Гостеприимный хозяин всегда предложит вам бокал вина, рюмку водки — так он выражает свое приветствие, так легче завязывается разговор, снимаются барьеры. Даже в пору «полусухого» закона во времена М.С.Горбачева на так называемых «родниковых свадьбах» в чайниках, графинах «пряталось» спиртное.

За свою долгую жизнь я побывал во многих странах, встречался со многими удивительными людьми. Во второй части этой книги я хотел бы поделиться с читателями рассказами о застольных «посиделках» с разными личностями: очень известными и мало известными, либо совсем не известными, но от этого не ставшими менее интересными: чего, например, стоит встреча с бабой Ниной Вакаранай!

Вот однажды мне довелось в числе большого числа журналистов встречать на украинской земле Н.С. Хрущева, который приехал осматривать какой-то там знаменитый совхоз в Днепропетровском районе. Когда Никита Сергеевич выбрался из машины, к нему поспешили три девицы-красавицы в украинской национальной одежде и с ними председатель совхоза (голова, как его там называли).

И вот эти девушки поднесли Хрущеву хлеб-соль, он отломил корочку хлеба, обмакнул ее в соль, пожевал, потом взял чарку, выпил ее и говорит: — Не изжито это у вас? И голова поспешил его заверить: — Ну что вы, Никита Сергеевич, конечно, не из жита, из чистого сахара!

Хрущев заулыбался, погрозил ему пальцем и отправился к ближайшей «едальне», где ломились столы и в центре стола горделиво выстроились в ряд бутыли с горилкой, в которых плавали красные перчики. Он важно уселся. Вытер губы и придвинул к себе бутылку. Произнес со значением: «От бутылки вина не болит голова, а болит у того, кто не пьет ничего».

А вечером в сельском клубе расслабился, сдернул галстук, произнес: «Да что там Неру, который советовал пить в меру: сей совет не для русского человека, — пить надо досыта — так советую вам я, Хрущев Никита. А я плохого не пожелаю». Потом он, правда, держал речь о том, что нужно объявить решительную войну с пьянством…

Но речь, собственно, не о Хрущеве. Этот случай просто пришел автору на память, когда он начал писать книгу о винопитии.

Любая дорога, как известно, начинается с первого шага. Для автора она началась в Советской Армии, где ежедневно в действующей армии полагались «наркомовские» 100 грамм. Дело было в городе Тоёхара (ныне — Южно-Сахалинск)…

 

ЗЕЛЕНЫЙ ГРАФИН КОМАНДУЮЩЕГО

Россия, Южно-Сахалинск

Моя служба проходила на Дальнем Востоке. Был я рядовым корреспондентом газеты «Тревога». Однажды командующий военным округом, знаменитый генерал, дважды Герой Советского Союза Николай Крылов срочно собрал совещание высшего командного состава. Пригласили представителей газеты. Но так как ведущие журналисты из числа офицеров находились на задании, секретарь редакции приказал пойти на совещание мне, младшему сержанту. Придя в штаб, я представился дежурному офицеру, и тот отвёл мне место в дальнем углу большого кабинета. На улице стояла нестерпимая жара. Окна кабинета командующего были настежь раскрыты. Очень хотелось пить.

На столе перед Крыловым на подносе стоял темно-зеленый графин и два стакана. Генерал армии то и дело небольшими глотками утолял жажду. В какой-то момент я, плохо соображая, что делаю, встал, подошёл к столу и тоже налил себе стакан. Поднёс ко рту и вдруг с ужасом понял, что в графине не вода, а чистый спирт. Но отступать было уже поздно. Собравшись с духом, я выпил содержимое и, прямя спину, направился к своему месту. Когда закончилось совещание, Николай Иванович сказал: «Все свободны, а младший сержант, останься!»

Подойдя к генералу, я попросил прощения за свой поступок, сказал, что очень виноват. На что командующий ответил: «Виноват, что сероват, видать, родом из деревни». И закончил такой фразой: «За нарушение субординации — пять суток гауптвахты, а за то, что «не потерял лица» — благодарность».

Отбывая наказание в камере, я философски размышлял о вреде пьянства и о том, что «то, что позволено Юпитеру, не позволено быку!». А благодарность командующего за «наглый поступок» позволила сделать вывод, что ни в какой ситуации нельзя терять лицо.

 

«ПЬЯНЫЙ ПАРОХОД»

Россия, Хабаровск

В городе Хабаровске шло первое совещание молодых писателей Сибири и Дальнего Востока, на котором имел честь присутствовать и я. В Президиуме — краевое начальство, представители Союза писателей, известные литераторы: Даниил Гранин, Николай Рогаль, Всеволод Иванов. С края, за столом президиума восседал, прямо держа спину, бывший офицер лейб-гвардии полка Его Императорского Величества, Всеволод Иванов, автор нашумевшей пьесы «Бронепоезд14-69» и романа «Черные люди». Он был талантлив во всем, любим дальневосточниками и особенно молодыми писателями. У него была удивительная особенность — спать с открытыми глазами, спать всё слыша. В правой руке он держал массивную трость, украшенную вырезанной из кости головой какого-то диковинного зверя. Мы, сидящие в первом ряду, видели, что он действительно спал. И в тот самый момент, когда секретарь крайкома партии произносил звонкую фразу о значении литературы, рука метра ослабела, разжалась, и трость гулко ударилась по полу. Иванов, как ни в чем не бывало, поднял трость, прочно поставил ее на прежнее место и неожиданно произнес: «А вот когда мы провожали государя в его летнюю резиденцию, то обычно нанимали пароход. Это было памятное, счастливое время». Он снова сел на свое место, не выпуская из рук трость, продолжил сон, не закрывая глаз.

То ли Господь услышал его слова, то ли местное начальство поняло намёк, но в конце совещания нам сообщили, что всех 60 молодых писателей и поэтов приглашают на прогулку по Амуру. Зал разразился аплодисментами.

На следующий день весёлой гурьбой мы отправились в речной порт, где уже «под парами» стоял не совсем современный по тому времени двухпалубный пароход, а из репродуктора его, как по заказу, лилась знакомая песня: «Америка России подарила пароход, с носа — дым, колеса — сзади, и ужасно тихий ход». Могучая река Амур, вид парохода, песня, портовые докеры, таскавшие по сходням бочонки с пивом — всё, что изначально настраивало на веселый лад и обещало любопытное путешествие.

Перед началом семинара каждый из молодых писателей дрожал от страха: еще бы! Встретиться с такими мэтрами литературы, приехавшими из Москвы, Франции — и мы, начинающие, желторотые…

А здесь, на прогулке мы почувствовали себя морскими волками: ещё бы, столько спиртного, столько знаменитостей! И едва мы ступили на палубу, как услышали исполненные высокого пафоса слова редактора журнала «Дальний Восток» Рустама Агишева: «Наступает исторический момент. От пристани отчаливает будущее советской литературы. Семь футов под килем!»

После обеда на верхней палубе, испив дальневосточной водки, мы затянули песню: «Шуми, Амур, шуми, наш батюшка, таёжная река!» Никто из нас не предполагал, что начнем мы с «Шуми, Амур», а закончим «Шумел камыш». Стойкие поэты и прозаики, крепко возлияв, наперебой читали собственные стихи (вирши), громко спорили, обсуждая столичных поэтов, а в состоянии полного экстаза некоторые магаданцы и колымчане прыгнули за борт. Их по одному отлавливали, как осенних лососей, и поднимали на борт.

А когда на небе зажглись яркие крупные звезды, молодая хабаровская поэтесса Римма Казакова, будущая секретарь Правления Союза писателей Москвы, выскочила из-за стола и прокричала под чечетку: «Я вам чучу отчубучу… А потом прочту стихи».

Прошли годы, и в ноябре 2009 года Центральное телевидение показало сюжет, как Президент России Дмитрий Медведев чествовал в Кремле писателя Даниила Гранина, того самого, с которым я встречался 50 лет назад на Всесоюзном семинаре молодых писателей Сибири и Дальнего Востока. Президент вручил Даниилу Александровичу высшую награду Родины — орден Андрея Первозванного и поздравил его с 90-летием. И когда по традиции им предложили выпить по бокалу шампанского, я вспомнил события полувековой давности и наш «пьяный пароход».

Позвонив в Санкт-Петербург, я тоже от души поздравил юбиляра. А он в ответ сказал, что то давнее путешествие на «пьяном пароходе» сблизило нас, помогло молодым окрепнуть в окружении маститых писателей, утвердиться в выборе писательской стези. Обстановка расслабления помогла стереть грани между начинающими и признанными мастерами, завязать новые знакомства, ощутить поддержку мэтров, подружиться на долгие годы, приобрести доброжелательных критиков и учителей.

 

«ТИГР УШЁЛ!»

Россия, Сахалин

Суровой зимней сахалинской порой вместе с представителями областной филармонии, я, старший корреспондент газеты «Советский Сахалин», выполнял нелёгкое, но приятное задание: сопровождал в поездке популярного певца и любимца дальневосточников Вадима Козина в отдалённый леспромхоз Северного Сахалина. Он с группой артистов театра оперетты Магадана, состоящей в основном также из бывших эстрадных звёзд, после концертов в г. Южно-Сахалинске попросил направить его, как он выражался, в глубинку, чтобы выступить в узком кругу перед теми, кто годами трудится в леспромхозах, на путине, на нефтепромыслах и не имеет возможности приобщиться к искусству. Да и какая столичная «звезда» согласится выступать за 21 рубль, как говорили сахалинцы, в «зажопинке». Не стану рассказывать, как мы добирались до леспромхоза, в эту, извините, «зажопинку», на тракторе с прицепом, на лесовозе, на дверях кабины которого был изображён белый медведь — свидетельство принадлежности к одному из лагерей. И вот мы на таёжной поляне участка Героя Труда Алексеенко. Вадим Алексеевич был в старенькой пыжиковой шапке, куртке-канадке, в подшитых валенках. Лесорубы, оставив работу, шумно приветствовали любимого певца, который в ответ неожиданно для всех нас запел:

А когда импровизированный концерт завершился, бригадир со своими друзьями направился на расчищенную от деревьев и снега делянку, где стоял довольно внушительный, сколоченный деревянный стол, остро пахнущий сосной. По обеим сторонам были длинные деревянные лавки. На поляне, как бы теперь сказали, была накрыта «поляна», в два ряда индевели на морозе бутылки со спиртом и нехитрой закуской: квашеной капустой, солёными огурцами, рыбьей строганиной, медвежьим отварным мясом огромными кусками.

Когда лесорубы заняли свои места, бригадир поблагодарил певца и, хитровато прищурившись, добавил: «У нас сегодня двойной праздник: встреча с Вами, дорогой Вадим, и зарплата за месяц. И по традиции в такие радостные дни мы встречаем и провожаем тигра. И себя позабавим, и Вас, Вадим Алексеевич, да весело пообедаем. Знаю, вас удивить чем-либо трудно, но мы, таёжники, живем по своим законам: тайга — хозяин, прокурор — медведь».

По знаку бригадира один из лесорубов, сидящих в торце стола, наполнил стаканы спиртом. И не притрагиваясь к еде, все стали наперебой говорить о своём житье-бытье, задавать вопросы гостям. И вдруг раздался резкий выкрик: «Тигр пришёл!» Все, как один, и бригадир тоже, нырнули под стол. Через несколько мгновений прозвучала еще одна команда: «Тигр ушёл!» Все, весело переговариваясь, поднялись из-под стола и заняли свои места. Непринуждённый разговор продолжался. Вадим Алексеевич попытался расспрашивать, что же будет дальше, но тут по знаку бригадира все пригубили стаканы, опустошив их до донышка. Разговор стал ещё оживлённее, но его прервал уже знакомый выкрик: «Тигр пришёл!» Вся бригада снова скрылась под столом. Честно сказать, я, как и Козин, ничего не мог понять, но после сообщения «Тигр ушёл!», из-под стола уже без прежней лихости стали выползать богатыри-лесорубы. Вадим Козин, наверное, первым из нас догадался, в какую игру играют эти большие дети, сказав: «А двое-то так из-под стола и не вылезли». Но на его слова никто не обратил внимания: игра в «Тигра» продолжалась. Снова наполнялись стаканы, их опустошали до дна, шумно закусывали и по команде «Тигр пришел!» снова падали под стол. И после знакомой команды «Тигр ушёл!» знаменитые лесорубы не сразу показались из-под стола. Они цеплялись за скамейки, пытались выбраться из западни, смеялись и ругались, приподнимались и падали на снег. В.А. Козин хохотал от души, забыв о том, что нужно беречь голос. Смеялись и мы, и те «герои», что после третьего стакана гордо восседали за столом, и всем было понятно, что это за «игра» таёжников: проигрывает тот, кто первым не смог выбраться «на поверхность», а побеждает тот, кто самым последним, собрав всю силу воли, занимает своё место, когда все остальные уже лежат на снегу. Он-то, победитель, объявлялся ведущим в следующей игре.

И, прощаясь с лесорубами, В. Козин проговорил: «Ну и сильны вы, бродяги! Я обязательно расскажу на Колыме о том, как вы истинно по-богатырски развлекаетесь, а ещё закаляете свою волю, ибо никто не хочет быть последним и носить целый месяц шутливую кличку «дохлый Тигр».

 

ХАН ОХОТСКОГО МОРЯ

Россия, Сахалин

1. РЫБАЧКА В ДОРОГОМ МАНТО

В жизни каждого журналиста бывают встречи с людьми, чьи судьбы делают его чище, смелее, правдивее, а порой и перерастают в дружбу на долгие годы.

Впервые я встретился с ней при не совсем обычных обстоятельствах. Шла осенняя кетовая путина. Я, сотрудник отдела рыбной промышленности газеты «Советский Сахалин», приехал на западное побережье в командировку. Шел по берегу, направляясь в контору, и вдруг… увидел черноголовую женщину в котиковом манто, залепленном рыбьей чешуей. Манто было небрежно распахнуто, женщина не обращала на дорогостоящую шубу абсолютно никакого внимания, она бежала по мелководью, крепко материлась, а кто попадал ей под руку, получал увесистые подзатыльники.

— Кто эта женщина? — поинтересовался я у молодого рыбака, который стоял в сторонке, наблюдая за происходящим. — Сбесилась, что ли? И чего она ищет?

— Хан! — паренек поднял вверх указательный палец, отбив у меня охоту к дальнейшим расспросам.

Позже мы сблизились, подружились. И я узнал многое о женщине-легенде нашего времени, чье имя звучало на рыбокомбинатах и плавбазах Дальнего Востока.

Александра Степановна Хан! Ее бригада ставного невода ни разу не оказывалась в пролове, а остальные 99 бригад страны попадали в пролов обязательно. В ее бригаде ни один человек не погиб во время сильнейших ураганов, словно подручные Хана были заколдованными. Ее называли Хозяйкой Охотского моря.

Самое удивительное, что Александра Хан не была потомственным рыбаком, она и в глаза не видела моря до приезда на Сахалин. Работала в Средней Азии заведующей одним их районных отделов народного образования. Здесь, на Западном побережье, и случилось нечто, похожее на провидение. Хотела Александра устроиться в школу учительницей младших классов. Получила назначение в одну из поселковых школ, но в ночь перед выходом на работу увидела странный сон: неведомая сила опустила ее в морские глубины, молча повела по впадинам и подводным холмам, указывала на места, мимо которых не мог пройти на нерест ни один косяк сельди или кеты. Никаких голосов она не слышала, но было такое ощущение, будто в ее мозг заложили иную программу жизни, Александра отказалась от школьной должности, пришла на рыбокомбинат и сказала директору:

«Буду работать бригадиром ставного невода!»

Директор усмехнулся в усы, оглядел ее крепкую фигуру:

— На засолку сельди пойдешь?

— Нет! — решительно отрезала Хан. — Зачем? Я сама, понимаешь, сама буду рыбу добывать, много рыбы, больше всех! — Она дивилась своим словам, испытывала такое ощущение, будто кто-то говорил за нее.

— Ну, допустим, я возьму тебя в бригаду, как же ты, приезжая, сумеешь найти место в море, где нужно ставить невода. Это — искусство, это — лотерея, где проигрывают чаще, чем выигрывают.

— Я знаю, где ставить, места знаю! — упрямилась Хан.

— Чушь городишь! — возмутился директор, он на своем рыбацком веку видел и перевидел всяких, но такой не приходилось, прет на рожон, на свою погибель.

— Поставлю невода у двух камней, за отмелью!

— Ставили мы там невода, ставили, сплошной пролов! Гиблое место: течение сносит невода, цепляет за камни, рвет в клочья.

— У меня рвать не будет!

— Ладно, — смирился директор, — за невода заплатишь из своего кармана… Разрешение на пробные заметы было получено. Александра Степановна пригласила для отбора группу корейцев, которые приехали по вербовке из КНДР, лично отобрала двадцать человек. И буквально за один месяц «натаскала» годовой план добычи сельди.

* * *

Когда недоразумение было улажено, бригадирша подошла ко мне, протянула руку и крепко по-мужски пожала её:

— Привет, корреспондент! С чем пожаловал?

— Хочу написать о Вашем подвиге.

— Подвиги подождут. Сейчас получили штормовое предупреждение, и у нас образовалось «окно», незапланированный выходной, пойдём ко мне и всё обсудим. У нас, у корейцев, есть такое правило: «Не начинай серьёзного разговора на голодный желудок». Но, прежде всего, объяснила, почему она так нервничала при нашей первой встрече.

Бригада не могла сдать пойманную рыбу, как всегда, не хватало посольных ёмкостей, и свежая рыба быстро теряла своё высокое качество.

И за обеденным столом, за которым уместилась вся бригада, я увидел совсем другую Хан — приветливую, остроумную, хлебосольную. Бутылок со спиртным на столе не было, зато в правом углу, на тумбочке, стоял небольшой, ведра на 2–3, титан со спиртом (такие хранилища спиртного были на каждом сейнере, траулере и на кунгасах). Это было оригинально…

Каждый из гостей, а их было не менее 20, подходил к титану со своей тарой, открывал краник и наливал себе столько, сколько душа хотела, а душа рыбака хотела много. Хозяйку Охотского моря подобострастно обслуживал её муж, интеллигентного вида кореец, который, как в сказке Пушкина, «был у неё на посылках». Вечером я узнал об этой женщине многое.

2. ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Обычно бригада ставных неводов на побережье работает в году не больше двух месяцев, и заработка им вполне хватает на все остальное время. И однажды Александра Степановна Хан, получив путевку в сочинский санаторий, отправилась туда отдохнуть. Её сопровождали два корейца, которые исполняли обязанности телохранителей, ибо такую ценность, как удачливый бригадир, на побережье берегли как зеницу ока.

И однажды, когда отдыхающие в санатории пришли на ужин, массовик вышел на середину зала и объявил, что сегодня у одной из отдыхающих санатория, Александры Степановны Хан день рождения, и она, сахалинская рыбачка, просит всех присутствующих не погнушаться и отметить это событие вместе с ней. Видите, у вас на столах по бутылке водки, по бутылке шампанского и закуска, которая, согласно меню, не предполагалась. Поэтому предлагаю поднять тост за здоровье и удачу рыбачки. И ещё она просила всем сообщить, если кому не хватит, пусть подходят к буфетной стойке, им нальют столько, сколько будет надобно.

Конечно, все отдыхающие встретили это громкими аплодисментами. Кому неохота выпить на халяву, да ещё без меры. Так, по рассказам телохранителей, которые поведали мне эту историю, этот день рождения.

На следующий день бухгалтерия санатория представила рыбачке счёт, от которого у многих бы закружилась голова или вообще они потеряли бы дар речи. Но Хан, не торгуясь, оплатила его.

З. ЧАСЫ ПОДАРИЛ А. МИКОЯН

В поезде Александра Степановна вдруг обнаружила, что именные золотые часы, подаренные ей народным комиссаром Микояном, пришли в негодность. Было очень обидно, потому что с этими часами была связана ещё одна история.

Дело в том, что когда Микоян приехал на Сахалин, и там собрался актив из лучших рыбаков острова, А.С. Хан, зная, что на неё заготовлено представление на звание Героя социалистического труда, вместо того, чтобы встать и поблагодарить советское правительство и лично Микояна, вдруг обратилась с гневной тирадой и в адрес наркомата пищевой промышленности и в адрес правительства. Говорила убедительно, горячо, но очень-очень обидно, не выбирая фраз.

Микоян то краснел, то бледнел, но когда совещание закончилось и они остались втроем — нарком, Хан и директор рыбозавода, где она работала, — Микоян встал, протянул ей золотые часы и сказал: — Это тебе в подарок от меня лично. Хорошая ты, Александра, рыбачка, но язык бы тебе надо укоротить. Очень ты вольно с ним обращаешься. Вот смотри, я взял ходатайство руководителей области на представление тебе звания Героя социалистического труда, но вижу, что ты до этого звания, до этой звёздной должности ещё не доросла.

И на глазах рыбачки порвал это представление. Но она горевала недолго, ибо прошло время и ей всё-таки вручили золотую звезду Героя. А именной подарок наркома — золотые часы постоянно напоминал ей о том совещании.

В Москве ей посоветовали обратиться за помощью в Монетный двор. И Александра Степановна, набравшись смелости, поехала туда, записалась на приём к директору. В большом просторном холле перед кабинетом руководителя Монетного двора сидело до двух десятков посетителей. Александра Степановна скромно присела в уголочек на свободный стул. В этот момент в помещение вошла почтальон с большой кипой газет и журналов и положила их на стол перед секретаршей. Секретарша от нечего делать стала перебирать газеты, потом начала просматривать журналы и вдруг на глаза ей попался журнал «Работница», с обложки которого смотрела рыбачка, и сверху был крупный заголовок — «Хан Охотского моря». Секретарша взглянула на обложку журнала, потом на Хан, которая сидела в углу, смиренно ожидая очереди, и ни слова, ни говоря, захватив журнал, вошла в кабинет руководителя Монетного двора. Через несколько минут она вышла, и, подойдя к Александре Степановне, спросила: — Вы товарищ Хан?

— Да, я Хан, — ничего еще не понимая, ответила сахалинская рыбачка.

— Иван Александрович просит пройти к нему в кабинет.

— Когда?

— Сейчас.

Оказывается, секретарша зашла, показала руководителю портрет на обложке журнала «Работница» и сказала, что в приемной ожидает его сама знаменитая рыбачка. Руководитель её, конечно, немедленно принял, дал распоряжение, и золотые часы были исправлены.

