Глава 1. А мне куда?

Том Лоу поднес к виску пистолет…

За этот длинный, изнурительный месяц жалость к себе прошла, подлая и неумолимая болезнь выжгла её, оставив в душе огненную растрескавшуюся пустыню.

Он, может быть, терпел бы и дальше, если бы не подслушал разговор доктора с Валерией. Специально, на цыпочках, подкрался к двери и подслушал.

— Ваш муж, — сказал доктор Крапп, — человек крепкий и вполне может протянуть год-два. Если повезет, то и все три…

О, Боже! Год-два. Еще год-два.

Том оделся, сунул в карман «Беретту» и вылез в окно. Спрыгнул на газон, отчего в утробе возгорелся притихший костер. Пошел прочь, не оглядываясь, но шагов через тридцать не выдержал, оглянулся. Одноэтажный особняк смотрел на него подслеповатыми окнами, в крайнем окне плавилось заходящее солнце. Особняк этот уже был переписан на Валерию.

Через полчаса Том сошел с автобуса и углубимся в лес. Он знал, что здесь есть глубокий овраг, дно которого сплошь заросло густым жестким кустарником. Там никто никогда не найдет.

Вот и овраг. Том спустился вниз, продрался сквозь кустарник как можно дальше, сел. Надвигались сумерки.

Вынул из кармана «Беретту», приставил дуло к виску.

«Наконец-то», — подумал он и нажал спусковой крючок. Рука его при этом, внезапно и катастрофически теряя силу, дрогнула, но пуля всё равно ушла в голову…

Том очнулся от невыносимой боли, застонал, с трудом разлепил залитые чем-то густым веки. Это было единственное движение, которое он смог совершить, ни руки, ни ноги не слушались. Тело его, однако же, билось и содрогалось в такт тому, что с ним проделывало нечто могущественное и постороннее. Оно, это постороннее, вычищало тело изнутри, как чистят грязную бутылку, засунув в неё ёршик. Вся грязь, накопившаяся в органах за время смертельной болезни, выскребалась, выскабливалась самым решительным образом.

Потом незримый ёршик просунулся в голову, как бревном саданул, и Том потерял сознание…

Он стоял в конусе ослепляющего света, вокруг была кромешная тьма, и кто-то в этой темноте говорил надтреснутым искаженным басом:

— Вот ведь жив, однако.

— Мешает? — спросил другой бас.

— Не больно.

— Всё равно выпроводи, — посоветовал второй бас. — Чтобы не было наложений.

— Прогоню, пожалуй, — согласился первый бас.

«Шиш вам», — подумал Том, понявший, что речь идет о нём, и заставил себя очнуться.

Ёршик исчез, тело было легкое-легкое. Он сел, протер глаза, посмотрел после этого на кулаки — они были в крови.

Рядом в траве валялась «Беретта», Том сунул её в карман. Теперь он был человеком с пулей в голове. Или нет, уже не с пулей? Некто, избавивший его от чудовищно разросшейся опухоли, похоже, вынул и пулю. Сейчас бы помыться, негоже в таком виде появляться перед Валерией и Кэти. Малышка Кэти еще заикаться начнет, когда перед нею появится этакий окровавленный папик.

Со времени выстрела, наверное, прошло не более четверти часа. Всё еще было светло, хотя солнце уже скрылось за горизонтом, и свет этот был какой-то неестественный, как в белую ночь.

Том продрался сквозь кусты, шутя преодолел крутой склон и понял, что стал обладателем незаурядного тела. Ни одышки, ни тяжести в мышцах. А от прежней обжигающей, сверлящей боли вообще ничего не осталось.

Никаких тропинок здесь не было, и он поначалу стремительно шагал по упругой мшистой земле, хрустя валежником, потом побежал, огибая особо густые заросли. Мог бы бежать и быстрее, но ветки хлестали и рвали одежду.

Из-за толстого платана впереди возник вдруг человек и поднял руку, требуя остановиться. Жест был властный, да и сам человек был не из оборванцев. Глыбообразный, одет скромно, но со вкусом, то бишь серая рубашка с черным галстуком, идеально отутюженные черные брюки, на галстуке золотой зажим. Лет тридцати, мордастый, губы решительно сжаты, взгляд строг.

Том остановился в трех шагах от него.

— Негоже красть чужое тело, мистер Лоу, — сказал человек глуховатым басом.

— Как, то есть, чужое? — не понял Том.

— Вы застрелились, — сказал человек. — А значит вас, мистер Лоу, как личности в природе не существует. Посему прошу вернуть тело.

— Кому вернуть? — спросил Том. — Это что — костюм? А мне куда?

Он, конечно, был массивен, этот незнакомец, и наверняка силен, но Том, сам далеко не маленький, и не с такими разбирался. Слышали про борьбу без правил? Когда помимо общепринятых ударов руками, локтями, ногами, головой можно кусаться, бить по мошонке, рвать ноздри и прочее, и прочее. Наверняка слышали. Так вот Том незадолго до болезни был абсолютным чемпионом в этом дикарском шоу-бизнесе.

Но лидерство даром не проходит, всяк норовит лягнуть посильнее и подгадить поподлее. В запальчивости, в азарте были пропущены вредные, разрушительные удары, которые вскорости дали ядовитые всходы.

Сейчас Том вновь был в форме, и этот кабан был ему не страшен. Что-то, однако, заставляло узнать побольше о намерениях незнакомца, слишком уж невероятной была ситуация.

— Вам, собственно, никуда, — сказал человек, отвечая на вопрос Тома «А мне куда?». — В привидения, если будет угодно. Каяться в совершенном грехе, чтобы Всевышний смилостивился над самоубийцей и забрал в райский отстойник.

Он вдруг поморщился и заявил безапелляционно:

— Давай, ложись, пельмень. Шнель, шнель. Некогда мне тут с тобой.

На Тома накатила теплая, липкая волна, обезволила, лишила всех мыслей, внушила, что нужно лечь. И Том едва не поддался. Спасло чувство самосохранения, то самое чувство, которое было напрочь съедено зловредной болезнью.

Стряхнув с себя оцепенение, Том прыгнул на кабана. Да, да, вот именно на кабана, смертельно опасного, не знающего жалости, клыкастого, усеянного клещами, вонючего, визгливо похрюкивающего, с капающей слюной.

И отлетел в сторону после небрежного движения незнакомца. Этот враг был много серьезнее, чем те, что попадались на татами. Тут нужно было финтить, дурачить, ловить на имитации приемов, то есть на полную катушку работать головой.

Это требовало больших усилий, приходилось крутиться юлой, но понемножку, помаленечку начало приносить плоды. Том попадал во врага всё чаще, пропуская всё реже.

Если бы он понаблюдал со стороны, с какой скоростью всё это происходит, то не поверил бы своим глазам, а скорее всего увидел бы лишь какие-то мелькающие тени.

Кабан бил, не жалея. Этот самоубийца влез в уже не принадлежащее ему, откорректированное и наделенное особыми функциями тело так основательно, что, кажется, овладел всеми его секретами. Невероятно, но факт. Он имел перевес, в чем пока не хотелось себе признаваться, и это было неправильно. Нужно было срочно наверстывать упущенное, и кабан включил все резервы. Тело потом можно отремонтировать, сейчас главное — вытурить из него самозванца, расчистить место для загнанного куда-то на задворки ошарашенного Саламанты.

Том почувствовал, как тяжелы вдруг стали тумаки противника. Один прошел в голову, что-то хрустнуло, в глазах потемнело. Нет, ребята, так не пойдет, так мы очень скоро выдохнемся.

Он собрался, сосредоточился, представив себя сжатой пружиной, приготовившейся к броску змеей, и, вложив в это все силы, провел стремительную, кинжальную серию ударов по уязвимым точкам, закончив мощным прямым в нос и боковым в челюсть.

Кабан застыл, потом рухнул на спину, плашмя, впечатавшись затылком в какой-то позеленевший булыжник. Откуда он здесь взялся, этот булыжник? Звук был не приведи Господь, будто, упав, треснул арбуз.

По зелени поползла кровь, и Том отвернулся. Честное слово, не хотел он этого. Уложить, вырубить, но не до смерти, а минут на пятнадцать, чтобы было время уйти.

В глазах периодически темнело, он никак не мог проморгаться. Что-то там этот верзила нарушил своим пушечным ударом, гад такой. Поди, гематома уже зреет, а это дело паршивое.

В голове, ослепив и оглушив болью, взорвалась граната, и Том мешком повалился в траву. Спустя секунду из его брючного кармана под собственной тяжестью выскользнула «Беретта».

 

Глава 2. Человек без памяти

Он открыл глаза и в ярде от своего носа увидел подметку большого черного полуботинка. Чуть дальше располагался еще один полуботинок.

Он сел и увидел владельца башмаков — здоровенного верзилу с натекшей под головой кровищей.

Лес, в котором находились он и этот покойник, был безмолвен. Небо затянуто серыми тучами, видно, как днем, но похоже, что не день. Ни одна тварь не чирикнет, не пискнет, не прошуршит. Или место такое — гиблое?

Он начал вспоминать, как попал сюда, однако ничего не вспоминалось. Мелькнули ничего не значащие имена: Том Лоу, Саламанта.

Возникла мысль, что нужно, пожалуй, двигать отсюда, и он встал. Посмотрел на хорошо одетого, белого, как смерть, верзилу. Нет, личность совершенно неизвестная.

«Любопытно, как я здесь очутился? — подумал он, уходя. — И что это за покойник? Между прочим, я мыслю — значит, я существую. Но кто я? Что я?»

— Мама, папа, — сказал он вслух. — Купил кипу пик.

С речью тоже всё в порядке. Единственное, что не в порядке, — это то, что напрочь отшибло память о прошлом. Вернее, память, как таковая, осталась, но из неё изъяли все данные о том субъекте, кому эта память принадлежит.

Ноги между тем несли его прочь из леса и вскоре вывели на шоссе. Они, ноги, похоже, хорошо знали эти места.

Он зашагал по гладкому асфальту, но так было медленно, и он побежал. Серое полотно удобно ложилось под кроссовки, но и так было медленно. Он прибавил скорости, потом еще. Деревья так и замелькали. Ногам стало тепло, кроссовки нагрелись. Ничего, пусть терпят, они для этого и предназначены.

Если бы кто-то посторонний смог увидеть этот бег в ночи, то наверняка счел бы себя сумасшедшим. В самом деле, скачет по дороге с сосредоточенным лицом этакий верзила и не просто скачет, а летит пулей, делая в час не менее трехсот миль, и в каждый его скачок вмещаются ярдов пятьдесят. С ума сойти.

Он влетел в городок, освещенный фонарями, причем освещение это показалось ему каким-то неприятным, гнойным, и здесь у первых домов начал гасить скорость. К одноэтажному особняку он подошел уже нормальным шагом. Кроссовки пованивали горелой резиной, и он их снял, оставшись в носках. Правда, и от носок тащило, но уже не так.

Почему из всего многообразия разнотипных особняков был выбран именно этот, он не знал.

Подошел к открытому окну, заглянул — на кровати лежала спящая женщина. Через другое окно, тоже распахнутое, он увидел маленькую девочку, которая раскинулась на белоснежных простынях и тихо посапывала во сне. Прочие окна были закрыты.

Он обогнул дом, вошел в подсобку, вынул из шкафчика запасной ключ и открыл им кухонную дверь. Всё это уже делалось когда-то раньше, поэтому сейчас совершалось автоматически.

Ноги понесли по длинному коридору в кабинет. То, что это кабинет, было яснее ясного. Книги на полках, двухтумбовый стол, компьютер на столе.

Он заглянул в настенное зеркало. Ну и мурло: глаза заплыли, остались щелочки-амбразурки, переносица распухла, а лоб — сплошной синяк. Отменный видок, угрюмоватый, прямо хоть сейчас на роль упыря.

В столе должны быть документы. Вот они, на имя Тома Лоу. На фотографии бравый битюг, несколько смахивающий на того, что отразился в зеркале, но, разумеется, много симпатичнее. Приветливее, что ли, раскрытее.

Значит, он Том Лоу.

Скрипнула дверь и зажегся верхний свет, сразу наложивший на окружающие предметы противный серый оттенок.

В дверях стояла маленькая девочка, та самая, с белоснежных простыней. Она была в розовом пеньюаре, васильковые её глаза внимательно изучали Тома. Малышка ничего не говорила, просто смотрела и молчала, налаживая какую-то одной ей известную незримую связь, потом молча повернулась и убежала, легко шлепая босыми ножками. Том понял, что нужно уходить.

Положив документы в карман, он выключил свет и вышел тем же путем, которым пришел.

Вбивая ноги в кроссовки, он смотрел на покинутый им особняк, на бывшее своё жилище. Что-то, наверное, должно было шевельнуться в сердце, вызвать какие-то ассоциации, зацепившись за которые, можно было бы выйти на истину, но нет, не шевельнулось.

В распахнутом окошке появилась вдруг маленькая девочка, помахала ладошкой, послала воздушный поцелуй и скрылась в глубине комнаты.

«Ну, вот и всё, — подумал он. — А что, собственно, всё? Ведь ничего как бы и не было. Это же так легко — прощаться с тем, к чему не привязан».

Он и не заметил, что, разговаривая сам с собой, уже шагает прочь от своего бывшего дома.

 

Глава 3. Странник

Откуда явился этот странник, никто не знал. Вчера еще лачуга Онуфрия Ёлкина на краю Шептуновки, заколоченная досками пару лет назад после того, как Онуфрий, местный бобыль, преставился, была пуста и завешана внутри паутиной, а уже утром оказалось вдруг, что доски сняты, стекла вымыты, дорожка и крыльцо подметены, и что в самой избушке обретается человек, которого иначе как странником не назовешь. Одет в хламиду из мешковины до пят, волосы до плеч, пегая в седину борода до пупа, на бронзовом лице под выгоревшими бровями пронзительно голубеют глаза. Ходит со здоровенной клюкой. Странник и есть.

Назвался Михаилом.

Дело было в набожном Подмосковье, и к отцу Михаилу отнеслись с пониманием, не погнали прочь, как какого-нибудь приблудного бомжа. Более того, уговорили местного участкового не трогать отца, пусть себе поживет.

И Михаил на добро немедленно ответил добром, вылечил мальчонку Петьку, который заикался, как помешанный. Беда эта превратила Петьку в злостного матерщинника, мат, как ни странно, преодолевал трясину заикания много легче, чем культурная речь.

Так вот, этот Петька, столкнувшись нос к носу с шествующим к водной колонке Михаилом, заявил:

— Эй ты, старая жо, жжо, жжжо…

Он хотел сказать дальше: «Ты какого хрена здесь делаешь?», — но, как видим, застрял на своей жо.

Михаил поставил ведро, возложил на лоб заике ладонь и произнес весело:

— Давай, Петька, шпарь как по написанному.

— …па, — сказал мальчуган. — Ой.

Больше он никогда не ругался и не заикался.

Далее Михаил вылечил застарелого алкаша Ваську Крюкова. Васька, которому было за шестьдесят, из коих полвека приходилось на злоупотребление самогоном, весь в репье, жалкий такой, тощенький, рваненький, валялся под забором, когда к нему подошел странник. Подошел, значит, посмотрел и говорит:

— Встань, Василий, и отринь скверну.

Васька восстал из лопухов, как чертик из табакерки, принял стойку смирно, сипло осведомился:

— А курево — скверна?

— И курево скверна.

— Замётано, — твердо сказал Васька.

И действительно, бросил пить-курить, занялся огородом.

О Михаиле заговорили, что, мол, непрост человек, а когда он в присутствии родственников изгнал беса из девицы Ксении Пупковой, который заставлял её говорить басом и наделял нечеловеческой силой, все поняли — святой. И повалили к нему толпами.

Отец Михаил врачевал, заряжал воду почище Чумака, одаривал травяными сборами, вечерами же вразумлял. Вразумление происходило в его избе, прихожане сидели на полу, сложив ноги калачиком, дабы занимать поменьше места.

Странник говорил, что Земля изначально была полностью пригодна для человеческого житья. Человек должен был ходить по ней голышом, чувствовать себя комфортно в зной и стужу, питаться дарами Природы, без мяса, и реденько-реденько совокупляться. Токмо лишь ради поддержания демографического статуса на физическом плане.

В данном случае развитие шло бы по духовному пути.

Люди же рассудили иначе, продолжал отец Михаил. Свою физиологическую и интеллектуальную продвинутость по сравнению с прочими обитателями Земли они восприняли, как особый знак — знак Царей Природы. А коль ты царь, тебе всё позволено.

В результате в короткий срок довели Природу-матушку до предынфарктного состояния.

Что надобно делать, чтобы исправить положение? Прежде всего, самому жить в ладах с Природой. По возможности возвращать утраченное, то есть то, что ныне кличется тайноведением: ясновидение, яснослышание, левитация, телепатия, саморегуляция, создание канала с Космосом. Космической энергии в совокупности с лесными дарами вполне хватит для нормального житья. Не нужны ни мясо, ни колбасы, ни эти дорогущие копчености. Следует ограничиться в бытовых потребностях, ни к чему хоромы, достаточно будет девятиметровочки, где, разумеется, не должно быть техники. Вообще, всю технику из жизни вон — это придумка Дьявола.

С чадящими, громыхающими, исторгающими ядовитые отходы фабриками и заводами не только не связывать свою жизнь — бороться беспощадно. Но не как Дон Кихот с мельницами, а по-умному, влившись, к примеру, в экологическое движение.

Это отнюдь не ретроградство, просто земные наука и техника ушли далеко в сторону от насущных потребностей и стали средством насилия Природы.

Много еще о чем говорил отец Михаил в своих вразумлениях, в том числе и о сиюминутности человеческой жизни на фоне вечности души, и о Центральном Образовании по имени Рай, куда душа попадает после долгих странствий, и о том, что зло — чисто земное проявление, нету такового в Мироздании, изначально не предусмотрено Господом.

На одно из таких вразумлений заявился младший церковный чин, по совместительству стукач, кладовщик Евгений Серопузо. Слушал он этого странника, усердно кивал в знак согласия, а сам думал:

«Ах ты, тать подколодная. Гнида поганая. Ишь, какую гнилую заразу разносит. Вот ужо укоротим мы тебе язычок-то, укоротим».

А Михаил в тот раз всего лишь и говорил-то о том, что нынешняя церковь срослась с государством, в мирской суете, в жажде накопления потеряла свою Богооткровенную сущность, стала непримиримой к другим конфессиям, а это неправильно, ведь Создатель един. Религии не должны обособляться, наоборот — они должны слиться в единый животворящий источник.

Вот что было сказано отцом Михаилом. Каждый имеет право на собственное мнение, но Серопузо воспринял это, как подстрекательство.

Странник был обречен.

Ночью в избушку его, которая никогда не запиралась, проскользнули трое, подошли к спящему на топчанчике Михаилу. Один из них ловко выдернул из-под Михаила тощую подушку, наложил ему на лицо, начал душить. Другой схватил странника за ноги, третий за руки, навалились, чтоб не дергался.

Всё делалось в полном молчании, лишь тот, что с подушкой, азартно сопел.

Отец Михаил придушенно вякнул, выгнулся дугой и с непостижимой силой отшвырнул душегубов. Те разлетелись по углам, а странник встал, сказал отчетливо: «Господь вам судья», — и вышел.

Мерзавцы зашевелились, приходя в себя, застонали, заматерились. Больно всё же.

«Облажались, — сказал один из них, трогая зудящий затылок. Зашипел от боли, добавил, передразнивая: — Подушкой, чтоб следов не оставить… Топором надо было, лопатой. Артисты хреновы».

Никто ему не ответил.

Поднялись, покряхтывая, пошли вон из хаты. Странник, освещаемый луной, стоял у забора. А может, это и не странник был, а какой-нибудь куст с сохнувшей поверху белой тряпкой. Думать было некогда. Перепуганные насмерть налетчики драпанули так, что только пятки засверкали.

 

Глава 4. Фитюлька

Если Варвасил, угнездившийся в России, достаточно быстро восстановил свою память и уже в твердом уме назвался отцом Михаилом, то Еллешт, попавший в тучную Германию, с месяц ходил в недоумках.

А всё потому, что у земного носителя Карла Фройта, давшего согласие на добровольную передачу тела, вдруг случился удар. В самое неподходящее время — в момент замещения.

Фройт, ехавший в автобусе якобы на лечение в Висбаден, сидел в мягком кресле, закрыв глаза и полностью расслабившись. Этого требовала надиктованная инструкция — не напрягаться. В сей акции у сорокапятилетнего рабочего Фройта был свой интерес. Жизнь складывалась ни шатко, ни валко, на троечку, семья развалилась, накоплений практически не было, доходы мизерные, а тут сразу и полная биография в зачет со списанием части негативной кармы, и гарантия, что в следующем воплощении он родится зажиточным и удачливым. Время рождения, скажем, богатый ХХII век. Пойдет? Еще бы не пойти.

Фройт сидел в кресле и ощущал, как становятся ватными ноги, как отнимаются руки, как делается чужим собственное тело. Было радостно и тревожно, но вдруг в голове бухнул оглушительный колокол, перед глазами разлилась чернота, и Фройт помер. Вселяющийся в его тело Еллешт был застигнут врасплох. К сожалению, рядом не было кого-нибудь из Заместителей-прогрессоров, кто смог бы сыграть роль Настройщика Сознания и расчистить поле для нового разума. Собственный же Настройщик расконсервирован не был. Недооформившийся Еллешт оказался заблокирован в теле Фройта, где ему целый месяц пришлось выполнять низовую функцию Реаниматора, то бишь искусственно взбадривать внутренние органы, гонять кровь, дабы не застаивалась, регулярно прочищать кишечник. Работы было так много, что о какой-нибудь разумной деятельности не могло быть и речи. Месяц Еллешт прозябал в теле дебила, пока не сформировался до такого уровня, когда смог расконсервировать Настройщика. Дальше дело пошло веселее, но для этого пришлось прожить унизительный месяц.

Итак, мертвый Фройт со слабосильным Еллештом внутри сидел в кресле мчащегося в Висбаден автобуса, глуповато улыбался, а на рубашку изо рта струйкой тянулась кровь. Глаза его, выпученные, как у рака, налились красным, лоб и щеки побагровели.

Располагавшийся рядом толстый господин, нажравшись баночного пива, благополучно спал и ничего не видел. Всполошилась пожилая фрау, сидевшая сбоку через проход. Закудахтала, загалдела, привлекая к Фройту внимание.

Еллешт заставил тело вытащить из кармана платок, вытереть губы. Тело слушалось плохо, руки двигались рывками, невпопад.

Всем, кто видел это действие, стало не по себе.

Автобус остановился у ближайшего мотеля, где был пункт помощи. Здесь вялого безвольного Фройта помыли в ванной. По окончании мытья с Фройтом случился инцидент, так как Еллешт, хлопоча, по ошибке включил кишечник на опоражнивание.

Не нужно, наверное, объяснять, почему после этого Фройт очутился в веселом доме, населенном Бисмарками, Эйнштейнами и Шикльгруберами.

Фройта определили в одну палату с Пипером (Шекспир) и Клайном (Клара Цеткин). Кличку ему дали весьма игривую — Дристунчик.

Соседи были людьми тихими, задумчивыми, но до поры до времени. По какому-то внутреннему свистку в них просыпались исторические персонажи, и тогда всё менялось.

Шекспир, не знающий ни слова по-английски, начинал трещать, как сорока, рифмуя всё, что взбредет в голову, а Клара Цеткин говорил басом: «В каждой операции, товарищи, главное план. Сегодня мы составим план фрустрации ревизионизма». И садился писать, водя пальцем по столу, так как не имел ни бумаги, ни ручки. А Шекспир ходил в это время по палате и бубнил: «Селедка — сковородка, ботинок — подсвинок, стул — караул…».

Фройт оцепенело сидел на своей кровати и порой подпускал голубков — это Еллешт, суетясь с организмом, стравливал лишний пар. Ему, Еллешту, было страшно некогда, он работал 24 часа в сутки. Понемногу он рос, креп, однако происходило это ужасно медленно.

Трижды за день нужно было тащить тело в столовую, запихивать в ротовое отверстие еду, перетирать её зубами, перемещать в вялый желудок. Ужас.

Когда Фройт за столом с остановившимся взглядом двигал челюстями и скрежетал зубами, чувствительному Фреди Меркюри становилось плохо…

Поэтом Пипер был никаким. Непонятно, с чего это вдруг он возомнил себя Шекспиром. Профанация, да и только. Впрочем, если учесть, что Шекспир — псевдоним Френсиса Бэкона, даже не псевдоним, а придуманное им лицо, то в притязаниях Пипера прорисовывается некая истина. Рехнувшись, он начал обезьянничать с несуществующего персонажа, а потому оставался пустым и трескучим, как погремушка.

В отличие от него Клайн был малость начитан про Клару Цеткин и во время сдвигов по фазе придерживался исторической правды.

Он превращался в решительную напористую даму, защитницу и покровительницу феминизма в революционном движении, он организовывал забастовки, вовлекая в них и соседние палаты. Чудики охотно ему подчинялись, но долго навязанную роль играть не могли — звала своя, более важная. И какой-нибудь член профсоюза, которому требовалось временами изрекать «Больше мяса в котлеты», становился вдруг Статуей Свободы и застывал с поднятой рукой.

Это привычного к трудностям Цеткин не смущало и он переключался на борьбу с милитаризмом. Или империализмом. Или центризмом. Или, как стреляный материалист, наводил тень на плетень.

— Вилли, — говорил он Вильгельму Завоевателю. — Вот ты всех под себя подмял. Так?

— Ну, — отвечал Завоеватель.

— А им по фигу.

— И что?

— Так, значит, ты их не подмял.

— А мне по барабану.

— Но ты же за них за всех отвечаешь?

— Ага.

— Тебе их поить-кормить надо?

— Ну.

— Фабрики для них строить, чтоб потом налогами обложить. Жилища, чтоб за свет драть. Станки покупать, чтоб создавали прибавочную стоимость. А, Вилли?

— Чего, гад, пристал? — спрашивал Завоеватель.

— Так, выходит, это не ты их, а они тебя подмяли, — говорил Цеткин. — А значит, никакой ты не Завоеватель. Ты простой клоп-эксплуататор, кровососущее.

— Сам дурак глупый, — обидевшись, отвечал Завоеватель и замыкался в себе. Но ненадолго, ибо мир был полон радужных перспектив.

Фройт всё время молчал, и это даже чудикам казалось странным. Они щекотали его, сверлили зубочистками — бестолку. Но немым он не был. Когда уж больно донимали, мог сказать «Отвали». Мог отвесить по уху, и рука у него при этом была тяжеленная. Отвешивал по накоплению, так как Еллешт вёл счет обидам. Нанес, скажем, десять обид — получай по уху, чтобы впредь было неповадно.

Так и отвадил.

Первым Еллешта обнаружил Вильгельм Завоеватель. Случилось это во время обеда.

Перед этим Завоеватель рассматривал одну из радужных панорам, полную диковинных строений, зарослей гигантского папоротника и струящихся существ о трех ногах и двух головах. Потом он мигнул и увидел в сидящем напротив Фройте крохотного человечка. Человечек с невероятной скоростью сновал по гортани Фройта, по пищеводу, дергал мышцы, и в такт ему Фройт жевал котлету и глотал прожеванные куски. Человечек знай себе уворачивался, чтобы не угодило по башке, и работал, работал, не покладая рук.

Завоеватель, который и сам жевал, замер, похлопал глазами, потом сказал невнятно, сквозь еду:

— Здорово, приятель. Чего это ты там делаешь?

Фройт не отреагировал, Еллешт тем более.

— Что, Вилли, дружбана увидел? — спросил Цеткин, сидевший рядом с Фройтом. — Не говори никому, а то укол в попу схлопочешь. Будешь дрыхнуть вместо ужина после укола-то, радость невеликая.

— Ладно, — испугавшись, ответил Завоеватель. Уж чего-чего, а поесть он любил.

— Но мне сказать можешь, — разрешил Цеткин. — Шепни на ушко, чего ты там увидел, Вилли, дружочек.

Он обошел стол, нагнулся к Завоевателю, и тот ему прошептал:

— В Дристунчике живет фитюлька.

Цеткин вгляделся в Фройта и, о чудо, увидел снующего Еллешта.

— А я тебя вижу, — сказал Цеткин. — Ты кто — микроб? Отвечай живо, а то накормим Фройта пургеном, он тебя в два счета выставит.

Еллешт завертел головой, понял, что обращаются к нему и ответил:

— Без меня Фройт помрет. А со мной станет шибко умный.

Голосок у него был тоньше комариного писка, но Цеткин с Завоевателем прекрасно услышали, поскольку были настроены на то, чтобы услышать.

 

Глава 5. Тест на разумность

Надо отдать должное Цеткину и Завоевателю, о фитюльке они никому не проболтались. Только Шекспиру, потому что тот сосед Цеткина по палате, а Завоевателя — по столу.

Уж и непонятно, откуда вдруг про фитюльку на следующий день знал весь дурдом, ведь Шекспир поделился тайной только со Стивеном Кингом, как с коллегой по перу, а тот шепнул об этом всего лишь миляге Дракуле, с которым был на короткой ноге.

В другом обществе после такого известия Фройта стали бы сторониться — кто его знает, этого идиота, что за живность в нем завелась. Известно же, какая живность заводится в брюхе — глисты, аскариды да цепни. Нет уж, нет уж, от такого надо держаться подальше.

Чудики были другими. Они видели, что во Фройте живет не глист-паразит, а трудяга человечек, и старались этому человечку всячески помочь.

Водили Фройта под локотки, кормили с ложечки, небритый Сатир вызвался даже пережевывать фройтовскую пищу, но его шуганули. Этому только дай.

