Конвейер не знал передышки ни днем, ни ночью. Стальные болванки нескончаемой чередой плыли по транспортеру из прессового цеха в сборочный, где получали смертоносную начинку. Эльза Эренрайх была поставлена работать на стык двух конвейеров, где размещался пост ОТК. Девушка машинально, думая о своем, перекатывала полупудовые болванки с транспортера в специальные гнезда, там их осматривал старший контролер-военпред — сухонький старичок с впалой грудью, в простеньких очках с проволочной дужкой. Старичок часто кашлял, то и дело сморкался в платок и потирал ладонью грудь. Болванку он измерял по диаметру штангенциркулем, прижимал к себе, затем проверял размеры для головки снаряда, делая на них пометку черной тушью.

Эльза диву давалась, не понимая, откуда у старичка-военпреда берутся силы. Ведь он переворачивает за смену до тонны металла. Обычно уже к обеду Эльза едва стояла на ногах, внутри все тонко подрагивало, казалось, вот-вот от напряжения лопнут жилы. «Только бы не упасть, только бы продержаться до конца смены! — внушала себе. — Еще пяток болванок подам и… еще пять. Еще три — и гудок». Временами терялось ощущение пространства, лицо старичка раздваивалось, раскачивалось, уклонялось то влево, то вправо. Чтобы отогнать тяжкие, пугающие мысли, Эльза вспоминала то немногое приятное, что успевала увидеть в жизни — юношеские забавы, школу. В немецкой школе была замечательная «училка» по литературе. С любовным выражением читала она ребятам вслух произведения Гейне и Гете, древнего писателя Зудермана. Сама сочиняла стихи, подражая великим немецким поэтам. Вспомнив про это, Эльза тоже попробовала найти рифмы в словах: «Фейхтвангер — Вагнер», «Колхоз — форпост». Неожиданно для нее сложилась стихотворная строфа: «В нашем колхозе имени Вагнера любят ребята Лиона Фейхтвангера». Внутренне возликовала удаче и… пропустила без контроля болванку. Военпред заметил промашку, нахмурился, молча погрозил ей сухоньким кулачком. Эльза побелела от страха: «Сообщит в НКВД — беда!».

Плохо помнит, как дотянула до конца смены, как уступила место молчаливой сменщице — чернобровой украинке. Шагнула в сторону, тяжело оступилась на груду чугунных болванок. Ноги дрожали, все плыло перед глазами: «Неужели заберут? За все строго наказывали: брак считается саботажем, за саботаж — расстрел». Она представила себя стоящей у каменной стены, шеренга солдат вскинула винтовки, через секунду командир скомандует «пли» и… Эльзе почудилось: кто-то громко называет ее фамилию. Девушка приподнялась.

— Эй, немки! Есть среди вас молодая ссыльная Еренбайн? Или вы по-русски не ферштейн? Может, ошибаюсь с фамилией, легче вагон угля разгрузить, чем ваши клички выговаривать.

Сквозь дым и копоть Эльза разглядела женщину, похожую на пришелицу совсем из иного мира. Вместо привычного ватника или брезентового фартука на ней красовалось богатое зимнее пальто с пышным воротником, на голове — меховая шапочка. Женщина выглядела очень странно в прокопченном цехе. «Зачем я ей нужна? — встревоженно подумала Эльза. — Промолчать или…» Она хотела уйти прочь, но вдруг подумала о том, что возможно, женщина принесла весточку от мамы. Ведь начальник Каримов обещал узнать, хотя… вдруг старичок-военпред доложил о моем промахе? Да, но тогда вместо женщины в городском пальто за ней пришли бы энкеведисты.

— Вы не меня ищете? — Эльза осторожно приблизилась к женщине. — Я — Эренрайх.

— А зовут как? — грубо спросила городская.

— Эльза.

— Верно, Эльза Эренрайх. Тогда, на, распишись вот здесь! — Ткнула наманикюренным пальцем в лист бумаги, протянула карандаш.

— А зачем это?

— Придет время, узнаешь. Расписалась? Верни карандаш. Теперь держи! Это — талон на дополнительный обед в спецстоловой, талон на «гвардейский обед». — И грубовато пошутила: «Наедай шею, как бычий хвост.»

— Простите, а вы, случайно, не ошиблись? — Эльзу снова бросило в дрожь — ждет сурового наказания за промах в цехе, а ей дают дополнительный обед. — Я — ссыльная Эренрайх, поймите это! — Талон жег ей ладонь.