После этого я получил приглашение приехать такого-то числа, в субботу, на рыбокомбинат Полякова, для очень важной беседы. И стояла подпись — «А. Хан». Любой сигнал от знаменитой рыбачки был для меня неожиданным и приятным. И я отправился на рыбозавод на побережье. Едва вошёл в её дом, как Хан крепко обняла меня своими сильными руками, подвела к знакомому уже титану, налила две крупные стопки спиртного, придвинула тарелку с красной икрой и сказала: — Вот тебе подарок мой, ты помог мне своей статьей в журнале (а я как раз был автором того очерка в «Работнице») вот часы, видишь, как они хорошо ходят? Давай выпьем за то, что ты приехал, а за то, что ты мне помог, это будем отмечать. За эту помощь я буду поить тебя и твою семью целую неделю.

Вечером отметить это событие собралась вся бригада.

А когда мы остались одни, Александра Степановна достала из какого-то заветного шкафчика бутылку, на которой было написано «бренди». Налила спиртное в фужеры и опустила в один из них золотую звезду, как издавна принято у героев, впервые получивших столь высокую награду.

У рыбаков, добывающих рыбу в путину, в апреле месяце, работа очень трудная. Многие не выдерживают холода и трудной работы: руки и ноги замерзают, челюсти сводит от мороза, — поэтому рядом стоял титан со спиртом, чтобы рыбаки могли таким образом хоть немного согреться. Каждый подходил, наливал себе свою норму и продолжал трудиться.

Можно было пить без меры, никто не контролировал рыбаков, но каждый понимал, что без него бригада не выполнит план — стыдно будет перед семьей, оставшейся без денег, перед начальством, которое в них поверило. Пили здесь лишь ради сохранения сил и здоровья, ради необходимости выполнить план и возможности согреться для дальнейшей работы. Их главный лозунг: сам погибай, а товарищей выручай.

* * *

Путешествие по миру позволило познакомиться мне с такими людьми, о которых не додумается фантазия ни одного автора. Мне довелось встретиться с Робинзоном в юбке, да ни где-нибудь, а на Севере. Вряд ли кто может похвастаться подобной встречей.

 

БАБА НИНА «ВАКАРАНАЙ»

Россия, Сахалин

В марте месяце 1952 года ваш покорный слуга участвовал в агитпоходе вокруг Сахалина на лыжах. Такой поход был впервые в истории Сахалина: 1200 км по соленому льду и по бездорожью. По спортивной квалификации он равнялся нормам по присвоению звания Заслуженного мастера спорта СССР.

У нас не было ни темных очков, ни компаса, ни карты, ни горячей пищи, только галеты и консервы. Мы должны были агитировать за товарища Сталина. Проходили в день по 40–50 км, некоторые не выдерживали, падали без сознания. А еще надо было давать концерты, проводить беседы в лагерях заключенных.

Трудно себе представить, как мучительно было передвигать лыжи по солёному льду, а тут ещё в том месте, где на карте была обозначена по 50-й параллели граница между Северным и Южным Сахалином, мы едва не погибли. Тёплое течение со стороны Японии начало ломать лед. Берег был близко, но недаром говорят, «близок локоть, да не укусишь». Словно орудийные залпы раздавались то слева, то справа. Это ломался лед, образуя широкие полыньи, и нам приходилось перескакивать с льдины на льдину. Не обошлось и без «крещения» в ледяной купели. Однако не иначе как Господь Бог помог нам добраться до берега, когда мы, сняв лыжи и подхватив их под мышки, бежали к берегу, каждую минуту ожидая погибели. На берегу, дрожа от холода и чувствуя, как ледяным панцирем сковывается одежда, мы обратили свои взоры к нашему командиру, капитану Суманееву, Герою Советского Союза, который во время войны наверняка попадал в подобные ситуации.

— Ну, братцы-ленинградцы, — сказал капитан, — и на сей раз мы перехитрили Нептуна. — Укройтесь в расщелине между скалами и дружно отбивайте чечетку, чтобы окончательно не замерзнуть, а я попробую забраться на каменный кекур и произведу разведку на местности. Но выполнить его приказ мы не успели. Господь видимо в тот день был к нам особенно милостив.

В грохоте и треске льда вдруг послышался слабый человеческий голос. Мы переглянулись, не понимая, откуда ему взяться в таком диком месте, удалённом от жилья. Голос повторился, слов было не разобрать, но ведь некто явно шёл нам на помощь. Мы переминались с ноги на ногу, не зная, что делать, в какую сторону двигаться, но капитан, этот бывший диверсант, с острым слухом и зорким глазом, приложил палец к губам, а потом вдруг таинственным шёпотом проговорил: «Глазам не верю, не то зверь, не то человек в звериной шкуре, стоит у подножия скалы-кекура и, приложив ладони к глазам, смотрит в нашу сторону». А еще говорят, что чудес на свете не бывает. Вскоре, чуть живые, мы очутились в странном сооружении из брёвен, которое, как позже узнали, было обложено каменными валунами и бетонировано, почти настоящий дот.

Жарко пылала железная печурка, в доме было чисто и довольно уютно. Хозяйка, наша спасительница, сбросила с плеч медвежий малахай и посоветовала всем раздеться догола, снять одежду и повесить ее на просушку, а сама скрылась за занавеской. Сами понимаете, каково нам, молодым и здоровым сидеть перед женщиной. Посреди избы стоял низенький, видимо, японский столик, и за неимением стульев, мы прилегли на шкуру, всячески пытаясь прикрыть свою наготу. Картина ещё та. Вопросов у нас накопилась уйма, но хозяйке было некогда, она спешно накрывала на стол, хорошо понимая наше состояние. И лишь когда на столе появилась огромная миска, наполненная красной лососевой икрой, рыбой-строганиной, черемшой, грибами и неизвестными нам снадобьями, она подсела к нам и на плохом русском языке, робко улыбаясь, представилась: «Бабушка Нина, живу здесь давным-давно, русские пограничники и японские стражники звали меня «Вакаранай», значит «не понимаю». А мы в свою очередь вытащили здоровенный каравай хлеба и консервы. Бабушка Нина поцеловала хлеб, на глазах её навернулись слезы. К этой манящей закуске явно не хватает чего-то, и бабушка Нина вскочила на ноги, всплеснула руками и сказала: «Совсем, однако, худая стала, память ушёл». Она снова скрылась за занавеской и вскоре вынесла двухлитровый японский бин (посуда, бутыль), наполненный тёмной жидкостью. Она протянула бин капитану: «Это огонь-вода, сама готовила, в прежние времена, однако, стражи с обеих сторон к бабушке приходили за огонь-водой, шибко хвалили, а вы, как это сказать по-русски (я тут совсем одичала), потрите, нет, разотритесь этой водой, холод и пройдет». Но мы, конечно, и без советов знали, что делать с этой водой. И хотя во время перехода в команде действовал «сухой закон», капитан Суманеев промолчал, делая вид, что разглядывает экзотические закуски. Бабушка Нина первой пригубила странный напиток. У неё оказалась одна жестяная кружка, поэтому мы пили по очереди, постепенно приходя в себя от тепла внутри, и неожиданно развязались языки. Захмелевшая женщина искренне радовалась появлению гостей не со стороны дальней дороги, леса, а прямо из моря. Она плохо понимала многое из того, что мы пытались ей объяснить, то и дело повторяла по-японски: «Куды-сай ва-ка-ра-най». Что в переводе означало «Давай, моя не понимай». Да и мы не понимали, честно сказать эту отшельницу, проживающую много-много лет на бывшей ничейной земле. Однако, когда бутыль была наполовину пуста и мы едва ворочали языками, баба Нина, путая японские и русские слова, поведала нам свою необычную историю. Внучка каторжанина, она жила с матерью в таёжном урочище недалеко от русско-японской границы, неподалёку от границы. Ходила на охоту, била белку в глаз, ловила рыбу, но однажды шторм унёс ее долбленку в открытое море. Спасли её японские пограничники, и чтобы уберечь от глаз начальства, которые немедленно арестовали бы девчонку, вахмистр Нагора-сан поселил её в старой пограничной казарме. Со временем про неё узнали и на русской заставе. Жила бабушка Нина на ничейной земле, которая никому из противоборствующих сторон не принадлежала. Изредка к ней в гости забредали мужчины с той и другой стороны, приносили еду, посуду, что-то мастерили, короче, помогали выжить. Особенно часто навещал Нагора-сан. Он обещал её взять в жены и увезти на Хокайдо, но началась война, и вахмистра больше не стало. Шли годы. Однако до странной отшельницы никому не было дела. Так и дожила бы она до конца дней своих, если бы не появление нашей лыжной команды. И я до сих пор жалею, что не записал удивительный, путаный, но от этого ещё более странный рассказ женщины, проживающей между небом и землёй, образно говоря. Где-то ты теперь, бабушка Нина «Ва-ка ра-най»?

Человек может выжить в любых условиях. Жила бабушка Нина между странами, между землей и водой, в сложнейших условиях. Единственным лекарством было изготовленное ей самой снадобье. Им и спасалась, им спасала и нас. «Человек живет, пока хочет жить, пока борется за жизнь, — говорила она. — Запомните это, мальчики. А снадобье употребляйте только как лекарство, без дела не пользуйте». Помню, она учила нас пить медленно, глотками, понемножку, не опрокидывая разом рюмку: загорится организм, пользы не будет. Ее наказ я помню всю жизнь….

Когда мы уходили, она долго стояла на возвышении и махала нам вслед.

 

ДОРВАЛСЯ!

Россия, станция «Победино»

Наверное, многие помнят фильм «Холодное лето 53-го». А мне довелось не в кино, а собственными глазами видеть страшную картину исхода сахалинских заключённых после объявления так называемой «ворошиловской» амнистии. Уверен, что кроме жителей Сахалина, мало кто знает и на собственной шкуре испытал «прелесть» этой амнистии.

Досужие умы из окружения «вождя всех народов» придумали соединить остров Сахалин с материком подводным туннелем, под бурным Татарским проливом. Наверное, более абсурдного проекта придумать было невозможно в то время, когда половина страны лежала в руинах. Но мудрый Сталин решил: Дороге быть! На остров согнали десятки тысяч заключённых, сотни большегрузных автомашин, на дверях кабин которых было крупно выведено: «506 стройка», а под надписью — морда белого медведя. Эти «белые медведи» быстро заполонили половину острова, ввергая в страх жителей городов и посёлков. Работая в областной газете, я часто выезжал в командировки и писал об этой «Народно-хозяйственной стройке», видел в глухой тайге десятки новеньких деревянных домов, в которых ещё никто не жил. Но тюремное «радио», которое распространяется по зонам и этапам едва ли не со скоростью звука, оповещало «воров» и «чертей» о скорой амнистии. Помню, мы ехали на машине вдоль будущей железной дороги, и по уложенным рельсам можно было проследить «ход этой молвы, то есть ход зэковской почты»: первые десятки километров рельсов были уложены ровно и прямо, но вскоре на отдельных перегонах рельсы теряли свою стройную направленность, а когда пришла амнистия, то зэки развели рельсы в разные стороны, опустив их концы в болото. Не стану подробно живописать картину исхода многочисленной армии «белых медведей» из мест заключения. Лавина зэков, направляясь в порт, сметала всё на своём пути. Жителям городов и сёл было предложено как можно реже появляться на улицах. Эта страшная амнистия ещё ждёт подробного исследования. Мне запомнился один эпизод, в котором отразилась мельчайшая частица этого исхода. Прибыв в командировку, на станцию «Победино», откуда шла на юг острова железная дорога, я увидел пьяную, разнузданную, кричащую и дерущуюся толпу, которая «наслаждалась» волей. На перроне моё внимание привлёк здоровенный мужик (видимо, воровской авторитет), он шёл к единственному на перроне ларьку. Тело его было сплошь испещрено замысловатыми татуировками. Этот зэк взял в ларьке стакан спирта и стакан водки и стал поочерёдно отхлёбывать спиртное из обоих стаканов. Толпа зэков восхищённо загудела, а я, грешным делом, поспешно удалился от этих ребят. Как этот зэк дорвался до свободы, как дорвались до неё и тысячи подобных ему «ворошиловских стрелков», так называли их в народе, нам неизвестно. У них «своё солнышко — это стакана донышко».

Здесь вспоминается выражение: пьянка пьянке рознь. Таким отщепенцам уже ничто на белом свете не поможет, пьянка ради пьянства — никем никогда не приветствовалась: ни авторитет не поддержит, ни дела не спасет. Потому такое поведение всегда осуждалось на Руси.

Мы просто привели факт: к сожалению, и такое бывает…

 

НА ЧЕРТОВОЙ МЕЛЬНИЦЕ

Литва, Паневежес

Славное было время. Страна ещё не развалилась на отдельные государства, ещё не входила в СНГ, а была единой и казалась неделимой. В то время Елецкий завод «Эльта» соревновался с литовским заводом «Электрон». Соревнование носило дружеский характер.

Помню, когда наша елецкая делегация прибыла в литовский город Паневежес, гостеприимные хозяева, не давая нам опомниться с дороги, повезли нас — небольшую группу — как они выразились, «на завтрак». Автобус быстро выехал за пределы города и, свернув на просёлочную дорогу, помчался в сторону леса.

Нам казалось, что хозяева что-то перепутали. И вместо завтрака решили показать нам какой-нибудь старинный полуразрушенный замок князей Гедеминасов. Уж слишком долго ехали мы, и, когда стемнело, автобус стал медленно углубляться в лес. Терпению нашему, казалось, подошёл конец, но что-то яркое мелькнуло за поворотом, и литовцы предложили нам выйти из автобуса и пройтись пешком по осеннему лесу.

Пройдя метров двести, мы замедлили движение. Тут, наверное, любой бы остановился, раскрыв рот от изумления. Впереди, справа и слева от дороги вспыхнули фонари, и в их свете очень отчётливо мы разглядели ухмыляющиеся чёртовы рожи, которые кривлялись, показывали нам языки и злорадно улыбались. «Куда это нас черти занесли?» — невольно скаламбурил я. Думали, позавтракаем и отдохнём с дороги.

Однако хозяева с невозмутимыми лицами продолжали вести нас в глубь леса. Представьте себе такую картину: лес, чертовские рожи и неизвестность. Не буду описывать, какую ещё чертовщину мы видели, но очень обрадовались, когда в свете прожектора перед нами словно из-под земли выросла мельница. Крылья её вздрогнули и начали медленно крутиться.

На деревянном крыльце нас встретил здоровенный мужик в кожаном переднике и замысловатой литовской шляпе. Первым делом он представился: «Я мельник Якобс, это моя мельница. И вы будете сегодня ночью моими гостями. Ничему не удивляйтесь и, пожалуйста, не пугайтесь. Прошу на мельницу».

Мельник внезапно исчез, словно сквозь землю провалился. Дело принимало любопытный характер. На втором этаже мельницы был оборудован своеобразный то ли ресторан, то ли шинок. Невысокие дубовые столы, а вместо стульев мешки с зерном, словно приготовленные для помола. На столах пока ничего не было, но не успели мы оглядеться, как по деревянной лестнице откуда-то сбоку к нам спустились три миловидные одинаково одетые в литовские платья девушки, очень похожие друг на друга. Это были, оказывается, дочери мельника. Видимо, служившие у отца подавальщиками блюд, по-нашему, официантами.

Они ловко стали выставлять на столы какие-то закуски, салаты, грибы и незнакомые нам травы. Затем на столах появились горячие блюда, огромные куски тушёного мяса, а на больших тарелках — куски ровно нарезанной холодной говядины. Здесь её употребляли вместо хлеба. Не прошло и десяти минут, как эти же девушки принесли три здоровенных кувшина с вином и удалились.

Позже нам стало известно, во-первых, что в эту ночь на мельнице ужинают две группы: наша и английская. Заметим, чтобы попасть в это экзотическое место, на эту «чёртову мельницу», не только в Литве, но и по всей Прибалтике приобретаются места за два месяца вперёд.

Мы, естественно, взялись за привычное нам дело — выпивку и закуску. Литовское вино, видимо, творчество самого мельника и его подручных «чертей», сразу шибануло нам в головы. И всё закружилось, завертелось, загудело. Заиграла неземная музыка, от неё нам стало явно не по себе. А в скрытых до сего времени амбразурах вновь засветились и закривлялись здешние черти.

В самый разгар «завтрака», когда наши ребята уже здорово набрались и успели побрататься с членами английской делегации, вдруг раздался громкий выстрел, и с двух сторон прыгнули в наш «ресторан» пятеро мужиков со старинными мушкетами и кинжалами в руках.

Их главарь — настоящий пират с одним глазом — громко объявил: «Это нападение! Если хотите остаться в живых и не сгинуть в здешних болотах, платите выкуп!», и выставил вперёд корзинку. Нам ничего не оставалось делать, как опустить в нее по червонцу.

Разбойники исчезли, веселье продолжалось до самого утра. Всё перемешалось, и полностью сменился репертуар: ельчане пели «Шумел камыш», англичане завели свою мелодию. В головах у нас не шумело, а гудело от выпитого вина, от всей этой дьявольской кутерьмы.

Кстати потом нам рассказали, что хитроумный мельник, подмешивал в вино «живые» травы, от чего гости не только пьянели, но и вообще плохо соображали, что с ними происходит. Мы-то выдержали этот «натиск», а вот один молодой англичанин с криком выбросился со второго этажа на траву.

Сами понимаете, домой мы возвращались, можно сказать, в невесомом состоянии. А когда покидали мельницу, у порога стояла корзина со знакомыми нам бутылями — «пропитание» в дорогу. Правда, вслед нашему автобусу ни один чёрт нам больше уже не кривлялся. Проще говоря, мы просто ничего вокруг себя уже не видели и не слышали. Однако о чёртовой мельнице еще часто вспоминали.

 

КАК ТРИ ГЕРОЯ СПАСЛИ РОССИЮ

(сказка — быль)

Россия, Липецк — Курская магнитная аномалия

Знаете ли вы, друзья, где живёт бессмертная Хозяйка Медной горы? Даже не горы, а целого тысячекилометрового подземного хребта? Подземного медного царства? Не знаете. Тогда прочитайте сказку-быль о трёх Героях, двое из которых Иваны, а третий — Виктор.

Я в ту пору служил пресс-секретарём у генерального директора Новолипецкого металлургического комбината, который до сего времени считается одним из крупнейших в мире. Возглавлял его тогда Первый Иван — Герой социалистического труда, лауреат многих-многих премий — Иван Васильевич Франценюк. Второй Иван, по отчеству Пантелеевич был на Первой Домне обычным газовщиком. И однажды в суровую зимнюю пору Хозяйка Медной горы, осерчав на всю Курскую Магнитную Аномалию, напустила злые чары на людей. Мороз — бой-френд Хозяйки, которую в народе звали и зовут Домной Ивановной, по её велению и своему хотению сковал горы медной руды, которую с нетерпением и тревогой ждали металлурги, а за ними тянулась нескончаемая цепочка тысяч предприятий. Комбинат был на грани остановки, ибо без руды нельзя было плавить чугун, варить сталь, катать стальной лист, которого ждали более 30 труболитейных заводов, а от них зависели тысячи и тысячи километров газовых и нефтяных труб, корабельные верфи, железные дороги, всего и не перечтешь.

Напрасно «бомбили» директора «КМА руда» и металлурги, и министры, и даже члены Политбюро ЦК. Бой-френд Мороз вкупе с Домной Ивановной не желал подчиняться никому. Мало того, на рудники они послали небывалый снегопад. Рассказывали, что в город Губкин срочно вылетели несколько больших начальников из Москвы, но Домна Ивановна напомнила им, кто здесь настоящий хозяин: морозу добавила и снежку подвалила. И на подлёте к городу Старый Оскол, самолёт с начальством чудом не разбился. Над Курской Магнитной Аномалией и в тихую погоду, бывало, самолёты вдруг начинало сильно трясти и их оглушали молнии, сверкавшие в голубом и безоблачном небе, а тут… зима, буран, стужа. И все это из-за дурного настроения Домны Ивановны, которая, в общем-то не желая людям зла, помогла лётчикам вырваться из магнитной бури и вернуться домой.

Я помню, как на столе у генерального зазвонил красный телефон, на котором вместо циферблата была надпись «Председатель Президиума Верховного Совета СССР». Слышимость была отличная, и до нас донёсся рокочущий бас: «Иван! Ты что, решил остановить всю промышленность страны? Понимаю ваши трудности, но раскинь мозгами, умилостиви разгневанную Хозяйку Медной горы, ведь ты у нас великий кудесник, весь мир удивляешь, а тут…»

И тогда решил Большой Иван призвать на помощь младшего Ивана, что из доменного цеха. Я это запомнил, потому что сам присутствовал при этом разговоре:

— Слушай, Пантелеич! — Гендиректор покосился на Золотую звезду Героя и продолжил, — слышал, наверное, какая беда приключилась у горняков: руды навалом, но она в монолит превратилась, экскаваторы вышли из строя, а вручную кайлить руду горняки отказались, не под силу им это дело.

— А я-то что могу сделать? — спросил Иван-младший.

— Поезжай в город Губкин, обратись к горнякам, объясни ситуацию, поклонись, попроси помощи. Ведь кто лучше поймет друг друга? Только рабочие люди. Ты — рабочий, они — рабочие. Вы друг друга должны понять, металлургам нужна руда, хоть умри! Все домны, все агрегаты переведены на малый ход, ещё пару дней, и всё встанет. Езжай, с Богом, и закоренелый атеист Иван Франценюк осенил Пантелеевича крестным знамением.

Не станем описывать, как добирался до Курской Магнитной Аномалии младший Иван Пантелеевич. Не заезжая в гостиницу, отправился на главный рудник, глянул сверху на рудничный двор, который более чем вдвое превышал московские «Лужники». Обычно тут под погрузкой выстраивались вереницы самосвалов, а на подъездных путях их ждали десятки железнодорожных составов, их называют «вертушками», ибо они ходили по кольцу. Этим морозным утром на руднике не было ни одного человека, ни одной машины. Иван Пантелеевич спустился на грузовой двор, отыскал бригаду грузчиков, которые сидели в жарко натопленных вагончиках и с недоумением посмотрели на незнакомого человека.

— Ребята! — заговорил Иван Пантелеевич, — я доменщик из Липецка, у нас руда на исходе, а домны по технологии должны работать 30 лет. Словом, войдите в наше положение. Я — работяга, и вы — работяги.

— Ишь ты, какой смелый выискался, — сказал один из грузчиков, — видишь, что творится? Мы уже трое суток дома не были.

— Братцы, братцы! Руда нужна, позарез! Помогите не мне, а всей стране!

— Да шёл бы ты отсюда, покуда цел. — Механизмы из строя вышли, а мы человеки, чай, не железные. — Возьми-ка кайло и покажи нам пример, как монолит крушить.

