешке не утаишь. Впрочем, это изречение принадлежит нашей Фариде Вахитовой.

Витькина физиономия вызывает у меня смех. До чего же влюбленные глупый народ!

— А ее нету, — выручаю я Витьку, хотя сапоги Фариды торчат из крытого окопчика в двух метрах от меня.

— Жаль, — говорит Нина и в нерешительности переступает с ноги на ногу.

Мы с Катей, перешагнув через поджатые ноги Фариды, отходим. Пусть Витька не думает, что я враг рода человеческого.

На востоке небо уже пожелтело, как перезревший огурец. Пахнет пылью, пересохшими травами и взрывчаткой. Такое сочетание запахов мне не нравится. Не нравится мне и то, что за последние дни немцы присмирели. Особенно тихо вели они себя сегодня ночью.

Тишина такая, словно у них там сам Гитлер собирается рожать. Но мы-то знаем подобные штучки, и потому почти никто на передовой не спит, хотя все поклевывают носами.

— Ждете? — говорит Катя.

— Ага, ждем, — отвечаю я.

— А может, ничего?

— Нет, Катюша, эти сволочи не успокоятся; очень им хочется столкнуть нас в Днестр.

— Давно не спишь? — Катюша глядит в мои осовелые глаза.

— Не помню… Расскажи что-нибудь.

И Катя начинает рассказывать. Голос у нее густой, уверенный. Я думаю, ей бы подошло быть партийным работником. Она рассказывает, что вечером при налете «юнкерсов» ранен заместитель командира полка, что они, девушки, устроились под кручей в леске, где солнце не так жжет. Мне становится скучно, и я зеваю. Катя делает вид, что не замечает моих зевков, и продолжает рассказывать.

— Как там Марийка? — спрашиваю я.

Катя щупает меня глазами, и ее лицо делается грустным. Отвечает неохотно:

— Ничего, жива… Привет передавала.

— Спасибо. Ей привет.

— Передам.

— Скажи, Катюша, Нина любит Витьку?

Катя пожимает плечами:

— Я ничего не понимаю. Вообще здесь трудно что-нибудь понять. Думаю, что любит.

— А сама ты?

— Мой черед еще не пришел, — со смехом отвечает она.

Я окончательно убеждаюсь, что эту девушку война не собьет с толку.

— Хорошая ты, Катька, — говорю я.

Она смотрит на меня и опять смеется. Только на этот раз смех какой-то деревянный, актерский.

— «Хорошая ты, Катька», — вздыхает она, и голос ее делается еще ниже и глуше.

На Катиной гимнастерке поблескивает орден Отечественной войны второй степени. Она получила его еще в сорок втором. Тогда же она была тяжело ранена. Но об этом никогда никому не говорит.

Ноги Фариды исчезают в окопчике, и появляется взлохмаченная голова без пилотки. Нас с любопытством буравят блестящие глаза-заклепки.

— Катюша здесь? Вот хорошо! Заходи ко мне, поболтаем.

Катя идет в окопчик, и девушки скрываются в нем.

— И ты, Андрюха, подсаживайся к нам, — предлагает Фарида.

Я втискиваюсь в проход и закуриваю. В соседнем окопе сержант Усков тихо напевает:

«Хорошая песня, — думаю я. — И степь есть, и пули посвистывают». Фарида щебечет без умолку. Вообще ее не особенно трогают всякие тяготы. Она воспринимает все так, как это преподносит ей жизнь.

— Слышишь, Катька, Усков запел.

Фарида на мгновение замолкает и прислушивается. Я заранее знаю, что она скажет.

— Слушай, Катька, ты любишь такие заупокойные песни? «Только пули свистят… да холодная черная степь», — передразнивает она.

— Хорошо поет наш Усков. — Катино лицо светлеет. — Точно про нас сказано в этой песне.

— Катька, сдурела! — смеется Фарида.

Ее откровенный смех смущает нас.

— Почему, Фарида, сдурела? — не очень уверенно спрашивает Катя.

— Почему, почему… Какой прок в песне? Это только до войны пели: «Нам песня строить и жить помогает». И если правду говорить, то я не люблю людей сентиментальных. Подумаешь, расплакался, нюни распустил: «Ты меня ждешь…» Кому надо, подождет. Подумаешь, цаца.

— Да неверно это, Фарида. Песня — это хорошо!

