Утром оперативник Мизгоев, любопытства ради глянул в глазок и увидел, что отец Михаил не связан. Он сидел на краешке топчана, на котором спала Фрося. При скрипе задвижки поднял глаза и посмотрел Мизгоеву прямо в душу. Тот аж обмер, отшатнулся от двери. Помчался докладывать Калачеву.

— Фроську, поди, забыли связать, она и развязала Мишку-то, — по-простому сказал Калачев, которого после вчерашнего возлияния мучила жажда.

Никак не мог забыть этого срама у генерала Сагдеева, вот и злоупотреблял вечерами. А иначе покоя не было.

— Ты вот что, — сказал Калачев. — Михаилу нужно надеть наручники, Фросе тоже. Один не заходи, странник — человек опасный, владеет чертовщиной. Втроём-вчетвером. Закуёте — веди его ко мне. Лично допрошу.

Мизгоев ушел. Калачев налил стакан воды, жадно выпил, налил еще. День намечался жаркий, уже сейчас, в начале десятого, вентилятор помогал мало. Содрать бы штаны, рубашку — и под душ. Потом холодненького пивка, перекур и снова под душ. Но нельзя. Родина требует жертв. То бишь, работа — не Родина, а то двусмысленно получается: Родина требует жертв. Как Молох какой-то, Змей Горыныч. С другой стороны, если вдуматься, и с Родиной тоже правильно. Без жертв никак нельзя. Нужно, чтобы враг боялся, и народонаселение тоже побаивалось. Чтобы лишнего не болтали, чтоб знали — карающий меч всегда начеку. Вот, скажем, тот же отец Михаил. Чего бомжует по чужим хатам, чего не на работе? Пас бы коз, скотина этакая, и не морочил бы людям голову своей ересью. А то нашелся апостол, глас Божий, гринпис хренов…

Размышления Калачева были прерваны Мирзоевым, который ввел отца Михаила.

— На стул его, — распорядился Калачев, направляясь к своему рабочему месту. — Напротив стола. Сам сядь в кресло и будь наготове, ежели что.

— Понял, — сказал Мирзоев и, усадив отца Михаила на стул, сел в кресло.

Калачев, не мигая, как удав, уставился страннику в глаза и смотрел до тех пор, пока у самого не навернулись слезы.

Отец Михаил спокойно выдержал взгляд чекиста, а должен был бы наложить в штаны. Совсем разболтался народец.

— Осознал свою вину? — сказал Калачев.

— Какую вину? — спросил отец Михаил.

— А такую, что на пленке в голом виде присутствует официальное лицо.

— Может, ему нравится, — пожав плечами, ответил странник.

— Ты тут не елозь передо мной, — хватив по столу кулаком, грозно произнес Калачев. — Не виляй, ханурик этакий. Знаешь ведь, про что речь, алхимик несчастный. Я на вверенном мне участке каббалистов не потерплю. Ишь, понаехали наводить тень на плетень. Младогегельянцы.

— Не из той оперы, товарищ, — улыбнувшись, сказал отец Михаил.

В глазах его промелькнули веселые чертики.

— Из той, из той, — на повышенной ноте проговорил Калачев. — Все вы, мозгокруты, из одной оперы. В психушку вас надо сажать…. И не товарищ я тебе вовсе.

— Отчего же? — возразил отец Михаил. — В советские времена все мы были товарищи, вас до сих пор называют «товарищ капитан», а Богочеловек Христос учил, что все люди должны быть друзьями и братьями. Друг или товарищ — разница невелика.

— Ты тут мне зубы Богочеловеком Христом не заговаривай, — подумав, сказал Калачев. — И от темы не отползай. Умник какой. Я тебя на три дня прикую к параше и жрать не буду давать. По другому запоешь.

— Ну что вы злитесь, Юрий Филиппович? — улыбнулся отец Михаил. — Вам это не идет. Вы же добрый человек, вас же совесть замучит, если я три дня буду без еды.

— Да, действительно, — смягчился Калачев. — Извини, отец, погорячился.

Вот уж хитрец, так хитрец, этот Калачев. Хорошую выбрал тактику: сначала попугать, взвинтить ситуацию, а потом как бы пойти на попятную. На самом же деле отступить на заранее подготовленные позиции.

— Огромная к тебе просьба, отец, — продолжал Калачев. — Наколдуй, чтобы генерал Сагдеев напрочь забыл о видеопленке. И о том, что я у него был на приеме, тоже напрочь забыл. А, отец? Ты же можешь.

— Хорошо, — согласился отец Михаил. — А вы, Юрий Филиппович, взамен отпустите нас с Фросей и прикажите Серопузо, чтобы угомонился. Надоел ведь до смерти.

