Господин Василаке обошел меня вокруг, разглядывая, как инопланетянина, наверное, его просвещенный, рациональный разум не в силах был понять моей логики: отказываться от чуда, причем, бесплатно. Держался Вася-грек отменно, не срывался на крик, не грозил.

— Туристы со всего мира тратят целые состояния, мечтают подольше пожить на обетованной земле, а ты, глупец, на всем готовом и кривишься, недоволен.

— А чему, скажи, радоваться? Заперли в одиночку, я и острова-то еще не видел. Вася, ты прости товарища, характер издерган коммунистами и демократами, нервы на пределе. Бизнесмены, насколько я знаю, привыкли по-гроссмейстерски просчитывать все на несколько ходов вперед, а я, я — битая карта в твоей колоде.

— Мускатное вино из лепестков лимасольской розы попробуй, — Василаке словно не расслышал моей взволнованной тирады. Он протянул мне бокал с напитком вишневого цвета. — Выпей до дна!

— С удовольствием!

— А теперь скажи, Дылда, где досье на членов экипажа «Алеута Зайкова»? Шутки кончились, Дылда! Где досье? Неужели не догадался, что ради досье я и вызвал тебя на остров.

— Так сразу бы и сказал. А если я потерял эти бумажки Или хуже того, выбросил на помойку? — Ладно, не хмурься, я пошутил, но, боюсь, вы сильно преувеличиваете значение моих поисков. Я — профан в области сыска, сведения любительские, не подтверждены ни документами, ни справками из архивов, хотя есть кое-что любопытное.

— Говори!

— Вот ты, например, был помощником моториста, а стал…

— Не дурачься, Дылда! Доиграешься!

— Представляешь, матрос Синячкин, по прозвищу «Швабра», стал контр-адмиралом Северного флота, а тихоня-боцман — дядя Леша, по неподтвержденным пока данным, убийца-рецедивист.

— А ты глубоко копаешь, как я и предполагал.

— А эти, русские, что сюда меня доставили, они все сведения о досье уже выжали.

— Лихие ребята! Даром времени не теряли.

— Адвокат и Миша обещали хорошо заплатить за досье, но… я не могу один и тот же товар продавать дважды.

— Разве не понял: эти двое работают на меня, — Василаке покосился на двери, словно желая убедиться, что нас не подслушивают. Так где досье сейчас?

— На чердаке старого дома моей тетушки, недалеко от города Старососненска, там гора рукописей и папка, которую вы громко окрестили «досье».

— Кого думаешь вытащить на свет божий? — Василаке мгновенно реагировал на каждую мою фразу.

— Может быть, помнишь дружка капитана Зайкова нанайца Кырку?

— Еще бы! — оживился господин Василаке. — Он еще жив? В чем только душа держалась. Вроде бы Кырка туберкулезом болел.

— Ну и память у тебя, Вася, — невольно согласился я с хозяином дворца. — А что касается папки, то… может, я ее даже на помойку выбросил. — Мне захотелось таким нехитрым маневром попробовать выяснить реакцию Василаке. Вдруг он махнет рукой на досье и тогда…

— Банатурский, ты меня нынешнего совсем не знаешь. Добродушного пацана Васи-грека больше не существует, — жестко отчеканил Василаке. — Если я сказал «нужно», то я непременно получу желаемое. В мире существует сила, которая выше закона. Это — деньги. — Краем уха я слышал о власти денег. Богатый человек — добрый, нищий — злой. Чего тут не понять? Но зачем тебе досье?

— Не прикидывайся дурачком. Когда продаешь товар, не интересуешься покупателем.

— Криминальные дела-делишки? — У меня вновь начал развязываться язык.

— Ты же прекрасно знаешь: я — предприниматель, судостроитель, торговец! И закончим на этом. — Василаке выпрямил спину. Он проявлял ко мне прямо-таки невероятную терпимость. Любому другому давно бы приказал заткнуть рот. Меня же терпел, видимо, по старой дружбе. И этому можно было только удивляться.