— Кому хорошо, а мне наплевать, Я одну песню только люблю. Знаешь какую? Нет? Вот послушай: «Вдо-оль по Пи-терской…» Во, Михайлов поет. Это да! А остальные ломаного шиша не стоят.

Катя возражает, что-то пытается доказать, но Фарида быстро сбивает ее с толку.

— Тебе, Катька, комиссаром быть, а? — Потом так же быстро: — Что принесла? Давай!

И обескураженная Катюша выкладывает из своей сумки медикаменты.

— Песни пока что не для нас. — Фарида высовывается из-под перекрытия и кричит: — Сержант Усков, перестаньте причитать! Здесь не театр и не кладбище! И вообще, соловья песнями не кормят. — Фарида наклоняется ко мне: — Андрейка, миленький, выдь на минутку, мы с Катькой пошепчемся.

И я покорно выхожу, втайне завидуя независимому характеру Фариды.

Витька с Ниной, свесив ноги в траншею, сидят наверху. Я чувствую себя лишним и иду к Ускову. Но мне не суждено было дойти до сержанта. Небо вдруг вспыхнуло багровым сполохом. Немцы перешли в наступление.

Права Фарида — во всяком случае сию минуту — песня не для нас. У нас своя музыка. Особая.

Я уже не помню, сколько времени прошло с тех пор, как грохнули первые пушки. Впрочем, первых пушек не было. Не было и отдельных выстрелов. Все сразу смешалось в один невообразимый гул.

Слева и справа от нас отходят соседние подразделения. Сизое удушливое марево нависло над землей, придавило своей раскаленной тяжестью. Раненые лошади бьются в упряжках орудийных передков. Над ними кружатся слепни и стаи зеленых мух.

Батальоны приближались к леску над кручей, под которой начиналась пойма реки. Витька Верейкин и Нина с первых же минут боя куда-то исчезли. Катюша Беленькая и Фарида отступали вместе с моей ротой.

Отстреливаясь, мы шли по одному из отрогов лощины, и вдруг дорогу нам преградили немецкие танки. Комбат, оказавшийся здесь же, приказал мне закрепиться на высотке, крутыми уступами поднимавшейся над лощиной.

— По крайней мере спасешь людей! — крикнул он.

Черной стеной вздыбился между нами разрыв. Крики и стоны людей потонули в страшном грохоте. Передо мной мелькнуло искаженное ужасом лицо сержанта Ускова. В ту же секунду следующий разрыв подбросил нас и расшвырял в разные стороны. Я успел заметить, как высоко в воздухе распласталась человеческая фигура. Через мгновение она бесформенной кровавой массой упала в трех метрах от меня. Я заметил погон с тремя красными лычками. Такие погоны носил сержант Усков, мой заместитель.

Катя, подхватив командира батальона, куда-то тащит его. Ноги капитана загребают пыль, оставляя за собой две неглубокие бороздки.

Кто-то тянет меня по круче откоса.

— Я не ранен, — кричу я и стараюсь вырваться из цепких рук.

Надо мной склоняется Фарида.

— Молчи, Андрей! — И, не выпуская моей руки, она продолжает карабкаться выше.

— Да говорю тебе, не ранен я!

— А кровь, кровь откуда?

— Какая кровь?

Рукавом гимнастерки она обтирает мой лоб.

— Вот какая, видишь?

Я смотрю на ее окровавленный рукав, и мне делается не по себе, хотя я догадываюсь, что это кровь не моя, а сержанта Ускова.

Снаряды продолжают рвать землю, поднимая тучи пыли. Солнце стало похоже на бычий пузырь, налитый кровью.

Мы с Фаридой карабкаемся последними. За нами остаются только искромсанные трупы и издыхающие кони. На средине подъема на нас опять обрушивается артиллерийский налет. Я уже чувствую, что с земными делами покончено. Довелось же, думаю, умереть, когда этого мне не хочется. Будто не могли фрицы выбрать другое, более подходящее время… Но это только шутка. А умирать мне действительно не хотелось.

Фарида делает рывок в сторону и куда-то проваливается.

— Ко мне! — кричит она, и в ее глазах вспыхивает торжествующая озорная искорка: утерли, мол, нос фашистам.

Я с размаху бросаюсь к ней, и нас накрывает шквал такой силы, что даже окопчик ходуном ходит под нами.

К вечеру все подразделения сосредоточились на опушке леса, где располагались позиции дальнобойной артиллерии. Мы окопались. Зенитки разогнали стаи «юнкерсов», полевые пушки остановили натиск танков.

