Литературная запись Г. НОГЛИ

Перевод с английского М. П. ХВОСТОВА

 

КАК БЫЛА НАПИСАНА ЭТА КНИГА

Он сказал мне по телефону на довольно плохом английском языке, что зовут его Эльяс Базна, что он бизнесмен из Стамбула и не кто иной, как Цицерон — знаменитый шпион времен второй мировой войны. Мы договорились встретиться в Мюнхене в гостинице «Фир Яресцейтен».

Войдя в вестибюль гостиницы, я увидел пожилого лысого полного человека небольшого роста с задумчивыми глазами. Он смотрел на девушку, которая направлялась к выходу.

«Как много в Мюнхене красивых девушек!» — обратился он ко мне (на этот раз на французском языке).

Вначале мы говорили о разных не относящихся к делу вещах. Как я узнал, Базне нравится сидеть в вестибюле гостиницы и смотреть на ее обитателей. Потом я спросил его, действительно ли он тот самый Цицерон.

Базна сидел, развалившись в кресле, и беззаботно поглядывал по сторонам, но, когда услышал мой вопрос, глаза его засверкали, сам он выпрямился и посмотрел на меня пронизывающим взглядом. Его явно возмутило то, что я не доверял ему. Только его глаза, тогда и позже, позволяли угадать в нем опасного человека.

Он положил на стол обычную зеленую ученическую тетрадь.

— Это моя жизнь, — вызывающе и решительно проговорил он, словно отвергая мой скептицизм.

Я заметил, что человек никогда не лжет и не приукрашивает правду, когда рассказывает о своем жизненном пути. В ответ он бросил на меня острый взгляд. Затем выражение его лица неожиданно изменилось — и он широко улыбнулся. Теперь передо мной был остроумный собеседник, стремящийся только к одному: заключить выгодную сделку. Улыбаясь, он заметил:

— Вы безусловно правы. Но в этой тетради я сделал из себя героя и даже патриота. — Он подморгнул одним глазом. — Как и каждый человек, я очень большого мнения о себе.

Он раскрыл мне все свои карты и не сделал ни одной попытки что-либо скрыть от меня. В исповеди этого человека я увидел неподдельное тщеславие, какой-то тайный страх и сумасбродное стремление к праздности и роскоши.

Я спросил его, почему вдруг после долгих лет молчания он решил продать свой дневник.

— Мне нужны деньги, — ответил он. — Я хочу начать дело против правительства ФРГ. Германия должна мне деньги. Германский рейх бессовестно обманул меня. Я хочу получить от федерального правительства компенсацию за те фальшивые деньги, которые немцы давали мне, когда я шпионил для них.

(Если он действительно попытается получить компенсацию за те фальшивые английские банкноты, которые выдавались ему в качестве вознаграждения за его шпионаж в пользу Германии во время войны, это дело наверняка протянется бесконечно из-за его упрямства. Но об этом речь пойдет позже.)

В его памяти были явные провалы. И это объяснимо. Ведь со времени его приключений прошло семнадцать лет.

Но он всегда был готов подсказать, где можно получить необходимую справку, чтобы восполнить тот или иной пробел. Два журналиста — Ганс Шварц из Мюнхена и Томас Бейл из Голливуда — потратили месяцы на проверку и уточнение всего того, что рассказал Базна. Третий журналист — Герберт Кауфолд из Мюнхена — проверил те моменты из его воспоминаний, в которых он а какой-то степени сомневался из-за давности описываемых событий.

И наконец, последняя деталь, которая требовала подтверждения, — это подлинность человека, назвавшего себя Цицероном. С этой целью мы обратились к господину Мойзишу, с которым Базна был связан. В настоящее время Мойзиш живет в Инсбруке.

Очная ставка состоялась. Это было какое-то очень странное свидание, холодное и формальное. Партнеры по такому необычному делу мало что могли сказать друг другу. И все же господин Мойзиш явился недостающим звеном в цепи. Он подтвердил, что Эльяс Базна в самом деле был нашумевшим на весь мир Цицероном.

Мюнхен, февраль 1962 года

Ганс Ногли

 

* * *

1

«Дейли экспресс», 30 января 1950 года.

«В бельгийской газете рассказывается поразительная история о том, как в 1943 году немцы добыли очень важные военные секреты союзников, заплатив за это 300 000 фунтов стерлингов камердинеру сэра Хью Нэтчбулл-Хьюгессена, английского посла в Турции. Так гитлеровцы узнали о решениях Московской и Касабланкской конференций, о массированных налетах бомбардировочной авиации союзников, о планах вторжения союзных войск в Европу. Немцы также завладели ключом к английскому дипломатическому коду».

Да, все это именно так и было. И человеком, который продал эту информацию немцам, был я, Эльяс Базна.

Англичане всячески старались замолчать мою деятельность, но они не смогли опровергнуть факты.

Протокольная запись заседания парламента «Хэнсард» 478.2023-4 (18 октября 1950 года):

«Мистер Шеперд обратился к министру иностранных дел с запросом по поводу сообщений о том, что совершенно секретные документы, включая документы, касающиеся операции „Оверлорд“, были украдены из нашего посольства в Турции и переданы немцам. Мистер Шеперд спросил, было ли проведено расследование по данному делу, каковы его результаты и какие меры приняты для того, чтобы предотвратить повторение подобных случаев.

Мистер Бевин ответил, что никакие документы фактически не были украдены во время войны из посольства его королевского величества. Но следствие по делу показало, что камердинер посла сфотографировал в посольстве несколько секретных документов особой важности и продал пленку немцам. Он не смог бы сделать этого, если бы посол соблюдал существующие правила хранения секретных документов. После этого случая всем тем, кого это касалось, были направлены новые инструкции и приняты прочие меры с целью предотвратить повторение подобных случаев.

Мистер Шеперд заметил, что заявление, опубликованное в книге по этому вопросу, вызвало большое беспокойство в нашем обществе. И если планы, касающиеся операции „Оверлорд“, фактически не были украдены, то почему в таком случае министерство иностранных дел не опубликовало опровержения этого заявления?

Мистер Бевин снова подчеркнул, что документы не были украдены. Их сфотографировали, а это в конечном итоге одно и то же».

Конечно, это одно и то же, и именно благодаря этому банкноты стоимостью в 300 000 фунтов стерлингов оказались тщательно разложенными под ковром в моей комнате в здании английского посольства в Анкаре. Каждый раз, ступая на них, я злорадствовал и продолжал играть роль верного слуги английского посла сэра Хью Нэтчбулл-Хьюгессена.

Мне пришлось пройти долгий путь, прежде чем эти деньги оказались у меня в руках. Отец мой, Гафиз Язар, преподаватель ислама и хозяин двух клочков земли, был благочестивый, богобоязненный человек. «Ты слишком рассчитываешь на свое счастье», — всегда говорил он, беспокоясь за мою судьбу.

Фамильная гордость значила для нас очень много, и мы жили в отраженном свете славы моего деда, о котором любил рассказывать мой отец. Во времена Оттоманской империи дед был пашой и известен как Тахир-паша Храбрый. Сейчас это звучит смешно, но в те времена это имя произносилось с почтением и даже благоговением.

Из Пристины (там я родился), находящейся в двухстах двадцати пяти километрах от Белграда, на теперешней автомагистрали, ведущей в Скопле, мы переехали в Салоники, где жили неподалеку от места рождения Кемаля Ататюрка. Мой дядя, генерал-майор Кемаль, воевал вместе с Ататюрком.

Позднее мы переехали в Стамбул. Оттоманская империя сокращалась, и поэтому периодически нам приходилось менять свое местожительство.

Пристина отошла к Югославии, а Салоники — к Греции. С каждым переездом отец терял и деньги и имущество. Он мог управлять хозяйством, но не умел делать деньги. Он был преподавателем ислама, но не бизнесменом.

— Почему наша жизнь не становится лучше? — время от времени спрашивал я его.

— Внешнее благополучие — не самое главное в жизни, — обычно отвечал он мне.

Я принимал это как мнение старого человека с отжившими взглядами.

Меня послали в военную школу в Фатихе, где я оказался среди юношей знатных фамилий. Конечно, я был белой вороной, и через некоторое время отцу предложили взять меня обратно.

Многие из моих бывших школьных товарищей занимают сейчас в Турции руководящие посты. Брат мой учился в Германии, три моих кузена достигли высокого положения в финансовом мире, а теперешний мэр Анкары — мой родственник.

Ни обстановка того времени, ни моя семья не виноваты в том, что я пошел по такому пути. Это я сам свернул от предначертанного мне судьбой.

После первой мировой войны Турцию оккупировали войска итальянской, французской и английской армий. Я поступил на работу во французскую транспортную часть, научился водить машину, и скоро езда на машине стала моей страстью.

Как-то на своем грузовике я свалился в канаву и разбил его. Это лишило меня работы у французов. Тогда я нанялся на работу к англичанам и стал возить английского капитана. За рулем я чувствовал себя выше моих сверстников, которые были студентами или учились какому-то ремеслу.

Однажды французский офицер оставил свои мотоцикл у нашего дома. Разве французы и англичане не были врагами Турции? Разве свести с ними счеты не было похвально? Я вскочил на мотоцикл и понесся на нем, как сумасшедший, в город. Вдруг я оказался на улице, которая круто спускалась вниз и, как и многие улицы Стамбула, неожиданно заканчивалась ступеньками и тупиком. Перевернувшись несколько раз, я вдребезги разбил мотоцикл и только чудом уцелел сам, хотя был весь изранен и окровавлен. В таком виде меня подобрал турецкий полицейский, который передал меня французам, а те в свою очередь — англичанам, у которых я тогда работал. Меня сильно избили, а затем посадили в военную тюрьму.

За мою непокорность в тюрьме меня снова били. Но действительно ли я так сильно ненавидел англичан и французов? На самом деле мне это только казалось, и ненавидел я не их, а порядок и дисциплину. Однажды сержант повел меня из подвала наверх и велел вымыть пол. Я выхватил у него пистолет, заставил открыть дверь и убежал.

Менее чем через час меня снова схватили, на этот раз французы, которые отвели меня в жандармский участок в районе Бабнали. Ночью я попросил отвести меня в туалет. Оттуда через окно я выскочил на улицу и убежал. Днем бродил по окрестностям Стамбула, считая себя мятежником, хотя в действительности был не более чем девятнадцатилетним хвастуном и правонарушителем.

Увидев на платформе железнодорожной станции Еникапи французского солдата, спавшего на лавке, я вытащил у него из кобуры револьвер, и на следующий день меня снова арестовали.

Список моих преступлений рос: воровство, поломка военного имущества, вооруженный побег из тюрьмы, незаконное хранение оружия… В моем деле уже тогда указывалось, что я являюсь опасным и неисправимым преступником.

Меня посадили в одиночную камеру и заковали в кандалы. И я даже гордился этим.

Французский военно-полевой суд приговорил меня к трем годам тюремного заключения. Меня перевезли в Марсель и направили в лагерь, где работали каторжники. Там мне удалось овладеть французским языком, за что впоследствии я получил похвалу от английского посла.

Англия и Франция заключили договор с новым турецким правительством, в котором, наряду с другими статьями, имелся пункт, касающийся осужденных ими турецких граждан. Благодаря этому вскоре меня досрочно выпустили на свободу.

В Марселе я устроился на работу в мастерских торгово-транспортной фирмы. Там впервые в своей жизни научился чему-то полезному — слесарному делу.

В то время в Турции был большой спрос на квалифицированных рабочих, и мне посчастливилось получить работу в транспортном отделе Стамбульского муниципалитета. Затем я стал начальником пожарной команды и (глупец!) даже гордился этим. Вскоре меня призвали на военную службу, и я стал шофером у Али Сайт Паши, инспектора первой турецкой группы армий.

Затем я решил стать независимым. Одна или две успешные сделки — и взятые в долг у отца деньги позволили мне купить старый «студебеккер» и стать водителем собственного такси. Но из этого предприятия у меня ничего не вышло, и я был рад, когда югославский посол Янкович взял меня на работу в качестве личного шофера.

Так я стал тем, кем становится каждый, кто ничему не научился и не имеет ничего, кроме головы, — кавасом.

Итак, кавас Эльяс Базна. В Турции каждый, кто служит у иностранца, называется кавасом. Личный кавас посла — его камердинер. Есть также кавасы, убирающие помещения, кавасы-портье, кавасы-шоферы и кавасы-курьеры. Кавас — никто и ничто, и это всегда вызывало во мне чувство негодования.

Я был кавасом у Янковича, у полковника Класса из американского посольства, у советника немецкого посольства господина Енке, у первого секретаря английского посольства мистера Баска и, наконец, у сэра Хью Нэтчбулл-Хьюгессена.

Разве они были не правы, считая меня незначительным человеком неопределенного происхождения?

Помню, я задавал себе этот вопрос в апреле 1943 года, когда сидел в вестибюле гостиницы «Анкара Палас». Он был обставлен старомодными столиками и неудобными креслами. Пол под ногами страшно скрипел. И все же эта гостиница была лучшей в городе. Я находил ее самым приятным местом для отдыха. В свободные часы я заказывал там черный кофе и ликер, читал иностранные газеты. Официанты обращались со мной, как с джентльменом.

То что можно назвать переломным моментом в моей жизни, произошло в этом самом вестибюле. В этот день я проанализировал всю свою жизнь, и от этих размышлений у меня остался довольно неприятный осадок. Мне было тридцать восемь лет. Вся дальнейшая жизнь представлялась мне продолжением скучной, глупой, презренной жизни каваса.

Горькие воспоминания! В руках у меня была газета, по я никак не мог сосредоточиться, чтобы понять, о чем идет речь в статье, которая была перед глазами. Я понял, что нахожусь в стороне от настоящей жизни и пытаюсь обмануть самого, себя. Я задавал себе все новые и новые вопросы, и ответы на них заставляли меня презирать себя еще больше.

Почему я стал кавасом? Да потому, что мог только возиться с машинами. Когда я работал шофером у Янковича, югославского посла, у меня еще был луч надежды, но и он исчез. Янкович много пил. Когда он напивался, обходился со мной по-дружески. «Эльяс, — говорил он, — я слышал, как ты поешь, когда моешь машину. У тебя чудесный голос. Ты должен учиться петь». И я начал заниматься музыкой. Она стала моим утешением.