— Чего тут не понять, — «городскую» перекосило от злости, — вас стрелять надо, как бешеных собак, а вам… добпайки. — Ну, что зенками зыркаешь? Давай, хиляй в столовую, да смотри, чтобы зеки не узнали про талончик, оттяпают вместе с рукой. — Странная грубиянка в богатом одеянии многозначительно хмыкнула и растаяла в дыму.

По цехам комбината в ту пору буквально ходили легенды о «гвардейских талонах». Толковали работяги, будто бы в «спецстоловой» «гвардейцев трудового фронта» кормят «от-пуза», выдают дефицитные блюда, мясо, сметану, курятину. Поэтому Эльза не смогла сразу оценить, какое великое счастье ей привалило, и отупело разглядывала желтый картонный квадратик, не понимая, что дальше с ним делать. Не представляла, где отпускают «гвардейцам» обеды. Но самое удивительное состояло в том, что талон выдали только ей одной. В цехе говорили, что добпайки получают те, кто выполняет по две-три нормы.

— Граждане немки! — прозвучала знакомая команда старшины конвоя. — Всем собираться у ворот прессового корпуса и ждать, когда подадут платформы.

— Вот злыдни, — фыркнула перепачканная копотью толстая Маргарита, — еще платформы нет, а уже на улицу выгоняют.

Платформ еще нет, — дошло до сознания Эльзы, — можно успеть пообедать. — Она заколебалась, рассуждая про себя. Коль ей выдали талон, по логике, она должна его использовать. Родители с детства приучили девушку к пунктуальности, к четкому выполнению распоряжений старших. Она поднялась на десяток ступеней вверх по железному трапу, чтобы высмотреть, что делает конвой, не прибыли ли еще платформы. Разжала кулак.

«Гвардейский талон», — плотный, коричневый, был реальностью. И Эльза решилась пойти поискать столовую, о которой столько слышала.

Помещение, где, по слухам, питались «гвардейцы», Эльза представляла неким сказочным дворцом, похожим на их колхозный Народный Дом. И кушанья, наверное, там и впрямь отменные. Бывало, в деревне в осеннюю пору созывали праздник по случаю окончания уборки урожая. Какое чудесное и волнующее было торжество! Столы ломились от яств — волжские осетры лежали целиком на специальных противнях, дымились домашние бифштексы, призывно розовели в тарелках и блюдах телячьи языки, холодное мясо, а сколько было солений и варений — не сосчитать. Каждая хозяйка пыталась удивить соседей своим кулинарным мастерством. — Эльза облизала потрескавшиеся губы. Вспомнила вдруг еще одну деталь: когда колонна проходит мимо спецстоловой, женщины невольно замедляют шаг, чтобы вдохнуть аппетитные запахи. Девятые сутки ссыльные живут впроголодь, едва таскают ноги, питаются баландой, сваренной на мучной болтушке да мороженой картошке, черной и противно-сладкой. И вот ей представилась возможность подкормиться. «Колонна обычно собирается около часа, — мысленно прикинула девушка, — я за это время успею съесть первое и второе, хлеб захвачу с собой, угощу Анну». И вдруг с горечью вспомнила: Анну еще вчера арестовало НКВД прямо средь бела дня, в цехе. Пришли двое в гражданской одежде, показали мастеру какую-то бумагу и через пару минут увели с собой Анну Пффаф. Куда? Зачем? На эти вопросы ответа никто из женщин не получил.

И все-таки Эльза решилась. Осторожно отделилась от группы ссыльных, занятых грустной беседой, через служебную калитку выскользнула во внутренний, никем не охраняемый двор, давно приметила нужную доску в заборе; много раз видела: таким способом ходят в столовую «вольные» — отодвигают доску, висящую на верхнем гвозде, пролезают в щель и… И вот она за пределами цеха. Надо было спешить, однако ноги словно бы приросли к земле. Страшное смятение охватило девушку. Оказывается, человек может очень быстро привыкнуть к неволе — она не знала и не могла идти, как все люди, без конвоя, стала похожа на слепую, потеряла не только ориентиры, но и привычку просто ходить в одиночку. Редкие прохожие, казалось, подозрительно оглядывали ее, отпускали по ее адресу враждебные выражения, хотя самих выражений и оскорблений она не слышала. Наверное, каждый из них только и думает, как бы задержать и арестовать беглянку. К растерянности присоединился страх — слепой, всепоглощающий, от которого задрожали колени и взмокло под мышками. Эльза представила, что будет с ней, если любой вохровец потребует предъявить документы. Однако, пересилив страх, она побежала к приметному двухэтажному зданию.