Помощь эта была Еллешту как нельзя более кстати, у него появилось свободное время, когда он мог поработать над собой. В результате он начал прибавлять в росте и весе и понемногу заполнять объем фройтовского тела.

Тут следует пояснить, что живущий во Фройте Еллешт был на 90 % энергетическим созданием и лишь на 10 % — плотским, и что росла энергетика, а не плоть. Ну это так, для порядка, чтобы никто не подумал, что в человеке произрастал другой человек. Это вообще была бы чушь несусветная.

Через неделю Фройт перестал спонтанно испражняться, а еще через неделю заговорил. Да так складно заговорил, в кон, что чудики диву дались. И сам он разительно изменился. Взгляд стал проницательный, острый, движения плавные, размеренные.

Санитарки немедленно доложили Главному: выздоровел, стало быть, Дристунчик-то, перестал гадиться и вообще косит под умного. Хоть стой, хоть падай.

Главный, мистер Лупо, пригласил еще двух спецов по психосдвигу и велел доставить Дристунчика в спецкабинет.

Три гориллоподобных санитара приволокли Фройта, сами встали поблизости, чтобы, значит, в случае чего, ежели озвереет и накинется на Главного, кулачищем по кумполу — хрясь, и в отруб.

— Хлеб, чеснок, носки, — сказал мистер Лупо, наблюдая за реакцией Фройта. — Что лишнее?

— Хлеб, — сказал Фройт.

— Почему?

— Не воняет.

— Взять между и промеж, — сказал мистер Лупо. — В чем разница?

— Смотря где, — ответил Фройт.

Экзаменаторы переглянулись, потом один из спецов спросил:

— Тебе, дружочек, кошмары не снятся?

— Не снятся, — ответил Фройт.

— А раньше? — спросил другой спец.

— Тоже, — ответил Фройт.

— Зачем же тогда белье пачкал? — строго осведомился мистер Лупо. — Из вредности?

— Дурак был.

— Уверен, что был дурак? — сказал мистер Лупо. — Точно уверен?

— На сто процентов.

— Что бы ты сделал с голой женщиной? — спросил первый спец.

— Известно что, — ответил Фройт. — Что и все делают.

— А что все делают? Расскажи нам поподробнее, — попросил второй спец.

— Если это труп — вызвал бы полицию, — ответил Фройт. — Если это в бане, извинился бы, что спутал отделение. А если это не труп и не в бане, то, обоюдно согласяся, отдался бы зову плоти.

— Ишь, стручок, — сказал мистер Лупо с одобрением. — Всё правильно. Я думаю, коллеги, что умному косить под дурака много легче, чем дураку под умного. Конечно, житьё здесь, в дурдоме, халявное, но человек нормальный жить здесь добровольно не будет. Останешься, Карл, или уйдешь?

— Уйду.

— Что, коллеги, выписываем? — сказал мистер Лупо…

Через полчаса Карл Фройт покинул стены веселой обители.

 

Глава 6. Джим Зунгалла

От шоссе пришлось идти лесом. Ни тропинки, ни дорожки, хорошо — лесники следят за порядком, подчищают лес, а то ноги сломаешь.

Труп лежал на спине, вытянувшись в струнку. Внушительный, надо сказать, труп, не маленький. Лежалый, с запахом. Нашли его дети. Нашли, испугались и двое суток молчали, как партизаны, отсюда и запах. Потом кто-то из них не выдержал, проболтался.

Джим Зунгалла обошел труп, удостоверился, что смерть наверняка наступила от удара затылком о булыжник, отошел в сторону и сказал:

— Давайте, ребята.

Сначала фотограф Плац пощелкал своей «Минолтой», затем к делу приступил опытный Ковалек, который безошибочно находил мельчайшие вещдоки. Этого запах ничуть не смущал, его нос постоянно находился в дюйме от смердящей плоти. Еще двое полисменов начали описывать вокруг тела концентрические круги.

Нет, всё бестолку, никаких следов.

Тощий Ян Ковалек хлопотал вокруг трупа. Снял золотой галстучный зажим, чтобы другие не сняли, определил в сумку. Вытащил из кармана отутюженных брюк водительские права, прочитал вслух: «Питер Донован Чейз», — сунул их в сумку же.

Зунгалла, переминаясь с ноги на ногу, почувствовал вдруг, что наступил на какой-то плоский предмет. Так, так, так. Трава здесь была высокая, сразу всего и не углядишь. Он нагнулся, пальцы коснулись холодного металла. Зунгалла поднял пистолет, осмотрел и отдал Ковалеку, который тут же поместил его в пластиковый пакет, затем в сумку.

После этого пистолета всё виделось уже по-другому. Вот и трава рядом с трупом, в его ногах, как бы примята, будто здесь кто-то лежал. И нос у этого здоровяка сидит криво, а в ноздрях запеклась кровь. И на правом кулаке маленькая ссадина…

Вскоре труп был запакован в мешок и уложен на носилки. Несли его четверо полисменов — двое не справлялись, уж больно был тяжел.

Зунгалла с Ковалеком шли сзади, и Ковалек, с сумкой через плечо, рассказывал, как ему довелось осматривать останки с месячным стажем. Вот это, господа мои, не приведи Господь…

Питер Донован Чейз был банкиром из соседнего штата, находящимся в отпуске. Неженат, жил один в собственном доме. Как очутился в соседнем штате да еще в глухом лесу — непонятно. Машина его стояла в гараже, что рядом с домом.

С пистолетом тоже не всё было ладно. Пистолет «Беретта» модель 92FS числился за каратистом Томом Лоу, недавним чемпионом мира по борьбе без правил, который исчез неведомо куда. Он, этот Лоу, был болен раком и, говорят, за последний месяц сильно сдал. Логичнее было бы найти в лесу его тело с дыркой в черепе, а не тело Чейза без дырки, но сильно изувеченное. Внутренности банкира были что тебе хорошая отбивная, будто молотили кувалдой. Кто молотил — смертельно больной Лоу, который сам-то при поносе реял в ярде над горшком? Ну, может, и не реял, может, веса еще было достаточно, чтобы не сдувало, но по уверениям Валерии Лоу и лечащего врача сил у него хватало только на борьбу с болезнью.

Очень, очень странно.

И не легче ли было бы болезному Лоу направить на Чейза пистолет и нажать спусковой крючок, чем молотить кувалдой?

Кстати, из пистолета стреляли, и именно в то время, когда был убит Чейз.

Где пуля? Где Том Лоу?

Итак, был труп, а из следов были следы только каратиста Лоу, поэтому детектив Джим Зунгалла объявил каратиста в розыск, о чем свободная демократическая пресса немедленно раструбила на весь мир.

 

Глава 7. Здесь можно и осесть

В семь утра Том понял, что голоден. Трассу уже заняли машины, и он переместился на край дороги, порой уходя на обочину. Бег его был невероятно быстр и привлекал к себе внимание, на самом же деле бежал он вполсилы, мелким шагом.

Навстречу вырастал большой город, стали попадаться любители трусцы, приходилось быть осторожным. Когда Том, обгоняя, вихрем проносился мимо, у любителей трусцы от изумления отваливалась челюсть.

Очутившись на окраине, Том сбавил скорость, а потом, углубившись в каменные джунгли, и вовсе перешел на шаг. Народу уже было порядочно — сшибешь кого, криков не оберешься.

На пороге закусочной, откуда волнами шел аромат жареного мяса, он вдруг обнаружил, что в карманах ни цента, только документы. Ни денег, ни кредитной карточки.

Желудок, однако, требовал своего.

Он решительно вошел. Забегаловка была солидная, на тридцать столиков, и половина их, несмотря на рань, была занята. Ребятишки (женщин не было) жрали шницеля, лангеты, сосиски, куриные грудки. В изобилии поглощали жареную картошку, бобы, омлеты, гороховые и овсяные каши. Челюсти их работали, как жернова. Лысый верзила, обогнавший всех с мясом, запихивал в рот изрядный ломоть яблочного пирога.

— Лангет, — бросил Том пожилой буфетчице. — С картошкой. Лучше два лангета.

— Хоть три, — ответила буфетчица, которая видела в окно, как Том хлопотал по карманам. — Деньги давай.

— Нету, — сказал Том. — Такая вот оказия. Может, в долг?

— Тогда вали, — отрезала буфетчица.

— Что, Роза, пристаёт? — спросил лысый сквозь пирог.

— Денег у него, видишь ли, нету, — сказала буфетчица.

— Давай, парень, вали отсюда, — посоветовал лысый.

— Вали, вали, — поддержали его из-за столиков.

Да тут, никак, собралась команда.

В памяти всплыло: «Параграф 20. Товарно-денежные отношения подменяют отношения нравственные и дискредитируют Моральный Кодекс. Следует объяснить землянам пагубность такого положения и его бесперспективность в плане духовного развития личности».

Откуда это? — подумал Том. Саламанта? Что-то знакомое, кто такой Саламанта?.. Чего тут рассусоливать — взять вот этот ближайший лангет, он самый прожаренный, и стрескать.

«Правило второе: не укради», — всплыло в памяти.

Том схватил мясо, оторвал зубами порядочный кусок, начал быстро жевать.

— Во гад, — сказал белобрысый парнюга — весь в наколках.

Лысый встал, подошел вразвалку, умело ткнул кулачищем Тому в живот. И зашипел от боли, живот у Тома был, как каменный.

Том вновь откусил от мяса и улыбнулся, глядя на верзилу ясными глазами.

— Пресс, говоришь? — сказал лысый и с размаху ударил Тома по физиономии.

И промазал. Кто-то сдержанно хохотнул. Лысый, шипя, начал массировать плечо.

Белобрысый поспешил на помощь, разогнался, как носорог, Попади — смёл бы Тома к чертовой бабушке, но не попал. Со всей дури врезался в буфетную стойку и повалился на пол.

Том взял вторую порцию. Как ни быстро это было сделано, глазастая буфетчица углядела. Вернее, она углядела в руке у Тома новый лангет и немедленно заверещала:

— Караул, грабят.

Тут уже все повыскакивали из-за столиков.

Образовалась куча-мала, каждый норовил дотянуться до Тома. Сопение, бормотание, увесистые шлепки, охи, ахи.

Через минуту всё кончилось.

Здоровяки, лихо поколотившие друг друга, ворочались на полу, лысый верзила сидел, привалившись к стене, и смотрел целым глазом (второй заплыл) на Тома, который дожевывал у стойки лангет. На Томе не было ни царапинки, ни пылинки.

Дожевав, Том деловито взял со стойки стакан апельсинового сока, выцедил, оттопырив мизинчик, аккуратно поставил стакан на место и сказал:

— Спасибо, мэм.

Потерявшая дар речи буфетчица что-то пискнула в ответ.

— Мистер, — сказал лысый, шепелявя (верхняя губа у него раздулась и оттопырилась). — К нам не примкнёте?

— Нет, шеф, — ответил Том. — Извините, шеф.

И вышел, слушая комментарии Саламанты, к которому уже начал привыкать: «Зло множит зло, поэтому нельзя отвечать насилием на насилие. Следует всячески избегать ситуаций, могущих спровоцировать насилие. Только добро спасет этот исковерканный мир».

«Добро должно быть с кулаками», — вспомнил Том.

«Отнюдь, — возразил Саламанта. — Где грань, за которой кончается добро и начинается насилие? Нет такой грани. Христос говорил вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Плохие же вы ученики».

«Какие есть», — ответил Том и перестал прислушиваться к Саламанте.

Тут следует, наверное, сделать маленькое пояснение. В группе Внедренных Саламанта был носителем духовности, Регистратором Высших Проявлений, поэтом Тому несколько не повезло. В деле духовности Саламанта соблюдал все пунктики и требовал такого же соблюдения от других, чем мог достать до печенок. Прочие Братья Света позволяли себе отступления от правил. Вспомним, как Еллешт отвешивал своим обидчика увесистые оплеухи.

Том шел по чистой, освещенной косыми лучами солнца улице, мимо нарядных витрин, мимо зеркальных дверей еще не открывшихся фирм, мимо украшенного колоннами белокаменного дома-мастодонта, мимо засаженных кустами роз палисадников перед нарядными особняками и всё больше понимал: это ему нравится. Здесь можно и осесть.

За так, даром, не осядешь, нужны бабульки. Где взять оные? Не мести же тротуары и не мыть тарелки за какими-нибудь оглоедами. Значит, что? Ринг, татами, то есть то, что хорошо оплачивается и, по всем признакам, должно хорошо пойти. Забегаловка это проявила очень четко.

 

Глава 8. Срамота

Ночь была летняя, душная. Жесткая экономия довела до того, что на весь городок имелась лишь одна худо-бедно освещаемая улица, центральная, остальное освещалось луной.

Избушка отца Михаила была погружена во мрак, отец почивал.

Тихонечко, чтобы не стукнуть, Фрося сняла в сенях сланцы, повесила на гвоздь платье, осталась голышом.

Открыла дверь в горницу и, легко ступая, пошла на храп. Да, да, странник, увы, храпел во сне, тут уж как природа-мать строением носоглотки распорядится, будь ты хоть трижды святой.

Фрося в свои двадцать два была хороша. Когда шла по улице, взвод дифелирующих мимо солдат начинал непроизвольно печатать шаг, а головы юношей, как подсолнухи, поворачивались в сторону Фроси, аж шеи хрустели.

Предлагали в Турции работать фотомоделью — там, в Турции, мало красивого лица, там в почете пышные груди и бедра при осиной талии, и Фрося проходила по всем параметрам — но она отказалась. Знала, что всё это обязательно кончится гаремом и неутомимым турком, который не даст толком поспать. Вот так и будешь бродить по Турции, не выспавшись, а там, глядишь, и молодость пройдет. Нет, русские мужички привычнее. Этому дашь в лоб поленом, он и на попятную. А смилостивишься — долго утруждать себя не станет. Про русского мужичка бабы говорят так: на себя положишь — сваливается, под себя — задыхается, рядом положишь — засыпает.

Странник перестал храпеть, сказал тихо:

— Чего тебе, Евфросинья?

— Известно чего, — ответила Фрося. — Подвинься.

— Уходи, — сказал Михаил, садясь на топчанчике. — Не гневи Бога.

Фрося повела тяжелой грудью, задев сосками острый нос странника, прошептала ласково:

— Ах ты, дурачок. Богу-то как раз это и угодно. Иначе зачем же нас наградил принадлежностями?

— Ступай, Фрося, — сказал странник. — Принадлежности надобны для продолжения рода, а не для баловства. Для баловства найди себе юношу с потребностями кролика. С ним и забавляйся, пока вас снимают на камеру, а меня, девонька, уволь.

Он сделал движение рукой, и Фросю отнесло на середину комнаты. Там развернуло и потащило к дверям. Сила была мягкая, но непреодолимая, не воспротивишься.

В сенях отпустило.

Фрося оделась, дрожа от стыда, и выбежала во двор.

— Ты чо? — зашептал, подскочив, шустрый Иннокентий. — Освещение уж расставлено, Гендос с Серым готовы снимать. Бабки, что ли, не нужны?

— Да отдам я вам ваши бабки, — сказала Фрося. — Скоты.

И побежала прочь от своего позора, от своей жадности, от своей неразборчивости. Сдвинул что-то странник в её душе. Непонятно как, но сдвинул.

Между прочим, даже если бы Гендос с Серым при свете нацеленных в окна прожекторов начали снимать своими Панасониками эротическую сцену с Михаилом в главной роли, ничего бы у них в итоге не получилось. Пленки были бы пусты, камеры бы уже на второй минуте заело, а прожектора взорвались.

И никакого компромата у Серопузо не было бы.

Другой вопрос, что странник не довел до эротической сцены, попёр из своей хаты красавицу Фросю, как какую-нибудь беззубую бомжиху. Иннокентий был в трансе. Здесь, в маленькой подмосковной Шептуновке, всё было схвачено. Как крутым бетоном. Все, начиная от администрации, и кончая частным коммерсантом Чикиным, работали в одной связке. В смысле тырили. Имеются в виду, конечно же, те, кто вошел в гоп-компанию. Это энергетики, силовики, оптовики, товаропроизводители. Про администрацию и торговцев уже было сказано. А вот работяги и итээры на фабрике или нанятые коммерсантами бабёшки, торгующие со столиков — эти, разумеется, не вошли. На всех разве хватит?

Короче, всё было схвачено и работало, как хорошо отлаженная машина. И Фрося, которая являлась частью машины (обычной стерве за красивые глазки престижную работу в Турции не предложат), просто обязана была возбудить похоть в Михаиле, которому, поди, и пятидесяти-то еще не было.

Ах, как теперь вторым концом-то ударит. У Серопузо тесная связь с главным комитетчиком Калачевым, может в качестве отмщения крепко взять за задницу.

Мысли у Иннокентия встали врастопырку, но он не был бы Иннокентием, если бы не нашел выход.

Всю ночь Гендос с Серым на монтажном столе готовили пряное блюдо из порнофильмов и видеоматериалов с отцом Михаилом, умело сдабривая стряпнину компьютерной графикой.

К утру срамота была готова.

В десять, как и было договорено, Иннокентий с видеопленкой зашел в кабинет Калачева — начальника местного отдела ФСБ. Здесь уже мелкой татью вился стукач Серопузо.

— Готово, — с придыханием сказал Иннокентий.

— Вставляй, — велел Калачев.

Иннокентий вставил кассету в видеомагнитофон, на экране появилась парочка. Девица была неизвестна, а вот партнер отнюдь. Это был такой партнер, что закачаешься. Не отец Михаил, нет. Сам мэр!

— Ну вы, ребята, совсем офонарели, — сказал Калачев, после чего подошел ближе и даже нагнулся к экрану.

Монтаж был мастерский, не придерешься.

— Как же это? — просипел Иннокентий. — Был Михаил.

— Был да сплыл, — Калачев перемотал ленту вперед — неутомимый мэр трудился уже с новой пассией.

И так по всей пленке: глава то с одной, то с другой, то в целом коллективе.

— Ладненько, — сказал Калачев и вынул кассету.

И сунул её в сейф, вытащив взамен тугой конвертик.

Вручил конвертик Иннокентию, который заблеял было, что так нельзя, что это брак, что это вообще черт знает что, но Калачев сказал ему веско «Свободен», и Иннокентий вынужден был ретироваться.

Уже на улице он вскрыл конвертик. Там были зеленые, много зеленых, но они почему-то не радовали.

 

Глава 9. Верные помощники

Еллешт не пошел по стопам Варвасила. В стылой, голодной России, где сколотить капитал можно было лишь воровством, путь духовника, продвигающего идеи равенства и братства, идеи Высшей Морали, был оправдан, другое дело — благополучная Германия. Тут рваного босого просветителя не поймут, тут путеводной звездой служит положение в обществе и мешок, набитый евро.

Быстрый рывок наверх требовал хороших денег. Грабить банк не позволяли нравственные устои, поэтому хитроумный Еллешт для обогащения воспользовался недоступным для обычного смертного способом — вырыл клад.

Старая Дойчланд была нафарширована кладами, как колбаса салом, нужно лишь было знать, где копать. Мелкие клады охранялись невостребованными в Высших Сферах духами жлобов, крупные — гномами. Бывшие жлобы отпугивали кладоискателей от сокровищ наведением мрачных мыслей, гномы же просто перетаскивали клады в другое место, попробуй найди.

Ночью Еллешт особым заговором отпугнул гнома, вырыл клад и был таков.

Далее Еллешта мы будем звать Карлом Фройтом.

Клад с трудом уместился в два больших баула, которые Фройт отнес в снятый накануне номер дешевой гостиницы. Сюда же, как привязанный, приволокся расстроенный гном, которого, кстати, звали Уцуйка. Увидеть его было невозможно, всё он где-то прятался, чем-то постукивал, поскрипывал половицами, тихонечко чихал в пыли и пришептывал. Наконец успокоился и сказал тоненько, просяще:

— Отдай золотишко, мил человек. Век буду благодарен.

— Золото не есть смысл жизни, — роясь в баулах, деловито ответил Фройт. — Оно должно быть в обороте, а ты живешь, как скопидом, как собака на сене. Скажи откровенно: на кой ляд тебе столько побрякушек?

Вынул толстую золотую цепь, критически осмотрел под тусклым светом электрической лампочки и, зевнув, швырнул обратно в баул.

— Ой, осторожно, осторожно, — заволновался гном, появляясь из-под стола. — Покарябаете.

— Да будет тебе, — сказал Фройт. — Это же такое барахло. Что ты над ним трясешься?

— Как же не трястись, — отозвался Уцуйка. — Это всё, что у меня есть.

— Принеси два чемодана денег — отдам твоё золотишко, — смилостивился Фройт.

— Ладно, — вздохнув, произнес гном и исчез.

Спустя полчаса он появился в номере с двумя кожаными чемоданами. Чемоданы были на колесиках, с кодоблокираторами, туго перехвачены запертыми на замки ремнями. Сам гном упарился, бороденка набок, дыхание с одышкой, порточки сзади порваны.

— С кошкой поцапался? — полюбопытствовал Фройт.

— С псиной, — отозвался Уцуйка. — С булем. Вцепился сзади, гад такой, еле ноги унес.

И сухо добавил:

— Открывать-считать будем?

— Будем, — сказал Фройт.

Гном вздернул кустистые брови, и чемоданы мягко легли на пол. Упали замки, змеями расползлись ремни, затрещали блокираторы, крышки откинулись. Оба были набиты тугими пачками долларов.

— Где взял? — спросил Фройт.

— Денежки чистые, — ответил гном.

— Где взял? — повторил Фройт.

— У одного мазурика. Приготовлены в обмен на наркотики. И вот ведь что обидно: только я за чемоданы — тут, откуда ни возьмись, этот гад, одёжку порвал.

— Ладно, ладно, — сказал Фройт, — Считай давай, денежки счет любят. А я проконтролирую.

В пять минут деньги были пересчитаны, их оказалось больше, чем ожидал Фройт. Впрочем, деньги лишними не бывают.

— Ну, я пошел, — произнес гном и задвигал бровями, подманивая к себе баулы с золотом.

Но не тут-то было, те стояли, точно гвоздями прибитые.

— Отдайте золото, как обещали, — сказал Уцуйка.

— Отдам, но с условием, — ответил Фройт. — Свистну — тут же явишься…

Деньги на Земле умели всё. Не прошло и трех дней, как Фройт обосновался в руководящих структурах. Не на первых ролях, всего лишь в качестве начальника комитета по мелиорации, но обосновался твердо и с хорошим видом на будущее.

Далее он начал подыскивать себе помощников. Условий было три: помощники должны быть верны, как псы, готовы смиренно выполнять любую черновую работу и чтоб без вредных привычек. Министерство, в которое входил комитет, было битком набито кадрами разного возраста и пола, но подходящих не было. Кто спесив, кто ненадежен, кто пивко не в меру посасывает. Главный недостаток — все избалованы хорошей жизнью. И тут Фройт хлопнул себя по лбу: как же можно забыть? Товарищи по несчастью Цеткин и Завоеватель. Умный и вглядчивый. Первый кому хочешь лапши на уши навешает, второй камень в почке углядит. Эти будут верны до гроба, к тому же не пьющи, не курящи, без глупых претензий.

Господин Лупо ломаться не стал — надо так надо. Услужить всегда рады, тем более такому человеку, как господин Фройт. Член Правительства, понимаете ли, выходец заведения, питомец, свой в доску.

— Пока еще не член, — поправил Фройт.

— Долго ли умечи, — откликнулся господин Лупо, хлопоча со справкой, которую самолично набирал на компьютере.

— Вот, извольте, — сказал он, подмахивая распечатанную справку, затем ставя на ней штемпельный оттиск.

Фройт взял красиво оформленную бумагу и прочитал о том, что господа такой-то и такой-то закончили в учебном центре ПД номер пять практические курсы по предмету «Проблемы психологической совместимости» и обнаружили склонность к руководящей работе. Директор центра ПД Х.Лупо.

— Что такое ПД? — полюбопытствовал Фройт, которому в целом бумага понравилась.

— Психодиспансер, — ответил господин Лупо. — Но вы это не афишируйте. Это как бы наша торговая марка для внешних сношений.

— Для каких сношений?

— Для внешних.

— А что это?

— Ну, как же, сэр? — сказал господин Лупо. — Должны мы как-то зарабатывать деньги. Мы их и зарабатываем по мере сил и возможностей. Только признайтесь откровенно: вы, лично, купите пособие «Как быстро стать миллионером» издательства Дурдом номер пять или сто раз подумаете? А вот это же издание учебного центра купите непременно. Не так ли?

— Логично, — согласился Фройт. — А теперь распорядитесь, чтобы привели склонных к руководящей работе Цеткина и Завоевателя…

Следующим утром перемигивающиеся, ухмыляющиеся Цеткин и Завоеватель в белых рубашках с короткими рукавами, но при галстуках, которые сбились набок, вошли в помещение, где стояли два стола, сели на мягкие стулья и принялись сражаться в многомерные шахматы. Удобство этих шахмат заключалось в том, что видели их только Цеткин и Завоеватель, прочим видеть это было не дано.

Хотя, может быть Фройт смог бы их углядеть? Миляга Фройт, верный дружбан, обосновавшийся на этом же этаже в здоровенной комнате с золотой табличкой на двери. Тогда можно было бы сгонять партейку на троих.

 

Глава 10. Маска

Местным ристалищем заправлял некто Гарри Спайс — могучий пожилой негр, у которого кулак был с чайник.

— Будь ты помясистее, был бы вылитый Том Лоу, — сказал восседающий за столом Спайс. — А так ты кто?

— Том Лоу, — ответил Том, угнездившийся перед ним на хлипком стуле.

— Усушенный Том Лоу, — сказал Спайс. — Нет, парень, взять я тебя не могу. При всём уважении.

В кабинете они были одни. Кабинет у Спайса был тесный, обшарпанный, с замызганным однотумбовым столом и облезлым сейфом. Неказистый имидж существовал специально для налоговой полиции, которой вовсе не обязательно было знать, что по линии негласного тотализатора через Спайса прокачиваются миллионы.

Спайс был богат, но, увы, богат нелегально. Чтобы воспользоваться своим состоянием, ему надлежало пропасть, исчезнуть из Штатов и всплыть где-нибудь в другой точке земного шара в совсем ином качестве.

Однако же Спайс пока не мог себе этого позволить. Сам в прошлом сильный борец, он любил своё дело и предпочитал пока не шиковать, а жить заурядной жизнью мелкого бизнесмена от спорта.

Том молчал, и Спайс повторил:

— Не могу, парень. Извини.

— Почему? — спросил Том.

— Ты на крючке у полиции.

После чего порылся в кипе бумаг и выложил перед Томом газету с кричащим заголовком: «Беги, Том, беги». Том прочитал коротенькую набранную крупным шрифтом заметку и поморщился. Хорошенькое дело — объявлен в розыск по подозрению в убийстве. Приплыли — дальше некуда. В каком таком убийстве? В убийстве этого типа, что в лесу? Так он-то, Том, здесь при чём? Он сам, можно сказать, пострадавший.

— Ничего не понимаю, — сказал Том.

— Это всегда трудно понять, когда тебя коснется, — понимающе произнес Спайс.

— Память отшибло, — сказал Том. — Напрочь. Как попал в этот лес, что за покойник, почему рядом со мной — ничего не помню. Знаю твердо — я не убивал. Не в моих это правилах — убивать за здорово живешь.

— Охотно верю, отозвался Спайс и встал, давая понять, что разговор окончен.

— Куда мне? — сказал Том, не двигаясь с места. — Я больше ничего не умею.

— Не умеешь, говоришь? — произнес Спайс, глядя на прилепленную к обоям старинную афишу. На афише этой двое дюжих борцов, эффектно напружинив литые мышцы, ломали друг друга. Оба были в масках…

Спайс помог Тому с жильем, маленькой двухкомнатной конурой в частном доме, оплатив за три месяца вперед, выдал тысячу в виде аванса и наказал явиться в клуб к восьми вечера. Поразмяться, то-сё. В девять начало боёв. Сценическое имя Маска, для бойцов, скажем, Курт Рюгер. Ни в коем случае не Том Лоу — Курт Рюгер. Знать, мол, не знаю, кто такой Том Лоу, впервые слышу.

— Замётано, шеф, — ответил Том. — Приду к девяти, сразу в маске, ни с кем знакомиться не буду.

— Как знаешь, парень, — сказал Спайс. — Как бы, не разогревшись-то, мышцы не потянуть.

— Не извольте беспокоиться…

В этот вечер у Тома было три боя.

Первым против него Спайс выставил не самого сильного бойца — проверить, на что годен хваленый Лоу. Через пять секунд противник пластом лежал на арене.

— Ты это, — сказал Спайс Тому, придя в комнату для отдыха. — Ты бы как-то поканителился с ним, что ли, поваландался. Бух — и на пятой секунде в нокаут. Думаешь, из зрителей кто чего понял? Это я углядел, как ты его правой в челюсть двинул, но я-то знаток, а все ведь подумали, что он специально лег. Поддался. Так что ты, коль такой быстрый, поразмереннее, как в цирке. Обозначь удар.

— Угу, — ответил Том.

Второго противника, негра-каратиста, причем каратиста сильного, он завалил на двадцатой секунде. Мог бы тянуть и дольше, но осерчал после того, как противник съездил ему босой твердой стопой по уху. Поймав каратиста за ногу, Том кончиками пальцев нанес кинжальный удар в солнечное сплетение, после чего легонько оттолкнул от себя. Негр упал, выпучив глаза и ловя ртом воздух. На губах его появилась пена.

Том ушел, потирая ладонью ушибленное ухо.

