* * *

Больше всего он опасался, что она вдруг повернет голову, увидит его и узнает. Все пятнадцать минут, пока они ехали в одном вагоне электрички, Александр трепетал при мысли, что ей вздумается посмотреть вглубь салона, туда, где в дальнем углу сидит неприметный человек в темной куртке и потертой кепке — то есть он.

Не потому, что он был болен. Болен, конечно, был, но в пределах нормы болезни, имеющей устойчивую ремиссию. Ведь увидев Александра в столь ранний час с громоздким потрепанным рюкзаком, она бы подумала, что в его жизни с тех пор ничего не изменилось и, не дай Бог, пожалела бы его.

Он решил поехать в Тулу, чтобы предложить несколько книг на лотки и в некоторые книжные магазины. Сейчас это стало единственным способом его существования. Он встал рано, — так рано, как нормальные люди, должно быть, не встают, во всяком случае, он сам в прежние времена так рано не вставал. Прошел тихо в ванную, чтобы не разбудить ослабевшую в последний год мать, на кухне равнодушно выпил полчашки растворимого кофе и поехал на вокзал. Он выкурил сигарету, стоя на холодном тоскливом перроне, а потом забрался в этот дальний угол у окна. На какое-то время он задремал, но вдруг очнулся и сразу увидел ее.

Ему показалось, что она не изменилась. Но что такое эти перемены, если он не может, как прежде, даже просто поговорить с ней? Только непонятно — куда ей понадобилось ехать в такую рань?..

Впрочем, это уже неважно, как неважно и то, куда едет он; а ему об этом лучше не думать. Только ему кажется, что он мог бы, — наверное, смог бы сейчас встать и приблизиться, сесть рядом с ней и сказать: это я, Саша, ты помнишь меня, да, тот самый, с которым ты когда-то провела энное количество дней и ночей и который расстался с тобой, потому что нашел путь жизни, а ты пошла путем смерти.

* * *

Много лет назад, а может быть, и не очень много, Александр нашел путь жизни, а она, не внявшая его словам, пошла путем смерти. Это подтвердил священник, крестивший Александра и ставший потом его духовником. Саша внимательно прочитал брошюры о церковных таинствах и о семи смертных грехах, а также о мытарствах Феодоры, — то, что отец Афанасий дал ему вместе с молитвословом.

Тогда они вместе поехали на его отдаленный приход. И если сейчас предложить ей закрыть глаза, то можно представить, что они едут не в Тулу, нет, совсем в другом направлении, как в том году, — они едут в обычную убогую провинцию единой, социалистической, надуманно-интернациональной, еще тогда не распавшейся (если не считать случившейся в том году резни в Нагорном Карабахе и волнений в Латвии и Крыму), еще доступной во всех своих отдаленных пределах империи. У священника много народу, так бывает в выходные — в основном это женщины в платочках, и несколько молодых людей смиренного иконописного вида, разговаривающих тихими приглушенными голосами. И у Александра захватывает дух от такой идиллической картины.

— Но зачем мы туда поехали, для чего? — спросит она вдруг. — Ты с самого начала отнеслась без воодушевления к идее этой поездки, ответит он. Потому что я уговорил тебя, я надеялся, что ты, как и я, пойдешь этим путем жизни, ответит Александр. Вспомни, было именно так… — Да, скажет она, помню, я поехала ради тебя.

За длинным обеденным столом его посадили ближе к батюшке, а слева и справа в порядке убывания значимости в какой-то внутренней, только здесь понятной иерархии, размещались мужчины, и уже потом сидели женщины в платочках. Александр поймал себя на том, что ему приятно, что его посадили ближе к центру, т. е. к существующему здесь своему начальству, и он с удовлетворением подумал, что она должна оценить то предпочтение, которое оказано ему, хотя сама себя чувствует скорее всего неуютно в окружении этих суровых, неулыбчивых, строгих женщин. А батюшка, темноглазый, с распущенными по плечам густыми черными волосами сидел во главе стола, изредка поглаживая бороду и пытливо оглядывая собравшихся гостей. Александр даже в какой-то момент ощутил на себе эту пытливость, вцепившийся взгляд, и опустил глаза. Во время обеда отец Афанасий велел прислуживавшей ему Палашке читать какое-то духовное поучение, и под стук алюминиевых ложек зазвучали монотонные благодатные слова про вечную погибель за грехи и про вечное спасение.

После обеда Александр получил послушание — наколоть и принести дров, что тщательно исполнил. Потом они сидели на лавке у окна, слушали духовные песни в исполнении батюшкиных чад, смотрели сквозь узорчатое окно на сугробы за окном, на приземистые бревенчатые дома вдали, и Александру открывалась простая истина, что люди здесь избрали какой-то иной, малопонятный для многих путь, отвергнув привычные нормы, правила и отношения. Он подумал: вот такая жизнь в деревенском доме, вдали от цивилизации, привычных средств связи, газет и телевизора, а главное — от еще не иссякшего на тот момент духа советской идеологии, хотя и потревоженного уже всплесками напиравшей перестройки, близ маленького, чудом сохранившегося сельского храма — и есть воплощение духовного идеала, цели и смысла земной жизни, которая по большому счету, как он полагал, смысла не имеет. Батюшка — духовный светильник, который светит всем в доме, и все греются в лучах его нездешнего света. Только здесь еще можно увидеть слабый отблеск ушедшей православной Руси, а все достижения культуры, науки, образования, цивилизации не имеют значения: это ничто, пустое, обман века сего.

Здесь совсем не ели мяса, а то, что готовили, было без соли. Когда Александр вышел в маленькую кухоньку попросить соли, хлопотавшая там Палашка сказала: “Мы не солим. Батюшка говорит, что соль — это сластолюбие”.

Они провели там три дня. Саша колол дрова; девушки шили облачения, готовили, убирали, пели на клиросе и мыли пол в церкви. Она тоже помогала, и им было недосуг разговаривать: впервые было так, что они находились вместе и почти не общались.

А вечерами, за ужином, они с трепетом внимали словам отца Афанасия. Именно тогда он высказался про искусствоведческое образование Александра: “У тебя все мудрено. А должно быть все просто. Где просто, там ангелов со ста, а где мудрено, там нет ни одного”. “Вообще-то, — отвечал тогда с достоинством Александр, — это интересная культура, и христианство позаимствовало много из античного искусства. При строительстве христианских храмов использовались элементы античной архитектуры”. “Все идолы, — сказал батюшка снисходительно, — были сброшены и разбиты, уничтожены, им нет места в христианстве. Это бесовское, языческое искусство, это все плотское”. И он советовал прочесть книгу “Деяний” — как апостол Павел проповедовал в Риме. “Не может быть, все не так просто, — начал было возражать Александр. — Вот, например, Пантеон. Этот христианский храм прежде был языческим”. Но тут на него зашикали: спорить с батюшкой не полагалось. После ужина один из приезжих, Виталий, сказал Александру: “Не бери в голову, я ведь тоже аспирантуру бросил”. “Да почему?” “А это все от лукавого. Да и батюшка так благословил. Незачем, говорит, масонское образование получать, а после на масонов работать”.

Затем батюшка позвал его в келью, велел присесть на ковре на полу в углу, сам расположился напротив, держа в правой руке четки. Тогда Александр еще раз сказал, что сейчас, когда крестился, у него появились две проблемы, которые надо как-то решить: это она, та, которая сейчас, много лет спустя, едет с ним в одном вагоне электрички, которая никак не хочет последовать ему, и мир античного искусства, который должен быть как-то применим в этой новой жизни и вере, и знание английского он бы хотел усовершенствовать.

Батюшка невозмутимо ответил, что каждый молодой человек, если он не женат, то и не должен стремиться к этому, а должен стремиться к монашеству и, разумеется, к священству. “Все имеющие жен должны быть как неимеющие”, — пояснил он, напомнив, что “мы живем в последние времена”. Александр признался, что все время думает о ней, и даже сейчас, когда она рядом, боится, что она вдруг потеряет интерес к нему.

Это дьявольское искушение, сказал батюшка. Если один глаз соблазняет тебя, вырви его, ибо лучше тебе одноглазому войти в Царствие Божие, чем с двумя глазами быть вверженным в геенну огненную. Это все от лукавого, говорил он. Молись, и Бог откроет тебе, что ты должен делать. И снова повторил, что образование Александра никому не нужно, оно вообще не нужно, потому что нужно быть попроще. Его голос звучал завораживающе. И там, где Александр обычно начинал спорить, где возражал своему собеседнику, отчаянно подыскивая аргументы, теперь почему-то молчал и слушал, и проникался этими простыми мыслями, недоумевая, как сам раньше не мог дойти до этого.

И вдруг, в какой-то момент, он перестал беспокоиться о том, что скажет своему научному руководителю. Он как будто получил освобождение от хлопот и тревог этого суетного мира, а также от условностей, внушенных диктатом совести. Он даже подумал о том, что неправильно выбрал свою профессию, что напрасно потратил годы учебы, и учить надо было — не английский, сказал батюшка, а церковнославянский язык и закон Божий.

“..А как же кандидатская?” — робко спросил наконец Александр, желая все-таки получить разрешение этой дилеммы. “А никак, — ответил спокойно батюшка. — Это все пустое. Ничего не надо”.

Если бы ему сказали это хотя бы две недели назад, он бы возмутился бессовестностью такого предложения, и дал бы ответ, достойный честного научного работника. Как можно обмануть ожидания твоего руководителя, который потратил на тебя столько времени, с которым вы вместе обсуждали тему, который давал тебе советы, проводил тебя через бюрократические препоны, рискуя испортить отношения с кем-либо из начальства, потому что у тебя, как у многих начинающих научных работников, есть соперники из “сынков” и “активных комсомольцев”, которые, несмотря на все перемены, займут твое место, если ты не удвоишь усилия. И вот теперь тебе предлагается проигнорировать все это, просто бросить, убежать, выйти вообще из этого пространства, потому что дело это безбожное, и научный руководитель твой — неверующий, а это теперь для тебя как красный свет в отношениях с людьми. Наука и искусство — от лукавого, оно и происходит от слова “искусственный”, т. е. ненастоящий, и ты не только должен бежать от дурного сообщества, развращающего добрые нравы, бежать от собственной профессии, ты должен покаяться в том, что вообще принимал участие в этих греховных делах. Если бы некий человек раньше сказал все это Александру, он счел бы его либо сумасшедшим, либо абсолютно безнравственным, но сейчас как зачарованный выслушал это наставление и испытал уверенность, что обрел единственное правильное решение и спасительный путь.

Он вышел из кельи и понял, что мир внутри и вокруг перевернулся. Он узнал, что не только он был так наставлен батюшкой с ошибочного пути на путь истинный. Из нескольких мужчин, приехавших ненадолго, один в прошлом был детским хирургом, о чем и признался Александру. “Пятнадцать лет держал в руках скальпель, и вот теперь каюсь”, — вздохнул он. Оказывается, батюшка разъяснил ему, что здоровье Бог дает. Если Бог решит исцелить человека — никакой хирург не нужен.

Несколько ребят бросили архитектурный институт и теперь занимались тем, что строили котельную для храма. “Вот и нашлось применение им, — сказал батюшка. — Бог для всех найдет дело”.

Он благословил Александра перед отъездом, дал иконку, фотокопию какой-то инструкции, в которой было красивым почерком выведено: “Ни к чему и ни к кому не привязывайся, иначе потеряешь Бога и небо”, “Помни, что ты самый ничтожный человек”, перекрестил, а потом велел записать телефоны двух человек в Москве и позвонить им как приедет, и во всем послушать их советов. Там община, в которой тебе все объяснят, сказал он.

Потом священник поговорил с ней, а о чем — Александр так и не узнал. Она вышла чем-то озабоченная, и Александр пытался поднять ее дух словами: “Не волнуйся, Бог все устроит”.

И в голове что-то закружилось; его понесла волна новой, неизвестной ему духовной жизни или того, что было принято называть этим словом, так что сам не мог понять — сон это или явь; он как будто забыл о времени, которое лукаво; и сейчас, сидя в углу холодного вагона электрички, пытался вспомнить, с чего все началось. А она, рассеянно глядя сейчас в окно, ничего не знает, и пусть ничего не узнает, потому что иначе придется признать, что Александр выбрал не путь жизни, а какой-то совсем другой путь.

* * *

Путь, который ведет к небу, пролегает через житейские трудности. Это верно. Через дом, послушание, работу. Главное — это послушание, говорил Матвей Семенович, которому Александр, согласно предписанию батюшки, позвонил вскоре по возвращении в Москву.

Новый знакомый был чем-то похож на батюшку, возможно, старался ему во всем подражать: благообразный, с седоватой бородкой и строгим взглядом. Александр застал его в момент неподходящий: он ругал свою старшую тринадцатилетнюю дочь Софью за то, что она носила брюки. Буквально за пятнадцать минут до прихода Александра Матвей Семенович случайно обнаружил, что Софья прятала брюки в пожарном шкафу в подъезде, там же, в подъезде, переодевалась, и входила в квартиру вполне православной девушкой — в юбке ниже колена, темной блузке и косынке. Выяснилось, что это продолжалось уже больше года, и несколько ошарашенный Матвей Семенович никак не мог понять, почему его методика строгого православного воспитания в духе домостроя вдруг принесла такие непредсказуемые результаты. Около полугода назад ему уже привелось обнаружить в ее шкафу джинсы, и тогда он незамедлительно отправил их в мусоропровод. Сейчас все повторяется с упрямой неизбежностью.

Софья стояла, потупив голову, а Матвей Семенович, не стесняясь присутствия Александра, еще совсем постороннего на тот момент человека, говорил много и длинно, обращаясь по очереди то к Софье, то к своей жене Галине, что за желанием носить брюки — эту сугубо мужскую одежду — стоит извращение и блудная страсть. Это беззаконно и неприлично. Его дочери поступают по законам греха. Впрочем, ему уже известно, что девочки тайком ходят к соседям смотреть телевизор.

Александр тогда с интересом наблюдал эту сцену, воспринимая все происходящее как указание для своих дальнейших действий: ведь он не знал на тот момент, какие порядки должны быть дома у православных христиан. Особый поток негодования был направлен в адрес Галины, которая, как неоднократно с горечью повторил глава семьи, “все знала и все скрывала”. Галина в темном платке, завязанном узелком на затылке, слушала с покорным видом, глядя куда-то перед собой тусклыми равнодушными глазами.

Обличение было суровым. Александр понял, что это тот самый метод воспитания, о котором он уже слышал у батюшки, — “обличение — лекарство на греховные раны”. Софья мрачно, словно делая одолжение, попросила прощения, выражая при этом недовольство, что тирада была высказана в присутствии незнакомого молодого человека, и удалилась, а Матвей Семенович повел Александра в свою комнату для беседы.

Он зажег лампаду, перекрестился, потом сел на лавку у стены, предложив Александру стул напротив. Комната была похожа на келию: две лавки у стен, книжная полка с ограниченным ассортиментом литературы духовного характера, стол, иконы в святом углу.

Матвей Семенович, или как потом стал просто называть его Александр — Матвей, говорил о том, что все, кто остается в его доме, имеют на себе печать богоизбранности. Если Александр хочет присоединиться к ним, то должен, отвергнув все, изменив образ жизни, подчиниться существующим правилам. Он говорил настолько самозабвенно, что даже, казалось, перестал слышать Александра, и когда Александр заговорил о ней, о том, что есть еще она, Матвей как-то механически ответил, что в общине всем найдется место, в дальнейшем будет жесткая иерархия, и с мужей “мы будем спрашивать за жен”. Кто будет спрашивать, он тогда не объяснил, и Александр не решился спросить. Жены, конечно, ни за что отвечать не могут, они должны быть в подчинении, продолжал новый знакомый, за них будут отвечать их мужья, как и полагается, по Священному Писанию. Но если она, его жена, не хочет принять этих правил и если вообще не хочет ходить в церковь — то есть на это простой ответ: “исторгните развращенного из среды вашей” и “будет он тебе как язычник и мытарь”. В таком случае ей не будет места в нашем сообществе. “С преподобным преподобен будеши, а со строптивым развратишися”, — снова процитировал он священный текст. Но для начала Матвей хотел бы посмотреть на нее, а потом уже сказать, есть ли надежда, что из нее может получиться что-то хорошее. “Приводи ее сюда, — сказал он Александру даже как-то весело, — мы ее быстро… — он почему-то два раза по-детски хлопнул в ладоши, как будто делал лепешки из песка, — обработаем…”

Эти слова огорчили Александра, кроме того его насторожило странное отношение к ней — как будто к неодушевленному предмету или к рабочему материалу. Но, глядя еще слишком восторженно на своих новых знакомых, не придал этому значения. Казалось, никого не интересовали его чувства к ней.

Тогда же Александр узнал о возможном строительстве дома за городом — особого дома для общины, где и будет устроена вся эта новая жизнь, где у каждого будет свое послушание, и у Александра в том числе.

