— А ну, пошевеливайся! Пошевеливайся, мать вашу так и разэ-так! Ишь, раскудахтались, колонистские наседки! — Маленький офицерик в фуражке с наушниками, поочередно, то правой, то левой рукой тер замерзающие уши. — Вам здесь страна Сибирия, а не фатер-матерлянд! Небось, радовались, когда ваши арийцы пленных в газовые камеры заталкивали, а теперь ноете. У, трусливое племя!

Фрау Гретхен — худая, нервная, с глубоко запавшими глазами, крепче прижала к себе дрожащую Эльзу, заставила отвернуться от грозного офицера в фуражке, прижала лицо дочери к своей груди.

Эльза была единственным ее богатством. Гретхен ничего не могла понять — головная часть длиннющей колонны вдруг начала приостанавливаться, женщины не желали двигаться дальше. Почему? Отчего? Лично она просто мечтала, наконец, прибиться к одному месту, ноги дрожали от усталости. И немудрено — дорога от дома, от Волги, казалась бесконечной. Не представляла прежде, какая огромная у нас страна, жаль, для них нигде не находилось места. Когда их выселили из Республики Немцев Поволжья, сославшись на то, что фашисты вышли к Волге, предполагалось, что немецкие семьи поселят в тыловом городе, но… Сначала их привезли в Среднюю Азию, не в город, даже не в кишлак, а ночью высадили посредине огромного поля. Стояла осень, неделю шли дожди, грязь была такой, что ноги буквально разъезжались в разные стороны. Почти месяц ютились они на этом безлюдном поле, видели только над головами степных стервятников. Высушили поле своими телами, осмотрелись, доели запасы. Солдатам, что охраняли ссыльных женщин, каждое утро привозили на верблюдах откуда-то из-за кургана горячий обед, их же кормили «сухим пайком» — заскорузлым хлебом и протухшей водой. Никто ничего не знал, зачем их сюда пригнали? Что будут делать? Долго ли? У женщин создалось впечатление, что о них просто забыли. Но однажды под утро в степи появился конный обоз. Их спешно погрузили на подводы. Привезли на крохотный полустанок с непонятным казахским названием, вновь загрузили в «телячьи» вагоны. Стены их были рассохшими, истрескались, ветер гулял от стены к стене. Окна оказались забранными стальными прутьями, в углах вагонов стояли оцинкованные ведра, на деревянных крышках — язвительная надпись «ватер-клозет». И опять застучали колеса, замелькали за окнами бескрайние степи, кишлаки с круглыми шатрами, причудливые городские мечети. За трое суток, несмотря на их просьбы, им ни разу не дали размять ноги, хотя порой стояли по часу. Наконец прибыли в загадочную Сибирь, высадились на шумной станции на берегу широкой реки под названием Обь. И вот уже три с лишним часа, навьюченные мешками и свертками, бредут по едва различимой в снежной метели дороге в неизвестность — промерзшие до костей, голодные, абсолютно ничего не понимающие.

Передние ряды остановились перед высоким забором, по обеим сторонам от него вдаль уходил глухой забор с остро заточенными бревнами — палами. Напрасно яростно ругался свирепый офицер в смешной фуражке с наушниками, напрасно конвоиры подталкивали женщин прикладами, никто не желал двигаться дальше. Гретхен спросила соседку:

— Анна, ты — длинноногая, что там впереди? Почему остановились? Я совсем замерзла. Да и Эльза вся дрожит. Нас не пускают?

— Наоборот, приглашают. Клоунада! — зло буркнула Анна. — За что боролись, на то и напоролись. Добро пожаловать! Тюремные ворота, солдаты на вышках. Колючая проволока. Курорт «Боровое». Эренрайхи всегда туго соображали.