Взял Иван Пантелеевич кайло, лопату и вышел на завьюженный рудный двор. Спустя какое-то время, бригадир выглянул на двор. Он был уверен, что странный липецкий гость давно ушёл на станцию и уехал домой. Но Пантелеевич, сбросив телогрейку, с ожесточением рубил монолит. Бригадир подошёл ближе и, увидев на груди незнакомца Золотую звезду Героя, только покачал головой и поспешил к своим рабочим.

Как известно, иногда и добрая весть на крыльях летит: к полудню слух о Герое, который на морозе сражается со смерзшейся рудой, облетел весь рудник. И уже к обеду на своей машине подъехал давний знакомый Куприянова — бригадир экскаваторщиков, тоже герой Социалистического Труда, Виктор Сотниченко, который сразу всё понял.

Они обнялись и встали рядом. Сотниченко протянул Куприянову термос с горячим чаем, и спустя несколько минут руду кайлили уже два Героя страны. Ближе к вечеру, когда первый вагон уже наполовину был заполнен рудой, к ним подъехал микроавтобус, и шофёр, распахнув дверцу, пробасил: «Ну, ребята, кончай «ночевать», поехали в управление, там весь наш «Верховный Совет» собрался. И, действительно, узнав о случившемся на рудном дворе, генеральный директор Комбината «КМА руда» успел не только собрать ответственных за отправку руды, но и «накрутить им хвосты».

Куприянов и Сотниченко вошли в кабинет и сразу, без вступлений, начали стыдить горняков. Затем Иван Пантелеевич достал свой заветный радиотелефон и позвонил в Липецк, доложил генеральному как о деле, уже решённом: «Завтра к обеду прибудут первые вагоны с рудой». Директор комбината только руками развёл и, повернув лицо к заместителю, ведающему отправкой сырья, приказал: «Собери ночную смену, ремонтников, объяви аврал и чтобы погрузка и отправка руды в Липецк пошла по графику. Отвечаешь лично!».

— Ну, герои, ну, молодцы! — сказал, обращаясь к Куприянову и Сотниченко, — чувствую, что вы своим поведением умилостивили Хозяйку Медной горы. Пока вы сюда ехали, подняла Хозяйка всю ночную смену и вытолкала их на погрузку».

Совещание было окончено, и директор Комбината пригласил Героев в столовую. От сытного ужина они не отказались. Но что касаемо «накатить для сугрева», попросили убрать водку с глаз долой: «Вот пойдет руда, тогда и отметим нашу рабочую солидарность».

А спустя несколько дней в заводоуправлении Новолипецкого комбината встречали Ивана Пантелеевича, играла музыка и над площадью разносились слова марша Металлургов, написанные Анатолием Баюканским:

А вот потом уже была пьянка в честь Ивана-спасителя; пили от души. И я там был, и водку пил, и мысленно сочинял сказ о Хозяйке Медной горы.

 

ТРИ КЛАССИКА, НЕ СЧИТАЯ МЕНЯ

Абхазия, Пицунда

Однажды, находясь в Доме творчества, я получил приглашение от Валентина Осиповича Осипова, тогдашнего всесильного директора издательства «Художественная литература», известного критика и литературоведа, почтить посещением его апартаменты по случаю дня рождения жены. Приглашение, как пишут дипломаты, было с благодарностью принято.

Прихватив подарок, я направился в «секретарское крыло» здания. Нашел нужный номер. Каково же было мое изумление и радость, когда я увидел хорошо знакомых секретарей Российского Союза писателей, очень популярных и любимых в народе Анатолия Степановича Иванова и поэта Николая Константиновича Доризо. Они были с женами, нарядно одетые.

Здесь я позволю сделать краткое, но важное отступление. В Доме творчества, как и в любом месте, где проходили литературные тусовки, перед этими литературными «китами» откровенно заискивали рядовые писатели, надеясь получить протеже, порой приглашали и «на рюмочку», но ни один из этой троицы не шел на контакты, не давая повода вести себя запанибратски. Осипов, Доризо и Иванов были строги, щепетильны и недоступны. А тут, в своем кругу, все без лишних разговоров выставили на стол «пузыри» с дефицитными в ту пору импортными спиртными напитками.

С тихим ужасом я наблюдал, как Валентин Осипович, на правах хозяина, разливал первую бутыль, «отпускал» каждому, исключая женщин, по стакану до краев. Я понял: секретари решили «раскрепоститься». Не успев прийти в себя от наркомовской нормы, я увидел вновь наполненные стаканы.

Только после двух «рюмашек» потекли задушевные разговоры. Они в основном сводились к злободневной тогда теме: зажиму русскоязычных писателей. На мою голову обрушился водопад фактов, которые, признаюсь, обескуражили и меня. Оказывается, в крохотной автономной республике Абхазия насчитывалось более ста членов Союза писателей. Это на 120 тысяч населения. В «писатели» пачками принимали людей во всех «братских» республиках и областях. Достаточно было открыть справочник Союза писателей СССР, чтобы убедиться в правоте слов моих собеседников. Сотни никому неизвестных литераторов малых народов носили почтенные звания «народных писателей», акынов.

— А вот ты, Толя, — сказал Иванову Валентин Осипович, — замечательный русский писатель, автор таких полюбившихся зрителям полотен, как «Тени исчезают в полдень», «Вечный зов», а ты у нас не народный писатель.

— Званий для меня нет, — грустно улыбнулся Анатолий Степанович.

Словом, разговор затянулся допоздна. Потом, по предложению Николая Доризо, каждый в перерыве между тостами стал рассказывать самую памятную для него историю своей жизни. Позже запели русские народные песни.

На следующий день, дождавшись, когда Валентин Осипович с супругой пришли на завтрак, сели за наш стол, я спросил:

— Вчера вы подарили мне большую радость, но… никак в толк не возьму, почему именно меня вы пригласили на эту встречу? У вас столько знакомых, каждый был бы счастлив.

— Вопрос законный. Мы с женой, сидя рядом за столом, вот уже около 20 дней наблюдаем за тобой.

— Ну и как?

— Нам понравилось, ведешь себя достойно, не суетишься, не пытаешься ломать шапку перед литературным начальством. Мы не ошиблись в тебе. Особенно, когда я предложил помощь в издании нового романа, ты отказался. Нынче на эдакий подвиг мало кто решится из нашей братии.

— А почему я отказался?

— Сказал, что еще не созрел для столь могучего издательства, как «Художественная литература».

Честно говоря, видимо, я был настолько пьян, что не мог даже вспомнить этот разговор. Осипов положил мне руку на плечо:

— Хочешь, честно? Надоели до смерти московские жополизы, а ты… дальневосточник, северянин… Повторюсь: ежели будет нужна дружеская помощь, дельный совет, не стесняйся, вот наши координаты. — Валентин Осипович подал мне визитные карточки сразу трех секретарей Российского Союза писателей.

Признаюсь, одним адресом я много позже воспользовался. Когда завершил крупный исторический роман, очень острый, написал несколько фраз главному редактору «Молодой Гвардии» Анатолию Степановичу Иванову, к письму приложил аннотацию. Ответ получил очень быстро: «Присылай свой опус!», что мною и было сделано, хотя отлично понимал: вряд ли столь солидный журнал возьмется опубликовать роман.

Каково же было мое изумление, когда в 7 и 8 номерах журнала за 1993 год был напечатан журнальный вариант романа. Не думаю, что это было сделано благодаря нашему знакомству.

Вроде бы роман «Накрыть знаменем, вернуть шпагу» получился. Редакция, да и автор получили множество откликов. Один из них осмелюсь воспроизвести здесь: «Уважаемый Анатолий Борисович! С превеликим наслаждением читаю Ваш роман «Накрыть знаменем, вернуть шпагу»! Написано, на мой взгляд, исторично, психологически выразительно, ярко, характеры живые, сочные, «нервные», одним словом, настоящее художественное полотно жизни послепетровской России. И что самое главное, в романе ясно прослеживается связь с нашими недобрыми временами.

Несколько слов о себе. Я литературный критик, член Союза писателей России, заведующий кафедрой Тверского госуниверситета. Я обязательно познакомлю с вашим романом своих студентов. Когда книга полностью выйдет в свет, пришлите экземпляр для научной работы. В. Юдин…»

Этот отзыв стоил многих. А в 1999 году роман под названием «Фамильный алмаз прокурора» вышел, наконец, в свет. И первые три экземпляра я отправил старшим товарищам Валентину Осиповичу Осипову, Николаю Константиновичу Доризо и Владимиру Юдину.

Прошли годы, к великому сожалению Анатолий Степанович Иванов умер. Он все-таки стал народным, получил даже звание Героя Социалистического Труда, а Валентин Осипович Осипов, которому мой сын передал от меня привет и напомнил обстоятельства нашего знакомства, смущенно заметил, «К сожалению, не помню».

 

«С КОРОВОЙ И БЕЗ КОРОВЫ…»(ВЛАДИМИР ЛИЧУТИН)

Россия, Подмосковье, поселок Переделкино

Часто вспоминаю Дом творчества писателей в Переделкино — подмосковный поселок, где расположился писательский городок, мемориальные домики Пастернака, Чуковского, дачные места, где за крайними домами уже угадывается высотная Москва. Как здорово! Ты разом в подмосковном лесу и одновременно в Москве. В тот раз наши молодые сердца учащенно бились: приехали на всесоюзный семинар очеркистов, попасть куда было большим счастьем для журналиста, чье творчество соприкасалось с писательским. Конкурс на семинар был обалденный. Претендентов — уйма, в основном, журналисты из «Комсомолки», «Правды», «Известий», а нашего брата — переферийщика — раз, два и обчелся.

И что любопытно, руководители семинаров, знаменитые на всю страну очеркисты А. Аграновский, А. Радов, В. Сурганов лично отбирали в свои группы слушателей, предварительно прочитав наши работы.

Я попал в группу, которой руководил Всеволод Сурганов — доктор филологических наук. Он, кстати, написал отличную рецензию на мой роман «Падение Кито-Карафуто». Рядом со мной оказался худенький, обритый наголо молодой очеркист, который, кажется, вообще впервые приехал в Москву из Архангельска, где работал в областной газете. Это был Владимир Личутин — мало кому тогда известный. Прямо скажем, внешность была у него самая заурядная, эдакий северный мужичок-хитрячок.

На первых порах, разинув рты, мы с волнением слушали беседы великих мира сего. Помнится, академик Лев Арцимович, засекреченный тогда атомщик, впервые приоткрыл нам тайны ядерного оружия; зам. министра внешней торговли Николай Смеляков познакомил с жизнью Америки; профессор-международник Валентин Зорин как бы ввел нас за кулисы дипломатии, а журналист «Комсомолки» Петр Чачин рассказал, как сопровождал Хрущева в Англию.

Затем начались занятия в группах. Однажды стали обсуждать очерки Личутина. И все сразу удивленно замерли, услышав образный северный говорок, мало похожий на привычный нам язык. Словно живые, предстали перед нами северные скитальцы, юродивые, сказители. Это было, как гром среди ясного неба. Нас ведь ориентировали на создание «полотен» о строителях коммунизма, а тут… старина, детали северного быта, суровая северная природа и людские души.

Запали в сердце его образы, даже сегодня помню, как в одном его небольшом очерке гончар босыми ногами месил глину, вытягивая из нее животворные соки, попутно избавляя себя от ревматизма.

* * *

Я тогда представлял на семинаре Липецкую область, вернее, новолипецких металлургов. Мои работы, в частности, десятилетний писательский пост в журнале «Подъем» был высоко оценен. Но я хочу сказать о другом. Один из организаторов семинара, писатель Анатолий Чехов, ставший впоследствии моим хорошим другом, в день закрытия семинара предложил поблагодарить руководство Союза писателей и ЦК комсомола. Я охотно согласился, не представляя, какой конфуз за этим последует.

Закрытие было очень торжественным. В зале собрались известные писатели, деятели искусства, ведущие журналисты, представители центральных издательств. Все шло как по маслу. Хвалили друг друга взахлеб. Наконец предоставили слово и мне.

Начал, как учили, за здравие, а закончил — за упокой. Как-то незаметно углубился в несвойственную для себя тему о языке рабочего класса в очерковой литературе. Когда произнес коронную фразу «сейчас наш рабочий класс изъясняется либо на языке лозунгов, либо на языке мата», в зале возникло легкое замешательство. После того, как я сошел с высокой трибуны, аплодисментов не последовало. Встала поэтесса Людмила Татьяничева, она тогда занимала пост одного из секретарей Союза писателей России, и вынесла мне приговор:

— Не знаю, как изъясняются замечательные металлурги в Липецке, а у нас, на Урале, язык металлургов — образный, человечный, язык настоящих строителей коммунизма.

Словом, концовку торжества ваш покорный слуга окончательно испортил. Как по команде, от меня сразу отвернулись и семинаристы, и руководители. И только Володя Личутин на виду у всех пожал мне руку и сказал: «Не больно-то тужи, паря, всяко век-от наживесся, с коровой и без коровы…»

Слух о моем откровении живо разнесся по литературным кругам. Один довольно известный московский драматург Л. Яскевич записал в мой альбом по этому поводу следующие строки:

Однако вернемся к Владимиру Личутину. Я не хочу повторять уже известные истины о том, что из него и впрямь получился крупный и очень своеобразный русский писатель, я считаю, что он один из самых «настоящих» и оценен по достоинству. Скажу о мимолетных своих впечатлениях от встреч с ним.

* * *

Однажды я вновь приехал зимой в ставшую родной Малеевку — «зимнюю сказку», как называли ее писатели-завсегдатаи. Получил ключ от номера и… в холле столкнулся с будущим соседом, секретарем писательской организации Архангельска и ни к селу, ни к городу, брякнул:

— Знаком с вашим Личутиным.

— А Владимир здесь! — сказал его земляк. — На втором этаже живет.

Во время обеда этот настырный вожак подвел меня к столу Личутина и сказал:

— Володя, видишь, твоего знакомца привел!

— Здравствуй, Володя! — обрадовано проговорил я.

— Здравствуйте, — неуверенно ответил Личутин, — но… я что-то вас не припомню.

Вот это был конфуз! Секретарь радостно потирал руки. Возможно, он заподозрил, что я говорю неправду, просто желаю похвастаться таким знакомством. Я начал напоминать Личутину наши беседы и встречи в Переделкино. Но, видя пустоту в его глазах, обозлился:

— Не помнишь, и не очень-то хотелось. — Повернулся и ушел…

Не узнать его мог я — Личутин огрузнел, завел рыжеватую бороду, но я-то остался прежним. Было крайне неприятно так оконфузиться…

Спустя пару часов в дверь комнаты постучали. Вошел Владимир, сказал извиняющимся тоном:

— Прости, паря, все я вспомнил. Когда ты подошел, я думал о…

Мы пожали друг другу руки.

* * *

Ох, какой рьяный он теннисист! Я видел, как он яростно, с выкриками «сражался» в пинг-понг со своим другом Станиславом Куняевым. Я, будучи кандидатом в мастера спорта СССР, конечно, легко стал их обоих обыгрывать. Куняев только посмеивался, а Личутин вошел в такой азарт, что стал неузнаваемым. Как ярый картежник, уверенный в том, что ему не везет временно, после каждой проигранной партии восклицал: «Давай еще, счас отыграюсь!»

Наверное, это была его черта характера — никогда не сдаваться, даже несмотря на явное превосходство противника. Но едва игра закончилась, он снова стал самим собой — добрым, чуточку насмешливым, готовым на все ради хорошего человека…

* * *

Виделись мы после этого несколько раз. Став Мастером литературы, Личутин не то, чтобы зазнался, просто Москва заставила измениться. Знал я, что жил он поначалу трудно, потом женился на красивой, но вряд ли понимающей его нутро москвичке. Она, помнится, была выше его ростом и являлась эдакой московской «штучкой». Я, грешным делом, про себя подумал: «Не пара эта гагара ему».

Вскоре Личутин появился в Малеевке с новой женой, которую привез из дальних северных краев. Вот она была ему настоящая пара, от них, как говорится, нельзя было отвести глаз.

* * *

Сегодня семидесятилетний Владимир Личутин — капитан российского литературного корабля. Одна московская газета изобразила его как-то в капитанской форме. И я по-прежнему, с удовольствием читаю его трудные, но увлекательные, истинно северные романы и всякий раз вижу перед собой его хитроватые глаза, в которых как бы застыла фраза: «Всяко век-от наживесся, с коровой и без коровы».

Что, правда, то, правда.

 

АНГИНА ЛЮДОВИКА

Абхазия, Гагры

Случилось это в городе Гагры. Соседа за моим столом в доме творчества писателей неожиданно попросили выйти из столовой. Время обеда как раз заканчивалось, и я машинально пошёл вслед за ним. Во дворе возле деревянного забора стоял невысокого роста абхазец в папахе при усах и бороде и в потёртом бешмете. Справа от него был привязан к дереву осёл с большой поклажей, а слева я разглядел жирного барана.

Моего соседа, которого, как я позже узнал, звали Илья Альп, был родом из этих мест, закончил Сухумский медицинский институт. За свои смелые и талантливые операции его послали учиться во Францию, и в Абхазию он уже не вернулся. Остался работать в Москве и среди коллег завоевал дружеское прозвище — Звезда хирургических операций. Его вызывали все медицинские учреждения, где нужна была консультация, а то и практическая помощь. Однако связей с Абхазией он не терял, и все свои отпуска проводил в горах и у тёплого моря и пользовался большой любовью местного начальства, так как кому-то из родственников сухумского прокурора спас жизнь, кому-то помог найти работу в Москве. Однако не будем забегать вперёд.

Увидев старика, Альп пошёл ему навстречу. Они обнялись и расцеловались. Переговорив о чем-то на родном языке, стали обмениваться какими-то сувенирами. Профессор передал старику коробку с пирожными, а тот в свою очередь попросил доктора принять от него скромный дар — кожаный бурдюк, наполненный вином, затем отвязал от дерева барана и также передал уздечку доктору. Затем они разошлись. Старик сел на осла и поехал в сторону гор, то и дело, оборачиваясь, и приветливо помахивая ему рукой.

«Анатолий! — позвал меня Илья. — Будь другом, отнеси бурдюк в мою палату, а я отправлю этого жирного барашка на кухню. Всем хватит шашлыков».

Вечером, сидя на берегу, любуясь закатом, Илья, попивая домашнее, довольно крепкое вино, привезённое стариком, рассказал необычную историю, слава о которой прокатилась по Абхазии и Грузии.

…Во время очередного отпуска он с начальником местной милиции и охотоведом — знатоком здешних мест — отправился на охоту в горное урочище, но далеко ехать они не смогли: пошёл дождь, с моря подул ветер, и по скользким камням машина шла с трудом. А тут ещё забарахлил мотор. Решено было возвращаться в город. Охотовед, которого звали Гиви, принялся чинить машину, а начальник милиции и доктор Альп укрылись от дождя под развесистой реликтовой сосной, и тут перед их глазами предстала такая картина: на осле сидел старик, по своему виду чабан, а перед ним в неловкой позе полулежал мальчик лет девяти. Шея у него была закутана овечьим шарфом, глаза были закрыты.

В Абхазии, как известно, культ стариков, и ни один местный житель не пройдёт мимо пожилого мужчины или женщины. Конечно, они вышли из машины и поспешили к старику и услышали такую историю. Старый чабан пас овец на горном выгоне. Его внук помогал деду, и в какой-то момент вдруг мальчик стал жаловаться на боль в горле, закашлялся и стал задыхаться.

Старик, оставив отару знакомому чабану, посадил ребёнка на осла и по горной тропе поспешил в город.

Доктор Альп внимательно осмотрел мальчика и, отозвав старика и попутчиков в сторону, сказал: «Дело, друзья мои очень серьёзное, у ребёнка болезнь, о которой знают немногие. Болезнь эта называется «ангина Людовика». Её происхождение никому не известно. Опасность этой болезни в том, что при несвоевременном лечении наступают сепсис и даже удушье, вследствие сдавливания и отечности гортани и трахеи. Мальчик может погибнуть».

— Как же мы можем помочь ребёнку? — спросил начальник милиции.

— Первым делом надо его доставить в Гагры. Но кто может гарантировать, что мы довезём его до больницы.

— Думай доктор, думай, — заволновался начальник милиции. Говорят, из каждого положения есть ровно пятьдесят шесть выходов».

— Ты прав, дружище, — согласился доктор. — Кажется, я знаю очень рискованный, но единственный выход. Доктор Альп снова подошёл к мальчику, лежащему на бурке, снова принялся ощупывать гортань ребёнка, затем взял у охотоведа тонкий, острый кинжал, протёр его лезвие водкой, приказал спутникам держать ребёнка за руки и ноги. Мальчик был в полубессознательном состоянии. Но когда доктор стал вводить острие кинжала в горло ребёнка, тот попытался закричать, но захрапел и захлебнулся кровью. Доктор пояснил, что он вложил лезвие кинжала так, чтобы опухоль не сомкнулась. В это время, как бы по небесному велению, вдруг завёлся мотор без каких-либо особых усилий. Мальчика с кинжалом в горле осторожно уложили на колени доктора и повезли в городскую больницу. Старик оставил на горной тропе своего ослика и, держа внука за руку, беззвучно плакал.

До больницы они добрались без приключений, но оказалось, что тамошние врачи понятия не имели об ангине Людовика. Зато они быстро смекнули, что этот приезжий доктор знает, как помочь погибающему ребёнку, и стали всячески помогать ему. Операция эта длилась более часа, тем временем пациенты больницы, узнав о том, что сам доктор Альп пытается спасти мальчика, толпились в коридоре и когда доктор, утирая потный лоб, вышел из операционной, больные разом заговорили, стали хлопать его по плечам и обнимать. Жизнь мальчику была спасена. С тех пор, как только доктор Альп приезжал в отпуск в родную Абхазию, весть об этом быстро распространялась по городским кварталам и пригородным селениям.

Добавлю к этому. С той первой памятной встречи мы подружились с доктором и в течение последующих пяти лет приезжали в Гагры и Пицунду отдыхать в одно и то же время. И я, грешный, частенько помогал доктору «спасаться» от желающих увести Альпа подальше от города, чтобы там, на вольном просторе, крепко по-абхазски предаться веселью и застолью, конец которому трудно было предугадать. Дважды мне удалось поприсутствовать на этой великолепной «пьянке» со Звездой. Вино лилось рекой, звучали остроумные здравицы, и жители, а то и просто любопытные наперебой просили доктора повторять уже знакомую историю со спасением мальчика, со спасением всемирно известного дирижёра Светланова, которому доктор сделал сложнейшую операцию, за неё не брались даже зарубежные врачи.