— В одном ты прав, Дылда, — холеное лицо Василаке заметно порозовело. Погладив подбородок, он почти вплотную приблизился ко мне, доверительно заговорил. — Пойми ты, наконец, я не сотрудник ЦРУ, не связан с Интерполом, не имею отношения ни к МУРу, ни к политическим организациям, но…, — испытующе посмотрел на меня из-под век, — тоже хочу кое-что отыскать в этом сумасшедшем мире с твоей, разумеется, помощью. И это, пожалуй, самое главное. Остальное — второстепенно, так, не знал, с какого боку к тебе лучше подъехать.

— Буду рад тебе помочь, дорогой друг! — Я был искренен, видя, что и Василаке приступил к самому главному. — Говори, я весь — внимание. — Хозяин больше не ходил вокруг да около, не путал меня.

— Да, тянуть время не в моих интересах.

Я затаил дыхание. Возникла необычная ситуация: меня, проще говоря, выкрали из России, чтобы вовлечь в сомнительное дело. Я давно поставил на себе крест, полагая, что жизнь завершена, никому я больше не нужен.

— Помнишь, как в проливе Фриза на судно обрушился ураган?

— Еще бы! Капитан Зайков приказал всем высадиться на скалистый остров, а вы… вас оставалось на судне четверо: ты, Юла, помощник капитана и, кажется боцман. Вам приказали нести вахту.

— Так вот, во время той страшной паники, — подхватил Василаке, — у меня пропала вещица — фамильный алмаз, камешки, которые я всегда носил на шнурке, на груди.

— И это я помню. Прости, но ведь ты носил камешки с дырками.

— Алмаз был среди камешков, фамильный алмаз, очень дорогой. Сейчас я часто вспоминаю русскую пословицу: «что имеем, не храним, потерявши плачем». По молодости я тоже не представлял, какую ценность, не только в материальном, но и в духовном плане, представлял для меня, для семьи, для фамилии этот камешек. Хранил его, как память об отце. Алмаз оказался историческим, со своей легендой и даже именем.

— Чудеса в решете! И как его называют?

— Среди ювелиров Европы наш алмаз известен под именем «Костас». Сколько ему лет, никто не знает. Просто недавно, после вещего сна, я увидел покойную мать. И, представляешь, как наяву беседовал с ней.

— И услышал сказочку про «Костаса»?

— Догадливый. Все так и было. Этот алмаз в стародавние времена спас нашу семью от расправы. Мальтийский рыцарь, руководивший набегом, взял этого «Костаса» себе, а семью приказал запереть в замок до рассвета. Ночью рыцарь внезапно умер. И его сподвижникам стало не до семьи Василаке. Они бежали, бросив злосчастный алмаз. Так «Костас» вернулся к нам.

— Красивая сказка! — Мой насмешливый тон был явно неуместен в такой ситуации, достаточно было взглянуть на лицо Василаке. Видимо, произошло нечто из ряда вон выходящее, коль сон столь взволновал хозяина.

— С тех пор, как я недавно узнал, что тот, кто возьмет или украдет фамильный алмаз, либо вскоре погибает, либо становится страшно несчастлив, а камешек, рано или поздно, возвращается в семью. — Василаке испытующе посмотрел мне в лицо, наверное, жаждал, чтобы я развеял его сомнения, высмеял, отшутился, доказал, что все это досужий вымысел. И я сделал так, как хотел Василаке.

— Извини, Вася, ты — серьезный человек, образованный, а веришь в такую галиматью. Если бы все воры, через чьи руки прошел «Костас», умирали, мир давно очистился бы от скверны, а ты сам и без фамильной реликвии процветаешь.

— Вот! Ты сам пришел к исходной точке. И я жил спокойно до поры. А теперь, стыдно признаться, предки стали посещать меня, будто сговорились, предупреждают: «Не вернешь «Костаса», плохо кончишь».

— А у невропатолога ты был?