Гретхен, не желая дальше выслушивать отповедь зубастой Анны, приподнялась на носки, попыталась разглядеть часовых и ворота, ничего не увидела, кроме чужих спин. Подхватив Эльзу, стала настойчиво пробираться сквозь толпу. Мысленно журила не горемычную свою судьбу, а длинноногую Анну. Соседка и там, на родине, не больно-то дружила с их семьей, считала Эренрайхов неровней, а на деле просто завидовала их душевному согласию и зажиточности. «О, майн готт!» — встрепенулась Гретхен. — О каких мелочах она, оказывается, еще способна думать в пору страшных катаклизмов. Ничего, ничего, все минет. Как сказано в Библии: «Долготерпеливый лучше храброго, и владеющий собой лучше завоевателя города». Хотя… пора перечеркнуть прошлое, поставить на нем крест. Все забыто и никогда не возвратится. Не красовался на берегу Волги их каменный дом, не полнились зерном их закрома, да и она, Гретхен, никогда не была молодой, привлекательной, полнорукой, дебелой, идеальной немкой, для которой святы три понятия: «Киндер, кирха, кухня». Непостижимо тяжко сознавать: все это было да сплыло, ушло, как уходят на Волге льды во время полноводья. Ведь совсем недавно, перед войной, ее щеки излучали румянец, как свежеиспеченные булки из пшеничной муки-крупчатки. Со своим необыкновенным румянцем во всю щеку Гретхен порой боялась сглаза — подолгу не выходила на улицу, дожидаясь, когда уйдут со своими ухажерами Анна и ее подружки. По утрам Гретхен обычно долго молилась, прося Господа об одном: остановить время, сохранить семью, дочь, мужа. Не беда, что соседи за глаза называли их семью «колдунами», лишь бы Михель столь же страстно любил свою женушку. Как он любовался, бывало, ее налитым телом. Обнимая, шутил: «Твоя задница похожа на асфальтовый каток». Михель все сравнивал со строительной техникой, ибо служил в колхозе имени Вагнера бригадиром строителей…

Гретхен и Эльзе наконец- то удалось протиснуться вперед, к самым воротам. И у женщины подкосились ноги. Их действительно пригнали к воротам самого настоящего советского концлагеря. С первого дня войны в газетах писали о немецких концлагерях. Ходили, правда, слухи, что подобное есть и у Советов. И вот он наяву — два ряда колючей проволоки, бараки, вышки для часовых. Однако главный ужас был не в этом. К часовым Гретхен успела привыкнуть. Женщину поразило иное: над бревенчатыми воротами была прибита дощатая вывеска, на которой черными прописными буквами было выведено слово «СИБЛАГ». Что означало сие типично сибирское слово, Гретхен не знала, зато значение его разъяснила красноречивая надпись на плакате, прибитом к забору: «Заключенный! Помни: добросовестный труд для фронта — единственный путь к досрочному освобождению!». «Заключенный!» — Кровь ударила в голову Гретхен. — Разве их уже осудили? Когда это случилось, что-то запамятовала? Сотрудники энкеведе, распахнув двери их дома, объяснили: «Переселение колхозников проводится в виду того, что фашистские войска начали наступление на Волге. Нужно спасти советских немцев, им не простят сотрудничества с большевиками». Никто, помнится, агитаторам не поверил, но что было делать, сила солому ломит. Но с какой целью арестовывали мужчин? Забрали Михеля, уходя, он растерянно улыбался. Чем провинились перед советской властью они с Эльзой? Все это как-то сразу приоткрылось перед мысленным взором Гретхен, она пошатнулась. Неожиданно, впервые в жизни закружилась голова, закачалась под ногами земля. Последнее, о чем подумала Гретхен: «Нельзя упасть на глазах толпы, это — неприлично». Нащупала плечо дочери, оперлась на него. И вдруг неведомая прежде сила остро ударила в голову, и все вокруг померкло. К счастью, соседка по деревне толстая Маргарита и продавщица Игнесса успели подхватить ее под руки.

Эльза, ничего не понимая, схватилась за платье матери.

— Товарищи! Видите, с женщиной плохо! Помогите ей! — запричитала толстая Маргарита, обращаясь к подругам, к солдатам, но конвойные отводили глаза, будто чужая беда их вовсе не касалась. А может, им вообще было запрещено даже разговаривать с ссыльными.

В какую-то минуту Гретхен выпрямилась, обвела толпу ссыльных мутным, отрешенным взглядом, странно хихикнула, небрежно оттолкнув собственную дочь.

Толстая Маргарита и длинноногая Анна попытались увести девчонку подальше от матери, но к месту происшествия уже бежал сержант, потрясая над головой револьвером и страшно матерясь.