Я уже знал эту историю наизусть. Во время чествования дирижёра в Москве, а был его юбилей, в честь Светланова было сказано немало восторженных слов. Сам доктор скромно сидел в затемнённой ложе, и когда подвыпившие гости дирижёра попросили Альпа сказать что-нибудь доброе в честь юбиляра, он не сразу согласился, но всё же встал и проговорил: «Здесь многое было сказано о жизни дирижёра, но я знаю его лучше всех, ибо видел его во время операции и спереди и сзади». Присутствующие, конечно, догадались о чём шла речь. Доктор искуснейшим образом удалил больному опухоль из прямой кишки.

Услышал я от доктора немало и других удивительных историй. Узнал о том, что его именем названа одна из звезд Космоса. Мы сидели на причале дебаркадера порта Пицунды. Смотрели за тем, как играли вблизи берега дельфины, и тут к нам подошёл молдавский поэт Григорий Перов и без всякого вступления прочёл всего две стихотворные строки:

И, ничего не объясняя, пошёл прочь. Этот поэт — провидец оказался прав. Буквально через несколько дней разразилась война между Грузией и Абхазией.

И с тех пор, к большому сожалению, мы больше не виделись с доктором Альпом.

Да, чуть не забыл сказать, что в тот последний памятный вечер у моря, мы словно предчувствуя расставание, напились, как графоманы, у которых отвергли их первую рукопись книги.

 

«А ГДЕ ЖЕ ВЫПИВКА?»

Польша, Варшава

Когда в 1986 году вышел из печати мой роман «Соколиные ратники», рассказывающий о судьбе русских и польских политкаторжан, отбывающих каторгу на Сахалине, мне позвонил польский журналист Тадеуш Самборский. Этот известный представитель Польской Крестьянской партии был тогда собственным корреспондентом газеты «Дзеник людовы» в Москве. Когда он написал в газете о вышедшей в СССР книге и поименно перечислил героев романа — поляков, произошло невероятное. Нашлись потомки одного поляка-каторжанина — Шмауса, сидевшего тогда на каторге и упоминаемого мною в романе. Они-то и пригласили меня в гости, чтобы я рассказал им о судьбе их прадеда.

Малишевские и Шмаусы, встретив нас в Варшаве, привезли домой и сразу же пригласили пообедать.

Когда мы вошли в столовую, увидели непривычно скромно накрытый стол — минеральная вода, бутерброды, супницы. Я не смог вытерпеть эдакой «бедности», лихо выставил на середину стола «Посольскую» нашего липецкого ликеро-водочного завода, по слухам, именно ее любил «откушивать» тогдашний премьер-министр страны Николай Косыгин. Но… хозяйка весело глянула на меня и убрала мою знаменитую «Посольскую» со стола.

Я ничего не понимал: «Где же выпивка? Неужели я попал в семью баптистов?» Все оказалось намного проще: по польским традициям гости сначала подкрепляются, чтобы не ожечь спиртным желудок и печень, а потом… Словом, откушав по тарелочке супчика и аппетитного жаркого, я вместе с хозяином квартиры вышел в гостиную, чтобы начать разговор, ради которого меня и пригласили в Польшу. Однако вскоре разговор пришлось прервать. Нас снова пригласили в столовую.

Малишевские и Шмаусы происходили из древних польских родов, поэтому старались соблюдать традиции. Войдя в столовую, я едва не вскрикнул от изумления — весь трехметровый стол был тесно уставлен разнокалиберными бутылками — бренди, виски, коньяки, водка, сливовица, а моя «Посольская» скромно притулилась в конце стола, уступив место более солидным бутылкам с красочными этикетками.

И пошел пир горой. Само собой, возникли вопросы и разговоры, потом стали вместе «спивать» «Подмосковные вечера» и «польскую застольную».

Пили много, но почему-то пьяных не было. Мы, русские, порой употребляем «зеленого змия» с одной целью — быстрей «забалдеть», а поляки, как я уже упоминал, берегут свое здоровье, оказывается, оно им дорого. Поэтому они сначала закусят, а потом… пей сколько влезет…

 

ПОД «КРЫШЕЙ» С ПИКУЛЕМ

Латвия, Дубулты

Передо мной один из самых дорогих сердцу автографов Валентина Саввича Пикуля. Роман называется «Три возраста Окини-сан». И автограф, где написано: «Авторский экз. Анатолию Борисовичу Баюканскому, моему коллеге, остриженному, как и я, женою. Виват! В. Пикуль, XX в.».

А теперь не совсем обычная история моего знакомства с этим замечательным и популярным литератором. Началась она с трагикомического случая: в доме творчества Дубулты, под Ригой, меня усадили в столовой за один стол с двумя белорусскими коллегами. Четвертым оказался не больно-то тогда известный писатель из Риги Валентин Пикуль. Видели мы его в столовой крайне редко. Писатель работал настолько самозабвенно, что появлялся за обедом и ужином тогда, когда все уже покидали столовую, торопливо ел и быстро возвращался в номер.

К тому времени у меня писательский альбом насчитывал уже около сотни автографов. Улучив момент, я попросил Валентина Саввича оставить на память о нашей редкой встрече краткую запись. Пикуль насторожился: «Я никогда и никому никаких автографов не даю!» — резковато ответил он.

Вечером, в холле, попивая коньячок с рижским бальзамом, я рассказал об этом моему другу Владимиру Добрякову. А тот вдруг предложил: «Давай устроим розыгрыш». Мы выжали пасту из стержня шариковой ручки, Добряков приложил свой палец к пасте, затем оттиснул на чистом листе бумаги и внизу подписал: «Отпечаток указательного пальца Валентина Пикуля».

Ранним утром в дверь моего номера постучали. Появился взволнованный Пикуль. Оказывается, каким-то образом он успел узнать про свой «автограф».

— Где вы сняли отпечаток моего пальца? — сурово спросил Пикуль. — В столовой, со стакана?

Я не мог удержаться от смеха, стал объяснять, но Пикуль был непреклонен:

— Либо вы отдаете мне отпечаток немедленно, либо… — глаза его блеснули.

Мне ничего не оставалось, как вернуть ему лист с пальцем Добрякова.

* * *

Прошло несколько лет. Случай этот забылся. Но в 1985 году Валентин Саввич, став широко известным писателем, давал обширное и очень редкое интервью Центральному телевидению. Рассказал о своей работе, о боевой молодости, упомянул о том, что ему некогда даже ходить в парикмахерскую, стрижет его жена, затем поведал читателям, что начал работу над новым романом о сахалинской каторге.

На следующий день я отправил в Ригу письмо такого содержания: «Валентин Саввич! Прослушав ваше интервью, решил оказать вам безвозмездную помощь в работе над «Каторгой». Дело в том, что у меня только что вышел из печати роман… о сахалинской каторге под названием «Соколиные ратники». Вложил в большой конверт свой роман с автографом, шутя напомнил о его «автографе», в Дубултах, а также предложил архивные материалы о каторге.

Известно, что Пикуль обладал поистине феноменальной способностью фантазировать, основываясь на фактах. Сам он на Сахалине не бывал, а я, грешный, прожил там аж 15 лет, прошел по всей каторжной земле на лыжах, часто бывал в командировках на северном Сахалине, задумав роман о каторге, уехал туда жить на полгода, переворошил все архивы, застал даже в живых последнего политкаторжанина Станислава Бугайского, которому шел тогда девяносто четвертый год. Кстати, позже ему на Сахалине поставили памятник, а в музее революции Варшавы вычеркнули его из списка «без вести пропавших». Вот почему я от щедрости душевной решил оказать документальную помощь коллеге. Бывают у меня такие причуды. Возьму вдруг и отдам первому встречному что-нибудь очень ценное для себя. Ну, ладно, каким уродился…

Вскоре из Риги пришла бандероль. Вскрываю конверт, а там роман Валентина Саввича с автографом и короткое письмо с благодарностью за предложенную помощь, от которой он горделиво отказался. Забегая вперед, скажу: зря он это сделал, прочел бы документы, не наделал бы столько курьезных ошибок и не написал бы столько несуразиц.

Само собой разумеется, я не думал, что у этой «колючей» истории будет продолжение.

* * *

В 1990 году я неожиданно получаю письмо из Киева. Главный редактор центрального украинского издательства «Художественная литература» любезно предложила к юбилею Антона Павловича Чехова перевести и издать на Украине мой роман «Соколиные ратники». Юбилея намечалось два: сто лет со времени посещения Чеховым Сахалина и 140 лет со дня рождения Антона Павловича. Еще в письме говорилось, что издательство планирует «выдать на гора» два романа о каторге, мой и… Валентина Пикуля.

Боже мой! Впервые мое произведение предложили перевести на иной язык в таком солидном издательстве, хотя прежде, давным-давно, мою детскую книжку о животных Тихого океана также неожиданно перевели на корейский язык. Кстати, я тогда был молодым, любил попижонить. Бывало, заходил с девушкой или другом в книжный магазин и небрежно говорил продавщице: «Покажите мне книжку «Нерпа-музыкант». — «Она же на корейском, вы что читаете на их языке?» — «Запросто, — продолжал дурить я, — вот, видите, чуть ниже, под заголовком фамилия автора «Анатолий Баюканский».

Примерно через неделю в квартире раздался телефонный звонок. Главный редактор из киевского издательства интересовалась, получил ли я их предложение и каков будет мой ответ.

— Да, письмо ваше получил, — настороженно произнес я, почему-то думал, меня хотят разыграть. — С удовольствием принимаю, однако хотелось бы знать…

— Понимаю. Готовим праздничное, подарочное издание, два исторических романа под одной «крышей».

— Под какой крышей?

— Под одной обложкой два ваших романа. — Чуть раздраженно ответила редакторша.

— А Пикуль, — поинтересовался я, — он согласен?..

— Согласен, согласен, — засмеялась редакторша, — тут целая история вышла.

Позже мне стали известны детали. Издатели прекрасно понимали, что Пикуль вряд ли с ходу согласится, у него масштабы не те. И решили чуточку схитрить. Одна из редакторов — очень красивая украинка, была направлена в Ригу для переговоров. Она нашла Пикуля, но… чары ее не подействовали. Услышав о втором авторе книги, Пикуль в свойственной для него резкой манере решительно отказался, заявив, что никогда не будет печататься с кем-либо под одной обложкой. Красавица-редактор, понурив голову, направилась к двери. Еще бы, ехать в такую даль, из Киева в Ригу, чтобы получить от ворот поворот. И тут ее неожиданно остановил голос Валентина Саввича:

— Интересно, кто это захотел печататься вместе со мной без моего согласия?

Редактор возвратилась к столу, охотно рассказала о будущем сотоварище по юбилейной книге. Валентин Саввич, к его чести, сразу вспомнил и первую нашу стычку, и мое письмо в Ригу, краткую переписку. И, видимо, что-то в нем дрогнуло:

— Ну, если с этим сахалинским нахалом, — с полуулыбкой изрек он, — печатайте, я согласен.

После такой истории и вышел в центральном киевском издательстве «Худлита» толстенный подарочный том тиражом 200000 экземпляров, в нем на украинском языке были напечатаны мой роман «Соколиные ратники» и исторический роман В. Пикуля «Каторга».

 

КАК МЫ ВСПОМИНАЛИ ПИКУЛЯ

Польша, Варшава

Как прекрасна жизнь, когда ты полностью раскован и весел, когда вокруг доброжелательные люди, которые, раскрыв рот, слушают тебя. Такое ощущение было у нас, когда мы оказались в доме наших новых польских друзей в Варшаве. В столовой воцарилась полная тишина. Еще бы, наверное, каждый Малишевский и Шмаус представлял себе далекого предка в цепях, скованного по рукам и ногам, там, на страшном острове, о котором писатель Чехов сказал, что «там могут жить либо каторжане, либо глубоко испорченные люди».

Потом были вопросы, множество вопросов. И, наконец, заговорила престарелая пани Луция, заговорила на… русском языке, хотя, честно говоря, я и до этого интуитивно понимал почти все, о чем говорили собеседники-поляки.

Пани Луция рассказала, что сейчас в разных городах Польши живут ее четыре подруги-сахалинки, они поддерживают между собой тесную связь. Все пятеро — потомки каторжан, перенесшие много тягот не только на далеком Сахалине, но и на родине. Их притесняли власти, презрительно называли «русскими шпионами». Однако после Великой Отечественной войны, когда в Польше к власти пришли коммунисты, сахалинские «выгнанцы» стали едва ли не героями.

Польки-сахалинки по-прежнему интересуются всем, что происходит в России, читают русскую литературу, особенно все, что касается Сахалина. Так, пани Луция прочла перевод из журнала романа Валентина Пикуля «Каторга», была буквально шокирована вольным обращением автора с фактами. Все в романе было надумано, точнее говоря, выдумано.

Я скромно умолчал о том, что был морально убит по прочтении «Каторги». Да, Валентин Саввич, автор исторических романов, был превосходным писателем, однако его фантазия почти всегда превосходила разумные пределы. Это многократно подчеркивали историки.

Мне, сахалинцу, дико было читать эпизод о том, как два пьяных каторжанина пытались протиснуть в дверь трактира огромную камбалу, чтобы там ее пропить. В Охотском море камбала не больше средней сковороды. Или такой эпизод: русские солдаты, сидя в окопах северного Сахалина, якобы рассматривали далекий материк. Чушь! Материка с Сахалина и в бинокль не разглядишь. Без смеха невозможно было читать о том, что во время плавания один отъявленный бандюга, которого везли в клетке, сумел произвести замену — посадить вместо себя студента, сам же взял его имя и фамилию. Опять нелепость! Каждый каторжанин прибывал на Сахалин со своим статейным списком. Каждого встречала и проверяла специальная команда. Таких чудо-нелепостей в романе «Каторга» было не счесть.

Пани Луция тоже не могла сдержать смеха, читая о том, как каторжная администрация, видя приближение японских войск, вооружила русских заключенных и каторжан-поляков, и они стали геройски защищать Сахалин от японцев. Не было такого! Большей нелепости выдумать было просто невозможно. Когда японские войска оккупировали Северный Сахалин, первым делом они освободили поляков, помня, что именно Польша в 1903 году оказала материальную помощь Японии, пострадавшей от жестокого наводнения. Японские генералы постоянно благоволили польским ссыльным. Они оказали помощь в строительстве католического храма, школы, японцы вместе с поляками встречали Новый Год, все католические и японские праздники, а всех, кто желал, они отправляли на родину, в Польшу.

Если поверить Пикулю, — сказала пани Луция, — поляки и русские каторжане сражались против японских войск. Бред! Где логика? Нужно было не фантазировать, а хотя бы приблизительно знать обстановку. Разве могли каторжане защищать своих угнетателей? Да им и ружья нельзя было доверить, они мгновенно перебили бы охрану и начали переправляться на материк, на Большую землю, как тогда говорили, хоть на арбузной корке. Однако уважаемому писателю подобные мелочи не мешали фантазировать на радость непосвященным.

В дополнение к интересному рассказу очевидца, пани Луция преподнесла нам подарок — редчайшие фотографии тех далеких лет — встреча Нового Года японских и польских друзей, польские магазины, костел.

Здесь же, на вечере, по моему предложению, было создано сахалинское землячество в Варшаве. В его члены могли вступить те, кто имел отношение к далекому русскому острову. Вскоре такое землячество было создано, а в память о нем я до сих пор храню бесценные фотографии — подарок дочери польского политкаторжанина.

 

АНАТОЛИЙ РЫБАКОВ

Абхазия, Пицунда

Смерть всегда неожиданна. Вот и в этот раз. Радио кратко сообщило: «В Америке, после тяжелой операции на сердце, на восемьдесят седьмом году жизни скончался известный русский писатель Анатолий Наумович Рыбаков». И все. Как когда-то написал Степан Щипачев: «Две даты и тире, что их соединит, в один лишь сантиметр всю жизнь мою вместит».

Анатолий Наумович Рыбаков! Я впервые встретился с ним на пляже, в доме творчества писателей, в солнечной Пицунде. Он ровно в полдень появлялся среди отдыхающих в махровом халате, прямой, строгий, неразговорчивый. Сбрасывал халат, решительно входил в воду, независимо от погоды, плыл в открытое море. Заплывал так далеко, что жена его начинала волноваться. Когда он возвращался, жена обтирала его полотенцем, и Рыбаков вновь уходил с пляжа. Его манил рабочий стол.

Обычно в три часа дня дом творчества замирал. Труженики пера отдыхали. А я, не желая тратить драгоценное время отпуска, бродил по берегу, любовался морем. И так получилось, что Анатолий Наумович тоже в это время гулял. Невольно мы разговорились. Прогуливаться по берегу моря вдвоем было конечно, приятней, чем одному. Но… для меня Анатолий Рыбаков был мэтром, а я для него просто попутчиком.

Узнав, что я из Липецка, Рыбаков неожиданно оживился, разговорился. Стал вспоминать годы юности, когда он провел лето в нашем городе, запомнил духовой оркестр в парке, на берегу реки Воронеж, завод «Свободный Сокол», ребят из ФЗО.

Так началось наше сближение. К счастью, я в то время уже успел прочитать и полюбить и «Кортик», и «Бронзовую птицу», и «Водителей». Но шли дни, и Анатолий Наумович, такой строгий, независимый ни от кого, оказался необычайно мягким, чутким собеседником, никогда не позволявшим ставить себя выше самого рядового писателя или просто обывателя. Шли дни, Анатолий Наумович продолжал оказывать мне знаки внимания, даже вызывал меня на традиционные прогулки. Человек, много переживший на своем веку, он не спешил раскрывать душу. Но, мало-помалу проникался, видимо, симпатией к моей скромной персоне.

Как-то раз мы зашли в грузинское кафе, чтобы отведать турецкого кофе. Кафе было почти пустым, в жару здесь вообще мало кто появляется. Над нами был своеобразный потолок из виноградных лоз, и янтарные кисти свешивались ровными рядочками, образуя уникальную картину юга. Тихо играла национальная музыка. И вся эта обстановка подействовала на нас обоих. Захотелось потолковать о наболевшем.

— Почти десять лет назад, — неожиданно разоткровенничался Анатолий Наумович, — я написал главный роман моей жизни «Дети Арбата».

— А где его можно прочитать?

— Где? Нигде! — лицо Рыбакова враз погрустнело, острые складки резче обозначились на лбу и около губ. — Даже роман «Тяжелый песок», который, понимаете, Анатолий, я знаю, переведен на 36 языков народов мира, у нас в урезанном виде напечатал только один журнал.

У меня на языке так и вертелось: «Что происходит? Почему?». Однако Рыбаков опередил мой еще не названный вопрос.

— Очень острые темы поднимать в нашей стране пока тяжко, очень тяжко. Мне в ЦК прямо сказали: «Анатолий Наумович, ваши последние романы значительны, но… стоит ли подливать масла в огонь? Сами понимаете, за рубежом только и ждут момента, чтобы, используя ваши романы, вцепиться в политику партии».

— Вчера я случайно слышал, как один солидный писатель жал вам руку, поздравлял с каким-то успехом.

— Да, было такое. Это очень известный литературный критик. — Рыбаков вымученно улыбнулся. Взахлеб хвалил рукопись романа «Дети Арбата», а я ему возьми и предложи: «Если нравится роман, напиши рецензию, дай в своем или любом «толстом» журнале».

— И что же?

— Он сразу заторопился куда-то, забормотал невнятное.

В литературных кругах все тайное быстро становится явным. Услышал я мнение и других писателей, все хвалили его роман, но не печатали.

Лишь спустя несколько лет, когда группа «модных» поэтов и писателей отослала в Центральный Комитет коллективное письмо с просьбой разобраться с зажимом творчества Анатолия Рыбакова, наконец-то было получено разрешение на публикацию. И книголюбы получили дорогой подарок. Несколько лет не было в Москве, да и в стране более читаемого романа, чем «Дети Арбата». А спустя несколько лет по центральному телевидению был показан многосерийный фильм — экранизация этого произведения.

* * *

Через полгода я встретил Анатолия Наумовича в Переделкино, где была его дача. Я прогуливался по заснеженному поселку, вдыхая морозный воздух, увидел Анатолия Рыбакова рядом с Андреем Вознесенским и Евгением Евтушенко. Чтобы не нарушать беседу мэтров, я постарался незаметно пройти мимо, но Рыбаков углядел меня, оживился, оставил собеседников и, подхватив меня под локоток, повел к себе в гости…

Кстати, наши осенние поездки в Пицунду продолжались. Да, я ещё не упомянул о такой важной детали наших прогулок, как посещение домика старика Сандро.

Пройдя привычные три километра по берегу, мы по узкой тропе шли в сторону крохотного поселения, где в основе своей доживали век одинокие престарелые рыбаки. Здесь и познакомил меня Рыбаков с дедушкой Сандро. Старик, видимо, тоже привык к нашим визитам и встречал нас у калитки своего сада. Анатолий Наумович не первый год приезжал сюда и с дедушкой Сандро дружил около 10 лет. После объятий и поцелуев «дедушка», который был одногодок Рыбакова, без лишних слов вел нас в тенистую беседку, где уже стоял кувшин с молодым вином и корзинка с фруктами.

По здешнему обычаю, разговор начинали только после второго стакана вина. Дедушку Сандро интересовало все, о чем говорили мы с Анатолием Наумычем. Он был туговат на одно ухо, но старался не пропустить ни одного слова. Этот своеобразный «семинар» продолжался примерно час, что будет в финале, я уже знал. Прощаясь, дедушка Сандро произносил одну и ту же фразу: «Мандарины надо?» И сам отвечает: «Надо. Сами будете снимать? Один рубль килограмм. А снятые, 1 рубль 40 копеек килограмм». И закрывая за нами калитку, неизменно добавлял: «На будущий год все дешевле станет. Приезжайте!»

* * *

Прошло еще около года. И в Пицунде, в золотые осенние дни мы встретились, как бывало. Беседам нашим, казалось, не будет конца. Анатолий Наумович, словно предчувствуя долгую разлуку с друзьями, спешил передать свой опыт, свои советы. Словно знал: на абхазской земле мы больше не встретимся.

А через год с небольшим началась война между Грузией и Абхазией, наш великолепный дом творчества, где было создано столько прекрасных произведений, местные власти превратили в полевой госпиталь. На берегу, где мы гуляли с Анатолием Наумовичем, валялись трупы убитых. Один из смельчаков, побывавших там позже, рассказал, что все двенадцать этажей бывшей собственности Союза писателей СССР полуразрушены, выбиты окна, переломаны двери, разбиты холлы. Да и что хорошего можно ждать от войны, тем более от войны никому из простых людей не нужной.