Наше командование готовило контратаку. Солдаты, измученные двенадцатичасовым боем и жаждой, в тени деревьев искали прохлады и воды. Отсюда открывалась излучина Днестра, но, как сказала бы Фарида, ближе локтя не укусишь.

Катюше Беленькой так и не удалось спасти комбата. Он умер уже здесь, под деревьями. Сейчас все девушки заняты. Раненых очень много. Фарида с Катей бегают с носилками вверх и вниз по склону, доставляя в санроту все новых и новых раненых. Нина, Марийка, Лида и другие девушки перевязывают их и тут же отправляют в тыл.

Иду разыскивать Тольку Федорова. Нашел его под развесистым дубом. Здесь же оказался Витька Верейкин.

— Андрейка! — в один голос выпалили мои друзья, будто явился я по крайней мере из преисподней.

Бессонные ночи и напряженный день сказываются во всем теле. Я уже не в силах подняться и идти в роту, в которой осталось двенадцать солдат и один командир взвода.

Но через полчаса мы поднимаемся и бросаемся контратаку…

Как я ни ждал Веру, все же встреча получилась неожиданной. Она произошла в Польше, под Люблином. Я сидел на железнодорожной насыпи и глядел на воздушный бой, который вели наши истребители с «фокке-вульфами». Невольно вспомнились первые годы войны. Вот так же, как сейчас дымят и разваливаются на куски «фокки», падали тогда наши тупоносые «ишачки». Падали с ними и советские летчики…

Если бы у человека отнять воспоминания, он наверняка оставался бы молодым до пятидесяти лет. Но мы умеем помнить. Долго помнить. Кто знает — может, в этом сила человека. В воспоминаниях и в мечте. В хорошей, доброй мечте.

— Вот он! — услышал я за спиной голос Тольки, но головы не повернул.

Я вспоминал. Годы, годы! Мстя за горечь неудач первого года войны, наши асы сбивали одного стервятника за другим. Кстати, за последние месяцы меньше стало появляться «мессеров».

За моей спиной молчали. Потом чьи-то горячие руки обхватили мою голову. Верины руки я мог бы узнать среди тысячи других. У меня перехватило дыхание. И все же… все же я не поверил. Я крепко схватил эти руки и притянул их к себе. Ее руки!

— Вера, — сказал я.

Мы стояли друг против друга и улыбались. Зато Толька захлебывался от восторга. Будто не я, а он был влюблен в Веру.

— Ну поцелуйтесь, ну па-це-луйтесь, — подталкивая меня к Вере, повторял он.

Мне ничего не стоило обняться, скажем, с Марийкой или с Катюшей Беленькой. Но почему я не мог обнять Веру? Ведь я любил ее!

— Здравствуй, Вера!

Я с шумом выдохнул душивший меня воздух.

— Здравствуй, Вера!

Наши глаза встретились. И опять к моим щекам будто приложили горячие утюги. А Толька, глядя на нас, скалил свои молочно-белые зубы и, казалось, был самым счастливым человеком в мире. Взявшись за руки, мы с Верой отошли в сторону.

— Э-эх! — вздохнул Толька. — Бестолковые!

Я погрозил Тольке кулаком. Он махнул рукой и медленно побрел прочь. Судя по его походке, я бы не сказал, что он самый счастливый человек в мире.

— Жив? — спросила Вера.

Я кивнул головой и рассмеялся.

— Давай посмотрим на небо, — предложила она.

— Давай! — сказал я и осторожно привлек ее к себе. Над нами посверкивали крыльями краснозвездные «яки».

После Днестра Лида ушла из полковой санроты во второй батальон. И здесь, на передовой, она словно ожила. Иногда она приходила к Фариде и подолгу сидела с ней. Лида нравилась многим, и многие пытались ухаживать за ней. Но она как-то очень уж ловко умела отвадить вздыхателей. На нее не обижались. Наоборот, те же вздыхатели через день-другой заискивали перед ней или просто просили извинения.

Круглыми сутками Лида могла не спать, но никто никогда не слышал, чтобы она жаловалась на усталость. Чем больше она уставала, тем, казалось, легче переносила тяготы окопной жизни. И только изредка, точно вспомнив о чем-то, задумывалась. Лицо ее делалось печальным, взгляд потухал. Тогда она шла к Ивану Рубину, который вернулся из госпиталя, или приходила к нам в первый батальон.