Женился. Любил ли я жену? Не знаю. Я мусульманин и воспитан в соответствии со старыми традициями, которых все еще придерживаются у нас в провинции. Женщина по турецким обычаям должна только работать и рожать детей, и в этом ее единственное предназначение. Я был безразличен к жене, но любил своих детей и часто сам фотографировал их. Как-то показал эти фотографии Янковичу. Он похвалил меня. Конечно, тогда я не знал, что умение хорошо фотографировать едва не станет средством осуществления давнишней мечты моей.

У югославского посла я проработал семь лет. Одновременно учился петь, мечтая стать знаменитым певцом, и по-прежнему увлекался фотографированием.

Когда мне показалось, что я уже добился больших успехов в учебе и настала пора выступить перед аудиторией, бросил работу. Но мой концерт во французском клубе в Стамбуле кончился полным провалом. Песни великих европейских композиторов не произвели впечатления на моих соотечественников.

И снова я стал кавасом. На этот раз у американского военного атташе полковника Класса. Это позволило мне познакомиться с различными сторонами деятельности дипломатического корпуса. Именно здесь меня научили, как ходить по скользкому паркету. Класс был хорошим семьянином. Его жена, молодая и красивая женщина, играла в покер и занималась садоводством. Со мной она держалась просто, по для нее я был только кавасом. Испугавшись своих чувств к жене Класса и боясь в один прекрасный день потерять из-за этого работу, я решил уйти сам.

Вскоре мне удалось устроиться в дом к советнику немецкого посольства Енке, жена которого была сестрой Риббентропа. В личной резиденции господина Енке я работал с 1942 по 1943 год. Без всяких угрызений совести стал тайком интересоваться перепиской хозяина, личной и служебной. А стоит раз влезть в чужие дела — и это становится страстью. Сфотографировал одно или два письма с одной единственной целью — похвастать перед женой, показать ей, насколько свободно я себя чувствовал в доме Енке, несмотря па войну. С этой же целью я сфотографировал себя в гостиной Енке в его отсутствие на диване с газетой в руках. Показывая жене эту фотографию, я говорил ей, что мне хочется иметь такую же гостиную.

Однажды я заметил, что в моем чемодане все перевернуто, будто в нем что-то искали. Может быть, обнаружилось, что я тайно читал переписку хозяина, и меня приняли за шпиона?

Вскоре господин Енке сказал мне, что, к сожалению, должен меня уволить: больше не может позволять себе держать личного слугу. При этом он был очень вежлив. Я был подавлен. Очевидно, меня приняли за шпиона. Разве я не выполнял свою работу добросовестно? Когда я пришел к Енке, я весил 76 килограммов, а когда меня уволили, во мне было всего 64 килограмма.

Итак, однажды после полудня в апреле 1943 года, сидя в вестибюле гостиницы «Анкара Палас», я подводил итог своей жизни. Я был человеком, способным лишь выполнять приказания других. Человеком, который мыл машины, подавал коктейли, готовил ванны для привлекательных женщин, читал переписку хозяина и мог быть моментально уволен. Невеселая картина.

Но, пожалуй, если бы я не опустился так низко, моя судьба никогда не изменилась бы. Неожиданно из глубины всего этого мрака молнией блеснула светлая мысль.

Эта мысль вывела меня из горьких размышлений. Почему бы моим диким мечтам не осуществиться? Почему немцы подозревали меня? Да потому, что Анкара была тем нейтральным местом, где представители великих враждующих держав жили рядом, непрерывно следя друг за другом.

Почему бы мне не стать шпионом? Эта мысль не выходила у меня из головы. Я решил стать великим шпионом, почувствовав, что, как незаметный, замкнутый И терпеливый кавас, обладаю всеми необходимыми для этого качествами.

Судьба сама указывала мне путь. Как-то в газете я отыскал нечто такое, на что раньше не обращал внимания. Это было объявление о том, что первому секретарю английского посольства требуется шофер.

Из вестибюля гостиницы «Анкара Палас» я вышел сильно возбужденным.

Тщательно просмотрев свои рекомендации, я выбрал две — югославского посла и американского военного атташе. Блестящую рекомендацию, которую дал мне советник немецкого посольства, я решил не брать. В военное время она наверняка показалась бы англичанину подозрительной.

Дом, упомянутый в объявлении, находился на территории посольства в холмистом районе Канкайя и прятался в большом красивом саду. К выходу спускалась узкая тропинка. В стороне стоял шевроле с номером английского посольства. На заднем сиденье машины лежал портфель с документами: первый секретарь английского посольства, вероятно, был беззаботный человек. Я позвонил.

Служанка провела меня в комнату, где мне пришлось долго ждать. Теперь сэр Дуглас Баск — английский посол в Венесуэле. Когда он был первым секретарем в Анкаре, его еще не возвели в рыцарское звание.

Когда мистер Баск вошел в комнату, я почтительно поднялся. Это был высокий и, как мне показалось, довольно деликатный человек. Он посмотрел на меня холодным оценивающим взглядом.

— Итак, вы хотите получить эту работу?

— Да, месье, — ответил я по-французски.

— Вы не говорите по-английски?

— Читаю и неплохо понимаю.

После этого он говорил со мной по-французски.

— Вы знаете какие-нибудь другие языки? — спросил Баск и жестом предложил мне сесть, но я подождал, пока он сел сам.

Я ответил ему, что кроме турецкого и французского могу говорить на сербо-хорватском, немного по-гречески и по-немецки.

— Рекомендации?

У него, видимо, была манера говорить очень кратко. Он представлял собой тип человека, с которым я легко мог поссориться, если бы был в состоянии позволить себе это.

Я молча протянул ему свои рекомендации.

— Где вы могли так великолепно изучить французский язык?

Я рассказал ему, что еще молодым человеком жил в Марселе, где работал в мастерских транспортно-коммерческой фирмы. Это было только частью правды. На самом деле французским языком я овладел, когда был в тюрьме. Мистер Баск внимательно прочитал мои рекомендации.

— Итак, вы опытный шофер?

— Да. Он встал.

— Подойдите сюда, пожалуйста.

Я пошел за ним к столу в углу комнаты. Он протянул мне ручку и указал на чернила и бумагу.

— Напишите что-нибудь.

— По-французски?

— Как хотите.

«Меня зовут Эльяс Базна. Я родился 28 июня 1904 года в Пристине. В то время Пристина была частью Оттоманской империи. Отец мой, Галиф Язар, был преподавателем ислама. Во время балканских войн, когда мы, турки, были изгнаны из Албании и Македонии, моя семья эмигрировала в Константинополь…»

Это было началом моей биографии, которую мне приходилось рассказывать всякий раз при поступлении на работу.

— Я хотел только узнать, умеете ли вы писать, — сказал мистер Баск.

— Да, месье.

Он взял исписанный мной лист бумаги и подошел с ним к окну. Долго и внимательно изучал мой почерк.

— Неплохо.

Я слегка поклонился.

— Я буду называть вас просто Эльяс, — сказал он. Из этих слов я заключил, что принят на работу.

— Помимо обязанностей шофера вы должны будете выполнять различные поручения по хозяйству.

— Могу я узнать, сколько вы будете платить мне, месье? — спросил я.

— Сто турецких лир в месяц, — ответил он. Это было очень мало.

— Очень благодарен вам, месье, — вежливо сказал я. На следующий день я поселился в отведенной для меня комнатке. Я убирал комнаты в доме Баска, чистил его одежду и следил за исправностью отопительной системы. Нередко мне приходилось и прислуживать за столом, когда в доме бывали гости. К тому же я, конечно, был личным шофером хозяина.

Мистер Баск был очень энергичный, трудолюбивый человек. Он приносил домой из посольства документы и по вечерам работал с ними.

Вскоре мне удалось узнать, где он хранил их. Однажды Баска неожиданно вызвали на службу, и он, вероятно в спешке, сунул документы, которые читал, в ящик письменного стола, намереваясь запереть его на ключ. Как правило, он был очень аккуратен в таких делах, но на этот раз его что-то отвлекло, и он забыл запереть стол. Обычно, когда мистера Баска не было дома, я заходил в его кабинет, чтобы посмотреть, не оставил ли он случайно чего-нибудь. В этот раз я машинально дернул ящик стола — и, к моему удивлению, он открылся. Там лежали документы. Я быстро сунул их под пиджак. Едва я успел это сделать, как в комнату вошел мистер Баск.

— Не звонили ив Стамбула? — спросил он. (В то время миссис Баск находилась в американском госпитале в Стамбуле, ожидая ребенка.)

— Нет, месье. — Я позволил себе улыбнуться: — Понимаю вас, месье. Я ведь отец четверых детей. Это всегда очень…

Он не заметил моего сочувствия.

— Вы закончили ремонт центрального отопления?

— Нет еще, месье.

— Надеюсь, это не займет много времени?

— Нет, месье, — ответил я.

Я спустился в подвал, где была установлена отопительная система, и внимательно прочел документы.

Я никогда не интересовался политикой. Моя прежняя работа каваса сделала меня безразличным к сильным людям, которые входили в посольства и выходили из них. В конце концов, это были только люди. Но когда события развивались неблагоприятно, они старались сделать все, чтобы это никак не отразилось на них.

Я ударил по трубе молотком, и звук удара разнесся по дому. Теперь никто не мог подумать, что я не работаю.

Я разложил документы перед собой. Это были телеграммы, отправленные и полученные английским посольством. Они дали мне ясное представление о том, в какую игру была вовлечена Турция.

Я читал высказывания Черчилля. По его мнению, пе было никакого сомнения в том, что Турция хочет быть в числе победителей; и в том, что союзники выиграют эту войну, Черчилль не сомневался. Но турки все еще боятся немцев и не хотят вступать в войну. Поэтому, дескать, нужно приложить все усилия к тому, чтобы убедить Турцию вступить в войну следующей весной.

Такова была точка зрения Черчилля. Я с ожесточением несколько раз ударил по трубе. Черчилль, конечно, мог предвидеть, как будут развиваться- мировые события. У меня же была одна перспектива — валяться в грязном окопе.

Союзники хотели (я узнал это также из документов), чтобы турки построили для них на своей территории ряд аэродромов. В Турцию должен был хлынуть поток оружия и военных материалов. «Следует подобрать специалистов, которые научили бы турок пользоваться оружием и боевой техникой».

Для начала, подумал я, было бы неплохо, если бы они прислали слесаря-водопроводчика, чтобы первый секретарь английского посольства не Полагался в этом деле на такого невежду, как я.

Я узнал о планах открытия пути в Черное море для прямого сообщения с русскими на их южном фланге. Румынские нефтеносные районы могли подвергнуться ожесточенной бомбардировке с аэродромов в Турции, и тогда добыча нефти в Плоешти была бы поставлена под угрозу.

Я отложил чтение планов союзников в Турции и закончил ремонт отопительной системы. Затем прочел документ, касающийся конференции в Адане. Черчилль в течение двух дней в специальном вагоне вел переговоры с турецким президентом Иненю. Конечно, совершенно секретно. Из этого документа явствовало, что русские одерживали над немцами одну победу за другой, а союзники успешно действовали против немцев в Африке. Но вот что (так сказал Черчилль президенту Иненю) угрожало Турции. Немцы придерживались своей традиционной политики «Дранг нах Остен». Они вынуждены защищать свои источники снабжения нефтью и поэтому могут решиться на вторжение в Турцию, которая поэтому должна быть вооружена и готова защищать себя. Я также прочитал ответ президента Иненю. Он говорил о политической обстановке, которая, по его мнению, могла сложиться в мире после войны.

Начитавшись всех этих документов, я пришел к выводу, что для нас, турок, было бы плохо оказаться вовлеченными в эту войну в качестве партнеров англичан или же в качестве жертвы немцев. Несколько минут я напряженно думал, как мне поступить. Если я передам английские планы немцам, то последние смогут упредить союзников, не тратя сил и средств на вторжение в Турцию, а Турция, увидев, что действия англичан упреждены немцами, не решится вступить в войну на стороне союзников. Таким образом, я мог бы помочь своей стране сохранить нейтралитет.

Я собрал инструменты, спрятал документы под полой пиджака и почувствовал себя непризнанным центром мира, находящегося в состоянии войны.

Я поднялся наверх. Мистер Баск вышел из кабинета. Он посмотрел на меня — и я почувствовал, как сильно бьется мое сердце. С трудом заставил я себя скрыть волнение и сказал:

— Отопительная система в порядке… Он не дал мне закончить фразу:

— Мне только что позвонили из Стамбула. Можете поздравить меня с дочкой.

Я поклонился и, улыбнувшись, сказал:

— Разрешите сердечно поздравить вас, месье.

Он кивнул и стремительно куда-то ушел. Я вошел в его кабинет и положил документы туда, откуда взял.

В течение последующих нескольких недель для мистера Баска существовала только одна женщина. Это была его дочь, только что родившаяся в Стамбуле. Меня же заинтересовала няня, привезенная миссис Баск в Анкару вместе с ребенком.

Няню звали Марой. Ей было немногим больше тридцати. Стройная, черноволосая. Мне казалось, что в ней сочетаются лучшие качества женщин нескольких национальностей. Светло-голубые глаза шведки; чувственный рот заставлял вспомнить юг Франции, а нежные руки с тонкими пальцами, грациозность движений были как у женщин Бухареста. Определить ее происхождение было трудно. Со временем я обнаружил, что она много курила и пила виски. Когда она пила, ее смех был веселым и заразительным, белые зубы сверкали, а голос выдавал ее неразборчивость и явную склонность к приключениям. В ней было что-то напоминающее о ветре и море. Возможно, это передалось по наследству от какого-нибудь американского моряка и ее матери.

Я был женат и имел к этому времени четверых детей. Жена с детьми жила в Стамбуле. Я посылал ей деньги и старался не думать о ней. В конце концов мне удалось забыть ее. Конечно, с моей стороны это было безобразно, но скоро мне все стало безразлично — я влюбился в Мару и жил в сказочном мире.

Когда я в первый раз увидел Мару, ее глаза были полны тоски и печали. Однажды я подслушал, как миссис Баск говорила мужу, что Мара, по всей вероятности, останется у них еще некоторое время. Совсем недавно была расторгнута ее помолвка, и она очень переживала это.

Миссис Баск сказала это своему мужу, когда я сервировал чай, а мистер Баск задумчиво смотрел на ребенка, лежащего в кроватке. Мистер и миссис Баск считали, что я плохо знаю английский язык, и потому при мне часто говорили о своих делах по-английски. Я улыбнулся ребенку, пошевелил двумя пальцами, играя с ним, и вышел.