— Мама! Мамочка! Тебе очень больно? — рвалась к матери Эльза. И вдруг остановилась, испуганно вскинула голову. Шагнула ближе, поняла, что та ее уже не узнает, некоторое время смотрела на искаженные черты ее лица, на побледневшие щеки, гладила ее ладони, дергала. Однако фрау Гретхен почему-то теряла привычный облик — ее вдруг затрясло. Оттолкнув дочь, рванула ворот платья, будто ей не хватало воздуха, принялась безумно хохотать. Не замечала, как в испуге отступали от нее женщины, как в образовавшийся круг вскочил офицер с пистолетом в руке и замер, ничего не понимая. Гретхен не видела даже своей дочери, которая, как затравленный волчонок, оглядывалась по сторонам, ища помощи. На мгновение фрау Гретхен вроде бы пришла в себя, повела вокруг мутным взором, заслышав яростный рык овчарок, пристукивала ногами, показывала рукой в сторону ворот «Сиблага». Подоспевшие солдаты увели фрау Гретхен…

Как позже узнала Эльза, их привели на жительство в бревенчатые бараки, только сегодня утром освобожденные от заключенных, коих «уплотнили» в соседних зданиях «Сиблага». Колонну загнали в бараки с помощью немецких овчарок. По сему поводу начальник зоны пошутил:

— Овчарки овчарок сразу поняли!

Кое-как разместившись, женщины принялись успокаивать Эльзу, угощали ее сухарями, убеждали, что мать подлечат и они снова встретятся. Девушка сидела на краешке грязных нар, тупо уставясь в одну точку. Ей овладело оцепенение. Слишком много горя выпало сегодня на ее неокрепшие плечи. Утром, на станции, когда ждали конвой, неизвестный оборванец выхватил у нее из рук котелок с баландой и скрылся. По дороге в «Сиблаг» она оступилась, подвернув ногу, шла, превозмогая боль. Все это были мелочи по сравнению с потерей матери. Девушка осталась одна-одиношенька на чужой сибирской земле.

Всю ночь она тихо проплакала, забившись в угол. К полуночи на улице сильно похолодало. Она набросила на себя всю одежду, что оказалась в узле. Лишь под утро забылась в тревожном сне, и привиделось Эльзе, что стоит перед ней отец, грустный-грустный, на лице — черные полосы, а под ногтями траурные венчики машинного масла. Отец прикоснулся к ее голове, и девушка проснулась. На душе было муторно. Отец у них — чистюля, а тут…

Едва за окнами забрезжил рассвет, в бараке поднялось невообразимое. Надзиратели «сыграли подъем», приказали быстро собраться. Началась перекличка. Сразу в двух концах барака слышались монотонные вопросы и ответы.

— Ссыльная Клейнмихель?

— Я.

— Ссыльная Пффаф?

— Я.

— Ссыльная Шнитке?

— Я.

Впервые их назвали «ссыльными», и с этим ничего нельзя было поделать. Их, действительно, выслали из своей среды обитания, вырвали корни из родной поволжской земли. Когда перекличку закончили, последовал новый приказ:

— Развязать платки, снять шляпы и шапки, по очереди выходить в коридор для санитарно-гигиенической стрижки.

Парикмахеры оказались немолодыми личностями в казенной одежде. Возле каждого лежали на табуретке ножницы, расческа и машинка-нулевка для стрижки. Эльза вышла в коридор и замерла. Тетю Аню — гордую, длинноногую красавицу, остригли наголо. Пышными светлыми кольцами падали на пол ее волосы. По щекам молодой женщины текли слязы. Эльзе стало очень жаль Анну. В деревне она слыла недотрогой, парни боялись подходить к ней, а тут… Эльза подошла к бывшей соседке, стала неумело утешать, но вдруг позади раздался зычный голос:

— Девчонка, прочь отсюда!

Она скользнула к окну, едва не столкнувшись с военным, наблюдавшим за стрижкой. Никаких чувств не отражалось на его закаменевшем лице. Офицер был невысок ростом, узкоплеч. Руки неподвижно висели сквозь туловище. Он смотрел в одну точку. Эльзе показалось, что перед ней вовсе не живой человек, а фигура, манекен, одетый в шинель и поставленный в коридор для устрашения.