После этого ставки на Тома поднялись, но не сильно. Никто не знал, что за боец скрывается под черной маской, и рисковать своими деньгами не собирался. Известно же, что организаторы частенько договариваются с бойцами, и те выигрывают или же ложатся по их, организаторов, плану. Тем более Маска, тем более, что уж больно легкие победы, прямо-таки показушные.

Том ломал все планы, и Спайс на последний бой выставил против него обамериканившего китайца по прозвищу Огарик. Флай Огарик, то бишь Мухомор, был невелик ростом, но отменно мускулист, прыгуч и быстр, как пантера. Знаменит он был тем, что досконально знал уязвимые, «ядовитые», точки, тыча в которые железным пальцем, либо отключал моторные центры противника, либо вносил большой дисбаланс. Особенно это было ценно, когда противник значительно превосходил в массе и силе и свалить его обычным приемом было невозможно. Огарик, крутясь вокруг и уворачиваясь от сокрушительной длани-дубины, наносил верзиле точечные удары в корпус, шею, подмышки, и в конце концов громила, отчего-то вдруг обессилев, терял способность двигаться и замертво валился на пол. Бывало, что так и не могли откачать. Ядовит был этот Огарик, ох ядовит. Смертельно опасен.

И вот этого-то поганца Спайс выставил против новичка Лоу. Лишь бы оставить в неприкосновенности устаканившуюся систему тотализатора.

Том сразу понял — со стремительным китайцем нужно держать ухо востро. Этот сяопинец не пожалел времени, чтобы досконально освоить подзабытое, порастасканное по направлениям единоборств джиу-джитсу.

Первые двадцать секунд боя ушли на разведку — активную, насыщенную ударами и блоками, а оттого зрелищную, вызвавшую на трибунах одобрительный гомон, но тем не менее всего лишь разведку, подразумевающую обширные тылы для отступления. Никто пока не хотел рисковать и идти в решительную атаку.

Это было то, что нужно. Спайс показывал большой палец, трибуны гудели.

Мухомор опустил руки, давая себе отдых.

Том тоже расслабился, кивнул Спайсу — понял, мол, буду тянуть, буду делать цирк — и в тот же миг получил в нос. Не кулаком — ногой. Пятка у Мухомора была каменная, сила в удар вложена изрядная. У Тома искры посыпались из глаз.

Опытный Спайс увидел промашку Тома, попавшегося на удочку хитрого китайца, услышал хруст, сопроводивший молниеносный удар Огарика, и понял: Том — покойник. Огарик своего не упустит.

Но что это? Том как-то расплылся, размазался, начал таять, потом так же неожиданно восстановился в прежнем качестве. Заняло это секунду, не более, никто кроме Спайса ничего не заметил, да и он счел бы это мимолетным дефектом зрения, если не одно «но». Огарик оседал, безвольно складываясь, как надувная кукла, из которой выпускают воздух.

Закрывая лицо ладонью, Том быстро пошел на выход. Из-под ладони капала кровь…

Пять минут спустя Спайс вломился в комнату Тома. Тот лежал на топчане, накинув на физиономию мокрую тряпку.

— Сукин ты сын, — сказал Спайс. — Что делать с трупом?

— То же, что делаете с другими трупами, — прогундосил Том из-под тряпки.

— Можно подумать, у меня их тут штабеля, — остывая, проворчал Спайс. — Нос сломан?

— Сломан.

— Мало тебе, подлецу, — сказал Спайс.

— Спасибо, — гнусаво ответил Том.

Снял тряпку, сел. Да, рожа у него была не приведи Господь, однако кровь уже не капала.

— Теперь можно и без маски, — заметил Спайс, усаживаясь рядом с ним.

Топчан взвизгнул, но выдержал.

— Я уже думал об этом, — отозвался Том. — Пока рано. Можно поколотиться мордой об асфальт, но это неинтересно. Буду подставлять, чтобы превратилась в котлету, тогда родная мама не узнает. Вы позволите?

— Валяй, — разрешил Спайс. — Не моя же морда. Ты мне лучше вот что скажи, парень: как ты умудрился китайца так разделать? Ребра целого нет, не грудная клетка, а кисель. Объясни мне, темному, у меня что-то шарики за ролики заехали. Заклинило что-то.

— Есть такая штука — астральное карате, — бухнул Том первое, что пришло на ум. — Очень тонкая штука. Но для этого надо здорово озвереть.

— Озвереть, говоришь? — сказал Спайс, вставая. — Ну-ну. Мне показалось, тут что-то другое.

 

Глава 11. Отомсти, дружище

Никогда еще Зунгалла не был в таком дурацком положении. Ковалек сидел внизу в машине и жрал холодную пиццу, а он, Джим Зунгалла, опытный детектив, стоял перед пьяным идиотом, смотрел в зрачок нацеленного в него, Зунгаллу, пистолета и, стараясь быть убедительным, говорил, что он детектив, что он разыскивает свидетелей по убийству Питера Чейза, что вообще-то он ищет Тома Лоу, борца… Говорил и чувствовал, что не убедителен.

У идиота была невыразительная харя и снулые глаза. Он впустил Зунгаллу в квартиру, захлопнул дверь, отошел на пару шагов и вдруг направил на детектива пистолет. Точно из воздуха выхватил.

Фамилия идиота была Хорнби, он был сослуживцем Чейза и, по рассказам, его лучшим другом.

Зунгалла замолчал, ибо понял — Хорнби не просто пьян, а еще и накачан наркотиками. Говорить с таким, что козла доить.

Палец Хорнби, лежащий на спусковом крючке и остановившийся на полпути, когда детектив начал молоть языком, пошел дальше.

— Не сметь, — взревел Зунгалла, и в это время грянул выстрел.

Потом еще один.

Ковалек, услышавший два приглушенных выстрела, бросил недоеденную пиццу и устремился в подъезд.

Так, четвертый этаж. Коридор мрачен и пуст. Мрачен — потому что на весь длинный коридор горят всего лишь две лампочки, пуст — потому что день, жильцы на работе.

Вот эта квартира. Ковалек замолотил в дверь — ни ответа, ни привета. Попробовал высадить — только отшиб плечо. Дверь была солидная, с крепкими запорами, а сам Ковалек средненький, если не сказать хлипенький.

Ну, ничего, ничего, дело поправимое. Ковалек, стараясь не суетиться, так как знал: будешь суетиться — только время зря потратишь, вытащил из кармана реквизированную у одного ворюги отмычку, вставил в замочную скважину.

Открывшаяся дверь обнаружила два трупа. Окно нараспашку, оттого и были слышны выстрелы. Над трупами уже вьется пара мух, еще одна сидит на восковом носу Хорнби. Этот выстрелил себе в рот, да так удачно, стервец, выстрелил, что весь пол изгадил, обувь теперь будет скользить.

Зунгалла получил пулю в лоб. Ближе к правому виску. Лежит, бедняга, скрючившись, на левом боку, не дышит. Экая досада, черт возьми, зачем сам-то полез? Всё сам, сам.

Ковалек на всякий случай, скорее по привычке, возложил пальцы на сонную артерию… и, о чудо, нащупал пульс. Слабенький такой, нитяной. Зунгалла был жив. Еще жив. Ковалек заторопился.

Самому было не осилить, Зунгалла был слишком тяжел, и Ковалек принялся трезвонить во все двери, пока снизу на шум и гам не поднялся ражий домовладелец. Этот хорек, оказывается, сидел дома, попивал виски, праздновал свой хорьковый день рождения.

Ковалек сунул ему в нос своё удостоверение, вслед за чем велел взять Зунгаллу за ноги. Сам ухватил под мышки.

Уже внизу, после того, как детектива поместили на заднее сиденье, приказал вызвать полицию.

Проявив личную инициативу, Ковалек экономил как минимум четверть часа. Пока бы еще подъехала карета скорой помощи, а так, глядишь, Джим и выкарабкается…

Раненого детектива немедленно поместили на операционный стол. Четыре часа спустя Зунгаллу с забинтованной головой отвезли в реанимацию под капельницу, подсоединив к электронному Хранителю, который умел всё: и дышать за пациента, и гонять кровь, и выкачивать отходы.

Операция прошла гладко, смущало одно — жизненно важный участок головного мозга был разрушен, Зунгалла должен был очнуться идиотом. Стоило оперировать, чтобы в итоге получить ходящего под себя кретина.

И вот тут один из нейрохирургов, молодой, а потому интересующийся научными новинками, вспомнил, что читал в одном журнале статью некоего Хельмута Лупо о возможности исправления врожденного дебилизма путем вживления в определенные участки ГМ (то бишь, головного мозга) специального микрочипа. Данный микрочип изготовлен японской фирмой и опробован на пациенте-добровольце учебного центра, которым руководит Х.Лупо.

На следующий день спецавиарейсом из Германии в Штаты был доставлен луповский нейрохирург с драгоценным микрочипом.

Зунгаллу, которому было абсолютно наплевать, что с ним делают, вновь повезли на операционный стол…

Между тем полицейские, занятые в деле самоубийства Хорнби, никак не могли взять в толк, зачем он стрелял в незнакомого детектива. Наиболее вероятной была версия, что вследствие злоупотребления наркотиками принял Джима Зунгаллу за другого. Ковалек, которого пригласили, как эксперта-свидетеля, в этом процессе был не помощник, ибо сам ничего не знал.

Хорнби не оставил ничего, что бы могло пролить свет на его странный поступок. Однако мотивы у него были.

Перед перерождением Питер Чейз признался ему, что получил от неких очень влиятельных лиц колоссальное предложение, не будем уточнять какое, и что если оно выгорит, то он, Чейз, похлопочет и о нём, о Хорнби. На следующий день он не узнал своего лучшего друга Хорнби, прошел, как мимо столба, а еще через три дня его нашли в лесу мертвым.

С горя Хорнби надрался. В пьяном угаре переступил запретный порог — вколол себе изрядную дозу наркотиков, вслед за чем как наяву увидел дружбана Питера, который сказал ему:

— Глен, никому не верь. Повсюду коварный враг. На улицу не выходи, там ты живая мишень. Если кто придет — впусти и убей. Без всякой пощады. Кровь за кровь, Глен. Отомсти, дружище. Затем убей себя, ибо они не отстанут. Они войдут в тебя, растерзают твою душу, втопчут её в дерьмо, а душа, Глен, — единственное, что в нас есть ценного. Её надобно уберечь.

Утром Хорнби, которому было очень тошно после вчерашнего, тяпнул стакан виски и укололся. Потом снова тяпнул и вновь укололся, а потом пришел Зунгалла.

 

Глава 12. Компромат компромату рознь

Калачев лично привез драгоценную видеокассету в Москву.

Вот это был шанс, так шанс. Ничего против существующего мэра он не имел, тот был ничего себе мужик, делился бюджетом, но одно дело ждать, когда тебе кинут кусок, а другое — когда куски эти в твоих лапах. Прости, Семеныч, за ход конем, но не тебе одному всю жизнь рулить. Нам тоже срочно приспичило. Нам тоже хочется не в метро, а в черном «Джипе», и чтобы «Джип» ожидал на спецстоянке, в крайнем случае в соседнем переулке.

Это в своей Шептуновке капитан Калачев имел солидный вес, а здесь, в Управлении, он был шишечкой маленькой, можно сказать незаметной, о которую и споткнуться-то невозможно, поэтому пришлось унизительно ждать в приемной.

В приемной находились также майор и подполковник, оба работники Управления, которые Калачева в упор не видели. Сидя рядышком в креслах, вполголоса болтали между собой.

Ждать пришлось долго, так как помимо этих двух, находящихся в живой очереди, без очереди вошли три полковника, причем как сговорились — один выходит из генеральского кабинета, другой в это время вплывает в приемную.

Наконец, Калачева допустили к генералу Сагдееву.

В этом кабинете Калачев был второй раз в жизни, прошлый раз случился десять лет назад, зимой, когда во вверенной лейтенанту Калачеву Шептуновке с воинского эшелона были спроворены два новеньких бэтээра. Чуть позже оказалось, что бэтээры спроворены где-то раньше, где-то при отгрузке с завода-изготовителя, но тогда Калачев горел синим пламенем.

Дело было так. Один шустрый опер, которому страсть как хотелось выслужиться, в порядке эксперимента, как будто бы он нарушитель, мелкой татью подкрался к стоящему на станции плохо охраняемому эшелону, шмыгнул на платформу и спрятался под брезент. Вроде бы прилепить, поскольку он нарушитель, к находящемуся под брезентом бэтээру магнитную мину. Потом, как водится, поднять шум-гам, потребовать к себе начальника эшелона, вытереть об него ноги и в результате получить внеочередное звание. На случай подстраховки в укромном месте хоронились еще три вооруженных опера, а в уазике напротив платного сортира сидели пятеро ментов.

Каково же было удивление шустрого опера, когда под брезентом вместо бэтээра он обнаружил грубо сляпанный фанерный макет. Вот это была удача.

Вследствие тогдашнего бардака эшелон находился на станции двое суток, охрана, греясь, пила водку, и упереть бэтээры (макетов оказалось два), если умеючи, ничего не стоило. Ночью, когда пьяная охрана в лёжку, подцепил грузовым вертолетом и уволок.

Кто виноват? Да все виноваты.

Опер, злорадствуя, доложил о факте Калачеву, тот, скрипя зубами, дальше по инстанции.

Всему руководству Шептуновки дали по шапке, Калачева вызвали в Москву, чего так электричкой-то — час езды, и тогда он впервые познакомился с генералом.

Стуча коленями, зашел в кабинет, увидел погоны, грозно насупленные генеральские брови и обмер. Но Сагдеев, вставив Калачеву хорошую клизму, показал мудрость, дал два дня на расследование.

Вот тут-то, к счастью, и выяснилось, что техника похищена еще при выходе с завода-изготовителя, однако Калачеву это стоило замораживанием карьеры. Кадры, от которых зависело продвижение Калачева по службе, говорили: «А-а-а, это тот Калачев, у которого два бэтээра скоммуниздили? Шиш ему». И Калачев оставался в своей Шептуновке, на своей должности, потолком которой было капитанское звание.

И вот сейчас он вновь стоял перед генералом Сагдеевым, постаревшим на десять лет, обильно поседевшим, но не утратившим стали в выцветших глазах, от которой ноги становились ватными.

Зыркнув на разъевшегося капитана, облаченного в светлый гражданский костюм, генерал сказал негромко:

— А, тот самый Калачев. Как, брат, дела-то? Смотрю — питаешься исправно.

— Более менее, — стараясь быть твердым, ответил Калачев.

— Компроматом, говорят, располагаешь? — сказал Сагдеев. — Выкладывай свой компромат.

— Есть.

Калачев, суетясь, вытащил их кожаной папки кассету, положил на стол перед генералом.

— Вставь туда, — велел генерал, кивнув на видеомагнитофон.

Кабинет его был оборудован техникой по первому разряду, чтобы тут же, на месте, в одиночку либо в составе комиссии просматривать любые материалы. Был здесь крутой компьютер, был телевизор-проектор с гигантским экраном, был и студийный видеомагнитофон, подсоединенный к плоскоэкранному «Панасонику».

Калачев вставил, пошли картинки. Да такие, что у Калачева волосы поднялись дыбом, стиснуло грудь, пол заплясал под ногами. «Это как же? — пронеслось в его воспаленной голове. — Не может быть. Отставить!!!»

Генерал посмотрел на него, красного, выпучившего глаза, хватающего ртом воздух, и криво усмехнулся.

— Да, брат, — сказал он, переведя взгляд на экран. — Такого я еще не видел. Мэр имеет чекиста. Хорош компромат на мэра.

— Не было этого, — выдавил Калачев. — Подлог. Монтаж.

— Экая распущенность, — брезгливо сказал Сагдеев. — Ну ладно втихую, чтоб никто не знал, нет — еще и на пленку снимают. Скоты. Дали вам, скотам, на местах волю, вы и оскотинели вчистую.

И заорал:

— Во-он!

Калачев засеменил к дверям.

— Стой, извращенец, — приказал генерал. — Забери эту мерзость.

Он вышел из-за стола, выдернул из видеоимагнитофона кассету, швырнул под ноги Калачеву.

Тот цапнул кассету и выметнулся за дверь. Перед глазами, застилая всё вокруг, стояло взбешенное лицо генерала Сагдеева. Что теперь будет? Это конец, ребята. Выслужился называется.

Непонятно как Калачев очутился на улице. Июльский жар обволок, заставил снять пиджак, ослабить душивший галстук.

«Попить бы», — подумал раздавленный капитан и вдруг понял: это всё он — Михаил. Это он пленку заговорил, колдун поганый.

 

Глава 13. Сослужи службу

Целую неделю Фройт безвылазно сидел у компьютера, якобы знакомясь с положением по мелиоративному обеспечению, а на самом деле изучая экономическую структуру государства. Где еще, как не в правительственных архивах можно было найти схему финансовых потоков, пусть упрощенную, пусть неполную, но схему. Засекреченные её части, а таких было большинство, что в целом делало схему абсолютно нечитаемой, Фройт известным только ему способом вскрывал и копировал на свой винчестер. Через неделю у него была вся информация по бюджету, по банкам, по внутренним и внешним связям.

Он знал теперь, как фирмачи отсасывают из госбюджета сотни тысяч евро, умело манипулируя льготами, предоставляемыми госзаказом. Знал, что на государственных денежках греют ручонки строители, транспортники, сырьевики, генералитет и прочие, кому не лень. Знал, что самые прибыли у продавцов переработанного сырья. У этих деятелей всё запутано до предела, проконтролировать их невозможно, и хотя налоги они платят бешеные — это лишь крохи от объедков с барского стола. В каждой стране это элита, в мировом масштабе это мировая элита, слившаяся в единый змеиный клубок, поэтому утечки информации почти нет. Если бы не это почти, у Фройта её тоже не было бы, а так, зацепившись за имеющийся мизер и логически достроив отсутствующую конструкцию, он теперь имел понятие о данной экономической структуре.

Перечислять его новые познания можно было бы долго, главное не это. Главное, что он знал, за какую веревочку нужно дернуть, чтобы определенная кукла в костюме от Версаччи и золотым Ролексом на запястье разинула рот либо почесала репу. Знал где, как и сколько воруется, где хранится ворованное, что на ворованное покупается.

Земля покупается на веки вечные, так что обычному землянину по ней уже ни проехать, ни пройти. Острова покупаются, улицы, дома. Крепкая такая недвижимость, которая охраняется законом, которой не отнять.

К сожалению полномочий, чтобы дергать за веревочки, заставляя ворюг-кукол делать что-то общественно полезное, было маловато, и Фройт это тоже знал.

Но ничего, ничего, всему своё время.

Разумеется, всю эту неделю ему, как начальнику комитета, приходилось подписывать какие-то бумаги, присутствовать на каких-то совещаниях, вразумлять подчиненных и одновременно вразумляться самому по принципу: «Уча — учись». И вот, вгрызаясь в суть, Фройт сделал для себя совершенно неожиданный вывод, что толку от руководимого им комитета, как от козла молока. Напрочь не нужен этот комитет ни государству, ни людям, ибо с вопросами полива прекрасно справляются дождь и дождевальные установки. Подача воды строго дозирована, поэтому заболачивание исключено. Вот и вся мелиорация.

Следующее умозаключение Фройта было не менее неожиданным, но так же логически строго выверенным: вопрос вовсе не в том, нужен или не нужен какой-нибудь комитет, какая-нибудь фирма или какое-нибудь министерство, а в том, что должно быть определенное количество кресел, куда необходимо посадить склонных к руководящей работе субъектов.

Именно эти субъекты, стремясь показать, что они не просто общественно полезны, а и абсолютно незаменимы, что без них ну никак, вырабатывают тонны инструкций и положений, которые делают жизнь законопослушных обывателей совершенно невозможной.

Вот это уже было что-то определенное. Не социально несправедливый, ведущий в исторический тупик строй, не заблудшая цивилизация, с которой и легион прогрессоров ничего бы не смог сделать, а нечто конкретное, локальное. Вышибать из кресел по одному, вносить сумятицу, перессоривать, выставлять в глупом виде. Делать всё это скрытно, чтобы комар носу не подточил, и, глядишь, народ потихоньку проснется, потихоньку начнет понимать, что что-то вокруг не то. И вот тут самое время сеять разумное, доброе, вечное…

Всю эту неделю Фройт не особенно беспокоил Клайна-Цеткин и Дустера-Завоевателя. За дисциплиной бдил, чтоб сидели на месте, а не болтались по коридору, заигрывая с девицами, и чтоб вовремя ходили на обеденный перерыв, но работой не загружал. Вечерами навещал в снятой для них квартире, приносил еду, поскольку подопечные не привыкли еще ходить по магазинам, удостоверялся, что они паиньки, и уходил.

С понедельника всё изменилось.

В понедельник утром Фройт нагрянул в кабинет Клайна и Дустера, смёл фигуры с многомерной шахматной доски и сказал:

— Хватит в цацки играть, ребята. Будем делать дело. Напрягать извилины…

Первое письмо — некоему господину З., директору известной строительной фирмы — они написали вместе, затем Фройт, сказав «Валяйте в том же духе», оставил подопечным список должностных лиц, замеченных в грязных делишках, и удалился к себе.

Клайн и Дустер с воодушевлением принялись за дело, но прежде мы, наверное, ознакомимся с письмом господину З.

«Привет, хапуга.

Знаем, что воруешь и берешь взятки, что являешься членом мафиозной лиги Золотого Мастерка.

Ты, старый кизяк, никак не угомонишься. Мало тебе молоденьких девчушек, так еще мальчиков подавай. Что, если фрау З. об этом узнает?

Когда ремонтировал Торговый Центр, сколько уворовал? А когда строил дворец русскому лидеру, сколько на пару стащили? Напомнить?

Всё о тебе знаем, всё.

Что пивко любишь под свиные ножки, что храпишь, что мучают газы.

Вот тебе совет: улепетывай, пока цел. А лучше добровольно сдайся правосудию — всё равно ведь найдут.

Не послушаешь — пеняй на себя.

Доброжелатели».

По данному образцу Клайн и Дустер быстренько настряпали еще пять посланий, вслед за чем отнесли их Фройту. Тот похмыкал, вымарал проскользнувший матерок, велел набрать на компьютере. Компьютер был тут же, в его кабинете.

Сменяя друг друга, методом орла (полетал — клюнул), чудики с грехом пополам набрали текст. Фройт в это время, откинувшись в своем кресле, лениво поучал, что нечего тут кряхтеть, что всякий труд полезен, а труд машинистки тем более, и что грамоте нужно учиться сызмальства, тогда не будешь гадать, как правильно писать слово «фрикаделька».

В конце концов письма были распечатаны на принтере, после чего Фройт сказал:

— Эй, Уцуйка, сослужи службу.

В углу за шкафом что-то стукнуло. Не вылезая из своего укрытия, гном проворчал недовольно:

— Чего вам?

— Надобно разнести письма по адресам, — сказал Фройт. — Но так, что вот сидит господин З. за столом, а перед ним письмо — шварк. Внезапно.

— В суп? — уточнил гном. — Чтоб с брызгами?

— Зачем же в суп. Сидит он, понимаешь, один, без супа. А перед ним письмо — шварк.

— А-а, — понятливо отозвался гном.

— Да ты вылезай, не бойся, — сказал Фройт. — Тут все свои.

— А я и не боюсь, — пробурчал гном, выбираясь из-за шкафа.

Был он весь в пыли и паутине, оттого, наверное, и раздражен.

— Вызывают, нагружают, — ворчал он, отряхиваясь. — Лучше б по углам да за мебелью пропылесосили.

— Эвон, — сказал Дустер-Завоеватель. — Да я этого Уцуйку знаю. Он у нас сушеные грибы тырил.

Гном зыркнул на него из-под клочкастых бровей и расцвел.

— Здорово, малахольный. Уже выпустили? Считай — повезло. Они таких не выпускают.

— Кто они? — спросил Завоеватель.

— Да люди, люди, — ответил Уцуйка. — Человеки. У них, у человеков, как? Если неправильно думаешь, значит в дурдом тебя. А кто знает — что правильно, а что неправильно? Гномы есть — правильно? Неправильно! В дурдом тебя. Но я же существую.

— К делу, к делу, — непререкаемо сказал Фройт. — Давай, Уцуйка, работай.

— А можно мы вместе? — попросил Дустер. — Уцуйка подкинет письмо, а я буду заместо внутреннего голоса.

— Валяйте, — сказал Фройт.

 

Глава 14. Верзила Снунс

Каждый вечер Том Лоу, спрятав лицо под маску, выходил на ринг. Любой его бой был странен, краток и заканчивался неизменной победой.

Поначалу он как бы терялся, получал по физиономии, потом спохватывался и вмиг разделывал противника под орех. Тело его, сухое, крепкое, которому несколько не хватало бронзового загара, было без единого синяка, без единой ссадины, что сильно удивляло, так как в боях этих дрались чем попало. Он здорово оберегал свое тело, чего не скажешь о физиономии. Любопытно было бы посмотреть, что там, под маской — наверняка урод. Мутант какой-нибудь с носом в поллица и заячьей губой, из-под которой торчат кривые желтые зубы. Такую харю подставлять не жалко.

Маской его никто не звал. Все уже знали, что это Курт Рюгер. К.Рюгер — Крюгер. Фредди Крюгер из «Кошмара на улице Вязов». О-о-о-й.

Он был непобедим, этот Рюгер, однако Гарри Спайс был недоволен. Терялась интрига, терялся смысл тотализатора. Что это за тотализатор, когда все ставят на Рюгера? Даже Огарик когда надо ложился, и до последней схватки было неясно, кто станет чемпионом — Огарик или Джек Купорос. Вот так они и делили чемпионство — то Огарик, то Купорос. Рюгер же и с тем, и с другим разделался шутя. Получил, как водится, сначала по роже, потом обработал хуже мясника.

Ну, с рожей всё было ясно — этот парень хотел, чтобы его и родная мама не узнала, а что делать с интригой? Вот тут у Спайса к Рюгеру были претензии.

Далее. Как опытный боец, Спайс знал, что удары в голову даром не проходят, и лучше бы её, тыкву-то, поберечь. Сколько уже бойцов из-за гематомы либо скоротечного инсульта дали дуба, и не счесть, а какие были медные лбы.

Однако Том Лоу, похоже, от головных болей не страдал. У него и физиономия-то, покровоточив по-первости, стала, как пластилиновая — никаких фингалов, одна деформация. Спайс начал даже подозревать, что физиономию его можно отрихтовать до нужной кондиции с помощью кувалды.

Робот какой-то, резиновый муляж с нечеловеческой реакцией.

Как он уработал Верзилу Снунса.

Верзилу еще никому не удавалось свалить с ног. Он был Регулятором, Вносящим Равновесие. Клапаном, Выравнивающим Давление. Хранителем Неопределенности. В постоянных боях Снунс не участвовал, его предназначением было сбить спесь с закусившего удила бойца, который, позабыв о том, что кровавый спорт — это в первую очередь бизнес, рвался к абсолютному триумфу. Месил всех подряд, не считаясь с авторитетом и предварительной договоренностью. Лез наверх, как псих, и тут на его пути вставал Верзила Снунс. За свою роль волнолома Снунс получал наравне с победителем турнира, а так как был он нарасхват, то имел кругленький счет в банке.

Этого семифутового гиганта, эту несокрушимую скалу Гарри Спайс и выставил против Тома Лоу. Верзила постоянно обретался в Чикаго, и Спайсу на его приглашение пришлось здорово раскошелиться, но цель оправдывала средства, ибо интрига завязывалась крепкая.

Так ему, Спайсу, казалось, однако Том быстро опустил его на землю…

Верзила был на голову выше Крюгера и гораздо массивнее. Постоянные тренировки в тренажерном зале сделали его мышцы выпуклыми, рельефными. Широченная спина, неохватные бицепсы, мощные ножищи, но при том он не был горой мяса, необходимые пропорции были четко соблюдены. У него были правильные черты лица, белокурые вьющиеся волосы, голубые глаза и совершенно отвратительный характер. Чуть что — по соплям, а рука тяжелая. Многих поуродовал на жизненном пути.

Кстати, старший его брат, тоже не маленький, но с внушительным пузом, служил в чикагской полиции и одновременно являлся крышей для местной группировки криминоидов. Благодаря братану Верзила избежал многих неприятностей, сопряженных с бытовым членовредительством, что же касается арены, то тут сама работа требовала изувечить себе подобного, пока тот не изувечил тебя. И еще. Братан, которого звали Майкл Снунс, предостерег Верзилу от опрометчивого шага, когда тот совсем уж было согласился пойти в услужение к Папе Зау. Через полгода Папа сгорел в собственном особняке. Все они, эти шишки от криминала, умирали не своей смертью. Что уж говорить про шестерок…

Итак, Верзила и Крюгер вышли на арену, которую перед этим освежили, насыпав новых опилок.

Крюгер поскакал, как мячик, перед противником, ударил ногой, проверяя реакцию. Верзила небрежно отмахнулся и вдруг, вытянув длинную свою руку, мазнул лапищей по лицу Крюгера, сорвав маску.

Зрителям открылась невразумительная, бугристая, как бы наспех сляпанная, с узенькими заплывшими глазками, нездорового цвета небритая физиономия. Физиономия какого-нибудь забулдыги.

— Ну и урод, — громко объявил Верзила. — Такому уроду не в маске надо выступать, а в кастрюле. В ночном горшке.

Голос у него был зычный, каждый услышал. По залу пронеслись смешки.

— С таким уродом и драться-то противно, — возвестил Верзила, и вдруг с разворота ударил Крюгера.

Кулак у него был с хорошую гирю, удар пришелся в подбородок…

В голове у Тома взорвалась граната. Всё исчезло, осталась чернота, заполненная искрами колючего бенгальского огня. Потом чернота ослабла, проявились серые холмы, из-за которых начало вылезать что-то бесформенное, бормочущее.