Я пошел к Маре.

— Могу я чем-нибудь помочь вам? Кто вас обидел? — спросил я ее.

Она вопросительно посмотрела на меня:

— С чего вы это взяли?

— Я ничего не знаю, но чувствую, что вы несчастны. Через некоторое время мне стало ясно, что в доме

Баска я не смогу получить того, что хотел. Моей целью было проникнуть в посольство. Кавасы всех посольств в Анкаре знали, что посол Англии сэр Хью Нэтчбулл-Хьюгессен ищет камердинера. Но заполучить это место было не так-то просто. Я решил, что лучший способ добиться этого места — получить рекомендацию для его превосходительства от его же первого секретаря — мистера Баска. Это, конечно, намного лучше, чем самому обращаться к послу.

Мы с Марой договорились встретиться в небольшом парке между Канкайей и Каваклидере.

Здесь я был впервые, но почему-то решил солгать.

— Как здесь хорошо! Я часто прихожу сюда. Люблю одиночество.

Я умышленно смотрел не на Мару, а на деревья и кустарники, которые были мне совершенно безразличны.

— Вы любите природу? — спросила она с какой-то нежностью в голосе.

Я не ответил, так как думал о своих дальнейших шагах.

Немного погодя она сказала:

— Вы считаете, что я несчастна.

— Если вы думаете о человеке, который оставил вас, забудьте его, — тихим голосом проговорил я. — Вы должны прежде всего взять себя в руки.

Я рассказал ей, что когда-то здесь были виноградники. Поэтому-то самбе распространенное турецкое вино до сих пор называется Каваклидере, хотя теперь, как можно заметить, здесь нет виноградных лоз на мили вокруг.

Эти сведения я почерпнул из прейскуранта вин в гостинице «Анкара Палас».

— Как много вы знаете! Я кисло улыбнулся:

— Все, что я сейчас знаю, это то, что собираюсь подать мистеру Баску заявление об уходе.

Она с изумлением посмотрела на меня!

— Почему? Баск ведь очень доволен вами.

— Из-за вас, — холодно ответил я.

Она не знала, как реагировать на мои слова, но глаза ее уже не были такими печальными.

— Я не понимаю вас.

— Не беспокойтесь обо мне. Я должен покинуть вас. Мне нужно идти. Простите меня.

Я ушел, даже не взглянув на нее.

Мара по натуре своей была нетерпелива. Следующим же вечером она настояла на коротком свидании «в нашем парке». Вначале я отказался, но потом позволил уговорить себя. По ее глазам я увидел, что она поняла меня так, как я хотел.

Мы сели на скамейку.

— Почему вы хотите уйти?

— Вы же знаете.

— Нет, я не знаю.

— Каждая женщина понимает такие вещи без слов.

— Я не понимаю вас.

Я рассказал ей, что женат, что полюбил ее с первого взгляда.

— Вы пережили несчастную любовь, — продолжал я, — поэтому вам легче понять, почему я не должен стоять на вашем пути.

Наши руки сплелись, и я обнял Мару. Мы заверили друг друга, что будем сдерживать свои чувства и решили больше не встречаться. Но мы уже были под властью любви.

— Мара, вы неправильно поняли меня, — заметил я. Она кивнула и положила голову мне на плечо.

— Есть одна возможность.

— Какая?

— Я не могу жить в одном доме с вами. Но посол ищет камердинера. Почему бы вам откровенно не поговорить с миссис Баск? Почему бы вам не сказать ей, что и вы и я не хотим сделать друг друга несчастными? Она поймет. А мистер Баск, может быть, порекомендует меня послу.

— Тогда мы могли бы изредка встречаться, — проговорила Мара.

— Вы считаете, что это было бы правильно? — спросил я.

Мара обняла меня и поцеловала.

— Я поговорю с миссис Баск, — прошептала она.

Я чувствовал, что мой уход устраивал мистера Баска. В последнее время он очень бережно расходовал деньги и явно сомневался, что поступил правильно, взяв слугу. Отопительная система была отремонтирована, и всю работу по дому могла выполнять, женщина, труд которой гораздо дешевле.

Через несколько дней он спросил меня, хочу ли я стать камердинером посла.

— Я был бы счастлив получить это место, месье, — ответил я.

— Сэр Хью, конечно, сам будет решать. Он хочет вас видеть. Через полчаса вы пойдете со мной в посольство.

2

Я лежал в ванне и думал о предстоящей встрече с его превосходительством. Глядя на блестящие зеркала и флаконы с духами и ароматными эссенциями, мечтал иметь когда-нибудь такую роскошную ванную.

Мара терла мои плечи и шею, а я наслаждался игрой ее пальцев.

Она рассказала мне, что послу 57 лет, он очень элегантен и хорошо относится к слугам.

К этому времени я уже много знал о сэре Хью Нэтчбулл-Хьюгессене. Он родился 26 марта 1886 года. Образование получил в Итоне и Оксфорде. На его долю, когда оп был еще молодым человеком и работал в министерстве иностранных дел, выпала честь отправить телеграмму с объявлением войны Германии в полночь 3 августа 1914 года. В Анкаре он находился с конца февраля 1939 года, а до этого служил в Китае, Иране и Бельгии.

— Говорят, он хорошо играет на рояле и рисует, — продолжала Мара. — Ну, тебе уже пора выходить из ванны.

Через минуту она добавила:

— Мы еще увидимся?

— Конечно.

Теперь в ее обязанности входило купать ребенка и смотреть за ним.

Пока я одевался, Мара спустила воду из ванны и стала мыть ее. Она наклонилась, и, когда заговорила, я почувствовал в ее голосе какое-то напряжение. От того, что она сказала, у меня перехватило дыхание.

— Иногда мне кажется, что ты хочешь стать слугой посла с определенной целью.

Я в это время причесывался перед зеркалом. То, что она сказала, настолько поразило меня, что я не сразу нашелся, что ответить.

— Что ты имеешь в виду? — спросил я так спокойно, как только мог.

Мара выпрямилась, и мы в зеркале посмотрели друг на друга.

— Ты читаешь документы, которые мистер Баск приносит из посольства.

Я обернулся и спокойно посмотрел на нее.

— Ты что, тайком ходишь в мою комнату?

— Приходила как-то, но тебя не было. Документы лежали под подушкой.

Значит, она шарила в моей комнате. Но я не виню ее. Я сделал бы то же самое.

— А почему же ты не сказала об этом мистеру Баску?

Она не ответила. Я понял, что нашел союзника. Я вышел первым, а когда убедился, что никого нет, кивнул Маре, чтобы она следовала за мной. Мистер Баск ждал меня у машины.

— Вы что, прихорашивались, чтобы произвести приятное впечатление? — спросил он с раздражением.

— Месье, — вежливо ответил я, — у меня такая борода, что приходится бриться два раза в день.

Я открыл перед мистером Баском дверцу автомобиля и сел за руль.

У парадного входа появилась Мара с ребенком на руках. Она взяла крошечную ручку ребенка и помахала ею мистеру Баску и мне, когда машина тронулась.

Я умышленно ехал медленно — чтобы не дрожали руки. Любому, кто посмотрел бы на меня в эти минуты, стало бы ясно, что мне верить нельзя.

Но, к моему счастью, посол даже не взглянул на меня, когда мистер Баск ввел меня в его кабинет. Сэр Хью Нетчбулл-Хьюгессен тогда, конечно, не мог предугадать, что ему представляли его врага. Если действительно существует шестое чувство, то у посла его не было. По крайней мере по отношению к его будущему камердинеру. Для него я был только пылесосом и одежной щеткой. Внезапно страх исчез.

— Сэр, это Эльяс… — сказал мистер Баск.

Сэр Хью мельком взглянул на меня, кивнул и глазами подал мистеру Баску знак подойти к нему. Он дал ему пачку документов. Они обменялись многозначительными взглядами, из чего я понял, что это были очень важные документы.

— Я верну их вам завтра утром, сэр, — проговорил мистер Баск.

Итак, он возьмет их домой. А в этот вечер, как я знал, он собирался идти на банкет к советскому торговому представителю. Утром я выгладил его фрак.

Мистер Баск положил документы в портфель и вышел. Я стоял как пригвожденный.

Это была большая комната с высоким потолком, обставленная со вкусом. Дорогой ковер, изящная обстановка. Сэр Хью, видимо, никогда громко не смеялся, никогда внешне не выдавал своего раздражения. У этого стройного джентльмена было благородное лицо с высоко поднятыми светлыми бровями и элегантными усиками. Узнай сэр Хью когда-нибудь о моем обмане, он был бы только слегка оскорблен, но наверняка вышел бы из себя, найдя хотя бы одну пылинку на своем костюме.

Он тихо спросил меня о прежней работе. Я рассказал ему то же самое, что и мистеру Баску в свое время, разумеется умолчав о том, что я работал у зятя Риббентропа.

Мистер Хью целиком положился на рекомендации своего первого секретаря, и поэтому беседа была короткой.

— Когда вы сможете приступить к работе? — спросил сэр Хью. У него был приятный, мягкий голос.

— Сейчас же, ваше превосходительство.

Дворецкий по имени Зеки показал мне дом. Резиденция посла находилась на холмах Канкаи. Это было большое здание, построенное в стиле английского загородного дома. Посольство находилось рядом, но, как я узнал, сэр Хью предпочитал работать в своей резиденции. Здесь же, вероятно, он хранил и свои секретные документы.

Его кабинет-находился на втором этаже, над кухней. Первое, что пришло мне в голову, — это то, что ковер будет приглушать мои шаги.

Комнаты прислуги, в том числе и моя скромная комнатка, находились на первом этаже.

Я мысленно определил расстояние между комнатами. На каждом этаже были длинные коридоры. В доме имелись две лестницы, и мне следовало решить, какую из них использовать для своих целей. На первом этаже висели два портрета — короля Георга VI и королевы. И каким бы путем ни возвращался я в свою комнату, я обязательно должен был пройти мимо одного из них. В случае необходимости я мог спрятать за один из портретов документы или что-нибудь еще.

На третьем этаже находились спальни сэра Хью, его жены и дочери, а также ванные комнаты. Я подсчитал, что не спеша смогу дойти от ванной посла до его спальни за одну минуту и за три минуты — от ванны до его кабинета па втором этаже, а оттуда — за две минуты до моей комнаты. Сэр Хью наверняка любил понежиться в ванне.

В мои обязанности входило готовить ванну для сэра Хью и помогать ему потом одеваться. Значит, у меня будет время взять ключ от сейфа, который сэр Хью всегда имел при себе.

Дворецкий сказал мне, чтобы я смотрел за спальней и гардеробом посла, и вышел.

В гардеробе я обнаружил двадцать пять костюмов, в том числе и дипломатическую форму. Мне всегда нравилась красивая одежда, и я не мог равнодушно перебирать костюмы сэра Хью. Из гардероба шел едва уловимый тонкий запах дорогих духов. В карманах костюмов я обнаружил несколько таблеток от расстройства желудка.

На столе лежал неоконченный карандашный рисунок с видом из окна на город. Мастерство, с которым был выполнен этот рисунок, восхитило меня.

С рисунком в руках я подошел к окну и распахнул его. Глубоко вдохнул свежий воздух. В Анкаре осень— лучшее время года. Жестокий летний зной уже позади. Небо темно-голубое. Тепло, а вечерняя прохлада даже приятна. Я посмотрел вниз на тополя у подножия горы— и увидел теннисные корты посольства. Если сэр Хью будет играть там, я получу еще одну возможность…

Я положил рисунок на место и закрыл окно. Потом подошел к столику у кровати и открыл верхний ящик. В нем лежали снотворные таблетки — другая приятная для меня находка. Я закрыл ящик. Повернувшись, увидел в дверях красивую женщину. У нее были большие светлые глаза, гладкая прическа и скептически опущенные уголки рта.

— Вы новый камердинер? Я поклонился:

— Да, мадам. Меня зовут Эльяс…

Леди Нэтчбулл-Хьюгессен мельком взглянула на меня и тихо вышла. Я почувствовал, что с ней надо быть настороже больше, чем с ее мужем. Мне снова стало страшно.

Чтобы вернуть уверенность в себе, я, уходя из спальни, взял рисунок и спрятал его за портретом короля Георга VI и только через три дня положил его на место. Сэр Хью не заметил пропажи, как и появления рисунка через три дня. Он только посмотрел на него каким-то отсутствующим взглядом. Сэр Хью наверняка писал стихи.

Мара, казалось, навсегда забыла о своем бывшем женихе. Ее фантазия в выдумывании новых способов демонстрации ее любви была неистощима. Она превзошла себя и в приготовлении моих любимых блюд: имама байлиди, которое делается из яиц и фруктов с оливковым маслом и употребляется в холодном виде с помидорами и луком, и серкеса тавугу — курятины по-черкесски. В тот вечер она приготовила мне баклаву — сладкое блюдо из миндаля и фисташковых или грецких орехов.

Мы сидели на кухне. Ребенок спал в своей кроватке, а родители его ушли на банкет к советскому торговому представителю.

Я наблюдал, как ловкие пальцы Мары приготавливали баклаву.

— Как приятно, что ты здесь, — заметила Мара.

Я встал, взял поднос и, сказав, что вернусь через минуту, пошел в кабинет мистера Баска.

У моего бывшего хозяина были свои привычки, и я знал их. Из ящика его стола, который я теперь легко открывал, я вытащил портфель и взял из него все документы, которые он принес домой. Затем положил портфель обратно, в ящик стола, документы — на поднос и накрыл их салфеткой. Потом достал из шкафчика бутылку бренди, два стакана и вернулся на кухню.

— Прекрасно! — воскликнула Мара, увидев меня. Ее, правда, несколько разочаровало то, что это было не виски. Я поставил поднос прямо под лампочкой (это была самая яркая лампочка в доме) и снял салфетку.

Мара перестала заниматься баклавой и смотрела на меня, открыв рот. Я подошел к кухонному шкафу и из одной из кастрюль взял «лейку». Это был старый фотоаппарат, которым я раньше снимал своих детей.

Я фотографировал документы страница за страницей. Чтобы сфотографировать документы сверху, мне пришлось встать на стул. Этот способ был довольно эффективен, но очень сложен. Я решил, что надо найти лучший способ для выполнения подобных работ.

— Я знала об этом, — тихо проговорила Мара.

Но ее слова прошли мимо моих ушей: все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы сделать хорошие фотографии.