Поначалу такая идиллия с очень странными правилами вызвала усмешку, но потом Александр подумал, что здесь что-то есть, что-то из древней монашеской отшельнической практики, и этот поиск пути в сложное время, в конце двадцатого века, после советского изнурительного отупляющего однообразия выглядел оригинальным и смелым. “Нет пророка в своем отечестве”, — вздохнул Матвей, говоря о дочерях, от которых сейчас уже труднее было добиться полного послушания, чем прежде.

Наверное, если бы разговор ограничился только этим, Александр бы так не торопился приходить сюда в дальнейшем. Но Матвей произнес слова, наполненные каким-то странным чувством, а может быть, сочувствием: “Я понимаю, тебе трудно. Тебе надо пожить с настоящим, духовно опытным человеком. Тебе надо окрепнуть внутренне. Я знаю, как это сделать. Нигде в другом месте ты этого не найдешь”. Он произнес это не то что без ложной скромности, но даже с полнейшей безупречной искренностью, добавив: “Не волнуйся, будем решать твои проблемы”. А потом спросил: “Что ты умеешь делать?” Александр ответил, что занимался античной архитектурой. Да нет, перебил его Матвей, это нам не нужно, я имею в виду — реальное что-то и практическое. Александр пожал плечами, сказав, что умеет водить машину. “Ну, вот и хорошо, — сказал Матвей. — Это сгодится, и еще подучишься чему-нибудь”.

Потом он предложил Александру отобедать. Он прочитал “Отче наш” перед иконой Спасителя, а Софье велел прочесть “Богородице Дево, радуйся”, благословил стол, и сел во главе, так же как батюшка, хозяин, владелец всего живого и неживого в доме, и разговаривал он, как заметил Александр, с такой же интонацией, как батюшка. Они ели несоленый овощной суп, жареную треску, картошку с подсолнечным маслом. Все это еще не исчезло с прилавков магазинов.

Они говорили, что верующим сейчас можно вздохнуть свободнее: никто с работы не выгонит. Александр ответил, что на кафедре все равно пока все по-старому, только говорить стали открыто кто что думает. Матвей успокоил его так же, как батюшка: нужна теперь тебе эта кафедра? Ведь сказано же: предоставь мертвым погребать своих мертвецов.

* * *

А она тем временем шла путем смерти. Она отнеслась без вдохновения к рассказам Александра о жизни православной общины Матвея Семеновича. Она категорически отказалась идти к нему, сказав, что с нее достаточно и визита к этому “монаху в деревне” — человеку весьма низкого интеллектуального уровня, необразованному и дремучему. У нее за это время сложилось свое мнение: она считала, что Александр испортился, что с ним невозможно говорить человеческим языком, что он не слышит людей, стал жесток и бесчувствен, попал под влияние и не видит, что происходит вокруг.

Она говорила, куря уже третью сигарету, что этот батюшка — человек совершенно неинтересный, не понимающий жизни, поверхностный, в чем-то бескультурный и, кроме того, использующий людей в своих целях. Неужели Александр разучился читать по лицам? И почему надо перечеркивать свое научное будущее? Что такое религия? Неужели явление Христа происходит таким образом?..

Александр отвечал, что его научное будущее, как и вся научная жизнь, — пустое, суета, лишь дела века сего и не дает вечного спасения. “Да кто тебе это сказал? — возражала она. — Конечно, я понимаю, еще три года назад за такие убеждения тебя бы на кафедре не потерпели, но сейчас уже все по-другому, зачем отказываться? Зачем бежать, куда?” “Да, верно сказано: враги человеку — домашние его, и еще: не мир Я принес, но меч”, — твердо отвечал Александр. “Почему такая враждебность?.. — продолжала она. — А как же — “трости надломленной не преломит и льна курящегося не угасит?..” “Ты не имеешь достаточного опыта, чтобы спорить со мной”, — возразил Александр, добавив, что в данном случае она должна послушать его, потому что он мужчина, а она всего лишь женщина, а женщина, как известно, в церкви да молчит. “Вообще-то мы не в церкви, — ответила она язвительно, — а в квартире, в моей, между прочим. И здесь я имею полное право решать, кому говорить, а кому молчать”. Он снова стал говорить, что она по причине своей женской природы не имеет способности к духовному разумению, а должна обратиться сначала к нему, а потом к батюшке.

— И перестань курить, — не выдержал он, — по крайней мере при мне!

— Что? — она удивилась, так что действительно перестала курить. — А давно ли ты сам смолил здесь?..

Александр ушел, поучительно заявив, что подождет, пока она перестанет бесноваться и покается в своем безумии.

* * *

— Да, я помню, но я тогда не поняла, что такое важное должно было войти в твою жизнь, из-за чего ты даже захотел расстаться со мной, скажет она сейчас, если действительно вспомнит все. — Нет, отвечает Александр, это было не просто увлечение, я всерьез поверил в свой духовный путь, который должен рано или поздно открыться предо мной… Кажется, я рассказывал тебе, что меня к тому времени перестала устраивать просто материальная, лишенная духовности жизнь. Мне хотелось чего-то большего, какой-то высшей истины… И я нашел ее, и это оказалось так просто. Оказалось, что не нужно стучаться в открытую дверь, а просто прийти в церковь, и перед тобой откроется путь к источнику вечной жизни и благодати… Не надо вопрошать, как Понтий Пилат, “что есть истина?” в то время как она находится прямо перед тобой… — Да, я помню, ты как-то говорил об этом, перебивает она. Но какое отношение к этому имеют те казарменные требования, которые предъявили к тебе и которые ты стал предъявлять к другим? — Да, это должно быть странно, но тогда я воспринял их как прямое условие доступа к источнику жизни вечной. Для меня это были всего лишь правила. Я не мог разбираться в том, насколько они правомочны. Я слишком дорожил тем, что я нашел, как сказано, жемчужину, ради которой продал все состояние, которое у меня было… — Да, я знаю эту евангельскую притчу… Но получается, что кто-то решил, что имеет право ставить тебе условия?.. Кто их придумал?.. — Это были всего лишь правила. И я должен был их исполнять.

* * *

К другому духовному авторитету, Николаю, с которым батюшка велел познакомиться, Александр пришел вместе с Матвеем: у Матвея был к нему разговор, а Александр должен был починить и покрасить рамы, подоконник, поправить дверь, сделать в углу комнаты, за стеллажом, шкафчик в стене — нечто вроде тайника. На всякий случай, для хранения каких-то вещей, каких — новообращенному знать было не положено. Матвей называл Николая своим “единомысленным братом во Христе”, который был во всем равен Матвею в общине и которого также надлежало во всем слушаться.

Их встретил человек с темной бородкой, мрачный, как будто недовольный тем, что к нему вообще приходят люди. Он был замкнут и, очевидно, боязлив. По квартире бегала его пятилетняя дочь в длинном цветном сарафане, белой кофточке и ситцевой косынке, восхитившая Александра ретроспективным лоском лубочной пасхальной открытки. Однако внимания на свою дочь Николай почти не обращал, словно она не имела к нему никакого отношения. “А ты знаешь, что наш папа — святой?” — спросила она тихо Александра, подкравшись, когда он разбирал инструменты.

Александр принялся за работу, а Николай с Матвеем удалились в комнату и вели какой-то долгий разговор. Потом Матвей уехал, пожелав Александру успешно трудиться и оставив его в этом незнакомом семействе.

Николай был недоволен всем, что делал Александр, как будто перед ним находился человек, который в своем деле уж совсем ничего не понимает и которого еще надо учить. Правда, вскоре Александр заметил, что упреки произносились скорее для поддержания какого-то важного порядка, заведенного хозяином дома. Послушай, сказал Николай через несколько часов, когда, закончив какую-то часть работы, Александр сел выпить чаю. Я ведь мудрее тебя и опытнее и разбираюсь в духовной и церковной жизни. Спастись невозможно. По крайней мере, очень трудно. Нужно смешать себя с грязью, смириться до зела, отказаться от семьи и близких, от своих интересов и увлечений, закрыть глаза на все соблазны мира, чтобы, возможно, как-то тихой сапой пробраться в Царство Небесное. А по-другому нельзя. Или вот еще что. Что такое ГУЛАГ? Это идеальные условия для спасения души. И надо радоваться ГУЛАГу, надо каждый день находиться в ГУЛАГе, надо самому создать его в своей жизни и только тогда можно очиститься от грехов. Права человека, достоинство, это все для того мира (он кивнул в сторону окна, имея ввиду тех, кто находится по другую его сторону), это все западные выдумки, бесовщина, они ничего не значат в нашей жизни. Никаких прав, никакого места в мире, только полное уничижение и вменение себя ни во что.

Он говорил мрачно, как будто его православная жизнь была для него тяжким бременем, лишенным какого бы то ни было утешения. Наверное, так живут праведники, подумал Александр. И спросил, так ли это, как ему показалось, и Николай подтвердил, сказав, что это тягота, это крест, который лучше нести добровольно, потому что все равно придется нести. “Неужели, — почти со страхом спросил его Александр, — неужели нет никакой духовной радости в этом?..”

Николай только трагически покачал головой. “Я спасаюсь, потому что у меня есть страх ада, и делаю свое дело любой ценой. А радость — это для неофитов”, — произнес он, посмотрев на Александра снисходительно, как будто именно к таким глупым радующимся неофитам причислял его. Хотя на самом деле, при безусловной светлой благодатной радости, полученной после крещения и первого причастия, состояние Александра не было совсем безмятежным: он думал о разногласии с ней, и еще о заброшенной кандидатской. А как же “всегда радуйтесь”, напомнил Александр неуверенно слова апостола Павла, и слова Спасителя “иго Мое благо, и бремя мое легко”, но Николай ответил уверенно: “Это все не для нас”. Он был уверен, что все, кроме небольшого круга людей, погибнут. Погибнут в адском огне соседи по лестничной клетке, потому что остались атеистами. Погибнут все, кто состоял в пионерской и комсомольской организациях, если не покаются. Погибнут евреи, если не раскаются в своем еврействе, потому что это “сборище сатанинское”, как сказано о них. Погибнут все, кто живет на Западе: там истинной веры совсем не осталось. Но Россия, страна богоизбранная, возможно, в ней спасется больше людей, чем в других странах.

Он говорил поучительным тоном, намекая, что Александр на данный момент относится скорее к тем, кто погибнет, а не к тем, кто спасется.

А что значит — “делать дело любой ценой”, спросил неуверенно Александр. Получается, цель оправдывает средства. Да, подтвердил Николай, дело надо делать любой ценой, не останавливаться ни перед чем, никакая преграда не должна остановить тебя, потому что ты делаешь Божие дело. Как-то между прочим он дал понять, что делает какое-то тайное божественное дело, и было ясно, что никого близко к своему делу он не подпустит. Посторонним можно выполнять только отдельные поручения, и одному из них — Александру — поручено ремонтировать двери и окна и мастерить потайной шкаф, и больше ничего, дальше этого не совать своего носа.

Так, послушав его, Александр совсем забыл, зачем пришел сюда. Он проникся словами о всеобщей погибели и даже забыл, что надо быстрее доделывать работу. Да и зачем доделывать ее, подумал он, если все равно всем гореть в огне? Может быть, просто так и жить, ожидая последнего часа?.. Но не спросил, чтобы не смущать этого духовно опытного человека своими наивными детскими вопросами.

Потом Александра покормили ужином. После всего услышанного здесь он даже помыслить не мог заговорить об оплате за работу, но Николай, желая, очевидно, предупредить даже самые отдаленные искусительные мысли об этом, сказал, что если человек получил плату за свой труд, то перед Богом его труд уже ничего не значит. А для Александра ведь важен христианский духовный опыт, чтобы хоть чем-то оправдать перед Богом свое ничтожное существование. Кроме того, он ведь только осваивает это столярное дело, следовательно, это лишь практика, обучение. Так что практикуйся с Богом.

Заканчивая вечером покраску подоконника, Александр расслышал разговор Николая и вернувшейся к тому времени Алевтины, его супруги. Они говорили о детях, воспитание которых давалось трудно. “Что же делать? — спрашивала Алевтина, склонив голову в темном платке, так что Александру показалось, будто она в трауре. — Может, помрут? Вот было бы хорошо”. “Да, было бы хорошо для них, если бы Господь их забрал, — вздохнул Николай. — Там для них было бы лучше”.

Александр слушал, недоумевая над таким неожиданным ходом мыслей родителей о судьбе своих чад, а потом решил все-таки не вникать, потому что еще далек от такого глубоко духовного взгляда на жизнь.

“Ты не унывай, — ободрял его Николай. — Помнишь притчу о работниках в винограднике? Те, кто работали с утра, и кто работал с третьего часа, и с шестого, и кто был призван в одиннадцатом часу, все получили по динарию. Мы — работники одиннадцатого часа. Последнего. И мы получим равное воздаяние с теми, кто трудился больше нас. И ты радуйся, что Господь призвал тебя в этом последнем одиннадцатом часу, в последние времена. Может, и спасешься”.

Иногда приезжала Аня, чем-то напоминавшая Александру заблудившегося взъерошенного котенка, который изо всех сил старался понять, куда он попал. Оказалось, она закончила школу всего два года назад. Ей поручали выполнять работу по хозяйству и сидеть с детьми. Платок, которым были покрыты вьющиеся волосы, постоянно сползал с головы, и Аню за это упрекали. Ее обличали в присутствии Александра: она все делала неправильно, а даже если и правильно, все равно все было неправильно. Когда Александр попытался разобраться в этом, Николай объяснил ему: для человека полезно, когда его много ругают. И для нее это нужно. Всегда найдется, за что человека можно обличить, главное — не хвалить и не поощрять, потому что похвалы приносят смертельный вред душе, воспламеняя пламя честолюбия, тщеславия и самодовольства. Наверное, Николай был прав. Александру однако не нравилось, что нужно присутствовать при этих разбирательствах, а потом он видел по выражению лица Ани, что ее спасительная жизнь становится все более унылой.

“Смиряйся, матушка, — говорила ей жена Николая тоном матроны, стоящей ступенью выше в этой невидимой иерархии. — Терпи”.

В доме часто появлялась и Марина — коренастая, плотная, глядевшая исподлобья; она привозила продукты, мыла пол, навещала престарелых родителей Николая во исполнение данного ей послушания. На все замечания она невозмутимо отвечала “простите”.

Александр приезжал каждый день, и каждый день беседовал за обедом с Николаем о духовной жизни, а потом Александр делал шкаф, и ему становилось понятно, что он все дальше и дальше удаляется от той, которая не захотела пойти с ним путем жизни.

* * *

Когда Александр пришел к матери и сказал, что больше не будет есть мяса, она почему-то сильно расстроилась. И хотя потом он долго и убедительно объяснял, что мясо по большому счету вредно для здоровья, что оно разжигает страсти и побуждает человека ко греху, и что мама тоже должна поститься — в конце концов, они столько лет жили в неверии, что надо хотя бы сейчас послужить Богу, — она так ничего и не поняла, а начала говорить, что Сашу искали его друг Костя и научный руководитель. Он пропустил ее слова мимо ушей, потому что был слишком раздражен тем, что его слова о посте и спасении души остаются неуслышанными.

Он стал говорить о том, что им надо как-то обустроить свою жизнь. Она должна покаяться, начать ходить в церковь и соблюдать посты, как это делает Александр, иначе как же… как же умирать?.. Она только вздохнула, сказав, что не знает, что случилось с ним, почему он так настойчиво стал говорить о смерти. “Ты стал чужим и холодным, — сказала она. — Я старалась сделать все для того, чтобы ты учился. Я все делала для тебя”. “Не понимаю, — отвечал Александр. — Ты говоришь, что сделала все, но даже не пытаешься понять меня, даже не слушаешь, а ведь я прошу совсем немного — готовить постную еду! Ведь это и для тебя нужно”.

Она говорила о том, что Александр, наверное, как-то странно заболел, и это особенно пугает ее, потому что прежде он никогда не был таким, пока не стал верующим. Не надо кощунствовать, мама, говорил он, ты же никогда не знала ни одной молитвы, ты в церковь не ходила, хотя все в твоем роду были верующие. Тебе надо каяться, а ты ждешь непонятно чего, пока не раздастся глас “Се, жених грядет в полуночи”. Александр говорил все это, а сам представлял, как бы сказал это батюшка, — да, именно так, именно таким строгим, назидательным тоном, а Матвей Семенович еще бы намекнул, в каких грехах надо каяться.

Почему ты так разговариваешь с матерью, сказала она, кто тебе дал право учить меня? Она рассказала о том, что помнит страх, который сопровождал ее детство, их жизнь на протяжении многих лет, что об этом нельзя было даже обмолвиться словом, иначе можно было попасть в места, откуда редко возвращались. Так это же хорошо, перебил ее Александр, что можно пострадать за веру, это большое счастье — иметь возможность пострадать за Христа! А ты живешь в страхе! “Ты, оказывается, еще совсем маленький, — сказала Лидия Сергеевна. — Ты так легко говоришь о том, чего не знаешь”.

А он вдыхал домашний запах и думал, что в своей уютной комнате он провел бесценные детские годы, читал книжки, а вот теперь даже не решается войти туда. Александру хотелось войти, но он помнил, что не надо предаваться своим чувствам и расслаблять душу, как учат святые отцы.

