В той комнате, где я обитал до больницы, казалось, все было, как прежде: на постели, в ногах, лежал аккуратно сложенный плед. Холодильный шкаф полон продуктов, которые были упакованы в целлофановые пакеты. Не нашел лишь пива и коньяка. Наверное, запретили доктора.

На письменном столе, на прежнем месте, лежала не тронутая никем рукопись моего незавершенного романа о моржах. Я ласково погладил листы рукой, подумал о том, куда нас с Музыкантом занесла нелегкая. Потом скосил глаза… Нет, мне просто показалось, но… на столе, словно чертик из табакерки, появилась новая вещица — элегантная автоматическая ручка с золотым паркеровским пером. До больницы я этой ручки на столе не видел. Ее появления я понял как намек: некто как бы советовал мне не терять понапрасну времени.

Но сама мысль о продолжении работы над романом показалась мне абсурдной. Какой тут к дьяволу роман о моржах, когда внутренний голос беспрестанно нашептывал мне: «Ты снова влип в худую историю. Думай, как выбраться из западни».

Писательский труд — комплекс данных свыше качеств, умение по-своему мыслить, абстрагироваться от окружающей среды, от друзей и близких. Я уже не говорю о таланте, о «писательской грамотности». Нужны еще внутренняя раскованность, полнейшая независимость от обстоятельств, и, конечно, ежедневное, ежечасное желание и потребность сочинять, чувствовать вдохновение. А я? Нынче я походил на порожний сосуд, из которого кто-то вылил вино. Вдохновение нельзя ни купить, ни украсть, оно приходит внезапно, как озарение, как удар молнии в ясный день, и тогда бросай все, все прелести мира и садись за стол, пиши-пиши до изнеможения.

Вспоминаю Валентина Саввича Пикуля, с которым однажды пребывал в доме творчества. Наши комнаты были рядом. Пикуль в ту пору казался мне чудаком: напрочь чурался людей, запирался в своей комнате, почти не ел, не пил, лишь под вечер выскакивал, как сумасшедший на балкон, жадно дышал минут пятнадцать и снова исчезал. Я видел его лишь в редкие вечерние часы: заросший до глаз, нервный, он что-то бормотал, глядя вдаль, на холодное Балтийское море…

Неожиданно мне показалось, что в комнате, где я находился, вновь запахло больницей. А может, я пропах лекарствами. Выдвинул из шифоньера свой кожаный чемодан, отыскал чистое белье, принял теплый, бодрящий душ, переоделся, сразу стало легче дышать. Потянулся за халатом и замер. Мне показалось, что в дверь постучали. Я очень обрадовался: приход любого живого существа в мою «одиночку» был настоящим подарком.

Чего греха таить, втайне я ждал появления той самой прекрасной незнакомки Ольги Михайловны. С ней было так легко, просто. Всем моим существом овладевало спокойствие, таяли тревоги и сомнения. Порой я даже ловил себя на мысли: «Великое счастье иметь спутницей такую вот женщину, не важно: принцесса она или медсестра».

— Прошу! Входите! — Я запахнул на груди халат. — У меня не закрыто! — Сердце невольно сдвинулось с места и затрепетало: сейчас я увижу свою прекрасную Дульсинею. Наверное, со стороны я выглядел смешным, зато чувствовал себя вновь молодым, задорным, решительным.

Отворилась дверь, и я невольно скривил губы, почувствовав легкую досаду. В дверях стоял Музыкант. Долго, слишком долго ждал прихода старого друга, столько вопросов возникало и вдруг… досада. А еще утверждают, что любовь и дружба — равноценные понятия.

— Чего это ты так долго не открываешь? — с порога накинулся на меня Музыкант. — Признавайся, укрываешь женщину? — Он пытался острить, улыбался, но лицо друга показалось мне изможденным, встревоженным.

— Душ принимал, трусы менял! — с досады проговорил я, не догадываясь пригласить Музыканта присесть в кресло. — Ну, и вид у тебя, маэстро.

— И у тебя не лучше, — жестко отпарировал Музыкант. — Видать, поездка в эти благодатные палестины принесла нам мало радости…

Лицо друга, всегда улыбчивое, излучающее доброжелательность, стало напряженно-испуганным, хотя он пытался напустить на себя беспечный вид. Ни слова не говоря, мы шагнули навстречу друг другу и крепко, по-мужски расцеловались. Потом, не сговариваясь, почти одновременно подняли глаза на электронных сторожей, зорко следивших за нами. Оба поняли: разговор должен быть нейтральным, пустячковым. А ведь так много друг другу мы должны были сказать.