Женщин остригали наголо. На глазах Эльзы все они превращались в уродов, теряя волосы, за которыми всю жизнь тщательно ухаживали, любовно расчесывали на ночь, завивали кудри, выдумывали замысловатые локоны. Им сказали, что стрижка нужна для гигиены, но ведь для этого нужно мыть чаще голову. И вообще, зачем их подвергают унижению? Что происходит? Почему их семью, работящую, честную, взяли и выселили из дома, который своими руками соорудил отец? Каким законом это позволено? Почему солдаты, молодые ребята, смотрят на них не с осуждением, с откровенной ненавистью? За какие грехи их возят в зарешеченных вагонах по дальним окраинам страны, не находя места для поселений? Спросить бы об этом, но… в душе глубоко засел страх. Сколько Эльза себя помнила, все время чего-то боялась. Страх стал неотъемлемой чертой ее характера, частью жизни. Конечно, она догадывалась: «Они — немцы». Но разве их вина, что фашисты напали на страну, в которой им суждено было родиться и жить, здесь она вступала в пионеры, в комсомол. «А что если набраться смелости и спросить офицера, снять груз с души?» Повинуясь внезапно нахлынувшему чувству, Эльза шагнула к офицеру:

— Вы меня извините, товарищ военный, но почему нас привезли сюда? Почему забрали моего отца, мать? Я думаю…

Эльза запнулась. Офицер не пошевелился, не взглянул в ее сторону. Либо он был глух, либо Эльзы для него вообще не существовало. Какие-то женщины подхватили Эльзу под руки, извиняясь перед офицером, повели девушку прочь, принялись дружно корить ее:

— Ты что, умнее всех?

— Зачем лезешь на рожон? Хочешь, чтобы нас отправили в тайгу на лесоразработки? Или в мокрые шахты? Молчи, терпи, как терпим все мы. И жди, жди.

Одна из женщин, Эльза ее прежде никогда не видела, наклонилась к самому уху и шепнула:

— Терпи, и до Сибири доберутся наши!..

Военный все-таки не был манекеном. Когда новых обитателей барака остригли, молчаливые парикмахеры принялись сгребать груды белокурых, каштановых, рыжих волос в мешки. Закончив дело, унесли мешки из коридора. Тогда офицер шагнул на середину барака и приказал женщинам построиться в две шеренги. Постукивая прутиком по голенищу до блеска начищенных яловых сапог, он прошел вдоль строя, остановился прямо перед Эльзой:

— Ссыльные гражданки! — Голос офицера был неприятно высок. — Меня назначили комендантом вашей зоны. Фамилия у меня самая обыкновенная, но в то же время и многозначительная — капитан Кушак. Хочу внести ясность. Вы будете работать на режимном предприятии, помогать фронту, — криво усмехнулся, — ничего не попишешь: ваши снаряды будут бить ваших единоверцев. Хочу строго предупредить: в цехах, на заводе ничего нельзя зарисовывать, никуда нельзя заглядывать. Учтите, за вами будет глаз да глаз. Да, кормить будут после выполнения сменного задания. Вы — жены, сестры, матери советских немцев, до войны мы вам полностью доверяли, теперь все изменилось. Надежд народа, кормившего вас, немцы Поволжья не оправдали.

— Мы сами кормили себя! — бросила женщина из второго ряда.

— В моем присутствии, при конвоирах и надзирателях, по-немецки разговаривать запрещено! — жестко, не разжимая губ, проговорил капитан, сломал прутик, швырнул в сторону. — Меня зовите гражданин начальник. Вопросы есть? Нет? Выходи строиться!

Эльзе так не хотелось выходить из барака. Она видела: мела сибирская поземка, а у нее было легкое пальтишко без воротника, летние ботинки, в спешке не захватили зимнюю одежду. Однако оставаться одной в бараке было запрещено. Она выскочила из дверей, глотнула морозного воздуха, зябко передернула плечами.

— В колонну по четыре — становись! — Старшина вытянул вперед правую руку. Был он узкоглаз и крупноскул. — Во время движения колонны шаг вправо, шаг влево считается побегом! Оружие применяется без предупреждения. На выход из расположения шагом марш!

Эльза не замечала ни дороги, ни настылых кочек, ни пронизывающего ветра с мелким снегом, не слышала окриков конвойных, что двигались параллельно колонне с винтовками наперевес. Машинально втискивалась в середину ряда, когда поблизости оказывался солдат с собакой. Овчарки были здорово натасканы на людей, рвали поводки, вставали на задние лапы, угрожающе рычали на женщин, молча бредущих по дороге. Эльзе все происходящее казалось дурным сном: окружающий мир потерял краски, все вокруг стало черным, угрожающе-трагичным — приземистые бараки, узкие оконца, забранные решетками, колючая проволока, серая, тронутая морозом стылая земля. Ни единой светлой полосы, ни единого лучика. Когда-то бабушка Луиза рассказывала: Господь порой обрушивает кары за грехи людей на неповинных, кои всю жизнь несут тяжкий крест за чужие ошибки. Наверное, такая доля выпала и ей.