Столовая для «гвардейцев» не имела ничего примечательного — обычный огромный зал, столики на четыре человека. Как и в любой рабочей столовой, здесь из кухни валил пар, официантки выскакивали из кухни, как черти из преисподней, на ходу поправляя тарелки, криво стоящие на подносах. Ни лепнин на потолке, ни мраморных колонн, ни жареного мяса и в помине не было.

Эльза осторожно огляделась и присела к столику, за которым доедал пшенную кашу худой паренек в черном ремесленном бушлате. И еще она обратила внимание на то, что паренек был седым. Завидя девушку, он поднял на нее изумительной чистоты голубые глаза, и что-то кольнуло Эльзу в грудь, наверное, жалость.

— К вам можно?

— Садись, не занято! — бросил паренек, даже стул отодвинул.

— Благодарю!

— Откуда ты взялась, такая вежливая?

Вместо ответа Эльза, как пропуск в загадочный волшебный мир, положила на краешек стола заветный картонный прямоугольник, давая понять случайному грубияну-соседу, что попала в спецстоловую не случайно, что они тут все на равных. И еще Эльза заметила такую деталь: паренек бережно подъедал хлеб, ссыпал крошки в ладонь и проглатывал. Это, конечно, было неинтеллигентно, но ей понравилось. С детства в семье Эренрайхов царило прямо-таки молитвенное отношение к хлебу, к любой пище, которую, по словам матери, Господь давал им за труды праведные. Это чувство, как неосознанное до поры суеверие, глубоко сидело в душе. И Эльзе вдруг захотелось отдать картонный талончик на обед этому изможденному седому юноше, он, конечно, из-за гордости откажется, но… можно просто положить талон и уйти. Седой, будто прочитав ее мысли, снова поднял голубые глаза, и взгляды их встретились. Оба почему-то сильно смутились. Хорошо, что в этот момент появилась официантка, сгребла со стола ее талон, презрительно наморщив остренький носик, фыркнула и удалилась на кухню.

Присутствие Эльзы явно смущало паренька. Он вяло доел кашу, допил компот. Официантка необыкновенно быстро принесла поднос с едой. Правда, телятины и осетрины на тарелках не было, зато перед Эльзой появился кус черного хлеба, алюминиевая миска с пшенной кашей, внутри которой поблескивало крохотным солнышком сливочное масло. При виде этого сокровища Эльза сглотнула слюну и принялась за еду.

— Вы не скажете, почему не дали мне первого блюда? — поинтересовалась Эльза, быстро управившись с кашей.

— Поздно пришла, супа и не хватило, а ты… вижу, первый раз в «гвардии».

— Угу.

— Неужто две нормы дала? — пытливо взглянул на девушку. — Не верится.

— Возьми за сказку. — Эльза сделала равнодушный вид, как бы говоря: «Сам знаешь, гвардейские обеды кому попало не дают». В душе сожалела, что села именно за этот столик. Глупая, минуту назад готова была отдать этому насмешнику горбушку хлеба, пшенную кашу с маслом.

— Вижу, наголодалась, — с участием проговорил седой паренек, — я по этой части крупный спец.

— Что, я, по-твоему, пшенной каши никогда не ела? — Эльза усмехнулась, подумала о том, что еще не поздно пересесть за соседний столик, но что-то ее остановило от этого шага. Ведь седой явно не желал обидеть. И разве он не прав в том, что она оголодала?

— Да если хочешь знать, у нас такой каши… Эльза ужаснулась: «Господи! Зачем я рисуюсь? Зачем лгу?».

— Сразу видно, что ты очень важная и богатая! — Седой скривил губы и добродушно улыбнулся, так обычно улыбались умудренные жизненным опытом пожилые люди. — Что ж, каждому человеку своя судьба дана.

— Судьба? — переспросила Эльза. — Может, ты даже знаешь, что это такое?

— Еще бы не знать, — совершенно серьезно ответил седой, — это — суд божий, раздели-ка слово надвое — судь ба…

— Фантазер!

— А у тебя, случайно, папа не генерал Каримов?

«Каримов? — Эльза внутренне задрожала. — Неужели тот самый начальник, который гладил ее по щекам? Да, но откуда седой знает про Каримова? Уж не намекает ли он на их случайную встречу, во время ее начальник и обратил на нее свой странный взор. Боже мой! Какая ересь!»