— Тебя не было три дня.

— Хорошо, что всего три, — напряженно заулыбался Музыкант. — Злой рок витает над нами. Я чуть было, как и ты, не отдал концы.

— О чем это ты? — Я впился взглядом в лицо Музыканта, пытаясь прочесть то, что он недоговаривал.

— Всего один раз, представляешь, выбрался на пляж позагорать, и… солнечный удар припечатал меня к койке на пару суток. Спасибо, врач оказался под боком.

— А ты уверен, что все было именно так? — Ох, как хотелось мне, невзирая на электронных сторожей, на подслушивающих «жучков», рассказать другу о своих сомнениях и опасениях, о странных деталях, подмеченных мною, о жесткой стычке с «привратником». Однако Музыкант остановил меня жестом, показав на «глазок». — Наклонись ко мне, пожалуйста. Вот так. А теперь послушай, — зашептал я другу в самое ухо. — Возьми со спинки полотенце, встань на стул, накинь полотенце на левый «глазок», мне нужно кое-что тебе срочно сообщить.

— Да ты что, сдурел окончательно! — испуганно зашептал Музыкант. — Все еще витаешь в своих фантазиях, а дело-то очень серьезное. Опустись на грешную землю, оглянись вокруг, ты же умный человек. Неужели так ничего и не понял, мы с тобой сильно кувыркнулись, и, вообще, трудно сказать, где сейчас находимся. — Остальное я додумал сам и, что редко со мной бывает, увидел ало разгорающуюся ауру над головой Музыканта. Над его черными со струйками седины, курчавыми волосами трепетали легкие язычки пламени. Ауру над чужими головами я обычно видел только в минуты крайнего напряжения и волнения.

— Ты хоть побывал на здешнем пляже, — поспешил я перевести разговор на более безобидные темы. — Представляешь, сколько мы дней на Кипре, а я еще и не искупался.

Мы помолчали, думая об одном и том же. Музыкант, видимо, быстрей сориентировался в обстановке, приложил палец к губам. Нас действительно «пасли», «вели», «писали», наверняка «снимали», словом, мы попали, как куры в ощип. Но для каких высоких или низменных целей все это с нами проделывали? Несомненно, что у здешних хозяев в отношении нас были свои серьезные соображения.

Музыкант осторожным жестом обвел комнату рукой, из чего я заключил, что вся она была буквально нашпигована не только подслушивающими устройствами — электронные трубки торчали под потолком, — но и множеством других, невидимых нашему глазу «сюрпризов». Один герой моего романа попал в институт охраны промышленных секретов. Там подслушивающие устройства были всюду: в кусочке сахара, на блюдце, в коронке зубы собеседника, в авторучке, которая лежала рядом с листком бумаги.

— Ты спрашивал меня о пляже? — отстраненно поинтересовался Музыкант. — Ох, уж этот пляж. — Лицо друга перекосила горькая гримаса. Он явно намеревался мне что-то сообщить, но опустошенно махнул рукой.

— Как проходят твои концерты? — поспешил перевести разговор я. — Много ли было ценителей музыки? — задавал вроде бы самые безобидные вопросы, надеясь, что его ответы косвенно прояснят, что происходит. — Как вообще дела? — Ведь Музыкант так мечтал заработать на Кипре, признавался мен, будто присмотрел в «комиссионке» ноты молодого Гайдна.

— О, дружище, сколько событий произошло за это время! — вздохнул Музыкант. — Сразу всего и не расскажешь. — Он явно избегал смотреть мне в глаза, видимо, боясь, что я смогу прочесть в них то, о чем до поры следует помолчать.

— Да бес с ним, с Кипром! — я заговорил открытым текстом. — Когда мы отправляемся домой? Мне здесь явно не светит климат.

— Домой? — Музыкант даже отпрянул от меня, потом признался с виноватым видом. — У меня билет на завтра, на утренний рейс, а ты, к сожалению, должен остаться тут еще на пару недель, так советует доктор. — Он вдруг расчувствовался и погладил меня по плечу. — Не горюй. Отдыхай, набирайся сил, купайся, загорай, балдей. Тебя кормят сытно, обильно винцом угощают, о тебе, как я догадываюсь, нежно заботятся. — Кивнул на электронные «жучки». — Собирай материал для нового романа. А я из Москвы за тобой буду постоянно следить, звонить, буду телеграфировать.