Вроде бы колонна не пересекла никаких границ, отделяющих ссыльных от заключенных, но вскоре женщины очутились в расположении лагеря — на вышках стояли часовые, тускло поблескивали стекла прожекторов. Наглые мужские рожи в окнах бараков жестами звали женщин к себе, делали непристойные движения, кривлялись, кричали, слов невозможно было разобрать.

— Кажется, нас ведут в баню! — первой догадалась Анна. Она шла рядом с Эльзой. Девушка подняла голову и… не узнала бывшей соседки. Мелкое птичье лицо, черный платок, низко надвинутый на лоб, делали молодую женщину старухой. Наверное, после стрижки она лишилась тяжелых кос, потому и стала дурнушкой.

Анна не ошиблась. Женщин привели в санпропускник, расположенный на территории соседнего барака, в котором содержались заключенные. Позже все разъяснилось. До их появления на сибирской земле всю здешнюю территорию занимали бараки «Сиблага». Узнав о прибытии партии переселенцев, осужденных «уплотнили», высвободив два барака под местожительство «лиц немецкой национальности». Санпропускник остался возле конторы «Сиблага».

В холодном предбаннике, продуваемом со всех сторон, женщины стали опасливо снимать с себя одежду, не первый месяц бедствовали они, но по привычке, с чисто немецкой аккуратностью пытались укладывать кофточки, блузки, платья, однако в предбанник набивались люди, и вскоре трудно стало разобрать, где чья одежда. Эльза машинально отмечала, как дородные фрау, прикрывая ладонями срамные места, заливаясь румянцем, бочком входили в двери банного отделения. Воздух в помещении был таким горьким, что Эльза подумала, что вместо пара идет дым. Две лампочки, забранные толстой проволокой, тускло освещали помещение. Ни деревянных лавок, на которые можно было бы поставить шайки, ни шаек она не разглядела. Из труб под потолком лилась едва теплая вода. Какая тут баня! Женщины под этим «душем» старались не задерживаться.

— За чьи грехи нам ниспосланы столь жестокие муки! — простонала одна из женщин за спиной Эльзы. На нее дружно зашикали. Сострадальцы, как и Эльза, все то время жили ожиданием худшего, они предпочитали не говорить вслух. В пути следования в вагонах появлялись военные и гражданские политинформаторы, читали им газеты, специально выбирая статьи о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков. Нацисты, оказывается, умерщвляли своих противников в концентрационных лагерях, в газовых камерах-душегубках. Перед смертью людей стригли, мыли в бане, потом… От страшной догадки захватывало дыхание. Пишут же газеты: «Смерть за смерть! Кровь за кровь».

Страшные мысли девушки отвлек шум за стенами барака. Крики, грохот, яростный собачий лай, выстрелы заставили женщин замереть. И вдруг… в банное отделение ввалились, видимо, прорвав кордон конвоиров, возбужденные мужики в арестантской одежде. Зловещие лица были в крови, одежда изорвана. — Бабы, братцы, бабы! — взревел надтреснутый бас.

— Хватай их, кореша! Вали! — Здоровенный мужик с квадратной мордой сбросил с себя рубаху, схватил Анну мускулистыми, исколотыми синей татуировкой ручищами за грудь. Зеки начали хватать обезумевших от страха женщин. Визг, крики, мольба о помощи, гогот мужиков слились воедино. А в дверь уже ломились солдаты. Ее быстро выломали. На скользком полу завязалась схватка заключенных с охранниками. Когда, наконец, последнего бандита вытолкнули из санпропускника, женщины сбились в кучу, запричитали, стали молить Господа послать им избавление от мук. Эльза, чтобы не слышать женских слез, у нее и так разрывалось сердце, выглянула в противоположную дверь.

— Входи, входи, девонька! — поманила ее пожилая женщина в темном халате. — Выбирай себе одежду! — Кивнула на груду телогреек. — И обувку бери, на всех хватит сибирского леса.