— Ты хочешь, чтобы Турцию втянули в войну? — спросил я. — Уверен, что ты не хочешь этого.

Она промолчала. Я спокойно продолжал работать. В присутствии Мары мне легко было быть хладнокровным, и за это я благодарен ей.

Закончив фотографирование, я положил фотоаппарат обратно в кастрюлю, а документы и нетронутый бренди отнес в кабинет. Когда я вернулся на кухню, Мара все еще продолжала смотреть широко открытыми глазами на кастрюлю, в которую я спрятал фотоаппарат.

— Здесь никто никогда не найдет его, — прошептала она.

— Нет причины говорить шепотом, — заметил я. Мара находилась в состоянии крайнего возбуждения, и ее нервозность придавала мне силы. Я деланно улыбался, а она считала меня героем. — Не забудь о баклаве.

— Ты служишь в турецкой разведке! — неожиданно воскликнула она.

Я рассмеялся.

У меня пе было времени пропитать сфотографированные документы, и поэтому содержание их я узнал позже.

В одном из документов говорилось о количестве военных материалов, доставленных русским. Перечень оружия, боевой техники и военного снаряжения был бесконечным. Когда он попадет в руки немцев, они увидят, какие огромные усилия прилагают союзники, стараясь помочь друг другу.

Баклаву мы ели с большим аппетитом.

— Иногда я чувствую отвращение, обманывая людей. Но когда рядом ты, мне так хорошо.

Еще одна фраза соскользнула с моего языка:

— Я делаю все это для родины.

Эти последние слова должны были подчеркнуть важность моей работы.

— Ты любишь меня? — в ответ спросила Мара. Это был единственный вопрос, который-она задала.

— Да, — ответил я и сам поверил в это.

Я был и уверен и не уверен в себе. Цель, которую я поставил перед собой, придавала мне силы, но в то же время я никак не мог отделаться от овладевшего мной страха.

Перед уходом Мара достала аппарат из кастрюли и отдала его мне.

Ночь была прохладная. Я поднял воротник пальто и поспешил к себе.

Жизнь моя как бы раздвоилась. Моя собственная тень всегда находилась позади, толкая меня вперед. Каждое утро в половине восьмого я будил посла и давал ему стакан апельсинового сока. Моя тень склонялась из-за моего плеча и пыталась обнаружить английские секреты на тумбочке сэра Хью, где стоял ящичек из черной кожи.

Моей следующей обязанностью было готовить для посла ванну.

Сэр Хью всегда оставался в постели в течение получаса после того, как я будил его. Он читал газеты или документы, которые брал из черного ящичка.

Направляясь в ванную, он говорил мне, какой костюм наденет в этот день. Я тотчас же доставал его из гардероба, проверял, все ли пуговицы на месте, и гладил его, если он был помят.

Однажды я подошел к тумбочке и пытался открыть черный ящичек, но он был заперт.

Когда посол шел завтракать, я должен был нести этот ящичек в его кабинет, где отдавал его личному секретарю посла.

На первый завтрак посол тратил двадцать минут, на второй — двадцать пять и на обед, как правило, полчаса. Он настолько точно придерживался установленного распорядка, что по нему можно было проверять часы.

После второго завтрака он полтора часа играл на рояле в гостиной. Перед обедом снова принимал ванну, пока я готовил ему костюм для обеда.

Со временем я приспособился к ритму жизни в этом доме.

Пока семья-находилась за столом, мне нечего было делать. За столом прислуживал Мустафа. Я помогал ему только тогда, когда сэр Хью и леди Нэтчбулл-Хьюгессен принимали гостей.

Мустафа был беззаботный, покорный и веселый человек. Ничто не удивляло его. И если бы в его присутствии я ударил сэра Хью, он только пожал бы плечами, считая, что у меня были для этого достаточные причины.

Маноли Филоти, шеф-повар, был человек другого склада. Он мастерски готовил бифштексы и был очень высокого мнения о своей персоне. Он расставлял свои кастрюли, тарелки, чашки и сковороды точно так же, как Тосканини — музыкантов своего оркестра, а когда снимал с плиты какое-то блюдо, ему казалось, что он слышит бурю аплодисментов взволнованной аудитории.

Маноли Филоти считал себя правой рукой леди Нэтчбулл-Хьюгессен, и, не будучи удовлетворен своим маленьким миром сваренных к завтраку яиц всмятку и телячьей печенки, он принимал на себя дополнительные обязанности — пристально наблюдать за прочими кавасами.

Его комната находилась рядом с моей, но, к счастью, он никогда не ночевал там. У него была семья и квартира в городе.

Зеки, дворецкий, был воплощением достоинства. Он презрительно смотрел на все то, что было ниже его задранного вверх носа. Он был слишком занят своей осанкой, и поэтому у него не оставалось времени замечать меня.

Я перечислил всех слуг посла. С этими людьми мне приходилось работать, и они, естественно, замечали, как я себя веду.

Личного секретаря посла звали Люси. Это была чудесная женщина, такая же покорная и бессловесная, как и сейф, который стоял в ее комнате. Я внимательно посмотрел па сейф и загадочно улыбнулся мисс Люси. Она же холодно взяла у меня черный ящичек посла.

Мисс Люси открыла сейф — и я узнал, где хранится ключ от черного ящичка. Днем он был у мисс Люси, а на ночь посол брал его с собой.

Мисс Люси поставила черный ящичек в сейф рядом с красными ящичками.

Уже на третий день своего пребывания в резиденции посла я понял смысл системы черных и красных ящичков. Это объяснялось весьма определенными свойствами натуры сэра Хью.

Все телеграммы, донесения, меморандумы, то есть самые важные документы, находились в красных ящичках. Они доставлялись из посольства в его личную резиденцию, потому что он предпочитал работать здесь.

Непросмотренные документы оставались на ночь в сейфе мисс Люси. Но документы особой важности, над которыми посол хотел подумать в свободное время, перекладывались из красных ящичков в черный, который сэр Хью брал с собой в спальню.

Итак, секретные, но не особенно важные документы хранились в посольстве под надзором сильной охраны. Зато исключительно важные документы в дневное время находились в красных ящичках на столе посла в его личной резиденции, а ночью их клали в сейф Люси, очень простой в обращении. Единственным сторожевым псом за дверью этого кабинета был усталый охранник тысяча восемьсот девяносто четвертого года рождения, здоровье которого было сильно подорвано многолетними ночными дежурствами. Его плохо подогнанные зубные протезы свистели, когда он спал. Сэр Хью занимался с документами из черного ящичка до глубокой ночи и засыпал только с помощью снотворных таблеток.

Моя комната, которая находилась, как я уже говорил, рядом с комнатами других слуг, была маленькой и очень просто обставленной. Кровать, стол, шкаф для одежды и стул. В дополнение к этому я купил лампочку в сто ватт и принес металлические стержни, а также металлическое кольцо. Фотоаппарат можно было привинтить к металлическому диску, а стержни использовать как стояки. Так получилась тренога, с помощью которой было легко фотографировать документы. Чтобы отвлечь подозрение, два стержня я приладил к шкафу и повесил на них галстуки, а два других прикрепил к степе возле умывальника. На них я вешал полотенца, а иногда выстиранные носки.

Металлический диск служил пепельницей. Метки, образовавшиеся на нем от привинчивания к нему фотоаппарата, выглядели как следы от сгоревших сигарет.

Со временем я принес еще большой кусок воска.

Мара была моим утешением. С ней я забывал обо всем.

— Почему бы мне не довольствоваться тем, что я имею? — как-то спросил я ее, словно она была в чем-то виновата. — У меня самая высокооплачиваемая работа из всех, какие я когда-либо имел. Почему я должен заниматься такими делами?

Я был изменчив, как погода. Подавленность быстро сменяла веселость.

Мара дружески сжала мою руку. Она считала своей обязанностью подбадривать меня, ибо верила, что я турецкий патриот, в чем почти уверился и я сам.

— Я так боюсь за тебя, но ты должен, должен делать это.

Мое настроение быстро изменилось. Я начал улыбаться и говорить о сэре Хью, кому, как предполагалось, я был верен.

— Надо видеть его утром, — начал я. — Это безвольный и мягкий, как старые фланелевые брюки, человек. По постепенно он приходит в себя. Проглатывает апельсиновый сок, затем встает с кровати и принимает ванну. После этого он свеж, как маргаритка, и может целый день заниматься умственной работой.

— Как хорошо ты говоришь! — воскликнула Мара. Пока мне везло. Я достал из кармана пальто три куска воска и показал их ей.

— Что это такое? — воскликнула она.

— Отпечатки ключа, — похвастался я и рассказал ей, как мне это удалось сделать.

Его превосходительство плескался в ванне, пока я в спальне приводил в порядок его серый костюм. Его ключи — ключ от сейфа и ключи к красному и черному ящичкам — лежали на тумбочке.

Я быстро сделал слепки. На ключе остался маленький кусочек воска. Я подошел к гардеробу, взял один из шелковых носовых платков сэра Хью, вытер им ключи и положил их обратно на стол.

В этот момент сэр Хью в халате вошел в спальню. Он появился так внезапно, что я даже не успел испугаться. В руке у меня был белый как снег носовой платок.

— Надо отдать его в стирку, ваше превосходительство, — проговорил я.

Сэр Хью кивнул, но моих слов он явно не слышал. Подойдя к тумбочке, он быстро взял ключи, положил их в карман халата и снова вышел.

Через минуту я услышал, как он полоскал рот. Я вытер пот шелковым платком.

Я продолжал хвастаться:

— Слышала бы ты, как он полоскал рот. Это напоминало клокотанье горной речки.

Я с удовлетворением смотрел на восковые слепки и представлял себе, как сэр Хью испугался, когда вдруг вспомнил, что с ним нет ключей от ящиков с совершенно секретными документами. Он, наверное, выскочил из ванны как сумасшедший.

С минуту помолчав, я самодовольно улыбнулся и добавил:

— Сэр Хью слишком хорошо воспитан. Если бы он не тратил времени на надевание халата, он бы наверняка застал меня с поличным.

Мы сидели с Марой на скамейке в уютном парке Каваклидере. Она прижалась ко мне и прошептала:

— Ты знаешь, о чем я иногда мечтаю? О своем домике, в котором мы были бы счастливы.

— Если все пойдет нормально, у нас вскоре будет такой домик, — ответил я.

Она обняла меня так страстно, что я даже забыл, о чем думал.

— Когда мистер Баск собирается на следующий банкет? — сухо спросил я, поднявшись со скамейки.

— Послезавтра.

В тот вечер, когда мистер Баск отправился на банкет, я пошел к Маре. В портфеле мистера Баска я нашел список фамилий и на кухне сфотографировал его.

Ночевал в комнате Мары. Фотоаппарат был в кармане моего пальто, которое висело на спинке кровати. В сфотографированном списке были перечислены имена всех английских секретных агентов в Турции.

На рассвете я вышел из дому. Это было двадцать шестое октября тысяча девятьсот сорок третьего года. Для меня этот день должен был стать решающим: вечером я — решил пробраться в немецкое посольство.

У меня было пятьдесят два снимка, и я думал, какую сумму просить за них. В тот день я старался не попадаться на глаза сэру Хью.

Я решил запросить 20 000 фунтов стерлингов. Мысль о возможности получить такую большую сумму денег не давала мне покоя.

В посольство надо было пробраться тайно. К тому же мне следовало забыть о том, что всего шесть месяцев назад я был кавасом у Енке, советника посольства. Необходимо было заставить немцев поверить мне, опытному шпиону и перспективному агенту.

С нетерпением ждал я конца работы. Двадцать шестое октября было самым длинным днем в моей жизни.

Я вышел из английского посольства в шесть часов вечера с пленкой в кармане.

Портье в немецком посольстве был югослав Петер. Он сразу же узнал меня.

— Ты что, хочешь вернуться? — спросил он меня.

— Может быть, — ответил я.

Я с трудом держал себя в руках. Пробило семь часов. Значит, уже целый час я напрасно пытался успокоить себя.

— Пожалуйста, скажите фрау Енке, что я хочу ее видеть, — сказал я.

Немецкое посольство находилось на бульваре Ататюрка. За поржавевшими железными воротами кипела своя жизнь: грохотали и дребезжали машины, мужчины верхом на ишаках, босоногие крестьяне направлялись в город. Внутри же — порядок, тишина, безукоризненная чистота.

Здания английского и немецкого посольств были самыми запоминающимися в Анкаре. Мысль о том, что кавасу Эльясу Базне с двумя этими посольствами предстояло иметь самые тесные отношения, заставила меня улыбнуться.

Петер звонил по телефону.

— Они ждут тебя, — сказал он. Дорогу я знал.

Дом, в котором жили супруги Енке, находился рядом с посольством. Он был построен в восточном стиле. Меня встретил незнакомый кавас. Видимо, Енке взял его после моего ухода.

Он провел меня в гостиную.

Я сел на диван, на котором фотографировал себя несколько месяцев назад… Комната была такой же, как и раньше, когда я убирал ее. Правда, появились следы заботливой женской руки. Фрау Енке, сестра Риббентропа, обставила ее с большим вкусом. Глубокие мягкие кресла, тяжелые портьеры, дорогие ковры.

Я встал и задернул штору. Затем включил две лампочки и удобно уселся в кресло. Лицо мое находилось в тени.

Ждал я очень долго.

Фрау Енке была нервной, честолюбивой женщиной сорока лет. Как ее бывший слуга, я знал, что она употребляла лекарство из корня болгарской белладонны. С ней не всегда было легко ладить. Она умерла от болезни Паркинсона. Возможно, еще при мне сестра министра иностранных дел Германии была больна. Но мне, кавасу, она никогда не показывала этого.

Когда она вошла в комнату, я встал.

— Добрый вечер, мадам, — прошептал я.

— Почему вы спустили шторы, Эльяс? — спросила она.

— Мадам, я надеюсь получить от вас много денег… Ее лицо не выразило удивления.

— Боюсь, что у меня не найдется для вас времени, — сказала она.

— Присядем, мадам, — предложил я.

В ее глазах мелькнула настороженность.

— Нет, Эльяс, мы не сядем. Будет лучше, если вы сразу же уйдете.

Но я не слышал ее слов.

— Я только что из английского посольства. Теперь я камердинер сэра Хью Нэтчбулл-Хьюгессена. Рискуя своей жизнью, я…

Она подалась вперед, чтобы лучше понять главное из того, что я говорил.