Однажды командир полка вручал награды. Когда назвали Лидину фамилию, весь полк захлопал в ладоши, а она чуть не расплакалась. Приняв из рук подполковника коробочку с орденом, Лида вместо «Служу Советскому Союзу» сказала: «Спасибо», — и еще больше смутилась.

В этот же день мы справили свадьбу Виктора с Ниной, Мы с Толькой исполняли роль шаферов и поэтому первыми расцеловали невесту, за что сразу же получили от жениха по увесистому тумаку. Веселились так, что даже до немцев дошло.

Спустя дня три Виктор со своими разведчиками привел сразу двух «языков».

При допросе один из них заметил:

— Русски умеет веселиться. Мы слышаль, как вы кричаль «горьки». Наш обер-лейтенант сказал: русс играет сфатьпа. Война и сфатьпа. Здорово! Так могут только вы, русски.

— Да, мы умеем кое-что… — согласился командир полка. И, увидев вошедшего Виктора, сказал: — А вот и жених!

Улыбки в один миг слетели с лиц немцев.

— Жених? Разведчик?

— А почему бы разведчику не быть женихом?

На днях мы перешли границу Германии. Мы наступаем. Иногда за нами остаются разрозненные части гитлеровцев, потом они с боями пытаются пробиться через наши боевые порядки.

Наш полк только что занял небольшой немецкий городишко. Синие сумерки выползали из-под островерхих черепичных крыш со скрипучими флюгерами, из леска, который с востока подступал к самой окраине города, из садов и огородов. Над тощими липами городского парка орало воронье, гомонили галки.

Мы вышли на шоссе, рассекавшее город пополам. В мокрый асфальт, как в зеркало, гляделись синие сумерки, отчего шоссе казалось синей лентой, вплетенной в надвигающуюся ночь.

С Верой в полк пришла Роза Нейман, девушка с большими задумчивыми глазами, не по-девичьи широкоплечая и сильная. Она выносила из боя раненых на себе, одна, без всякой помощи. Возьмет раненого в охапку — и вынесет.

Розы побаивались. Может, потому она сторонилась нас. Одна Фарида могла часами разговаривать с ней. Голос у Розы, не под стать фигуре, был тонкий и тихий.

Розу назначили в роту Федорова санинструктором. В первые же дни Толька за какой-то незначительный промах накричал на нее. С тех пор девушка стала избегать встреч со своим командиром, а если при ней заходил о нем разговор, Роза краснела и уходила.

— Все наши девки какие-то сумасшедшие, — говорила Фарида. Сама она, видимо, давно уже перестала думать о Тольке.

— Андрюшка, ты мне друг или так, поросячий хвостик? — спрашивала она меня.

— А что такое? — отвечал я, думая, куда она метит.

— Если друг, то скажи этому ветрогону (подразумевался Толька) — пусть приглядится к Розе.

— Это зачем?

— А затем… — загадочно отвечала она. — Эх вы, мужчины!

Вороний галдеж над городским парком придавал сумеркам какой-то русский характер. Только непривычные для нашего глаза островерхие черепичные крыши настораживали, будто предупреждали об опасности.

Пулеметчики устанавливали пулемет у водонапорной башни, рядом с шоссе. Мы с Толькой Федоровым размещали свои роты. Толька по своему обыкновению был весел и словоохотлив.

— К девчатам пойдем?

Я пожимаю плечами.

— Не хочешь? Ну, да тебе что — Вера рядом.

Вера действительно где-то неподалеку, вместе с Фаридой и Розой Нейман.

— Наши артиллеристы говорят: наткнулись на птичник.

— На какой птичник?

— А на такой, где живут птички-невелички лет этак под семнадцать. Чистокровные арийки и еще, говорят, коренные берлинки. Сюда эвакуировались от бомбежек. Ну как, пошли?

Толькина ухмылочка разозлила меня. Я сжал кулак и поднес его к красивому Толькиному носу.

— А это видал?

От неожиданности Толька даже зажмурил глаза.

— Ты в своем уме или контузило маленько?

Мне вдруг припомнился недавний загадочный разговор с Фаридой о Розе.

— Вот что, приятель… — Я схватил Тольку за ворот шинели, легонько встряхнул его и сказал ему то, что просила Фарида.

Лицо Тольки вдруг переменилось, точно невидимая рука стерла с него грим: оно стало озабоченным и в то же время радостным. Я ни разу не видел его таким.