— Ты полежи, полежи, парень, — гундосило это нечто, не имеющее ни головы, ни туловища. — Отдохни. Насилу дождался.

Оно, это гундосое, росло, ширилось, поднимаясь над холмами, попирая холмы, понемногу обретая форму, обрастая деталями, и вот, о Боже, в нём начали проявляться черты Тома Лоу.

Настоящий Том, которому в этих полусумерках было тошно и тоскливо, ощущал себя маленьким, худеньким, брошенным. Бормочущий великан нависал, давил, но вдруг что-то случилось, какой-то живительный импульс пронизал Тома, заставив встряхнуться, взбодриться.

— Саламанта? — сказал Том, узнав. — А ну, кыш в конуру, лопоухий. Ишь, размечтался.

Великан съежился, пошел складками, начал опадать.

— Ты не прав, человек, — торопясь, заговорил Саламанта. — У меня миссия. Тебе, туземцу, этого не осилить, ты дальше своего носа ничего не видишь. Ты и Библию-то толком не читал, так — нахватался верхушек.

— Будешь консультантом, — великодушно разрешил Том, стремительно увеличиваясь.

— Пип… мапип, — тоненько просипел Саламанта, забиваясь в какую-то норку.

Том с щелчком заполнил объем…

Внезапно и властно в уши ворвался рев трибун. Том разлепил набрякшие веки. В голове тихо, непрерывно звенело и крутилось одно и то же: «Саламанта, Саламанта, Сала…».

— Добей урода, — перекрывая общий гомон, провизжал кто-то с трибун.

Всё, пора. Том вскочил на ноги. Внутренний хронометр оповестил, что в беспамятстве он находился ровно две секунды. Целых две секунды. Ну, ничего, урок всегда полезен. Впредь надо быть повнимательнее.

Верзила уже шел к нему добивать. Не передвигался, пританцовывая, а просто шел. Как по пляжу. Он был в некотором замешательстве, этот мастодонт, в некотором недоумении. После такого нокаута никто не вставал. Снунс знал силу своего удара, а тут еще крайне удачно получилось — с разворота, всей массой и в нужную точку. Этот удар убил бы быка, так нет — этот урод встаёт. Вот мы его сейчас.

Том прыгнул на Верзилу.

 

Глава 15. За прибытие

Японский микрочип не подвел — Зунгалла очнулся в здравой памяти. Был он слаб и находился под неусыпной опекой электронного Хранителя. Пролепетав «Слава Богу, жив», он вновь ушел в исцеляющий сон.

Потянулись долгие дни. Его кололи чем-то едким, от чего зудели и чесались ягодицы, постоянно клонило в дремоту. В полузабытьи он видел фантастические картины, в которые причудливо вплетались реальные реминисценции. Реминисценции почему-то в основном были неприятные, из тех, что заталкиваешь поглубже и стараешься забыть. Теперь они всплыли, как цветы в проруби. Это царапало, будировало, приборы четко фиксировали возбуждение пациента, подбегала санитарка с огромным, наполненным зеленоватой мутной жидкостью шприцем, и колола пациента в многострадальный зад.

Спустя неделю надобность в уколах отпала, автоматически перестали мучить видения, особенно одно, повторяющееся из дня в день — черный завораживающий зрачок пистолета, медленное движение указательного пальца, нажимающего на спусковой крючок, и сзади размытая рыбья харя кейфующего Хорнби.

Непростительно опытному детективу попадать в зависимость к пьянющему наркоману, действиями которого руководит мрак, извращенность. Вот что сверлило больше всего.

Теперь, слава Богу, это ушло в прошлое.

Зунгалла успокоился, начал жадно впитывать действительность, радуясь солнечному зайчику и кошачьему мяву за окном, но тут вдруг обнаружилось неприятное — он начал слышать голоса. Не голоса медперсонала или таких же, как он, пациентов, а некие запредельные переговоры двух, трех, иногда целой группы незримых говорунов. Случались они нечасто, между ними были длинные перерывы, слова поначалу сливались в одно неразборчивое предложение, потом Зунгалла начал различать, о чем идет речь.

Говоруны называли друг друга странными, похожими на клички именами — Варвасил, Еллешт, Хрум, Бука, Зьельц, Малиано и т. п. Наверное, это была какая-то секта. Почему секта — потому что цель у них была этакая витиеватая, напыщенная: навести порядок на зажравшейся Земле…

Но вот, наконец, наступило время выписки. Неизменный Ковалек под локоток вывел слабого в ногах Зунгаллу из госпиталя, посадил в свой джип и отвез в его холостяцкую квартиру. По дороге в одном из магазинчиков разжился продуктами, так как знал наверняка — холодильник Джима Зунгаллы первозданно пуст. Вечно занятый Джим обходился услугами кафе и забегаловок.

Квартира у Зунгаллы была вместительная, в пять комнат. Одна из комнат была забита тренажерами, до которых в связи с нехваткой времени руки и ноги детектива-трудоголика не доходили. Но теперь-то сам Бог велел.

Ковалек разогрел в микроволновке пиццу и четыре сандвича с ветчиной. Спросил, доставая из пакета бутылку джина:

— Ну что, по чуть-чуть за прибытие?

— По чуть-чуть можно, — сказал Зунгалла. — На работе не взгреют?

— Не взгреют, — ответил Ковалек, наполнив бокалы до половины.

— Ну, ты набухал, — заметил Зунгалла.

— Давай, давай, — сказал Ковалек. — За то, что дешево отделался.

Зунгалла выпил и начал жевать сандвич, прислушиваясь к микрочипу. Тот держался молодцом, выказав к спиртному нейтралитет.

— В тебя, Джим, стрелял наркоман, — продолжал Ковалек. — У этих ребят тормозов нет.

— Я так и понял, — сказал Зунгалла.

Ковалек вновь налил и опять помногу.

— Всё-таки, взгреют тебя сегодня, — произнес Зунгалла.

— Не взгреют, — отозвался Ковалек. — У меня задание тебя опекать. Я вольная пташка.

— Опекать — не значит спаивать, — пробормотал Зунгалла, взяв бокал.

— В кои-то веки, — сказал Ковалек.

Выпил и впился зубами в источающую сок пиццу.

Зунгалла последовал его примеру. После обжигающего джина пицца была необыкновенно вкусна. Ковалек смолотил свой кусок и принялся за другой. Миг — и от этого, второго, остались одни крошки.

— Люблю повеселиться, особенно пожрать, — объяснил Ковалек, наполняя бокалы уже доверху. — Давай, брат, ешь, пей, не стесняйся. Там еще полно осталось.

— Любишь пожрать, а тощий, как велосипед, — сказал Зунгалла, чувствуя, что джин потихоньку начинает действовать. — Значит, нулевой кпд. В паровозы метишь?

— С этим беда, — согласился Ковалек. — С другой стороны, двигаться приходится много, энергию нужно восполнять.

Сказав это, он запросто хлопнул бокал, как будто это была вода.

— Силен, брат, — заметил Зунгалла и тоже хлопнул бокал.

И ничего, даже не поперхнулся. Точнее, чуть было не поперхнулся, но превозмог себя, шумно задышал носом. На глаза навернулись предательские слезы.

— Слабак, — констатировал Ковалек. — Болезнь подточила. Но ничего, мы тебя, слабака, быстренько восстановим.

Налил в стакан содовой, поставил перед Зунгаллой.

Тот сделал большой глоток. Шершавость в горле прошла, но вдруг всё вокруг стало невыносимо ярким, четким. Солнце, бьющее в окно, сделалось нестерпимо резким.

— Что-то с фокусом, — пробормотал Зунгалла, уходя в комнату на диван.

В голове погромыхивал чей-то густой бас, ему отвечал мягкий баритон.

Комната была проходная, без окон, здесь стоял приятный полумрак, но Зунгалла видел всё до мелочей. В глаза его точно вставили прожектора, куда бы он ни посмотрел — всё высвечивалось.

— …Ну так что же, что плоть восстаёт? — говорил баритон. — На то она и плоть, чтобы восставать. А ты борись. Негоже уподобляться животному.

— Ты, Варвасил, изъясняешься так, точно не мужик, — гудел бас. — Зачем же терпеть-то, когда всё уже на блюдечке подано?

— Ох, Хрум, Хрум, — отвечал баритон. — Раз согрешишь, потом не отмоешься. Плоть — она всегда к минусу тянет. К негативу. Посмотри, до чего себя аборигены довели. По миллиону раз на Землю возвращаются, никак прошлые грехи отмыть не могут. Хочешь уподобиться?

— Не обобщай, дружище, — говорил бас. — Знаю, что ты продвинут и в вопросах тонкой материи соображаешь больше, но, прошу тебя, не обобщай. Мы же изначально не кусок мяса, к нам это не должно прилипнуть.

— Как знать, приятель, как знать, — отзывался баритон. — Адам тоже замышлялся не как кусок мяса, однако же вот прилипло. И что из этого вышло?

— Нам не должно отличаться от аборигенов, — парировал бас. — Это вызовет подозрение…

— Что, брат, загрустил? — спросил Ковалек, вплывая в комнату с подносом, заставленным бутылками, бокалами и тарелками.

Вот так проза жизни убивает самое интересное. Собираешься, понимаешь, подслушать, подсмотреть, а тут кто-нибудь вломится со стаканом и пирожком — и прощай волнующая неизвестность.

— Чем больше живу, тем больше уясняю, — задумчиво сказал Зунгалла. — Что мы не просто обезьяны, а жрущие, пьющие, похотливые обезьяны. Здоровенные такие вонючие обезьяны. И мозгов у нас не больше, чем у кровососущего клопа.

— Это ты хватил, дружище, — возразил Ковалек, деловито разливая джин. — Перегнул палку. Это бывает, когда долго от людей оторван. От этого, брат, звереешь. На-ка, выпей.

— Чего-то мы, Ян, не понимаем, — сказал Зунгалла, взяв бокал. — Вокруг что-то такое происходит, от чего мы привязываемся друг к другу или наоборот вышибаем друг другу последние зубы. Мы не видим этого, а потому уверены, что так и должно быть. Но почему?

— Не напрягайся, Джим, — посоветовал Ковалек, жуя копченую куриную грудку. Он, оказывается, и курятиной разжился. — Тебе пока вредно напрягаться.

— Я не напрягаюсь, — сказал Зунгалла. — Только мне почему-то всё больше кажется, что всё вокруг ненастоящее. Кто-то дергает за ниточки, и мы начинаем двигаться. Начинаем глушить наркотики и стрелять друг в друга. Страшное дело, старик.

Ковалек пожал плечами.

Зунгалла выпил и сказал:

— Не подумай, что я псих. Наша беда в том, что мы не видим истинных причин. Хватаем то, что на поверхности. Но я докопаюсь. Помяни мое слово.

Ковалек снова пожал плечами. Что спорить с человеком, у которого недавно еще ковырялись в кумполе? Не заднее место всё же, гораздо более ответственное.

 

Глава 16. Ватага

Калачев гнал на служебном Жигуленке по гладкому шоссе в родную Шептуновку, весь горя от ярости. Раскаленный июль добавлял жара. Асфальт, прилипая, шелестел под колесами, воздух над ним дрожал, переливался.

«Сволочи, — думал Калачев. — Втянули в аферу. Век бы этого колдуна не знать. Учили же тебя, козла: не трогай дерьмо, пока не воняет. Нет, поживиться захотел».

Было около 16. В 17 с очередным докладом должен явиться этот провокатор Серопузо. Вот именно что провокатор, без него бы, без гада, каша не заварилась.

Калачев сжал большие кулаки и почувствовал, что еще чуть-чуть, и сломает руль.

«Ну, держись, паскуда, — подумал он, ослабляя хватку. — Получишь ты у меня сегодня. Будет у тебя не серое пузо, а красное пузо. Еще этого надобно пригласить, Кешу этого вонючего».

В Шептуновку на своей железной коняге он влетел, как разъяренный бык, только пыль столбом. Пересчитал сгоряча пару выбоин на главной улице и со скрежетом затормозил у своего одноэтажного офиса. Промчался мимо дежурившего в предбаннике разморенного пенсионера Егорыча в камуфляже, который всё никак не мог пристроиться за столом поудобнее, чтобы никто не мог придраться, что он не сидит, а уже лежит, пересек коридор, затянутый паласом, приглушающим скрип половиц, и нырнул в кабинет, в котором в любую жару было сумрачно и прохладно, а в холод тепло. Этот бы кабинет, с жалюзи, шторами, кондиционером, да на Лубянку. Да с генеральскими лампасами.

Калачев позвонил на КВК и велел молодой дуре, хапнувшей трубку, найти Иннокентия. Чтоб к 17.00 был у него, у Калачева…

В 17.0 °Cеропузо с Иннокентием с унылыми рожами, ибо заранее чувствовали свою вину (всяк виноват уже тем, что живет, а если кто думает иначе, тот виноват втройне), втиснулись в дверь…

Калачев сразу взял с места в карьер. Его мат взбодрил дремлющего Егорыча, заставил навострить уши.

Давненько шеф не был так возбужден.

Вот кто-то, похоже Иннокентий, что-то слабенько проблеял, и Калачев отпустил тормоза. Густой его баритон, порою противоестественно срывающийся на фальцет, заполнил длинный коридор, заставил выглянуть из своих кабинетов Гвоздодырова и Митрохина — двух молоденьких лейтенантиков, которые наивно полагали, что если будешь честно отсиживать до конца рабочего дня, то быстро получишь очередное звание. Святая простота. Разве этим зарабатывают очередное звание? Оное зарабатывают личной преданностью, нетерпимостью к недостаткам и просчетам в работе, хлебосольством. Иными словами: умением ловко лизать начальственный зад, постоянной готовностью заложить товарища, неуемным желанием от пуза накормить и напоить шефа.

Егорыч всю жизнь был наивен, поэтому теперь имел маленькую пенсию, но с годами взялся за ум, пару раз основательно угодил Калачеву, и потому дежурил сейчас в калачевском офисе. А не подсуетился бы — сидел бы сейчас на обезжиренном кефире.

— Кто у него? — спросил Гвоздодыров, подходя.

— Да так, — уклончиво ответил Егорыч. — Ничего серьезного.

— Так орет — и ничего серьезного? — усмехнулся Гвоздодыров и перемигнулся с вставшим рядом Митрохиным.

— Не орет, а кричит, — поправил Егорыч, на которого распространялось калачевское благорасположение. — А раз кричит — значит, так надо. Мой вам совет, господа: шли бы вы, нафиг, домой. Время уже.

— Разрешаешь? — осклабился Гвоздодыров.

В эту минуту, распахнув лбом дверь, из калачевского кабинета вылетел некто Иннокентий, которого все в Шептуновке знали, как проныру и шустряка. Проехавшись пузом по паласу, Иннокентий вскочил с пола, пробормотал непонятное: «А что, генералы не люди?», — и уковылял, отряхиваясь.

Через распахнутую дверь донесся тенорок Серопузо:

— Колдуном займусь лично. Не извольте беспо…

Дверь захлопнулась, и ничего больше не было слышно.

Вскоре Серопузо, смиренно опустив глаза, прошмыгнул по коридору на выход. Лейтенантики к этому времени, видя такой оборот, отчалили, и когда грузный Калачев выплыл из своего кабинета, в пустом здании за своим столом дремал единственный Егорыч.

— Всё, Егорыч, закругляйся, — сказал Калачев. — Будет на сегодня…

Серопузо был не просто кладовщик при церковном приходе. И не просто стукач при местном ФСБ. Он, прохиндей этакий, имел собственное дело, держа штат из пяти громил. Дело было нелегальное, не зарегистрированное в налоговой службе, но протежируемое Калачевым. Дело это было самоокупаемое, поскольку из клиента, которого брал за жабры Серопузо, начинали самопроизвольно сыпаться денежки. В клиентах Серопузо, сами понимаете, числились крутые предприниматели, которым просадить за вечер в рулетку 10 тысяч зеленых было раз плюнуть.

Иными словами, это была крыша. Надежная, крепкая крыша, занавесившая глаза даже ушлым ребятам из МВД. На занавеску Калачев отстегивал лично.

Всё было по честному. Крутяки раскошеливались, Серопузо сдавал выручку Калачеву, а тот уже делил по справедливости.

Надо сказать, что с крышей Калачев подсуетился раньше прочих, объехав на повороте главного мента Шептуновки Ваську Сигаева. Тот крякнул, хрюкнул, но возражать не стал, даже посчитал за выгоду, что самому не придется жать соки из крутых. А если честно, то просто побоялся связываться с ломами из ФСБ, которые запросто могли наступить на горло. Ну, может, не запросто, может и вовсе не смогли бы, однако осталось какое-то опасение из советских времен.

Серопузо с предприятия имел семьсот баксов в месяц, его гаврики по пятьсот. Деньги по российским меркам немалые, у станка такие не заработаешь, тем более, что там по восемь часов в день, в грязи, в смраде, а тут по три часа и на свежем воздухе, так что все были довольны и за работу держались крепко.

Громилы у Серопузо были как на подбор — жилистые, с гнилыми зубами, небритые, кривоногие. Пещерные люди, одним словом. Разумеется, попивали, дулись в картишки, из языков предпочитали матерный. Урки да и только. Дома ходили кто в чем, в конторе, которая располагалась на площадях котельной, были одеты чуть получше, а вот на дело уже принаряжались. К крутякам приходили в пиджачках и начищенных штиблетах, зимой — в дубленках, чтоб не подумали, что имеют дело со шпаной.

Помимо мытарских функций на громил была возложена обязанность чистильщиков, санитаров калачевских угодий.

Именно это имел в виду Серопузо, сказав, что колдуном займется лично. То есть, лично проконтролирует, чтобы этого гадского странника скрутили, а заодно и звездюлей навешали.

Чтоб не получилось как в тот раз, когда странник раскидал троих серопузовских гавриков точно котят, на операцию пошли всей ватагой.

Ночь по счастью выдалась безлунная. Серопузо, сменивший рясу на футболку и джинсы, шел впереди всех заросшей лопухами тропинкой вдоль кривых заборчиков, посвечивая себе фонариком. Было тихо, одуряюще пахло петуньями да с соседней фермы остро тянуло навозом. Потом оказалось, что тянуло не с фермы, это один местный орел завез машину коровьего свежака и свалил перед своей изгородью. Прямо на тропинку, так что не пройти.

Серопузо, не будь дурак, скомандовал, чтоб его взяли на руки. Гаврики взяли, перенесли. А куда денешься? Сами перемазались, теперь от них смердело.

— Это ж теперь к Мишке близко не подойдешь, — догадался Серопузо. — Учует, гад. Беда, ребятки. Придется портки снять, обувку тоже и босичком, босичком. Ничего, ночь теплая.

Разулись, разделись. Серопузо вновь стал впереди, пошел по тропинке, бдительно посвечивая фонариком.

В окнах странника, там, где горница, теплился свет — то ли керосинка горела, то ли настольная лампа.

Серопузо подошел, заглянул сквозь стекло.

На покрытом клеенкой столе ровно горела свеча, в вазочке стояли полевые цветы. На топчане, привалившись спиной к бревенчатой стене, полулежал и что-то тихо, не разберешь, говорил отец Михаил, а за столом на древнем стуле сидела принаряженная красавица Фрося и, подперев щеку рукой, слушала.

 

Глава 17. Не ошиблись, господин хороший?

Директор З., крупный упитанный баварец шестидесяти лет от роду, всего лишь навсего моргнул. Эффект от этого моргания оказался совершенно неожиданным — перед ним на столе возник вдруг конверт.

Конверт был из плотной желтой бумаги, без марки и каких-либо оттисков. От него приятно пахло духами.

Директор похлопал глазами и заглянул внутрь. Вынул письмо, прочитал: «Привет, хапуга», — и почувствовал, как тревожно забилось сердце. Вот оно. Вот он, знак беды. Но, может, это чья-то шутка, невинный розыгрыш? Хотя, кто осмелится? Не дети уже.

— Читай дальше, — сказал кто-то за спиной.

Директор, голова которого давно уже утратила эластичную способность поворачиваться в разные стороны, крутнулся вместе с креслом. Нет, сзади никого. Сзади, как и положено, стена, убранная панелью из красного дерева, на стене в разворот национальный флаг, чтоб знали — перед ними патриот отечества. Все чтоб знали. Больше ничего. Говорить нечему и некому.

— Давай, давай, дядя, — сказали совсем рядом.

Кто-то при этом хихикнул — явно не тот, кто говорил, так как получилось наложение: один говорит — другой тем временем хихикает. Два шутника.

Директор повернулся вместе с креслом, попробовал встать и не смог. Что-то удерживало.

Попытался снять телефонную трубку — та была, как приклеенная. Нажал кнопку вызова секретарши — та не вдавливалась.

Вновь кто-то захихикал, а голос сказал:

— Читай письмо, дядя. Внимательно читай. Потом раздай работягам всё, что у них награбил, осчастливь плебс. Сам поживи в шкуре голодранца, прочувствуй — насколько это унизительно. Глядишь, часть долгов-то Боженька и спишет. Да в сумасшедший дом не забудь отстегнуть, там тоже люди живут.

Письмо само собой приподнялось над столешницей и резко сунулось в руки директору. Читай, мол.

Несчастного пробил озноб. Он уже видел что-то подобное в каком-то ужастике. Дальше должен отсыреть потолок, и с него закапает кровища.

— А-а, — закричал толстяк, выдираясь из кресла и опрометью бросаясь к дверям. — Ва-ва-ва.

С треском выскочил в коридор, где кроме секретарши находились два представителя сторонней компании.

— Говорящее письмо, — сказал бедняга, дико вращая глазами. — Где мои пилюли? Няня, утку.

— Ай-яй-яй, — тихонечко пробормотал кто-то тоненьким голоском, и все подумали друг на друга, что это он пробормотал. Секретарша на представителей, а представители на секретаршу…

Дустер-Завоеватель сидел на скамейке в сквере, что неподалеку от строительной фирмы, руководимой господином З., и дремал. На самом деле он вовсе не дремал, а пребывал в глубоком сосредоточении, позволяющем его астральному двойнику находиться в кабинете директора З. и говорить голосом Дустера. Двойник, поскольку астральный, виден не был, голос же был внушен, господин З. слышал его внутренним слухом. Между прочим, чтобы не было недомолвок, от неосторожного «ай-яй-яй» в приемной не удержался Уцуйка. Увидел, что сделалось с директором З., и не удержался. Дустер здесь был ни при чем.

— Гм-хм, — сказал Уцуйка из аккуратно постриженных кустов, что росли за скамейкой. — Ку-ку.

Дело в том, что на скамейке в метре от Дустера устроился молодой небритый тип в нестиранной одежонке и мешал говорить. Мало того — от него несло клопами.

Дустеру это ничуть не мешало, он в своем дурдоме приучился и не к таким ароматам.

— Ку-ку, — ответил Дустер. — Как мы его?

— Тише ты, — прошипел из кустов Уцуйка. — Услышат.

Тип, от которого, разумеется, несло не только клопами, всем телом повернулся к Дустеру. Он уже привык сидеть один, набаловался. Привык к тому, что как только он куда-нибудь приходит, другие дружно уходят. А этот, тудыть его, сидит. И с кем-то связь держит, кто прячется в кустах. Ненормальный какой-то, надо бы его потрясти. Глядишь, если при деньгах, и отвалит малость.

— Здорово, приятель, — произнес тип. — Думаешь, я глухой? Но не боись, я никому не скажу.

— Чего не скажешь? — осведомился Дустер.

— Что в кустах сидит шпион, а ты с ним ведешь переговоры.

— Ну и что, что сидит?

— Как же — шпион ведь. А может, и того хуже, террорист.

— Ты что — глупый? — сказал Дустер. — Какой же Уцуйка террорист? Какой шпион? Спятил, что ли? Это ж гном.

— Вот поросенок, — прошипел из кустов Уцуйка. — С потрохами выдал. Ну кто за язык тянет, кто тянет?

— Да ладно, — сказал Дустер. — Кто его слушать-то будет? От него как от помойки воняет.

— Щас по шее, — пообещал тип.

— Не верещи, — сказал Дустер, который был крупнее и наверняка сильнее бомжа. — Жрать хочешь?

— Хочу.

— Тогда не верещи. Где живешь-то?

— Нигде.

— Я так и знал, — сказал Дустер. — Эх ты, бедолага. Ладно, в четыре будь на этом же месте.

— Утра? — спросил захваченный врасплох бомж. Экая удача подвалила.

— Дня, дурик, — сказал Дустер. — У нас с Уцуйкой неотложное дело, к четырем должны обернуться. Пристроим тебя в одно заведение, где светло, тепло и мухи не кусают. На-ка вот, жратвы себе купишь.

Он вынул из кармана купюру и сунул бомжу, после чего встал.

Тип взял бумажку и не поверил глазам — целых сто евро.

— Это, — сказал он. — Не ошиблись, господин хороший? А то я денежку-то в карман положу, а вы полисмену на меня накапаете. Обокрал, мол. Поди отвертись.

— Не накапаю, — ответил Дустер. — А такие денежки у меня еще есть.

Пока шел разговор, к управлению фирмы подъехал микроавтобус. Из него выскочили два дюжих парня в штатском, забежали в здание и вскоре вывели господина З., который вырывался, что-то горячо доказывая, лягался, норовил укусить, и бесцеремонно запихнули в автобус.

Господин З. заверещал было, но тут раздался звук смачного удара, и он мгновенно затих. Там, в микроавтобусе, был еще третий — укротитель.

— В лоб засветили, — прокомментировал Дустер. — За этими ребятами не заржавеет.

Здоровяки шмыгнули в машину, и она быстренько укатила, поблескивая мигалкой.

— Ну, я пошел, — сообщил бомж, — а то в брюхе пищит. Так, стало быть, в четыре? Тогда я поплыл.

Походочка у него была совершенно разгильдяйская. Развинтился парень до предела. Наверное, из этих, из брошенных. В глубоком детстве родители-алкаши его бросили, он прибился к таким же брошенным, что ютятся по подвалам, а на зиму спускаются в штольни метро, помаленьку подрос в антисанитарных условиях, теперь вот выполз наружу, на свет Божий…

К офису следующего клиента, газового магната Б., Дустер добрался на такси. Уцуйка ехал бесплатно в багажнике.

Неподалеку от офиса, высокого стеклянного сооружения, располагался парк, где и разместился Дустер. Вновь на скамеечке, рядом с фонтаном, от которого шла приятная прохлада.

— Не переборщи с внутренним голосом, — предупредил Уцуйка прежде, чем направиться в контору.

— Это ты не переборщи, — возразил Дустер.

— Нет, ты, — сказал Уцуйка. — Довел директора З., что он свихнулся.

— Это ты довел, — ответил Дустер. — Так что поаккуратнее.

— Нет, ты. Нет, ты.

Дустер подумал и сказал:

— Дело в том, приятель, что он, наверное, сам себя довел. Совесть-то, брат, не подушка. Не окурок, который можно в урну выкинуть. Вот оно копилось, копилось, а тут мы. Он и сломался.

— Ага, — согласился Уцуйка, которому возразить было нечего. — Ну, ты башка.

 

Глава 18. Город больших возможностей

— Может, мало плач?? — спросил Гарри Спайс. — Так я добавлю. Тысяча за бой.

Том смотрел на афишу за его спиной и молчал.

— Полмесяца назад ты в этом кабинете на карачках ползал, — сказал Спайс. — Умолял взять на работу. Забыл?

Том молчал, покачиваясь на скрипучем расшатанном стуле.

— А сейчас уже я прошу — останься, — продолжал Спайс. — Не кидай старого Гарри. Клиент на тебя идет, как на хорошую наживку. Скажу больше — он теперь только на тебя и идет.

И выжидающе посмотрел на Тома.

Нет, бестолку, не прошибешь. Полнейшая апатия. Дела фирмы этого робота не интересуют ни капельки. Истинно что резиновый муляж.

— Между прочим, Майкл Снунс не больно-то поверил в автокатастрофу, — сказал Гарри. — Пришлось сильно поистратиться, чтобы поверил.

После того боя, в котором Том убил Верзилу Снунса, была инсценирована автокатастрофа. Снунс якобы, ведя машину, потерял управление и, своротив своим тяжелым Кадиллаком столбики ограждения, рухнул в глубокий овраг, где Кадиллак взорвался и сгорел. От Верзилы остались рожки да ножки.

Произошло это в первом часу ночи, и у Майкла сразу зародились сомнения, ибо он знал братана, как облупленного. После боя Верзила позволял себе расслабиться и выдувал бутылку хорошего виски, что при его массе было вполне приемлемой дозой. В этом случае за руль его было калачом не заманить. Но обычно в начале первого он дрых без задних ног. И никогда в жизни ночью на машине не гонял, не в его это было правилах.

— Ладно, Гарри, я пошел, — вставая, сказал Том. — Со Снунсом разбирайся сам.

Подошел к двери, повернул голову и сказал в пространство:

— Мой тебе совет, старик. Закрывай свою лавочку к чертовой матери. И чем быстрее, тем лучше…

Собственно, ради этого совета он и приходил к Спайсу. Предупредить.

Неправедный, убийственный бизнес Гарри Спайса был зарегистрирован в компьютере Саламанты. Можно было уехать куда угодно, но стоило Саламанте на время взять верх — и Спайсу конец. Невменяемый Том вернулся бы и покарал злодея.

Саламанта, которому Том милостиво разрешил быть консультантом, исподволь, по ночам, когда Том спал, внедрялся в его сознание, точил, как червь яблоко, вносил свои коррективы.