Наступила тишина. Руки мои стали влажными. Фрау Енке заговорила первая:

— Я думаю, мой муж захочет видеть вас.

3

Однажды я прочитал несколько писем, которые Альберт Енке получил от брата своей жены, Риббентропа, и, хотя Енке не говорил мне об этом, я знаю, что этого было достаточно, чтобы уволить меня. И теперь, вечером двадцать шестого октября тысяча девятьсот сорок третьего года, я должен был встретиться с ним впервые с тех пор.

Инке Енке вышла позвать мужа.

Наконец оба пришли. У меня создалось впечатление, что Енке хотел, чтобы и его жена приняла участие в этом деле.

— Добрый вечер, Эльяс, — сказал он.

Как деловой человек, Альберт Енке ждал, что я предложу.

Ему было около пятидесяти. Профессиональным дипломатом он не был. Отец его — немец, а мать — шведка. Отец его получил некоторую известность в Турции, где строил дамбу через долину.

Альберт Енке, также бизнесмен, много лет жил в Стамбуле. Турция была его вторым домом. Если бы не его женитьба на сестре Риббентропа, его никогда не пригласили бы на дипломатическую работу.

Раньше, когда я был слугой, Енке являлся советником посольства, но в последние дни его повысили: он стал посланником.

— Господин посланник, позвольте сердечно поздравить вас, — вежливо сказал я.

— Спасибо.

Он, вероятно, подумал, что это далеко не дело каваса, к тому же уволенного за неблагонадежность. Чтобы скрыть свою нервозность, я начал говорить. Слова мои текли, как вода:

— Турция и Германия всегда были друзьями. Они никогда не воевали друг с другом. Мы, турки, всегда любили немцев, и наше отношение к вам не изменилось…

Лицо Енке но-прежнему сохраняло холодное выражение. То, что я говорил, было правильным и не вызывало возражений. Но фальшивые нотки в моем голосе делали мои слова пустыми и ничего не выражающими. В глазах Енке появились насмешливо-иронические огоньки, и это рассердило меня. Я изменил тон.

— Дела у немцев сейчас идут не так-то хорошо, чтобы отказываться от помощи, откуда бы она ни шла, — грубо сказал я. — У меня есть возможность фотографировать документы «лейкой» в английском посольстве. Предлагаю вам пленку со снимками. Все документы, которые я сфотографировал, помечены грифом «секретно» или «совершенно секретно».

— Снимки с вами? — прервал меня Енке.

Мои пальцы играли лентами пленки в кармане.

— Нет, — ответил я. — Но сейчас я могу предложить вам две пленки, за которые хочу получить двадцать тысяч фунтов стерлингов. Если вы примете мое предложение, каждая последующая фотопленка будет стоить пятнадцать тысяч фунтов стерлингов.

— Вы с ума сошли! — воскликнул он.

— Вы, конечно, можете отвергнуть мое предложение. Но ведь другое посольство недалеко отсюда. Там безусловно хорошо заплатят за сведения, раскрывающие намерения англичан и американцев.

Супруги Енке обменялись взглядами.

— Мы не можем платить такую, сумму, не зная, чего стоят ваши снимки. Во всяком случае, у нас в посольстве такой суммы денег нет.

— Значит, вам придется запросить Берлин. Я позвоню по — телефону тридцатого октября, и вы скажете мне, принял Берлин мои условия или нет.

— Мойзиш, — вмешалась фрау Енке.

Енке задумчиво посмотрел на меня и кивнул:

— Да. Это по его части.

Затем он встал и повернулся ко мне:

— Сейчас уже поздно. Я свяжу вас с одним человеком.

Я посмотрел на часы. В посольстве я находился уже три часа.

— Сожалею, что отнял у вас так много времени, но меня слишком долго заставили ждать…

Фрау Енке подошла к телефону и набрала номер. Она долго ждала, прежде чем получила ответ.

Из ее слов я понял, что человек по фамилии Мойзиш должен был немедленно прийти в посольство.

Фрау Енке положила трубку и сказала мужу по-немецки:

— Он в постели.

— Но ведь сейчас только половина одиннадцатого, — , заметил я.

Оба посмотрели на меня.

— Так вы говорите по-немецки?

— Немножко.

До этого мы говорили по-французски.

— Я тоже иду спать, — сказал Енке и направился к двери.

Когда он уже подошел к двери, я громко спросил:

— Я могу сказать господину Мойзишу, что был вашим слугой?

Енке холодно ответил:

— Я не могу настаивать, чтобы вы не говорили. Я почти забыл, что вы были моим слугой. Английский посол однажды также вспомнит о вашей службе с неудовольствием.

Енке вышел. Фрау Енке тотчас же последовала за ним.

Я снова ждал. Немцы не верили мне. Моим единственным оружием было терпение.

Я воспользовался сигаретами Енке. Английские сигареты, которые я привык курить в английском посольстве, были лучше.

Мойзиш был человек среднего роста, крепкий, смуглый, с настороженными глазами. Он австриец. Его официальная должность в посольстве — торговый атташе. В действительности же он был оберштурмбанфюрером СС и работал в шестом отделе главного управления имперской безопасности. Он подчинялся не фон Папену, послу, а Кальтенбруннеру. Но обо всем этом я узнал позже. Тогда же я мог только предположить, что он работает в немецкой секретной службе.

Позже я прочитал свою характеристику, написанную Мойзишем:

«Казалось, ему уже перевалило за пятьдесят. Его густые черные волосы были зачесаны прямо назад с высокого лба, а темные глаза все время беспокойно перебегали с меня на дверь. У него был твердо очерченный подбородок и небольшой бесформенный нос. В общем, лицо не очень привлекательное. Позже, когда я ближе с ним познакомился, я решил, что лицо этого человека похоже на лицо клоуна без грима, привыкшего скрывать свои истинные чувства».

Вот каким я показался Мойзишу. В его глазах я увидел презрение и молчаливое удивление по поводу того, что господин Енке оставил меня одного в своей гостиной.

— Вам рассказали о моем предложении? — спросил я.

Он отрицательно покачал головой. Я старался быть терпеливым. Меня, словно документ, передавали от одного служащего к другому.

Я повторил то, что сказал Енке, и он явно не поверил мне. А мое требование в отношении двадцати тысяч фунтов стерлингов заставило его рассмеяться.

— Ваше имя? — спросил он.

— Это не имеет никакого значения. Спросите господина Енке.

— Я не могу просить денег, не видя ваших снимков.

— Я позвоню вам тридцатого в пятнадцать часов. Назовусь Пьером.

— Так вас зовут Пьер?

— Если у вас будут деньги, когда я позвоню, мы встретимся. Вашего привратника зовут Петер. Это навело меня на мысль.

— Где?

— За зданием посольства есть сарай с инвентарем.

— Вы об этом знаете?

— Да, конечно. Я буду там ровно в десять вечера. Вы покажете мне деньги, а я отдам вам пленку. Вы сразу же проявите ее. Надеюсь, у вас в посольстве для этого есть все необходимое?

— Да.

— Вы ознакомитесь со снимками, а я подожду. Можете не отдавать мне денег до тех пор, пока не просмотрите снимки и не удостоверитесь, что они стоят того, что я прошу за них. Эти условия вам подходят?

Уверенность, с которой я говорил, заставила Мойзиша насторожиться. Невероятное, видимо, не стало казаться ему таким уж невероятным.

— Мне нужен новый фотоаппарат, «лейка», — тихо сказал я. — Вы также должны обеспечивать меня пленкой. Вместо использованной пленки вы будете давать мне новую. Меня не должны видеть покупающим фотопринадлежности.

Теперь он слушал меня с большим вниманием.

— Берлин никогда не согласится платить такую огромную сумму, — бросил Мойзиш.

— Об этом должны беспокоиться вы, а не я. А теперь я буду вам очень многим обязан, если вы выключите свет в зале и па лестнице. Я ухожу.

Как мне показалось, он хотел задать мне еще целый ряд вопросов, но я решил, что пора уходить. Нервы мои были на пределе. В какой-то момент вся затея показалась даже мне нереальной и абсурдной.

Мойзиш, покоренный моими уверенными действиями, выключил свет снаружи. Моя рука в кармане судорожно сжимала пленки. Казалось, если бы в этот момент он продолжал задавать мне вопросы, я бросил бы пленки к его ногам и почувствовал бы громадное облегчение, если бы он взял их, не заплатив ни пфеннига.

Ночная темнота поглотила меня.

На следующее утро в Берлин из немецкого посольства в Анкаре была отправлена зашифрованная телеграмма:

«Министру иностранных дел Германии. Лично. Совершенно секретно. Мы имеем предложение служащего английского посольства, назвавшегося камердинером английского посла, купить снимки с совершенно секретных оригинальных документов. За первую партию документов он требует (30 октября) двадцать тысяч фунтов стерлингов. За каждую последующую пленку — пятнадцать тысяч фунтов стерлингов. Прошу сообщить, следует ли принять предложение. Если да, то требуемая сумма должна быть доставлена специальным курьером не позже тридцатого октября. Назвавшийся камердинером английского посла несколько лет назад служил у первого секретаря нашего посольства. Больше о нем ничего не известно. Папен».

Текст этой телеграммы стал мне известен только десять лет спустя, а ответ, который заставил бы меня ликовать, я узнал лишь сравнительно недавно. Ответ был следующий:

«Послу фон Папену. Лично. Совершенно секретно. Предложение английского камердинера принять, соблюдая меры предосторожности. Специальный курьер прибудет в Анкару тридцатого до полудня. Жду немедленного донесения после получения документов. Риббентроп».

В то время, когда происходил обмен этими телеграммами, я сидел в гостинице «Анкара Палас». Я много пил, но не пьянел.

Я перешел Рубикон, и возврата назад не было. Трудно передать то волнение, с которым я ждал 30 октября. Но я ни в коем случае не должен был терять головы. Более того, в эти дни мне следовало особенно внимательно относиться к своим обязанностям камердинера. Двадцать девятое октября — турецкий национальный праздник. Накануне вечером в турецком министерстве иностранных дел был дипломатический прием. В полдень тридцатого октября президент Иненю устроил прием для дипломатического корпуса, а после полудня — большой военный парад на ипподроме. Я должен был приготовить сэру Хью соответствующие костюмы.

Когда я готовил сэру Хью парадный костюм для приема у президента, он вошел, в спальню, посмотрел, как я снимал последнюю пылинку с его костюма, и с улыбкой сказал:

— Эльяс, сейчас подходящий случай сказать вам, что я очень доволен вами. Вы прекрасный камердинер. — Он сказал это тихим, приятным голосом.

— Благодарю вас, ваше превосходительство.

Не имея сил взглянуть на сэра Хью, я продолжал смотреть на костюм.

Сэр Хью был в очень хорошем настроении.

— Удивительная вещь — находиться в нейтральной стране во время такой войны, как эта, — заметил он.

В это время я молча подавал ему одежду.

— На военном параде турецкое правительство должно позаботиться о том, чтобы представители враждующих государств находились на значительном расстоянии друг от друга…

— Ваше превосходительство, — проговорил я, — я очень рад, что моя страна нейтральна.

Он внимательно посмотрел на меня, но на мои слова не обратил никакого внимания. Я знал, что, действуя по указаниям своего правительства, он делал все от него зависящее, чтобы втянуть Турцию в войну. Он слабо улыбнулся и продолжал:

— На приеме у президента послы представляются в алфавитном порядке названий государств. Вы понимаете, что это значит?

Я слишком долго был кавасом и понимал, что это означало.

— Они представляются в порядке французского алфавита: первым посол Allemagne, затем Anglettere, то есть первым немецкий посол, затем английский, — продолжал сэр Хью Нэтчбулл-Хьюгессен. — Я встречу немецкого посла. Когда господин фон Папен появится в зале я буду ждать у входа. Мы поприветствуем друг друга едва заметным наклоном головы, не глядя в лицо. Таков обычай. Наши народы убивают один другого, а мы приветствуем друг друга.

— Все это очень печально, ваше превосходительство, — позволил себе заметить я.

Неожиданно сэр Хью издал какой-то сухой, короткий звук. Он, очевидно, вспомнил что-то веселое.

— Несколько лет назад, когда я находился в Пекине, сын Папена был другом моей семьи. Мы были в хороших отношениях… — Он снова засмеялся: — Как бы это выглядело, если бы вдруг вы появились в немецком посольстве с маленьким подарком для господина фон Папена?

У меня остановилось сердце. Уж не попал ли я в ловушку? А вдруг меня видели входящим в немецкое посольство? Эти мысли заставили меня покраснеть до корней волос.

Но сэр Хью громко засмеялся.

— Что вы так испуганно смотрите на меня? — спросил он. — Я только вспомнил, что турецкий национальный праздник является также и днем рождения моего коллеги фон Папена. Ему сейчас шестьдесят четыре года, если мне не изменяет память. Будь это мирное время, я, естественно, поздравил бы его. Но теперь время военное. В этом году ему придется обойтись без английского подарка.

Я еще раз удостоверился, что форма на сэре Хью сидела правильно, и заставил себя улыбнуться. Но вскоре мое настроение изменилось. Самообладание вернулось ко мне.

Впервые после того, как я ушел из немецкого посольства, я почувствовал, что у меня есть силы для достижения намеченной цели.

Мне было искренне жаль сэра Хью. В своей парадной форме он выглядел очень симпатичным. Как только он ушел, я поспешил в его комнату с фотоаппаратом, который был спрятан в пылесосе.

На следующий день после полудня я был свободен, поскольку работал в праздник.

Я встретился с Марой. Мы гуляли по бульвару Ататюрка, глядя на витрины магазинов. Мара не знала, что у меня должен был состояться решающий телефонный разговор.

— Вчера я впервые фотографировал в посольстве, — сказал я ей.

— В посольстве?! — удивленно воскликнула она, словно я сказал ей нечто такое, чему нельзя было поверить.

— Да, в комнате сэра Хью. Я открыл красные ящички, стоявшие на его столе, и сфотографировал две телеграммы. — Звук моего собственного голоса успокаивал мне нервы. — Я сделал копии ключей, — продолжал я. (Их сделал слесарь, который работал со мной много лет назад в транспортном отделе Стамбульского муниципалитета.)

Мару охватил панический ужас, когда она представила, что со мной могло произойти.

— А что, если бы в комнату вошел посол?! Я самодовольно улыбнулся:

— Он был на приеме у Иненю. Я положил телеграммы на подоконник и сфотографировал их.

Часы показывали без пяти минут три. Мы остановились у телефонной будки.