Последний раз мы случайно встретились с Рыбаковым в поликлинике Союза писателей возле метро «Аэропорт». В ожидании врача присели. Вспомнили, как в те годы по-хорошему завидовали жителям Абхазии: чудо-климат, круглый год — фрукты, вино, веселые люди — отдыхающие, красивые женщины. «Как легко обратить радость в горе», — заметил тогда Анатолий Наумович…

 

БОЛЬШОЙ ЧЕЛОВЕК С МАЛЕНЬКОГО ОСТРОВА (ВЛАДИМИР САНГИ)

Россия, остров Сахалин

Однажды я получил бандероль из Москвы. Вскрыл ее. Первым делом увидел красочную открытку с видами севера, на рогах крупного оленя красными буквами было написано: «Приглашаю». Здесь же была довольно толстая книга избранных сочинений В. Санги. И на первой странице дарственная надпись: «Дорогому другу Толе Баюканскому. Эту книгу я посвятил своему сыну Позвейну».

Еще на первом этаже я услышал характерные звуки шаманского барабана и удары бубна. Дежурный милиционер подмигнул мне: «Гуляют ребятишки».

Едва вошел в распахнутую настежь дверь, как меня закружил, ослепил север, наш Крайний Север. Разноцветье национальных костюмов, крики чаек, хохот. Такого праздника я больше никогда в жизни не видел. В большой комнате были накрыты столы — северное разносолье: миски красной икры, горы рыбы — кеты, палтуса, чавычи, моченая брусника с бамбуком, бутылки самой замысловатой формы. Гости почти все были в сборе. Слышалась негромкая разноязыкая речь. Там, в прихожей, встречали гостей, а тут ждали появления виновника торжества. Он появился в звериной шкуре, в накинутом поверх малахае, на ногах — оленьи торбаза, в руках остро заточенное копье. На груди связка медвежьих шаманских зубов.

Вопль восторга прокатился по залу. Сплясав ритуальный танец с выкриками: «Это птенчик, это птенчик крыльями затрепетал», — Владимир скинул малахай, счастливо засмеялся, и праздник начался.

Я заметил, что за столами не было ни одного московского писателя, ни одного члена правления, ни одного сотрудника Совета Министров. Из «европейцев» он пригласил всего трех — своего шофера, хозяйку парижского издательства и вашего покорного слугу. Остальные тридцать пять человек были северяне, специально прилетевшие и приехавшие на его пятидесятилетие из самых немыслимо далеких окраин России. Рядом со мной был подарочный стол.

О, Господи! Каких драгоценных подарков на нем только не было — серебряные блюда, национальные костюмы, золотые кубки.

Изобретательный юбиляр построил торжество так, что больше говорил о каждом из гостей, чем о себе. Давал как бы самую лестную характеристику человеку, потом предоставлял слово для приветствия. Представляя меня, Владимир сказал коротко и емко:

— Толя Баюканский — очень хороший человек, однако, милый моему сердцу. Первый мой наставник, учитель, первый настоящий журналист и писатель, каковым он останется навсегда в моем сердце…

 

«ПОМНИШЬ, МАМА МОЯ, КАК ДЕВЧОНКУ ЧУЖУЮ…»(НИКОЛАЙ ДОРИЗО)

Абхазия, Пицунда

Жареные черноморские бычки были великолепны. Вино «Букет Абхазии» — тем более. Друзья-грузины натащили всякой зелени, все это вывалили на прибрежной гальке реки Бзыбь. Хозяин, он же наш тамада — Гиви, водитель Дома творчества, раздал нам удочки и предложил потаскать из горной реки форель, которая посверкивала между камнями мелководной реки. Примерно час мы провели в нетерпеливом ожидании, «когда клюнет», но абхазская форель знать нас не желала.

Позже оказалось, что это главный наш гость — московский поэт Николай Доризо — договорился с Гиви устроить нам «козу». Пока мы удили форель, они накрыли на стол.

— Эй, дорогие! — позвал нас Гиви. — Сюда, пожалуйста. Давайте улов. Что, нет форели? Вай, вай! — он схватился за голову, но тотчас лицо его стало веселым. — Смотрите, как ловить нужно! — прошел метров десять, закинул удочку и… вытащил… бурдюк с вином, потом сделал второй замет — и на брезенте появились чуть остывшие шашлыки.

Вино охладили в ледяной горной речке, шашлыки, наоборот, подогрели, и Гиви пригласил всех к трапезе в честь приезда дорогих гостей. Доризо он уважал издавна, а я привез ему импортную леску, о которой Гиви давно мечтал.

После третьего стакана Гиви встал во весь свой могучий рост и, наполнив рог, громко прочел: «Помнишь, мама моя, как девчонку чужую я привел к тебе в дом у тебя не спросив…».

Потом мы дружно пели «Улица Садовая, скамеечка кленовая», «Ох, ты город, Ростов-Дон».

Николай Доризо вообще был улыбчивым и остроумным человеком, а когда «вожжа попадала под хвост», становился неудержимым — читал замогильным голосом отрывки из будущей поэмы об Александре Сергеевиче Пушкине, дурачился, пародируя известных артистов.

В Абхазии темнеет быстро, но мы не собирались уезжать. Гиви разжег костер, река Бзыбь совсем рядом звеняще перекатывала свои серебристые воды через каменные валуны. В такие моменты, как сказал один поэт, «сердце ласки просит» и… воспоминаний.

Кто-то предложил поговорить о самом-самом главном, о любви. И Николай Константинович вдруг заговорил, взволнованно и немножко смущаясь. Мы думали, он поведает нам о Гелене Великановой, об иных женах, но…

— Будучи студентом, ребята, я влюбился в одну девушку-москвичку. Вернее, она училась в то время в столице. Она тоже ответила мне взаимностью. И, представляете, я каждую субботу летал самолетом из Ростова в Москву на свидания, тратя все деньги, которые получал из дома. Наши пути потом разошлись, но зато я написал одно из лучших своих стихотворений, которое называлось «Вкладывайте деньги в… воспоминания».

Возвратились домой поздно, но… Отдохнуть в эту ночь нам так и не пришлось. Николая Константиновича уже ждала еще одна шумная компания. Приехала семья Винокуров и… без Доризо свой приезд отмечать не желала…

Так до сих пор и остался в моей памяти Николай Доризо всеобщим любимцем, душой любой компании, талантливым поэтом и пародистом, и в то же время — очень легко ранимым человеком. Как выразился его давний знакомец: «Под толстой кожей его скрывалась тонкая и легко ранимая душа…».

Подмосковье, Дом творчества «Малеевка»

Однажды в Подмосковье мы гуляли по парку втроем: Николай Доризо, слепой поэт Эдуард Асадов и ваш покорный слуга. Мои собеседники были в отличном настроении, вспоминали бурную поэтическую молодость, когда Москва сходила с ума от будоражащих душу стихов Евгения Евтушенко, Роберта Рождественского, Эдуарда Асадова и Николая Доризо.

И вдруг Асадов, резко оборвав смех, приостановился, снял темные очки, обнажив пустые глазницы, попросил:

— Коля, будь другом, прочти те стихи, про наше фронтовое поколение.

— С удовольствием! — Доризо крепче сжал мой локоть, видимо, привлекая мое особое внимание, я-то не знал об их тайнах. И начал читать:

Асадов надел темные очки, чтобы скрыть волнение, и увлек Доризо в боковую аллею…

Поэты фронтового поколения! Николай Константинович относился к ним с особой нежностью, ибо сам хлебнул лиха в военные годы. Мы часто говорили о поэзии Михаила Луконина, Сергея Наровчатова, Константина Ваншенкина, Сергея Орлова. Какие пронзительные строки были у них. Достаточно вспомнить образ поэта-танкиста у Орлова:

И еще я знаю то, о чем не любил вспоминать Николай Доризо, о тридцатых годах репрессий, когда арестовали его отца. Однажды Доризо прямо сказал: «Я благодарен нынешнему времени хотя бы за то, что сегодня могу свободно говорить о своем отце…»

* * *

Едва ли не самый популярный поэт своего времени, Николай Доризо, кажется, не был полностью счастлив. Да, была у него огромная слава. Он выступал на правительственных концертах, получал звания и премии, но разве в этом счастье! Не имею права говорить о его любви, но не сказать совсем — тоже нельзя.

Писательские «ботало», которые знают все обо всех, утверждали, что у Николая Константиновича было четыре жены, все знаменитости в своем роде. Лично я знал последнюю — бывшую балерину. Она приезжала к Николаю Константиновичу в Малеевку — худенькая, малоразговорчивая, почти ни с кем не общалась. Они казались полной противоположностью друг другу.

У несведущих людей создавалось впечатление, что там, где Доризо, — сплошное веселье. Порой так думал и я, но как-то раз, видимо, в минуты грусти, он прочитал стихотворение, которое заставило по-иному взглянуть на этого балагура и весельчака:

Последний раз мы встретились в Доме творчества в Переделкино. Я обрадовался, подбежал к нему:

— Привет, Николай Константинович!

Доризо взглянул на меня и отвернулся, уйдя в какую-то глубинную думу. Оказалось, он не узнавал многих, был потерян, ходил с тросточкой. Поговаривали, будто он перенес очередную драму, или инсульт. Вскоре я уехал домой. И вот уже десяток лет от Николая Константиновича ни слуху, ни духу.

Жаль!

 

«ВЫ СЛЫХАЛИ, КАК ПОЮТ ДРОЗДЫ»

Сахалин — Малеевка

Игра в бильярд была в полном разгаре. Отворилась дверь. Вошел Сергей Григорьевич Островой — один из самых главных советских поэтов-песенников, поздоровался и, подслеповато щурясь на меня, спросил:

— Откуда взялся сей искусный игрок?

— С острова Сахалина! — ответил я, пропуская его к зеленому столу.

— Боже мой! — воскликнул Островой. — Любой сахалинец — мой родной брат.

— Отчего же? — я даже игру приостановил.

— Слушайте, юноша! — Сергей Григорьевич откинул голову и с пафосом начал читать:

Так я писал сорок лет назад, когда побывал на этом чудесном острове».

Мне все стало ясно. За пятнадцать лет пребывания, точнее сказать, журналистской службы на острове, я встречал немало больших людей, и все они уезжали, покоренные суровой красотой этого замечательного края, добротой и отвагой его жителей.

На этом случае знакомство вроде бы и завершилось. Но однажды утром, купив «Литературку», я обнаружил большую подборку стихов Сергея Острового. Был и до этого давним поклонником его поэзии, с радостью слушал песни на его слова. Особенно мне нравились две песни: «Зимушка-зима», где… «потолок ледяной, дверь скрипучая», и «Вы слыхали, как поют дрозды». Всего Сергей Григорьевич сочинил слова к почти тысяче песен, которые распевала вся необъятная советская страна.

Так вот, с газетой в руках я вошел в столовую Дома творчества во время завтрака. Подошел к столу, за которым сидел Сергей Островой и безо всякой задней мысли громко сказал:

— Сергей Григорьевич, прочитал вашу новую подборку стихов в «Литературке». Замечательные стихи, от души поздравляю!

Островой вдруг почему-то поднялся, оглядел зал сквозь очки и громко проговорил, конкретно ни к кому не обращаясь:

— Вот она — незамутненная чистота! Вот что значит сахалинец! — обнял меня, и я вдруг почувствовал на своей щеке солоноватый привкус слез.

Господи! Я был поражен. Что происходит? Сергей Островой, чьи персональные концерты мы привыкли видеть по телевидению, они транслировались из Колонного зала, из Дворца съездов, из Большого Кремлевского дворца. Сергей Островой был принимаем и обласкан едва ли не всеми генеральными секретарями ЦК, был трижды лауреатом государственных премий, и вдруг «растаял» после слов писателя с далекой периферии.

С тех пор он выделил меня из всех присутствующих в Доме творчества «Малеевка», стал моим наставником в бурном литературном море, научил не только видеть, но и предвидеть многое из того, что крайне необходимо молодому писателю. А доверился маститый поэт мне только за то, что я открыто, во всеуслышание похвалил его. Мне тогда было невдомек, что каждый писатель мнит себя ничуть не хуже любого другого, наоборот, в душе считает себя едва ли не классиком, любит не литературу в себе, а себя в литературе. И Сергей Григорьевич всю свою жизнь, а писать и печататься он начал в 16 лет, чувствовал зависть, заглазную хулу, его ругали молодые за одно, пожилые — за другое, средние за то, что ругают и те, и другие.

Помните известную присказку? Стоят два писателя, подходит третий и спрашивает: «Против кого дружите?» Да и сам я много наслушался всякого, особенно, когда и среди писателей, как и в стране, произошло разделение по политическим мотивам. В столовой, даже в холле, у телевизора писатели рассаживались только среди «своих», яростно сталкивались друг с другом. И если ты был из демократов, то тебя готовы были проклясть «патриоты», и наоборот.

Но вернемся к Островому. Сергей Григорьевич плохо видел, плохо слышал, но… в нужный момент прозревал и обретал острый слух. Однажды в биллиардной комнате его противник вслух комментировал партию, зло насмехался над Островым, потешал зрителей. И вдруг в какой-то момент Островой отложил в сторону кий и… влепил «комментатору» оплеуху.

* * *

Едва ли не каждое утро мы с Островым становились на лыжи и уходили на свою «десятикилометровку», так звали тропинки вокруг леса, что тянулись на десять километров. Но шли не рядом, Островой уходил влево, я вправо. И встречались в середине трассы, прямо на лыжне.

Однажды я пришел к назначенному месту раньше, чем Островой, а ему в ту пору было под восемьдесят. На сей раз я покатил следом. И Островой признался: «Представляешь, впервые у меня заболело сердце. Ничего, рассосал валидолку, все прошло».

Когда вышли на двойную лыжню, продолжил мысль:

— Здоровье у меня неплохое, проживу сто лет, как минимум. Петушиное слово знаю. Хочешь, и тебя научу?

— Еще бы.

— Когда я был маленький, в гости к отцу приходили известные медицинские светила. Я не прислушивался к разговорам взрослых, но однажды запомнил совет седовласого профессора: «Хотите жить долго, последний раз ешьте не позже шести часов вечера. Вот и весь секрет». С тех пор я так и делаю.

И впрямь все знали: Сергей Островой приходит на ужин не в семь часов, как все, а ровно в шесть, чтобы ни случилось. Жаль, мне никак не удается соблюдать такой режим.

* * *

Обычно Сергей Григорьевич жил в Малеевке почти всю зиму. Иногда к нему приезжала на автомашине жена — высокая, неприступно строгая, садилась в угол и… вязала, не глядя на телевизор, просто слушала. На следующий день садилась за руль, несмотря на погоду, укатывала в Москву. Возможно, я ошибаюсь, но в такие мгновения Островой испытывал радость, звал меня, и мы делали «круг почета» трусцой, пробегая свои «законные» 600 метров.

Конечно, случайные встречи, отдельные эпизоды не имели бы права на мемуары, но… главное было не в эпизодах. Сергей Григорьевич — старый литературный волк, крупный поэт-песенник, изливал душу, его пугало будущее, не лично свое, а русской литературы. Как-то раз он пророчески изрек:

— Поверь мне, Толя, скоро наступит время разлада, смутное время. И сегодняшняя тихая, застойная жизнь покажется сказкой. Даже Союз расколется, литфонд обеднеет.

— А дома творчества?

— Полностью утратят свое значение. И наши с тобой фронтовые льготы пойдут коту под хвост.

Я, конечно, не поверил, мало ли что может «изречь» старик, но… все вскоре сбылось. И раскол союза писателей, и все остальное…

 

КРУГОСВЕТКА ДУДИНА

Дарданеллы

По милости Литфонда группа писателей, в числе которых оказался и ваш покорный слуга, получила путёвки на круиз по Чёрному морю. И уже наутро следующего дня я увидел на палубе Ленинградского поэта Михаила Дудина. Мы, единственные из всей группы делали зарядку, — так и познакомились.

К обоюдной радости оказалось, что мы не просто земляки, но и участники боёв за Ленинград, а Михаил Дудин сражался на легендарном полуострове Рыбачий, который за всю войну не был взят немцами. Я предложил отметить эту встречу, благо бутылка «Посольской» была всегда при мне. Нам было о чём вспомнить, кого помянуть. Но тут к Михаилу Александровичу подошёл радист и протянул бланк радиограммы и попросил уточнить, что такое «куяльник». Вот вы просили передать в Ленинград радиограмму: «Проплываем Дарданеллы, водки нет, пьём куяльник, шлём привет». Что такое «куяльник»?

Поэт улыбнулся и, приблизившись к уху радиста чего-то пояснил. Тот смущённо заморгал. Так под рюмку водки и родилось четверостишие, которое потешило не только писателей, но и многих любителей поэзии Петербурга и не только. Оказалось, что смущённый радист в слове «куяльник» то ли ошибся, то ли нарочно заменил первую букву «к» на букву «х», а возможно, это был очередной поэтический экспромт хохмача Дудина.

Позже выяснилось, что его перу принадлежат и такие «шедевры», как «Я проснулся в 5 часов, где резинка от трусов?…», «Вера Инбер, что за щёчки, что за лоб! Всё глядел бы, всё глядел бы…»

Наш круиз едва ли не каждый вечер скрашивали стихи и пародии на них единственного Героя социалистического труда среди поэтов страны М. Дудина. На прощание он подарил мне свой стихотворный сборник с автографом. Спустя три года, мы снова встретились в Доме творчества писателей в Пицунде. Я вошёл в лифт и увидел в нём только что приехавшего на отдых М. Дудина. Мы крепко обнялись, и я, с жаром, произнёс: «Проплывали Дарданеллы…» «Водка есть!» — весело продолжил Дудин, и мы пошли в его номер, радуясь нашей встрече, голубому небу, бескрайнему морю. Жизнь продолжалась… и была прекрасна.

 

ШУМЕЛО БЕЛОЕ МОРЕ

1. ВСЕСОЮЗНЫЙ СЕМИНАР

Россия, остров Кижи

Остров Кижи — сокровищница северной России. Люди приезжают сюда для того, чтобы совершить краткосрочную экскурсию, вроде как пробежать «галопом по Европам», осмотреть древние церкви, построенные без единого гвоздя, полюбоваться северным морем, вдохнуть благотворного воздуха, которого, пожалуй, нигде, кроме Севера, не вздохнешь. Но, как говорят, ближе к делу, ближе к телу.

Шёл 1974 год, и 20 молодых, как было написано в документах, самых талантливых драматургов Советского Союза, прибыли на остров Кижи, чтобы в стороне от шумной цивилизации подумать над тем, как снабдить наши театры новыми современными пьесами, попытаться ликвидировать белые пятна драматургии.

И вот мы в Кижах, в стороне от туристических маршрутов, на пустынном берегу Онежского озера, наедине с тучами комаров, с криками беломорских чаек, с рыбным раем. Здесь было такое обилие рыбы, что она выплёскивалась по утрам на берег, сверкая серебристыми спинами, как будто просила рыбаков: «Киньте нам свои крючки, мы с удовольствием пожертвуем собой, дабы воспеть вкус северной рыбы».

И в первый же день наш небольшой отряд, во главе которого был Игнатий Дворецкий, как его называли во всём театральном мире — «человек со стороны», автор нашумевшей пьесы, прошедшей по театрам не только Советского Союза, но и многих-многих стран Европы, лауреат Государственной премии, который всколыхнул театральные подмостки своей неожиданной пьесой, рассказав о том, как приехавший на предприятие человек со стороны совершает настоящую революцию не только на производстве, но и переворачивая души людей. Были здесь известные актёры московских и санкт-петербургских театров, драматурги: Владимир Личутин, Дмитрий Назаров, Мария Семёнова — что не фамилия, то известность, что не фамилия, то талант. В первый же вечер, а было это летом, местные товарищи-рыбаки предложили нам взглянуть на очередное чудо — на белую ночь, которая продолжается круглые сутки. И мы отправились на восточную оконечность острова Кижи, шли мимо странных сооружений, мимо древних молитвенников, полуразрушенных церквей, по тропкам-свороткам, а вслед за нами опускалось с небес огромное, и казалось, такое близкое к нам солнце. Оно опускалось прямо в море, и мы не могли поверить, что, дойдя до кромки воды, оно не скроется с глаз, а продолжит светить, как сказал Владимир Маяковский: «Светить всегда, светить везде».

Наконец мы достигли места, откуда была видна вся округа: озеро, чайки и две бабушки, которые возвращались с работы на лодке, плыли на соседний островок. Свежий ветер обдувал наши вдохновенные лица. Но самое главное было то, что, сидя на валунах, покрытых вековыми мхами, мы неотрывно наблюдали за солнцем, как оно быстро-быстро, низко-низко спускалось к воде. Необъяснимое волнение овладело мною, я представлял, что сейчас станет темно, и нам придется искать дорогу к своим четырём домикам, но мысль эта мелькнула и пропала, ибо солнце вот уже совсем-совсем было рядом с водой. Я взглянул на часы, без трёх минут двенадцать ночи, солнце светило и светило вовсю, и, наконец, кто-то из нас не выдержал, ахнул, солнце коснулось радужным краем поверхности воды и начало медленно подниматься.

Это было потрясающе: белая ночь, Север и закатно-восходящее солнце. Поэтому, придя в свои домики уже под утро, мы так и не легли спать, а продолжали горячо обсуждать эту необъяснимую красоту Русского севера. «Человек со стороны», сам Игнатий Дворецкий, приказал потушить свет и замолчать. Мы подчинились.

2. ПОБЕДА «СТАРОГО СОБОЛЯ»

Шли дни, наполненные радостными будоражащими чувствами, ибо, наверное, нет ничего более приятного для творческого человека, чем слушать вновь рожденные произведения, по-хорошему и по-доброму завидовать своим более удачливым коллегам.

Первые успехи молодой драматургической смены были уже налицо: были на устах у театральной критики, получили одобрение завсегдатаев театров. Это были такие пьесы, как «Сталевары», «Смотрите, кто пришёл», «Пришёл мужчина к женщине», и много-много других. Что касается нашего семинара, то помимо творческих дискуссий и споров, мы ещё не перестали радоваться, наблюдая за рассветами и закатами, за Северным сиянием, за рыбацкими катерами, которые часто появлялись где-то вдали от берега.

