На следующий день после ночного происшествия в доменный цех вновь пожаловало высшее руководство комбината — одутловатый генерал в той же самой шинели и папахе, и как всегда внешне невозмутимый, застегнутый на все пуговицы Каримов.

Начальство, как догадались все в бригаде Вальки Курочкина, явилось неспроста: вторая «экспериментальная» доменная печь резко пошла на похолодание. Вместо того, чтобы взять больший процент кислорода, домна стала «задыхаться», ее попросту загнали, а это грозило крупной аварией — встанут сталеплавильные и прокатные цехи, фронт останется без снарядов и бомб, без мин и патронов. И тогда полетят генеральские головы, после них и рядовым не сдобровать.

Угрюмый начальник комбината прошел в конец литейного двора, миновал разливочные канавы, постоял у горна, самолично убедился, что фурму забрасывает шлаком. После осмотра приказал начальнику цеха собрать в красном уголке бригаду горновых и технологов. Пришли и ученые мужики, старшему из которых было чуть больше тридцати.

Генерал с трудом втиснул грузное тело между обшарпанным столом и скамейкой, до блеска отполированной парусиновыми штанами доменщиков. Прежде чем начать разговор, выпил стакан прогорклой воды, по-мужицки сплюнул в угол.

— Ну, братцы-ленинградцы, вижу: пар из штанов выпустили. Выдохлись, меня под монастырь подвели, да и себя тоже. Давайте сообща решать, что далее делать. Повиниться перед товарищем Сталиным, мол, простите, кишка тонка оказалась. Или есть другие предложения? Предлагайте. За любую критику спасибо скажу.

Ребята не заставили себя упрашивать, не сробели перед наместником Государственного комитета Обороны в Сибири, заговорили, перебивая друг друга, словно летку в печи прорвало.

— Со всех сторон слышалось: давай! В тюрьму пойдешь! Под статью! Хоть бы план малость снизили!

— Талоны на добавочный паек выделять перестали, с голоду, как в блокаду, пухнем!

— Из огня да в полымя!

— Сами поработайте в этом аду!

Начальник комбината поднял руку.

— Кто приказал лишить доменщиков пайка? — Сурово глянул на оробевшего Каримова.

— Гвардейские пайки, Владимир Николаевич, получают согласно последней инструкции только гвардейцы трудового фронта, — твердо отрубил Каримов, тон его не оставлял сомнений: паек гвардейцев доменщики не получают, потому как … с черепахи второй месяц не слезают.

— Глупости! Здесь творю инструкции и приказы я! — Побагровел генерал, не сдержался, прекрасно знал: инструкция-то Наркомата Обороны. — Доменщикам талоны на добпаек выдавать ежедневно. Для поддержания духа выделяю из своего резерва бригаде Курочкина двадцать пять тысяч рублей. Тебе понятно, Каримов?

— Так точно! — не поднимая глаз, ответил заместитель. Уголки его тонких губ выпрямились и затвердели от прилюдной обиды.

— И все-таки, почему домна пошла на похолодание? — Генерал повернулся в сторону начальника цеха Рабина и не узнал первого доменщика Сибири — тот сник, утратил неизменно бравый вид, под глазами засинели круги, даже нос, знаменитый нос Рабина, над которым потешается весь руководящий состав комбината, вроде бы усох и заострился. — Твое мнение, Георгий Борисович?

— Печь устала, товарищ генерал! Надо бы остановиться, стены подфутеровать, канавы хорошенько почистить, горн подновить, нельзя же доить корову без передышки, забывая вовремя ее покормить.

— Что ты знаешь, Гриша, о коровах? — Каримов первым понял: «в воздухе запахло грозой», попытался разрядить обстановку. Однако начальник комбината не обратил внимания на реплику своего заместителя, он выбрался из-за стола, пошел к ребятам. Борис сидел во втором ряду, не слышал ни вопросов, ни ответов. Задыхаясь от ненависти к Каримову, в который раз вспомнил «Топорика», его горячую исповедь о том, что окончательно порвал с прошлым, его опасения. К сожалению, Вячеслав оказался прав. В доме была ловушка для лопухов, какими являлись они. Может, сейчас гады мучают Вячеслава, допытываются, зачем лез в дом. Он, конечно, не станет темнить, назовет мое имя и тогда… Что же теперь делать? Схватить при всех свидетелях за глотку этого начальствующего бандита, прямо при начальнике комбината потребовать объяснения. Ребята свои рядом, в обиду не дадут, но… страшновато решиться. Да и наставления «Топорика» хорошо помнил: «Зачем трогать разъяренного тигра?» Да, лучше выбрать подходящее время, чтобы удар был более чувствительным.