— Ты не врешь? — спросил он. — Не врешь? Не врешь, спрашиваю? Ну, скажи, пошутил ведь? А? Скажи, Андрюха?

— Черт, а не ребенок, — засмеялся я. — Иди и сам спроси у Фариды.

— Нет, ты мне скажи, — не унимался он.

— Поди ты к черту! А лучше к своим птичкам-невеличкам.

Но Толька, видимо, не слышал меня. Он тер щеки, точно они были обморожены.

— Роза, Роза… А знаешь, я ведь зря тогда накричал на нее. Как же теперь, как же… Ну, так я пойду, — сказал он.

— Куда, к птичкам?

Толька обернулся и в свою очередь послал меня ко всем дьяволам. Мне почему-то радостно стало за своего непутевого друга.

Я собирался идти разыскивать Веру, но в это время Толька крикнул:

— Танки!

И тут же в водонапорную башню ударил снаряд. Осколки снаряда и битого кирпича с пронзительным свистом рассекли влажный воздух. Стаи пернатых испуганно взметнулись и отвалили в сторону леса. Башню окутал черно-рыжий дым. Послышались крики и стоны.

Мы с Толькой бросились к шоссе. Но впереди уже бежали Роза и Вера.

— Вера-а! — предчувствуя что-то недоброе, взревел я.

Вера обернулась — обе девушки потонули в вихре нового взрыва. Я не помню, как подбежал к ним, схватил Веру и на руках отнес за кирпичный дом.

Рот Веры был приоткрыт. Из угла губ выбегала тонкая струйка крови. В синих сумерках ее лицо казалось мертвым.

— Вера!

Она приоткрыла глаза.

— Андрюшка, мне больно…

Я положил ее на землю. Прибежала Фарида. Она оттолкнула меня, быстро расстегнула ворот Вериной гимнастерки, сорвала лифчик, и я увидел обнаженную грудь девушки.

Я понимал, что надо отвернуться, может — уйти, но не мог сдвинуться с места. Почему опять Вера? Почему не я?

За спиной послышались чьи-то тяжелые шаги. А я все смотрел и смотрел на Верину грудь, на которой, как крохотный сгусток крови, алел сосок.

Наконец я обернулся. Передо мной лежала Роза Нейман. Мертвая. Ее принес Толька. Он осторожно ворошил волосы Розы. Ее взгляд еще был задумчив и печален.

Грохот на шоссе усилился. Фарида, дернув меня за руку, показала на Веру:

— Прибери! — И побежала к другим раненым.

Толька все ворошил и ворошил курчавые волосы Розы.

Утро пришло из-за леса. Туманное чужое утро. Два часа назад отправили в тыл раненых. Вера так и не приходила в сознание. Толька так и не сказал больше ни слова.

Витька Верейкин ушел в разведку. Ушел не вперед — на запад, а назад — в тыл, на восток. Так приказал командир полка. Теперь мы ждем разведчиков, чтобы идти дальше.

Витька вернулся скоро и доложил командиру полка, что на нас движется до роты немецкой пехоты с двумя самоходными орудиями. Известие не из приятных. Предстоит бой.

Комбат вызвал меня и Тольку Федорова.

— Вот что, гвардии лейтенанты. Забирайте людей и бегом на восточную окраину.

Пока мы бежали по пустынным улицам города, на восточной окраине, где размещались тылы полка и санитарная рота, разгорался бой. Немцы под прикрытием самоходок ударили по тылам полка. Наши хозяйственники растерялись. Девушки санроты, вооруженные только пистолетами, стали отстреливаться от наседавшей пехоты, Но слишком неравными были силы. Когда к месту схватки подоспели наши роты, самоходки обстреливали дом, где укрылись девушки. Немцы, видимо, решили, что в этом доме находится наш штаб. Девушки же с помощью немногих санитаров-мужчин хотели во что бы то ни стало продержаться до нашего прихода.

К нам на помощь подоспели полковые артиллеристы с двумя пушками. Бой длился недолго. Потеряв обе самоходки, гитлеровцы разбежались по лесу. Но наших солдат остановить было трудно. Они продолжали преследовать фрицев, пока те не стали сдаваться в плен.

Через полчаса все было кончено, и мы вернулись в город. У дома, где размещалась санитарная рота, стоял чуть ли не весь полк. С высокого крылечка спускался Витька Верейкин с Ниной на руках. Черные косы девушки падали со ступеньки на ступеньку, подметая кирпичную пыль, Лицо Витьки было страшным. За Витькой показались Дерябин и парторг полка. Они на носилках несли еще кого-то.