— Замолчи, глупец! — вспылил Василаке. Видимо, я оскорбил его сокровенные чувства. — Нужно найти алмаз, даже если придется перевернуть полмира.

— Прости за глупость, — я склонил голову, вовремя вспомнив поговорку: «с богатым не судись…». — Разреши вопрос по существу?

— Спрашивай все, что желаешь. — Василаке совершенно преобразился, наверное, разговор о «Костасе» был для него в эти минуты важней любых иных забот.

— Мы с тобой были голодранцами, нищебродами. На судне, помню, ты в одной робе ел и спал. Каким же образом удалось сохранить алмаз на судне, где воровали хлеб, портянки, рыбу? — Казалось, этот «убойный» вопрос заставит Василаке объяснить многое, мне почему-то его навязчивая идея найти алмаз казалась смехотворной. Мне вдруг страстно захотелось послать Васю-грека ко всем чертям. Богатым не нравится, когда им советуют обратиться к невропатологу, а мне, журналисту и писателю, никак не нравится, когда мной не просто помыкают, а посылают ради прихоти «пойти туда, не знаю куда, найти то, не знаю что».

— Как удалось сохранить алмаз на судне? — повторил вопрос Василаке. — Это было непросто. Разве ты забыл, большинство зверобоев, этих суеверных варваров, носило на груди, на бечевах камешки с дырками. Считалось, тот, кто найдет на побережье камень, в котором волны проточили отверстие, будет удачлив. Я тогда и сообразил что к чему, долго искал два камешка на берегу, а когда нашел, то повесил шнурок-талисман с тремя камешками. Алмаз уже тогда был отцом просверлен и закрашен. Будь наша реликвия в первозданном виде, ее давно бы унесли вместе с моей головой. — Василаке тяжело вздохнул. — Бедный отец, как ты был предусмотрителен.

— Хотя бы краем глаза взглянуть на алмаз, чтобы иметь представление о нем. — Я сказал фразу просто так, ради поддержания разговора, понимая, что и сам-то Василаке не помнит натурального «Костаса», но неожиданно он оживился, водрузил на нос очки, достал из внутреннего кармана желтый бумажник, извлек на свет божий пару цветных открыток, положил передо мной.

— Смотри, любуйся! — гордо проговорил Василаке, сбоку глянув на открытки. — С помощью музейных работников и знаменитого художника с материковой Греции мы попробовали воссоздать, каким был «Костас». Хорош, правда?

Действительно, алмаз, да еще в цветном изображении, выглядел не просто красиво, но даже как-то интригующе. Его грани сверкали, отражая неземные космические краски. В старинном алмазе, даже на изображении, просматривалось нечто живое и оттого завораживающее. Я невольно залюбовался рисунком, алмаз был настолько хорош, что трудно было отвести глаза от его изображения. Не знаю, какие еще ассоциации возникли бы у меня, не отбери Василаке открытки, бережно спрятав их в желтый бумажник. Впервые я почувствовал, как дорог этот фамильный камешек моему старому сотоварищу.

— И все же, все же…

— Да пойми Банатурский, — оборвал меня Василаке, — если бы у меня не имелось косвенных свидетельств, что наша реликвия «гуляет» именно по России, неужели бы я затеял целую экспедицию по розыску «Костаса»? — Василаке взглянул мне в глаза, желая убедиться, что я верю его словам. Минуту-две назад я еще сомневался, а после последней фразы заколебался.

— Выходит, ты морочишь мне голову, дорогой босс, — настроение мое сегодня менялось, как флюгер под майским ветром. — Если есть сведения, все меняет дело, становится загадочным. Я подключусь к поиску, только дай хоть маленький ориентир. Продолжай, пожалуйста.

— По-моему, я сказал даже больше, чем требовалось. Остается действовать. И отыскать «Костаса».

— Задание принято. Скажи, а твой отец? Почему он вдруг решил замаскировать фамильный алмаз? Наверное, предчувствовал беду?