Потом он сказал, что все, чему учили его — было ошибкой. Не должно быть никаких привязанностей и уж тем более никаких нежностей между людьми. Это дьявол сеет чувственность. А враги человеку домашние его, и это точно, и когда Александр сказал об этом своей матери, она едва не заплакала. Ты для меня — смысл всей моей жизни, говорила она, а после смерти отца особенно, и я живу только ради тебя, чем я заслужила сейчас такое отношение?..

И тогда он вошел в свою комнату, понимая, что здесь что-то не так, неправильно все это, он не должен был говорить этих слов. Слова, безусловно, правильные, возразил он себе, да, правильные, но зря он сейчас их сказал… Он смотрел на книги по истории античного искусства, которые собирал годами и которые теперь неприкаянно стояли на полке, словно ожидая, что их кто-то заметит. Ему хотелось протянуть руку и снять одну из них, и снова испытать ни с чем несравнимое наслаждение. Стоит закрыть глаза и можно, как прежде, увидеть себя на западном склоне Акрополя, у дорической колоннады в Пропилеях, затем можно побродить по несуществующей картинной галерее, выйти к Парфенону, а завершить прогулку он мог бы у римского Колизея…

Но это было не все. У дяди Володи, брата покойного отца, Александра дожидалась семейная ценность — библиотека деда, при виде которой у Александра когда-то захватывало дух. Оставалось лишь перевезти книги к себе домой, но Александр все откладывал, и так и не перевез.

Нет, нет, сказал он себе, это соблазн, этого больше не будет, никогда он не прикоснется к этому источнику искушения. Надо поставить заслон этому потоку мертвых образов, греховной игре воображения. Потому что через эту красоту можно попасть в сети дьявола, который сам — художник, и это неоднократно слышал Александр и читал в святоотеческой литературе.

Надо идти скорее отсюда, сказал он себе. Надо уходить, чтобы не предаваться этим мыслям.

* * *

— Из этого следует, что тебе не нужно больше бывать дома, — сказал Матвей, когда Александр пересказал ему свой последний разговор с матерью. Ты должен уйти оттуда, как сказано: удались от зла и сотвори благо. Что общего у Христа с Велиаром? Разве может из одного источника течь одновременного горькая и сладкая вода? Разве собирают с терновника смоквы?.. Если человек не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев и сестер, “не может быть Моим учеником”, процитировал он.

Он еще долго приводил убедительные фразы из Евангелия, Псалтири и из святых отцов, и перед Александром снова открывалась заманчивая красивая перспектива будущей духовной жизни, пути не от мира сего куда-то в небеса. Матвей же с серьезным видом, словно оказывая Александру честь, предложил ему остаться здесь, в его доме, пополнив тем самым круг людей, отмеченных печатью богоизбранности. Александр тоже может начать нести служение в рядах воинства Христова. Он понял: надо действительно решиться на этот подвиг — уйти, оставить свой дом, жену и детей, которых у него не было, ради Царствия Небесного. И он должен был приобрести в десять крат больше матерей и отцов, и детей, братьев и сестер.

Александр не должен больше ходить к матери, потому что не освободился еще от привязанностей и сердце его не чисто; прежде надлежало посоветоваться с Матвеем, спросить, стоит ли это делать, а уж потом принимать решение. Таков отныне закон. И вообще, сказал Матвей в тот судьбоносный для Александра день, ты не можешь принимать никаких решений, ты на это пока не способен, ты еще не окреп духовно, а потому должен слушаться меня. И это будет твоим спасением. Тебе нужен учитель, наставник, старец, если хочешь, а если не хочешь, чтобы им был я, иди, поищи кого-нибудь другого. Поскольку идти Александру на тот момент было некуда, он сказал, что, конечно, будет слушаться, будет слушаться во всем, как когда-то во времена расцвета христианского подвижничества ученики слушались своих наставников, сажали деревья корнями вверх, что просвещало душу и очищало сердце от страстей.

Матвею понравились эти слова, и он выразил удовлетворение, сказав, что для начала надо будет поехать на дачу в Тарасовку и починить сарай и забор. Сарай совсем развалился, и будет польза для общего дела и для Александра будет духовная польза: с этого начинается христианская жизнь. Вот с этой маленькой безвозмездной помощи начинается путь в Царство Небесное.

Когда же Александр попытался заговорить о ней, Матвей остановил его. “Смирись и забудь про все это, — многозначительно сказал он. — Забудь, потому что зачем тебе это нужно? Пусть лучше, если суждено, погибнет одна душа, чем вы погибнете оба. Ведь вас теперь ничего не связывает. Так что выбрось все это из головы, отныне твой путь иной. Я молился о тебе, и Бог открыл мне, что твое будущее — монашеская стезя”.

Александр, как всегда, не догадался спросить, кто уполномочил Матвея так легко выносить суждения о другом, еще почти незнакомом ему человеке, но тогда с легкостью поверил в то, что некоторым избранным людям Бог действительно может открывать судьбы пропащих заблудившихся насекомых.

И он безропотно поехал в Тарасовку — чинить сарай и забор.

* * *

Александр приехал в Тарасовку и старался не думать ни о ней, ни о матери, подавляя в себе всякую жалость к своим близким во имя спасения своей души и очищения их грешных душ от страстей и пороков. Вечерами он читал книги — поучения аввы Дорофея, Лествицу, Феофана Затворника, а еще Серафима Роуза — “Православие и религия будущего”.

Через два дня нагрянула группа духовных чад отца Афанасия: они ехали в Троице-Сергиеву лавру и остановились переночевать у Александра, то есть на этой даче, разумеется, с позволения Матвея. Батюшка благословил их всех съездить к мощам преподобного Сергия, а потом совершить покаянное паломничество еще в несколько монастырей. Они звали с собой Александра, но он отказался, решительно и безоговорочно указав на разобранный забор.

Он предложил им скромную еду, какая была у него на тот момент, а они поделились своей: домашними пирожками с капустой. Они сидели за столом на заваленной инструментами террасе и беседовали о духовной жизни. Татьяна рассказывала, что батюшка запрещал ругать советскую власть, потому что всякая власть от Бога. Правда, сейчас она уже не советская. Даже тысячелетие крещения Руси разрешили отметить. И молитвословы стали в храмах продавать. А еще, предупредила она неосведомленного Александра, батюшка запрещает лечиться гомеопатией, потому что это бесовское зелье, ее готовят с колдовскими заговорами. Сергей, который недавно закончил семинарию, рассказывал, как сдавал экзамены. На вопрос “спасутся ли католики?” он с достоинством ответил: “Спасутся, если покаются и примут православие”. А еще Александр узнал, что какой-то старец предсказал скорый конец света, в двухтысячном году. Совсем немного осталось. Бдите и молитесь. А Москва, говорят, провалится скоро, через полгода где-то, почему вы не бежите оттуда? Надо забыть про все, и только молиться, молиться. А еще говорят, что где-то на Западе изобрели машину, называется компьютер, но если правильно прочитать ее название, получится — “зверь”. Это и есть тот зверь, из Апокалипсиса. Ну, кто скажет, что не последние времена? И Антихрист, говорят, уже родился и живет где-то в Англии. Оттуда он и придет. А мы должны молиться, чтобы нам в Царствие Божие вместе с батюшкой попасть. Мы, конечно, этого не достойны, мы спасемся только батюшкиными молитвами.

Тогда Александр услышал много важного. Они говорили не переставая, а ему нечего было сказать, потому что был он еще неискушенным неофитом. Так он и сидел, дурак дураком, а когда его спросили, чем он занимается, то сказал, что прежде занимался античным искусством, а сейчас вот пока забор ремонтирует, а что дальше будет — еще не думал, это одному Богу известно. “А ты не думай, — сказала одна из них. — За тебя есть кому думать. Батюшка все знает, он тебе все скажет”.

— А где же твоя девушка? — спросила вдруг Татьяна. — Которая приезжала с тобой? Она в церковь-то ходит?

Александр сказал — нет, не ходит, и что уже давно не виделся с ней.

— Ну и хорошо, — воскликнула Татьяна. — Значит, по молитвам батюшки Бог отвел тебя от нее. Значит, это только грех один. Господь тебя, может, для чего лучшего готовит.

А потом он слушал разговоры о том, что почти все писатели — большие грешники, чаще всего масоны, а вся литература, созданная ими, — только соблазн для человеков. Толстой, Достоевский, Гоголь, Пушкин — все попадут, если уже не попали, в ад, потому что их книги — это соблазн. Именно они, писатели и интеллигенция, развратили русский народ. Нет, нет, вскричала Татьяна, Пушкин покаялся перед смертью! Ах, да, Пушкин покаялся. Но жил неправедно. “Но поэзия? Разве его поэзия ничего не значит?” — спросил Александр. Поэзия вообще ничего не значит. А самая вредная книга — это “Мастер и Маргарита”. Нет, мне батюшка говорил, что хуже всех “Лолита”, ее издали недавно. Да нет уж, самый-то главный еретик у нас — Толстой, внес ясность Сергей, и все на какое-то время умолкли, словно сраженные бесспорным авторитетным мнением.

А кино? Нет ничего хуже этого дьявольского изобретения, сказал Валентин. Я свой телевизор вынес на помойку. А я, сказала Татьяна, окропила его святой водой, и он сломался, Слава Богу. Есть только один фильм, который можно смотреть, — “Покаяние”. Какой там финал! “Зачем нужна эта дорога, если она не ведет к храму?..” Вот это фильм!

— А как же “Андрей Рублев”? — неуверенно поинтересовался Александр. — Ну, Тарковского, смотрели?

Никто не подтвердил, что смотрел, и только бывший семинарист Сергей внес ясность:

— Нецерковный он. Батюшка сказал, что нецерковный.

Валентин показывал свои новые ботинки, на подошве которых он обнаружил масонские символы и число 666 и теперь не знал, что с ними делать, хотел спросить у батюшки. Татьяна говорила, что с неправославными — католиками и протестантами — даже за одним столом сидеть нельзя — грех.

Эти душеспасительные разговоры продолжались почти до ночи, а утром вся компания, наскоро прочитав молитвенное правило и отвесив Александру поясной поклон, отправилась к одной из ранних электричек. Александру оставили почитать для духовного развития книгу Сергея Нилуса о протоколах Сионских мудрецов, сказав, что батюшка благословил передать ему.

А через три дня Александр вернулся в Москву, и старался ввести в свою жизнь то, чему его научили. Во-первых, нужно иметь постоянно память смертную. Как сказал батюшка, помни о смертном часе, и не согрешишь. Александр старался помнить, заставлял себя помнить об этом каждый день, ведь это так просто. Оказывается, ничего не нужно, потому что все это временное. Ни к чему не надо стремиться. Все мы умрем. Зачем люди покупают красивые вещи, мебель, машины, книги, если ничего из этого не возьмут с собой? Перед вечностью ничего не значат все наши суетные действия, все это ничто, надо только желать, чтобы она поскорее наступила, эта вечность.

* * *

— Получается, только ожидание? — спрашивает она со знакомой пытливой интонацией. — Неужели нет ничего привлекательного на земле, сотворенной Богом?.. — Да, — отвечает Александр, — именно так: мир во зле лежит… Здесь, на земле, нет ничего хорошего. Оно, конечно, верно, но что-то в этом было не досказано… Речь шла не о том, что ничего не надо делать, а о том, для чего делать… Не надо делать для этого временного мира. Надо делать для вечности. — А что для вечности? Забор — это для вечности? Ремонт квартиры — это тоже для вечности?.. — Нет, это для людей. Но для определенных людей, а это все равно что для Бога. Кроме того, некоторые дела для Бога надо было делать любой ценой, невзирая ни на какие обстоятельства, и вскоре я узнал, что это такое…

Он слегка поворачивает голову и смотрит на ее профиль. Так хочется рассмотреть ее поближе, ведь он так долго мечтал об этой встрече. Она изменилась? Нет, никаких перемен, и это так очевидно на фоне бегущего за окном вагона мрачного холодного подмосковного пейзажа.

* * *

Как-то осенью Александр должен был приехать для одного важного разговора к Николаю, где он когда-то делал ремонт. Правда, для какого разговора — ему не объяснили, но это было в порядке вещей. В назначенный час приехали Матвей и Николай, пришла Марина, принеся заодно тяжелую сумку с картошкой.

Последней приехала улыбающаяся Аня, она бодро вошла в квартиру, однако, наткнувшись на мрачные взгляды Матвея и Николая, резко стала серьезной, с опозданием спрятав улыбку как что-то непристойное. Александр к тому времени уже понял, что здесь не положено общаться так, как он привык — поговорить о том, о сем; здесь все имело какую-то серьезную, важную, глубоко духовную цель. А подать девушке плащ, что он с таким радостным возвышающим джентльменским чувством делал раньше, — теперь ему представлялось глупым, позорным и унизительным…

То загадочное общее собрание проходило в квартире Николая, где, несмотря на иконы, свечи и запах ладана все равно было неуютно; кроме того, в этой квартире, как заметил про себя Александр, почему-то всегда было сумрачно, словно солнце не любило заходить сюда, а может быть, здесь просто не любили солнце; ведь полусумрак напоминает о храме. Александр незаметно осмотрел стены и потолок, сразу поймав взглядом неровную линию обоев, и порадовался про себя, что по поводу сделанного им ремонта разговора не было.

Ане велели сесть на стул в центре комнаты, а все остальные участники встречи разместились напротив, окружив ее полукольцом. Александр из угла видел ее немного сгорбленную на стуле фигурку с полуопущенной головой. Это было похоже на важное собрание какого-нибудь актива, и Александр приободрился, довольный тем, что его пригласили. Это был знак доверия и уважения.

— Скажи пожалуйста, — начал назидательным тоном Матвей, — что значит “проклят всяк, делающий Божие дело с небрежением?..”

Александр напрягся: точно сказано. Как он забыл эту фразу? Ведь действительно, проклят всяк… И он в том числе. Ведь делал с небрежением. Вон те же обои, ведь заметно криво, подумал он, искоса еще раз посмотрев на кромку под потолком. Что же тогда натворила Аня, если навлекла на себя такой гнев? Он даже приободрился, потому что на фоне ее непутевости все его промахи безнадежно потускнели.

Матвей говорил о том, что, считая себя самым грешным человеком на земле, он каждую минуту опасается в чем-либо прогневить Бога. Оказывается, — и Александр удивился, услышав такое признание, — Матвей считает себя недостойным делать какое-либо дело, но делает его только потому, что так ему повелел Бог. Ему поручил Бог некие дела, — вот, например, воспитание таких заблудших овец, как Аня, и он старается делать это дело со страхом. Николай, со своей стороны, добавил: что касается его, то он делает свое дело “по страху ада”, потому что не может не делать его, так как оно поручено ему свыше.

— Так почему, узнав про Василия Степановича, ты сразу не потребовала его адрес? — вопрошал Николай.

— Я уже сказала, Ксения Сергеевна устала, и не захотела больше разговаривать, — ответила Аня.

Матвей возразил сурово, что причина, возможно, не в Ксении Сергеевне, а в Ане, которая не смогла правильно повести разговор, не смогла вызвать к себе доверие и много чего еще не сумела сделать. Антон, напряженно слушая, постепенно начинал понимать, в какую историю угодила Аня: она привозила продукты Ксении Сергеевне, престарелой больной женщине, что-то знавшей о некоторых тайных верующих в Ярославской области. Об этой общине и должна была разузнать подробнее Аня, это было ее заданием, которое она не выполнила. Особенно интересовал Матвея и Николая адрес некоего Василия Степановича.

Матвей говорил, что внутренние пороки Ани помешали ей сделать это. Если Ксения Сергеевна не дала адресов, сославшись на усталость, и попросила на тот момент завершить разговор, значит, Аня не смогла расположить ее к себе. Аня должна раскаяться в этом, потому что в результате едва не “провалила” важное дело, — Александру показалось, что он хотел сказать “операцию”, и даже стало страшновато. Аня должна была признать, что она виновата, раскаяться перед всеми, а потом еще пойти на исповедь. И вообще она должна чувствовать себя виноватой во всем пред всеми, и тогда, может быть, что-то будет получаться в ее делах.

Александр вспотел, слушая все это. Вот она, правда жизни. Вот как живут серьезные, ответственные люди.

— А теперь скажи, — с самодовольством и каким-то азартом произнес Матвей, — какие внутренние пороки, твои, разумеется, какие недостатки, какие свойства личности привели к этой ошибке?..

“Ну, это уж слишком, — подумал тогда Александр, — кто они такие, чтобы до такой степени ее судить?” И тотчас поправил себя: “Я ничего не понимаю. Ничего в этом не понимаю. Это действительно очень действенный духовный метод, они знают, что делают”.

И Матвей снова говорил о том, что каждый человек, чтобы исправиться, должен ощутить себя нравственным уродом, и прежде всего Аня, потому что она действительно хуже всех. Он еще не встречал человека, который бы так неудачно делал все, что ему поручают.

— И последнее, — торжественно произнес Матвей, — зачем ты купила этот плащ?..

— Я купила на свои деньги, — возразила она. — Деньги мне дала тетя…

— Это неважно, кто дал тебе деньги. Это греховный поступок. Надо было посоветоваться, прежде чем делать такие вещи. Это еще раз говорит о том, что ты забываешь, что живешь в общине.