Мало-помалу лепился новый Том, ничем не связанный с собственным прошлым и, как вектор времени, нацеленный в будущее. Мораль которого являлась чудовищным сплавом вселенского кодекса чести и этики современного Робин Гуда, способного в поисках правды-матки свернуть набок нос любому прохиндею. Не перевоспитать, не переубедить, а свернуть. При сопротивлении же ликвидировать…

За каких-то полмесяца уже накопилось барахлишко: двое джинсов, три рубашки, майки, носки, трусы, три пары обуви. Всё это Том аккуратно упаковал в дорожную сумку, после чего взял зеркало. Мда, красавчик хоть куда. Наутро после недельного запоя. Нет, после запоя бывает лучше. Бороду, что ли, отпустить? — спросил он себя. С черными очками-консервами. А что? Да нет, сказал он себе, какой есть, такой и ходи. Чтоб соответствовал документу. Скажи спасибо дяде Гарри, что выправил паспорт. Теперь ты вполне официально Курт Рюгер. Обезьяна на фотографии один к одному соответствует тому, что наблюдается в зеркале.

Урод, каких мало.

Том положил зеркало в сумку, закрыл молнию.

Пора.

В заначке 50 тысяч зеленых, хватит на первое время. Нью-Йорк — город больших возможностей, не чета нынешней дыре, но главное — там всё будет по-новому, с нуля, а то, что останется в нынешней дыре, пусть остаётся. На этом поставим большой жирный крест…

Нью-Йорк огорошил ценами. Например, квартира, которую он снял на месяц, обошлась в 500 долларов.

Были, правда, каждодневный завтрак и влажная уборка. Завтрак готовила хозяйка квартиры — пожилая негритянка Джетта, она же потом, отправив Тома погулять на улицу, вытирала пыль с мебели и мыла пылесосом пол.

Чистюля была, чтоб её. Но пылесос был зверь, ни пылинки, ни соринки не оставлял, Джетту, уж на что была упитанна, таскал за собой, как котенка, она только успевала целлюлитными ножками перебирать. Миг — и квартира из трех маленьких комнат и кухни была чиста. Он ведь, гад, пылесос этот, что делал? Прыскал перед собою водой, смешанной со стиральным порошком, затем всасывал вместе с грязью, и всё это со страшной силой, на бешеной скорости, с взревыванием, с подчавкиванием и утробным уханьем.

Отсюда, за чистоту, и цена, поскольку завтраки у Джетты были не ахти: яичница, бекон, хлеб, кофе. Не хочешь лопать, не лопай, собака сожрет, но денежки плати.

Джетта со своим мужем-негритосом жила в его четырехкомнатной квартире двумя этажами ниже, и заявлялась в семь утра. К этому времени Том уже был на ногах, уже работал с отягощениями, разгонял загустевшую за ночь кровь. Через час, справившись с делами, Джетта уходила кормить своего муженька, и сияющая чистотой хата возвращалась в полное владение Тому.

Но он, посидев дома, который быстро наскучивал, уходил бродить по городу, а поскольку район был не из фешенебельных, с преобладанием черного населения, то прогулки его однообразием не отличались. Экспансивные негритянские парни всячески старались внести в нудный быт острое разнообразие, задирались по поводу и без повода, за что немедленно получали по зубам. Кулак у Тома был тренированный, железный, зубы так и летели.

Это была своего рода тренировка, спарринг, но, как бы ни были быстры жилистые пареньки, Том был намного быстрее, поэтому ему было неинтересно. Ну, дал по соплям паре идиотов, разогнал кучу драчливых петушков, а дальше что? Это не настоящие бойцы, это дворовая шалупонь, которая не выдержит и раунда.

Душа просила серьезных боев, и Том начал раскидывать удочки, потихоньку узнавая, где в городе находятся бойцовские клубы и какой из них лучший.

Лучшим был клуб «Бешеный поросенок».

Туда-то он однажды и направился, не подозревая о том, что на этом его безмятежная, сытая, идиллическая жизнь состоятельного бездельника закончилась.

 

Глава 19. Хочешь иметь Покровителя?

Утро было непреподъемным, проблемой было сходить даже в туалет — от любого движения плыла крыша. Именно что не голова, а крыша: фанерная такая, дырявая, готовая в любой момент сорваться и улететь. Даже не крыша, а курятник какой-то.

Всё же Зунгалла себя пересилил, не хватало еще обмочиться в постели.

Вернувшись, он закутался в простыню до носа, жалея, что не накинул сверху одеяла, и сказал себе: баста, парень, больше никаких выпивонов. На дворе уже плюс 22 по дядюшке Цельсию, к обеду нагонит до 28, а ты даешь дуба, точно зима и не топят. Будет.

Тут еще вот в чем была закавыка. Вследствие алкогольных паров резко усилилась способность слышания голосов. Всю ночь голоса эти бормотали и бормотали, бубнили и бубнили. Принадлежали они размытым силуэтам, имевшим неоформившиеся лица, и это было страшно. Не раз Зунгалла просыпался в холодном поту.

И теперь, поутру, пусть послабее, но голоса прорисовывались из небытия. Ночное забылось, то же, о чем они говорили сейчас, слушать было неприятно, так как обсуждаемые вещи были малоаппетитны и касались различных копошений во внутренностях. Точно стараясь, чтобы Зунгаллу вырвало, Зьельц и Бука деловито, с подробностями, долго и нудно обсуждали, как половчее пересадить работающую почку и сшить лопнувшую печень. Когда же к ним подсоединился Хрум и густым своим басом, смакуя, принялся рассказывать, как один бедный солдатик, перепив, задушил себя во сне собственной блевотиной, Зунгалла не выдержал, рванул в туалет.

«Сволочи, — думал он, давясь над унитазом. — Что они мне вшили?»

И вдруг услышал:

— Что, Джим, тошнехонько? А всё потому, что в башке микрочип. Теперь ты, Джим, личность подневольная. Пошли гулять по чипу какие-нибудь вредные токи — ты и в ауте. У тебя головокружение, у тебя сердцебиение, у тебя медвежья болезнь. Не совладаешь ты, Джим, с микрочипом, нипочем не совладаешь.

Говорил Хрум, прочие согласно поддакивали.

«Господи, — подумал Зунгалла, обмирая. — Никак ко мне обращаются?»

Он знал, что хуже нет, когда голос адресуется к тебе. Это голос вражий, бесовский. Это означает одно из двух: либо в тебя вселилась какая-то нечисть, либо кто-то посторонний, обладающий даром внушения, взял над тобою власть. Тут без психолечебницы никак не обойтись.

— Но выход есть, Джимми, — продолжал Хрум. — Надобен тебе Покровитель, которому вредный микрочип был бы подвластен. Хороший, мудрый Покровитель, наподобие ваших Настройщиков Сознания, но действующий на физическом плане. Чтоб надзирал над микрочипом, а главное — чтоб оберегал тебя, Джим, от глупостей. Ты хочешь, Джим, иметь такого Покровителя, который мудр, никогда не ошибается и приведет тебя к вершинам славы?

«Похоже на дьявольское искушение, — слабо подумал Зунгалла, ополаскивая лицо, потом вытирая его свежим полотенцем. — Душу в заклад, подпись кровью».

— Вижу, хочешь, — подытожил Хрум. — Покровителем твоим будет Саламанта. Чтобы Саламанта вошел в тебя, нужно найти его нынешнего носителя — Тома Лоу. Это, кажется, в твоих интересах — найти Тома Лоу?

— Вот черт, — сказал Зунгалла. — Всё-то вы знаете. Ну конечно же, я хочу найти Тома Лоу.

— Вот и ладненько, — бодро проговорил Хрум. — А теперь отдыхай, больше мы тебя доставать не будем.

Зунгалла пошлепал в спальню.

Чувствовал он себя значительно лучше. Слабость еще была, но уже появилась крепость в членах. А то был, как медуза.

«Больше мы тебя доставать не будем, — вспомнил он, ложась в постель. — Значит, всё это делалось нарочно — этот ночной бубнёж, эти анатомические подробности с утра пораньше. Значит, хотели меня достать, взять за живое, выбить почву из-под ног, чтобы потом как бы между делом, как бы вскользь предъявить ультиматум. Очень умно. Но я-то ведь кровью не расписывался, страшную клятву не давал, а стало быть, никому ничем не обязан. Вот так вот».

Он заложил руки под голову и уставился в белый потолок.

«С другой стороны, ну и что? — подумал он. — От славы еще никто не отказывался, наоборот — все к ней тянутся, липнут. В одиночку её не завоюешь, обязательно помогает какой-нибудь могущественный дядя. Пусть это будет Саламанта».

«Ах ты, поросенок этакий, славы ему захотелось, — сказал он себе. — Пьедестала. Ишь, размечтался… Ну, ладно. Если серьезно, то главное — найти Лоу, а там уже посмотрим — брать Саламанту в надзиратели или не брать. Без позволения он нипочем не внедрится, иначе всё было бы слишком примитивно. Иначе бы никто тебя и спрашивать не стал».

Спать окончательно расхотелось, просто так лежать осточертело еще в госпитале.

Зунгалла встал, открыл жалюзи.

Ослепительный солнечный свет залил комнату, и в воздухе веселым хороводом заплясали тончайшие соринки и паутинки.

 

Глава 20. Вяжи его

— Глаз человеческий видит только внешнее, — тихо говорил отец Михаил. — Отсюда и разумение пигмея: встречать и провожать по чину. Иного, которому едва за двадцать, величают по имени-отчеству, другого, которому за пятьдесят, кличут Васькой. Понятно, что первый начальник, а второй на побегушках. Первый надувается от собственной значимости, второй затаил на жизнь обиду. А если бы люди видели чуть поглубже, видели бы суть личности, её душу, то этого разделения не было бы, поскольку движитель у всех душ един — искра Божья. Все мы на пути к Богу в стремлении вернуться в его лоно, и разница между нами только лишь в том, на какой мы ступени — в начале, в середине, или в конце этого долгого пути.

— Поэтому красота твоя, Фрося, ничего для меня не значит, — продолжал отец Михаил после некоторой паузы. — Но за плотью твоей, отягченной срамом, вижу я трепетную душу, огорченную твоим блудом. И вот эта-то юная душа, уже связанная кармическими веригами, для меня гораздо важнее. Ты, Фрося, изначально была чиста, однако же поддалась бесу, пошла по легкому пути. Была бы ты страхолюдна — глядишь, и миновала бы искушение, но ты прекрасна и тело твоё вожделенно для обезьян мужского пола. Тянутся они к тебе, суют презренные деньги, лапают грязными руками, шепчут похотливые слова и склоняют, склоняют к разврату. А ты, которой противно их смрадное дыхание и вонь из подмышек, набив себе цену, поддаешься, ибо привыкла к легким деньгам.

— Но как же по-другому? — отвечала Фрося. — Идти на фабрику за гроши? Сидеть на одних макаронах? Носить драные колготки? — всё равно под платьем не видно. Вы, батюшка, у нас недавно и не знаете, как много девчонок поумирало в этой дурной Шептуновке. От бедности, батюшка, от безысходности, от макарон и драных колготок.

— Я не батюшка, ибо не священник, — усмехнувшись, говорил отец Михаил. — Ты права, Фрося, нынче время такое, что все мы пребываем в бедности. Это время нужно перетерпеть и ежечасно помнить, что Господь терпеливых вознаграждает. Насчет макарон — это ты зря, пища должна быть проста и её должно быть мало. На тех, кто привык набивать брюхо мясом, не равняйся, это не человеки, идущие к Богу, а трупоеды, мясорубки, мешки с отходами. Да, у них полно деньжищ, они ложками пожирают зернистую икру, но покопайся в их мозгах, и ты увидишь, что это алкающие и рыгающие питекантропы. Нет в них ни жалости, ни сострадания, ни тяги узнать сокровенное. Зачем, если и так всё есть? Вам, обывателям, приводят в пример резвых олигархов — вот, мол, человек проявил расторопность, предприимчивость, а потому преуспел, но разве это правда? Чушь и голая ложь, за день не заработаешь миллиарда долларов. Просто-напросто выбирается кто-то, на кого этот миллиард валится. Не завидуйте им, это несчастные люди, они своей смертью не умрут. Не тянитесь к деньгам, деньги — это выдумка Сатаны. У кого много денег, думает, что лучше всех, что всё вокруг моё, что всё можно купить, но забывает при этом одну вещь — безносая всех подравняет. Сколько бы ни наворовал, конец один — в ящик. А дальше уже пойдет суд Божий, и спросится: пошто людей объедал, до нищеты доводил прихотей своих бесстыжих ради, пошто душу свою жиром задушил, срамотой обесславил? Перед Богом надо быть чистым, моя девочка.

— Как же не батюшка, батюшка и есть, — отзывалась Фрося. — Чистый человек, аж в глазах светло. Хорошо мне с вами, покойно.

— Знаю, о чем ты думаешь, Фрося, — говорил отец Михаил. — Вот бы с этим святым человеком сотворить ребеночка. Ангелочка. Который бы потом верой-правдой служил людям и в служении своём высоко вознесся. Глядишь, Господь и простит мой блуд. Так, Фрося?

— Так.

— Не простит, голубушка. Грех свой нужно изживать самой, а не успеешь в этой жизни изжить, он тебя в следующем воплощении стократ придавит. И ангелочку твоему от груза оного изрядно достанется. Вот так, девочка. Натворишь сызмальства глупостей, а потом до гробовой доски расхлебываешь. Но чу, Серопузо явился.

И посмотрел сквозь оконное стекло в непроглядный мрак, прямо в глаза иудушке Серопузо.

Стукач отшатнулся, точно его ударили, и приглушенно сказал:

— Давай, ребята, вяжи его…

Фрося услышала, как в сенцах зашлепали босые ноги, много ног, как кто-то кашлянул, кто-то пробормотал матерное, и, похолодев, отрешенно подумала: «Пришли, окаянные».

Дверь распахнулась, и в комнату ввалилось сразу человек двадцать. Серопузо благоразумно остался снаружи, наблюдая через оконце.

— Что надобно? — спросил отец Михаил, подняв голову.

Спросил вроде бы тихо, но чистый его голос перекрыл шум, издаваемый многочисленной братвой. И было в его голосе что-то такое, от чего гопники завяли, затоптались на месте, готовые повернуть назад.

Фрося посмотрела на странника. Тот был спокоен, губы тронула легкая улыбка, но в глазах тускло поблескивал свинец. Недобрые у него были глаза, неприветливые.

— Вяжи его, — крикнул в окно Серопузо. — В глаза не смотреть.

От волнения он сорвался на визг, но его услышали. Кто-то из гопников сдернул с гвоздя брезентовый плащ, накинул на странника. Навалились сразу четверо и вдруг разлетелись в разные стороны.

Отец Михаил начал вставать, однако гопники, опамятовавшись, не дали этого сделать. Подмяли, образовав на нем муравейник, отлупцевали до потери сознания (хватило трех секунд — каждый гопник сунул пару раз жилистым кулаком, в итоге получился град бешеных ударов), потом связали бесчувственного по рукам и ногам.

Фрося рванулась на помощь, но подойти не дали. Сзади обхватили грубые руки, и кто-то похотливо прогундосил в ухо: «Побалуемся, крошка?» Она изловчилась, треснула кулачком по причинному месту. Гопник взревел, развернул красотку и ударом в челюсть послал в нокаут…

Задержанных отнесли в калачевский офис, ключ от которого имелся у Серопузо, и заперли в одиночной камере. Да, да, в современном офисе современного отделения службы безопасности имелся подвал, а в нем, как в старые добрые времена, ряд камер — три общих и две одиночных.

Слава Богу, Фросю не связали, и она, очнувшись, освободила от тугих пут страдающего отца Михаила, который о своих страданиях не проронил ни слова. Считал, что сам виноват, ибо не потрудился даже встать. Думал одолеть бандитов одной силой духа. Ан нет, не вышло, таких надобно кулаками и астральными блоками, но лучше палкой, палкой. Толстой и суковатой.

 

Глава 21. Хитрое заклинание

Газовый магнат Б. был мал ростом, толст и имел непропорционально большую голову, отчего был похож на лилипута. Но лилипутом он не был, просто угораздило от нормальных родителей родиться маленьким. Уж каких витаминов и гормонов не жрал в детстве — не рос ни в какую.

Физический недостаток отразился на характере — с возрастом Б. стал груб и циничен. Как всякая мелочь пузатая, Б. был властолюбив, а так как мозгами Бог не обидел, то он мигом нашел незанятую нишу в газовой промышленности и, проявляя рвение и усердие, пошел себе в гору. Шел, разумеется, по костям, истово работая локтями.

В сорок возглавил интернациональную газовую компанию, объединяющую ряд фирм в развитых странах, отсасывающих газ из недоразвитых регионов, и тут уже, став миллиардером, быстро охамел.

Хамство, между прочим, давало в жизни ряд преимуществ: 1. Хам в отличие от нехама никогда не сробеет перед: большой аудиторией; крупной шишкой, в том числе и президентом; более умным, чем он; телевизионной камерой; 2. Хам всегда начинает хамить первым, чем напрочь затыкает фонтан противника; 3. Хамство ему всегда прощается, так как все знают, что он хам, и когда обращаются к нему, то всегда учитывают, что имеют дело с хамом; 4. Хамство начальника воспитывает в подчиненных чувство ужаса и почитания, можно даже сказать раболепия. Ну и так далее в том же духе.

Но вернемся к нашему рассказу. В описываемый период магнату Б. было уже пятьдесят, и он имел в мошне чуть менее 11 миллиардов долларов. Спрашивается, зачем при таких деньжищах работать? И тут же отвечается: а как тогда быть с руководящим моментом? Он ведь уже в потроха въелся, этот момент, без него уже никак. Прислугой командовать, котом Мурзиком? Этого мало. Армию нанимать, чтоб гонять солдаперов в хвост и гриву? Это не то, это как над тараканами с тапком изгаляться. Тут даже хамить неинтересно. Другое дело, когда перед тобой какой-нибудь матерый чинодрал, который тебе ни с какого боку не подчинен, и ты ему этак свысока хлесть по одной щеке, по другой — хлесть. Кр-расота.

Так вот, когда перед тыквоголовым Б. возникло на столе письмо, он и бровью не повел. Хотя, конечно же, отметил аномальность этого появления.

И на голос, посоветовавший внимательно изучить послание, не обратил должного внимания, только поколупал пальцем в волосатом ухе.

Рядом досадливо крякнули, плотный желтый конверт сам собой раскрылся, из него выдернулся сложенный вдвое лист бумаги и, распахнувшись, с треском припечатался на столешнице прямо под носом газового магната.

— Пошло вон, — проскрипел магнат, небрежно смахнув письмо на пол, и снял телефонную трубку, дабы вызвать секретаршу.

Кто-то невидимый бухнул по рычагам с такой силой, что телефон дал трещину.

— Ах, так? — возмутился толстосум. — Моё имущество портить?

И швырнул в пространство перед собою увесистый баллон с минералкой, к которому периодически прикладывался по случаю жары. Он был мало того, что хам, но еще и изрядный скопидом — пил самую дешевую минералку из пластиковой бутылки. Мог бы, конечно, еще больше ужаться — до воды из-под крана, но это уже было слишком, из-под крана запросто можно было подхватить заразу.

Баллон, не долетев до стены, смачно впечатался во что-то, после чего, потеряв инерцию, плюхнулся на пол. Кто-то взвыл, вслед за чем с чувством сказал:

— Ну, гад! А вот за это точно по шее.

В полутора метрах от стола проявился разозленный гном. Маленькие его глазки метали молнии из-под клочкастых бровей, бороденка воинственно сбита набок. Он был одет, как маляр: клетчатая рубаха, потертый комбинезон из джинсовки, на затылке треуголка, свернутая из газеты.

— Уцуйка! — предупреждающе сказал еще кто-то, недоступный взору, но гнома уже было не остановить.

С криком «Ура-а» он ринулся на обидчика, которого, похоже, ненавидел до глубины души.

А ненавидеть было за что — на лбу его малиново наливалась здоровенная гуля.

Гномы, как известно, невероятно сильны, но тут Уцуйке попался достойный противник. Маленький магнат, так и не заимевший семью, вечерами усердно качался на тренажерах. Телевизор не смотрел, книг не читал (чего глаза портить?), зато мог запросто ударом кулака свалить с ног молодого крепыша. Как всякий коротышка, он имел смешенный центр тяжести, тяжелым седалищем был ближе к земле — не своротишь, а руками обладал длинными и мощными. Этот как даст в ухо — считай кирпичом отоварил.

И вот с этим-то хрюнделем сцепился разъяренный Уцуйка.

Лупцуются, волтузятся, дубасятся — никак один другого не одолеют. Уже у Уцуйки глаз заплыл, а у магната вспух нос, уже руки начали отваливаться, так нет, всё возятся, всё мутузятся. Сопят, плюются, лягаются. И тут Уцуйку осенило: надобно этого коротыгу подпоить, глядишь — ослабнет, тогда-то мы ему кренделей навешаем.

Сотворил нужное заклинание, но одного не учел — действие от заклинания было о двух концах, а потому начал хмелеть наравне с противником.

Короче, насосались они на пару эфирного алкоголя и напрочь расхотели драться.

— Тебя Уцуйкой звать? — спросил магнат и икнул.

— Так точно, приятель, — ответил Уцуйка. — А тебя?

— А меня Зигмунд. Маленького звали Кенгой.

— Почему Кенгой?

— Бегал быстро. Через заборы сигал.

— Кенга несолидно, — сказал Уцуйка. — Будешь Зигой.

— А ты кто такой, ик, чтоб обзываться? — сказал Зигмунд. — Тоже мне ан-цвай-драй-полицай нашелся. Щас вот нажму кнопочку, тебя и вытурят взашей. Где тут у нас кнопочка?

Он пошел искать кнопочку, а Уцуйка проникновенно запел гномовскую застольную, и принялся в такт позванивать колокольчиком, и в музыкальном проигрыше очень натурально изобразил тромбон, и, чтоб уж было капитально, вытащил из ниоткуда пузатый барабан и как врежет по нему колотушкой. Бумц, бумц, бумц. Ну и получил по кумполу креслом, отчего на время завял, замер. Это Зигмунд сработал сзади, а то шуму было от этого Уцуйки, шуму.

Уцуйка, значит, замер, раскинувшись на ковре, а Зигмунд начал чесать огромную свою репу, бормоча: «Это что же, выходит, я этого бедолагу уконтрапупил? Ой-ой, как нехорошо получилось. И чего это я так разошелся? Подумаешь, Зигой назвал. Что же теперь делать?..»

Между тем Уцуйка пришел в себя, но виду не подал. Лежал себе, закрыв глаза, брюхом кверху, руки-ноги в разные стороны, слушал. И, черт возьми, слушать было ужасно приятно. Никто еще так по нему, Уцуйке, не убивался, никто не называл его ласково бедолагой. Но что это? Зигмунд начал бормотать вдруг, что Уцуйка хоть и мал, но толст, почти кругл, вдвое не согнешь, а потому в сейф не полезет. Других шкафов, куда бы схоронить тело, в кабинете нету. Экий дурной кабинет. За диван закинуть? Не поместится за диваном-то, всякий заметит, что диван шибко отодвинут от стены. Подойдет, заглянет, а там дохлый пузан. Нехорошо.

— Сделаем так, — сказал коварный Зигмунд. — Не буду его трогать, а запру кабинет. Ночью приеду, будто по работе, и выкину тело в окно. Потом в багажник — и ищи-свищи. Никто и не заметит.

Уцуйка открыл глаз и произнес с укоризной:

— Какой же ты, Зига, гусь. А я-то тебе поверил, я тебя приятелем назвал. Возьму вот теперь свой язык откушу и выплюну.

Прозвучало, конечно, кровожадненько, но Зигу проняло.

— Жив, коврижка, — обрадовался он. — Ты уж себя теперь береги, не плюйся языком-то. Это я тебя не со зла мебелью шарахнул, это я чтоб утихомирить. Разорался ты больно, Уцуйка, будто в пивнушке. Что люди подумают? Я же тут как бы один нахожусь, про тебя-то никто не знает. Скажут: вот это шеф разыгрался. Спятил, что ли?

— Кстати, не зарекайся, — сказал Уцуйка, вставая. — По нынешним временам в дурдом загреметь — пара пустяков. И не заметишь, как родственники определят, чтоб твои денежки пригреть.

— Одинок, — сухо ответил Зигмунд.

Эфирный алкоголь улетучивался быстро, а вместе с ним улетучивалось озорство — мистер Б. вновь одевался в свою толстостенную скорлупу.

— Бедняжка, — сказал Уцуйка и вновь сотворил запьянцовское заклинание.

Зига расплылся в довольной улыбке.

 

Глава 22 Добей!

Невиданное дело — в «Бешеном поросенке» о Курте Рюгере были наслышаны. Какая птичка принесла в клювике эту весть из заштатного городишки в крупнейший мегаполис мира, оставалось гадать, но распорядители, восьмифутовые накачанные ребятишки, выставили Тома в лучших боях недели, о чем немедленно раструбили по всей округе. Пришлось оправдывать доверие.

Очень быстро Том понял, что система здесь та же, что и у Гарри Спайса. Тот же тотализатор, тот же обман бойцов, только в гораздо более крупных масштабах. Здесь, в Нью-Йорке, вокруг подобного бизнеса крутились громадные деньги.

Первый противник попался не особенно серьезный, но ужасно подлый, всё норовил ногою по живому садануть, то бишь по мужским прелестям. А пока Том уворачивался, бил ребром ладони по гортани. Правда, не попадал, Том успевал отразить удар. Чувствовалось, что этот азиат много и упорно тренирует ребро ладони, оно у него было прямо-таки стальное, обычному человеку запросто перерубит руку или горло. Правда, с техникой, по меркам Тома, у него было слабовато. Зациклился на полене-то, развивая ладонь.

В жизни оно, конечно, стальные руки вещь нужная, не надо ноги задирать, рискуя потянуть неразогретые мышцы, рубанул, понимаешь, и до свидания на том свете. Однако на арене против сильного противника, умеющего ставить грамотные блоки, этого маловато. Сильный противник за однобокое развитие может наказать, что и продемонстрировал Том.

Убить азиата он не убил, жалко стало, но отделал здорово. А тот, не будь дурак, вовремя притворился дохлым.

За этот бой Том получил пять тысяч зеленых, азиат тысячу с предупреждением, что если и впредь будет пудрить мозги почтенной публике, прикидываясь, что убит, никакое джиу-джитсу ему, азиату, не поможет. Найдут его, азиата, где-нибудь в помойном баке со свернутой шеей.

Всезнающий Саламанта объявил Тому, что за этот поединок распорядителя хапнули двести тысяч баксов, вот и считай их выгоду. Том промолчал. У Спайса при втрое большей нагрузке он получал вдвое меньше.

Фамилия Рюгер поднялась в рейтинге, и на следующий вечер ставки на него удвоились.

На этот раз противник был хорошо технически подкован и минуту держался на равных. Бой был очень зрелищный, динамичный, с массой приемов, одним словом красивый бой. Но это только поначалу, пока Том не включил третью скорость. Противник сразу потерял его из вида, перестал понимать, откуда сыпятся сокрушительные удары. Тот, кто увлекается компьютерными игрушками, знает, что это такое, когда ты не успеваешь за своим врагом. Ты его просто не видишь, он где-то сбоку, сзади, снизу. Кромсает тебя так, что только кровавые ошметки летят. Мелькнет порой когтистая лапа, оскаленная морда и тут же исчезнет. Ты отмахиваешься, рубишь мечом направо-налево, но куда там. Потом картинка замирает и на экране появляется траурное «Game over».

То же самое произошло и с этим малайцем, который до сих пор не знал поражений. Он крутился волчком и бил, бил, бил в пустоту, пропуская страшные удары, которые ужасно выматывали, отнимали все силы. Но вот точно молотом двинуло в челюсть, тупой болью отдало в затылке. Вспыхнула ослепительная молния, потом всё пожрала непроглядная тьма.

Том и сам не ожидал, что удар будет так силен. Вроде бы уже всё шло к завершению, уже этот перевитый мышцами малаец, наполучав по болевым точкам, должен был свалиться от изнеможения, и Том лишь ткнул его кулаком в челюсть, чтобы ускорить процесс. Не убивать же, в самом деле. Но рука его, обладающая невиданной мощью, сработала, как поршень, и кулак приобрел скорость пушечного ядра.

Голова несчастного податливо запрокинулась назад, неприятно затрещали шейные позвонки, и на этом всё кончилось.

Том поморщился и с ненавистью уставился на публику, которая орала, рукоплескала, топала ногами, выражая свой восторг. Да, такого здесь еще не случалось. Этот Рюгер — монстр какой-то, чемпион мира среди монстров. Вон как глядит, сволочь злобная, еще укусит. Морда, как у бульдога, глазки свирепые, красные.

Том махнул рукой и направился в раздевалку. В спину крикнули: «Эй, Курт. Следующему сердце вырви и сожри». Крик был восхищенный, выражающий полнейшее одобрение. Дескать, так держать, Курт, сволочь ты этакая.

Отчего-то было тошно, да тут еще Саламанта зудел: «Не тех убиваешь, смести акцент».

За бой он получил десять тысяч, распорядители полмиллиона.

Назавтра против него выставили гиганта-негра.

С первых же секунд стало ясно — этот здоровяк, который выше Тома на голову, откровенно побаивается своего противника. На сближение не идет, вовсю используя свои более длинные рычаги, а когда вдруг у него прошел мощный апперкот, заставивший Тома пошатнуться, затосковал. Будь дело не на арене, он, пожалуй, бросился бы извиняться.

Нет, не боец это был. Напугал его, похоже, вчерашний исход с малайцем. Да и про Снунса, наверное, узнал правду.

Публика чутко уловила, что гигант празднует труса, и начала скандировать: «Рюгер, Рюгер, вырви сердце».