— Война, брат Дылда, все испоганила. Война жизнь родителей переломала. Уже на пятый день войны отец очень искусно просверлил дырочку в алмазе. Мама, помнится, была в ужасе, а отец знал, что делал. Он умело закрасил алмаз, стесал сверкающие грани. А перед самым арестом, словно получив знак свыше, повез меня зачем-то на старое лютеранское кладбище. Там, не таясь меня, выкопал под старой ветлой ямку и закопал семейные реликвии. Наказал хорошенько запомнить место клада. Сделал мне наставление: «Как только закончится эта проклятая война, найди это место». Золотишко разрешил, в случае нужды, продать, но алмаз… Алмаз приказал хранить вечно, как зеницу ока, передать по наследству детям и внукам, увы, — Василаке горестно развел руками, — ни внуков, ни детей у меня нет.

— Неужели, отец твой, дружище, оказался прав? — Можно было не задавать этого вопроса, но Василаке ответил с готовностью.

— А еще через три дня в наш дом нагрянуло НКВД. — Василаке оперся руками о стол, воспоминания настолько потрясли его, что, видимо, понадобилась опора, чтобы не закачаться, не упасть.

— Над твоим талисманом, я вспомнил, зверобои часто подшучивали, мол, Вася-моторист на охоту редко ходит, зато амулет носит, чтобы моржи в машинном отделении не загрызли. Загадка налицо: алмаз мог украсть не заурядный жулик, а человек, знающий толк в драгоценных камнях. В нашем окружении таковых я что-то не припоминаю.

— Это и мне не дает покоя, — согласился со мной Василаке. — Кто этот вор? Кто смышленыш? Университетов у нас вроде никто не заканчивал, — хозяин протянул руку, наполнил рюмку ликером, стал пить маленькими глотками, утешая себя. — Десятки раз я перебирал в уме и моряков, и зверобоев, пустышка! На судне команда состояла из тупарей, правда, кое-кто на примете у меня есть, но… хочу выслушать тебя. И если мнения совпадут, тогда… Ну, Дылда, давай еще вопросы, проникайся моей болью. — В лице Василаке исчезла напускная строгость и величественность. Передо мной сидел человек мягкий, доверчивый, Вася-грек из прошлого.

— Удивительно, как ты после ссылки отыскал реликвии? Столько лет в тюрьме, лагерях. И кладбище, тем более, немецкое, могли снести, и ветлу срубить. Представляю, как с твоими ресурсами пришлось добираться до Энгельса. Возможно, это не имеет прямого отношения к делу.

— Имеет, обязательно имеет, — нетерпеливо согласился со мной Василаке, — в тюрьме я бредил родными местами, одна корысть, одно желание владело мной. Думал, откопаю реликвии, пойду на базар и продам.

— Продать реликвии?

— Сейчас нам с тобой это кажется странным, а тогда… Знаешь, о чем я в ту пору думал днем и ночью, чем бредил? Едой. Был готов сожрать быка вместе с хвостом, думал, никогда в жизни не почувствую себя сытым, так наголодался в местах отдаленных.

— Понимаю тебя, сам пережил блокаду в Ленинграде. Слушай, Вася, хочу удовлетворить профессиональное любопытство.

— Валяй.

— Много лет минуло с тех пор, как мы узнали о безвинно осужденных, расстрелянных, сосланных, но, наверное, дыма без огня не бывает. Тогда у твоего отца, как бы это помягче выразиться, были, возможно, связи, порочащие, на взгляд сотрудников НКВД, связи с немцами? — Запоздало спохватился, видя, как потемнели от гнева и без того черные глаза Василаке, — хотя… сам помню, в тридцатые годы, из нашего дома № 59 по Невскому проспекту в Ленинграде каждую ночь выводили из больших и малых квартир «врагов народа», усаживали в крытые автомобили, прозванные в городе «черными воронами», и увозили в неизвестном направлении. Мы, конечно, верили байкам, но однажды я подумал: «Неужели половина Ленинграда — враги народа?»