День начинался с того, что я вставал раньше своих товарищей, шёл на берег озера и начинал утренний лов рыбы. Сказать, что это был азарт, который всегда сопутствует настоящим рыбакам, будет неуместным, потому что некогда было даже ждать, когда же клюнет рыба: рыба клевала без перерыва, и когда ребята поднимались, на столах, сколоченных нами из досок, уже стояли котелки с пахучей ухой из свежей рыбы.

После завтрака мы работали, как говорится, по профессии, а обедали один раз в день. Ходили на западный берег, туда, куда прибывали обычно экскурсанты на катерах и пароходах. Там был ресторан — старая баржа, переоборудованная по современным меркам на ресторанный лад. Раз в день мы там обедали, и каждый сам за себя расплачивался, потому что на сей раз Министерство культуры и Союз писателей, которые проводили этот семинар, вместо талонов, которые раньше выдавались на питание, ограничились небольшими деньгами, и каждый заказывал, то, что было ему по средствам. Я, как староста группы и возрастной драматург, имеющий в своём творческом багаже уже четыре пьесы, сидел за одним столом с Игнатием Дворецким.

Обычно наш босс, наш «человек со стороны», заказывал графинчик водки и, не обращая ни на кого внимания, наливал себе рюмочку, выпивал, закусывал, и все шло так, как будто бы, так и должно быть, хотя он не мог не видеть любопытных, может быть даже завистливых взглядов.

Я знал, что у половины драматургов были проблемы с финансами, они ехали на этот семинар с надеждой, что их будут, как обычно, кормить за счет фирмы, но этого не получилось, а деньги в основном были истрачены еще в Петрозаводске. И глядя на такого богатого, и, к сожалению, такого скаредного руководителя, как Игнатий Дворецкий, я думал, что было бы здорово, если бы он расщедрился и тряхнул мошной, угостив бедных семинаристов.

Но… когда он обедает, то словно закрывает створки своей души и своего зрения и больше не видит никого, он видит только свой столик, свою бутылку, вернее, свой графинчик, свою еду, а что остальные едят, естественно, его не интересовало. Он мог запросто угостить их всех, тем более, тех, кто наиболее удачливо выступил в этот день, но этого не происходило.

И однажды я заметил, что одного из семинаристов, прибывшего из города Горький, уже второй день нет за столом. Обойдя наш плавучий ресторан увидел товарища- драматурга, который сидел за большим камнем и грыз сухари. Меня это удивило. Оказалось, что он был «на мели», — денег на обед у него не было, поэтому я привел его в ресторан, подвел к столику, за которым сидел наш руководитель, и сказал: «Товарищ руководитель, вот мы так много говорим о доброте, о долге, о братстве, а вот наш коллега уже вторые сутки сидит в стороне от нас и питается кипятком и сухарями, которые, к счастью, захватил из дома. Вроде не по-людски, получается, может, нам скинуться и включить его в число людей, обедающих в ресторане».

Моя горячая тирада была, конечно, направлена на самого Игнатия Наумовича, и он это, естественно, понял. Нимало не раздумывая, сказал, обращаясь к коллеге из Горького: «Слушай, дружище, если писатель не сможет заработать себе на кусок хлеба с маслом, то ему нечего заниматься литературой, пусть ищет себе работу, которая даст ему не только моральное удовлетворение, но еще и позволит безбедно жить».

Увидев, как зарделись щеки у нашего семинариста, (а он уже был готов выскочить из ресторана на воздух, чтобы посетовать на свою судьбу и на своего руководителя), Дворецкий быстро поправился и сказал: «А ну, успокойся, иди сюда, сядь за мой столик, и будешь здесь обедать до конца семинара». И все на этой барже заулыбались, поняли, что «человек со стороны» был словно зашторен, ибо, когда работал над новой книгой или новой пьесой, забывал всё на свете.

Игнатий Дворецкий никого не замечал, даже когда он обедал или спал, у него была одна мысль: он видел выдуманную жизнь своих героев, видел что-то там, за пределами своего зрения, за пределами своей фантазии, поэтому обижаться на него, как на любого пишущего человека, которого попытались прервать бытовыми разговорами, не стоило.

С тех пор наши отношения даже улучшились.

Вскоре приехали товарищи из Министерства культуры и из Союза писателей. Они отобрали лучшие произведения, которые надо было рекомендовать для постановки в театрах. А спустя сутки мы узнали, что Министерство культуры решило купить две пьесы, которые, на их взгляд, показались самыми любопытными, это была пьеса Марии Семёновой «Печка на колесе», и пьеса Анатолия Баюканского «Старый соболь». Честно сказать, я даже и в мыслях не держал, что смогу стать одним из лауреатов такого представительного писательского собрания, но факт есть факт.

Мы порадовались, но ребята были явно недовольны. Они требовали обмыть наш успех. Однако Игнатий Дворецкий предусмотрел и это: связался с Петрозаводском, и буквально на следующее утро, с первым катером на подводных крыльях приехал его знакомый главный режиссёр карельского ТЮЗа Владимир Пахомов, и с ним ещё два актера. Вы только представьте себе! три вещевых мешка карельской водки были водружены на наш обеденный стол.

Игнатий Дворецкий позвал меня и говорит: «Ты именинник сегодня, поэтому я освобождаю тебя от приготовления ухи». И, как вы сами уже догадались, мы закатили пир не на весь мир, но на весь остров Кижи. К нашему застолью стали неожиданно подходить рыбаки из ближайшей базы, они молча, ничего не говоря, подсаживались к столу и, не ведая, о чем идет речь, присоединяли свои голоса к провозглашавшим тосты. Кончилось тем, что бригадир местного рыбацкого становища пригласил всех нас к «чёрной бане». Это место, где рыбаки отдыхали и обедали. Мы уже не удивлялись карельским чудесам: когда пришли туда, нас, оказывается, уже ждали накрытые столы и богатая рыбная закуска.

Так мы и завершили наш семинар, а один из ленинградских авторов, по фамилии Кац, оставил в моём писательском дневнике небольшое стихотворение:

А пьеса «Старый соболь» так и не пошла по театрам России, но это уже совсем другая история.

 

КАК МЫ ЧЕСТВОВАЛИ ГЕРОЯ

Россия, Липецк

В загородном доме отдыха Новолипецкого металлургического комбината шло чествование всеобщего любимца, генерального директора, Героя социалистического труда, лауреата различных премий, академика и члена академий ряда иностранных государств, человека, который 40 лет руководил одним из самых крупных и самых удачливых металлургических заводов Европы. Звали его Иван Васильевич Франценюк. Это был довольно своеобразный человек: невысокого роста, плотного телосложения, но удивительно живой, энергичный, резкий в движениях и в выражениях. Он мог нагрубить руководителю высшего ранга, мог отругать, и даже дать пинка тому, кто нагло попирал права рабочих.

К каждому металлургу он старался относиться бережно, любя, называл их творцами металла, и как рассказывали, почти тысячу человек знал лично по фамилиям. У Франценюка была особая картотека, в которой были записаны памятные даты тысяч рабочих: их дни рождения, юбилеи, рождение детей и прочее.

Я тогда работал пресс-секретарем генерального директора, и видел его и в работе, и на отдыхе. Видел, как он принимал в день до 50 человек, и поверьте, почти никто не уходил от него обиженным или не получив то, что просил. Рядом с его письменным столом на круглом столике стояли несколько телефонов, где вместо циферблата были гербы Советского Союза и краткие фамилии и должности Председателя Совета министров, Генерального секретаря ЦК, Министра Черной металлургии, генерального прокурора и подобных руководителей.

Так вот этот человек, редко улыбающийся, в день юбилея был неузнаваем. Перед его столиком стояла коробка с книгами, которые назывались просто «Иван Васильевич Франценюк». Эту книгу, по просьбе металлургов я специально написал к юбилею генерального директора. Каждому, кто приходил и приветствовал Ивана Васильевича, вручалась эта книга с дарственной надписью виновника торжества. Ох, какое это было собрание звёзд, ярких звёзд нашей страны. Здесь были и министры (бывшие и настоящие), и представители шахтеров Курской магнитной аномалии и руководители десятков заводов, и представители других стран, и все они искренне выражали свои симпатии Ивану Васильевичу Франценюку.

В разгар торжества встал бывший директор Новолипецкого комбината, а в то время уже Министр черной металлургии, Серафим Васильевич Колпаков, который вместе с Иваном Васильевичем поднимал престиж завода: впервые в мире они исполнили вековую мечту металлургов о беспрерывной выплавке и разливке миллионов тонн стали под одной крышей. Такого ещё не было никогда.

И вот министр, выразив слова благодарности Франценюку, сказал: «Ну, давайте признаемся, что если говорить о Новолипецком комбинате, как о школе передового опыта, то директором этой школы был все же я, а Иван Васильевич был как бы завучем. Но не будем считаться. Страна щедро наградила Ивана Васильевича, и он стал настоящей звездой, о которой знают в любой стране, где производится металл».

И он положил на стол перед Иваном Васильевичем красочный журнал на итальянском языке с броским заголовком «Металл Евразии». Я- то знал про этот журнал, потому что сам писал большую статью, посвященную И.В. Франценюку. И заголовок этой статьи — «Сказ про Ивана, который одарил мир огненными чудесами». Но каким бы ни был юбилей, его торжественная часть всегда проходит традиционно. Но когда она закончилась, начался банкет. Банкетами теперь трудно кого бы то ни было удивить, но тогда удивляться было чему.

Во-первых, столы ломились от самых всевозможных яств: икра, различные балыки из семги, белуги, и севрюги. Надо сказать, на комбинате было своё огромное подсобное хозяйство, и оно поставило на праздничный стол поросят и различные виды мясных блюд. Словом, было что покушать и что выпить.

Едва ли не на каждом переходе этого большого дома отдыха стояли столики, и молодые официанты во фраках с бабочками стояли и ждали посетителей. Когда гость подходил к официанту, тот склонял голову, спрашивал, что угодно. Люди выбирали любой коньяк, вино или шампанское, и официант тотчас исполнял их желание, и конечно, ни о какой оплате речи не шло. Затем был большой концерт приезжих московских эстрадных звёзд, но актовый зал был полупустым. Гости, а их было ровно 100 человек, предпочитали сидеть в холлах на мягких кожаных креслах, обсуждать текущие дела и наслаждаться прекрасными закусками и горячительными напитками. Сказать, что это была грандиозная пьянка, значит, ничего не сказать, ибо каждый из этих закалённых, как правильно говорится, стоящих лицом к огню людей, никогда не терял своего лица.

Каждый помнил о главном, о производстве, о новинках отрасли, и, пользуясь, случаем, здесь же за дружеским застольем, решал свои насущные вопросы. Заключал, пока устно, договоры о поставке руды, об отправке в тот или иной регион металла для труб, для производства судов и самолетов, для строительства новейших гидроэлектростанций, словом, это была хоть пьяная, но деловая ночь.

А утром, перед главным зданием Дома отдыха выстроилась колона автомашин и автобусов. После завтрака начали развозить гостей по гостиницам, вокзалам и аэропортам. Я вернулся домой с радостным настроением: в руках была моя книга про И.В. Франценюка, которая к юбилею была одновременно напечатана в Рязани и в Венгрии. На одном из снимков Иван Васильевич что-то горячо говорил, а я сидел рядом и записывал его «изречения». Таким деятельным я навсегда и запомнил Ивана Васильевича.

* * *

Но время меняет людей. Не прошло и нескольких лет после смерти этого замечательного металлурга (по праву вошедшего в историю отечественной металлургии), как на фронтоне дома, где он жил, липчане увидели, что его мемориальная доска заляпана черной краской, а одно из окон его квартиры разбито. Этот было больно видеть.

И когда, отправляясь на завод, я ехал на трамвае, кондуктор объявила: «Остановка «площадь Франценюка», то защемило сердце. Я испытал двоякое чувство: гордости за известного человека, которому хоть в малой малости старался помочь, и обида на тех, кто пытался опорочить память о человеке, благодаря которому Липецк стал благоустроенным и цветущим.

 

ВОТ ЭТО БЫЛИ ГАСТРОЛИ

Россия, город Елец

Взгляните на эту афишу, которую была на двери Елецкого Дома культуры. Где еще прочтешь такое: «На спектакль «Когда цветет вереск» на 16, 17, 18, 19, 20, 21 числа на дневные и вечерние спектакли Липецкого драматического театра все билеты проданы».

О том счастливом времени я часто вспоминаю, глядя на полупустые театральные залы. Особенно запомнились мне два случая, хотя все спектакли шли под аплодисменты и одобрительные выкрики из зала.

Действие спектакля проходило в Ельце, и многое было узнаваемо местными зрителями. Как только открылся занавес, и ельчане увидели знакомый Собор, весь зал встал и долго аплодировал, не давая артистам начать игру. Первый спектакль запомнился мне еще одной сценой. Городские власти, зная о том, что желающих посмотреть спектакль, было значительно больше, чем мог вместить зал, выделили билеты только самым крупным предприятиям. А в тот памятный день зрителями были труженики передового кожевенного завода, гордые тем, что именно им достались билеты на премьеру, они смотрели спектакль с огромным вниманием и особенно горячо аплодировали артистам. В антракте ко мне подошел директор завода и попросил: «Наши ребята-кожевенники хотели бы после спектакля провести с артистами эту, как еще у вас называют, пресс-конференцию, да и поужинать вместе не мешало бы». Я, согласился, и уже через пару минут сообщил об этом актерам. Все обрадовались, так как ужина как такового им не предвиделось.

Спектакль закончился, и мы с главным режиссером Ульяновым повели артистов в фойе, где уже нас с нетерпением ждали недавние зрители. Столы были сдвинуты, и от входа до выхода уставлены бутылками водки. Но, кроме бутылок и стаканов, на столах не было никакой закуски, абсолютно никакой. Я побежал в буфет и буквально выпросил у буфетчицы 2 килограмма конфет «Мишка на Севере». Вот в такой экстремальной обстановке и началась наша «пресс-конференция».

Этот урок учли зрители других предприятий, теперь, помимо выпивки, на столах была и вполне нормальная закуска, состоящая в основном из домашней снеди. Вот это были гастроли! Всегда бы так встречали артистов и авторов пьес!

 

ЧАРКА ВИНА ОТ НЕПТУНА

Индийский океан

Меня особенно хорошо поймёт тот, кому посчастливилось пересекать экватор. В то время я отправлялся в заграничную командировку, и когда наш корабль пересекал воображаемую линию экватора, согласно мореходной традиции, на корабле состоялся «праздник Нептуна», который по преданиям, обитает в этих широтах.

Это было удивительное зрелище. Подвыпившие матросы, изображавшие пиратов, выстроив всех пассажиров в ряд, стали подводить их по одному к Нептуну. Этот великан с трезубцем в руке, словно на исповеди в церкви задавал каждому пару вопросов, затем черпал из бочонка чарку вина, в которой было не менее литра, и предлагал в его честь ее пригубить. Скажем прямо, редко, кому удавалось, опустошить её до дна, и Нептун по количеству выпитого присваивал новичку морское прозвище. Следующей процедурой было купание в водах Индийского океана. Дюжие матросы, то бишь, пираты, бросали его в океанские воды. Правда, утонуть новичкам не светило, ибо их ограждали от акул предварительно выставленные сети. Хорошо помню, что когда подошла моя очередь окунуться в этой купели, Нептун с высоты своего гигантского роста посмотрел на меня сверху вниз и почему-то загадочно, как мне показалось, улыбнулся.

Ободрённый этой улыбкой, я храбро выпил почти половину кружки и, как подобает сахалинцу, отстранив «пирата» сам прыгнул за борт. Что это было за вино, я до сих пор сказать не могу. Нечто подобное случилось со мной однажды в Кисловодске, где приятели завели меня в маленький подвальчик и угостили коктейлем, название коктейля было довольно странное — «танго бегом на месте». Мне налили стограммовую мензурку какого-то бурого цвета, и я храбро опрокинул её и захотел выйти на воздух, но ноги словно приросли к полу. Лишь спустя полчаса, да и то с помощью приятеля, мне удалось «станцевать» это танго.

Такое же ощущение было у меня и после прыжка в воду. Ноги словно отделились от тела и если бы не помощь «пиратов», я вряд ли бы поднялся на палубу. После этого «спасения» я получил удостоверение, в котором были описаны все мои «подвиги».

Этот праздник Нептуна я давно позабыл бы, но жизнь, как известно полна неожиданностей, и, спустя почти десять лет, я снова встретился с «Нептуном». Выступая в клубе балтийского пароходства в Риге вместе с известными сатириками-драматургами Григорием Гориным и Аркадием Аркановым, я увидел лицо, которое где-то уже встречалось. «Великан» в форме торгового морского пароходства тоже пристально смотрел на меня из первого ряда.

Я очень спешил: поздним вечером поезд «Рига — Москва» должен был увезти из Латвии нашу группу писателей. Поэтому беседовать с этим человеком, просто не было времени. Но когда моё выступление завершилось, «великан» сам подошёл ко мне и напомнил, «как мы секли экватор». Затем бывший Нептун, обхватив всю нашу троицу, повёл нас к своей машине и, не слушая уговоров и просьб отпустить нас, повёз к себе домой. Квартира его была в центре города в элитном районе. Как потом оказалось, жена его занимала высокий пост в тресте столовых и ресторанов города Риги. А сам Геннадий служил на торговом флоте и бороздил моря и океаны. Чтобы мы не могли усомниться в его словах, он раздвинул диван, и мы увидели десятки разномастных бутылок с яркими наклейками самых экзотичных стран мира. Чуть позже мы убедились, что помимо виски, бренди, рома и текилы, там были ещё десятки неизвестных горячительных напитков. Обрадованный нашей встречей, боцман — бывший Нептун стал щедро угощать нас, открывая одну бутылку за другой.

Первой сдалась жена Геннадия Августина — стройная, моложавая, прекрасно одетая и ухоженная латышская дива. Она уже не стояла на ногах, но когда мы стали собираться уходить, женщина вдруг заявила: «Я тоже поеду провожать гостей», — и попыталась подняться, но …

Представляете какая вышла на улицу процессия… Впереди, пошатываясь, плелась наша троица, а за нами, гордо шествовал боцман Гена, бережно неся на вытянутых руках свою пьяную половину. Правда, вскоре нам удалось остановить такси, и на вокзал мы прибыли вовремя. Пока мы ждали поезд, «заботливый» боцман старался удерживать жену у стенки, но она постоянно сползала на пол. Латыши останавливались и только покачивали головами, видя это безобразие.

Да, я ещё забыл сказать, что боцман не только нёс жену, но и за плечами его, звеня бутылками, покачивался увесистый рюкзак, содержимое которого не дало мне, Аркадию Арканову и Григорию Горину уснуть до самой Москвы.

 

ПРИЕХАЛИ В ЦЕНТР ПИВОВАРЕНИЯ

Словакия

Когда наш поезд подошёл к словацкому городу Пльзень, то первое, что мы, дальневосточники, приглашённые на фестиваль молодежи стран, живущих на Дунае, увидели, это красочные плакаты, расклеенные на тумбах, заборах, трамваях и автобусах. Плакаты были похожи друг на друга: молодые, розовощекие мужчины и женщины пили пиво из фужеров, стаканов и кружек, а мимо нас бежали по перрону женщины в фирменных куртках и выкрикивали: «Пивочко! Пивочко!»

А рядом с вокзалом строители возводили жилой дом; мы не знаем, как они работали, ибо, судя по кирпичам на уровне первого этажа, они уже тогда пили пиво. Создавалось впечатление, что весь город только и занят тем, что потребляет пиво в огромных количествах.

Но вскоре мы поняли, что первое наше впечатление было обманчивым и неверным. Оказывается, местное пиво с радостью употребляли любители во всём мире. Огромная, во всю стену, цветная, светящаяся карта мира показывала, что чешский веселительный продукт пили более чем в ста странах от Гренландии до Австралии.

Здесь же весьма красочно была изображена не совсем понятная нам сцена, которая, как мы позднее узнали, повествовала о том, как начиналось производство пива в стране: подготовленное для брожения сусло выливали на деревянную лавку и усаживали пивовара в кожаных штанах, и через некоторое время все видели, какого качества пиво изготовлено: если кожаные штаны прилипали к скамье, пиво принималось, а если нет, забраковывалось.

Вот это настоящий ОТК!

 

«НА ОБЕД ПРИШЁЛ СЕРГЕЙ!»

(МИХАЛКОВ, «ДЯДЯ СТЕПА»)

Словакия, Пльзень

Нам повезло: Сергей Владимирович Михалков, автор гимна СССР, Герой социалистического труда, также был гостем фестиваля. Обед проходил в огромном полукруглом зале. Нам подали горячие шпикачки, вяленую рыбу, а проворные официантки стали ловко подносить нам пиво. Это были настоящие жонглёры: не успевали мы выпить и половины кружки, как из-за наших спин снова наполняли бокалы то игристой, то тёмной, то светлой жидкостью.

Пиво было, видимо, крепким, оно сразу стало ударять нам в голову. И то было только начало. Далее всё поплыло, закружилось, а услужливые официанты, стоя за нашими спинами с кружками в руках и дружелюбно улыбаясь, всё наполняли и наполняли наши сосуды и желудки.

Лично я, немного придя в себя, увидел, как здорово захмелевший глава советских писателей, поднял руку, требуя внимания, и сильно заикаясь, начал читать басню, которую, возможно, сочинил здесь же. Эта басня и по сей день помнится мне: от слова до слова. Вот она:

Есть и прозаический вариант, словно двуликий Янус, морали этой басни Михалкова: «Пиво — удивительный напиток, в нём не только можно утонуть, но и потерять хмельную голову. Всё зависит от количества выпитого».

А в книге отзывов С.В. Михалков записал:

Когда служители под руку выводили нас на свежий воздух, навстречу шла новая группа иностранцев, они были трезвы, как стёклышки, и я подумал: вот взглянуть бы на них после этого пивного пиршества.

Помните, как пел герой фильма «Не может быть!»?

 

МНЕ ПОЖАЛ РУКУ ТОВАРИЩ МАО

Китай, Пекин

Дворец Народных Представителей расположен на главной площади столицы Китая, называется она Тяньанмынь. На его территории наверняка разместились бы три наши Красные площади. Да и само здание, построенное в азиатском стиле, с приподнятыми крышами, выглядело потрясающе.