Слушая, Александр готов был поверить в то, что Аня действительно, в отличие от всех и от него самого, является каким-то безнадежным, потерянным, грешным, ни на что не способным существом. И это помогало ему понять и принять сегодняшнюю сцену. Он даже попробовал представить себя на ее месте, но от этого ему стало неприятно. Нет, пусть каждый остается на своем месте, решил он, а равенства и справедливости, как известно, все равно не существует.

Потом все вышли на кухню, и уже в более свободной обстановке продолжался разговор о жизни. Матвей смеялся, получив, очевидно, удовлетворение от воспитательного процесса.

Александр старался не смотреть на Аню, как будто действительно принимал участие в чем-то нехорошем. Она говорила, что готова исправить свою ошибку, поехать и поговорить, убедить дать адреса…

— Отвези ее завтра, — небрежно сказал Матвей, обращаясь к Александру. — Съезди с ней к Ксении Сергеевне. Узнайте адрес, — добавил он, обращаясь к ним обоим.

— А если она снова не даст адрес этого Василия Степановича? — спросил тем не менее Александр.

— Значит, ты не справился со своей работой, — вмешался Николай. — Если нужно добыть адрес, фотографию или рукопись, ты должен добыть ее как угодно, какими угодно средствами. Ты должен добыть все, что понадобится.

— Разве можно пользоваться какими угодно средствами? — в который раз наивно спросил Александр.

— Если это нужно для дела, то можно, — ответил Николай.

— А если она спросит, почему я вдруг приехал?

Николай подумал и сказал хмуро:

— Тогда скажешь, что Бог тебя послал. А ты вот что, — сказал он, оборачиваясь к Марине, молчавшей подавленно во время всего разговора. — Завтра Алевтина едет с детьми в деревню. Поедешь с ней помочь по хозяйству. Огород копать, с детьми посидеть. В общем, собирайся…

— И ты за время всего этого разговора ни разу не имел никакой своей мысли, тебе нечего было сказать от себя, возразить? У тебя совсем не было своего мнения?..

— Сказать? Мнение? Нет, я должен был наблюдать и делать для себя выводы… Ведь для этого меня и позвали…

* * *

На следующий день Александр повез на пыльном жигуленке Аню к Ксении Сергеевне в Новые Черемушки, и тогда ему довелось узнать чуть больше о том загадочном деле, которое нужно было делать любой ценой.

Есть общины, рассказывала ему по дороге Аня, настроение которой сегодня было получше, чем вчера, тайные общины, которые сохранили много церковных ценностей — иконы, книги, разную церковную утварь… “И вы что же, это все собираете?” — спросил Александр. “По возможности мы пытаемся узнать о них все что можно… Николай хочет изучить их, и мы все должны помогать ему”, — кратко сообщила она. Очевидно, ей тоже были даны указания не откровенничать даже с Александром. “Кто это “мы”? — попытался все-таки выяснить Александр. — Меня никто не спрашивал, мне не говорили об этом. А ты? Ты зачем это делаешь?” “Меня благословил батюшка”, — снова кратко ответила она.

Ах, вот оно что. Тогда понятно. Этот ответ для Александра был исчерпывающим, как виза в паспорте. “Батюшка благословил” — это как волшебное слово, как “сим-сим, откройся”, это тайное невидимое решение о судьбе человека, который сам о своей судьбе ничего не знает и даже думать не смеет. “Батюшка благословил” — это невидимый указ в пока что еще видимом мире, это все равно что тайное посвящение, поручение на некой мистической службе, смысл которой мало кому из окружающих понятен.

Ксения Сергеевна была худенькой, маленькой пожилой женщиной, почти прозрачной. Она была настолько доброжелательной и открытой, что Александр даже испугался: как можно было прожить жизнь с такой душевной простотой? “Здравствуйте, Ксения Сергеевна, — говорит Аня. — Это Александр, познакомьтесь, мы привезли вам продукты. Как себя чувствуете?..” “Ну что вы, спасибо, намного лучше, чем три дня назад. Да вы садитесь. Сейчас я заварю чай”. “Да вы не волнуйтесь, мы сами все сделаем. Кстати, мы вот и чай привезли, и сахар. А это вот еще крупа гречневая, не продел, и рис хороший. Это масло подсолнечное, рафинированное”. “Вот это да, — отвечает Ксения Сергеевна, — совсем прозрачное подсолнечное масло, я никогда не видела такого. Мне рассказывали, что старые люди умирают прямо в очередях, но я ведь сейчас ну разве что до угла дойду, а как дальше — не знаю. Но вот ко мне в гости Василий Степанович приехал из-под Ярославля, привез огурцы маринованные, молоко домашнее. И как только он все это довез?.. Да, сколько я вам должна за это?”

“Ну что вы, ничего, это все просто так, — возражает Аня. — Давайте просто посидим”.

Вот и он, тот самый Василий Степанович, подумал Александр, адрес которого Аня должна была узнать каким угодно способом. Он сам приехал.

Они пили чай с вареньем, и Василий Степанович, седой, спокойный, одетый немного по-домашнему — в поношенные брюки и выцветшую клетчатую рубашку, постепенно становился разговорчивее и веселее.

“Мы всегда живем с запасом, — улыбался он. — Отец учил: соль, спички, немного крупы всегда должно быть впрок. Ни на что нельзя надеяться”.

Александр осторожно зачерпывал чайной ложкой с края вазочки желтовато-прозрачный яблочный сироп.

“И все равно, — продолжал Василий Степанович после того, как уже было выпито по чашке чая, — все равно не верю я, что советская власть закончилась. Это какой-то новый трюк КГБ. Мы вот выйдем из наших убежищ, обозначимся, и тут-то нас всех и арестуют. Если та власть была от дьявола, то куда же она делась?.. Зло не может уйти просто так, если нет покаяния. Значит, оно войдет в новую власть. А ведь покаяния-то и нету!..”

Александр рассказывал про перестройку, про митинги и дебаты, про последние публикации в “Огоньке”, говорил о переменах, которые неизбежно наступят и, возможно, приведут Россию к свободе.

“А я вот не верю, не верю, — продолжал Василий Степанович. — Это все сверху. А если сверху — то как они решили дать свободу, так потом и отнимут”.

Почему-то вдруг он сам начал рассказывать про общину тайных верующих, которые там, где-то под Ярославлем, живут, не веря ни в какую перестройку. “Огонёк” они тоже не читают, так это потому, что вообще не привыкли читать советские газеты и журналы, в которых правду никогда не писали. В этот момент Александр и Аня, как их научили Матвей и Николай, выразили искренний интерес, и Аня спросила, можно ли как-нибудь приехать в их поселок.

“Что же, приезжайте, — сказал он после некоторого размышления. — И ты, Саша, приезжай”, — добавил он, персонально обращаясь к Александру, словно чувствуя, что он здесь человек еще неопытный, играющий какую-то вспомогательную роль.

Аня спросила осторожно, можно ли приехать еще с одним знакомым — очень хорошим верующим человеком, которому это тоже будет интересно, который никогда не приветствовал советскую власть, который много молится дома. Эти слова, догадался Александр, Аня должна была произнести во что бы то ни стало.

“А он надежный человек?” — настороженно спросил Василий Степанович. “Да, конечно”, — подтвердила она. “Саша, он надежный человек?” — почему-то на всякий случай Василий Степанович осведомился у Александра. “Да, конечно, я ручаюсь”, — быстро откликнулся Александр.

Ксения Сергеевна, увидев такое единодушие, тоже подтвердила, хотя, очевидно, не поняла на тот момент, о ком именно идет речь — Матвее или Николае. С ними обоими, как догадался Александр, она едва успела познакомиться.

И для Александра так и осталось загадкой, почему Василий Степанович, осторожный и внимательный, умудренный трагическим опытом человек, сын расстрелянного священника, так доверчиво разговорился именно с ним, ничем, в сущности, не доказавшим свою благонадежность в этой полной ловушек и предательств сфере человеческих взаимоотношений. А Ксения Сергеевна даже подарила Ане маленькое дореволюционное Евангелие, с золоченым обрезом, в твердом, немного потрепанном переплете.

Вечером Аня и Александр рассказывали Николаю и Матвею, как прошла беседа. Рассказ этот, правда, скорее напоминал отчет; их несколько раз останавливали и задавали уточняющие вопросы, велели начать снова. Матвей сделал несколько замечаний в местах, где, как ему показалось, разговор был проведен неправильно и мог вызвать настороженность Василия Степановича. Восхищения или одобрения Матвей и Николай не выразили. Однако, получив в конечном итоге удовлетворительный результат, Николай сказал: “Ну что же, готовимся к поездке”. А Матвей забрал у Ани Евангелие, подаренное Ксенией Сергеевной, сказав, что этот подарок не имеет лично к Ане никакого отношения, а принадлежит всем. И повторил: надо готовиться к поездке.

О том, что эта поездка состоялась, Александр узнал позже, когда Матвей и Николай, уехавшие на несколько дней, вернулись с иконами и книгами, святынями, фотографиями и воспоминаниями, написанными кем-то из членов тайной общины, так и не признавших советскую власть.

Однако как им удалось убедить верующих отдать то, что они хранили много лет после разрушения местной церкви, Матвей не рассказал. На вопрос Александра, зачем понадобилось забирать все это, Матвей ответил: “Видишь ли, там остались одни старики, вернее, старушки. У них нет перспективы. У них нет руководителя. Им одиноко. И вообще скоро они все перемрут”. А Николай объяснил кратко: “Это все должно быть у нас”. “Это все должно быть у нас”, — повторил он строго, увидев, очевидно, какое-то сомнение в глазах Александра.

Александр больше не видал Василия Степановича. И только спустя несколько лет, на Ярославском вокзале, у книжного лотка его окликнул какой-то человек. Незнакомый человек, очевидно, ошибся, решил сначала Александр, но потому узнал в старичке Василия Степановича. Александр недоумевал — радоваться или нет, но Василий Степанович заговорил первый. Однако это было потом, спустя несколько лет, а в тот год Александр продолжил работу, к которой, как он считал, был призван.

* * *

Но если у тебя все сложилось, у тебя были интересные дела, зачем ты решил приехать ко мне с тем странным разговором тогда, зимой? В тот вечер я не ожидала увидеть тебя, я не думала, что ты появишься снова… — Вообще-то я не собирался больше встречаться с тобой, я решил выкинуть из головы всякую память о тебе, как будто тебя никогда не было в моей жизни… И я не сразу решился… Наступила зима, и однажды я собрался с духом и решил еще раз поговорить с тобой…

* * *

Наступила зима, когда Александр наконец-то собрался с духом и решил еще раз поговорить с ней. Он приехал к ней, чтобы разрешить все, наконец-то сказать все прямо и получить ответ, готова ли она идти за ним. После нескольких месяцев общения с Матвеем и Николаем Александр уже примерно представлял, как должны строиться отношения между мужчиной и женщиной. Ведь могло что-то перемениться и в ее взглядах, подумал он.

Он пришел к ней с твердым намерением выяснить, с кем же она: с Богом или с князем мира сего. Он должен был решить это и для нее, и для себя, потому что дурные сообщества развращают добрые нравы, потому что “блажен муж иже не иде на совет нечестивых”, и он на этот совет идти не собирался.

На самом деле — но тогда Александр не хотел себе признаться — в прежние времена он бы просто сказал, что ему без нее плохо, что он соскучился за это время и еще что-нибудь по вдохновению, но сейчас он знал, что не имеет права говорить это, потому что с женщиной надо обращаться строго, держать в повиновении, как учил Матвей.

Она вернулась тогда со встречи со своими однокурсниками. Она пришла, Александр ждал, сидя на кухне, но не стал заниматься ужином, как это бывало раньше, потому что не мужское это дело. Она удивилась, увидев его, но не подала виду. И она сказала тогда: “Надо предупреждать. Звонить хотя бы”. “Поехали к батюшке, — с ходу сказал Александр, — тебе надо покаяться. Тебе надо исповедоваться и причаститься. Иначе мы не сможем больше видеться”.

В квартире было холодно. Она спросила, будет ли он есть, и Александр сказал, что будет, если найдется что-нибудь без мяса. Она с удивлением заметила, что мясо сейчас вообще-то редкость, но суп из каких-то консервов, похожих на мясные, например, есть. Александр сказал, что не будет, потому что от мяса происходят страсти. “Ну, это для монахов, — заметила она с усмешкой, — ты что, уже в монахи записался? Тогда зачем пришел?”

Да, именно так я спросила, подтвердит она, потому что к тому времени ты для меня стал уходить в прошлое. Впрочем, мне казалось, что, может быть, что-то изменится в твоем отношении ко мне. Твое отношение ко мне из привычного живого стало каким-то формальным, словно ты общался со мной в соответствии с инструкцией, предписанной тебе твоим новым начальством. И это было дико для меня. Я не думала, что религия может превратить человека в деспота, я не привыкла видеть тебя таким…

Потом, словно стараясь смягчить напряженность, она спросила, чем он сейчас занимается. Александр ответил, что занимается всякими практическими делами: раньше ремонтировал квартиру и забор, сейчас помогает своему духовному наставнику в других делах…

Она заварила чай, продолжая расспрашивать.

— Значит, ты послушник? Твое послушание полное и беспрекословное? Надеюсь, деньги тебе платят за работу? Там понимают твой интерес к античному искусству?

— Послушание есть у каждого человека, — спокойно сказал он. — Послушание Бог дает.

— А ты не спутаешь послушание от Бога с произволом от человека?..

— Как ты можешь так говорить? Послушание открывает Бог через людей, через наставников. Мне поручил Матвей, а ему отец Афанасий, а тому открыл Бог.

— А ты уверен в надежности связи отца Афанасия с Богом?..

— Зачем ты так говоришь? Что ты в этом понимаешь?

— Что понимаю? Ты уже забросил кандидатскую. Неужели ты так легко смог отказаться от всего?..

— Сначала надо научиться делать простые дела, а уж потом идти в науку, — уверенно повторил Александр слова Матвея, сказанные ему еще в начале знакомства.

— Может быть и так, — продолжила она, — только этих дел может оказаться много, а твоя жизнь одна… И почему ты решил, что то, другое, не от Бога?..

Александр постарался не придавать значения этим словам. Зачем она говорила их? Это бесполезно, потому что он уже определился с некоторыми новыми принципами жизни, и разговор с батюшкой об отношении к прежней профессии не прошел даром. Нет, меня не столкнешь с пути истины, подумал он, ты ведь ничего в этом не понимаешь, потому что не прошла еще и десятой доли того пути жизни, который уже прошел я.

Александр сказал, что предыдущий разговор оказался не вполне удачным, и они, скорее всего, не поняли друг друга. Он предложил ей познакомиться с Матвеем. Она только усмехнулась в ответ на это, сказав, что Матвей Семенович, судя по рассказам Александра, подражает во всем отцу Афанасию, хочет быть таким же, как он, в центре внимания и почета, чтобы все приходили к нему как к жрецу…

Чтобы прекратить этот бессмысленный поток оскорблений в адрес своего духовника, Александр сказал, что печется о душе ее. Что не хочет, чтобы душа ее попала в вечный огонь, где будут гореть грешники. Он говорил, что если она не убоится Бога — а ведь начало премудрости страх Господень — то погибнет, и на Страшном суде ей нечего будет ответить. Он говорил, что она не сможет отпереться на Страшном суде, будто не знала, что будет Страшный суд. Там, на Страшном суде, спросят, почему ты не сделала того-то и того-то, и ты не сможешь сказать “я не знала”. Потому что там, на Страшном суде, тебе напомнят, что я приходил к тебе и говорил все это, вот сегодня, зимним вечером девяностого года, я как посланник неба пришел к тебе и рассказал все, что будет потом, произнес Александр. Еще он хотел сказать ей про одиннадцатый час времен, последний час земной истории и призвания избранных, когда надо торопиться, но решил, что она не сумеет понять таких глубоких духовных мыслей.

— Извини, — перебила она. — У меня завтра с утра дежурство. А потом занятия. А ты говоришь как заведенный, как машина, как зомби.

— Тебя беспокоят хлопоты житейские, — продолжил Александр, — а это тоже верный путь к погибели.

И стал пересказывать притчу про то, как вышел сеятель сеять. И вот упало семя в почву, но выросло терние и заглушило его. Вот это про тебя, заметил он.

— У меня завтра дежурство, — повторила она еще более раздраженно. — А то, что ты говоришь, я уже слышала. Ты подражаешь им во всем, ты потерял свою индивидуальность, ты даже бороду отпустил, как они, и говоришь с интонацией, какой у тебя раньше не было.

Он возмутился, что она прервала его, когда он цитировал Евангелие.

А потом, ощутив, что постепенно уходит доброжелательная тональность разговора, он сказал ей, о чем думает. Он признался, что хочет стать священником. А для этого нужно либо жениться, либо принять монашество. Если она останется с ним, возможно, через какое-то время он примет священный сан.

— Священник? — она слегка улыбнулась, и он постарался не заметить ее улыбки. — Ты захотел стать священником! Разве ты не знаешь, кто становится священником в наше время?..

