Японский микрочип не подвел — Зунгалла очнулся в здравой памяти. Был он слаб и находился под неусыпной опекой электронного Хранителя. Пролепетав «Слава Богу, жив», он вновь ушел в исцеляющий сон.

Потянулись долгие дни. Его кололи чем-то едким, от чего зудели и чесались ягодицы, постоянно клонило в дремоту. В полузабытьи он видел фантастические картины, в которые причудливо вплетались реальные реминисценции. Реминисценции почему-то в основном были неприятные, из тех, что заталкиваешь поглубже и стараешься забыть. Теперь они всплыли, как цветы в проруби. Это царапало, будировало, приборы четко фиксировали возбуждение пациента, подбегала санитарка с огромным, наполненным зеленоватой мутной жидкостью шприцем, и колола пациента в многострадальный зад.

Спустя неделю надобность в уколах отпала, автоматически перестали мучить видения, особенно одно, повторяющееся из дня в день — черный завораживающий зрачок пистолета, медленное движение указательного пальца, нажимающего на спусковой крючок, и сзади размытая рыбья харя кейфующего Хорнби.

Непростительно опытному детективу попадать в зависимость к пьянющему наркоману, действиями которого руководит мрак, извращенность. Вот что сверлило больше всего.

Теперь, слава Богу, это ушло в прошлое.

Зунгалла успокоился, начал жадно впитывать действительность, радуясь солнечному зайчику и кошачьему мяву за окном, но тут вдруг обнаружилось неприятное — он начал слышать голоса. Не голоса медперсонала или таких же, как он, пациентов, а некие запредельные переговоры двух, трех, иногда целой группы незримых говорунов. Случались они нечасто, между ними были длинные перерывы, слова поначалу сливались в одно неразборчивое предложение, потом Зунгалла начал различать, о чем идет речь.

Говоруны называли друг друга странными, похожими на клички именами — Варвасил, Еллешт, Хрум, Бука, Зьельц, Малиано и т. п. Наверное, это была какая-то секта. Почему секта — потому что цель у них была этакая витиеватая, напыщенная: навести порядок на зажравшейся Земле…

Но вот, наконец, наступило время выписки. Неизменный Ковалек под локоток вывел слабого в ногах Зунгаллу из госпиталя, посадил в свой джип и отвез в его холостяцкую квартиру. По дороге в одном из магазинчиков разжился продуктами, так как знал наверняка — холодильник Джима Зунгаллы первозданно пуст. Вечно занятый Джим обходился услугами кафе и забегаловок.

Квартира у Зунгаллы была вместительная, в пять комнат. Одна из комнат была забита тренажерами, до которых в связи с нехваткой времени руки и ноги детектива-трудоголика не доходили. Но теперь-то сам Бог велел.

Ковалек разогрел в микроволновке пиццу и четыре сандвича с ветчиной. Спросил, доставая из пакета бутылку джина:

— Ну что, по чуть-чуть за прибытие?

— По чуть-чуть можно, — сказал Зунгалла. — На работе не взгреют?

— Не взгреют, — ответил Ковалек, наполнив бокалы до половины.

— Ну, ты набухал, — заметил Зунгалла.

— Давай, давай, — сказал Ковалек. — За то, что дешево отделался.

Зунгалла выпил и начал жевать сандвич, прислушиваясь к микрочипу. Тот держался молодцом, выказав к спиртному нейтралитет.

— В тебя, Джим, стрелял наркоман, — продолжал Ковалек. — У этих ребят тормозов нет.

— Я так и понял, — сказал Зунгалла.

Ковалек вновь налил и опять помногу.

— Всё-таки, взгреют тебя сегодня, — произнес Зунгалла.

— Не взгреют, — отозвался Ковалек. — У меня задание тебя опекать. Я вольная пташка.

— Опекать — не значит спаивать, — пробормотал Зунгалла, взяв бокал.

— В кои-то веки, — сказал Ковалек.

Выпил и впился зубами в источающую сок пиццу.

Зунгалла последовал его примеру. После обжигающего джина пицца была необыкновенно вкусна. Ковалек смолотил свой кусок и принялся за другой. Миг — и от этого, второго, остались одни крошки.

— Люблю повеселиться, особенно пожрать, — объяснил Ковалек, наполняя бокалы уже доверху. — Давай, брат, ешь, пей, не стесняйся. Там еще полно осталось.