Крик этот подействовал на негра странным образом. Неизвестно, что он прочитал на лице Тома, может быть свой приговор, но, отбросив всякую осторожность, он обрушил на противника град ударов.

Дальнейшего никто не понял. Том вроде бы ничего не сделал, а гигант вдруг оказался на полу. Только длинные его ходули мелькнули в воздухе.

По всем меркам Том произвел элементарный бросок через бедро, но как, когда?

Верзила лежал и хлопал глазами. Так оно было безопаснее — лежать и хлопать глазами.

— Добей, добей, — орали из толпы.

Жирные самодовольные хари. Кровожадные хари, обладателям которых в этом мире нужно совсем немного: власти, денег и крови. Им не нужны мечтательность, самоуглубленность, восторженность, не нужны поэты, философы, книги. Добей! — и всё тут. Похотливые, беспощадные вонючки. Сколько их тут? Не счесть. Боже, сколько вонючек собралось на маленьком пятачке.

Что-то сдвинулось в сознании Тома, и он пошел на эту толпу, спрятавшуюся от него за стальной решеткой.

Они, эти свиньи, еще не поняли, что происходит. Они, негодующие оттого, что Рюгер их ослушался и не добил негра, сменили гнев на милость и принялись восторженно визжать при виде того, как он рвет и корежит железо, проделывая в решетке дыру. Это было так здорово, так экзотично, когда обыкновенный человек голыми руками разрывал толстые стальные прутья.

Когда они поняли, что происходит, было уже поздно. По крайней мере, для передних рядов амфитеатра. Задние успели разбежаться, пока Том, вооруженный двумя стальными прутами, двумя ломами, с невообразимой быстротой принялся крушить всё и вся, что ему попадалось на пути.

Верзила-негр от греха подальше смылся с арены, на которую летели куски дерева и кровавые ошметки.

Здоровяки-распорядители, а их набралось восемь душ, попытались остановить разошедшегося Тома, но, получив ломами по мощным загривкам, расползлись в разные стороны.

Потом, когда всё уже закончилось, прикатила полиция. С момента фиксации диспетчером призыва о помощи (в полицию позвонил один из избитых распорядителей) до прибытия полисменов прошло не более десяти минут, но видели бы вы, сколько успел наворочать этот поганый Рюгер. Девятнадцать трупов, крошево из деревянных лавок, жуткие вензеля из стальных прутьев на огораживающей арену мощной решетке.

Рюгер ушел на улицу боковым выходом и скорее всего нашел какую-то машину. Теперь предстояло искать машину с атлетом, одетым в спортивные трусы.

Полицейская мельница закрутилась, во все стороны пошли запросы касательно профессионального борца Курта Рюгера, малочисленных свидетелей заставили участвовать в составлении фоторобота.

Кстати, полицию очень заинтересовало само место происшествия, особенно назначение обнесенной решеткой арены.

 

Глава 23. Том выходит из-под контроля

— Это он, — сказал Зунгалла, мельком взглянув на фоторобот.

Можно было и не смотреть — Зунгалла знал, что за именем Курта Рюгера скрывается Том Лоу. Помогали Братья Света, в частности взявший опеку над Зунгаллой Хрум.

— Ты хочешь сказать, что Курт Рюгер — это без вести пропавший Том Лоу? — произнес майор Барбидж. — Ты точно уверен?

Зунгалла с Барбиджем заканчивали академию в одной группе, только после академии Барбидж попал в Манхэттен, а Зунгалла в тьмутаракань. И еще: Барбидж был уже майором, а Зунгалла до сих пор гулял в капитанах. Это, однако, вовсе не испортило их взаимоотношений.

— Уверен? — переспросил Зунгалла. — Не был бы уверен, не притащился бы сюда.

— Мне бы твой нюх, — сказал Барбидж и встал из-за стола. С хрустом потянулся, потом пожаловался: — Жирею. Всё за столом да за столом. А ты всё тот же ломоть и ни унции лишнего веса. Бегаешь, поди, носишься?

— Бегаю, — согласился Зунгалла. — Ношусь.

— Сейчас-то, наверное, поменьше? С головой-то?

— А чего голова? — сказал Зунгалла. — Бегаю-то ногами.

— Всё шутишь, — Барбидж вновь сел за стол. — Ладно. Тома Лоу ты зацепил первый, значит — он твой. Сколько нужно людей?

— Чем больше, тем лучше. Это опасный парень. Он мне нужен живым, поэтому желательно, чтобы были хорошие рукопашники. В снаряжение включи сети-уловители. Из сети он не уйдет.

— Хорошо, дам тебе десяток толковых ребят. Больше не могу.

— И на том спасибо, — сказал Зунгалла и широкой своей пятерней стиснул пухлую ладонь холеного Барбиджа так, что тот скривился от боли…

Барбидж не обманул, парни оказались что надо — рослые, как на подбор, не дураки, с хорошими навыками рукопашного боя. Зунгалла лично проверил эти навыки в спортзале и убедился, что дали не барахло.

Памятуя, что у Зунгаллы в голове побывала пуля, ребята, выходя по очереди на ринг, поначалу его щадили, но когда он, верзила жилистый, уложил третьего, щадить перестали. Начали лупить по-настоящему, а он, довольный, что сумел раззадорить, ставил блоки, отступал, уклонялся, сам бил, делал подсечки, подкаты, захваты и броски, короче развлекался на полную катушку.

Всё закончилось довольно неожиданно после того, как самый здоровенный из них, упертый ирландец Мак-Нолли, засветил кулачищем Зунгалле в лоб. Как по бочке хватил, с гулом.

Зунгалла пошатнулся, сказал «Стоп» и начал к себе прислушиваться. Надо же быть таким ослом, чтобы — подставлять под кувалду хрупкий микрочип. Нашел забаву.

Пробормотав «Извиняюсь, не нарочно», Мак-Нолли отошел к товарищам.

Да нет, в голове не шумело, не шипело, не потрескивало. Потом объявился Хрум.

— До тебя не достучишься, — сказал Хрум басом. — Чем занят?

«Да так, — мысленно ответил Зунгалла, делая знак ребятам, что свободны. — Развлекаюсь».

— По морде друг другу колотите? — сказал Хрум. — Хорошее занятие. Вдумчивое.

«Чего надо?» — грубовато спросил Зунгалла.

— Лоу в местечке П., это в ста милях на запад. Поспеши, у Саламанты проблемы со связью — Том выходит из-под контроля. Осторожнее с ним, это теперь боевая машина.

«Знаю», — сказал Зунгалла, вспомнив разгром в «Крутом Псе». Сам он на побоище не был, но Барбидж в начале разговора, еще до фоторобота, показал ему фотографии. Жуткое зрелище, особенно разваленная до плеч голова какого-то несчастного миллионера. Их, миллионеров, в Нью-Йорке пруд пруди.

— Сэр, — услышал он и поднял глаза.

Ребята стояли в дверях и смотрели на него.

— Помощь нужна, сэр? — спросил один из них.

— Всё в порядке, — сказал Зунгалла, догадавшись, что в разговоре с Хрумом бормотал вслух. — Быстро одевайтесь, сейчас вылетаем…

Десантный вертолет забрал их с крыши и взял курс на запад. Двадцать минут спустя он приземлился на окраине маленького утопающего в зелени городишки.

Штурмовики и сам Зунгалла были одеты в защитную армейскую форму — к таким полиция с лишними вопросами не пристаёт.

«Хрум, — позвал Зунгалла. — Где он?»

«Не знаю, — помолчав, ответил Хрум. — Саламанта не отзывается».

— Прочесываем город, — скомандовал Зунгалла. — Связь по рации. При обнаружении Лоу сразу оповещать других. Лоу брать живым, используя сети. Стрелять в крайнем случае и только по ногам. Вперед.

Они побежали к домам, постепенно разворачиваясь в цепь.

Улицы были совершенно пусты, окна домов мертвы, лишь в одном мелькнуло невразумительное лицо. Кто-то выглянул и тут же отпрянул, испугавшись чего-то. Зунгалла отметил в памяти двухэтажный особняк на случай, если придется вернуться. Если не будет других свидетелей… Свидетелей чего?

Удивительное дело — даже собак не было.

Но вот послышался невнятный шум. Там, впереди, похоже, были люди.

Зунгалла первым вышел на центральную площадь, за ним трое сопровождающих. Люди, стоявшие напротив низенькой ратуши, даже не обернулись, лишь пожилой джентльмен в черном, по-видимому священник, бросил косой взгляд и, воздев очи к небу, забормотал что-то. Прочие тоже забормотали. Дюжина, от силы человек пятнадцать. Тут же бегают собаки.

Зунгалла поднял глаза и шепотом выругался. На остром шпиле, венчающем купол ратуши, как на колу сидел квадратный человек. Он был мертв. Легкий ветерок шевелил серебристые кудряшки на его большой голове с неественно выкаченными глазами.

— Полицию вызвали? — громко спросил Зунгалла.

— Да, сэр, — смиренно ответил священник.

Сразу после его слов люди начали расходиться.

— Всем оставаться на месте, — приказал Зунгалла. — Кто видел, что произошло?

Получилось весомо, так как на площади появились остальные бойцы с автоматами наперевес.

— Пусть уходят, — сказал священник. — Я всё видел…

— Это мистер Патч — наш мэр, — священник кивнул на покойника. — Незнакомец перебил всю его охрану, а самого — извольте любоваться.

— Этот незнакомец? — Зунгалла показал фоторобот.

— Этот.

— Ублюдок, — сказал Зунгалла. — Извините, сэр, я не вам… Чего не поделили-то?

— Затрудняюсь ответить, — священник помолчал, потом, вздохнув, произнес: — Грех говорить о покойниках плохое, но наш мэр частенько перегибал палку. Тяжелый был человек, с уклоном на культ личности. Ввел собственные законы, в связи с чем казна всегда была с верхом. Тех, кто впервые в городе, штрафовал нещадно. Ловил на разных мелочах, а мелочей в нашей жизни предостаточно. Может, это что-то объясняет?

— Куда направился Лоу? — спросил Зунгалла.

— Кто, простите?

— Незнакомец. Он же Том Лоу.

— Туда, откуда пришли вы. Народ, естественно, разбежался. Мало ли что? Голыми руками перебить вооруженную охрану — это, знаете ли, уметь надо. А у нас народ мирный.

— Да, да, — пробормотал Зунгалла, теперь уже уверенный, что именно Тома Лоу он заметил в окне. А тот увидел штурмовиков и отпрянул. И вовсе не потому, что испугался — что ему, супермену, десяток штурмовиков. Интересно, что он делал в этом доме?

— Лоу не был ранен? — спросил он.

— Вообще-то охрана стреляла.

— Понятно, — сказал Зунгалла и, повернувшись к своим людям, скомандовал:

— Назад, к вертолету. Он где-то прячется.

— Простите, — произнес священник. — А что делать с трупами? Он их затащил в ратушу.

— Это к полиции, — сказал Зунгалла…

В особняке жили старик со старушкой. Они ничуть не обиделись, когда Мак-Нолли сапожищем едва не снес с петель незапертую дверь, а посоветовали, что удобнее открывать за ручку.

Да, подтвердили они, заходил один немногословный человек, вон в корзине его рубашка — вся в крови. Залепил пластырем дырку в плече, надел стариковскую рубаху, сказал «Спасибо» и был таков. А дырка-то в плече нешуточная, палец пролезет. Чем это его?

— Известно чем, дробовиком, — сказал Зунгалла, а про себя подумал, что этот стервец в городе появился в экипировке, то есть кого-то по дороге раздел…

«Хрум, — позвал Зунгалла. — Где он?»

«Где-то в окрестностях, — отозвался Хрум. — Из города он вышел. Понимаешь, приятель, в чем закавыка: Саламанта прорвется на пару секунд, потом полчаса молчит. Вы уж там как-нибудь сами»

«Людей мало», — посетовал Зунгалла.

«А вот это ты зря, — сказал Хрум. — Людей вокруг полно, их только нужно озадачить».

Это он, поди, намекал на народную бдительность.

Да уж, чего-чего, а народ у нас бдительный, подумал Зунгалла. Сделай что не так, соседи сразу накапают куда надо. Этого у народа не отнимешь, этому наш народ обучен сызмальства. Делают из людей сволочей, потому что сами сволочи хорошие.

Под сволочами хорошими подразумевались сидящие наверху гады, которые вели страну одновременно к процветанию и пропасти. Про то, что страна понемногу превращается в мирового паразита, Зунгалла читал в одной умной книжке, автор которой был в бегах.

«Джим, — позвал Хрум. — О чем ты думаешь? Нашел время».

«Что новенького?» — оживился Зунгалла.

«Лоу нашелся…»

Экая незадача, вертолет оказался безнадежно поврежден. Лобовое стекло выбито, ручка управления вырвана с корнем. Этой ручкой Лоу (а кто же еще?) вдребезги разбил рацию.

Пилот сидел в салоне с настежь распахнутыми дверями и тупо смотрел перед собой. На вопросы отвечал односложно: «Ничего не помню». А что, собственно, он мог помнить, если какая-то сила вдруг выдернула его кабины и швырнула на землю. От удара пилот потерял сознание, а когда очнулся, вертолет был изуродован.

Между тем Лоу на мощном джипе помаленьку удалялся на юго-запад.

 

Глава 24. Ах, змей

Утром оперативник Мизгоев, любопытства ради глянул в глазок и увидел, что отец Михаил не связан. Он сидел на краешке топчана, на котором спала Фрося. При скрипе задвижки поднял глаза и посмотрел Мизгоеву прямо в душу. Тот аж обмер, отшатнулся от двери. Помчался докладывать Калачеву.

— Фроську, поди, забыли связать, она и развязала Мишку-то, — по-простому сказал Калачев, которого после вчерашнего возлияния мучила жажда.

Никак не мог забыть этого срама у генерала Сагдеева, вот и злоупотреблял вечерами. А иначе покоя не было.

— Ты вот что, — сказал Калачев. — Михаилу нужно надеть наручники, Фросе тоже. Один не заходи, странник — человек опасный, владеет чертовщиной. Втроём-вчетвером. Закуёте — веди его ко мне. Лично допрошу.

Мизгоев ушел. Калачев налил стакан воды, жадно выпил, налил еще. День намечался жаркий, уже сейчас, в начале десятого, вентилятор помогал мало. Содрать бы штаны, рубашку — и под душ. Потом холодненького пивка, перекур и снова под душ. Но нельзя. Родина требует жертв. То бишь, работа — не Родина, а то двусмысленно получается: Родина требует жертв. Как Молох какой-то, Змей Горыныч. С другой стороны, если вдуматься, и с Родиной тоже правильно. Без жертв никак нельзя. Нужно, чтобы враг боялся, и народонаселение тоже побаивалось. Чтобы лишнего не болтали, чтоб знали — карающий меч всегда начеку. Вот, скажем, тот же отец Михаил. Чего бомжует по чужим хатам, чего не на работе? Пас бы коз, скотина этакая, и не морочил бы людям голову своей ересью. А то нашелся апостол, глас Божий, гринпис хренов…

Размышления Калачева были прерваны Мирзоевым, который ввел отца Михаила.

— На стул его, — распорядился Калачев, направляясь к своему рабочему месту. — Напротив стола. Сам сядь в кресло и будь наготове, ежели что.

— Понял, — сказал Мирзоев и, усадив отца Михаила на стул, сел в кресло.

Калачев, не мигая, как удав, уставился страннику в глаза и смотрел до тех пор, пока у самого не навернулись слезы.

Отец Михаил спокойно выдержал взгляд чекиста, а должен был бы наложить в штаны. Совсем разболтался народец.

— Осознал свою вину? — сказал Калачев.

— Какую вину? — спросил отец Михаил.

— А такую, что на пленке в голом виде присутствует официальное лицо.

— Может, ему нравится, — пожав плечами, ответил странник.

— Ты тут не елозь передо мной, — хватив по столу кулаком, грозно произнес Калачев. — Не виляй, ханурик этакий. Знаешь ведь, про что речь, алхимик несчастный. Я на вверенном мне участке каббалистов не потерплю. Ишь, понаехали наводить тень на плетень. Младогегельянцы.

— Не из той оперы, товарищ, — улыбнувшись, сказал отец Михаил.

В глазах его промелькнули веселые чертики.

— Из той, из той, — на повышенной ноте проговорил Калачев. — Все вы, мозгокруты, из одной оперы. В психушку вас надо сажать…. И не товарищ я тебе вовсе.

— Отчего же? — возразил отец Михаил. — В советские времена все мы были товарищи, вас до сих пор называют «товарищ капитан», а Богочеловек Христос учил, что все люди должны быть друзьями и братьями. Друг или товарищ — разница невелика.

— Ты тут мне зубы Богочеловеком Христом не заговаривай, — подумав, сказал Калачев. — И от темы не отползай. Умник какой. Я тебя на три дня прикую к параше и жрать не буду давать. По другому запоешь.

— Ну что вы злитесь, Юрий Филиппович? — улыбнулся отец Михаил. — Вам это не идет. Вы же добрый человек, вас же совесть замучит, если я три дня буду без еды.

— Да, действительно, — смягчился Калачев. — Извини, отец, погорячился.

Вот уж хитрец, так хитрец, этот Калачев. Хорошую выбрал тактику: сначала попугать, взвинтить ситуацию, а потом как бы пойти на попятную. На самом же деле отступить на заранее подготовленные позиции.

— Огромная к тебе просьба, отец, — продолжал Калачев. — Наколдуй, чтобы генерал Сагдеев напрочь забыл о видеопленке. И о том, что я у него был на приеме, тоже напрочь забыл. А, отец? Ты же можешь.

— Хорошо, — согласился отец Михаил. — А вы, Юрий Филиппович, взамен отпустите нас с Фросей и прикажите Серопузо, чтобы угомонился. Надоел ведь до смерти.

— Конечно, конечно, — сказал Калачев. — О чем разговор?

— Но учтите. Если Фросю либо меня вдруг начнут донимать, Яков Константинович Сагдеев немедленно вспомнит о порочащей вас, Юрий Филиппович, видеопленке.

«Ах, змей, — сдерживаясь, чтобы не вскипеть, продумал Калачев. — При Мирзоеве-то. Сво-олочь! И ведь знает откуда-то, что мы зовём генерала русским именем. По документам-то Сагдеев — Яхья Хусаинович. Даже в телефонном справочнике Яхья Хусаинович. Гад! Противу таких гадов известны два способа: либо плясать под их дудочку, либо давить, как клопов. Второй способ предпочтительнее».

— Юрий Филиппович, — отец Михаил, улыбнувшись, погрозил Калачеву пальцем. — Не шалите. Уговор дороже денег.

— Да, да, — смешавшись, пробормотал Калачев. От этого стервеца, похоже, ничего не скроешь. — Вы уж нас извините, батюшка, если что не так: время больно смурное. Мирзоев, выпусти батюшку и Фросю. Потом мухой ко мне.

Когда Мирзоев, проводив странника и Фросю на улицу, вернулся, Калачев дал ему такую накачку, что тот и думать забыл про видеопленку.

Было десять утра, солнце уже стояло высоко, а из забегаловок работали только пивнушки. Между тем есть хотелось отчаянно. У отца Михаила нашелся червонец, на который в хлебном купили пару черствых булочек. После булочек голод притупился, но, чувствовалось, ненадолго.

— Пойдемте ко мне, накормлю, — предложила Фрося. — Рис, гуляш, помидорки. Пойдемте.

Отец Михаил подумал и согласился.

Встречные мужики пялились на Фросю, раздевали глазами, смотрели вслед. Хороша была девица, ничего не скажешь.

Жила она в семиэтажном доме на четвертом этаже в шикарной трехкомнатной квартире. Квартиру ей купил и обустроил бывший хахарь Лёньчик, который в хахарях пробыл месяца два. Потом Лёньчика угрохали при невыясненных обстоятельствах.

Все они, крутые, жили недолго и умирали не своей смертью. Отец Михаил отказался ждать в гостиной. Не привык, мол, к хоромам, давят они. Сел на кухне за стол и, пока Фрося хлопотала, делился своими мыслями. Помолчит, поделится, потом снова помолчит, снова поделится.

Выходило вот что. При общении с Калачевым отец Михаил слышал, о чем тот думает, и получалось, что говорит он одно, а думает совсем другое. Причем думает как-то извращенно, противно, всё перевирая. Аналогичное наблюдалось с другими представителями власти, с простым же народом, как правило, не наблюдалось. Простой народ в помыслах своих был чист, почему, наверное, и говорят: глас народный — глас Божий. Из сказанного можно сделать однозначный вывод: люди, которые в нашей стране находятся у руля, беспринципны и безнравственны. В силу этого для народа, который для них чужой дядя, они ничего делать не будут. Делать они будут исключительно для себя. Посему в стране этой лучше быть никогда не может, только хуже. Учи не учи, проповедуй не проповедуй. И разговор может идти лишь о спасении души, чтобы люди, отчаявшись, не натворили с собой глупостей. Такова должна быть миссия.

— Какая миссия, батюшка? — спросила Фрося, которая внимательно слушала.

— В этот мир мы приходим, чтобы совершить какую-то миссию, — туманно ответил отец Михаил. — Или не совершить ничего.

— Вы — необычный человек, — сказала Фрося, раскладывая по тарелкам дымящийся гуляш. — Иногда мне кажется, что вы не земной человек, а откуда-то со звезды.

— Глубоки твои познания в космологии, Фрося, — заметил отец Михаил. — Но в гуляше еще глубже.

С этими словами он подцепил вилкой кусочек обжигающего мяса, поместил в рот и зачмокал от удовольствия.

— Я не шибко плотояден, — сказал он, — но это что-то восхитительное. Мастерица, мастерица.

— Понравилось? — обрадовалась Фрося. — Как проголодаетесь, приходите. Буду рада.

— Обязательно, — отозвался отец Михаил и принялся за еду…

— Вот уж кому-то повезет с такой женушкой, — заметил он, поев, и начал вставать, дабы отнести в раковину грязную посуду, но Фрося нахмурилась, покраснела, отобрала тарелку.

— Что вы,… как чужой? — сказала она с укоризной. — Вам нравится меня пинать?

Он улыбнулся, погрозил ей пальцем и произнес:

— Мы же договорились.

— Да уж, — сказала она, наливая ему чаю и отчего-то вздыхая.

 

Глава 25. Утренняя перекличка

На эту неделю в Председатели братьями-прогрессорами был избран Бука. Он, как заведено, и вел утреннюю перекличку:

Бука: Малиано, как дела в Британии?

Малиано: Более-менее. Навязали премьер-министру бессонницу, третью ночь мается. Подсунем знаменитого психоаналитика, в смысле Зьельца, и премьер-министр наш. Глядишь, Англия выдаст Малави безвозвратный кредит на поддержание штанов.

Бука: Зьельц, выдаст?

Зьельц: Будем стараться. А то в Малави жрать нечего.

Бука: Хрум, что Зунгалла?

Хрум: Пока Лоу его опережает. Ты же знаешь — Саламанта не помощник.

Бука: Саламанта. Эй, Саламанта!.. Молчит. Ну ладно. Клякер.

Клякер: Во вверенной мне Австралии к народу не подступись. Пьет без просыпу.

Бука: И на той неделе, помнится, пил. Национальный праздник?

Клякер: Национальная пьянка. И на основе этого всенародное братство. Тут евреев не обижают.

Бука: Точно не обижают? Избранные люди-то.

Клякер: Точно. И не только евреев, но и татар, и арабов, и мордву, и сербов, и пигмеев, и австралопитеков, и древесных жаб, и даже русских.

Бука: Что ж, значит на данный момент в Австралии равенство и братство… Аллод, что у тебя?

Аллод: Хотелось бы отметить, что Франция тоже пьет, но тут до братства далеко. Зато до отвала разгильдяйства. В силу, так сказать, необычайной легкости мысли. Поэтому до сознания достучаться трудно.

Бука: Варвасил, как дела?

Варвасил: У меня глубокое сомнение, что из нашей затеи выйдет что-то путное.

Бука: Не надо терять надежды. Иначе с Землей можно распрощаться.

Варвасил: А может, так оно и к лучшему? Здесь надо разбираться Господу и его Высшим Силам.

Бука: Напомню, что дело поручено не Высшим Силам, а нам, корфингерам. Поручено Координационным Советом по Безопасности. И нужно гордиться тем, что из огромной массы претендентов выбраны представители нашей цивилизации.

Варвасил: Так гордости выше крыши.

Бука: Еллешт, что твои подопечные? Сдались обратно в психушку или всё так же двигают науку?

Еллешт: Ну, наукой там, положим, не пахнет, скорее прикладнуха, но ребята толковые. Иногда диву даешься, что тут, на Земле, делается: нормальные сидят в дурдоме, а чокнутые — в руководстве.

Бука: Да, планета специфическая… Румер, как дела?…

Бука продолжал перекличку, а мы тем временем вернемся к Фройту и его подопечным.

 

Глава 26. Дурни вы, дурни

Каково же было удивление чинных, ходящих по струночке сотрудников газового офиса, когда их шеф, вечный брюзга и хамло мистер Б, вышел из своего кабинета в совершенно непотребном виде да еще в обнимку с каким-то пьяным в зюзю коротышкой.

Коротышка был в комбинезоне, на голове криво сидела треуголка из газеты, тугие щеки и большой сливообразный нос были свекольного цвета, а короткая седая бороденка торчала вбок.

Выйдя из кабинета, оба грянули песню и по синусоиде продефилировали на выход.

Мистер Б. направился к своему черному Кадиллаку длиною с катер, а Уцуйка, сказав «Подожди, братан, я дружбана позову», устремился к сидевшему на лавке Дустеру.

— Пшли, — сказал он. — Зига довезет.

— Куда довезет? — спросил Дустер, не трогаясь с места. — Вы и так уж оба приплыли. Морячки фиговы.

— Куда довезет? — переспросил Уцуйка. — К Фройту вестимо. Я обещал Зигу с Фройтом познакомить. Пшли.

— Не, я бомжа подожду, — произнес Дустер. — Скоро уже четыре.

— Как знаешь. Зига — наш человек, только его надо держать в ежовых рукавицах.

Сказав это, Уцуйка затрусил к Кадиллаку, влез внутрь, и длинная, как колбаса, машина, плавно набирая скорость, укатила …

Фройт сидел за столом и быстро-быстро писал. Оно, когда пишешь ручкой, почему-то получалось лучше, чем когда набираешь на компьютере. Мысли ложились ровнее.

Он выстраивал на бумаге логическую концепцию реструктуризации мелиоративной отрасли. В его изложении, абсолютно четком и логически выверенном, отрасль намертво встраивалась в правительственную структуру и делалась такой же обязательной её частью, как, скажем, Центробанк.

Фройт смотрел далеко вперед, готовя благополучие для своих сподвижников, которых пока что кот наплакал, но должно было быть значительное количество. Одним прогрессорам с такой инертной и ленивой глыбой, как население Земли, было не справится. Когда еще будут построены духовно-энергетические центры, призванные продвигать людей в духовном плане и не скатываться на примитивную меркантильность…

В коридоре уронили что-то тяжелое, пару раз вякнула какая-то визгливая дама, ей ответили тенорком, вслед за чем в кабинет ввалилась пьяная в дым парочка — Уцуйка и с ним незнакомый карлик. Впрочем, нет, постойте, постойте…. Ба, да это же мистер Б. Тыквоголовый мистер Б. Но, Боже, в каком виде!

— Понаставили букетиков, — проворчал Уцуйка и передразнил визгливо: — Чего роняете? Ходют тут, роняют. А не твоё, мамаша, дело. Хочем ходим, хочем роняем.

— Ну, ну, Уцуйка, успокойся, — сказал Фройт. — Мистер Б., какими судьбами?

Он выскочил из-за стола и поспешил к начавшему падать магнату. Вот, понимаешь, насосался. Уцуйка, между прочим, и пальцем не пошевелил, чтобы помочь.

Магнат был мал, но тяжел. Фройт, не удержав, упал вместе с ним, точнее — аккурат на него.

Тотчас в кабинет всунулась давешняя мадам, отчитавшая коротышек за цветочки, цепкими глазками схватила лежавшую на полу парочку, сказала «Тэ-эк» и исчезла.

Дамочка эта была не так себе, а секретарша министра, большая стерва. Лазила по этажам, вынюхивала, а потом доносила министру. Вот на кого нарвались Уцуйка с Зигой. Привлекли, так сказать, пристальное внимание к кабинету мистера Фройта.

Фройт, кряхтя, встал, помог подняться Зиге.

— Пойду этой бабе клизму вставлю, — заявил Уцуйка. — Да не простую, а золотую, чтоб навечно к золотой роте была приписана.

— А ты знаешь, кто это? — спросил Фройт.

— Кто?

Фройт объяснил.

— Тогда пойду рот зашью, — сказал Уцуйка. — Намертво.

Фройт пожал плечами, и Уцуйка исчез.

— Присаживайтесь, любезный, — предложил Фройт Зиге и сам сел за стол. — Чем обязан?

— Братан Уцуйка сказал, что надобен капиталец для одного дела, — ответил Зига и плюхнулся в кресло, утонув в нём. — Для какого именно?

«Ишь, деловой», — подумал Фройт и произнес:

— Наверное, Уцуйка имел в виду подарить капиталец психодиспансеру номер пять.

— Дурдому, что ли? — уточнил Зига. — Вы что, за идиота меня имеете?

— Напрасно вы так думаете, — укоризненно сказал Фройт. — Это вам здорово зачтется. Во-первых, дело милосердное, то есть для души благодать и прощение на небесах. Во-вторых, ПД номер пять — это не просто дурдом, как вы изволили выразиться, а учебный центр. Смекаете?