Эльза подняла с пола ботинки, связанные одним шнурком. Никогда таких не видела. Верх у них — парусиновый, а вместо подошвы гладкие деревянные дощечки, крепко посаженные на клей.

Перед ужином в барак вошла женщина в такой же телогрейке, как и у немок. Ее сопровождал капитан Кушак. На голове гостьи была шапка-ушанка. Эльза сразу заметила, что лицо пришедшей имело серый землистый оттенок, глаза запали, руки были настолько тонкими, что, казалось, ладони просвечивают.

— Всем сесть на нары! — приказал капитан. — Прослушайте информацию! Прошу, Зоя Алексеевна!

— Гражданки! — участливо начала та, которую назвали Зоей Алексеевной. — Я — врач. Временно обслуживаю ваше подразделение. Часы и дни установит администрация. Есть ко мне вопросы? Не стесняйтесь, — подбодрила Зоя Алексеевна. У Эльзы отлегло от сердца. Если им дают врача, то не все так плохо. Да и по тону, по глазам было видно: им прислали хорошего человека.

— Ну, что притихли? — жестко сощурился капитан Кушак. — Между собой лопочут, а тут… Он сжал кулаки и с откровенной ненавистью оглядел лица ссыльных.

— Зачем вы так? — мягко укорила Зоя Алексеевна капитана, — они ведь тоже люди, вам никто не давал права даже унижать тех, кто выступает против, а эти женщины… Она оборвала фразу, словно понимала о грозящих последствиях. Нынче одно неосторожное слово может легко сломать судьбу. И немки отлично поняли, что грозит этой ломанной жизнью врачихе. Невысказанная благодарность за каплю участия застыла на губах Анны, Эльзы, десятков их сострадальцев.

— Будь моя воля, — зло буркнул капитан, я бы всех к ногтю прижал! — Он отвернулся, чтобы женщины не могли прочесть то, чем были переполнены его глаза. — Карауль их тут…

Зоя Алексеевна не стала продолжать диалог, медленно пошла вдоль строя, профессионально оглядывая испуганно-настороженные лица немецких женщин. Остановилась против Эльзы, дружески кивнула, совсем, как это делал отец, каждый раз возвращаясь с работы.

— Тебе сколько лет?

— Скоро шестнадцать.

— Комсомолка?

— Послушайте, доктор! — Капитан Кушак побагровел от досады. — Вы забыли, где находитесь. Перед вами жены и сестры тех ползучих гадов, что издеваются над моим народом, пытают детей, насилуют женщин. — Голос капитана звенел где-то под потолком, он почти сорвался на крик. — Давеча несколько уголовников прорвались в ихнюю баню, давно баб не видели, соскучились, хотя понимали, что за этот погляд им грозит карцер, так немки такой визг подняли, небесам стало жарко, а в оккупированных областях…

— Я согласна с вами, капитан, — ровным голосом ответила Зоя Алексеевна, — каждому должно воздаваться по заслугам. Фашистов нужно бить без пощады. Но… только фашистов! — Лицо капитана перекосила гневная гримаса. Он переступил с ноги на ногу, возмущенно запыхтел. — Нам точно известно: целыми семьями и поселками готовились торжественно встретить дорогого им фюрера, цветы запасали тайком, в лесу прокладывали асфальтированную дорогу, белого коня приготовили в подарок, а вы… Капитан Кушак оборвал фразу, его бросило в жар. Врачиха ласково погладила Эльзу по бритой голове, делала это нарочито медленно, словно бросая открытый вызов ему, начальнику зоны.

— До свиданья, граждане! — Зоя Алексеевна застегнула пуговицы телогрейки. — До завтра!

Капитан вышел следом. У контрольно-пропускного пункта бесцеремонно дернул врача за рукав:

— Послушайте, вы! Кто дал право издеваться над Советской властью, а? Говорят, вы перенесли ленинградскую блокаду, что-то мне не больно верится. Жалеть своих мучителей могут только идиоты, либо сообщники. Прошу больше не затруднять себя посещением моих бараков. Сегодня же подам рапорт командованию. Пособники врагов советского народа нам не с руки.

— Что ж, докладывайте, — тихо ответила Зоя Алексеевна, качнула седой головой, — только мне жаль вас, капитан, очень жаль.

— Это с какой стати? — запетушился Кушак. — Объясните?

— Пройдет время — поймете. Прощайте!

По знаку капитана конвоир приоткрыл дверь «на волю»…