Она на короткое время замолчала, словно собираясь с мыслями, а он напряженно ждал ее ответа. Она сделала глоток из знакомой ему чашки в красный горошек и продолжила уже спокойнее:

— Конечно, есть священники по призванию… Но их немного. А по большей части в священники идут люди, которые не смогли состояться в других областях жизни.

А потом она стала рассказывать, как в каком-то храме на нее накричали бабки, мелкие служки за то, что она взяла свечу левой рукой, а не правой, как, оказывается, нужно делать, о чем она понятия не имела. Она вспомнила историю, когда панихиду по отцу ее подруги служил “пьяный поп”. “Ни в одном храме тебя не встретят с радостью, — резюмировала она, — в лучшем случае на тебя будут смотреть так, как будто ты чем-то виноват перед ними”. Потом она сказала: как только кто-то из круга ее знакомых становится священником, с ним становится невозможно общаться, он превращается в надменного сановника, забывшего человеческий язык. Кроме того — он становится ограниченным, зауженным…

Александр решил, что она говорит это от обиды на него. “Если ты веришь, это не имеет никакого значения, — сказал он. — Ты просто ищешь повод, чтобы не ходить в церковь. Всегда можно найти, к чему придраться”.

Вот она, беда высшего образования, вспомнил Александр слова батюшки. С ними, образованными, говорить невозможно.

На какое-то время они замолчали — Александру нечего было сказать, а она, очевидно, уже потеряла интерес к разговору.

Потом, допив чай, она сказала разочарованно: “Значит, я нужна тебе только для этого. Или — или… Чтобы тебе, как ты говоришь, стать священником. Тогда иди, становись монахом. Потом станешь архиереем — ведь это же почетнее… Заодно и с КГБ подружишься…”

И тут Александр возмутился. “И ты туда же! И ты — клеветать на наше духовенство! Как ты смеешь так говорить про архипастырей? Что тебе до них? Они сами ответят за свои грехи, если грешны!” — закричал он. “Ну, если хочешь питать иллюзии, в том числе и относительно себя, — сказала она, — тогда пожалуйста. Ты мог бы стать настоящим искусствоведом, но почему-то отказался от этого”.

Они снова молчали, он расслышал легкий выдох сигаретного дыма, и вдруг она тихо сказала:

— Если, конечно, хочешь, я сделаю что нужно, ради тебя, мы обвенчаемся, ради тебя… и ты… ты сможешь стать священником…

Это окончательно сразило Александра, и он понял, что все испортил.

— Нет, не надо! — прервал он ее. — Ради меня не надо!..

Он уже понимал, что неправильно повел этот разговор. На самом деле не так уж он хотел на тот момент становиться священником. Просто он не мог сказать ей прямо, что хотел, чтобы она осталась с ним. И это все.

Александр поднялся. Она попросила отдать ключи.

Он шел заснеженными переулками, добирался до метро на каком-то неуклюжем, промерзшем насквозь троллейбусе, и не испытывал горечи от потери. Он ничего не испытывал. В душе у него была пустота, а может быть, это было то бесстрастие, к которому стремились святые отцы, а также батюшка и Матвей Семенович, подумал он. Александр ничего не испытывал, потому что, как говорил отец Афанасий, все определилось, она сама выбрала свой путь.

Тогда, в тот вечер, он шел переулком под бледным светом перестроечных фонарей, закрываясь от потерянных во времени холодных ветров, от заблудившихся нечаянных попутчиков, с которыми ему было не по пути, сам потерявший свое время, шел и был уверен, что поступил правильно и другого пути у него нет. Каждый шаг его был полон отчаяния, и не было никого, кто бы остановил его и попросил закурить, или спросил бы, куда и зачем он идет, а может быть, он идет не туда, а может быть, он заблудился и стоит вернуться в свой исходный пункт и все начать сначала, потому что тогда еще было не поздно начать сначала.

Он вошел в метро и тут обнаружил, что кажется сам себе совсем не таким, каким был раньше. Он вдруг почувствовал, что стал ущербным, каким-то отчужденным от самого себя, потому что совершил нечто, что не должен был совершать. Он совершил что-то против самого себя, совершил во имя чего-то, а чего — наверное, во имя чего-то высшего, по крайней мере, так ему хотелось думать.

* * *

— Что ты скажешь сейчас на все это? — Скажу, говорит она, все стало очень просто: ты для меня в тот вечер умер окончательно, а до того — умирал понемногу. Я поняла, что ты не вернешься, но я уже решила, что это судьба. Я не была настолько духовным человеком, как ты, но что-то подсказало мне, что я своими силами уже ничего не могу изменить. Я решила, что постараюсь поскорее забыть тебя. Это будет самым лучшим выходом из моей ситуации, — ведь не я ушла, а ты, ушел на поиск чего-то лучшего, какой-то более высокой и более соответствующей твоей душе жизни…

* * *

Ему предстояло исполнить еще одно послушание: теперь уже не сарай и не забор, а тот самый дом, который Матвей и Николай собирались строить уже давно — дом православной общины, потому что община это и есть семья, и все в ней равны. Чтобы окончательно убедиться в том, что это надо делать, Александр поехал к отцу Афанасию на исповедь и за благословением.

Отца Афанасия к тому времени перевели из глухой деревни в город, где он успешно и энергично осваивал должность настоятеля одного из окраинных храмов. Вся многоукладность и самодостаточность его сельской жизни была перенесена в новый загородный дом, где так же, как прежде, кто-то хлопотал на кухне, кто-то занимался батюшкиным автомобилем, кто-то топил баню, которую батюшка посещал регулярно, кто-то разучивал тропари к вечернему богослужению. К вечеру набралось много народа, и за ужином началась беседа, в которой Александр надеялся услышать что-либо полезное для себя. Он узнал, что отец Афанасий на сей раз имеет большие планы: он намерен потребовать передачи верующим одного храма, в котором сейчас располагается юношеская библиотека. Об этом было много разговоров: уже была создана община из его же, отца Афанасия, духовных чад, и дело было только за договоренностью с местными властями. Местные власти, однако, передавать храм не торопились.

За обедом Александр снова сидел недалеко от батюшки — среди мужчин, которых на этот раз было еще меньше, и наблюдал, как работает батюшкин метод воспитания.

А батюшка прочитал фрагмент своего собственного поэтического творения, посвященного одному духовному чаду. “Радуйся, требуха вонючая, воспитанию не поддающаяся!” — провозгласил он, обращаясь к одной из помогавших ему женщин, про которую Александр сначала подумал: “Она служит, как мироносицы”.

Отец Афанасий рассказывал всем о том, какая она, “требуха”, ленивая, бестолковая, как она любит поесть и поспать. Сама “требуха” — маленькая пожилая женщина в платке — молчала, не выражая ни малейшего протеста или недовольства, продолжая разливать суп в эмалированные миски и передавать их сидящим за столом благодушным паломникам. Александр восхитился ее поведением, решив, что это и есть вершина смирения: такого обличения могут сподобиться только особо духовные, избранные батюшкой люди. Вечером отец Афанасий велел ей и еще одному помощнику чистить выгребную яму, а потом, не переодеваясь и не помыв рук, ехать в Москву. Это тоже было для смирения.

Только потом, спустя несколько лет, Александр узнал, что “требуха” — по другому батюшка ее никогда не называл — раньше работала в известном московском издательстве, закрывшемся, правда, вследствие политических и экономических перемен. Евгения Михайловна, как стоило бы ее называть, знала несколько языков, но, оставив работу, переехала на приход к отцу Афанасию. В ее московской квартире батюшка благословил жить разным людям, приезжавшим в столицу, и сам часто останавливался там.

Как можно было дойти до такой позорной клички, подумал Александр, но тут же поправил себя: она спасает свою душу, несет подвиг, а он, Александр, ничего в этом не понимает. Он с любопытством смотрел, как батюшка демонстрирует свой метод воспитания — обличение, подлинный святоотеческий метод. Иногда батюшка рассказывал, как ему удавалось обратить в православие местных раскольников — старообрядцев и баптистов, но в этот день занимался исключительно воспитательными вопросами. Очистив душу “требухи” в горниле смирения, он переключился на Палашку, рассказав всем, что когда-то она сделала двадцать пять абортов. И потребовал, чтобы она публично попросила прощения у всех, кто был здесь. Палашка решительно поклонилась и сказала: “Простите меня”. Потом некая Вера признавалась, что ворует у мужа. Все это продолжалось так долго, что Александру захотелось от усталости спать. Над ним посмеялись, как над дурачком с незаконченным высшим образованием, и батюшка велел ему подняться наверх и там отдохнуть.

Потом, исповедовав Александра в келье, отец Афанасий сказал: “Не бери в голову ничего. Все, что тебя волнует, это пустое”. И дал Александру плетеные черные четки.

А строительство общинного дома для Матвея батюшка благословил, подтвердив, что это богоугодное дело. Александр уехал, уверенный, что все идет правильно.

* * *

Как медленно тянутся эти минуты, пока мы проезжаем унылый перегон, а несколько лет пролетели так быстро, что трудно понять, что произошло, говорит ей Александр. Наверное, быстрее, чем мы едем сейчас до ближайшей станции. Наверное, тебе уже не интересно то, что я сейчас тебе рассказал. Но я не хочу, чтобы ты думала, будто я остался таким же бесчувственным и жестоким, каким ты видела меня в последний раз. — Не знаю, говорит она, но ты действительно таким был тогда…

* * *

Дом предстояло построить на участке земли, который Матвей купил на осваиваемых подмосковных территориях недалеко от одного незначительного населенного пункта. Он договорился с местной администрацией о проведении коммуникаций для этого дома, в котором в будущем будет находиться служба помощи больным и престарелым. Александр с удовольствием воспринял благотворительные проекты. В общине будет строгая дисциплина, говорил Матвей. Возможно, будет общая исповедь, как у первых христиан. Тогда, после некоторых разговоров, когда очертания этой будущей жизни стали проявляться отчетливее, у Александра вдруг появился страх: мечта начинала принимать очертания мрачной организации со строгой дисциплиной и диктатом одного человека, замкнутая в себе и оторванная от окружающего мира.

В Москву уже давно приезжали иностранцы, которые легально привозили Библии и прежде запрещенные христианские книги. Это все протестанты, наивные люди, они ничего не смыслят в нашей жизни, говорил Матвей.

С одним из этих людей они познакомились. Его звали Патрик, и он должен был передать местным общинам в подарок от западных христиан почти что фургон христианской литературы. “Это наш шанс”, — сказал тогда Матвей.

Они катали Патрика по Москве, показывали ему уходящие в прошлое атрибуты советской жизни, а также появившиеся признаки иной, свободной, долгожданной России. Матвей рассказывал о своей семье — о своих образцово православных детях, которые во всем его слушаются, о себе, Александр же, будучи его личным водителем, должен был на тот момент главным образом молчать.

Хотя без Александра Матвей вряд ли смог бы общаться с Патриком: с английским у него было совсем худо. У Александра тоже было не ахти, но все-таки, как мог, переводил высокопарные высказывания Матвея на чужой язык, напряженно перетряхивая в уме словарный запас. Они привезли гостя за город, где Матвей показал изумленному иностранцу будущий монастырский двор, вернее, пока что его место. И рассказал о планах — о том, что при общине будет создана социальная больница, или приют, а может быть, школа, — время покажет. Александр не мог понять одного: верил ли Матвей сам в то, что говорил.

Он не замолкал ни на минуту, описывая идиллическую картину жизни своей семьи, единомыслие, братство, малую церковь и многое другое, что было бы неплохо знать западному человеку, утратившему свои корни и силу веры. Странно даже, что после такого монолога Патрик не загорелся желанием стать членом этого необыкновенного сообщества.

Гость проникся ко всем симпатией, восприняв их как некое местное экзотическое чудо, и чтобы окончательно не запутаться, подарил им этот самый фургон книг, а потом еще пожертвовал некоторую сумму новых, “зеленых” денег, и поехал дальше по своим миссионерским делам. Впоследствии через разных людей он передавал гуманитарную помощь — мешки с “сэконд-хэндом” и коробки с макаронами, ветчиной, бульонными кубиками, сосисками в банках — то, чего раньше никто из них никогда не видел. И хотя привезенные книги были подарком, не подлежащим продаже, Александр с Матвеем смело и успешно продавали их в различных православных и баптистских храмах. Они даже наладили сеть. “Я от Матвея Семеновича, — говорил Александр, протягивая батюшке Библию, “Детскую Библию”, что-нибудь популярное по теории креационизма, библейской истории или просто толкования евангельских текстов, и священнослужители соглашались принять для своих церковных лавок. Только от изданных в Брюсселе книг Эммануила Светлова Матвей заранее отказался, объяснив Александру, что человек этот — еретик.

Матвей и Александр сумели реализовать почти весь подаренный им фургон. На пожертвованные деньги были закуплены стройматериалы, и строительство вступило в основную фазу. Матвей прочитал благодарственные молитвы, а потом устроил публичный “разбор полетов”: кто как себя вел в этой ситуации. Оказывается, Аня позволила себе пококетничать с иностранцем во время беседы за обедом, Матвей это заметил. А ее послушание — обед, посуда и никаких лишних разговоров, она должна молчать. Аня публично, с недовольной ухмылкой, признала свою вину: просто ей хотелось поговорить на английском, который она когда-то учила и который еще не успела забыть, и только. Больше ничего.

* * *

“Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою”.

Все хорошо. Должно быть, мы и в самом деле идем правильным путем, потому что открываются храмы, совершаются молебны и литургии, государственная власть начинает благоволить нам, верующим, и по-своему любит нас странной какой-то любовью. Все говорят о духовном возрождении, выпускают репринтные издания дореволюционных книг с сусальными картинками, открыто крестят детей, нарекая их Даниилами, Иоаннами, Анастасиями, Елизаветами.

Примерно так думал Александр, стоя под сводами одного из московских храмов и слушая шестопсалмие, стараясь повторять про себя слова пророка Давида, идти следом за ним куда-то вверх, под своды, в небеса, где все должно быть не так, как здесь. Он так и не смог сосредоточиться на словах псалмопевца, потому что мысли о заурядных земных событиях не давали покоя. Как получилось, что он вошел во вкус строгих воспитательных бесед и поучений, которые Матвей проводил регулярно? Проводил почти так же, как это делал батюшка, только строже и язвительнее. Почти все, кто оказался в доме Матвея, уже оставили свои семьи ради духовного совершенствования и правильной духовной жизни, но не у всех получалось наладить эту духовную жизнь.

Марина занималась уборкой, мыла пол и стирала белье, однако делала это без вдохновения, о чем ей неоднократно говорили наставники. Ане вдруг взбрело в голову поступать в институт, в Инъяз, и Матвей потратил уйму времени, объясняя ей, что это не ее путь, что у нее и способностей к этому нет, а вот выполнять его поручения — куда более полезное для души дело.

Александр пытался успокоить Аню, но это выглядело странно: ведь получалось, что он выступал на стороне Матвея. Аня уже хотела уйти отсюда, но уйти, как оказалось, было уже некуда: все пути домой усилиями Матвея были отрезаны. Матвей же утверждал, и Александр поддерживал его в этом, что за желанием уйти стоит гордость, отсутствие добродетелей смирения и терпения, и если выдержать все искушения, то можно стать другим человеком. Главная цель — духовная, а профессия здесь не причем, это все тщеславие и зависть к сверстникам. Кроме того, Матвей убеждал ее, что она не сможет жить самостоятельно в этом страшном мире, она обязательно погибнет, пропадет от первого же столкновения с реальностью.

Александру же довелось в это время совершить поступок, которым он мог бы гордиться. Однажды, в какой-то из обычных суетливых дней, он обнаружил, что стройматериалы, которые они закупали вместе с Матвеем, как-то вдруг закончились. Когда Александр уведомил об этом Матвея, то получил странный ответ: “Ну, подумай сам, как это можно поправить. Да, досок и бруса не хватает. Ты же занимаешься этим делом”. Сначала такие словам озадачили Александра, а потом, после нескольких часов размышления, проведенных в прогулке по окрестностям и сидении у верстака, Александр был озарен и принял решение с легкостью и благодушием.

На следующий день с утра он отправился к дяде Володе, намеренно не позвонив ему заранее: не хотел, чтобы за это время о его визите стало известно матери.

— Что случилось? — спросил немного обескураженный родственник, когда возбужденный Александр появился на пороге квартиры. — Как долго тебя не было. Я думал, ты участвуешь в каких-нибудь перестроечных акциях. Смотри, что творится. Свобода. Гласность. Такого и представить было нельзя. Вот это да! Я с самого начала уважал Горбача. Видел, как Берлинскую стену на хрен ломают? Ах, да, ты же телевизор не смотришь. Как я за них рад! А сколько свободы! Что они с ней будут делать? А в республиках что творится! Мне кажется, русским надо бежать оттуда. Но только куда, кому они сейчас нужны?..

Александр сказал, что у него мало времени. Дядя любил поговорить о политике.

— Куда-то торопишься? Да, я знаю, у тебя дела какие-то религиозные… Что ж, я за церковь тоже рад, у вас патриарха нового избрали, но ты бы не забывал мать, а?