— А кто такой этот Каримов? — простодушно спросила Эльза и затаила дыхание, ожидая ответа. Боялась себе признаться, что при одном упоминании фамилии начальника ей станет страшно и зябко. Так в деревне пугали домовыми малых неслухов-детей.

— О, да ты, оказывается, салага! Недавно в Сибирь прикатила? — Кривая усмешка растянула губы седого. — Страна должна знать своих героев. Это — великий человек. Сам о себе он говорит скромно: «Я — третий человек в Сибири после Аллаха». А вообще-то… Седой наклонился к ее запылавшему лицу и зашептал: «На комбинате Каримов — самый настоящий царь и бог, у него будто бы жратвы, как в пещере Алладина. Нынче, когда буханка черного хлеба на базарчике стоит тысячу, он…» Седой вдруг спохватился, отпрянул от Эльзы, сказал потерянно: «Слушай, я все выдумал, не верь моей трепотне. Я тебя впервые вижу, а если сам генерал узнает, меня замуруют в болванку снаряда вместо взрывчатки и выстрелят из пушки по фашистам.»

— Не бойся меня, пожалуйста, — робко попросила Эльза, — расскажи мне еще про Каримова.

— Почему я должен тебе верить?

— Не знаю, но мне так хочется с тобой поговорить, — наивно-трогательно призналась Эльза. С ней происходило необъяснимое отодвинулось: уплыло прочь давящее чувство неясной вины, исчез страх, забылись даже соотечественницы, которые, наверное, мерзнут за цеховыми воротами в ожидании пропавшей мерзавки. Она потеряла даже ощущение вкуса пшенной каши с маслом. — Зачем мне вас обманывать? У нас в народе есть поговорка: «Перед зеркалом не плюйся».

— А это видишь? — Седой кивнул головой в сторону плаката на стене: «Не трепли языком, враг подслушивает!». Бывает, человек, не подумав, брякнет недозволенное и… — Седой сделал решеточку из четырех пальцев.

— Похожа я на шпионку?

— Шпионки все длинноносые, уродливые, а ты… ты — фасонистая, хоть и худая.

— Отец у меня очень любил читать вслух книги, — неожиданно для себя призналась Эльза, этот седой юноша уже не казался грубияном, наоборот, чем-то располагал и привлекал к себе. — Однажды отец вычитал про японских тайных шпионов, которых называли «ниндзя».

— Чего? Чего? — заинтересовался седой. — Чего нельзя?

— «Ниндзя», — заулыбалась Эльза, поражаясь детской заинтересованности юноши, — это по-ихнему — «люди-невидимки». Вот это были настоящие шпионы, носили черные капюшоны и черные маски на лице, представляешь, они могли ходить по воде, взбегали на стены, руками давили ядовитых змей.

— А не врешь?

— Так написано.

— Здорово! Обязательно расскажу своему другу, его зовут Генка. Кстати, давай познакомимся. — Седой протянул девушке руку через стол. — Я — два «б» — Борис Банатурский. Приехал из Ленинграда, а ты?

— Эльза, Эльза Эренрайх! — Девушка произнесла имя и фамилию с душевных трепетом, зная, с каким подозрением нынче относятся к людям, носящим подобные фамилии. Волновалась не зря, седой парень поднял на нее глаза.

— Ты — еврейка? У меня лучший друг — Генка Шуров тоже еврей, да и я, признаюсь, еврей наполовину, мать — русская, а отец…

— Я — немка, ссыльная.

— Немка? — Лицо Бориса залила бледность, только еще ярче заалели скулы, на какое-то время он будто потерял способность говорить, беззвучно зашевелил губами, стиснул кулаки, синие молнии заблестели в глазах. Он приподнялся над столом, затем вновь сел, мутно повел взглядом на соседей: не слыхали бы, что за приятельница появилась у блокадника? Наконец, еле шевеля языком, проговорил: «Выходит, ты из фрицевского отродья, что недавно привезли в Щекино? Вот тебе и познакомились!» — Седой встал, угрожающе навис над столом. — Я к тебе, как к человеку, а ты… фашистка поганая, зачем приехала, жила бы у фюрера своего колченогого под боком!