— Что именно смекаю? — спросил Зига, который в отсутствие Уцуйки трезвел прямо на глазах, а, трезвея, превращался в привычного жлоба. — Зачем мне эти учебные центры на базе дурдома? Не, я пошел.

Он начал выбираться из кресла, но тут рядом с ним возник Уцуйка. Возник, стало быть, и сразу понял, что Зига отбился от рук.

Стоит ли объяснять, что братан Зига тут же стал покладистым и немедленно выписал мистеру Фройту чек с девятью нулями.

Теперь что касается министерской секретарши. Уцуйка пожалел стареющую ябеду, не стал заштопывать зев суровыми нитками, а лишь, абсолютно невидимый, поковырялся в речевом аппарате фискалки. В результате, как она ни изощрялась, у неё получались звуки, которые издает не лучшая часть нашего тела после горохового пюре. И это при самом господине министре…

Между тем, едва минуло 16.00, в сквере как штык появился молодой бомж, но теперь его было не узнать. Он где-то помылся, подкупил портки и майку — всё дешевенькое, но чистое. Оказался вовсе даже ничего паренек. В театр с таким, конечно, не пойдешь, а вот куда-нибудь в пивнушку уже можно.

— Двинули, — сказал Дустер, поднимаясь. — Это хорошо, что не пьяный.

Он пошел к метро, говоря:

— Короче, прикинешься шлангом.

— В смысле? — уточнил шагающий рядом бомж.

У него и походка изменилась, стала не такая разгильдяйская. Как же, в новую жизнь вступал вьюноша, эко подфартило, а там, в новой жизни, раздолбаям не место.

— Придурков видел? — сказал Дустер. — Дебилов? Ну, у которых не все дома. Вот под такого и коси. Но смотри, не переборщи, там, куда мы идем, буйных не любят. Короче, коси под тихонького дебила.

Вот тебе и новая жизнь.

— А на фига? — спросил ошарашенный бомж, потом махнул рукой. — А, ладно. Хуже не будет…

В дурдоме их принял припозднившийся мистер Лупо. Помельче начальства не нашлось, все давно уже пили пиво под свиные ножки в кислой капусте.

— Как жизнь? — сказал мистер Лупо, обеими руками энергично пожимая руку Дустера и цепко глядя ему в глаза — не проскользнет ли чего аномальное.

— Работаем, — коротко ответил Дустер. — Вот друга при…

— В войнушку поиграть не хочется? — азартно спросил мистер Лупо, не отпуская его руки. — Город завоевать, кому-нибудь голову срубить?

— Не хочется, — отозвался Дустер, в прошлом Вильгельм Завоеватель. — Хочется сказать, что вот друга при…

— А видения? — перебил его мистер Лупо, всё так же держа за руку. — Ничего такого не кажется? Чего другие не видят?

— Не кажется, — Дустер посмотрел на хлопающего глазами бомжа. — Я вот тут…

— Что мистер Фройт? — горячо спросил мистер Лупо и от избытка чувств принялся так трясти дустеровскую конечность, что у Дустера голова заходила ходуном. — Я слышал, он большим человеком стал. И, как водится, нас, горемык, совсем забыл.

— Отдай! — внезапно заорал Дустер, выдирая руку. — Чего вцепился? Чего смотришь? По ушам захотел? Последний раз спрашиваю: чувака в пациенты возьмешь? Он тихенький, чувак-то. Моргеном зовут. Что? Не слышу.

— Нет, нет, — отмахиваясь, как от мухи, забормотал оглушенный мистер Лупо. — Нету мест. Идите, идите, у нас под завязку.

— Пошли, Морген, — рявкнул Дустер и, резко повернувшись, так, что лязгнули латы, а рогатый шлем съехал набекрень, гулко топая коваными сапогами, промаршировал на выход. — Чего с дураками разговаривать?

И сплюнул.

Бомж ни лат, ни рогатого шлема, разумеется, не увидел, но происшедшую с Дустером перемену зафиксировал четко. И понял, что с этим человеком надо быть поосторожнее. В нем сидят два человека, и один из них ужас как грозен.

В латах Дустер пробыл недолго. За порогом дурдома он вновь стал нормальным.

— Куда же тебя, бедолагу? — пробормотал Дустер. — Вот навязался на мою шею.

— Я не навязывался, — откликнулся бомж. — Вы сами предложили — пристрою, мол.

Он был сама скромность, сама невинность.

— А всё доброта эта глупая, — сказал Дустер. — Сочувствие. Кто за язык тянул? Вот теперь и выкручивайся.

Он замолчал. Бомж терпеливо ждал. Надежда, правда, осталась маленькая, но обложить этого добряка трехэтажным матом всегда успеется.

— Что ж, раз пообещал — надо держать слово, — сказал Дустер…

Войдя в собственную квартиру, ту самую, трехкомнатную, снятую для чудиков Фройтом, Клайн помимо Дустера увидел там какого-то паренька.

— Это что за хрен? — спросил он.

— Это Морген, — ответил Дустер. — Он у нас поживет.

— А вшей от него не подхватишь?

— Так в серной кислоте помоем, — сказал Дустер. — От неё, говорят, все клопы дохнут.

— Лучше на костерке прожарить, — хозяйственно произнес Клайн. — А потом прополоскать в кислоте. Это будет верняк.

Морген хлопал глазами, будто не про него речь.

Вскоре появился Фройт, который привез косеньких, веселеньких, что-то лопочущих коротышек. Уцуйка совсем уже отбился от рук и красовался на улице в зримом виде. Плевать ему было на зевак, которые в бухом коротышке узнали гнома. Значит, не к добру, говорили они себе, ежели гномы шастают по городу. К землетрясению, к инфляции. А может, напротив, к добру. К урожаю. К росту евро.

Чудики и Морген пили на кухне пиво, заедая жареными колбасками. Морген уже освоился, перешел на привычный сленг. Чудикам сленг был не совсем понятен, но нравился.

— Это что за фрукт? — спросил Фройт, кивнув на Моргена.

— Бомжара один, — ответил Клайн. — Отовсюду гонят, пусть у нас поживет.

— Мистер Лупо послал нас на фиг, — встрял Дустер. — Местов, говорит, нету. А чего нету-то, когда палаты пустые. Кому лапшу вешает?

— Он у нас посыльным будет, — заметил Клайн. — Чтоб самим не бегать. Точно, Морген?

— Ага.

— Дурни вы, дурни, — Фройт вздохнул. — Всё не по-людски. Вот вам еще одного господина на подселение.

Он хлопнул Зигу по плечу. Зига прогнулся, но не упал, так — повихлялся немного, потелепался, устанавливая равновесие.

— Звать Зига, — сказал Фройт. — Зига — миллиардер, поэтому относиться с почтением. Но не лебезить, чтоб не испортился.

А про себя подумал: как здорово, что Зига одинок. Никто не хватится, что не ночевал дома.

Зиге предстояло обретаться в данной квартире до тех пор, пока не будет оприходован чек, то есть сегодняшний вечер и на всякий случай весь завтрашний день. Чтобы на работе не всполошились, Уцуйке утром предстояло позвонить секретарше Зиги и его голосом наврать что-нибудь про плохое самочувствие.

Пока же Уцуйка, завидев пиво, радостно воскликнул:

— О! Настоящее пойло, не виртуальное. Пошли, братан, глотку промочим.

На что Зига ответил:

— Пшли.

 

Глава 27. Стрелять на поражение

Том не спеша жевал жареное мясо. В полутемном бистро было прохладно, два негра в углу пили ром и курили какую-то дрянь. Анашу, поди.

Этот городок был побольше, чем П., но тоже низенький, как бы приплюснутый. После мегаполиса это здорово бросалось в глаза.

Гарнира не было, только мясо. Хорошо прожаренное, пропитанное специями. Белок и энергетика, а от гарнира только брюхо пухнет.

Съев порцию, Том заказал еще одну. Дел предстояло много, он это чувствовал, Зунгалла же мог появиться с минуты на минуту. Но теперь они должны были поменяться местами. Теперь уже Том становился охотником, а Зунгалла — дичью, так он, Том Лоу, решил, повелел, распорядился. Для этого Том выпустил в эфир Саламанту — ровно на столько, чтобы тот сообщил Хруму, где искать беглеца. Именно беглеца, пусть Зунгалла думает, что Том удирает от него.

Один из негров, здоровый такой парнище, слоняра, встал и подошел к столику Тома.

Негромко, точно пароль, сказал «Рюгер?». Не спрашиваясь, сел рядом. Том неторопливо жевал.

— Бегаем? — спросил слоняра.

Том пожал плечами.

— Есть предложение, — сказал слоняра. — Чем бегать в одиночку, заняться классным бизнесом.

— Каким именно бизнесом? — осведомился Том.

— Оружием владеешь? — спросил слоняра.

— А — этим бизнесом, — сказал Том. — С местной шпаной очищать банки?

— Обижаешь, чемпион, у нас организация международная, — произнес слоняра. — Сегодня мы здесь, завтра в Барселоне, послезавтра в Гонконге. Транзитные перевозки. Сопровождение, хе-хе, дипкурьеров. Риск, конечно, большой, можно и пулю в череп словить, но каждый шаг четко просчитан. В мозговом центре сидят лучшие аналитики. А главное — бабки хорошие. В два счета миллионером станешь.

— Ты-то что не миллионер? — усмехнулся Том, промокая губы салфеткой и отпивая из бокала шипучей пепси-колы. Вот уж сколько стоит в бокале, а всё шипучая.

— Я же не Рюгер, — парировал слоняра. — Хотя на зарплату не обижаюсь. Лови момент, чемпион, пока я здесь. Крыша обеспечена, жить будешь, где душе захочется.

— На Багамах, — заметил Том.

— Как два пальца облизать, — сказал слоняра. — Доставка в точку старта за счет фирмы. Любым видом транспорта.

— Я подумаю, — произнес Том.

— Вот мой телефон, — слоняра сунул Тому визитную карточку и поднялся.

В ту же секунду кто-то вошел в дверь. Слоняра загораживал, и Том не мог увидеть, кто именно вошел.

— Всем встать, — приказал этот кто-то. — Руки на затылок. Эй, ты, бегемот, ну-ка отой…

Закончить он не успел. Железная тарелка из-под мяса, пущенная меткой рукой Тома, вонзилась ему в переносицу, повалив навзничь. Получилось почти бесшумно.

— Ничего себе, — сказал слоняра.

Том подошел к убитому. Это был молодой парень в камуфляже со штурмовой винтовкой в руках. Он лежал на спине, тарелка торчала, как козырек.

Том посмотрел на стоявшую за стойкой девицу, которая, похоже, начала понимать, что произошло, и приложил палец к губам. От этого невинного жеста девицу почему-то затрясло.

— Я подумаю, — повторил Том и, подмигнув слоняре, стремительно вышел.

Охота началась. Зунгалла с командой здесь, и уже есть первая жертва. Неужели никто не учил его, что в любой операции необходимо подстраховывать друг друга? Этак, если вовремя не смикитят и будут ходить поодиночке, скоро от команды никого не останется.

Впрочем, теперь не до рассуждений. От соседнего, через дорогу, дома, в котором располагалась гостиница, бежали трое. Джип Том оставил на окраине, и оттуда также мчались трое, но они были далеко. Сколько же их, орлов?

До ближайшей троицы оставалось ярдов тридцать, один из штурмовиков целился в Тома из короткого ружья с очень широким стволом, двое других держали его на прицеле своих винтовок. Том прекрасно видел, что если будут стрелять — обязательно промажут.

Впрочем, ждать выстрелов он не стал, а стремглав метнулся за угол. И как всегда опередил, хотя еще не включил даже второй своей скорости. Из широкого дула, разворачиваясь, вылетела капроновая сеть и впечаталась в стену, туда, где он только что стоял. Потом под своей тяжестью рухнула на землю.

— Стрелять по ногам, — услышал Том, который ждал за углом. — Уйдет ведь гад.

Один из штурмовиков выскочил из-за здания прямо на Тома и получил железным кулаком в лоб. Лоб треснул, из трещины вспучилось и застыло кровавое месиво.

Том вырвал из мертвых рук винтовку и огрел следующего штурмовика прикладом по голове. Но не подрассчитал — в результате приклад оказался вдребезги, голова тем более.

Третий штурмовик, оказавшийся с бесполезным сетеметателем, услышав страшный хруст, кинулся прочь.

Том не спеша поднял винтовку второго штурмовика, не торопясь прицелился и выстрелил точно в сердце бегущего и орущего бойца. Что ж, этого можно похоронить в открытом гробу…

Зунгалла был в третьей тройке. Всего было три тройки и двое чистильщиков, действующих сами по себе и примыкающих по обстоятельствам то к одной, то к другой, то к третьей группе.

Джип был найден сразу, Том объявился чуть позже, и когда он объявился, Зунгалла понял, что сделал ошибку. Чтобы поймать этого подлеца живьем, десяти человек было отчаянно мало. Нужно было иметь сотню бойцов и желательно с собаками. Собаки отвлекли бы этого живодера. Собак, конечно, тоже жалко, но людей много жальче.

Господи, как он разделался со своими жертвами. Даже упертый Мак-Нолли, которому всё было до лампочки, отвернулся при виде бойца с вдрызг разнесенным черепом. Начал сглатывать, борясь с тошнотой.

Задерживаться рядом с убитыми не стали, дабы не быть легкой добычей для вооруженного изувера. Перед тем, как разойтись, Зунгалла разрешил стрелять на опережение. Но не выше паха.

Теперь, когда у Лоу появился автомат, ходить кучей было опасно — кучу можно было срезать одной очередью. Бойцы разделились, но так, чтобы всегда быть в пределах видимости.

Хрум помалкивал, знал, что момент ответственный. Да и болтать, собственно, было не о чем, Саламанта-то не откликался.

Лоу был где-то рядом. Зунгалла это чувствовал, поэтому был на предельном взводе, готовый в любую секунду побежать, упасть, броситься назад, открыть стрельбу. Впереди и чуть сбоку шел Мак-Нолли, тоже весь внимание, сзади прикрывал тыл реактивный зулус Киряка. Это была фамилия. А имя было еще чуднее — Курюка.

Вот кто-то мелькнул в просвете между домами. Мак-Нолли оглянулся и покачал головой — не Лоу, мол. Глаза его внезапно расширились, он начал разворачиваться через левое плечо. Сзади донеся тупой удар, сдавленный вскрик. Повернувшись, Зунгалла увидел оседающего на землю Киряку. Тот судорожно дергался, на губах пузырилась розовая пена, потом лентой хлынула черная кровь.

Киряка повалился на бок, из спины его торчал деревянный кол. А ублюдка Лоу уже и след простыл.

— Патроны экономит, скотина, — сквозь зубы процедил Мак-Нолли. — Надо же, какая сволочь прыткая, я даже выстрелить не успел. А вот ведь был — на мушке.

— Шестеро осталось, — сказал Зунгалла и подумал, что это опасный знак, когда начинаешь считать, сколько осталось бойцов. Это уже где-то на грани капитуляции. Но поскольку капитуляции быть не может, то это чистой воды паника. Кому охота вот так запросто умирать? Шлепнуть гада, и черт с ним, с Саламантой!

«Эй, эй, эй, — раздался встревоженный бас Хрума. — Это ты мне брось, мы так не договаривались. Саламанта — ценный кадр, не дай Бог его потерять».

«Тогда сами ловите, — ответил Зунгалла. — Этот Лоу перебьет нас, как мух».

«Мужчина ты или не мужчина? — сказал Хрум. — Одного гаврика не одолеете. Есть, в конце концов, усыпляющий газ, пули со снотворной начинкой. Мне ли, штатскому, учить офицера?»

«Поздно, — откликнулся Зунгалла. — Где ты был раньше?»

Хрум пробормотал что-то невнятное, типа — пора бы, мол, и самому головой обзавестись, и отключился.

Жара стояла несусветная, ни ветерка, ни дождинки, поэтому, наверное, и людей на улице в эту послеполуденную пору не было, так — мелькнет где-нибудь фигура и вновь полнейшее оцепенение. Только кучка чудаков в камуфляже шарит по городу в поисках еще одного чудака-маньяка. А может, наоборот — маньяк пасет штурмовиков.

Подтянулись ушедшие было вперёд бойцы, опять образовалась удобная для стрельбы куча.

«Вот так и будем каждые пять минут собираться вокруг очередного трупа», — подумал Зунгалла и скомандовал:

— Разойтись. Стрелять на поражение!

 

Глава 28. Доклад

При подготовке отчетного доклада своему шефу аналитики Совета Безопасности ведущей державы мира, собрав воедино все факты, сделали неожиданный вывод: на планете начинает проявлять себя некая сила, противодействующая планам ведущей державы, а следовательно и мирового правительства.

Действие этой силы пока намечено слабо, поэтому трудно определить источник её происхождения, однако она далеко не стихийна. Не может же вот так запросто в ряде слаборазвитых стран возникнуть устремленность на изоляцию от иностранного капитала. Не так уж они прозорливы, эти лапупы, чтобы понять, что внешняя помощь направлена вовсе не на повышение их лапупского благосостояния, а на абсолютное подчинение с полным контролем над природными ресурсами и уровнем рождаемости.

Также не может быть, чтобы одновременно во многих странах появились одинаковые движения, пропагандирующие неприятие общепринятых материальных ценностей и уход к Природе, то есть к Богу. Причем с пугающей массой последователей. Церковь, кстати, здесь была ни при чем.

Кто-то активно вмешивался в глобальный передел собственности, в результате летели к черту тщательно продуманные военные операции, срывались выгодные сделки, лопались инвестиционные банки, короче, ломалось всё и вся.

Ну и так далее, и тому подобное в том же духе.

Конечно, процесс противодействия еще только-только начался, но он нес в себе настолько опасные тенденции, что уже сейчас нужно было принимать жесткие меры. Дабы пресечь на корню. Дабы потом не кусать локти.

Доклад, естественно, был грифованный, хранился в спецотделе в металлическом шкафу и был предназначен для узкого круга лиц, однако же его содержание еще при компьютерном наборе стало известно братьям-прогрессорам.

Ну, что сказать? Попадались-таки среди туповатых землян башковитые особи, способные сопоставить отдельно взятые факты. Это первое. Второе: раз уж даже аборигены заметили перемены — дело движется, и это радует. Это в пику Варвасилу, который во всём сомневается. Третье: необходимо удвоить осторожность и обезопасить аборигенов-ассистентов, находящихся во власти, от провала. Наверняка будет большая чистка. Ассистентов, возглавляющих народные движения, на случай отстрела продублировать.

Короче, действовать по обстоятельствам. И пора, пора, наконец, вытащить из вонючего болота регистратора Саламанту. Что за шуточки? Один Саламанта стСит какого-нибудь государства типа Бразилии. Что там задумал этот Зунгалла?

 

Глава 29. Во каналы у чувака

Паствы было уже столько, что в избе не умещалась. Отец Михаил перенес было проповедь в пустующий клуб, для чего пришлось унизиться перед забулдыгой зав. клубом, поставив ему пузырь водки, но когда в следующий раз зав. клубом запросил два пузыря, странник подумал: а зачем? Летними вечерами оно лучше где-нибудь на лесной поляночке. С семи до девяти еще светло, да и не так жарко, как днем. От комаров можно намазаться репеллентом либо отмахиваться веточкой.

Что-то подсказывало — недолго осталось проповедовать. По большому счету миссия оказалась зряшной. По мелочам, конечно, какой-то прогресс был, вон сколько прихожан, ловящих каждое слово, а если по крупному, по тому, что задумывалось сделать, дело было провалено.

Ну, не получается с землянами. Нравится им жить в свинстве и похоти, нравится вытирать ноги о тех, кто чином ниже, а разумением выше, нравится роскошь, виллы, яхты, миллионы в банке — то, чего не наживешь трудами праведными. Нравится обжулить соседа, сослуживца, государство. Нравится жировать за чужой счет и с гордостью относить себя к «золотому миллиарду», а противной стороне, той, которую обжулили, похоже, нравится быть обделенной. Иначе чем объяснишь полнейшее равнодушие к своей горемычной судьбе?

Нет, не борцы. И те, что наверху, не борцы, и те, что внизу. Первые — жлобы, вторые — покорные кролики, а вместе — стадо. Жрут, пьют, совокупляются, о том же, чтобы сообща что-то изменить, перестать, наконец-то, топтаться на месте и двинуться вверх по тернистому пути, назначенному Господом, об этом и помыслов никаких.

В результате Земля выжата досуха, человеки становятся всё ближе и ближе к животным, и что, спрашивается, остаётся делать Господу? Да всё то же. В очередной раз прекратить эксперимент и начать с новой цивилизации.

Вот такие мысли посещали Варвасила, в миру отца Михаила. И мысли эти, надо сказать, шли вразрез с мнением остальных братьев-прогрессоров. Ну, может быть, еще многострадальный Саламанта начал в чём-то сомневаться…

После обеда с севера потянуло прохладой. Жара спала, и в семь вечера на лесной поляне было чудо как хорошо. Солнце, пробиваясь сквозь зеленую листву, золотило стволы берез, ветерок доносил пряный запах смолы, свежий аромат разнотравья. И, главное, ни комара.

Народу набилась целая поляна, иные, не уместившись, сидели на деревьях.

В кустах, невидимый отцу Михаилу, затаился человек от Серопузо с диктофоном — фиксировал, сволочь, каждое слово проповедника.

Надо сказать, странник своё обещание сдержал — Сагдеев напрочь забыл о визите к нему Калачева. И всё его окружение, видевшее Калачева в Управлении, также забыло. Исчезла запись в регистрационном журнале, фиксирующая пребывание Калачева в Управлении.

Это Калачев выявил по одному ему известным каналам, заплатив за информацию смешную сумму — каких-то пару тысяч баксов.

Теперь желательно было убрать главного свидетеля — отца Михаила. Например, набрав компромат на антигосударственную деятельность. При открытости проповедника, его привычке называть вещи своими именами это можно было сделать. Разумеется, профессионально поработав с аудиозаписью, внеся в неё необходимые коррективы. Поэтому-то и сидела в кустах серопузовская шестерка с диктофоном наизготовку.

Существовало, однако, некое «но», ставящее под большое сомнение эффективность данного компромата: эту аудиозапись могла ожидать судьба злополучной видеопленки, ведь странник обладал какой-то сверхъестественной способностью искажать записанные на пленке данные.

Поэтому имелся второй, «жесткий», вариант с физическим уничтожением отца Михаила. Этот вариант вступал в силу после неудачи с первым, «мягким».

Спрашивается, почему Калачев сразу не пошел на душегубство, ведь это в наше тухлое время так модно. Да потому не пошел, что понимал — отец Михаил необычайно популярен в народе. Убери батюшку — пойдут волнения. Тут же выяснится, что он, Калачев, сажал отца на ночь в каталажку. В компании с Фросей. Фросю тогда тоже надо того, к ногтю. А ведь предупреждал странник, что ежели что — Сагдеев немедленно вспомнит о видеопленке. Вот это останавливало прежде всего.

Вернемся, однако, к проповеди. Пересказывать её нет смысла, скажем лишь, что отец Михаил поделился с прихожанами своими сомнениями по поводу благости выбранного человечеством пути. Это путь отнюдь не к звездам, а к мрачным подземельям, арендованным Сатаной. Особенно это выпячено в нынешней России.

Услышав сие, человек Серопузо, фамилия которого была этакая простецкая — Хренов, радостно заерзал, захихикал в кустах, чем обратил на себя внимание угнездившегося на ветке прихожанина Лунькина. Присмотревшись, Лунькин увидел в руках Хренова диктофон, почуял неладное и стервятником спикировал на засевшего в кустах шпиона. Хренов был оглушен, смят и с заломленной рукой выведен на всеобщее обозрение. А ведь как бы ходил в громилах. Но куда ему до молодого сильного Лунькина, еще не изнуренного длительными постами. Попробовал было дернуться, но получил по шее и затих.

— Что, брат Василий, лазутчика поймал? — громко спросил отец Михаил.

— Истинно так, батюшка, — ответил Лунькин.

— Отпусти, он никуда не убежит.

— Может, сначала выпорем принародно, а уж потом отпустим? — предложил ражий Лунькин.

Прихожане начали похохатывать.

— Его Серопузо выпорет, — сказал отец Михаил и добавил: — Ты, Хренов, передай Калачеву, чтобы свою глупую затею выбросил из головы. Ничего не получится. Так и передай, он поймет.

Лунькин отпустил Хренова, но диктофон не вернул. Нечего.

Хренов дернулся было удрать, ан нет, не получается. Ноги не идут.

— Отпусти, батюшка, — пробубнил он.

— Ах, да, — сказал отец Михаил и сделал движение рукой — иди, мол.

Хренов ломанул в чащу, а отец Михаил, подождав, пока уймется треск, продолжил проповедь.

И была она так пронзительна, будто была последней.

Стоявшая в отдалении Фрося слушала и не могла наслушаться, смотрела перед собой и не замечала ни многочисленных затылков, ни изумрудных деревьев, ни белесого неба в просвете, а видела вознесшегося над толпой печального, опустившего голову великана с огромным мечом, на рукоятку которого он опирался, окруженного золотым сиянием прекрасного великана, и, потрясенная, говорила себе: вот он, настоящий. Никакой не батюшка, не пилигрим, а воин.

Никто этого не видит, только она. Значит, ей одной открыта эта тайна.

— Эй, — сказала она одними губами, зная, что он услышит. — Кто ты на самом деле?

И великан поднял голову и, улыбнувшись, ответил?

— Я один из тех, что пришли вам помочь. Но, увы, чувствую — прощание близко.

— Нам помочь? Кому — нам? Зачем?

— Вам — это заблудшим овцам. Но слушай, слушай проповедь, моя девочка.

— Это, наверное, большая тайна? — догадалась Фрося. — Тебе нельзя об этом говорить?

— Нельзя.

Великан вздохнул. Он был совсем-совсем настоящий, объемный, рельефный, со смуглой гладкой кожей, черными блестящими глазами. Будь Фрося поближе, она наверняка почувствовала бы его дыхание. Удивительно, что великана никто не видел.

Она мигнула, и он пропал, но перед глазами по-прежнему стояло золотое сияние.

И так всё время, пока шла проповедь, перед глазами было удивительно светло, а слова врезАлись в память, точно высеченные резцом.

Слова эти переворачивали душу, выстраивали чудесную дорогу в какое-то неизъяснимо великое, прямо-таки сказочное будущее. Иди, не ленись, и тебе воздастся.

Потом отец Михаил замолчал, и все задвигались, закопошились. Но — молча. Чувствовалось — проняло.

Минут десять к батюшке невозможно было пробиться — все норовили поцеловать руку, краешек одежды, а то и, пав на колени, пыльный башмак, но вот людей вокруг него поубавилось, затем, истово крестясь, разбрелись последние.

Фрося подошла, и он, пряча улыбку, спросил:

— Всё поняла, голубушка?

— Всё, — ответила Фрося и совсем по-детски заявила: — А я что-то видела.

— Вот и молодец, — сказал отец Михаил. — Надеюсь, что хорошее?

А глаза у самого были с лукавинкой, озорные…

Итак, Хренов прискакал жаловаться Серопузо, что, мол, отняли диктофон с ценной записью, где козел Миша излагает свои подрывные идеи, а Серопузо как даст ему в поддых. Потом, когда тот согнулся, как даст по шее. Он был мельче Хренова, этот Серопузо, но кулачок имел костлявый, остренький, и бил он по хрящику, то бишь по шейному позвонку. Больно, зараза, обидно, а не ответишь. Начальник всё же, работодатель.

— За что? За что? — заныл скрюченный Хренов.

— Подвел ты меня, сволочь, — надсадно дыша, сказал Серопузо и как заедет коленкой в нос.

Бедный Хренов аж ослеп от боли. Повалился на пол, начал кататься, подвывать.

— Что я шефу скажу? — вопросил Серопузо, пиная шестерку.

— Не днаю, — прогундосил Хренов, хлюпая расквашенным пятаком. — Кончайте драться, дайте хоть досказать-то…

Калачев Серопузо бить не стал, хотя имел к этому позывы. Решил сохранить интеллигентность, поскольку отдавал себе отчет: озвереешь — сообразиловка начнет работать туго. А сейчас извилина должна функционировать нормально, ведь Миша, поросенок этакий, обо всём в курсе. Как он там сказал Хренову? «Передай Калачеву, чтобы свою глупую затею выбросил из головы». А? Каково?

Диктофон — черт с ним, не жалко. Он, этот странник, и без диктофона всё знал. Знал даже, что Серопузо выпорет Хренова. Так оно и получилось: Серопузо сразу дал Хренову по соплям, а потом уже выслушал всё до конца. И подивился: откуда это страннику заранее стало известно, что он, Серопузо, накостыляет Хренову по шее? Опять мистика, сказал Серопузо. Там, где этот отец Михаил, всегда мистика. А мистика — штука страшная. Возьмет, да и закинет в какое-нибудь параллельное пространство. И нипочем не поймешь, кто тебя туда закинул и как оттуда выбраться, сказал Серопузо.

— Да, дела, — Калачев с хрустом почесал макушку. — С каким-то вонючим компроматом — и то не получается.

Потом, подумав, добавил:

— От Миши пока отстанем, будто до него и дела нет. Пусть тина осядет. А там подальше, глядишь, может что и прояснится. Может, какой-нибудь чеченский след появится.

— Вот именно, — воодушевленно подхватил Серопузо. — Взорвать к едрене фене. Чтоб рожки да ножки остались.

— Ну кто тебя за язык тянет? — раздосадованно сказал Каланчев. — Он же, козел, всё слышит. Во каналы у чувака, позавидовать можно.