Я был слишком возбужден, чтобы заметить человека, который направлялся к нам.

Это был Маноли Филоти, повар английского посольства. Он был очень любопытен и потому захотел познакомиться с Марой.

— Какой чудесный день! — воскликнул он. — Как поживаете? А почему бы вам пе познакомить нас?

Он начал прихорашиваться и через мгновение залил нас потоком болтовни, стараясь произвести впечатление на Мару. Затем стал рассказывать о любимых блюдах посла и хвалить свою кухню.

Вскоре Мара и Маноли начали обсуждать способы приготовления различных блюд. Мне же в этот момент хотелось послать их обоих к черту.

Было ровно три часа. Я изобразил па лице жалкое подобие улыбки:

— Мне сейчас нужно позвонить по телефону, а ты, — обратился я к Маноли, — расскажи тем временем Маре, как ты готовишь баклаву.

Маноли громко засмеялся и заметил:

— Ха-ха-ха! Звонить другой девушке!

Я скрылся в телефонной будке. На лбу у меня выступили капли пота. Набрав номер немецкого посольства я спросил Мойзиша. Когда он ответил, я произнес условную фразу:

— Говорит Пьер.

Мойзиш вел себя так, будто мы были старыми друзьями.

— Буду рад видеть вас сегодня вечером, — сказал он. Я ответил, что также буду рад встретиться с ним.

Затем он положил трубку. В будке было невыносимо душно. Я рывком открыл дверь и жадно вдохнул свежий воздух.

Итак, немцы приняли мое предложение.

От волнения меня трясло как в лихорадке. Я чувствовал, что это был самый ответственный момент в моей жизни.

Я с презрением посмотрел па Маноли, этого самодовольного кухонного чародея. Ему наверняка и не снилась такая сумма, как двадцать тысяч фунтов стерлингов. Я взял Мару за руку:

— Нам нужно идти.

Маноли улыбнулся — решил, что я ревную.

В тот день, когда я звонил Мойзишу, закончилась Московская конференция союзников. Она продолжалась с восемнадцатого до тридцатого октября.

Министерство иностранных дел Англии по телеграфу своевременно информировало английского посла о решениях, принятых в Москве. На конференции среди других проблем рассматривались следующие вопросы, решение которых привело бы к быстрому окончанию войны:

1) скорое вторжение во Францию; 2) оказание усиленного давления на Турцию с целью вовлечь ее в войну до конца этого года; 3) оказание давления на Швецию с целью создать в этой стране авиационные базы союзной авиации.

Сэр Хью получил инструкции оказать на турецкое правительство максимально возможное давление. Его также информировали о том, что по пути из Москвы мистер Антони Иден остановился в Каире, где он хотел встретиться с Нуманом Менеменджоглу, турецким министром иностранных дел. Встреча намечалась на четвертое ноября.

Я не знал об этих событиях и не имел ни малейшего представления о том, что информация, касающаяся всех этих вопросов, лежала в красных ящиках уже вечером тридцатого октября. Единственное, что я знал, — это что счастье еще не покинуло меня.

Я приготовил костюм для обеда, в котором сэр Хью собирался быть в этот вечер, и, когда он надевал его, я про себя улыбался. Вдруг мне пришла в голову мысль, что в следующий раз, когда сэр Хью пойдет на дипломатический прием в парадной форме, я мог бы переправить пленки. Все, что мне нужно сделать, — это положить пленки ему в карман, из которого господин фон Папен незаметно возьмет их, когда послы пройдут мимо друг друга. Эта абсурдная идея развеселила меня.

Сэр Хью также был в хорошем настроении.

— Вы довольны собою., Хорошо провели время после полудня? — спросил он меня.

— Да, ваше превосходительство, — честно ответил я.

Когда сэр Хью обедал, я пошел в его комнату, открыл ящички, достал из них документы, затем закрыл их и поспешил в свою комнату. Быстро установил фотоаппарат, включил стоваттную лампочку над своей тумбочкой и сфотографировал документы.

Менее чем через три минуты я был уже у двери комнаты сэра Хью с документами под пиджаком. К моему ужасу, дверь была полуоткрыта. Меня словно громом ударило. Из комнаты доносился голос сэра Хью: он говорил по телефону.

Меня охватил панический страх. Я словно прирос к полу. Но через несколько мгновений я взял себя в руки и медленно пошел по коридору. Дверь тем временем тихо закрылась, и торопливые шаги опередили меня. Это был сэр Хью, возвращавшийся в столовую. Он был явно раздражен. Я знал, что он не любил, когда его беспокоили во время обеда.

Я продолжал медленно идти, пока он не исчез.

Затем я решительно пошел в его комнату и осторожно положил документы на место.

Через два часа я вышел из посольства, чтобы встретиться с Мойзишем, но снимков этих документов с собой не взял. Я был суеверен. Эта пленка чуть было не принесла мне несчастья, и я не собирался рисковать своей головой дважды в один вечер.

Территория немецкого посольства с тыльной стороны была огорожена проволочным забором. Я знал, где в нем дыра, и пролез через нее.

Сарай с инвентарем как место для встречи я выбрал не случайно. Он был окружен густым кустарником, защищавшим от любопытных глаз.

Я осторожно осмотрелся. Тишина. Я был один.

Стояла холодная безоблачная ночь. Я ждал в теин сарая. Мойзиш появился на две минуты раньше намеченного времени. Если бы он пришел с кем-нибудь, я бы испугался. Я верил ему так же мало, как и он мне. А вдруг он не принес денег? А что, если на меня нападут и силой отнимут пленки? Станут шантажировать меня и заставят работать бесплатно?

В такой игре, как эта, не может быть никакого доверия.

— Пьер! — тихо позвал он.

Я ждал. На дорожке было тихо.

Мойзиш начал нервно ходить взад и вперед. Я вышел из своего укрытия и сказал:

— Может быть, мы пройдем к вам?

Мое неожиданное появление откуда-то сзади испугало Мойзиша до смерти.

Здание разведки находилось в ста метрах отсюда. Мы шли туда молча. Когда вошли в дом и пошли по коридору, я заметил, что вокруг было темно.

— Окна вашего кабинета выходят на бульвар Ататюрка, — заметил я. — Вы задернули шторы?

— Вы, как я вижу, хорошо осведомлены, — проговорил он.

— Это необходимо.

Еще работая у Енке, я знал, где размещается разведка. Мойзиш тем временем включил свет и закрыл дверь. Мы были одни.

— Покажите пленку.

Мы стояли лицом к лицу — два человека, которые не доверяли один другому.

— Покажите деньги, — ответил я.

Мойзиш на какой-то миг заколебался. Затем решительно подошел к сейфу в углу комнаты и открыл стальную дверцу, стоя ко мне спиной. Потом вдруг резко обернулся и посмотрел мне в глаза. Он явно боялся меня.

Я не мог не улыбнуться. Его боязнь освободила меня от собственного страха.

— Я не вооружен, — тихо проговорил я. — Это не налет со взломом.

Он не ответил. Затем вытащил из сейфа сверток. Содержимое было завернуто в газету «La Republique».

Я показал ему пленку на ладони вытянутой руки. Он развернул сверток — и я увидел пачки денег.

Потом он подошел к столу и стал считать деньги, а я внимательно наблюдал за ним. Сумма оказалась правильной — двадцать тысяч фунтов стерлингов.

Теперь, когда деньги лежали совсем рядом, мое безумное желание завладеть ими исчезло. Перспектива ограничиться этой суммой показалась мне жалкой. В этот момент мне захотелось иметь еще больше денег. Много, очень много денег.

Быстрыми движениями Мойзиш собрал деньги, положил их в сейф и запер его.

— Сначала я проявлю пленку, — сказал он твердым голосом. — Я не собираюсь покупать кота в мешке.

Я отдал Мойзишу пленку — в он быстро вышел из комнаты.

Я уже не помню, что происходило в моей душе в эти пятнадцать минут. Я, очевидно, боялся, что меня обманут — оставят у себя и пленку и деньги, а меня вышвырнут вон.

Казалось, прошла вечность, пока Мойзиш вернулся. Когда он наконец показался в дверях, лицо его было непроницаемым. Мы долго внимательно смотрели друг на друга, как бы взвешивая все «за» и «против». Но вот напряженность исчезла с лица Мойзиша.

— Хотите виски?

— Сначала деньги, — холодно ответил я.

На этот раз он не колебался и сразу же отдал мне деньги и вместе с ними клочок бумаги.

— Пожалуйста, подпишите расписку.

Сначала мне показалось, что я ослышался, но уже через несколько секунд разразился смехом. Смех этот избавил меня от последних остатков страха.

— Я не такой дурак, как вы думаете, — бросил я. Мойзиш внимательно посмотрел на неподписанную расписку и улыбнулся.

— Мы в большой степени бюрократы, — сказал он и порвал расписку.

Я сразу же осушил стакан виски. Мы пили друг за друга.

— «Лейку» и пленку, пожалуйста, — напомнил я. Мойзиш достал их из ящика стола и протянул мне.

— Что еще? — холодно спросил он.

— Да, в следующий раз, когда я вас увижу, прошу дать мне револьвер.

— А это зачем?

— Это мое условие.

— Хорошо.

— Ну, тогда до завтра, — проговорил я и повернулся, чтобы уйти.

— До завтра? — удивился Мойзиш.

— Да, у меня будет для вас еще одна пленка. Уже есть…

— Но у меня пока нет денег, — сказал он взволнованно.

Я пожал плечами:

— Что ж, заплатите позже.

Я ушел из немецкого посольства тем же путем, каким пришел сюда. Пролезая через отверстие в заборе, я уже был богатым человеком.

Мара не спрашивала, откуда у меня взялись деньги. Я купил ей одежду в самом фешенебельном магазине Анкары — на бульваре Ататюрка.

— А что, если кто-нибудь из наших знакомых увидит нас здесь? — забеспокоилась Мара.

Я успокаивающе махнул рукой.

Я купил Маре дорогие духи, о которых она давно мечтала, роскошное белье.

Она много пила, и иногда это вызывало у меня отвращение.

Мы сняли дом на холмах Каваклидере.

— Ты на турецкую секретную службу не работаешь? — как-то спросила меня Мара.

— Я никогда не говорил, что работаю. Это была твоя собственная идея.

— Я не хочу, знать, откуда эти деньги.

— А я бы тебе все равно ничего не сказал. Наш уютный домик был хорошо меблирован, устлан мягкими коврами. Холодильник всегда был полон, а из радиоприемника все время лилась танцевальная музыка. Ни один кавас в Анкаре не имел собственного дома. Я не удержался и повесил на двери табличку со словами «Вилла Цицерона».

Однажды я поймал Мару роющейся в гардеробе и в ящиках стола.

— Деньги не здесь, — ехидно сказал я.

Пойманная с поличным, она нисколько не смутилась. Даже засмеялась и обняла меня.

Я хранил деньги в своей комнатке в английском посольстве — предпочитал больше полагаться на беспечность англичан, чем на Мару. Я прятал деньги под ковром и наслаждался, ступая по ним.

Моя вторая встреча с Мойзишем была короткой. Я отдал ему пленку, на которой были сняты документы Московской конференции, а он мне — револьвер.

— Вы служили у господина Енке? — спросил он.

— Если господин Енке говорит так, нет сомнения в том, что это правильно.

— Он утверждает, что вы были кавасом шесть или семь лет назад.

Это неверно. Шесть лет назад господин Енке был еще в Стамбуле. Я же был его слугой в Анкаре. Он, видимо, не хочет говорить, что я был у него слугой в посольстве. Брат его жены, Риббентроп, мог бы в таком случае выяснить, не обманывал ли я Енке так же, как обманываю сейчас английского посла.

— Господин Енке знает о чем говорит, — ответил я Мойзишу.

— Господин Енке никак не может вспомнить ваше имя.

— Я искренне сожалею об этом, — спокойно ответил я.

— Ваше имя?

— Когда господин Енке вспомнит, я тоже вспомню. Мойзиш явно хотел узнать, кто я такой.

Они дали мне кличку Цицерон — имя римлянина, известного своим красноречием. Господин фон Папен считал, что документы, с которыми я знакомил его, были так же красноречивы.

Однажды Мара нашла револьвер.

— Иногда ты меня очень пугаешь, Эльяс, — сказала она.

— Отныне называй меня Цицероном, — ответил я.

Она как-то глупо посмотрела на меня. Слово «Цицерон» еще могло бы для нее что-то значить, если бы это было название марки виски.

— Теперь для некоторых людей Цицерон — самое важное имя в мире, — сказал я ей.

Позже я узнал, что немцы долго сомневались в достоверности переданных мной документов. В Берлине отказывались верить тому, что я имел доступ к таким важным документам.

Однако много лет спустя я прочитал в мемуарах фон Папена:

«Достаточно было одного взгляда, чтобы сказать, что передо мной фотография телеграммы из английского министерства иностранных дел своему послу в Анкаре, Форма, содержание, фразеология не оставляли никакого сомнения в подлинности документа. Он состоял из серии ответов министра иностранных дел Антони Идена на вопросы сэра Хью Нэтчбулл-Хьюгессена, поставленные им в другой телеграмме, где он просил указаний, касающихся некоторых аспектов политики Англии, и прежде всего в отношении Турции».

Господин фон Папен ссылается здесь на телеграмму, сфотографированную мной в то самое время, когда он встретился с сэром Хью Нэтчбулл-Хьюгессеном на приеме у президента по случаю турецкого национального праздника.

Но Берлин долгое время не верил мне. Лишь много месяцев спустя, когда все кончилось, оказалось, что Берлин обманывал меня.

4

Количество банкнот под моим ковром быстро увеличивалось. Тридцать тысяч фунтов стерлингов, сорок пять тысяч, семьдесят пять тысяч… Я давно уже перестал считать пачки денег, которые передавал мне Мойзиш. Мне никогда и в голову не приходило, что немцы могут обманывать меня.

Я стал заботиться о своих руках и регулярно делал маникюр. После бритья в парикмахерской — я давно перестал бриться сам — мне всегда делали массаж лица.

К Маре я стал относиться с заметным презрением.

— Я так мало вижу тебя, — жаловалась она.

— Я очень занят, — отвечал я.

— Это неправда. Я видела, как ты входил в вестибюль гостиницы «Анкара Палас».

Мара стала ворчливой.