Валька Курочкин сильно толкнул Бориса в бок. Оказывается, генерал обращался к нему, а Борис настолько был увлечен своими тягостными думами, что этого не заметил. В глазах начальника комбината уже не было жгучего интереса, даже не просматривалось любопытства, просто стыла на лице холодная усталость. Да и чего он мог ожидать толкового от подручного горнового?

— Тебе, «седой», тоже, наверное, сказать нечего? — дружески спросил генерал. — Будешь, как все, попугайничать, мол, дядя виноват, кто угодно виноват, а мы — ангелы во плоти.

— Зачем попугайничать, товарищ генерал? У меня всегда есть свое мнение. — Борис вложил в эту фразу всю накипевшую обиду, только что думал о Каримове, о страшном злодее, волке в овечьей шкуре, о бедной Эльзе, сидевшей в заточении в таинственном доме на Новосибирской улице.

— Да, у меня есть особое мнение! — твердо повторил Борис, с открытым вызовом глядя на генерала.

В глазах усталого человека в комсоставской шинели проглянул слабый интерес. Он отодвинул чуть дальше Вальку Курочкина, тяжело опустился на скамью рядом с Борисом. Словно впервые увидел рядом седого, как лунь, мальчишку, посокрушался в душе, вот, мол, что делает проклятая война с нашими детьми, но углублять мысль не стал — сердце колотилось в груди, да и надо было выяснить до конца, почему сдает домна.

— Ишь ты, какой прыткий! — слабо улыбнулся генерал. — Ну, выкладывай свое мнение, только давай уговоримся: без лести и обходных маневров, режь правду-матку.

— Он скажет, — шепнул генералу Каримов, который тоже подсел к ним, — толковый малый, блокадник, я вам о нем докладывал, когда спасли домну.

— Могу и скажу правду! — Борис понял: шла козырная карта, шла прямо в масть. Надо объяснить причины их неуспеха, а потом содрать маску с Каримова.

— Прошу! Только без лирики! — генерал легонько отодвинул локтем Каримова, тяжело было дышать, а Галимзян буквально прижался к его левому боку. — Почему срывается эксперимент, знаешь?

— Догадываюсь.

— Давай, говори. Иногда маршалов спасали рядовые.

Бориса словно холодной водой окатили. Наваждение какое-то. Генерал спрашивает его о домне, а он слышит голос Каримова. Ребята затихли, Валька Курочкин дружески подмигнул Борису, выкладывай, брат, ты — человек маленький, с тебя спросу никакого, а мы на виду, с нас потом начальство шкуры спустит.

— Я — подручный горнового, товарищ начальник, — Борис сбросил оцепенение, заставил сосредоточиться на одном, на домне, — может, ошибаюсь в чем, однако, кажется понял, загвоздка известна. Много раз я мысленно спрашивал себя, почему греется броня домны? Почему наружная поливка не спасает? Меня недавно в пожарники определили, лью и лью воду на броню, без толку, кладка горит.

— Интересно, продолжай!

— Во всем цеховое начальство виновато! — прямо в лицо генералу выпалил Борис. — Ваш эксперимент им сбоку-припеку, лишняя забота.

— Факты? — сурово потребовал начальник комбината. — Или это твои эмоции, обидели, может быть? — Генерал жестом подозвал к себе помощника, тот выхватил красный блокнот и застыл в ожидании.

— Все, что я скажу, легко проверить. Посмотрите, кто приказал снять на время эксперимента большинство холодильников, это, мол, надобно для экономии воды. Кто ученых постоянно провожает с литейного двора, в кабинеты выгоняет? — жгучая досада овладела Борисом и еще безрассудная смелость, вкладывал всю скопившуюся за последние дни боль. Задохнулся от волнения, невольно скосил глаз на начальника цеха. Взгляд Рабина, откровенно негодующий, обжег Бориса, он не сулил ничего хорошего. На мгновение Борису стало жаль начальника цеха: Рабин днюет и ночует в своей конторке, спит на раскладушке в кабинете, тяжко болеет. Как-то сам признался ребятам: «За план с меня голову снимут, за эксперимент пожурят маленько и только». Однако обвинения были высказаны. И тут на смену Борису пришел Генка Шуров, Ахмет, Курочкин, казалось, все заговорили разом. Смелость подручного устыдила их.