Итак, мы очутились во дворце, насчитывающем одиннадцать залов, но этот был главным. Ровно в семь часов вечера по местному времени в зале начали медленно гаснуть звезды под куполом, изображающим поднебесье. В центре — символ Китая: одна большая и пять малых звезд. А дальше, по всему куполу, — сотни звездочек, каждая из которых излучала голубоватый небесный свет. В зале воцарилась полутьма, лишь боковые подсветки указывали дорогу к первым рядам, которые, кстати сказать, были аккуратно обтянуты алыми ленточками. Переводчик Тан Сито, с которым у меня сложились дружеские отношения на почве увлечения настольным теннисом (мы оба оказались перворазрядниками), шепнул мне на ухо: «Первые пять рядов оставлены для Членов Политбюро ЦК КПК и Членов Госсовета, а шестой ряд всегда свободен, он как бы отделяет вождей от остальных». А мы сидели в седьмом ряду, следовательно, были ближе остальных к полубогам. Но почему-то полубоги задерживались.

Словно по сигналу, распахнулись двери с двух сторон. И в зал вошли человек тридцать. Молодые вперемежку со старыми, вожди и охранники — все были в одинаковых куртках синего цвета и таких же брюках. Вспыхнул ослепительно яркий свет. Весь зал в едином порыве вскочил на ноги со своих мест и, забыв обо всем на свете, принялся аплодировать, выкрикивать восторженные лозунги. На глазах у многих я увидел слезы счастья и умиления. А они — великие из великих, Мао, легендарный маршал Джу-Де, мэр Пекина Чен И, министр иностранных дел Чжоуэньлай и другие постояли для приличия пару минут, отвечая на народную любовь скупыми улыбками, и уселись в первые ряды.

После вступительного слова трибуну предоставили, видимо, из уважения, министру здравоохранения СССР Н. Ковригиной. Едва она начала приветственную речь, как я с удивлением увидел, как внизу, по бордюру сцены, побежали светящиеся строки синхронного перевода. Это было для нас так неожиданно. Сегодня синхронным переводом никого не удивишь, но тогда… китайцы, в который раз показали миру, кто является лидером мирового прогресса. Перевод велся сразу на пяти языках. А в это время под куполом зала происходили настоящие чудеса: звезды меняли очертания, приобретая то вид серпа и молота, то кубинского флага, то корейского знака Ким Ир Сена.

После краткой официальной части начался концерт мастеров искусств китайской столицы. Каждый номер объявлялся на трех языках: китайском, русском и английском, причем объявляли номер девушки в национальных костюмах этих стран.

И вот тут-то и произошел первый казус с нашей делегацией, который за время нашей месячной поездки по Китаю повторялся едва ли не ежедневно. Что же произошло? Объявляя очередной номер на русском языке, девушка-ведущая звонко, с пафосом выкрикнула: «Выступает народная артистка из провинции Гуандун товарищ Ден Хуй!»

Мы дружно прыснули со смеху, хорошо хоть аплодисменты зала заглушили наши голоса. К счастью, на этом все и закончилось. Позже нам, тупарям, разъяснили, что «похабное» у нас слово в Китае имеет более ста значений и является едва ли не ведущим, всегда на слуху, никого не смущает, но тогда…

Не могу не рассказать еще об одном похожем казусе, который едва не завершился для нас трагически.

Гостеприимные хозяева из Союза журналистов Китая достали для нас дефицитные билеты на просмотр нового цветного кинофильма «Великий поход». Фильм этот еще не вышел на всекитайский экран, но миллиард китайцев с нетерпением ждал момента, когда сможет этот фильм увидеть. Речь шла о священном походе народно-освободительной армии Китая, о войне с Гоминданом. Итак, фильм начался. «Наши», со штыками наперевес, отчаянно штурмовали горный перевал. На огромной высоте, над пропастью, пролегал висячий мост, который раскачивался из стороны в сторону под тяжестью солдатских сапог. Гоминдановцы со своей стороны подожгли камышовый мост, красноармейцы стали падать в пропасть, объятые пламенем, но оставшиеся в живых настойчиво двигались в сторону гоминдановских позиций.

В зале — гробовая тишина: что-то сейчас будет? Неужели «наши» погибнут, неужели не прорвутся на ту сторону? И тут крупным планом показали напряженные лица командира и комиссара НРА. Оба наблюдали за ходом боя в бинокли. Командир, видимо, хотел о чем-то спросить, произнес: «А?». А комиссар тотчас ответил: «Хуй на!»

Все тридцать советских журналистов дружно заржали, едва не попадали на пол, схватившись за животы. В зале вспыхнул свет. Показ фильма приостановился. Сотни глаз повернулись в сторону балкона, где сидели мы — возмутители спокойствия. Сами того не подозревая, мы оскорбили священные чувства народа. В наш адрес посыпались угрозы. Переводчик кое-как объяснил разгневанному залу, что у отсталых русских это слово имеет совершенно иное значение. Разгневанные зрители вскоре поутихли. Едва возобновился показ фильма, нас тихонько вывели из зала во избежание расправы.

* * *

Однако вернемся в зал заседаний. После краткого концерта было объявлено, что во всех одиннадцати залах начинаются красочные представления. Желающие увидят театр теней, музыкальную драму, в которой все женские роли играют мужчины, лучший в мире китайский цирк и многое другое. Тан Сито предложил мне и журналисту по имени Евгений пойти на показательные выступления сильнейших теннисистов мира, точнее пинг-понгистов.

Не сразу нашли небольшой зал, мраморный пол которого был убран толстыми уйгурскими коврами, но у входа нас остановила охрана. Переводчик стал объяснять, что мы — советские журналисты, приглашенные на праздник. Один охранник куда-то удалился, вернулся с разрешением. Нас пропустили в зал, указав места в углу. Посредине зала стоял знакомый мне черный стол фирмы «стига». Позже мы поняли, почему у дверей именно этого спортзала стояла охрана: ждали «высоких гостей».

И так получилось, что через несколько минут в дверях появились Мао — «красное солнышко» китайского народа, и легендарный маршал Джу-Де, в сопровождении трех охранников. Мао взглянул на нас, ибо больше никого в зале не оказалось.

Вожди сели в первом ряду. Тотчас из-за кулис выскочили два китайских теннисиста — чемпионы мира и, не медля, закатили такую карусель, что мы не успевали взглядами провожать летящие со скоростью около ста километров в час мячи, одновременно демонстрировали атаку и нападение, сумасшедшие кульбиты и кувырки.

Мао сидел, словно каменное изваяние, а маршал то и дело подскакивал в кресле, аплодировал. Когда показательные выступления завершились, мы попытались первыми выскользнуть из зала, но нас остановил один из охранников, он что-то сказал переводчику. Тан Сито страшно покраснел:

— Нас просит подойти великий Мао!

Словно в полусне, чувствуя, как дрожат колени, наша троица шагнула в сторону вождей. Метрах в двух мы остановились. Мао встал, неожиданно протянул мне первому пухлую, слабую ладонь. Поздоровался и с остальными. Сказал на чистейшем русском языке:

— Всегда помните песню: «Сталин и Мао слушают нас!» Пишите о дружбе наших народов. Миром будет в конечном итоге править троица: Китай, Россия, Индия, как предсказал товарищ Карл Маркс.

— Сколь бы густы не были тучи, солнце все равно пробьет их! — добавил маршал Джу-Де.

Вожди ушли, а мы, еще толком не осознав, что произошло, стояли в оцепенении. Как случилось, что «красное солнышко» снизошло на рядовых, случайно оказавшихся в просмотровом зале журналистов? Первым пришел в себя Тан Сито.

— Пошли следом! Теперь охрана знает нас, не прогонит!

И действительно, наша счастливая троица прошла вслед за вождями за кулисы театра китайской музыкальной драмы. Вождей тотчас окружили артисты, едва успевшие смыть грим. Беседа началась за кулисами, а завершилась на улице. К Мао и Джу-Де присоединился главный китайский дипломат Чжоуэньлай.

Нам было чему дивиться: пять или шесть черных машин медленно катили вдоль улицы, а вожди Китайской Народной Республики на ходу, без обсуждений и дебатов творили законы. Прибавляли заслуженным артистам зарплату, распоряжались квартирами в новом микрорайоне-спутнике, словом, щедро одаривали обалдевших от счастья актеров.

Не берусь судить, чем это было вызвано: то ли у полубогов в этот вечер было хорошее настроение, то ли они в присутствии советских журналистов демонстрировали первые демократические проявления, но так было, а из песни, как известно, слов не выкинешь…

Когда мы рассказывали об этом своим коллегам, естественно, никто нам не поверил, но мы целую неделю не мыли руки, показывая любопытным ладони, которые пожал нам великий Мао…

* * *

Когда мы покидали этот замечательный дворец, то прошли мимо широко распахнутых дверей банкетного зала, откуда слышались звуки музыки и весёлых голосов. Гости завершали празднование грандиозного банкета. Однако нас на сие пиршество почему-то не пригласили, но мы не были в обиде, ибо то, что последовало далее вполне возместило наше отсутствие на банкете.

 

ТРИ ТРАПЕЗЫ ПО-КИТАЙСКИ

1. ОБЕД ИЗ СОРОКА БЛЮД

Это был знаменательный для нас день. С утра пекинские товарищи пригласили нас на обед в знаменитый парк Ихэюань. Мы успели наслушаться об этом чудесном парке, о галерее живописных рисунков, которая занимала около 200 метров в длину, но особенно взволновало нас то, что обед будет проходить в императорских покоях, а точнее, в зале-ресторане принцессы Нюйвы, которая по легенде заделала трещину на солнце и спасла этим весь мир.

Когда мы добрались до места, гид объяснил нам, что в этом императорском ресторане встречают не столько самых важных, сколько самых дорогих гостей, бывших воинов Красной Армии, освобождавших в свое время Харбин, без которых невозможно было представить себе будущее Китая. Все в ресторане сверкало изумительной чистотой и ослепительной красотой. Негромко играла музыка, а выхоленные официанты начали вносить огромные подносы с едой.

И тут снова, в который раз, мы попали впросак. Ведь недаром говорится у нас в народе: «В каждом монастыре свой устав, свои порядки». Мир многообразен, и об этом надо было знать. Официанты водрузили поднос, на котором в форме пирамиды высилось незнакомое нам блюдо. Нам объяснили, что каждый сам себе должен положить в тарелки столько еды, сколько захочет (своеобразный «шведский стол» с «китайской спецификой»). В бумажных пакетиках уже лежали перед нами бамбуковые палочки и европейские столовые приборы.

А «просак» был вот в чем: после скудного гостиничного завтрака мы быстро опустошили блюдо, и оно немедленно было унесено официантами, тотчас появился второй такой же поднос с еще более аппетитными кушаньями. Что это было? Мясо? Рыба? Дичь? Овощи? Морепродукты? Скорее всего, все это вместе. Нам, бывшим солдатам, некогда было в этом разбираться, хотя и второй поднос мгновенно был опустошен. И пошло-поехало. Подносы пустели один за другим. Но уже к четвертому блюду наш порыв начал иссякать, а к шестому блюду на подносе осталась нетронутой половина какого-то экзотического блюда, а официанты, словно нарочно, как ни в чем не бывало продолжали вносить все новые и новые кушанья.

И тут мы начали жалеть, что, во-первых, зря мы так накинулись на первое блюдо, и, во-вторых, каждый из нас пожалел, что не захватил с собой «тары», а оставлять роскошную снедь было жалко. Возвращаясь из ресторана, я вспомнил еще одно «наставление», полученное перед отъездом: «Никогда не доедайте с тарелок все, что вам подадут». Наши наставники в России могут быть спокойны: мы оставили нетронутыми не хвостики от сосисок, а десятки экзотических блюд на подносах.

Итак, мы получили наглядный урок трапезы по-китайски: не спешите сразу же набить себе желудок, ведь каждое из блюд, поданных позже, будет еще вкуснее. Недаром говорят, что перепить русского невозможно, как невозможно перепить и переесть китайца.

2. РУССКИЕ В ШАНХАЕ

Эта памятная для меня встреча состоялась в Шанхае в обществе русского землячества.

«Наш Китай возвращается в будущее», — так сказал молодой русский человек в самом начале нашей встречи с членами общины русских людей в Шанхае. О том, какие тяготы перенесли русские люди, пробираясь тайными тропками-своротками и морскими путями в эту страну, где никто не притеснял русских людей.

И вот сегодня они собрались сюда на встречу с нами, с посланцами Советского Союза. Странная атмосфера поначалу царила на этой встрече. Русские шанхайцы постарались расположить нас, растопить тот лед недоверия, который существовал между ними, людьми, бежавшими с родины и нами. На столах стояли кувшины с русским квасом, какие-то иные напитки, а в трех местах, в середине и по краям стола, были горкой наложены старинные русские расстегаи, пирожки с повидлом, с мясом, была еще и дюжина китайского пива, которое мы уже успели попробовать, и оно нам очень понравилось.

Да, это были уже жители Поднебесной, большинство из которых не видели России, не знали ее обычаев, и выросли здесь, на Шанхайской земле. Я видел, что своим нехитрым угощением и плакатами на русском языке они старались расположить нас к себе, вызвать на откровенную дружескую беседу. Но, к сожалению, беседа не клеилась. Ведущий этого вечера начал с того, что предложил нынешним русским шанхайцам рассказать свои истории, и мы ожидали, что каждый из них начнет сетовать на судьбу, которая прогнала их во время гражданской войны через всю Россию, через Сибирь и Дальний Восток и вывела в эти такие далекие края. И вместо того, чтобы рассказать что-то потрясающее о своей судьбе, излить душу, эти бывшие белогвардейцы и их дети, уже зрелые люди, вдруг начали, чуть ли не в один голос, восхвалять Китай. И тут уже они не стеснялись высоких слов, рассказывали о том экономическом восстановлении, которое началось в Шанхае.

Выслушав их, один из наших ребят, бывший капитан-артиллерист, а ныне бригадир в порту города Холмска, — вытащил из своей сумки две бутылки русской водки и поставил на стол. Шанхайцы недоуменно переглянулись.

* * *

Молодые люди соображали намного быстрее и действовали решительнее. Они принесли поднос, на котором стояли самые обычные, граненые, так хорошо известные нам, россиянам, стаканы. Все стало понятно без слов.

Мы стали открывать бутылки и разливать нашу московскую столичную водку. И вот после первой рюмки один из стариков, которых я мысленно окрестил семеновцами, крякнул так по-русски, вытер тыльной стороной правой руки усы и гаркнул, что было силы: «Пьем за мир во всем мире!» Мы оживленно поддержали его.

После этого все оживились, начали знакомиться, объяснять, кто из какого города, из какой области приехал в Китай.

* * *

Русские шанхайцы, словно сбросив нервное напряжение, вдруг стали без особого приглашения вспоминать самые запоминающиеся моменты своей жизни. Из этих рассказов мне запомнились следующие.

 

А В ЦЕРКВИ БЫЛО СЛУЖИТЬ НЕЛЬЗЯ

То ли о своей судьбе, то ли о судьбе родителей с охотой поведал нам человек, всем своим видом похожий на священнослужителя. На его груди был большой православный крест, который он время от времени, нервничая, поправлял.

— Братья мои, — басовито начал он. — Сегодня радуется и трепещет не только мое сердце, но надеюсь, возрадуется с нами и Святой Иоанн Шанхайский — покровитель российского люда в Китае и всей Азии. Наша семья издавна служила Господу и преклонялась пред святыми, стяжавшими заслуги перед Богом, и Господь не оставил нас своей милостью в период разнузданного гонения на Церковь, когда в России рушили храмы и расстреливали священнослужителей, наши родители очутились в казахстанском лагере, в том самом, где случилось дивное чудо: один из заключенных, будущий святой, умирал от голода, ноги не держали его, все знали, что дни его сочтены. Но однажды мы увидели, как служки несли к дому коменданта лагеря большой поднос с горячим пирогом, разрезанным на куски. И все вокруг стали молиться, и случилось чудо: внезапно над лагерем появился ворон, камнем упав с неба, он схватил когтями кусок пирога, подлетел к лежащему на снегу священнику и положил перед ним пирог, который, как все полагали, спас жизнь святому. К чему это я все рассказываю? Выйдя из лагеря, мы через Казахстан бежали в Китай, ибо только там надеялись спастись от преследования. И вот здесь, в Шанхае, когда местные русские начали в 30-е годы возводить храм Божьей матери, было видение: явился известный всей Азии святой чудотворец Иоанн Шанхайский. Он осенил крестом добровольных строителей и заверил, что за сие Божье дело станет постоянно молить Царицу Небесную о вспоможении и защите русских людей, да и не только русских, но всего Китая. А защита была верующим и нашей семье священнослужителей, ой, как нужна.

По китайским законам служения иным религиям были запрещены. Несмотря на это, испытывая неимоверные трудности, русские люди продолжали бескорыстно возводить первый в Китае православный храм. И даже когда местные власти расположили в ней всякие развлекательные заведении, мы, на свой страх и риск, продолжали службу, собираясь небольшими группами в собственных домах. И порой, когда над нашими головами сгущались тучи, на помощь приходил благочинный Иоанн, предупреждал нас об опасности и отводил угрозы.

Батюшка снова перекрестился, и все русские шанхайцы тоже осенили себя крестами.

 

ДЕДА ПРИГЛАШАЛ ЧАН КАЙШИ

Мой дед прибыл в Шанхай необычным рейсом: адмирал Старков, спасая гражданских и военных беженцев из России, по рассказам деда, предпринял рискованную операцию, чтобы спасти тысячи русских, отступивших под натиском большевиков. Он с помощью сознательных жителей Владивостока и военных моряков сумел переоборудовать устаревшие, непригодные для перевозки пассажиров корабли на переходы на дальние расстояния. Погрузив на эти корабли несколько тысяч человек, вывел эту необычную эскадру в открытое море и повел ее по направлению к Шанхаю.

Как рассказывал дед, Шанхай в ту пору был самым процветающим в Китае городом, да к тому же в нем уже многие годы действовало русское консульство (с 1886 года). Конечно, беженцев с оркестром не встречали прямо в порту, но, составив список прибывших, представитель власти объявил, что русские беженцы отныне являются свободными гражданами, и судьба каждого зависит от той пользы, которую любой из них принесет Китаю. Правда, на помощь беженцам пришли их земляки, «коренные шанхайцы», и помогли на первых порах расселить вновь прибывших в районе Французской концессии, на улице Авеню Жоффра. В местном просторечии улица называлась Русской, и сама концессия стала называться Русской, так как русских в ней было в 4 раза больше, чем французов.

Дед не гнушался никакой черной работой, не престижной для европейца, добывал камни для строительства, мыл посуду в ресторанах, служил докером в порту. Но, как рассказывал дед, ему «улыбнулась фортуна»: владелец одного модного ресторана принял его на должность швейцара-вышибалы, так как дед был крепким и здоровым, служил коком на корабле.

Прошли годы, и он стал одним из совладельцев ресторана и сумел открыть собственное «питейное заведение», что позволило большой его семье к тому времени весьма безбедно существовать. Внук удачливого деда замолчал, не зная, что еще интересует нашу группу. — А кто по национальности ваша мать? — спросил один из наших молодых. — Наша мать — китаянка, и она, — поспешно добавил рассказчик, — очень любит русских, выучила наш русский язык.

 

БИТВА ДРАКОНА С ТИГРОМ

Южный Китай, Гуанчжоу

Включился в разговор также самый молодой, щеголеватый на вид, отлично одетый русский, который, как позже оказалось, работал в архивном ведомстве, и, естественно, знал всю историю появления русских в Китае. Вот он кратко и рассказал об этом всем слушателям.

Главный секрет китайской кухни, как ресторанной, так и уличной, в том, что все готовится очень быстро, на очень сильном открытом огне, с традиционным поджиганием кипящего масла, в котором бурлят вместе овощи, корешки, молодые веточки и ростки, проросшие злаки и зелень, много перца и других специй, соевые соусы и многое другое, что не имеет даже названия в европейских кухнях. Вся эта кипящая и горящая масса опрокидывается на миску риса или макарон — и классическое блюдо загадочной китайской кухни готово.

На сладкое часто подается хлеб и помидоры, пересыпанные сахаром. Китайцы приучаются к европейскому и национальному хлебу очень охотно, хотя это скорее дань моде, чем потребность.

В отличие от китайского хлеба, китайский рис очень вкусен и полезен.

Совсем иной стиль официальной пекинской трапезы. Здесь часто, даже на правительственных приемах самого высшего уровня, мешаются вместе и китайские и европейские блюда в самой невероятной последовательности. Черепахи, устрицы, пирожные, ракушки, сладости, перепела, стодневные яйца и, конечно, змеи.

Зная, что в Кантоне, ныне Гуанчжоу, есть самый крупный в Китае ресторан «Змей», мы с приятелем решили попробовать экзотическое блюдо, чтобы рассказать потом на родине, что за гадость такую едят там китайцы. Мы отправились искать и очень быстро нашли ресторан. Рядом с этим заведением расположились ряды богатых коттеджей, в которых жили иностранцы, приехавшие туда не только попробовать экзотические блюда из змей, они знали, что в этом ресторане подают блюда, которые исцеляют болезни.

И вот что тут с нами произошло. Очутившись в ресторане, мы заметили в центре зала столик с советским флажком и преспокойненько направились по темно-зеленому ковру, сели за «свой» столик. Словно из-под земли перед нами вырос официант. Он вежливо поздоровался, затем, отбросив восточную витиеватость, сказал прямо:

— Советские друзья! Я бы не советовал вам здесь обедать.

— Это еще почему? — сходу завелся я.

— Я очень сожалею, только у вас не хватит денег, чтобы заплатить даже за один обед.

Мы переглянулись. Как это понимать? Советские люди не найдут юаней, чтобы заплатить за какой-то несъедобный змеиный супчик? Но возмутиться мы не успели. Китаец-официант, явно сочувствуя нам, сразу же назвал сумму за обед. И мы притихли… Пришлось нам, не солоно хлебавши, уйти из этого «змеиного гнезда».

Вечером, после ужина, мы рассказали коллегам об этом. Решили так: идем в «змеиное гнездо», как мы прозвали этот ресторан, и в складчину заказываем один обед на четверых.

На следующий день четыре здоровенных мужика вошли в полутемный и тихий зал ресторана и заняли «свой» столик. Вчерашний официант узнал нас, растерянно оглядел всех по очереди. Пришлось разъяснять цель нашего сегодняшнего посещения. Поняв, в чем дело, смышленый парень удалился в святая святых ресторана, на кухню, видимо, объяснил коллегам ситуацию.

И случилось еще одно китайское чудо. Сначала из кухни начали выглядывать повара, какие-то служащие, потом два официанта мгновенно накрыли стол на четыре персоны, видимо, не стали мелочиться, делить один обед, а дали всем по маленькой порции.

Первым делом мы отведали из зеленого графинчика зеленого змеиного вина.

Прежде, чем продолжить свой рассказ, хочу внести необходимое пояснение.