Александр сказал, что хотел бы забрать книги.

— А, ну да, конечно.

И вдруг настороженно осведомился, почему так неожиданно и почему именно сейчас. Бесстрашно глядя ему в глаза, Александр сказал, что так уж получилось, ведь давно собирался.

— Ну что ж, это твоя библиотека, забирай, — сказал дядя грустно. — Только хочу тебя предостеречь: береги ее и не торопись с ней расставаться. Это ценная вещь. Надеюсь, ты правильно ими распорядишься?

Александр заверил его, что знает, что делает. Уже через полтора часа он упаковал и погрузил книги на заднее сиденье машины и в багажник. Прижизненное издание Толстого. Пушкин. Брокгауз и Эфрон. Шекспир девятнадцатого века. Он укладывал их спокойно, прикасаясь к старинным изданиям аккуратно, но без трепета и замирания сердца, припомнив себе на всякий случай, как Николай когда-то просто вынес на помойку энное количество художественной литературы. Попрощавшись с дядей Володей, Александр отправился по антикварным и букинистическим магазинам.

Матвей, узнав, откуда у Александра появились деньги, удовлетворенно покачал головой: “Что ж, это правильный поступок, в конце концов ты строишь этот дом и для себя тоже”. Впрочем, никакого особого восторга по этому поводу он не выразил, — ведь это так естественно — внести лепту в общую жизнь, пожертвовав некими ценными вещами, которые тебе самом уже не нужны. В Евангелии написано про жизнь первых христианских общин: все у них было общее.

Иногда Александр с Аней ездили к Ксении Сергеевне, привозили ей продукты и лекарства, но эти визиты все чаще контролировали Матвей и Николай, объясняя, что здоровье ее слабеет и не нужно ее переутомлять. А про Александра Матвей однажды сказал: “Ты слишком интеллигентен, и это надо исправлять. Ведь мы здесь для того, чтобы заниматься духовным ростом под моим руководством. Надо расти, расти, а для этого надо слушать меня, потому что я вижу и знаю, что надо исправить в человеке. Я могу исправить ваши пороки. И если поступаю жестко, так это для вашего же блага”. Но это все будет, прибавил он, когда построим дом, начнем размеренную духовную жизнь, распределим обязанности, укрепим контроль, усилим внутреннюю работу…

* * *

И что же, это было тебе интересно? — спрашивает она. — Тебе это понравилось?.. — Интересно? — хмурится Александр. — К тому времени для меня уже не существовало слово “интересно”, был долг, была обязанность, было это послушание… Да и что значит “интересно”? Это было слово из другого мира, из мирской жизни, в которой ценятся все эти интересы и увлечения… У нас все было совсем другое.

* * *

Впрочем, может быть, и было интересно. Когда поднимались стены из бруса, который помощники Александра норовили уложить криво, Александр представлял, что сейчас здесь будет построен совсем другой дом, — с арочным входом, с выложенным мозаикой полом, атриумом, из которого можно пройти в вестибюль, а оттуда в перистиль — внутренний прямоугольный дворик, обрамленный колоннадой. Он еще не забыл, как это выглядело на иллюстрациях оставленных дома книг. И неожиданно его охватывала тоска, и ему начинало казаться, что тут что-то не так, вышла какая-то путаница, он попал не туда, он не мог так просто оставить свои занятия, ведь раньше ему бы в голову не пришло бросить все это. Он никогда не думал, что этот его внутренний мир, наполненный собственными открытиями, будет так легко отвергнут здесь как что-то совсем ненужное. “Ты что-то размечтался, — прерывал его в этот момент Матвей, — ты о чем думаешь?..”

Александр рассказывал ему, о чем думал в тот момент, и работа на какое-то время останавливалась.

— Я объясню тебе, — спокойно говорил Матвей, — что это такое. Это грех, который не дает тебе покоя и терзает тебя. Ну, ты посмотри, что из себя представляют люди искусства? Это ничтожества по большей части. Зачем тебе это нужно?..

Александр возвращался к работе, давал помощникам указания, а через некоторое время перед глазами снова выплывал образ уже другого римского дома. Потом неожиданно вспоминалась какая-либо страница незавершенной кандидатской, и он мысленно начинал дописывать, решительно продолжая прерванную когда-то мысль, следуя ее увлекательному скольжению в глубине сознания, прислушиваясь к нюансам ее поворотов и осторожно выбирая самый верный, замечая ее неожиданные ответвления, тотчас облекающиеся в словесную форму и вызывающие замирание сердца. Он гнал от себя ее, эту мысль, безжалостно захлопывая там же, в глубине, оставляя ее в унылой пустоте невостребованности и стараясь стереть из памяти последние ее начертания, чтобы вернуться к ожидавшей реальности на знакомой стройплощадке.

Нет, он не расскажет ей этого, ни за что, он об этом умолчит, как умолчит и о том, как иногда начинал слышать ее голос, ее привычные слова: “Саш, ты не забыл, что сегодня мы едем на дачу к Летовым?..” “Нет, не забыл, но давай поедем завтра с утра, а сегодня я должен заехать к Косте и отдать книги… Я обещал”. “Хорошо, давай поедем завтра”. Но он так и не смог вспомнить, поехали они тогда на дачу к Алику и Маше Летовым, с Рижского вокзала куда-то за Новый Иерусалим. Как странно, что он так хорошо помнит момент их разговора об этой поездке, а вот саму поездку забыл напрочь, как будто ее и не было вовсе, а ведь это должно было быть интересно. А может быть, ее так и не было? Иначе почему у него такое чувство, что надо туда съездить? А может быть, и книги Косте он не отдал? Отдал или нет, как это теперь узнать?..

* * *

Строительство дома подошло к концу только следующим летом. Александру выделили комнатку на втором этаже, внизу располагалась семья Матвея. Аня пока не имела своего места: то ей предлагали переночевать наверху, в незавершенном складском помещении, то внизу, на просторной кухне. Пристройка с еще двумя комнатами пока не была закончена, — там только собирались красить стены и потолок.

Как-то появились две девушки и молодой человек, с ними Матвей вел долгий разговор, сидя на скамейке во дворе. Содержание разговора осталось тайной, как и многих других бесед с появлявшимися здесь иногда незнакомыми молодыми людьми, но результат был непреложен: уже на следующий день одна из девушек, заправив волосы под косынку и одевшись в рабочую одежду, копала огород.

Однажды приехал Николай вместе со своей новой помощницей — серьезной женщиной в длинной юбке, темной блузке и темном платке. Немного нервничая, он вызвал Матвея под заменявший террасу навес и, не обращая внимания на присутствие Александра, заговорил о том, что Матвей ведет себя неприлично, неприемлемо для православного, присваивая себе деньги, вещи и книги, полученные от иностранцев, которые предназначались для всех. Ведь идея такой общинной жизни принадлежала ему, Николаю, и благословил батюшка его. Матвей же отдалился, присвоив себе то, что ему не принадлежит, ведет себя самовольно, делает непонятно что, совершенно утратив всякие понятия. Он должен был познакомить с иностранцем Патриком его, Николая, потому что Николаю нужно оформить визу. Матвей должен был выяснить это. Так нужно. Он должен подчиняться в интересах общего дела.

Наверное, со стороны это было смешно, и даже трудно было представить, каким образом в это тщательно выстроенное пространство жизни вторглось нечто чуждое.

Это была вражда.

Александр не стал бы утверждать, что во время жизни здесь он не сталкивался с враждой. Она выплывала периодически, но это была не вражда вовсе, это был “праведный гнев”, справедливое негодование по отношению к окружающему миру, “который во зле лежит”, — к соседям по лестничной клетке, которые иногда жаловались на шум; к родственникам, которые не хотели принять их убеждений; к начальству — это уже как нечто закономерное и не подлежащее обсуждению и как следствие — ко всем, кто не соответствовал определенным религиозным требованиям. То, что теперь вражда как мрачный призрак чужой жизни вошла в это сообщество, поначалу показалось несколько странным. Ее не должно было быть здесь, а если была, то ни в коем случае не должна была выражаться прямо. Значит, что-то изменилось всерьез, решил Александр, слушая, как Матвей и Николай препирались о том, кто здесь главный, кто распоряжается деньгами и документами, кто решает организационные вопросы, а кто педагогические.

Александр мог только наблюдать, и стараться понять, есть ли кто-то, кто виноват больше. Когда Матвей сказал Александру, что Николай поступил нехорошо, Александр, не долго думая, ответил: “Вы же дружили более десяти лет. Достаточно времени, чтобы узнать друг друга”.

Потом все вышло серьезнее, чем показалось вначале. “Он предал меня”, — сказал Матвей после отъезда Николая, когда они сели пить чай под навесом. Вдруг он стал откровенен, как никогда, и впервые разговаривал с Аней не свысока.

“Вот послушайте, как сказано, — говорил он Александру и Ане, — если согрешит против тебя брат твой, выговори ему. И если покается, прости. А если не послушает, то выговори со свидетелем. А если и тогда не покается, скажи церкви, и если церкви не послушает, то будет он тебе как язычник мытарь. Вот, теперь он мне как язычник и мытарь. А еще сказано: исторгните нечестивого из среды вашей… Люди меняются, и часто в худшую сторону. Они поддаются соблазнам. А соблазнов много. Знаешь, на что соблазнился он? На мое место. Все-таки здесь за все отвечаю я. Я здесь главный. Я все решаю. Вот сейчас, когда дело идет к окончанию строительства, он пытается вытеснить меня с моего места”.

Матвей жалко хватался за аргументы, звучавшие все беспомощнее. Александр снова убедился: многолетней христианской любви и братскому единомыслию приходит конец. И хотя трудно было поверить в это, потому что слов по поводу любви и взаимопонимания было сказано немало, факт остался непреложен: они рассорились окончательно, всерьез, и Александр уже не мог повлиять на эту ситуацию.

* * *

Через несколько дней, заехав в гости к знакомым, проживавшим недалеко от одного строительного рынка, Александр вдруг получил переданное через них приглашение: прибыть к Николаю для разговора. Это приглашение, прозвучавшее скорее как приказ, что, впрочем, было неоспоримым правом Николая, озадачило Александра и насторожило: впервые оно было передано не через Матвея, а через дальних знакомых, к которым Александр мог и не заехать в тот день.

Подумав, он решил откликнуться на это приглашение, к тому же у него был повод: нужно было забрать инструменты, которые он когда-то давно оставил на квартире Николая.

На следующий день, дав с утра очередное задание сонным рабочим, Александр выехал на трассу и погнал машину в сторону Москвы, ее окружной дороги, а потом — все ближе к центру, к одному из районов, из которого уже переселяли жителей. Он следовал знакомым маршрутом, — проехав по Садовому, свернул в знакомый переулок, а потом через арку въехал в тихий двор. Уже стоя у двери квартиры, он приготовился разговаривать сдержанно и не углубляться в духовные вопросы.

Николай, как всегда, был недоволен, как будто Александр сам зачем-то приехал к нему. Его мрачный вид, провоцирующий у собеседника комплекс вины, всегда смущал и создавал напряжение. Но на этот раз, предвидя и плохое настроение, и недовольство, и раздражение и даже прямую злобу против себя, Александр приготовился не реагировать на все это.

Да, можешь забирать свои инструменты. Забирай, но будь осторожен. Ты поступаешь неосмотрительно, поддерживая отношения с этим чудовищным человеком, сказал Николай. Он предложил Александру присесть на лавку на кухне, которая стояла там в качестве топчана. Когда-то ее унесли с троллейбусной остановки.

Торжественным и немного напряженным голосом Николай заявил, что Александру лучше разорвать отношения с Матвеем, потому что Матвей совратился, сошел с пути истины, отступил от христианских принципов жизни, возгордился, впал в прелесть, находится теперь в помрачении и уже не ведает, что творит.

Александр ответил ему то же, что и Матвею: “Вы же говорили, что вы духовные братья. Вы знали друг друга больше десяти лет. Можно было изучить друг друга. Почему же не изучили?..”

Николай подумал, потом ответил: “Люди меняются. Человек способен упасть, соблазниться, совратиться, может просто впасть в руки дьявола… Бог может лишить его разума за его грехи, за его гордость… Много чего может случиться… А в нем всегда была эта страсть — страсть к власти и деньгам, просто дремала в нем до определенного времени. Сейчас она проснулась… И теперь лучше порвать с ним всякие отношения, это я говорю тебе как человек ответственный, иначе это может причинить тебе духовный вред, будет чревато погибелью и для тебя”.

К тому времени Александр уже настолько часто слышал слова о своей духовной погибели, что они перестали его тревожить.

А Николай продолжал говорить о своем духовном брате как о злейшем враге, и Александр слушал, и ему было непонятно, на чем же держалась эта их многолетняя дружба, вся складная согласованность многих действий. “А как же — не злословь брата своего?” — спросил вдруг он. Николай только сокрушенно покачал головой и перекрестился, это было знаком того, что Александр совершенно не понимает, о чем идет речь.

Потом он предложил Александру сделать одно доброе дело, которое могло бы искупить всю его бестолковость и исправить положение. “Ты мог бы сделать это, — тихо сказал он. — Можешь считать это заданием от Бога, последним поручением, послушанием, и потом можешь делать все, что хочешь”. “Что значит — делать все, что хочешь?” — не удержался и спросил Александр. “Это значит, можешь быть свободен, идти куда хочешь, твоя миссия выполнена”, — пояснил Николай. “Выполнена? Идти, куда хочешь? А как же то, что я делал здесь?..” “Сейчас не об этом речь. Бог найдет тебе дело…”

И он сказал Александру, что нужно забрать у Матвея документы на дом и деньги, которые были получены недавно от некоторых оказавших благотворительную помощь людей, но сделать это тайно и передать ему, Николаю.

“Ведь этот дом не принадлежит ему, — уверял Николай. — Это дом общий, и твой в том числе. А почему никому не пришло в голову, что оформлено все должно быть не только на него?.. Этого человека надо остановить, и ты должен это сделать. А деньги? Почему они хранятся у него, почему он распоряжается ими?.. Все последствия я беру на себя — я отвечаю за конечный результат, как всегда отвечал, а ты должен только исполнить”.

Александру захотелось сказать “никто из вас никогда ни за что не отвечал, это было всего лишь декларацией”, но произнес другую фразу:

— Я не могу этого сделать.

— Это почему же?..

Как странно, подумал Александр, что вдруг надо объяснять какие-то очевидные вещи, да и как можно их объяснить?..

— Это противоречит мне, — вдруг спокойно признался он.

— Что? Противоречит тебе? Что может тебе противоречить? Твое дело — всего лишь выполнить послушание, и делать дело, а не думать о том, что тебе противоречит.

— Я не могу этого сделать, — повторил Александр уже настойчивее.

— Если ты сомневаешься, съезди к батюшке, и он подтвердит тебе, кого в данной ситуации надо слушаться больше, кто здесь прав, — продолжал Николай. — Если ты сам этого не понимаешь, значит, ты сам готов пойти на предательство. Ведь если у тебя есть божественное послушание, значит, ты освобождаешься от всякой ответственности, ты не о чем не должен думать, кроме его исполнения.

— Я не буду этого делать, — упрямо повторил Александр.

— Вот современные молодые люди, — сокрушенно вздохнул Николай, — они ни на что не способны, только на эгоизм, они невероятно инфантильны. Вот каково состояние их душ и их веры.

Александр, выслушав упреки в адрес молодежи, впервые подумал о том, что достаточно извлечь из этой самой молодости, которая всегда кого-то не устраивает, несколько лет и бросить их в пекло какой-либо великой идеи или чьего-либо безумия, чтобы вся дальнейшая жизнь, сорвавшись с орбиты, пошла по другой, чужой, темной и безнадежной траектории. Он еще раз, собравшись с духом, повторил “я не могу”, взял сумку и направился к двери.

— Ты должен решить, на чьей ты стороне, — воскликнул вслед ему Николай. — С кем ты?..

— А почему я обязательно должен быть с кем-то из вас? Разве я не могу быть сам по себе?..

— Нет, не можешь, — ответил Николай. — Если ты в церкви, то не можешь.

И сказал, сокрушенно вздохнув, что Александр собирает угли на главу свою, поступая так.

* * *

— Вообще-то я не хотел тебе этого рассказывать, говорит Александр, заметив, как внимательно она слушает его. Чтобы не создавать ложного впечатления, как будто все так и должно быть. Это не так. Мне бы не хотелось, чтобы у тебя осталась уверенность, что все такие… — Нет, я так и не считаю, отвечает она. Напротив, я была уверена, что ошиблась в своих ощущениях, что мне так показалось, и я долго упрекала себя, что не смогла понять тебя… Ведь это всего лишь частный случай, так ведь?.. — Да, именно так, частный случай, а мне просто не повезло… На самом деле не все такие, есть и другие, просто я их не встретил…

* * *

Спустя три часа Александр сидел под навесом и выслушивал набор изощренных упреков и обвинений со стороны Матвея за то, что ездил к Николаю за какими-то там инструментами, о которых уже все забыли. Он был уверен, что Александр нарушил закон общинной жизни: не посоветовался со старшим. Потом Матвей звонил общим знакомым и рассказывал, каким негодяем оказался его бывший духовный брат Николай. Он даже позвонил знакомому врачу и уговорил не оказывать услуг этому человеку по причине… Он долго рассказывал, какая на то есть причина.