— Любишь пожрать, а тощий, как велосипед, — сказал Зунгалла, чувствуя, что джин потихоньку начинает действовать. — Значит, нулевой кпд. В паровозы метишь?

— С этим беда, — согласился Ковалек. — С другой стороны, двигаться приходится много, энергию нужно восполнять.

Сказав это, он запросто хлопнул бокал, как будто это была вода.

— Силен, брат, — заметил Зунгалла и тоже хлопнул бокал.

И ничего, даже не поперхнулся. Точнее, чуть было не поперхнулся, но превозмог себя, шумно задышал носом. На глаза навернулись предательские слезы.

— Слабак, — констатировал Ковалек. — Болезнь подточила. Но ничего, мы тебя, слабака, быстренько восстановим.

Налил в стакан содовой, поставил перед Зунгаллой.

Тот сделал большой глоток. Шершавость в горле прошла, но вдруг всё вокруг стало невыносимо ярким, четким. Солнце, бьющее в окно, сделалось нестерпимо резким.

— Что-то с фокусом, — пробормотал Зунгалла, уходя в комнату на диван.

В голове погромыхивал чей-то густой бас, ему отвечал мягкий баритон.

Комната была проходная, без окон, здесь стоял приятный полумрак, но Зунгалла видел всё до мелочей. В глаза его точно вставили прожектора, куда бы он ни посмотрел — всё высвечивалось.

— …Ну так что же, что плоть восстаёт? — говорил баритон. — На то она и плоть, чтобы восставать. А ты борись. Негоже уподобляться животному.

— Ты, Варвасил, изъясняешься так, точно не мужик, — гудел бас. — Зачем же терпеть-то, когда всё уже на блюдечке подано?

— Ох, Хрум, Хрум, — отвечал баритон. — Раз согрешишь, потом не отмоешься. Плоть — она всегда к минусу тянет. К негативу. Посмотри, до чего себя аборигены довели. По миллиону раз на Землю возвращаются, никак прошлые грехи отмыть не могут. Хочешь уподобиться?

— Не обобщай, дружище, — говорил бас. — Знаю, что ты продвинут и в вопросах тонкой материи соображаешь больше, но, прошу тебя, не обобщай. Мы же изначально не кусок мяса, к нам это не должно прилипнуть.

— Как знать, приятель, как знать, — отзывался баритон. — Адам тоже замышлялся не как кусок мяса, однако же вот прилипло. И что из этого вышло?

— Нам не должно отличаться от аборигенов, — парировал бас. — Это вызовет подозрение…

— Что, брат, загрустил? — спросил Ковалек, вплывая в комнату с подносом, заставленным бутылками, бокалами и тарелками.

Вот так проза жизни убивает самое интересное. Собираешься, понимаешь, подслушать, подсмотреть, а тут кто-нибудь вломится со стаканом и пирожком — и прощай волнующая неизвестность.

— Чем больше живу, тем больше уясняю, — задумчиво сказал Зунгалла. — Что мы не просто обезьяны, а жрущие, пьющие, похотливые обезьяны. Здоровенные такие вонючие обезьяны. И мозгов у нас не больше, чем у кровососущего клопа.

— Это ты хватил, дружище, — возразил Ковалек, деловито разливая джин. — Перегнул палку. Это бывает, когда долго от людей оторван. От этого, брат, звереешь. На-ка, выпей.

— Чего-то мы, Ян, не понимаем, — сказал Зунгалла, взяв бокал. — Вокруг что-то такое происходит, от чего мы привязываемся друг к другу или наоборот вышибаем друг другу последние зубы. Мы не видим этого, а потому уверены, что так и должно быть. Но почему?

— Не напрягайся, Джим, — посоветовал Ковалек, жуя копченую куриную грудку. Он, оказывается, и курятиной разжился. — Тебе пока вредно напрягаться.

— Я не напрягаюсь, — сказал Зунгалла. — Только мне почему-то всё больше кажется, что всё вокруг ненастоящее. Кто-то дергает за ниточки, и мы начинаем двигаться. Начинаем глушить наркотики и стрелять друг в друга. Страшное дело, старик.

Ковалек пожал плечами.

Зунгалла выпил и сказал:

— Не подумай, что я псих. Наша беда в том, что мы не видим истинных причин. Хватаем то, что на поверхности. Но я докопаюсь. Помяни мое слово.

Ковалек снова пожал плечами. Что спорить с человеком, у которого недавно еще ковырялись в кумполе? Не заднее место всё же, гораздо более ответственное.