— Конечно, конечно, — сказал Калачев. — О чем разговор?

— Но учтите. Если Фросю либо меня вдруг начнут донимать, Яков Константинович Сагдеев немедленно вспомнит о порочащей вас, Юрий Филиппович, видеопленке.

«Ах, змей, — сдерживаясь, чтобы не вскипеть, продумал Калачев. — При Мирзоеве-то. Сво-олочь! И ведь знает откуда-то, что мы зовём генерала русским именем. По документам-то Сагдеев — Яхья Хусаинович. Даже в телефонном справочнике Яхья Хусаинович. Гад! Противу таких гадов известны два способа: либо плясать под их дудочку, либо давить, как клопов. Второй способ предпочтительнее».

— Юрий Филиппович, — отец Михаил, улыбнувшись, погрозил Калачеву пальцем. — Не шалите. Уговор дороже денег.

— Да, да, — смешавшись, пробормотал Калачев. От этого стервеца, похоже, ничего не скроешь. — Вы уж нас извините, батюшка, если что не так: время больно смурное. Мирзоев, выпусти батюшку и Фросю. Потом мухой ко мне.

Когда Мирзоев, проводив странника и Фросю на улицу, вернулся, Калачев дал ему такую накачку, что тот и думать забыл про видеопленку.

Было десять утра, солнце уже стояло высоко, а из забегаловок работали только пивнушки. Между тем есть хотелось отчаянно. У отца Михаила нашелся червонец, на который в хлебном купили пару черствых булочек. После булочек голод притупился, но, чувствовалось, ненадолго.

— Пойдемте ко мне, накормлю, — предложила Фрося. — Рис, гуляш, помидорки. Пойдемте.

Отец Михаил подумал и согласился.

Встречные мужики пялились на Фросю, раздевали глазами, смотрели вслед. Хороша была девица, ничего не скажешь.

Жила она в семиэтажном доме на четвертом этаже в шикарной трехкомнатной квартире. Квартиру ей купил и обустроил бывший хахарь Лёньчик, который в хахарях пробыл месяца два. Потом Лёньчика угрохали при невыясненных обстоятельствах.

Все они, крутые, жили недолго и умирали не своей смертью. Отец Михаил отказался ждать в гостиной. Не привык, мол, к хоромам, давят они. Сел на кухне за стол и, пока Фрося хлопотала, делился своими мыслями. Помолчит, поделится, потом снова помолчит, снова поделится.

Выходило вот что. При общении с Калачевым отец Михаил слышал, о чем тот думает, и получалось, что говорит он одно, а думает совсем другое. Причем думает как-то извращенно, противно, всё перевирая. Аналогичное наблюдалось с другими представителями власти, с простым же народом, как правило, не наблюдалось. Простой народ в помыслах своих был чист, почему, наверное, и говорят: глас народный — глас Божий. Из сказанного можно сделать однозначный вывод: люди, которые в нашей стране находятся у руля, беспринципны и безнравственны. В силу этого для народа, который для них чужой дядя, они ничего делать не будут. Делать они будут исключительно для себя. Посему в стране этой лучше быть никогда не может, только хуже. Учи не учи, проповедуй не проповедуй. И разговор может идти лишь о спасении души, чтобы люди, отчаявшись, не натворили с собой глупостей. Такова должна быть миссия.

— Какая миссия, батюшка? — спросила Фрося, которая внимательно слушала.

— В этот мир мы приходим, чтобы совершить какую-то миссию, — туманно ответил отец Михаил. — Или не совершить ничего.

— Вы — необычный человек, — сказала Фрося, раскладывая по тарелкам дымящийся гуляш. — Иногда мне кажется, что вы не земной человек, а откуда-то со звезды.

— Глубоки твои познания в космологии, Фрося, — заметил отец Михаил. — Но в гуляше еще глубже.

С этими словами он подцепил вилкой кусочек обжигающего мяса, поместил в рот и зачмокал от удовольствия.

— Я не шибко плотояден, — сказал он, — но это что-то восхитительное. Мастерица, мастерица.

— Понравилось? — обрадовалась Фрося. — Как проголодаетесь, приходите. Буду рада.

— Обязательно, — отозвался отец Михаил и принялся за еду…

— Вот уж кому-то повезет с такой женушкой, — заметил он, поев, и начал вставать, дабы отнести в раковину грязную посуду, но Фрося нахмурилась, покраснела, отобрала тарелку.

— Что вы,… как чужой? — сказала она с укоризной. — Вам нравится меня пинать?

Он улыбнулся, погрозил ей пальцем и произнес:

— Мы же договорились.

— Да уж, — сказала она, наливая ему чаю и отчего-то вздыхая.