“А про Ксению Сергеевну ты забыл? — говорил он затем Александру. — Как ты мог так легко все забыть, давай, соберись, у нас начинается война, это настоящая война, а ты слишком интеллигентен, как всегда, ты не готов к этому”. “Какая война, кто у нас враг? Это же твой друг, вернее, брат, — отвечал Александр. — Я не виноват, что так получилось”. “Здесь я отдаю указания, — прерывает Матвей. — Теперь мне ясно, что вы все распустились. Вы ничему не научились. Вы не умеете давать сдачи, вы не умеете добиваться цели… А это — главное. Николай переступит через кого угодно, ты уже имел возможность в этом убедиться”. “Но если он так плохо поступил, — рассуждал вслух Александр, — почему бы просто не устраниться?..” “Вот она, твоя пассивность и индифферентность. Ты ничего не понимаешь. Тут надо идти до конца. Мы должны забрать завещание Ксении Сергеевны. Николай не может быть ее наследником”. “Но на чем же столько лет держалась ваша дружба?” — в который раз наивно спросил Александр. “Наверное, на моем доверии и великодушии”, — задумчиво произнес Матвей. И добавил: “Впрочем, времена были другие. Надо было держаться вместе. У нас был один враг — советская власть, а делить нам тогда было нечего. Какие там деньги, книги, дома?.. И в голову не могло прийти такое. Но тем не менее, — продолжил он, — я этого не допущу, чтобы все, что мы собирали, осталось у него”.

Ксения Сергеевна к тому времени завещала свою малометражную двухкомнатную кооперативную квартиру, приобретенную после многих лет работы на одной из вредных фабрик, им обоим — Николаю и Матвею, а в их лице общине, которую они создавали. Александр об этом знал. “Почему она это сделала?” — не раз задавался вопросом Александр. И понимал: она пыталась увидеть настоящих христиан в ком-то из современных людей, появляющихся периодически в ее окружении. Почему-то она решила, что Матвей и Николай — именно такие, настоящие. Наверное, так подумали и в общине Василия Степановича, поскольку решили передать им церковные ценности, хранившиеся втайне много лет.

Теперь Александр, во исполнение своего очередного послушания, должен был явиться к ней, забрать некоторые вещи и уговорить старую женщину поехать к нотариусу и переписать завещание только на Матвея; рассказать ей, что Николай вышел из общины, поступив предательски по отношению ко всем и что не стоит с ним иметь никаких отношений. Насколько было по силам Ксении Сергеевне воспринять все это, Александра не должно было интересовать: Бог все устроит, сказал ободряюще Матвей.

“Я не могу этого сделать”, — возразил Александр, выслушав его. “Почему же?..” “Я не могу приехать без предупреждения. Тем более к Ксении Сергеевне…” “Что? Не можешь поехать? Это еще что за новость?..”

И последовал долгий изнурительный монолог. Матвей говорил о том, что Александр живет здесь, в его доме, уже давно. Матвей потратил на Александра время, силы, а ради чего? Неужели он мог подумать, что за это ничем не надо платить? Неужели Александр никогда не задумывался над тем, что его присутствие в этом доме должно чем-то окупаться?..

Александр возражал, говоря, что работает с утра до вечера.

Матвей махнул рукой. Он сказал, что мог и без Александра все это сделать. Ему не нужны эти стены, это строительство, которое Александр осуществлял не очень хорошо, несмотря на двух подсобных рабочих; это было нужно для пользы и для блага самого Александра, иначе чем бы Александр занимался в жизни? Он должен иметь чувство долга, которого у него нет. Ему дали настоящее христианское общение взамен того безбожного, какое он всегда имел в своей семье и своем окружении. Оказывается, Александр исповедует какие-то мирские предрассудки, предвзятости, светские условности, вместо того чтобы поступить по духовной сути, то есть просто приехать и войти, и взять свое, и сказать то, что нужно, как и должен поступить человек, у которого есть понимание ситуации, а не какие-то языческие соображения наподобие “не могу этого сделать…”

— Но почему бы тебе самому не поговорить и не объяснить ей все, что считаешь нужным?

— Видишь ли, если я буду говорить в свою пользу, это может оказаться слабым аргументом. Когда свидетельствует кто-то другой — это убеждает больше. Кроме того, она к тебе хорошо относится — ведь ты привозил ей продукты и лекарства… Ты с ней беседовал. У нее с тобой связаны положительные эмоции. Это важно.

И на следующий день Александр завел машину и поехал в Москву, в Новые Черемушки. Матвей отправился с ним.

Он много говорил, пока они ехали. Он говорил с поощрительной интонацией о том, что Александр делает успехи, становится взрослее, справляется с недостатками, но еще не до конца; что Александр почти освободился от этого губительного интереса к языческому искусству, и это хорошо. А поручение, которое должен выполнить Александр, совсем простое, надо прийти и сказать: “Ничего не завещайте Николаю, не доверяйте ему. Он все присвоит себе и ничего не будет делать для общины. Матвей Семенович просит вас прямо сейчас взять документы и поехать к нотариусу”. Или: “Общение с Николаем опасно, он предал всех. Николай совратился, он больше не член нашей общины”. Или: “Николай отступил от Христа, он негодяй, надо побыстрее вычеркнуть его из завещания, и прекратить с ним всякие отношения”.

Александр должен был заучить эти слова, и он их заучил, как школьник, который может все позабыть в любую минуту, которому ничего нельзя поручить. А завещание, хранившееся в верхнем ящике секретера, Александр должен был забрать в любом случае. Странно было все это, но Александр решил: это последнее, что он делает в этой странной ситуации. После этого он поедет к батюшке и постарается разобраться в сложившейся ситуации.

Он подогнал машину к дому. Матвей попросил поставить ее на углу — так, чтобы можно было наблюдать за всем, что происходит во дворе. Заглушив двигатель, не сказав ни слова Матвею, Александр пошел к подъезду. Спокойно поднявшись на третий этаж белой блочной “башни”, Александр остановился перед дверью. Тихо. Осторожно, с легким шорохом, вложил ключ в замочную скважину, и еще раз прислушался.

Он не задумывался о том, что будет делать, если там окажется кто-то посторонний, если возникнет что-то непредвиденное. Он не думал об этом, потому что Матвей убедил его, Бог все устроит, а Бог в этом деле, разумеется, “на нашей стороне”. А еще, наверное, потому, что в тот момент Александр разучился смотреть на мир как раньше. Этот мир, как ни странно, перестал быть для него миром, в котором он живет, а превратился в какой-то случайный вокзал, переправу, где смешались и перепутались все его надежды; где сам он стал частью механизма, исполняющего заданную кем-то функцию. Наверное, это ощущение подавляло все прочие ощущения, и прежде всего чувство самосохранения.

Александр вошел в квартиру. Тихо, темно. Слава Богу, сказал он про себя. Впрочем, подумал он, с какой стати я должен бояться, ведь я бывал здесь много раз, это почти что часть моего дела, моей работы, моего послушания. Он включил в прихожей свет. Ведь так будет естественней.

Он прислушался, ожидая, что Ксения Сергеевна, как обычно, выйдет навстречу. Никаких шорохов он не услышал. Он прошел в другую комнату, где находились секретер с документами и потайной шкаф со святыней. Приоткрыв его, Александр увидел подсвечник, какие-то книги, маленькую коробочку с мощами одного местночтимого святого, завернутую в бархат икону… Вещей, которые хранились у Ксении Сергеевны, стало гораздо меньше, — очевидно, их уже перевезли отсюда в другое место. Выдвинув верхний ящик секретера, Александр взял лежавшую сверху папку: как ему объяснил Матвей, составленное когда-то завещание должно находиться здесь. Он положил ее в сумку.

Присев на край дивана, он посмотрел в окно. Вот сейчас, здесь закончилась история чего-то, что называлось братской христианской любовью. Она закончилась абсолютной полноценной взаимной ненавистью. Только здесь еще оказался он, и ему самому непонятно, что он здесь делает.

— Здравствуй, Саша, — услышал он. — Как я давно тебя не видела. Ты не говорил, что придешь. Что ты здесь делаешь?..

Он даже вздрогнул от неожиданности. Ксения Сергеевна стояла в дверях, заспанная, в халате, глядя на Александра то ли с улыбкой, то ли со страхом. Теперь он заметил, как она изменилась: серый цвет похудевшего лица, острота сутулых плеч, безнадежность взгляда. Она, кажется, стала еще прозрачней, и Александр невольно опустил взгляд.

Стараясь сохранить уверенность в голосе, Александр объяснял, что пришел поговорить. А ключом открыл дверь по старой памяти: ведь раньше, когда привозил что-нибудь, всегда открывал своим ключом, да и не хотел лишний раз беспокоить ее. А вообще он должен кое-что рассказать…

Александр неуверенно заговорил о том, что Николай оказался совсем не тем человеком, за которого выдавал себя все это время, а мы, доверчивые люди, этого не замечали; он начал пересказывать просьбу Матвея — собраться и поехать с ними, Матвей ждет внизу в машине, как вдруг она его остановила.

— Понятно, — сказала она. — Почему же Матвей сам не пришел и не сказал об этом, почему он все переложил на тебя?..

Александр не знал, что ответить.

— Зачем ты это делаешь? — спросила она грустно и добавила, что ей уже все известно про ссору Матвея и Николая. — Они сами решат свои проблемы, а ты… Я ведь немного знаю тебя. Зачем тебе это нужно? Ведь ты не являешься их собственностью. Так ведь?..

— Так, — машинально повторил Александр, — так… Но я должен сказать… Я должен сказать, что…

— Посмотри на меня, — прервала она, и Александр неохотно поднял на нее глаза, — Мне уже в какой-то степени все равно. Я понимаю, что и Николай, и твой Матвей не оказывали мне помощь просто так. Не бескорыстно. А за определенную плату, которую они получат потом. Я в какой-то степени уже их собственность, потому что у меня нет сил… А ты? Скажи, зачем ты участвуешь в этом? Разве ты — их собственность?..

— Нет, — ответил Александр. — Я только должен сказать, что отныне…

— Нельзя доверять, — сказала она. — А я сегодня уже слышала эти слова… Вот только что, час назад, был помощник, — она споткнулась на этом слове, едва не сказав “послушник”, — вашего друга Николая, и представляешь, он говорил то же самое… Говорил про Матвея. Что он злодей. Они забрали все документы. И как я должна все это понимать?..

— Он присвоил себе чужое, — продолжил Александр. — Он присвоил собственность общины, и желает присвоить еще…

— Нет, нет, я слышала совсем другое, — перебила Ксения Сергеевна. — Именно Матвей присвоил себе деньги. Кому я должна верить?..

Александр пожал плечами.

— И я тоже не знаю, — сказала она.

Помолчав, потому что сказать ему было нечего, он взял сумку, прошел к двери и, не попрощавшись, вышел из квартиры.

С ощущением тотальной глупости и пустоты, накрывших его, он добрался до машины, сел за руль, раздраженно хлопнув дверью.

— Я больше никуда не поеду, — сказал Александр. — Никуда ни по каким поручениям.

Он не стал пересказывать Матвею подробности своего визита, сообщив только, что разговор с Ксенией Сергеевной не удался: она не захотела никуда ехать. Если Матвей желает, пусть сам поговорит с ней.

— Значит, ты не сумел с ней поговорить, — спокойно отметил Матвей. — Значит, надо будет продолжить с ней этот разговор в другой раз. Например, завтра. Главное — у нас документы.

Он спокойно развязывал туго затянутые шелковые тесемки папки, и вдруг затих.

— Они уже были здесь раньше нас, — пояснил Александр. — Они забрали все документы и поговорили с Ксенией Сергеевной.

Матвей нахмурился и проворчал:

— Не думай, что на этом все закончилось. Мы должны все исправить.

Он швырнул легкую, издевательски пустую раскрытую картонную папку на заднее сиденье.

— И это все, что ты вынес оттуда?..

Через полтора часа они подъехали к дому — его незавершенный темный силуэт издалека виднелся на фоне слабых фонарей. Последнее время Александр часто испытывал это чувство: приближение к дому, который он построил почти что собственными руками, вызывало тревогу и скрытую тоску. У него было смутное ощущение, что для него этот дом навсегда останется чужим, и все, что связано с ним, было построено на песке, как воображаемый замок в его архитектурных проектах.

— Ты должен все исправить, — повторил Матвей, когда Александр заглушил мотор. — Ты должен подумать, как это сделать.

Навстречу вышла Аня. По ее изумленному и перепуганному лицу было понятно, что здесь тоже что-то произошло.

Они приехали спустя пятнадцать минут после отъезда Матвея и Александра. Вышедшую к ним Аню они заперли в подсобке (потом, правда, выпустили), и вошли в дом. Они прошли в комнату, где совсем недавно были помещены архивы и бумаги, книги и еще какие-то предметы, которые Матвей и Николай добывали вместе. Забрав кое-что, они уехали.

Александр и Матвей смотрели на последствия небольшого погрома, произведенного в одной из комнат, которую в дальнейшем предполагалось сделать молитвенной комнатой — маленьким храмом. Распахнута дверца шкафа, на столе беспорядок, выдвинут ящик. Конечно, Николай в идеале имел доступ ко всему этому, но сейчас это выглядело как грубое вторжение на чужую территорию.

Матвей слушал, красный от гнева. Он еще раз осмотрел комнату, от угла до угла, и вышел на улицу.

— Ты их пустила, — сказал он через некоторое время Ане ледяным голосом. — Ты их пустила, ты виновата во всем. Ты будешь отвечать за все это.

Аня ушла наверх, на второй этаж, и там плакала. Александр хотел пойти и успокоить ее, но Матвей не разрешил: она провинилась, не надо с ней разговаривать, пусть она вкусит сполна плодов своих ошибок, сказал он. Слова о том, что она не виновата, на Матвея не произвели никакого действия: он ушел к себе, не пожелав никого слушать. Приехавшие после вечернего богослужения его жена и дочь так и не узнали ничего — только утром им рассказали о том, что натворила эта растяпа.

Как выяснил Матвей, ничего важного они не нашли. Денег он здесь уже не хранил. Документы на дом им тоже не достались — по какому-то наитию Матвей перепрятал их, и Николай не знал, где они находятся.

Тем не менее, Матвей решил: каждый должен подумать, как исправить эту ошибку.

Можно заставить человека что-то делать, решил Александр, но заставить думать о чем-либо — это уж слишком, и, чтобы скрыться от нависшего невыносимого психологического давления, беспощадного, как асфальтовый каток, поехал на следующий день в Москву развеяться, подумать о чем-то совсем другом, о своем, хотя что теперь осталось от своего?.. В тот день он впервые за долгие месяцы заехал к своему другу Косте, с которым еще сохранились отношения. Он завалился в его бедную, опустошенную перестроечной экономикой квартиру, и предложил выпить, и они пили водку, и Александр много говорил в тот вечер. А Костя рассказывал про путч, про события у Белого дома, где он простоял несколько часов, скандируя вместе со всеми “фашизм не пройдет!” и размахивая каким-то транспарантом. Он жалел, что Александр совсем отказался от научного будущего. Хотя, по большому счету, это уже неважно. Это не имеет никакого значения: время ушло, твое место заняли другие, ты потерял то, что было дано лишь на короткое время. Твой научный руководитель уехал в США; а тебя в этой среде никто больше не знает. Ты упустил свое время, Александр, ты потерял его, ты неправильно распорядился данными тебе талантами, ты их закопал, выполнив все по евангельской притче, с точностью до наоборот.

* * *

А еще через несколько дней, собравшись с духом, Александр все-таки решил отправиться туда, где он впервые получил указание на этот путь жизни. В последнее время он ловил себя на мысли, что не испытывает особого желания ехать на приход к отцу Афанасию, — ощущение пустоты после каждой встречи смущало его. “Может быть, это и есть та самая теплохладность, которой надо бояться?” — с тревогой думал он. Матвей не возражал, и даже посоветовал Александру подробно рассказать батюшке, что вытворяет Николай — его духовное чадо, хоть уже и достаточно великовозрастное.

Между тем до отца Афанасия уже дошли слухи о том, что в общине этой что-то не так. Об этом Александр узнал от паломников, которые, как всегда, что-то знали и что-то слышали. Правда, когда Александр приехал, — как всегда, рано утром, — батюшка отбыл куда-то по делам и Александру предложили ждать. Прислушиваясь к тихо бурлившим вокруг разговорам, Александр постепенно узнавал о событиях, происходивших здесь за время его отсутствия.