 

Глава 30. По следам Еллешта

Первым проснулся Зига. Он всегда просыпался рано. Рано-то рано, но никогда голова не бывала такой чугунной. Прямо ужас какой-то, от подушки не оторвешь. Тяжеленная, вспухшая, налитая горячей кровью. Зига отодрал её от подушки, приподнял. Тотчас в глазах всё завертелось, закружилось, однако он успел увидеть, что это не его спальня.

Точно не его. Какая-то маленькая, гнусная комнатерка. Рядом на кровати с панцирной сеткой дрыхнет бородатый мужичок, пузатенький уродец с косматыми бровями. Постойте, постойте, да это же Уцуйка.

«Что такое, где я?» — подумал Зига и сел на диване, свесив короткие ножки. Волевым усилием остановил всю эту круговерть вокруг, теперь комната лишь плавно покачивалась.

Вчера случилось что-то ужасное. Это было зафиксировано подсознанием. Но что? Зига начал вспоминать. Экая досада — ничего не вспоминалось. Такого еще не случалось, Зига на память не жаловался, скорее наоборот — из-за цепкой памяти донимали ненужные мелочи.

Например, всплывало вдруг, что под стулом секретарши валяется скрепка. То есть, когда Зига проходил мимо секретарши, его глаз непроизвольно зафиксировал эту бесхозную скрепку. Факт фиксации сознанием не отмечался, но информация о скрепке прямиком уходила в хранилище, то бишь в мозг, и там лежала себе спокойненько на полочке. Потом в хранилище происходил какой-то химический процесс, некий нейрон образовывал связь с другим нейроном, и информация о скрепке возникала в оперативной памяти.

Какой-нибудь гвоздик на ступеньке, голубиная отметка на памятнике, прыщ на носу у менеджера Пумчика, торчащие, как у цвиркшнауцера, брови Уцуйки — всякая мелочь стекалась в хранилище, чтобы потом не к месту всплыть.

О крупном, важном и говорить нечего. Это вколачивалось в память намертво, на века.

И вдруг: случилось что-то страшное — и забылось. О, ужас! Допился. Кстати, а что вчера пили? Тоже из памяти вон.

Тоскуя, Зига посмотрел на Уцуйку. Боже, какой урод. Рожа красная, нос синий, борода пегая в седину. До сих пор пьян, дышит смрадом. К тому же пузат.

Уцуйка открыл глаз и мигнул. Другой глаз не открылся, не дернулся, и это было совершенно противоестественно.

Противоестественно-то противоестественно, но почему-то сразу после этого в организме Зиги пошел благотворный процесс, а именно — стало рассасываться. Полегчало в голове, в груди, исчезли похмельная дрожь и ломота, в глазах прояснилось. А затем сделалось хорошо и весело. Захотелось петь.

Уцуйка уже сидел на своей скрипучей кровати, и вновь он был мил и уморительно смешон.

— Привет, дружбан, — сказал Уцуйка. — Хорошо выдрыхся?

Когда Дустер и Клайн, стрескав на завтрак по ромштексу, уходили на работу, из гостевой донесся нестройный дуэт коротышек, затянувших старинную балладу динозавров рока Animals «House of the rising sun». Уцуйка заступил на многотрудную вахту…

Баснословная сумма с девятью нулями была распределена следующим образом: психодиспансеру номер пять, как альма-матер — 500 миллионов; на личные нужды — 33,3 миллиона; остаток 2 миллиарда 466,7 миллионов евро — в фонд прогрессоров.

Как только братья-прогрессоры об этом узнали, они вынесли Еллешту-Фройту устную благодарность, но при этом за использование 33,3 миллионов евро в личных целях они же вынесли Еллешту общественное порицание, сдобренное устным выговором, а поскольку порицание, сдобренное выговором, уравновешивало благодарность, получалось, что Еллешт зря выпендривался.

Но к делу, ибо развязка близка.

Около трех часов пополудни, когда только кондиционер спасал от несусветной жары и сонной одури, находящиеся в кабинете Фройта чудики заметили, что начальник вдруг встревожился, углубился в себя, начал отвечать невпопад, затем и вовсе оцепенел, застыл. Этого за ним не водилось, и они, не сговариваясь, вышли в привычный для них призрачный мир, где всё тайное становится явным.

Гидом, не ведая об этом, служил ушедший в астрал Еллешт, связанный с Фройтом крепкой ментальной нитью. Прошествовав по этому следу, чудики обнаружили у одного из контрольных экранов группу призраков, среди которых находился как две капли воды похожий на Фройта Еллешт. По экрану метались искаженные до неузнаваемости фигуры. Чтобы увидеть их истинный облик, нужно было особое зрение. Неподготовленному здесь делать было нечего, но призраки, похоже, были подготовлены.

Опытные чудики, замаскировавшись под окружающие фантомы, ввели необходимую оптическую коррекцию, позволяющую видеть то, что на самом деле происходило на земле, и воззрились на экран.

Дело происходило в каком-то маленьком, ухоженном городишке, залитым ослепительно белым солнцем.

Улица была полна вооруженных людей в штатском. Это было стихийное войско — у кого дробовик, у кого охотничий карабин, кто в ковбойке, кто по пояс голый, кто в шляпе, кто в бейсболке, кто с непокрытой головой. Люди эти, отчаянно потея, кого-то ждали, прохаживались, держа оружие наизготовку, перебрасывались короткими репликами. Их было много, человек двадцать.

Еще один, в камуфляже и со штурмовой винтовкой, стоял как бы особняком. Он держался вплотную к двухэтажному особняку, прикрывая тыл, и вел себя весьма нервно, вздрагивая от каждого громкого звука и беспрестанно повторяя: «Вот он…. Да вот же он». Но никого не было.

Потом рядом с ним будто из воздуха выткался мускулистый человек в разодранной окровавленной рубахе. У него было отталкивающее бесформенное лицо, левая щека покрыта запекшейся кровью. Он коротко замахнулся, но грянул карабин — пуля попала ему в шею.

Другой бы рухнул замертво, а этот только пошатнулся, потеряв равновесие.

И снова ударили ружья, сразу несколько, со всех сторон.

Человек в камуфляже, закрывшись руками, съехал вдоль стены на землю, но когда мускулистый упал, он дико закричал «Стоп, стоп, стоп» и бросился к неподвижному телу.

 

Глава 31. Непотопляемый

Бойцы стреляли на каждый чих, но Лоу был быстрее. Он возникал из ничего, как привидение, и бил, как молния. И всё же бойцы нет-нет, да попадали. Зунгалла видел на земле, на асфальте капельки крови, оставляемые неуловимым Лоу.

Вот уже и рубашка на нем была вся в клочья и двигаться он стал помедленнее, однако, возникнув на пару секунд, он по-прежнему как косой выкашивал бойцов. Вручную, бросив где-то винтовку. Наверное, у него был какой-то интерес не тупо перестрелять противников, а убить их поодиночке голыми руками. Мясник какой-то, ей-богу.

Когда Зунгалла остался вдвоем с Мак-Нолли, пришла неожиданная помощь. Пятеро местных жителей с новехонькими дробовиками, растревоженные стрельбой, покинули свои прохладные курятники и вышли на солнцепек, вызвавшись подсобить армейцам. В Зунгалле они безошибочно узнали главного, к нему и потопали, не соблюдая никаких мер предосторожности.

Зунгалла помощи не отверг, но попросил собрать как можно больше добровольцев. И как можно быстрее, а то у него, у Зунгаллы, уже и людей-то не осталось.

Пока набиралось ополчение, Том Лоу на глазах у Зунгаллы убил здоровяка Мак-Нолли. Не торопясь убил, со смаком, всё время держась так, что Зунгалла не мог выстрелить, не рискуя попасть в Мак-Нолли.

Надо сказать, ирландец пытался сопротивляться, но куда ему было до профессионального борца с феноменальной реакцией. Тот со знанием дела искалечил Мак-Нолли, затем, под занавес, глядя Зунгалле в глаза, нанес два удара — в солнечное сплетение и в горло. В горло — ребром ладони, как топором.

И вот тогда Зунгалле стало страшно. В глазах у Лоу не было ничего человеческого, только чисто звериное любопытство. Так смотрит сытый волк. Дескать, ты тут попасись, нагуляй жирок, как проголодаюсь — следующая очередь твоя.

Зунгалла вскинул винтовку, выстрелил, но не попал, хотя вот он был, этот Лоу, на ладони. Следующего выстрела Лоу ждать не стал, а метнулся за угол ближайшего дома.

Что самое противное — не слушались ноги. Такого еще не было. Зунгалла привалился к стене, держа палец на спусковом крючке.

Скоро подоспело ополчение, но облегчения это не принесло, Лоу мог вывернуться в любую секунду откуда угодно и нанести смертельный удар. Это он с Мак-Нолли играл, как кошка с мышкой, с другими бойцами, также прекрасно владеющими карате, он расправлялся в один приём.

Зунгалла нервничал, озирался по сторонам, вздрагивал от каждого громкого звука и беспрестанно повторял: «Вот он…. Да вот же он», заставляя нервничать остальных.

Появление Лоу ввергло его в панику. Выронив бесполезную винтовку, он закрылся руками, ожидая удара, но вдруг грянул спасительный выстрел. Зунгалла видел, что пуля вошла в шею. Это была смертельная рана, однако Лоу только пошатнулся. «Господи!» — подумал Зунгалла, и тут снова загремели ружья. Чтобы не зацепило, он сполз вдоль стены на землю. Не кинулся, а именно сполз, потому что со страху не ощущал своего тела. Но когда Том Лоу упал, он услышал грозную команду Хрума: «Живо, голова к голове», и, осознав, что еще есть шанс, заорал «Стоп, стоп, стоп» и кинулся к трупу. Как подменили человека от боязни всё потерять.

Торопливо умостился рядом с убитым, вздрагивая от отвращения приложил лоб к холодеющему лбу и почувствовал, что его начинает выворачивать от свинцового запаха крови…

На контрольном экране было видно, как человек в камуфляже опустился на землю, тесно прижавшись к покойнику.

Сначала он лежал неподвижно, потом его начало трясти. Труп тоже пару раз дернулся, точно по нему пропустили ток.

Наконец, человек в камуфляже встал. От прежнего, насмерть перепуганного Зунгаллы не осталось и следа. Этот был орел — плечи расправлены, грудь колесом, глаза наглые, навыкате.

Призраки, сгрудившиеся у экрана, заговорили:

— Где Саламанта? — сказал один. — Не вижу Саламанты.

— Вуаль, — сказал другой.

— Это не вуаль, это оболочка, — сказал третий. — Которая формируется.

— Вижу Саламанту, — сказал еще один. — Хотя, нет, не вижу.

— Зунгалла, — басом сказал призрак. — Это Хрум. Что с Саламантой?

Человек в камуфляже повернул голову и посмотрел в сторону Хрума, будто увидел его. Может, и вправду увидел?

— Всё под контролем, — ответил он.

Губы его не шевелились, но голос, прозвучавший здесь, в астрале, был четкий, с хорошей артикуляцией. Видать, эта связь была хорошо налажена.

— Не мешайте пока, — добавил Зунгалла и обратился к окружившим его добровольцам:

— Этот человек, — он кивнул на изрешеченный труп, — показал себя героем. Я распоряжусь — искать его не будут. Похороните по всем правилам, с оказанием надлежащих почестей, но без лишнего шума. В расходах не стесняйтесь, оплачу. Вот мой адрес.

Он вынул из нагрудного кармана визитную карточку, из другого кармана 100 долларов и протянул ближайшему добровольцу.

— Как зарегистрировать покойного? — спросил доброволец, пряча карточку и деньги.

— Как угодно, — ответил Зунгалла. — Джон Леннон, Элвис Пресли. Хотя, это слишком вызывающе. Назовите Том Мортал.

— Вам виднее, — сказал доброволец. — Остальных тоже урыть?

— Остальных заберет полиция, — отрезал Зунгалла, показывая, что больше не хочет разговаривать.

Рация была в вертолете, вертолет стоял за ангаром, ярдах в трехстах, но Зунгалла к нему не торопился. Дождавшись, пока добровольцы унесут труп, он повернулся к окошку, из которого выглядывали призраки-прогрессоры, и весело сказал:

— Что, братцы? Что, Хрум? Не узнали? Это же я, Том. А Саламанта и ваш продажный Зунгалла — под моим личным контролем.

— Экая ты сволочь, Том, — с чувством пробасил Хрум. — Непотопляемая.

— Такая уж я редкостная сволочь, — сказал Том-Зунгалла. — До того редкостная, что не позволю всякой сволочи типа вас пакостить и вмешиваться в нашу историю.

— Минуточку, минуточку, — возмутился Клякер. — Это кто же это пакостит? Мы, напротив, несем прогресс. Так что выбирайте выражения, молодой человек.

— Если нам суждено погибнуть, то мы погибнем, — сказал Том. — Если суждено выжить — выживем. Но без вас, папаши. За кого вы нас держите? За дебильных детей? Мы не дети.

— Можно я? — вмешался Варвасил. — Э, голубчик. Вашего права гадить себе и планете никто не отнимает. Пожалуйста, гадьте. Но почему от этого вашего права должны страдать потомки? Вы всего лишь звено в цепи, и ваше дело — всего лишь оставаться звеном. А вы что? Кем вы себя возомнили? Избранными? Пупами Земли, вокруг которых вертится вся Вселенная? Дай вам волю, вы и до Вселенной доберетесь, и её обгадите. Прости меня, Господи.

— Пупы не пупы, а право на свободу волеизъявления имеем такую же, как и вы, — ответил Том, нимало не раздумывая. — Что же я, не знаю вашего отношения? Аборигены, туземцы, грязные животные — вот кто мы для вас. Так вот, не будет этого.

— Бесполезно, — заметил кто-то из прогрессоров, кажется Зьельц. — Пошли, братцы.

— Постойте, постойте, — засуетился Варвасил. — Том, ты меня не так понял. Я же в общем, в глобальном смысле. Ты извини, Том, если что не так. Я ведь вас, людей, люблю и стараюсь направить к Господу.

— А, заткнись, — сказал Том, отворачиваясь. — Надоел до смерти.

Пошел было прочь, но вернулся к окошку и добавил, цедя слова:

— Собирайте манатки и чтоб духу вашего здесь не было. Я всех вас, сволочей, по имени знаю. У меня регистратор в подчинении. Выявлю и лично уничтожу…

Чудики не стали ждать, пока призраки начнут разбредаться, каждый держась своей ментальной нити, и быстро покинули астрал.

Фройт по-прежнему находился в кресле и смотрел перед собой невидящими глазами…

Том, теперь мы будем так называть Зунгаллу, шагал по переулку к ангару. Плана как такового еще не было, но что-то уже зрело. Что-то капитальное. Теперь сам Бог велел действовать по плану. Разделить планету на квадраты и очищать каждый от скверны. Начать с прогрессоров. Они не в каждом квадрате, поэтому с ними полегче, но они посеяли ядовитое семя — и тут уже одному не справиться. Значит, будем привлекать. Сейчас, когда на плечах погоны, сделать это значительно легче. Наберем самых толковых, назовем, скажем, бригадой по чистке. Главное, документально оформить образ врага, несущего смертельную опасность благополучию Америки. Доказать это нетрудно, нынче в любой стране антиамериканских настроений в избытке.

Сбоку вывернул слоняра, пристроился рядом.

— Сэр, — сказал слоняра вежливо — видать, побаивался. — Это ведь был Рюгер? Тот самый Рюгер?

— Тот самый, — ответил Том.

— Говорят, его пуля не брала, — сказал слоняра. — Может, зря вы его? Пригодился бы.

— Поговори у меня, — бросил Том.

— Молчу, молчу, — сказал слоняра. — Жаль.

— Что жаль?

— Боец, говорят, был классный. Так бездарно окочуриться.

— А у тебя какой интерес? — Том поглядел на часы. Было без пятнадцати три, в новом теле он уже девять минут. — Хотел к своему вонючему бизнесу пристроить?

— Почему вонючему? — обиделся негр.

— Транзитные перевозки, говоришь? — сказал Том. — Ну, ну.

— Я так и знал, — торопясь, забормотал слоняра. — Я потому и подошел. Видел, как вы легли рядом с Рюгером, и захотел проверить.

— Ну и?

— Вы теперь Курт Рюгер, — шепотом ответил слоняра. — Я знаю, что так бывает, мне дед рассказывал. Человек помирает, а душа его переходит к другому. И этот, другой, может измениться, а может и нет. Вот говорят — человек переродился. Он переродился, потому что в него вселилась чужая душа.

— Теперь, когда ты всё знаешь, тебе предстоит умереть, — зловеще сказал Том и потянулся к висевшей на плече винтовке.

— Не-ет, — заверещал слоняра и опрометью бросился прочь.

Аж земля задрожала. Фунтов 240 в пареньке, из них полфунта мозгов.

Черт знает почему, но этот бегемот был Тому отчего-то симпатичен. Хотя и занимался козлиным промыслом, то есть делом неправедным. А таких Том давил без пощады.

Но этот пусть живет. Этот безмозглый монстр, поклонник Тома Лоу, пусть останется, как хранитель памяти о нем. Чтоб возникла легенда, что вовсе не убит выдающийся боец, а вселился в другого, то есть, как бы жив-здоров…

Фройт зашевелился, деланно зевнул и сказал:

— Работы невпроворот, уматываешься. Пашешь, пашешь, вдруг хлоп — и заснул. С открытыми глазами.

Это он как бы оправдывался за свой ступор, который никаким ступором не был. Знал бы, что чудики всё видели, по иному бы стал разговаривать.

 

Глава 32. Помню тебя

Всё вышло так, как задумывал Том-Зунгалла. Программа по чистке была утверждена в Сенате и щедро проплачена Министерством финансов. К делу был подключен Пентагон, сам Зунгалла назначен руководителем Бюро Нормализации, занимающегося санацией и оздоровлением межнациональных отношений.

Быстроте принятия подобных мер разумеется же поспособствовал отчетный доклад директора Совета Безопасности на Конгрессе ведущей державы мира, где конгрессмены постановили — денег не жалеть.

Зунгалла был быстр и беспощаден. Оставалось только удивляться, насколько остр его нюх на врага. Выявлял мгновенно, среди множества тропинок находил одну-единственную, которая четко приводила его к цели, и карал, карал, карал. В операциях участвовал лично, удивляя профессионалов скрупулезным знанием приемов рукопашного боя и звериной реакцией. Раньше за ним такого не водилось, как подменили человека.

И ведь помогало, да еще как. Тайное противодействие, активно мешающее деловому миру, начало ослабевать.

Затем так же резко, как начал, Зунгалла отошел от оперативно-разыскной деятельности и занялся чистым администрированием. Сколачивал и отправлял отряды головорезов-добровольцев в разные точки мира, где те осуществляли санацию заблудших овец, порою сбитых в дружные стада. Оздоравливать стада было даже легче, чем отдельно взятых овец, только патронов уходило больше.

Разумеется, он никому не стал объяснять, что личное его присутствие в операциях больше не требуется, ибо исчезла причина, движущая сила противодействия. Земные воплощения Братьев Света превратились в зеро, в прямоходящих приматов, так как их покинули самораспаковывающиеся матрицы прогрессоров. Уж как просился на волю Саламанта, как просился, но Том был непоколебим. Саламанта был ему нужен в качестве анализатора, камертона, чутко реагирующего на присутствие незваных прогрессоров. Дабы, в случае их вторичного появления, немедленно приступить к принятию необходимых мер.

Отдельно надо сказать о Зунгалле. Сия личность была подвергнута Томом остракизму, посажена на цепь и наделена единственным правом — отвечать на вопросы, задаваемые ей Томом. Вопросы были немудреные и касались быта и характера Зунгаллы, чтобы не шибко бросалось в глаза, что у тела новый хозяин.

Из земных воплощений, слившихся с плотью, Том успел уничтожить лишь Хрума, Теренса и Буку, остальные прогрессоры, видя такое бедствие, поспешили смотать удочки.

И остались их последователи наедине со своими глобальными проблемами, не понимая еще, что эти навязанные проблемы им не по зубам, что они их скоро раздавят, размажут, сотрут в порошок. Никакая отвага не спасет войско, если его покинули грамотные, знающие командиры…

Коротающий на цепи свой постылый безутешный век Зунгалла со злорадством замечал, как волк-одиночка, борец за справедливость Том Лоу быстро превращается в холуя-чинушу, ярого поборника и защитника того строя, против которого восстал и бесславно погиб. Подох, как подзаборная шавка, и похоронен под пошлым псевдонимом. Злорадство это Зунгалла тщательно скрывал, дабы о нём не узнал даже Саламанта, который, кстати, уже подкатывался с предложением произвести переворот. Не дело, мол, что самозванец на троне. Зунгалла ответил, что не время еще, узурпатор силен. Обещал подумать…

Наружная дверь была как всегда нараспашку. «Уж хоть бы закрывался, — подумала Фрося, входя в сени. — Никак не приучится, будто маленький. И крючок есть, и засов».

Постучавшись и не услышав ответа, она заглянула в комнату.

Отец Михаил сидел на топчане и смотрел перед собой. Кровать была убрана, сам он одет в белую рубаху и черные брюки. Что за праздник?

— Почему не отвечаем? — заходя, бодро спросила Фрося. — Я вот беляшики принесла. Сама пекла.

Он не ответил. Сидел себе и смотрел перед собой с мечтательным видом.

— Эй, — позвала Фрося. — Вы не спите?

Никакой реакции.

Она подошла, заглянула ему в глаза. Глаза были совершенно пустые.

«Господи!» — подумала она, отпрянув, но тут же, к счастью и собственному облегчению, вспомнила рассказ отца Михаила о великих праведниках, кои, пребывая в Божьей благодати, духом своим могли путешествовать по Небесной Обители. Бывало, что по три дня не выходили из убогих келий, не ели, не пили, не справляли нужды. И тогда, ежели к ним зайти, в келью-то, они были и не живы, и не мертвы. На ощупь холоднее, чем обычно, но теплые, а сердце билось редко-редко. Лучше их было не трогать, дабы ничего не нарушилось. Никто их и не трогал, и по возможности каждый прихожанин предупреждался, что, к примеру, отец Иоанн общается с Богом, просьба не беспокоить.

Фрося вынула из сумки кастрюлю с беляшами, пакет с винегретом, выставила на стол… и увидела записку. Отец Михаил не поставил её торчком, поэтому она сразу не привлекла внимание.

«Фрося, — было написано там. — Прости меня, голубушка, но я вынужден уйти. Тот, кого ты найдешь в этой комнате, вовсе не я. „Он“ долго не протянет, так как ничего не умеет. Не трать напрасно силы и нервы, моя девочка, расшевелить „его“ ты не сможешь. И никто не сможет. „Он“ не будет ни есть, ни пить, этого „ему“ не нужно.

Попроси Калачева, он ведь наш должник, чтобы определил „его“ куда-нибудь в присутственное место под казенный присмотр.

Самой ухаживать за „ним“ запрещаю.

Уважь мою просьбу и никому не говори, что „он“ — это не я.

Помню тебя, буду за тебя молиться.

О.Мих.»

Фрося положила записку на стол, села на табуретку. Это было нечестно, это было неправильно вот так взять да уйти. Не предупредив, не подготовив, не намекнув даже. Друг называется, наставник. Оставил одну-одинешеньку на этом постылом свете, как распоследнюю дуру. Наедине со всеми этими сволочами Иннокентиями, Серопузами, Калачевыми. Что делать-то теперь?

Заплакать бы для облегчения, да после такого удара почему-то и плакать не хочется, полнейшая апатия. Это потом прорвется, когда начнут душить тоска и отчаяние.

Она посмотрела на «отца Михаила». Тот сидел себе неподвижно, чистенький, опрятненький, с аккуратно причесанной бородой — этакий муляж, истукан, из которого вынули душу…. Под казенный присмотр? Что же это он от меня требует? — подумала Фрося, понимая, что отныне вот он, её крест: это безответное, безучастное, не умеющее, поди, и ложки-то поднять подобие человека…

Прагматик Еллешт в отличие от возвышенного Варвасила не стал утруждать себя написанием предсмертных посланий. Просто взял да ушел. То бишь, ужиная, сделался вдруг хитрым-прехитрым, налил фужер коньяку, тяпнул его залпом и покинул тело, неся в себе заряд алкогольной эйфории.

Дело происходило в квартире чудиков, откуда ни втянувшийся в пьянство Зига, ни привязавшийся к нему Уцуйка, ни тем более бездомный Морген ни за какие коврижки не хотели уходить. Который уж вечер обмывалась удачная сделка с Зигой. Причина давно забылась, а привычка обмывать осталась, вот и собирались за столом, накупив горы еды и питья, благо денег куры не клевали. А чо?

Короче, Фройт выдул фужер коньяку, и тут же все остальные выпили по фужеру. То, что завтра на работу, чудиков не беспокоило — Уцуйка в качестве личной похмелки под утро очищал всех кроме Зиги от излишков спиртного, да так тщательно очищал, что ни запаха, ни красного носа, ни воловьего взгляда не оставалось.

Первым неладное заметил Дустер-Завоеватель. Фройт сидел и тупо улыбался, пьяно покачиваясь и не реагируя на приставучую муху. Улыбка у него была чисто американская — ненатуральная, будто приклеенная. Не больно уж он много выпил, не литр, чтобы так отупеть.

Завоеватель пригляделся попристальнее — и, о ужас, не увидел в теле босса ставшего привычным Еллешта. Еллешт Завоевателем воспринимался, как абсолютная копия Фройта, но с этаким радужным голографическим отливом и едва заметным сдвигом вправо от оригинала. Так вот этого, со сдвигом, в теле Фройта не было.

Завоеватель поднял тревогу, вместе с Клайном они вышли в астрал, но там Еллештом и не пахло.

Всё ясно: как пришел незванный, так и ушел негаданный.

Под утро Фройт обгадился в постели — ну совсем как раньше, в дурдоме, когда Еллешт был маленький-маленький и не мог осилить гигантскую обменную систему занятого им тела.

Вывод напрашивался сам собой — в психодиспансер номер пять.

Господин Лупо был польщен, как же — мецената в клиенты, и одновременно озадачен — какой же это меценат, если сидит в дурдоме? Это, извините, не меценат, а дурак.

— Вот еще Морген в придачу, — жизнерадостно добавили чудики.

— Позвольте, как так — в придачу? — заволновался господин Лупо.

— В придачу к господину Фройту.

Господин Лупо и утёрся. А что тут скажешь?

Была у чудиков мыслишка сбагрить в диспансер и Зигу, у которого от постоянной накачки голова и руки ходили ходуном, но Уцуйка категорически воспротивился. «Это мне брат, — заявил он. — А братьёв в утиль не сдают».

Получив от господина Лупо копию акта, свидетельствующего о повреждении в разуме господина Карла Фройта, повлекшем за собой диспансеризацию последнего, Дустер с Клайном направились в родное министерство. По дороге не поделили портфеля начальника комитета, который пока принадлежал Фройту, прямо в вагоне метро надавали друг другу по ушам. Потом сцеплялись на кулачках еще два раза — на улице и на министерском крыльце. К министру заявились в живописном виде: Клайн с висевшим на ниточке воротником и свернутым набок носом, Дустер с фингалом под глазом и выбитым зубом.

На редкость молчаливая секретарша, боявшаяся рта раскрыть, чтобы в очередной раз не вырвался унитазный звук, пакости ради немедленно пропустила расхристанных чудиков к министру. Было у неё подозрение, что эти двое, а еще препротивный карлик, имеют отношение к этой её разговорной напасти.

Войдя в кабинет, Дустер заявил:

— Чур я.

Следом за ним Клайн выпалил:

— Нет, я.

У министра и челюсть отпала…

______

— Опять ты у окна, — сказала Валерия. — Только бабушки у окна сидят.

— Ну и пусть, — ответила маленькая Кэти.

— Кэти, девочка, он не придет, — сказала Валерия.

— Придет, — ответила Кэти и, помолчав, тихонько добавила: — Он уже приходил.

Это была страшная тайна. Теперь это перестало быть тайной.

— Вот как? — сказала Валерия. — А почему я не знаю?

— Он приходил ночью, — ответила Кэти и вздохнула. — Что ж, не придет, так не придет. Но я еще немножечко подожду.

Валерия пожала плечами, для чего-то поглядела в окно. Да нет, ерунда всё это, чудес не бывает.

Ушла в гостиную, села на диван, включила телевизор. Там бубнил диктор, потом появились заставки с музыкой.

Глупо думать, что Том вернется. Он потому и ушел, чтобы никогда больше не возвращаться. Понял, что надежды никакой, и решил исчезнуть.

На экране вновь появился диктор, протараторил что-то, и его сменил человек в военной форме. Внизу на пару секунд появилось: Джим Зунгалла.

Валерия взяла пульт, намереваясь переключиться на другой канал, но тут вдруг этот никому не ведомый Зунгалла поправил ладонью волосы. Точь в точь, как Том.

«Черт», — подумала Валерия и стала слушать.

Зунгалла говорил о каком-то Бюро Нормализации, о том, что в результате проведенных операций только за последние двое суток пресечена деятельность трех антагонистических группировок и что потери с нашей стороны самые минимальные — один человек ранен, один контужен листом фанеры.

Далее он начал перечислять, какие статьи Закона нарушены данными группировками, а Валерия, не мигая, смотрела на него и ловила себя на мысли, что, наверное, сходит с ума. Его слог, его манера говорить, даже голос порой его. Если зажмуриться — вылитый Том.

«Чушь! — сказала она себе и выключила телевизор. — Чушь, чушь, чушь!»

Но потом, когда нервы успокоились, она открыла блокнот и написала крупными буквами: «ДЖИМ ЗУНГАЛЛА. БЮРО НОРМАЛИЗАЦИИ».

Дмитрий Баюшев