Собственно говоря, Мара уже мало чем могла мне помочь. Мне теперь незачем было ходить в дом мистера Баска. Все, что меня интересовало, находилось в посольстве в пределах моей досягаемости. Мара еще сильнее впала в уныние и стала пить еще больше.

— Тебе не следует так много пить, — говорил я ей.

— Не твое дело…

Мы теперь жили как кошка с собакой. Частые перебранки портили мне настроение, и потому я старался как можно меньше попадаться ей на глаза.

Я теперь часами сидел в своей комнате в посольстве, положив ноги на желтый ковер и обтачивая ногти. Самый лучший портной Анкары сделал мне костюм, но я не мог рискнуть появиться в нем в посольстве. Я время от времени тайно надевал его и восхищался собой.

Я нередко думал о своем будущем и решил со временем переехать в Бурсу. Бурса находится у подножия горы Улудаг. Она основана еще Ганнибалом. Известна своими горячими источниками. Природа и климат Бурсы напоминают Швейцарию. Вот уж где действительно можно отдохнуть. Там никто не стал бы интересоваться моим происхождением.

В один из таких вечеров я впервые подумал о строительстве гостиницы в Бурсе.

Фотографирование секретных документов в английском посольстве тем временем стало для меня средством нервного возбуждения, своеобразным наркотиком. Я наслаждался игрой с опасностью и долгое время пе верил, что когда-нибудь меня могут поймать.

Мара бомбардировала меня вопросами.

— На кого ты работаешь? Скажи, на кого ты работаешь? — настаивала она.

— Не твое дело.

Я покупал ей дорогие платья и духи и на ее благодарности реагировал холодно.

Время глубоких взаимных чувств друг к другу для нас миновало.

Я продолжал фотографировать все, что попадалось мне под руку. В телеграмме № 1594 из министерства иностранных дел Англии в английское посольство в Анкаре говорилось:

«Напоминаем вам об обязательстве согласно протоколу, подписанному в Москве, вовлечь Турцию в войну до конца этого года».

Эта телеграмма была подписана английским министром иностранных дел мистером Иденом, и я ненавидел его за это. Пусть они сами ведут и заканчивают эту войну, а Турция должна держаться в стороне. А что, если Бурса превратится в поле боя или станет объектом бомбардировки? Бурса, где я собирался построить гостиницу. Что для меня большие люди мира? Я мог бы приветствовать их как гостей в фешенебельном отеле, но как отправителей телеграмм, несущих смерть, я, кавас, проклинаю их.

Сэр Хью посетил министра иностранных дел Турции Нумана Менеменджоглу. Перед выходом из посольства я подал ему чистый носовой платок и серые перчатки. Какой ответ даст Нуман англичанам?

Этот ответ приводился в телеграмме № 875 из английского посольства в Анкаре в министерство иностранных дел в Лондоне. В ней говорилось:

«Менеменджоглу заверяет меня, что турецкое правительство предпримет определенные шаги в этом направлении, как только станет ясно, что высадка союзников на западе прошла успешно».

Все дипломаты смотрели на войну как на приглашение на пикник, куда приглашенный идет только после того, как убедится, что дождя не будет.

Фотографии этих телеграмм я передал Мойзишу. Теперь мы встречались в его автомобиле — «опель-адмирале». Он медленно ехал по заранее условленной улице, тюка не замечал меня. Я быстро вскакивал в машину и мы исчезали в кривых переулках.

Я, как правило, сидел притаившись на заднем сиденье с поднятым воротником пальто. Мы ехали через площадь Улусмайдан, самую оживленную площадь Анкары, где наш «опель-адмирал» двигался в потоке других машин и где следить за нами было просто невозможно. Яркие рекламные огни прорезали легкую дымку очи.

Я смотрел на затылок Мойзиша. «Когда-нибудь у меня будет собственный шофер», — думал я.

Улицы стали уже и тише. Я обернулся и посмотрел о улицу через заднее стекло. Когда убедился, что за нами никто не следует, закурил сигарету. Это значило, что вокруг все спокойно. Мойзиш облегченно вздохнул.

Я положил пленку на сиденье рядом с ним и взял приготовленную для меня пачку денег.

Затем он обычно начинал задавать мне вопросы. В этом отношении он напоминал мне Мару. — Когда вы решили работать на нас? — Два года назад. — Я говорил ему первое, что приходило мне в голову.

— Вы работаете один?

— Да.

— Берлин не верит, что один человек может сделать столько снимков. У вас должны быть помощники.

— Мои помощники — мои руки.

— Просто не верится, что секретные документы в английском посольстве так плохо охраняются.

— Они не валяются в посольстве. Чтобы добраться до них, нужно рисковать.

Мне всегда нравилось ездить в машине, но за это приходилось расплачиваться — Терпеть вопросы Мойзиша.

— Ваше имя?

Я поймал его взгляд в зеркале и улыбнулся!

— Цицерон.

Он нахмурился и несколько минут молчал.

— Пожалуйста, высадите меня где-нибудь недалеко от английского посольства, — сказал он.

— А это не рискованно?

— Одним риском больше или меньше — какая разница?!

Мы повернули на бульвар Ататюрка.

— Почему вы работаете на нас?.

— Потому что вы хорошо платите. Вы знаете об этом сами.

— Это единственная причина?

— Какие еще причины должны быть у меня?

— Я хочу знать действительные причины. — Его голос был настойчивым.

Я молчал. Его, видимо, беспокоило, что у меня не хватало идейности. Все немцы таковы.

— Скажите мне о действительной причине, — снова начал он.

Я выбросил флаг, который он хотел видеть развевающимся:

— Я ненавижу англичан.

Наконец я сказал то, что он давно хотел от меня услышать. Он кивнул в знак того, что всегда подозревал это. Вероятно, из уважения к моей большой ненависти к англичанам он несколько минут молчал.

Я играл на доверчивости Мойзиша. То, что я сказал потом, вырвалось из меня как мучительное воспоминание.

— Англичанин убил моего отца, — хриплым голосом проговорил я.

Мойзиш задумался. Теперь он имел подходящее объяснение моей шпионской деятельности — месть. Я перевел разговор на другую тему:

— Полагаю, вам не составит труда сделать копию ключа?

— Нет, — пробормотал он.

Я дал ему восковой слепок ключа от черного ящика, который ночью стоит на тумбочке сэра Хью.

— Для одного ящичка копию ключа я сделал сам, но этот ключ очень трудный, — заметил я.

— Хорошо, посмотрю, — невнятно проговорил он. Мы ехали вверх по улице, в конце которой находилось посольство.

— Замедлите, пожалуйста. Он сбавил газ.

— Я очень сожалею о том, что, задавая вам вопросы, напомнил вам о вещах, которые…

Для сотрудника немецкой разведывательной службы он проявил большую деликатность.

Я выпрыгнул из медленно движущейся машины, пробежал несколько шагов рядом о ней и захлопнул дверцу. Мойзиш увеличил скорость.

Я остался один на темной улице. Вздрогнул — и мороз пробежал по телу. Я почувствовал страх, страх от гнева моего отца, который умер своей смертью. Тополя на холме отбрасывали грозные тени, Я робко улыбнулся, пытаясь избавиться от страха.

К утру все страхи улетучились. Стоваттная лампа на моей тумбочке ярко освещала документы, касающиеся различных сторон войны.

Телеграммы и меморандумы, расшифрованные для сэра Хью, проходили через мою комнату, Ночью я вел странный разговор с сильными мира сего, чьи имена фигурировали в документах.

Позже в своих мемуарах Черчилль писал:

«Если бы нам удалось склонить Турцию вступить в войну, то стало бы возможным, не отвлекая ни одного солдата, ни одного корабля и ни одного самолета от главных и решающих сражений, доминировать над Черным морем, используя лишь подводные лодки и легкие корабли, оказывать помощь России и доставлять снабжение ее армиям путем менее дорогим и более быстрым, чем Арктика или Персидский залив».

Вот к чему сводилась проблема. Я узнал о ней во всех деталях из телеграмм, которые сфотографировал. Иногда эти детали были мне непонятны, но зато в других документах обстановка анализировалась со всей откровенностью.

Кодовое наименование операции «Оверлорд» все чаще и чаще появлялось перед объективом моего фотоаппарата. Со временем я понял, что это наименование может относиться только ко второму фронту, открытия которого требовали русские от своих союзников, ко второму фронту, который вошел в историю как вторжение во Францию.

В одной из телеграмм говорилось:,

«Если Турция вступит в войну на нашей стороне, освободятся эскортные суда, столь необходимые для операции „Оверлорд“».

Тегеранская конференция проходила с двадцать восьмого ноября по первое декабря тысяча девятьсот сорок третьего года. Русские требовали, чтобы после окончания войны немецкий генеральный штаб был ликвидирован.

Черчилль сказал, что в связи с проведением операции «Оверлорд» его беспокоит не столько сама высадка, сколько то, что может произойти месяцем позже, после того как немцы соберут силы и средства для нанесения контрудара. В этот период Красная Армия должна сковать силы немцев на Восточном фронте, в то время как западные державы сделают это в Италии. Если бы турки избрали этот момент для вмешательства, победа союзников была бы обеспечена.

В телеграмме сэру Хью из министерства иностранных дел говорилось:

«В Египте дислоцируется семнадцать эскадрилий. Они необходимы для противовоздушной обороны в том случае, если турки почувствуют, что им угрожает немецкая авиация. Кроме того, на территории Турции могут быть размещены три полка зенитной артиллерии».

Черчилль заявил по этому поводу следующее:

«Нам нужны авиационные базы в Смирне и Бадраве… Когда получим их и разместим там эскадрильи, прогоним немцев в воздушном пространстве… Немецкие гарнизоны на островах мы должны уморить голодом. Если Турция примет в войне активное участие, острова сдадутся сами по себе. В таком случае не придется атаковать даже Родос. Гарнизоны островов должны снабжаться немцами, и, если мы будем иметь авиационное прикрытие с турецкой территории, наши эсминцы перехватят немецкие конвои, что невозможно сделать теперь из-за того, что немцы господствуют в воздухе. Турецкие базы дадут нам возможность оказывать постоянное давление на Германию. Это и будет подготовкой к операции „Оверлорд“».

Итак, немцы знали, что их противники думали и планировали.

В своей комнате я вел воображаемый разговор с государственными деятелями мира.

Какое отношение, спрашивал я самого себя, имеет ко мне операция «Оверлорд»? Если одна-единственная немецкая бомба упадет на Анкару и попадет в меня, какая польза будет мне от ваших семнадцати эскадрилий в Египте?

Я знал, что в английском посольстве в Анкаре имелся подвал. Вполне вероятно, что это было бомбоубежище.

Какая мне польза, думал я, от того, что на острове Родос немцы умрут от голода? Голод может прийти и в Турцию.

Каждый новый день жизни был для меня интересным спектаклем, который, однако, я должен был смотреть до конца. Одним из главных действующих лиц был английский посол, которого я, кавас, будил каждое утро в половине восьмого. Другим действующим лицом была леди Нэтчбулл-Хьюгессен, жена посла, которая едва замечала приветствие каваса, когда проходила мимо него по коридору. Кавас гладил брюки посла, готовил ему ванну. Роль каваса играл я.

Все мы были тенями: двигались, не замечая друг друга. Какой же странной была жизнь!

Я направлялся в комнату посла. Его там не было, руках у меня был пылесос. Он служил мне пропуском для прохода на чужую территорию.

Телефон в кабинете сэра Хью был единственным, не подключенным к коммутатору.

Я набрал номер немецкого посольства и попросил к телефону Мойзиша.

— Говорит Пьер, — начал я. Он знал, что это означало очередную встречу.

— Как насчет завтрашней игры в бридж? — Это означало свидание в десять часов вечера сегодня на месте, обусловленном во время предыдущей встречи.

— А нельзя выбрать другое время? — неожиданно спросил он.

— Нет. Молчание.

— Где я могу вас найти? Можно ли вам позвонить?

Я усмехнулся:

— Конечно. Звоните хоть сейчас. Я в кабинете шефа. Сказать вам номер телефона?

Мойзишу потребовалось всего несколько секунд, чтобы прийти в себя.

— Вы болтун, — пробормотал он. — Хорошо, договорились. Будем играть в бридж завтра.

Мойзиш бросил трубку так резко, словно обжег пальцы об английский телефон.

Я спокойно положил трубку и стер пыль с телефона, чтобы у сэра Хью не было причины упрекнуть своего каваса в пренебрежительном отношении к своим обязанностям.

Мы встретились в районе Какатепе, на углу улицы Акай. Мойзиш рвал и метал.

— Вы, должно быть, сошли с ума, позвонив по личному телефону посла! — резко сказал он.

— Езжайте прямо, — спокойным голосом проговорил я.

Он ехал так, будто хотел сорвать зло на машине.

— Гораздо хуже уйти из посольства в такое время дня, когда я по долгу службы должен работать с пылесосом.

— А если бы вас застали за телефоном?

— Сказал бы, что разговариваю с девушкой. Если бы я сказал, что говорю с немцем, мне никогда не поверили бы. — С моей точки зрения, это звучало вполне логично. — Ничего со мной не случится, — сказал я, усаживаясь поудобнее на заднем сиденье.

Я передал ему катушку фотопленки, а он протянул мне деньги. Через несколько минут Мойзиш дал мне сделанную по моей просьбе копию ключа от черного ящичка.

— Думаю, подойдет, — пробормотал он.

— Испробую его сегодня же вечером, — спокойно ответил я.

Он как-то странно посмотрел па меня.

— Иногда из-за вас меня бросает в дрожь, — заметил Мойзиш.

Я улыбнулся. Мне было приятно, что иногда я производил на него такое впечатление.

Мы ехали по темным, пустынным улицам. Вдруг позади нас мелькнул свет. Я опустил боковое стекло. Прохладный воздух освежил нас.

— Почему англичанин убил вашего отца?

Вопрос Мойзиша застал меня врасплох. Я стиснул зубы: «Почему он продолжает донимать меня своими вопросами?»

— Это никого не касается.

— Берлин хочет знать, — тихо сказал он. — Там до сих пор пе верят вам до конца.

— Мне все равно.

Вдруг нас ослепил яркий свет фар машины, шедшей позади.

— Теперь, когда мы знаем, почему вы работаете на нас, Берлин по-другому стал смотреть…

— Какое отношение имеет ко всему этому смерть отца? Ведь я мог наврать вам?..

— А я и не верю вам. Так почему же англичанин убил вашего отца?