— Кого?

— Кого?

— Кого? — сыпались со всех сторон сдержанные вопросы.

Наконец, откуда-то от крылечка, как шепоток листопада, пронеслось к задним рядам, где стояли мы с Толькой Федоровым:

— Лиду…

— Лиду… — выдохнули мы оба.

Девушек хоронили в братской могиле, выкопанной в городском парке под тощими почерневшими липами.

Когда Витьке, стоявшему на дне ямы, подали тело Нины, он вздрогнул и словно сел. От неловкого движения его шапка упала на лицо Розы Нейман. Витька растерянно поднял голову, будто спрашивая у нас с Толькой, что делать, По щеке его катилась крупная прозрачная капелька.

Рядом с Лидой положили двух санитаров. На щеке Лиды ярко чернела родинка.

Кто-то сказал Виктору про шапку. Он наклонился и подложил ее под голову Нины.

Полк форсировал Одер и закрепился на подступах к Берлину. Здесь пришел мой черед.

Вечерело. Недавно выпавший снег отливал сиренью. Я возвращался с ничейки, с задания… Сперва шел, потом полз, потом… потом я смотрел на разноцветные кружочки, которые плавно уходили все кверху, все кверху. Эти кружочки были похожи на мыльные пузыри; когда-то а детстве я очень любил их выдувать из золотистой соломинки с расщепленным в виде лапки кончиком.

Радужные пузыри, в которых отражались и самовар, и стол, и кринки с молоком, и картины, висевшие на стенах, и даже потолок с почерневшей матицей посередине. Только все предметы имели нарядный вид и мелко-мелко дрожали.

Радужные кольца поднимались все выше, выше и скоро совсем исчезли в плотной черноте беспамятства.

Я очнулся от боли. Кто-то тащил меня по мерзлой пахоте, чуть-чуть прикрытой снежком. Мне захотелось ругнуться, но губы не слушались. Возле уха кто-то нашептывал:

— Не было печали, да черти начхали, не было печали, да…

«Да ведь это Фарида!» — подумал я и так же тихо поправил:

— Не было печали, да черти накачали, говорят.

— Очнулся, Андрюха!

И я увидел над собой темные глаза-заклепки Фариды.

Дорога казалась бесконечно длинной. Повозка то подскакивала на ухабах, то проваливалась до самых ступиц. Меня швыряло из стороны в сторону, вперед, назад.

— Потерпи, потерпи, старший лейтенант, потерпи. Скоро уж прибудем. Вон она-сь, санрота-то.

— Кого привез? — раздался девичий голос.

— А товарища старшего лейтенанта гвардии Копылова, — степенно ответил ездовой.

— Тпру, лапушки, приехали!

Незнакомая девушка помогла слезть с повозки. Заметив на моей голове белый тюрбан, наложенный Фаридой, она спохватилась:

— Девоньки-и, тяжелого доставили!

Из дома выскочили еще четыре девушки. Вероятно, я был неузнаваем. Марийка и Катя Беленькая подхватили меня под руки и затащили в помещение. На столе, покрытом марлей, стояла крупнокалиберная гильза с низким, но очень широким гребешком пламени. Пламя колыхнулось, выбросив пучок копоти.

Марийка внимательно посмотрела на мое лицо, и ее губы как-то очень уж неловко задрожали.

— Андрюша!

— Андрей! — вскрикнула Катя.

Вокруг меня с любопытством толпились незнакомые мне девушки, среди которых я узнал только двух санитарок-ветеранов Любу и Зою, чудом уцелевших, когда погибли Нина и Лида.

Через минуту я уже лежал на топчане, и Марийка делала мне какие-то уколы.

— Марийка, не надо… Знаешь, я очень боюсь уколов. Не надо… Марийка.

После уколов я уснул. Среди ночи я просыпался и просил пить. Мне все казалось, что подходит Вера; я хотел что-то сказать ей, но каждый раз, очнувшись, видел склоненные надо мной лица Марийки и Кати. Марийка поправляла на моей голове сбившуюся повязку. Катя подносила кружку к губам, и я снова засыпал.

Утром меня эвакуировали в тыл. Сидя на повозке, я с грустью смотрел на удаляющиеся фигуры Марийки и Кати. Девушки махали мне руками.