— Вот ты сам и ответил на свой же вопрос. Одного цыгана в нашей камере, помню, зеки спросили: «За что чалишься, Мора?» Цыган засмеялся: «За халатность сижу, братцы, за чистую халатность. Кобылу увел, жеребенка оставил». Так и нашу семью взяли «за халатность», точнее, за компанию, тогда поволжских немцев «мели под метелку», страшно вспомнить. Настоящий геноцид немецкого народа.

Василаке замолчал. Я тоже не торопил его. Стояло недопитое вино рубинового цвета и ошеломляющего вкуса, стыла на фарфоровой посуде деликатесная еда. После столь горестных воспоминаний еда и питье потеряли вкус, и даже цвет. И трудно было представить, что этот солидный, богатый господин, владелец судостроительных верфей, когда-то голодал, питался картофельной шелухой. Наверное, впервые в жизни и меня до глубины души затронуло ощущение безысходности тех лет. Безвинно расстрелянные! Безвинно осужденные и сосланные в тартарары! Эти слова на слух не трогают обывателя, но стоит каждому мысленно представить все, как это сделал я, и становится жутко. Звонок, входят люди в штатском, ничего не объясняя, начинают обыск — вываливают из шкафов и шифоньеров одежду на пол, корежат мебель, перерывают и швыряют, куда попало семейные фотографии и документы. Бесполезно задавать вопросы: «Кто вам дал такое право? Вы ошибаетесь!» Все равно этих чекистов не разжалобишь. Они — воспитанники железного Феликса Дзержинского. И сами не ведают, что завтра их тоже поставят «к стенке». Ваших родителей берут под белые ручки и увозят в небытие…

Россия — уникальная страна. Она испокон веку славилась жестокостью: и на кол непослушных сажали, и на колесе раскатывали. Упаси Боже, еще раз пережить подобное. Многие страны после войны стали богатыми и спокойными, а мы… Как в России может наладиться жизнь, коль в «верхах» идут сплошные «разборки».

Я легонько потряс головой, пытаясь отогнать «философские» мысли, ибо Василаке что-то горячо говорил, а я, занятый своими рассуждениями, его не слышал.

— Вася, а как ваша семья очутилась в России? — наконец-то я задал очень своевременный вопрос.

— О, мой отец был умница. Всю жизнь сочувствовал униженным и оскорбленным. Добровольно ушел на войну в Испании, встал на сторону республиканцев. Позже его избрали в состав Коминтерна. Помнишь, была такая организация — Коммунистический Интернационал. Перед самой войной ему предложили высокую должность в Международном Красном Кресте и… откомандировали в СССР, в Республику немцев Поволжья. Миссия предстояла благородная — представлять интересы немцев в Красном Кресте. Перед отъездом его принял в своей резиденции министр пропаганды Германии Геббельс. Наверное, это отца позже и сгубило. Н-да, Россия оказалась для нас мачехой.

— В нашей стране благие намерения и впрямь часто превращаются в дорогу, ведущую в ад…

— Едва началась война, отец заволновался. Ему предложили покинуть город Энгельс, вернуться на Кипр, в Грецию, но… благородство взыграло, не смог покинуть в беде немцев Поволжья. И дождался кары Господней. — Василаке вновь замолчал, не мог он безучастно вести рассказ о дорогом человеке, а, как известно, глубина и суть воспоминаний приходят к людям только в зрелом возрасте. Я терпеливо ждал, делая вид, будто рассматриваю фарфоровый сервиз греческой работы.

— Н-да, — вновь заговорил Василаке, — ждал отец и дождался. Однажды солнечным утром нас разбудил громкий, беспорядочный стук в дверь. Как сейчас помню: мне показалось, вот-вот наш дом рухнет от их стука и дикого топота. Дверь распахнулась, и я увидел на пороге людей в форме НКВД, лица их были искажены злобой. «Мы — чекисты! — строго сказал один из военных. — Вы — пособники фашистов. Даем двадцать четыре часа на сборы. С собой также можете взять по килограмму вещей, включая детей». — «О чем это вы? Куда собираться? — всполошился отец. — Никуда мы не поедем! Я — сотрудник международной организации, гражданин Греции!» — «Тем хуже для вас!» — отрезал старший чекист. — «А наша квартира, вещи, продукты питания? А казенное имущество? Куда их отправлять?» — «Квартиру займут более достойные люди, чем предатели родины, патриоты отечества!»