Мы уже знали, что кровь, желчь и сердце змеи, это не названия американских триллеров. Это аперитив к большому китайскому угощению. В зал обычно вносится несколько живых, до двух метров длиной, страшных змей. Чем ядовитее, тем желаннее. На глазах изумленных иностранцев надрезается голова и в отдельные сосуды выцеживается кровь и желчь. Все это заливается очень крепкой, до 60 градусов, китайской водкой «Мюатай» и предлагается в маленьких рюмочках самым почетным гостям. Напитки действуют, как мощнейшее возбуждающее средство. Нам, к сожалению, подали иной, более дешевый змеиный напиток.

Ну, что можно сказать о нем? Обворожительно! Чудесно! Запах, вкус, мягкость, неповторимость, просто не хватает слов, чтобы оценить этот напиток. Однако первое и вторые блюда также поразили нас. Все было красиво и необычайно вкусно. Мы даже не представляли, что едим.

После обеда я попросил сияющего официанта принести нам книгу благодарностей, жалоб там не бывает. И через пару минут два довольно здоровенных китайца вынесли на деревянных носилках с четырьмя ручками толстенную книгу в золоченом переплете. Я стал листать ее. Две тысячи страниц сплошных благодарностей, как нам объяснили.

— Скажите, а как называется второе блюдо, которое мы съели? — я приготовился писать восторженный отзыв.

— Битва дракона с тигром!

— Из чего приготовлено это?

Официант, ничего больше не говоря, стал листать тяжелые страницы. Наконец отыскал нужное место, придвинул мне с загадочной полуулыбкой «Книгу благодарностей». Я сначала взглянул на подпись: «К. Ворошилов, маршал из СССР». Стал читать его отзыв. Почерк у Климента Ефремовича, первого «красного офицера», оказался скорее кавалерийским, чем каллиграфическим. Однако суть его записи я усвоил. Дело обстояло так: нашему маршалу, как и нам сегодня, подали на обед «дракона с тигром». Сытно поев, Ворошилов, как и мы, простодушно поинтересовался, из чего приготовлено это божественное блюдо? Ему ответили: «Из мяса старой змеи и молодой кошки».

Что ж, мы в Китае уже привыкли попадать впросак. Сдержав подступившую тошноту, и «не потеряв лица», я расписался в Книге и сердечно поблагодарил чудо-кулинаров.

На этом наша история не завершилась. Польщенные нашей выходкой и вниманием, китайские повара пригласили нас на кухню, провели по питомнику змей, кишащему противными тварями, ознакомили с процессом получения яда, разделки мяса и кожи. В знак дружеской встречи каждый из нас получил в подарок пару перчаток из пятнистой змеиной кожи…

 

«ЗАХОДИТЕ В ГОСТИ, ЭТО БЛИЗКО»

Россия — США

Нас познакомил с Элтоном Фексом известный советский журналист Генрих Боровик. Дело было в столовой Дома творчества писателей в Пицунде. Здоровенный негр пытался раскусить зажаренный грузинами кусок мяса, у него это плохо получалось. Увидев затруднительное положение гостя, Генрих Боровик, что сидел за соседним столом, подошел ближе. Позвал официанта и попросил заменить блюдо. Сказал, обращаясь ко мне (рядом больше никого не было): «Нет никакого удержу от жуликов-поваров, лучшее тащат, а кости жарят». Я поддакнул. И тут негр, подумав, что я близкий друг Боровика, попросил Генриха Ауэзовича познакомить нас. Что и было свершено.

Прямо скажу: знакомство наше было шапочным. Встречались раза три, но почему-то прониклись друг к другу добрыми чувствами. Элтон Фекс был довольно богатым человеком, пальцы на его руках были унизаны перстнями, а у его жены Мэри с ушей свешивались массивные золотые серьги с драгоценными камнями.

В ту пору официальная советская пропаганда представляла нам негров в Америке исключительно угнетенными, — и вдруг… Еще больше удивился я, побывав на встрече с американским писателем. Вел он себя очень раскованно, отпускал острые шуточки. Когда его спросили, за кого из кандидатов в президенты они намерены голосовать, Элтон прямо со сцены обратился к жене. Та, мгновение подумав, весело сказала: «Да ну их! Ни за кого не пойдем голосовать».

Это сейчас у нас можно ходить, можно не ходить, а тогда…

Прощаясь, Элтон долго жал мне руку и дважды повторил: «Будешь в Нью-Йорке, заходи в гости, это близко от центрального вокзала, свернешь налево на Ай-сити и упрешься в мой дом. Места много. У нас три кошки, три попугая и шесть комнат…».

К сожалению, мне так и не посчастливилось побывать в гостях у этого знаменитого писателя и художника, но я надеюсь, что еще все может случиться, ибо, как говорится, надежда — это последнее, что умирает в человеке.

 

«АЙ ЛАВ Ю!»

Россия — Англия

Эта писательница из Англии привлекала всеобщее внимание обитателей Дома творчества в Пицунде. Высокая, худая, в стоптанных тапочках, простеньком платьице, она появлялась в холле, в столовой, вводя в смущение писательских жен. Ходила обычно с девушкой-переводчицей, так как совершенно не понимала по-русски. Однажды я столкнулся с Эмми Смит лицом к лицу в лифте. Наши глаза встретились, и мне стало жарко. Она тоже зарделась. Словом, как мне показалось, между нами пробежала электрическая искра. И с этой минуты мы непроизвольно отыскивали глазами друг друга в любой толпе. Объяснить, что происходит, было трудно нам обоим.

Однажды Эмми подсела ко мне в баре, отослала переводчицу, горячо заговорила по-английски. Наверное, случилось маленькое чудо. Казалось, я отлично ее понимал. Эмми рассказывала о своей жизни в далеком Лондоне, о том, что я ей понравился. И что странно: вскоре подошла переводчица, и мои предположения почти полностью подтвердились. Как-то получилось, что я рассказал ей о далеком Сахалине, о своем романе «Соколиные ратники».

Короче говоря, мы стали друзьями на двадцать дней. Очень хорошими друзьями. И вскоре отлично понимали друг друга, хотя к нам то и дело подсаживались, предлагая свои услуги, поэтесса Лариса Васильева, которая знала Эмми Смит еще по Лондону, и переводчица Флора Флорич. Но мы отказывались от услуг переводчиков. Было страшно интересно чувствовать друг друга, угадывать мысли, понимать сокровенные чувства и желания.

Однажды знакомый поэт, придержав меня за локоть, спросил:

— Что ты нашел в этой оглобле-англичанке? Нищая, видать, неудачница! Да и красотой Бог обидел.

Я послал его к чертям собачьим. Наши встречи продолжались. Эмми по-прежнему ходила в столовую в стоптанных тапочках, непритязательной одежде. Да я уже давно не замечал, как она одета. Мне было с ней чертовски интересно. Потом состоялась встреча с ней в библиотеке. Поэтесса Лариса Васильева, автор книг «Кремлевские жены», «Кремлевские дети», вела этот незабываемый вечер. Говорила столько восторженных слов в адрес Смит, что я только диву давался.

Оказывается, супруги Васильевы в Лондоне были частыми гостями на вилле Смит. Мне показалось, что я ослышался: «На вилле? На какой вилле? Если у Эмми нет даже приличных тапочек?»

А за сутки до ее отъезда на родину мы встретились втроем в ее номере. Пили сладкое грузинское вино и долго-долго беседовали. О жизни, любви, литературе. Я задал ей чисто советский вопрос: «Сколько денег получают английские писатели за изданный роман?» Переводчица укоризненно глянула на меня: «На западе подобные вопросы не задают. Это считается дурным тоном. Сколько, кто и как зарабатывает, мало кого интересует». Однако Эмми почувствовала наше замешательство и настояла на том, чтобы был сделан перевод.

Оказывается, там все не по-нашему. Последний роман Эмми Смит написала пять лет назад. На гонорар сменила весь парк автомашин, съездила с дочерью в кругосветное путешествие, жила безбедно все эти годы. Но теперь деньги кончаются, и она снова садится за письменный стол.

«Как у вас происходит сам процесс сдачи рукописи в издательство?» — поинтересовался я. «Все очень просто, — охотно ответила Эмми, — у каждого писателя, в том числе и у меня, есть свой издатель. Я отношу ему рукопись. Он говорит: «Придите через неделю». За эту неделю он лично прочитывает рукопись, советуется с продавцами книжных магазинов. Через неделю издатель приглашает к себе, говорит, что покупает рукопись. Тотчас выписывает чек на солидную сумму. И все».

Перед тем, как нам разойтись, я не выдержал: «Скажите, Эмми, вы говорите о баснословных гонорарах, о кругосветных путешествиях, но…» дальше можно было не продолжать, она все поняла, сейчас я спрошу про ее бедный вид, про стоптанные тапочки, старенький плащ. Вместо ответа Эмми показала мне фотоальбом, на котором были запечатлены главные этапы ее нынешней жизни — роскошная вилла, окруженная розарием, в центре — бассейн, многочисленные комнаты.

Любой хороший специалист, тем более писатель, должен жить в хороших условиях. И она жила, как и положено литератору ее ранга. А в том, что Эмми Смит была и остается одной из самых знаменитых писательниц Англии, сомневаться не приходилось.

Английский писатель Джеймс Олдридж поставил Эмми Смит в один ряд с такими корифеями английской литературы, как Бернард Шоу, Джордж Элиот, Грэм Грин. Он писал в журнале «Иностранная литература» так о моей новой знакомой: «Новый роман Эмми Смит, пожалуй, самое обличительное и правдивое произведение о жизни английских средних слоев. Эмми Смит прекрасно владеет английским языком и по праву считается художником слова. Она — из тех немногих современных писателей, которые умеют использовать его подлинное богатство и своеобразие. Э. Смит удостоена литературных премий имени Ллевеллина Райса и Джеймса Блэка. По произведению Эмми Смит «Путешествие девушки» снят английский многосерийный фильм, а ее творчество, несомненно, оставит свой след в английской литературе…»

* * *

Эмми Смит уезжала из Пицунды перед обедом. Жарко светило солнце, прекратился дождь, и пальмы словно застыли в почетном карауле, провожая английскую писательницу, которая совершенно преобразилась. Ни тебе стоптанных тапочек, ни старого плаща. Выглядела богато и элегантно, вся в немыслимо красивых одеждах. Наши писатели удивленно покачивали головами. Вот уж воистину: «По одежке встречают». А провожают…

К главному входу подали микроавтобус для нее, а Эмми все стояла и беспокойно оглядывалась вокруг, ждала вашего покорного слугу. А я, непутевый, в это время мчался в сувенирный киоск, чтобы купить ей на память какую-нибудь безделушку. Я очень волновался. Еще бы, накануне вечером, за кофе, она через переводчицу предложила мне подумать над переездом в Англию, подарила рассказ в рукописи, написанный здесь, в Пицунде.

Когда я подбежал к ней, яростно забилось сердце. Словно отрывал что-то от себя очень и очень близкое. А ведь между нами еще ничего не было, но могло быть. Менять жен, наверное, нехорошо, но влюбляться можно многократно. Что создаст любой творец, будучи амебой?

К Рождеству я получил из Лондона красочную открытку, написанную по-русски, ответил ей. Весной Эмми Смит снова написала мне. Я не ответил. Зачем было травить друг друга. Но из сердца память вытравить так и не удалось…

 

КАК МЫ ВАЛЯЛИ КОМЕДИЮ

Латвия, Дубулты

Мы познакомились довольно странным образом. Недалеко от поселка Дубулты, в Латвии, на берегу быстрой реки Лиелупе, в километре от Дома творчества писателей СССР, появились два чудака. Оба, не сговариваясь, бросали с каменистого взгорка копченую салаку. Салаку молниеносно, на лету подхватывали балтийские чайки прямо в воздухе, ни одна не промахивалась. Чаек над нашими головами скопилось так много, орали они так истошно, что я не расслышал, что крикнул мне сосед — маленький, седой, горбоносый.

Я уже видел его в Доме творчества, он разговаривал с продавщицей сувенирного киоска. Не понимая языка, я видел: продавщица смеялась во весь голос.

Домой возвращались вместе. Кормление чаек сблизило нас. Я всю дорогу молчал, он говорил. Цаль Айзикович Меламед, так звали этого поэта, живо жестикулировал, сыпал без устали остротами и афоризмами. Монологи его звучали, примерно, так:

«Н-да, отдавая дань времени мелкой монетой, не нужно требовать взамен крупных купюр. А то у нас ослов в басни частенько притягивают за уши. А ведь хорошо известно, правда, далеко не всем, что прожить жизнь по-новому можно только в мемуарах. Не верите? Давайте поспорим, но учтите, в спорах рождаются не только истины, но и синяки. Хотя, и со своей колокольни можно вещать чужие истины».

Попробуй тут вставь слово или фразу. Мой язык показался жалким, пресным и бедным. Думал, что наше знакомство ограничится кормежкой чаек, но, видимо, я ему чем-то приглянулся, иначе он вряд ли подсел бы ко мне вечером за столик.

— Разрешите поужинать с вами?

— Буду только польщен, вы — интересный человек, — откровенно польстил я ему, старался выбирать слова, ибо все они блекли перед его остроумием.

— Не спешите восторгаться, — привычно отпарировал Меламед, — кто слишком легко оценивает людей, тот вообще их редко ценит.

— С вами не соскучишься, иметь такого соседа — удача.

— Если обитатели иных миров похожи на моих соседей по дому, то стоит ли вообще заводить с ними контакт. Вижу, вы не из их числа.

На ужин, как сейчас помню, подавали прекрасный латышский сыр. Цаль коротко заметил:

— К латышскому сыру очень подходит рижский бальзам с русской водкой. — И ловким движением извлек из-под стола фарфоровую бутылку с золотой каемкой и бутылку «столичной».

Потом гуляли по побережью и снова разговаривали. Провожая его до номера, я сказал:

— День получился великолепный, удачный, мы, как заправские туристы, бродили по берегу, кормили чаек, хорошо выпили.

— Мы не из тех туристов, которых пьянят не столько походы, сколько привалы…

На следующий день, так получилось, мы вместе поехали на электричке в Ригу, мне нужно было купить для сыновей джинсовые костюмы, которые в России только входили в моду. Цаль дал согласие мне помочь. Привел в центральный универмаг, сам отошел в сторону, заговорил с продавцами. И сразу послышался звонкий, здоровый смех. Коренной рижанин, он, кажется, знал каждого второго. А у меня дело не клеилось. Продавцы, заслышав русскую речь, либо отворачивались от меня, либо сурово бросали: «Нет». Дружбы народов явно не получалось. Я понял: о джинсах пора забыть.

Почуяв неладное, подошел Меламед, узнав, в чем дело заулыбался, произнес по-латышски пару фраз, и все разом переменилось. Продавцы вывалили на прилавок кипу костюмов любых размеров.

— Не обижайтесь на них, — успокоил меня Меламед, — и голому королю есть, что терять.

Возвращались домой на электричке. В разговоре Цаль поинтересовался, над чем я работаю. Услышав ответ, предложил, не раздумывая:

— Давно мечтаю написать комедию из жизни рабочего класса. Давайте попробуем сделать комедию в соавторстве.

— Каким образом?

— Очень просто. Классики приказами не назначаются, пьедесталы завоевываются, а сойти со сцены можно и входя на нее.

Решили попробовать. Технология была принята такая: я утром приношу новые отрывки, а он «расцвечивает» их афоризмами и остротами.

Я — человек простодушный, не мог даже предположить, что Цаль просто играл. Играл всю жизнь, как бы тяжко ему ни приходилось. Позже узнал: во время нахождения в концентрационном лагере Цаль, прекрасно зная, что ни один еврей не сможет миновать газовой камеры, продолжал хохмить, тем самым поддерживая дух сокамерников. Немцы до поры не посылали его в душегубку, вечерами, под вой балтийского ветра, надравшись шнапса, заставляли Цаля Меламеда смешить их своими тогда еще совсем наивными, но уже очень смешными рассказами.

И мое соавторство лично ему было, как говорят, «до лампочки». А первый акт комедийной пьесы мы, играючи, дотянули, сценарий запестрел шутками, афоризмами, остроумными четверостишиями. Представляете, там, где шла будничная сцена разговора молодоженов, серая такая, появился маленький шедевр:

«Молодожены были со мной откровенны:

— Понимаешь, дядя, мы решили обойтись без детишек.

— Почему?

— Они противно плачут, — сказала она.

— Пачкают пеленки, — сказал он.

— Лишают возможности заниматься альпинизмом…

— Парашютным спортом…

— Разумеется, — сказал я, — прижав ребенка к груди, прыгать с самолета несподручно.

Они поняли иронию и наперебой наговорили мне такую кучу дополнительных мотивов, что я искренне поразился, как это человечество до сих пор не прекратило своего существования.

— Ребятки, — поднял я руки вверх, — сдаюсь! Вы абсолютно правы. Но, надеюсь, вы согласитесь, что в квартире должно быть какое-нибудь живое существо.

— У нас будет кошечка, — сказала она, — такая маленькая, пушистая.

— Кошка противно мяукает, — сказал я.

— Лучше заведем собачку, — сказал он.

— Собака лает, — отрезал я. — Знаете что, заведите аквариум. Насколько мне известно, рыбки не лают, не мяукают, не плачут, не шалят.

— Дядя, ты молодец! — вскричал дуэт молодоженов. — Вдобавок рыбки не пачкают пеленок… Решено и подписано — покупаем аквариум…

Спустя месяцев восемь, я снова пришел к молодым друзьям.

— Как провели отпуск? Где побывали? Какие горные вершины покорили?

— Понимаешь, мы никуда не ездили.

— Почему?

— А кто их кормить будет? — кивнул он головой в сторону аквариума.

— Кто будет им менять воду? — сказала она.

Перехватив мой взгляд, она поспешно застегнула пуговку на подозрительно оттопыренном халатике и, зардевшись, шепнула мне на ухо:

— Понимаешь, дядя, раз мы уже все равно привязаны к дому…»

* * *

Прочитав такие «вставки», я понял: соавторства не получается. И подарил Цалю сюжет будущей комедии. Моего-то текста в пьесе совсем не оставалось…

Всей душой я полюбил этого умнейшего на белом свете человека. Несколько лет мы переписывались, планировали встречу в Риге — латышский театр имени Яна Райниса уже репетировал новую пьесу в стихах Меламеда. Но… тысячу раз «но»… Наша страна вдруг взяла и развалилась. Латвия стала суверенным, недоступным мне государством. А вскоре исчез и Цаль Меламед, оставив мне на долгую память две свои потрясающие книги…

 

УЛИЦА, УЛИЦА, ТЫ, БРАТ, ПЬЯНА!

Чехия, Мимонь

Чешский городок Мимонь в народе звали «Счастливым». Все войны в его истории обходили его стороной. Даже во вторую Мировую войну жители городка в лицо не видели ни фашистов, ни красноармейцев. И каждое утро к Пражской гостинице «Интернационал», где остановились мы, дальневосточники, приглашённые на фестиваль молодёжи, живущей на берегах Дуная, подходили автобусы из городов и сёл Чехии, Словакии и Муравии и просили наших руководителей направить к ним на встречу хотя бы двух-трёх россиян из страны, повидавшей фашизм. И нас, четверых сахалинцев, уговорили поехать в маленький городок Мимонь, расположенный на границе Германии и Чехии, ехать туда, честно говоря, нам не хотелось: мы ж не «свадебные генералы», но когда сам мэр пан Яромир сообщил, что люди с утра начали собираться на стадионе, отказываться от поездки стало нехорошо. Добавим, что у мэра в ту пору не было служебной автомашины, и он упросил коллегу из соседнего города выделить для нашей поездки микроавтобус, пообещав соседям места на трибунах.

В Мимонь мы прибыли с большим опозданием. Жители города, заполонившие стадион до отказа, ждали нас почти три часа. Всё это время их развлекал местный духовой оркестр. Мы не ожидали такой встречи. Нас провели прямо на сцену, и весь стадион в едином порыве встал, выкрикивая приветственные лозунги, разглядывая нас, словно мы пришельцы с другой планеты. И тут какой-то человек, склонный к необузданным поступкам, шагнул на середину сцены к микрофону, взял его и прокричал заученную фразу: «Ать жне чешско-словенско рарянсько пшательство. Ура!»

Не передать словами, что тут поднялось: буря восторга, от которого мы смутились. Люди выбегали на сцену и просто дарили нам цветы, хрустальные вазы, семейные портреты, сувениры от значка до бутылок со «сливовицей», просили пригубить ради вечной дружбы. Ах! Если бы мы только знали, что море сливовицы нас ждёт за воротами стадиона. Долгую жизнь я прожил, но такой почести, такого взрыва добрых чувств никогда прежде не переживал. Мы купались в море любви, доброжелательства. Но это было только начало этого радушия.

После обильного, мягко говоря, обеда в ресторане наша четвёрка в сопровождении тоже порядочно захмелевших руководителей вышла на площадь, которая была запружена людьми, которые терпеливо ожидали конца нашей трапезы. До гостиницы было идти недолго, но мы попали, как теперь говорят, в «людскую пробку». Ни секретарь горкома, ни мэр Мимоня уже не могли регулировать поток обрушившихся на нас знаков внимания. Нас хватали за руки, желая просто прикоснуться, тащили в дома, где на пороге уже стояли женщины в национальных костюмах с подносами, уставленными домашней снедью и, конечно же, угощали всё той же 60-градусной сливовицей. Нас уже раскачивало из стороны в сторону, как на палубе шхуны в штормовую погоду. Мы изо всех сил старались держаться, не «потерять лица», чтобы не грохнуться на землю. Правда, нас крепко поддерживали за руки и плечи местные крепыши-добровольцы. На какое-то мгновение мне показалось, что обе стороны улицы раскачиваются, ноги точно пьяные и, как позже признался мэр города Мимонь, за всю свою историю так не напивался. Эти же слова были занесены в Книгу Почётных гостей, где мы оставили свои автографы. Ранним утром, чтобы проводить нас, вновь, казалось, собрался весь город. Мы ехали на открытом стареньком лимузине, который, как нам сказали, был взят напрокат в салоне антикварных автомобилей, и последнее, что я запомнил, как смуглолицая девчонка на ходу вскочила на подножку и, обхватив меня за шею, крепко поцеловала в губы, а жену, сидевшую напротив, самозабвенно целовал какой-то усач.

И резюме: семь лет продолжалась дружба городов-побратимов Мимоня и Южно-Сахалинска. Она, возможно, продолжалась бы и сейчас, но мир изменился, но таких сердечных встреч и таких пьянок под славянскими звёздами больше не было и вряд ли будет, а жаль.