— Рабин запрещает технологам вести плавки по-новому!

— Сколько раз докладывали: колеблется температура в ковше!

— Ученые дело предлагают, а старший мастер… Вон и сейчас глаза таращит.

— Погодите, ребята, — откровенно зловеще проговорил Каримов, его голос разом заставил всех примолкнуть, — это же не деловой разговор, а самая настоящая антисоветская агитация. Сколько в вас злобы! Зря вы кидаете камни в стену, они могут отлететь в ваши головы. Начальство, выходит, виновато, а вы — в сторонке? Сами и вредите, коль не выполняете приказа. Забыли: приказ начальника — закон для подчиненных.

И, странное дело: всемогущий начальник комбината, всесильный хозяин, не знающий ограничений генерал-губернатор, смолчал, не дал отповеди своему заместителю, тем самым показал, что разделяет его взгляды. Будто не слыша высказываний Каримова, глухо спросил бригадира:

— А ты, Курочкин, чего молчишь, будто воды в рот набрал? Защищай начальника или свою бригаду.

— Боюсь заняться, как сказал товарищ, антисоветской агитацией, — дерзко отпарировал бригадир, — хотя уверен: эксперимент можно довести до ума.

— Каким образом?

— Режим работы печи надо изменить.

— Ну, Эдисон! Ну, Уайт! Открыл Америку! — генерал снял папаху, пригладил пятерней космы нечесаных седых волос, пристально-изучающе оглядел Вальку Курочкина. — Может, ты даже знаешь, как изменить режим?

— Вот, посмотрите! — Валька словно ждал этой минуты, протянул начальнику комбината общую тетрадь, перетянутую резинкой. — Мы сообща кое-что прикинули, с учеными мужами посоветовались.

— На Сталинскую премию, поди, метите? — не удержался от ехидной реплики генерал, покачал на ладони тетрадь, будто взвешивая истинную ценность, настороженно глянул на Рабина: неужто начальник цеха ничего не знал о задумке ребят? А, может, и правда противился? Эта мысль сильно огорчила генерала. Рабин опустил глаза, укрываясь от взгляда начальника комбината. — Что ж, Генерал привстал. — Почитаем ваше сочинение.

Борис невольно отметил, как болезненно выглядит сегодня Хозяин, кавалер самых высших орденов страны, лауреат сталинских премий. В красном уголке было полутемно — лампочки давно покрылись густым слоем копоти, и в синеватом отсвете лицо генерала казалось желтым, восковым, как у покойника. Дышал тяжко, с хрипотцой. Каримов скользнул змеей мимо генерала, услужливо приоткрыл дверь, но приостановился, услышав сорвавшийся на дискант голос «седого».

— Товарищ начальник комбината! Разрешите доложить вам еще про одно крайне неприятное дело? — Борис шел ва-банк.

— Оно касается эксперимента? — чуточку задержался генерал. — Нет, хочу рассказать об одном вашем помощнике, — Борис глотнул воздуха, — у него, понимаете, два лица, человек этот — очень опасен.

— Прости, «седой», только это не по моей части, — генерал невольно поморщился. С удовольствием бы выслушал парня, сил больше не оставалось, кружилась голова. — Все кляузы и сплетни выслушивают в отделе кадров, а если дело поважнее, обращайся прямо в НКВД.

— И вы туда же, — разочарованно произнес Борис, — думал, по справедливости разберетесь. — Сердце глухо ухнуло. Все его надежды рухнули. Генерал не пожелал даже выслушать, теперь никто его не спасет. Тайна похищения Эльзы тоже не раскроется. Зато Каримов все прекрасно понял, от ненависти весь съежился. Он все сделает, чтобы избавиться от опасного свидетеля.

— Идемте, Владимир Николаевич! — Каримов буквально подталкивал начальника комбината к выходу, обернулся, обжег Бориса коротким рысьим взглядом. Генерал подвинулся, но в дверях, видимо, что-то остановило начальника.

— А ты, герой — блокадник, — через силу проговорил генерал, — приходи завтра в отдел кадров, прямо к товарищу Каримову, он тебя внимательно выслушает, а сегодня… занедужил я что-то, братцы-ленинградцы.

— Да, завтра, завтра! — как эхо повторил Каримов. — Я буду тебя ждать. Запомни, «седой», третий этаж, седьмая комната. Пропуск будет заказан.