— Не трудись утешать! Скажи прямо: предаешь друга, бросаешь на растерзание! — жестко, в лицо Музыканту сказал я. — Оставляешь одного в змеином логове! — Я заволновался, представив себя замурованным в этой золоченой клетке, отрезанным от остального мира, от любимой родины. — Да я тут быстренько с ума сойду!

— Это же рай!

— Хороша тюрьма, да черт ей рад!

— Не горячись, пожалуйста. К сожалению, не все сегодня здесь решаем мы с тобой. Помни: все делается к лучшему. — Музыкант ненароком покосился в сторону двери, ему не терпелось выскользнуть отсюда, прекратить изнуряющий разговор, состоящий из полуфраз, полунамеков.

— Слушай, дружище, помнишь майора Девятаева, который рванул из немецкого плена на немецком же самолете? — Я махнул рукой на электронные «жучки». — Чего нам бояться? Мы — граждане свободной России, зато если останемся здесь, то…

— Т-с-с! — Музыкант вновь приложил палец к губам, побелел, как полотно. — Умоляю, молчи, не то хуже обоим сделаешь.

— Чего это ты так перепугался? Со мной беда случилась, а ты дрожишь, как фраер перед расправой.

— Ни слова больше! Ни слова! — Таким испуганным я никогда его не видел, даже тогда, когда мы погибали от моржовых клыков. — Даст Бог, в Москве свидимся и подробно обо всем перетолкуем.

— Почему не здесь? Ты от меня скрываешь что-то очень важное. — Я приблизил лицо к щеке Музыканта, однако мой друг торопливо опустил глаза, только легкое подрагивание ресниц выдавало его волнение.

— В Москве, Алеша, в Москве! Иначе… — Он не договорил, оглянулся на лучевую трубку, злобно поблескивавшую в углу комнаты. — Ну, до счастливой встречи, товарищ Дылда! Удачи нам обоим! — Музыкант торопливо обняло меня, скользнул губами по моей щеке. Щека стала влажной. То ли друг пустил скупую мужскую щеку, то ли я расчувствовался, теряя единственную родственную душу. Будто огнем опалило: показалось, мы прощаемся навсегда. Никогда больше я не увижу своей холостяцкой квартиры, не увижу любимой родины. Обычно мой внутренний голос всегда бдит, ни разу еще не подвел, но как будет на сей раз? Об этом голос мне так и не шепнул. Оставалось ждать развязки и глядеть на дверь, которую прикрыл, уходя, Музыкант…

* * *

«Н-да, как был Музыкант странным человеком там, на арктическом промысле, так и остался», — подумал я, проводив старого друга взглядом. И, само собой, вспомнил наше звено зверобоев, в котором Музыкант был «белой вороной». Один капитан Зайков и я знали историю падения этого талантливого человека. Однажды, в порыве откровения, Музыкант поведал нам с Зайковым о том, как попал на судно. Жил в столице, играл на скрипке, в филармонии. Не просто играл в оркестре, был солистом, лауреатом, выступал за границей, а потом… старая, как мир история. Слава вскружила голову — цветы, аплодисменты, красивые женщины, дорогие рестораны, торжественные приемы. Друзья, а их было неисчислимое множество, льстили ему, всячески восхваляли талант, уверяли в вечной дружбе и любви. А где слава, там и вино, много вина. Незаметно для себя Музыкант пристрастился к выпивке. В ответ на постоянные укоры жены отмахивался: «Брошу в любой момент». Однако бросить так и не смог. Спился. Жена устроила его в ЛТП, на два года за решетку.

Когда вышел на свободу, то не нашел ни кола, ни двора. Жена вышла замуж за его давнего друга, в Москве прописать отказались. Сунулся к друзьям, к одному, к другому, а те даже двери не открыли. Так Музыкант очутился в команде завербованных на Дальний Восток. Записался в зверобои. О прошлой жизни вспоминать не любил, уверял меня: «Я напрочь все забыл. Настоящая жизнь только тут, во льдах, среди зверей, ибо люди, к сожалению, бывают хуже самых страшных хищников…

С думой о Музыканте я и заснул…