Отец Афанасий уже перешел к решительному наступлению в битве за храм, в котором размещалась юношеская библиотека. Он благословил нескольких своих чад — трех женщин — стоять в пикете у здания библиотеки и даже объявить голодовку. Однако все пошло не так гладко: на третий день у одной из голодавших, не отличавшейся крепким здоровьем, случился приступ острого панкреатита и она была госпитализирована. Женщина находилась в тяжелом состоянии, и у отца Афанасия возникли серьезные проблемы, а проблемы Александра на этом фоне резко потускнели. Отец Афанасий приехал через несколько часов на короткое время, а после обеда сразу уехал — как сказали, “в епархию”. И когда Александр обратился к Палашке — в чем же дело, она сдержанно ответила: “У батюшки сейчас хватает забот. Его, может быть, сделают архимандритом, или вообще лишат сана… Можно же дать ему отдохнуть, тут его и так обвиняли в том, что он благословил некоторых на голодовку за храм… Ну благословил, но зачем об этом всем рассказывать?..” Оказывается, к отцу Афанасию у ворот храма даже приступили журналисты с вопросом “почему вы благословили голодовку своих духовных чад?..” Отец Афанасий, не растерявшись, ответил: “Это не мои духовные чада. К нам в храм может прийти до тысячи человек, и что, я должен отвечать за все их действия?..”

Александр присел на табурет, и одна тревожная мысль посетила его, так что он испугался собственного открытия.

— Но ведь он благословил, — тихо сказал он. — Так благословил или нет?

— Перестань выпытывать, Саша! — вскричала послушница. — Перестань! Я не буду отвечать за батюшку, я только хочу сказать, что ему надо и отдыхать иногда.

Вот оно что, подумал Александр. Значит, благословил. Благословил, но так, чтобы об этом никто не знал. К тому же отрекся публично. Благословил, но так, чтобы не отвечать за последствия этого загадочного тайного благословения. Не отвечать за смерть женщины, выполнявшей послушание, если не дай Бог такое случится. Неужели он не знал, что она больна? Разве она не говорила об этом? Говорила, но батюшка сказал: Бог покроет, иди, ничего не будет, рассказал Александру кто-то из присутствующих.

— Значит, благословил, — снова задумчиво сказал Александр, не глядя на Палашку. — И в то же время не благословлял. Если она умрет, он скажет: она мученица, Бог забрал ее. Так ведь?..

Теперь Александр знал, что никакого ответа духовника ему уже не нужно. И предчувствие не обмануло его: отец Афанасий так и не нашел времени, чтобы поговорить с ним. Когда он попытался во дворе все-таки сказать ему два слова о своем важном, иеромонах как-то рассеянно ответил:

— Ну это же искушение… Ты молись, и Бог поможет тебе… Читай молитву Иисусову… По четкам, триста раз, как я тебе говорил. И пятьдесят земных поклонов каждый день.

И благословил, положив ладонь на голову Александра.

Его позвали — за воротами стояла машина, он торопился. Больше Александр никогда не видел его.

* * *

— Но как же так, говорит она, ведь ты был уверен, что батюшка имеет прямую связь с Богом, который открывает ему то, что нужно для тебя… Ему дана власть свыше… Получается, что это не так? Значит, нет у него такой связи? — Я был уверен, и мне так объясняли, что так и должно быть… Я долго не мог примириться с тем, что это не так… — Получается, он злоупотреблял властью, какой в реальности у него не было?.. — Да, он не имел права до такой степени решать за людей… — А может быть, не он сам себя убедил в этом? Может быть, это ты и такие как ты убедили его, что он должен быть этаким пророком, старцем? Может быть, это вы вскружили ему голову, так что он стал ощущать себя особенным?.. И все остальные, кто шел по его стопам, подумали про себя то же самое?.. — Я не знаю…

* * *

Аня решила уйти, сказал Матвей, как только Александр вернулся. Она собирается уйти, сказал он раздраженно, недоуменно, словно случилось что-то совсем недопустимое. Казалось, он не ожидал такого решения от человека, которого никогда не воспринимал всерьез, и искреннее недоумевал, как его отношение к ней могло вызвать обиду или непонимание. Иди и поговори с ней, сказал он Александру, поглаживая бороду, иди и поговори, объясни, что она не права, ведь тебя все это тоже касается. Ты тоже член нашего дома, и если кто-то попадает в беду, должен прийти на помощь.

Казалось бы, нет ничего проще — собрать вещи и уйти, расстаться, удалиться навсегда из этой странной, патологической ситуации. Бежать хотя бы из чувства самосохранения, присущего каждому нормальному человеку. Наверное, и это непросто, если учесть, что ты вложил кое-что в это строительство на песке некоего сооружения, которое имеет лишь грубые материальные очертания, брутальный отпечаток чьей-то извращенной мечты.

Скорее машинально, чем осознанно, Александр поднялся на второй этаж и постучался в дверь, от которой пахло олифой.

Аня собирала вещи, укладывала их как-то небрежно, как будто здесь ничего не было такого, что было ей дорого.

— Ты подумай, — сказала она, не ответив на приветствие Александра, — как можно поступить на моем месте?

Она рассказала, что когда-то ее привлекла некая, как ей показалось, неформальная, нестандартная жизнь, которая происходила здесь. Но все оказалось совсем не так. Сначала она должна была ухаживать за детьми Николая, безвозмездно, разумеется, только потому что это полезно для ее души. При этом она должна была терпеть упреки, что все равно что-то делает не так. Потому что и это для души полезно. Потом она должна была выполнять разные поручения, совмещая их с работой по хозяйству, без вопросов, потому что так надо.

— Да, так было принято у старцев, — продолжала она, утрамбовывая в сумку поверх одежды несколько книг. — Сажать деревья корнями вверх — для смирения и бесстрастия, так старцы воспитывали послушников. Но кто были те старцы пустынники, и кто такие эти?.. Это не старчество, а скорее дедовщина, — усмехнулась она.

Александр только вздохнул. Очевидно, Аня не сегодня сделала для себя некоторые выводы.

— Скажи, тебе не кажется, что все это неправда? Что это похоже на бурную комсомольскую деятельность, а не на христианскую жизнь?..

— Не знаю, — ответил Александр.

Ему трудно было сразу согласиться с ее словами, потому что и он когда-то хотел быть таким же, как Матвей и Николай.

— А ты? — не умолкала Аня. — Что ты здесь делаешь? У меня были проблемы дома, а у тебя?..

Александр пожал плечами. Аня, сама того не зная, повторила заданный ему несколько дней назад вопрос Ксении Сергеевны.

— Если хочешь, я отвезу тебя, — предложил он. — Прямо сейчас отвезу тебя домой.

Она кивнула. Он вышел во двор, уложил две сумки в багажник жигуленка. Выехал на трассу, оставив изумленного Матвея смотреть вслед удаляющемуся с вопиющим непослушанием четырехколесному символу благополучия. Аня даже не оглянулась.

Он возвращался поздно вечером. Да, вероятно, это какая-то болезнь, это заразная болезнь ощущения своей принадлежности к касте избранных, думал он. Наверное, он тоже заболел.

Матвей встретил его мрачно. Очевидно, он готовил очередной серьезный разговор, собрав для этого общину, которая, впрочем, на сей раз состояла только из его жены Галины и дочери Клавдии, также смотревших мрачно. Александр уже давно замечал угрюмость и нетерпимость во взглядах дочерей Матвея, взгляд исподлобья на окружающий мир, на который они как будто были чем-то обозлены.

— Ну, а что же ты вернулся? Мог бы тоже уйти, как она, — произнес Матей.

— Я многое сделал здесь, — ответил Александр.

— Ничего ты не сделал. Ты — мой должник, так же как и она.

— Но ведь она не твоя собственность, — сказал Александр, повторив слова Ксении Сергеевны. Он сидел на табурете у окна, превозмогая сон, глядя в темноту, в глубине которой еще желтели огни подмосковного поселка.

— Либо ты делаешь то, что я считаю нужным, — заговорил Матвей, — либо… либо тебе лучше уйти отсюда.

Александр поднялся наверх и прилег на раскладушку, положив руки под голову. Он смотрел на блики света на стене и, кажется, впервые за последние месяцы подумал о ней.

Он так и не заснул в ту ночь. В своей комнатке на втором этаже он укладывал в спортивную сумку вещи, как это несколько часов назад делала Аня; рубашки, ветровки, футболки, совсем немного книг. Это было несложно.

Утром он спустился вниз и сразу наткнулся на Матвея, который ждал его, чтобы продолжить вчерашний разговор, но, увидев сумку в руках Александра, нахмурился и замолчал. Казалось, он был оскорблен. Александр спросил:

— Скажи, ты помнишь девушку, о которой я тебе рассказывал? Помнишь?

— А кто она такая? — удивился Матвей. — Ах, эта твоя девица?.. Так она же безбожница. Ты что, о ней сожалеешь?..

— Я оставил ее по твоему настоянию, и по настоянию твоего духовного брата, а ради чего?..

Оказалось, Матвей уже забыл ту историю. Он ответил с усмешкой:

— О чем же ты сам думал? Сам бы решал. Я не знал, что она настолько дорога тебе.

— Да, да, я знаю эти слова, знал, что ты так скажешь, — перебил его Александр, и про себя подумал: примерно такие слова сказали Иуде первосвященники, когда он пытался им вернуть тридцать сребреников.

Матвей покачал головой. Кажется, он действительно плохо понимал, о чем идет речь.

Александр плелся к железнодорожной станции, тупо глядя себе под ноги, шел под теплым августовским солнцем и ни о чем не думал: все, о чем можно было думать, уже закончилось.

* * *

Какое-то время после возвращения домой Александру казалось, что счет времени он потерял. А предыдущие несколько лет, как ему представлялось, были как целое столетие, или даже больше, во всяком случае, целая эпоха, из тех неумолимых эпох, которые сметают цивилизации, приводят одни народы на смену другим, покрывают культурным слоем храмы и дворцы, наполняют кладбищенской тишиной шумные форумы.

Казалось бы, все должно было наладиться, но он вдруг почувствовал себя плохо. Прошлое давило на него; оно легло тяжким грузом на дно его души и не позволяло прорваться в настоящее, в котором он отныне должен был снова искать себя. Какое-то время он общался только с матерью и Костей. Он долго не мог найти работу, а если находил, то быстро терял. Он не мог смотреть на книжные полки, на которых стояли книги по искусствоведению, и еще болезненнее давалось ему воспоминание о дубовом книжном шкафе в квартире дяди Володи, опустошенном когда-то собственными руками. Мать не напоминала ему об утраченном наследстве. Видя его состояние, Лидия Сергеевна посоветовала ему обратиться к врачу, и даже нашла какого-то знакомого, к которому Александр равнодушно пошел и от которого вышел с рецептом на антидепрессанты.

И все же он решил заняться продажей книг, — нет, уже не своих, а новых изданий по философии, истории и культурологии, покупая оптом на складе и развозя по некоторым “точкам”. Способность к их чтению, как ему показалось, у него пропала совсем. Впрочем, эта способность стала возвращаться, но медленно, как будто он понемногу сбрасывал с себя оцепенение, навеянное дурным сновидением.

Как-то, проезжая по трассе с одним из своих новых приятелей, Александр захотел все же взглянуть на место своих прежних трудов. Приятель, уже наслышанный о былых приключениях Александра, свернул с трассы и незаметно подъехал к окраине небольшого поселка.

Он увидел несколько уродливую, как ему показалось, крышу. Присмотревшись, он увидел девушку, которая копала огород. Какой-то молодой человек ремонтировал козырек пристройки, которой в прежние времена еще не было. Вероятно, это был кто-то из преемников Александра.

Парень работал сосредоточенно, и вдруг Александру показалось: а может быть, это я, может быть, время вернулось вместе со мной, и я по-прежнему нахожусь там, в этом доме?.. От одной этой мысли ему стало нехорошо. Парень поднял голову, словно что-то чувствуя, и посмотрел в его сторону. Но не увидел его. “Нет, — усмехнулся Александр, — сейчас ты ничего не увидишь. А вот пройдет время…”

И кажется тогда, в один из дней, когда Александр мучительно старался прийти в себя и найти работу, на Ярославском вокзале у книжного лотка его вдруг схватил за рукав старичок в старомодном пиджаке, деревенского покроя брюках, с рюкзаком, — словом, почти такого же неприкаянного вида, какой на тот момент имел Александр.

Вообще-то я рад, что тебя встретил, говорил он. Он постарел, похудел, немного ссутулился, но спокойное ощущение внутреннего достоинства, казалось, было неистребимым, вечным спутником его скитальческой жизни. Странно, что к Александру, несмотря на все происшедшее, у него сохранилось хорошее отношение.

— А я хочу встретиться с Николаем, — сказал он, и назвал фамилию Николая, которую Александр даже в былые времена слышал редко. — У него сменился адрес. Он ведь, знаешь, взял у нас рукопись, воспоминания о сельском священнике, моем отце, которую написала одна из наших прихожанок, и издал это под своей фамилией. А еще, — добавил он тише, — мы ведь отдали Матвею и Николаю много вещей, — где сейчас все это?..

Александр пожал плечами. Кажется, Василий Степанович и не настаивал на ответе.

— Я все равно найду его и поговорю с ним, — сказал тщедушный старичок, и Александр представил Василия Степановича рядом с надменным, самоуверенным Николаем, который, вероятно, ответит, что так было угодно Богу, а односельчанка, написавшая воспоминания, должна смириться.

— И почему это вы, — сказал задумчиво Василий Степанович, вдруг объединив Александра с кем-то еще, — если к чему-то прикасаетесь, то обязательно все разрушаете? Неужели совсем не осталось честных людей?..

Александр вспомнил полуоткрытый потайной шкаф в квартире Ксении Сергеевны, папки с бумагами, коробочку с частицей мощей какого-то местночтимого святого, подсвечник…

Василий Степанович попрощался и пошел к платформе, даже не напомнив Александру о сказанных им когда-то словах: “да, конечно, я ручаюсь”… А ведь мог бы и напомнить.

* * *

Словно очнувшись, Александр снова посмотрел вглубь вагона. Вот еще одна станция. Сейчас, когда он видит ее, сидящую на деревянной скамейке, ему кажется, что он просто выпал из того вечера, когда расстался с ней, и где-то ходил, бродил по земле бесцельно, и вот сейчас вернулся. Так просто, как будто не было этих лет, а ведь за это время многое могло измениться.

Поезд сбавляет скорость. Александр не расслышал названия станции. Он знал, что все равно не его. Значит, она не едет в Тулу, она не может туда ехать: что ей там делать? Она выходит на следующей. Подняв голову, она рассеянно смотрит в окно, потом, словно очнувшись, берет сумку с колен и поднимается. Она направляется к выходу. Александр опускает голову ниже — чтобы ее взгляд случайно не встретился с его взглядом.

Он тоже поднимается и осторожно идет к выходу — только к другому, слегка расталкивая пассажиров, и в то же время посматривая в окно: чтобы не потерять ее из виду, когда она выйдет на платформу. Уже на перроне он увидел, как она спускается по ступенькам. Зачем она приехала сюда? Ему стало страшно, но он не мог не идти за ней, он боялся отстать и снова потерять тот момент, который так бездарно потерял когда-то. В конце концов, он снова оказался в том времени своей жизни, когда ему терять нечего.

Он будет идти за ней, пока она не увидит его, решил он. Возможно, она узнает его не сразу. Но все-таки узнает, в конце концов. И он скажет, наконец: это я, Саша, тот самый, с которым когда-то ты провела энное количество дней и ночей, который когда-то был дорог тебе. Наверное, ему следует сказать, что во многом был неправ. Мы неправильно закончили тот разговор, я бы хотел продолжить его, но уже не так, как раньше. Так нельзя расставаться. “Я не знаю, что будет дальше, я не знаю, что у тебя сейчас за жизнь, возможно, мы уже чужие навсегда, это неважно”, — скажет он ей.

Она направилась куда-то вдаль, через привокзальную площадь, окруженную одинаковыми постройками, к переулкам, а он шел за ней, забыв о цели своей поездки, шел, готовясь узнать самое неприятное для себя. Он шел, сам не зная, зачем ему это надо, он, нашедший когда-то путь жизни, шел за той, которая когда-то давно выбрала путь смерти.

В какой-то момент он очнулся, посмотрев на фигуру, шедшую впереди. Она оглянулась, и он замер. Это было другое лицо, совсем не ее, и не она это была, совсем не она. Что-то снова смешалось в его голове, может быть, это от недосыпания, от болезни показалось все это, но ведь он был уверен, что это она. Может быть, она пошла совсем другой дорогой, а может быть, и не было ее в электричке, а ему только почудилось.

Александр остановился, посмотрел вслед уходящему силуэту, повернулся и побрел к станции. Ему предстояло ждать очередную электричку до Тулы. Вот так уже в который раз. “Снова начинаю выходить из электричек и блуждать где попало, — подумал он. — Снова показалось. Уже в который раз я кого-то принимаю за нее”.

Что ж, если так упорно ему это кажется, значит, неспроста. Значит, настанет момент, когда эта встреча наконец-то произойдет реально, по-настоящему, и он уже будет к ней готов, подумал он, поднимая капюшон куртки. А сейчас он сядет в электричку, поедет дальше, и все мрачные мысли улетучатся от скорости и стука колес. Он забудет все, и будет жить сегодняшним днем, как все, не считая себя особенным и богоизбранным, не вспоминая зла и сожалея только об одном: что так легковерно когда-то пошел путем, который принял за дорогу к храму.