— Борис, что ты, опомнись! — Эльза закрыла лицо руками. — Я тебе сейчас все объясню. Ведь чувствовала: не нужно было называть своего имени, национальности, в который раз обмишулилась. Ни на минуту нельзя забывать, что идет страшная война, и сама немецкая нация вольно или невольно отождествляется с фашизмом, а здесь, в Сибири, слово «немец» будто красное полотнище для разъяренного быка, и дело не в том, что сибиряки столь агрессивны, нынче заполонили этот далекий край беженцы, эвакуированные, сорванные военным ветром с насиженных мест прибалты, узбеки, украинцы и белорусы, немцы, советские немцы в Сибири — источник всех бед измученных людей. Слезы градом покатились по лицу Эльзы. Не обращая на слезы внимания, седой парень отшатнулся от нее, как от прокаженной, схватил стакан с недопитым компотом, опасливо оглянулся и пересел за пустой столик. Эльза затуманенным взором искала дверь и не могла отыскать. Этот парень обидел ее не меньше, чем обижал капитан Кушак, сотрудники НКВД, конвоиры, случайные прохожие. Никто не желает поразмыслить над тем, что они — советские, что к фашизму не имеют отношения, жаль, что русские люди так устроены, что во всех бедах винят кого угодно, но не истинных виновников. Было очень горько и оттого, что Эльза доверилась этому седому мальчишке, которому, как и ей, пришлось несладко. Чем она виновата, что немецкие фашисты напали на страну, где она родилась и росла? Вчера соседка по нарам, вездесущая Цецилия, под страшным секретом сообщила, будто целая русская армия в прошлом году перешла на сторону фашистов во главе с генералом. Выходит, русские теперь будут воевать против соотечественников. И никто здесь не делает по этому печальному поводу трагедии… А ее, невинную девчонку, презрел юноша, имя которого Борис, и она…

Резко распахнулась дверь столовой, и у Эльзы упало сердце: в помещение ворвались два вохровца — старшина конвоя и второй, хромой с рыжими усами. Эльза вскочила, машинально выставив вперед руки, словно пытаясь защититься. Вохровцы, завидев ее, подскочили, схватили под руки.

— Я же тебе толковал, старшина, она в спецстоловке куски сшибает, а ты не верил, — радостно воскликнул хромой, вид у него был счастливый, будто самому удалось пообедать в этом заведении.

— Ну и стервоза, бисова дочка! — Старшина больно ткнул ее в бок. — Мы эту задрыгу по всим закуткам шукаем, а вона, ишь ты, як ударница, кашку трескает.

— Ничо, ничо, счас ей сами фашистки такой мандулы дадут, запомнит надолго! — подхватил хромой и с радости ущипнул Эльзу за грудь…

Это маленькое происшествие редких посетителей спецстоловой вовсе не удивило, покосились в их сторону и тотчас забыли и о вохровцах, и о девчонке. Борис, согласно правилу, отнес грязные тарелки в мойку и случайно до него дошел разговор двух пожилых женщин в засаленных фартуках, складывающих в ванну грязную посуду:

— Чегой-то девку взяли под белы руки вохровцы?

— Толкуют, будто она — ссыльная немка, талончик на обед у раззявы-работяги стырила и с бесстыжими глазищами сюды приперлась, чужую пайку жрать.

— Да, Маруся, фашисты с человеком не считаются, им бы себе поболе заграбастать…

Борис вышел на задымленную заводскую улицу, направился к доменному. И непонятная горестная усталость овладела им, была она не совсем привычной, не физической, а душевной, будто эта синеглазая немчушка наплевала ему в душу, оскорбив самое заветное. И он совсем по-мальчишески подумал о том, что если бы Эльза не была немкой, он исправно встречал бы девчонку на комбинате и разговаривал бы с ней о шпионах-«ниндзя», обо всем на свете. Даже сейчас, на улице, перед глазами, словно вырубленное из белого камня, вставало такое приятное девичье лицо — нежные щеки, строгий разлет бровей, едва приметная родинка на подбородке.

Однако на подходе к доменному цеху Борис забыл про случайную встречу. Шлагбаум перед воротами был перекрыт. «Кукушка» выталкивала на главный путь вагоны, крытые зеленым брезентом. Под брезентом, конечно, покоились боеприпасы. Молоденький часовой махнул ему рукой: «Айда к нам, на фронт!». «Скоро, скоро приеду!» — пробормотал Борис. — Чуток окрепну и…» Поднял голову: по яркому выбросу на домне догадался: пошла шестая плавка. Нужно было спешить к литейной канаве, на подмену Генки Шурова. Борис прибавил шаг и чуть слышно запел: «Прицелом точным врага в упор, дальневосточная, даешь отпор…»