Очень скоро мы узнали новость, в которую трудно было поверить даже мне, мальчишке: ночью буквально всю Республику немцев Поволжья взяли в двойное кольцо войсковые части НКВД. Мужчин сразу же отправили в лагеря для военнопленных, вскоре большинство их расстреляли, стариков, женщин и детей погрузили в «теплушки», увезли на край света — в Казахстан, в Сибирь.

— Какие же обвинения вам предъявили? Неужели не приняли во внимание, что вы даже не немцы, а греки?

— Кто нас тогда слушал? Пытались доказать на свое горе. С нами поступили еще круче, чем с немцами. Буквально на второй день после приезда в Западную Сибирь нас начали ежедневно вызывать на допросы, «выбивали» признания, хотели получить подтверждения, будто отец по ночам принимал неких «гостей» из Германии, был связным между фашистским режимом и немцами Поволжья. А отца, как человека, «проникшего» в Советский Союз из-за границы, обозначили не иначе, как диверсанта и связника. В ход пошли любые обвинения, вплоть до нерусской фамилии. Раз — Василаке, значит, — враг. Неужели ты, Дылда, не слышал про трагедию немцев из Поволжья?

— Вспомни те времена, во все байки мы слепо верили. Все подавали людям так, как было угодно режиму. — Я не лукавил, слышал байки о немцах Поволжья, но… помню, собрал нас политрук ремесленного училища, где я тогда учился, поведал целую историю о том, как доблестные чекисты разоблачили «пятую колонну» в глубоком тылу. Будто бы для проверки лояльности поволжских немцев к фашистам, ночью был выброшен в пяти населенных пунктах Республики якобы немецкий десант. Солдаты десанта были одеты в немецкую форму, офицеры свободно говорили по-немецки.

— И вроде бы всюду фашистов поволжские немцы встречали с распростертыми объятиями, укрывали от властей, кормили и поили, — досказал за меня Василаке.

— Абсолютно точно.

— И разгневанный вождь всех народов товарищ Сталин приказал в двадцать четыре часа выселить изменников с берегов Волги. И выселили. — Василаке вновь примолк, было видно, как трогали его собственные воспоминания. Кому он мог здесь, на благополучном Кипре, «поплакаться в жилетку», как не мне, проверенному сотоварищу?

— Досказывай, дружище, — сочувственно попросил я, — все хочу о тебе знать.

— И рассказывать больше нечего. Мать умерла в ссылке, отца, сам понимаешь, расстреляли, — сказал Василаке печально, потом снова умолк.

— Сколько раз мы с тобой, Вася, на зверобое по душам толковали, и ты ни разу про семью не вспомнил.

— Боялся. Помнишь, как вся страна ходила на цыпочках, особенно те, кто был в оккупации, в плену, в ссылке, нас, «каторжников» даже в ассенизаторы не брали. Да, не думал, не гадал я, что снова все всплывет столь неожиданно. Учти, Дылда, кроме тебя на острове про мои советские «одиссеи» ни одна живая душа толком не знает.

— Натерпелся ты, брат, — с искренним сочувствием проговорил я, — зато сейчас ты в порядке, судьба, сам знаешь, зебра полосатая, то густо, то пусто.

— Меня одна твоя реплика насторожила, мол, острова, моря здешнего не видел. Сделаем поправку: я сейчас пару часов займусь делами, а тебя отвезут в мой яхт-клуб, позагораешь, расслабишься, к вечеру подъеду, и мы устроим ночное морское катание, не пожалеешь.

— Я, как юный пионер, всегда готов!