— Его застрелили. Это был несчастный случай, который произошел на охоте, — сказал я. — В горах Македонии. Следствие по данному делу было прекращено.

Чтобы избавиться наконец от его вопросов, я сказал первое, что пришло мне в голову.

— Вам известно имя этого англичанина?

— Я никогда не видел эту свинью, но знаю его имя. В этот момент Мойзиш остановился у тротуара.

— Что случилось?

Он не ответил. А через минуту поехал снова и повернул на соседнюю улицу. Эта улица была пуста. В окнах — ни огонька. Этот бедный квартал должен был быть благодарен ночи за то, что она прикрыла его нищету. Яркий свет фар неизвестной машины отразился в находившемся передо мной зеркале. Мойзиш изо всех сил погнал машину. Мною же овладел смертельный ужас.

— Нас преследуют! — воскликнул я.

По тому, как сидел Мойзиш, можно было заключить, что и он сильно волновался. Он на полном ходу завернул за угол. Машину со скрежетом бросило в сторону.

— Теперь вы понимаете, почему не следовало звонить по телефону посла?! — почти закричал он.

Мойзиш сбавил скорость. Машина, идущая за нами, тоже пошла медленнее. Когда Мойзиш остановился, преследующая нас машина тоже стала. Затем началась бешеная ночная погоня за нами. Мы никак не могли оторваться от преследователей.

«Я нарушил покой мертвого ложью и теперь должен заплатить за это страхом», — думал я.

— Если всему конец, вина ваша! — закричал на меня Мойзиш.

В какой-то степени я сознавал свою вину.

— Но они следят не за мной. Ведь нас стали преследовать не сразу. Это следят за вами, — заметил я.

С головокружительной скоростью мчались мы по узким, кривым улицам, рискуя разбиться.

— Поезжайте к английскому посольству, — закричал я.

— Я выскочу, как только вы завернете за угол.

Мойзиш не ответил, но повернул к холмам Канкайи, где находилось английское посольство.

Я надеялся, что неизвестные преследуют Мойзиша, а не человека, который сел в машину на улице Акай. Однако надежда была слабой. Страх, что моей игре пришел конец, оказался сильнее.

— Готовьтесь выпрыгнуть!

Взволнованный голос Мойзиша заставил меня вздрогнуть. Впереди в свете фар показался переулок. Мойзиш круто повернул вправо. Я сжался в комок. Затем он так сильно затормозил, что мы чуть не вылетели из своих сидений. Я рывком открыл дверцу и выпрыгнул из машины. Упав на мостовую, я несколько раз перевернулся и через мгновение очутился у забора.

Еще не угас звук машины Мойзиша, когда мимо промчались преследователи.

Но в машине был только один человек. На какую-то долю секунды мне показалось, я увидел лицо этого человека. Молодое холеное лицо.

Прошло какое-то время, прежде чем я пришел в себя и привык к зловещей тишине. Где-то в темноте ночи продолжалась погоня. Я же был один.

Тогда я не энал, что смогу узнать это лицо среди тысячи других.

Усталый и измученный, я повалился на кровать. Голова у меня трещала.

А что, если они подозревают меня? Знает ли человек с молодым холеным лицом, кого он преследовал? Знает ли сэр Хью, чем я занимаюсь? Если да, то как он узнал об этом? Зачем я вернулся в посольство? Может быть, лучше было бы убежать отсюда и спрятаться?

Я так и не нашел подходящих ответов на эти вопросы. Теперь надо было найти какой-то способ избавиться от страха.

В руках я сжимал копию ключа от черного ящика. В какое-то мгновение мне захотелось выбросить его в окно. Но я знал, что никогда не сделаю этого. Стремление испробовать ключ оказалось сильнее.

Но почему вдруг у меня возникло такое стремление? Тяжело дыша, я встал. Руки и ноги не подчинялись мне. Приготовив фотоаппарат, я ввернул в патрон стоваттную лампочку. Медленно, автоматически. Ловкость, которой я так гордился, исчезла.

Вышел в коридор. Тишина. В одних носках прошел мимо портрета короля Георга VI.

В тот момент я не мог действовать иначе. Страх, однако, не покидал меня.

Бесшумно, без всяких колебаний открыл дверь спальни посла, закрыл ее за собой и направился к кровати. Остановился, чтобы послушать дыхание посла. Затем подошел к тумбочке, на которой стоял черный ящик.

Итак, я был в логове льва. Посол в любую минуту мог открыть глаза. Я не осмеливался посмотреть даже в его направлении, боясь истерически закричать.

Узкая полоска слабого света перерезала черный ящик. Видимо, окна были неплотно задернуты шторами.

Я вставил ключ в замочную скважину и повернул его. Ящик открылся мягко и бесшумно. Я нащупал бумаги и взял их. Возле ящика стоял стакан с водой. Теперь он был пуст. Посол, видимо, принял снотворное. А что, если он хочет заманить меня в ловушку? Но в тот момент я был не в состоянии раздумывать над такими вещами.

Вскоре я вышел из спальни.

Вернувшись в свою комнату, я посмотрел на документы — и внезапно все мое тело пронизала дрожь. Я лег на кровать и стал ждать, пока перестанут дрожать руки.

Был ли посол в постели? Или постель была пуста? Ответить на этот вопрос я не мог.

Я сфотографировал документы, но вникнуть в их содержание не смог. Только одна фраза проникла в мое сознание. Я узнал почерк сэра Хью. Это была телеграмма, составленная им самим. Завтра утром ее должны были зашифровать и отправить в министерство иностранных дел в Лондон.

Я прочитал следующее: «Папен знает больше, чем следует знать».

Итак, они знают, что Папену известно многое… Но знают ли они, откуда ему все это известно?

Выключив свет, я понес документы в спальню посла. Вдруг мне отчетливо представилось, что посол все знает, и я похолодел.

Открыв дверь, прислушался. Из глубины комнаты доносилось ровное дыхание спящего человека. Полоска света, которая пробивалась через неплотно задернутые шторы, пересекала кровать. Я увидел бледное, утомленное лицо посла.

Я быстро положил бумаги обратно в ящик — и затем случилось нечто ужасное. Вынимая ключ из замочной скважины, я задел стоявший рядом стакан, который упал на пол и разбился на мелкие кусочки.

Я похолодел. Но удивительно: в тот момент я не испытывал ни страха, ни чувства ужаса. Я наклонился и заглянул спящему в лицо.

Сэр Хью шевельнулся и опять затих. Я пристально смотрел на него, и мне казалось, что во сне он ощущал нависшую над ним угрозу.

5

С некоторых пор я начал подозревать Мару. Высокомерие и презрение, с которым я относился к ней, должны были показать ей, как мало значила она теперь для меня.

Мы сидели у себя дома. Все комнаты нашего домика буквально утопали в цветах. Где-то пела слепая канарейка. Продавец сказал нам, что канарейки поют лучше, когда они слепые. Был у меня и кальян, купленный Марой на мои деньги. Приятная музыка, льющаяся из приемника, щебетание канарейки, покрытый пылью кальян и непременно бутылка виски под рукой — таков был домашний уют в представлении Мары.

Я тщательно изучал ее, стараясь найти какие-нибудь признаки того, что она предала меня.

А что, если она выдала меня мистеру Баску? Возможно, она не сказала ему всего, но намекнула, что знает кое-что.

Все, что она хотела сделать, — это по-женски отомстить мне. Но для меня это могло иметь гибельные последствия.

— Как чувствует себя ребеночек Басков? — спросил я, делая вид, что меня это очень интересует.

— Хорошо, — коротко ответила она.

Мара очень изменилась. Бывало, она без умолку рассказывала мне о ребенке, стараясь отвлечь меня. Теперь же она как-то странно смотрела на меня. Или это мне показалось.

— У тебя неприятности с послом? — неожиданно спросила она.

Ее вопрос ошеломил меня. Я пристально посмотрел на нее, пытаясь угадать, что она имеет в виду.

— Нет, — ответил я. — Почему они должны у меня быть?

— Ты какой-то странный в последнее время.

Она говорила это не глядя на меня, полируя ногти.

Когда-то ее руки восхищали меня. Теперь же они казались мне костлявыми. Ее глаза, некогда голубые, стали пустыми и невыразительными, а грубый голос потерял для меня всякое очарование.

— Ничуть не странный, — сердито проговорил я.

У меня на самом деле не было никаких неприятностей с послом. Утром, как и обычно, я вошел к нему в спальню. Раздвинул шторы, пожелал ему доброго здоровья и подал апельсиновый сок.

На полу лежали осколки стакана. Если бы я убрал их ночью, сэр Хью догадался бы, что ночью в комнате кто-то был.

Он выпил апельсиновый сок. А когда ставил стакан на тумбочку, увидел на полу осколки разбитого стакана.

Я заволновался. Сэр Хью нахмурил брови, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Я, видимо, разбил его во сне, — проговорил он.

Я сделал вид, что заметил разбитый стакан только сейчас, поспешно нагнулся и начал собирать осколки.

— Смотрите не порежьте себе пальцы, — сказал он мне и начал читать утренние газеты, которые я ему принес.

Весь этот день я внимательно наблюдал за сэром Хью, но ничего необычного в его поведении не заметил. Правда, я знал, что днем он послал в Лондон телеграмму, которую я сфотографировал прошлой ночью.

Почему он не подает вида, что знает что-то? Ему следовало бы удивляться, откуда это фон Папен берет такие сведения. Он должен был бы почувствовать недоверие к людям, которые окружают его. Если бы он стал задавать мне вопросы, пытаясь уличить меня во лжи, и если бы он хоть чем-нибудь выдал свое подозрение, это выглядело бы естественнее, чем его теперешнее обычное отношение ко мне.

Сэр Хью был дипломат. Он всю жизнь вынужден был контролировать свои чувства. Он научился всегда быть хладнокровным и вежливым — на пикниках, во время объявления войны, при смене правительства. Но так или иначе, его невозмутимость вывела меня из себя.

Ужасное состояние неопределенности раздражало меня, и я срывал зло на Маре.

— Ты когда-нибудь кончишь чистить ногти? — вырвалось у меня.

Мара, ничего не ответив мне, расставила пальцы и подула на них.

— Хотела бы я знать, что это на тебя нашло, — недовольно сказала она и задвигалась на стуле, усаживаясь поудобнее.

Это окончательно вывело меня из терпения. Но я взял себя в руки и, чтобы отвлечься, решил позвонить Мойзишу и встретиться с ним.

На этот раз мы встретились на улице. Вокруг все было спокойно, и я влез в «опель».

— Как вы добрались? — спросил я Мойзиша.

Он пожал плечами и недоверчиво осмотрелся, как бы не веря, что вчерашнего преследователя здесь нет.

— Он исчез, — ответил он.

Какое же найти объяснение этому? Как человек мог заметить, что меня в машине больше нет? Он определенно хотел узнать, кто я, но на этот раз у него ничего не вышло. Другими словами, ничего страшного не произошло.

Я передал Мойзишу пленку.

— Я проник в спальню посла, — едва слышно произнес я, стараясь произвести впечатление. — Все это не так уж сложно. Он ведь, как и обычно, принял снотворное.

— Что?! — воскликнул Мойзиш. — Вы фотографировали этой ночью?

— А почему бы нет? У англичан нет оснований считать, что в посольстве есть шпион, работающий на немцев. И все-таки, что же произошло?

Мойзиш связал мой вопрос со вчерашним преследованием.

— Может быть, вы и правы, — заметил он. — Вполне возможно, что они и не подозревают ни о чем, а вчерашняя погоня за нами — чистая случайность. Человек, может быть, как следует выпил и стал преследовать нас просто так, из-за чудачества. Не исключена возможность, что я попал под обычное наблюдение. Не думаю, чтобы англичане в самом деле верили, что я торговый атташе.

— Я имею в виду пе вчерашнее преследование, — сказал я, — а телеграмму, которую вы прочтете, когда проявите пленку.

Я рассказал Мойзишу о замечании английского посла. Но он не мог сказать мне, что же так насторожило англичан.

Мойзиш не смог найти правдоподобного объяснения, чтобы прогнать все мои страхи.

Объяснение я нашел много лет спустя в мемуарах фон Папена. Он, оказывается, отправился к турецкому министру иностранных дел Нуману Менеменджоглу, имея сведения, полученные от меня. Фон Папен был дипломатом и политиком. Он ясно представлял себе общую картину событий и, конечно, должен был предпринять что-то. Он, очевидно, хотел сделать предупредительный выстрел, чтобы помешать туркам осуществить их намерение присоединиться к англичанам. Я, конечно, не знал этого. Из-за сомнительной репутации меня боялись вовлечь в большие дела государства. Фон Папен писал следующее:

«Ряд английских телеграмм вынудил меня немедленно обратиться к Нуману. Мне нужно было только напомнить о телеграмме, в которой предлагалось установить радарные установки в европейской Фракии, с тем чтобы английские бомбардировщики могли бомбить румынские нефтяные вышки с еще большей точностью. С моей точки зрения, тогдашняя ситуация требовала немедленного и решительного вмешательства. Поэтому я должен был дать Нуману понять, что у меня имеются кое-какие сведения об английских планах на этот счет. Я рассказал ему, что английский военно-воздушный атташе или его коллега намекнул об этих планах представителям нейтральных государств. Моей обязанностью было привлечь его внимание к той серьезной опасности, которая может возникнуть, если о размещении этих радарных установок станет известно Берлину. Если это случится, я вряд ли смогу предотвратить налет немецкой авиации на Стамбул. Нумана очень удивила обширность моих сведений. Пораженный всем этим, он поведал содержание нашего разговора английскому послу. На следующий день на моем столе лежала телеграмма, в которой сэр Хью сообщал об этом в министерство иностранных дел! „Папен знает больше, чем ему следует знать“».

Итак, сам Папен насторожил дремлющих англичан.

Но в то время я, конечно, не знал об этом. Мне не было известно, что предпринял Папен. Все, что я знал и чувствовал тогда, так это страх, панический страх.

Я попросил Мойзиша подвезти меня к моему домику. Мара сидела в кресле и занималась своими ногтями, окруженная канарейкой, кальяном, цветами и виски. Идиллическая картина. От всего этого кровь закипала в моих жилах.

— Только что получил письмо от родственника, — сказал я ей.

— Ну и что?.

Ей это было неинтересно, и она продолжала заниматься своими ногтями и слушать музыку. Из приемника лилась «Жизнь в цвету» — модная французская песенка.

В то утро я получил письмо от своего дальнего родственника — Мехмета.

«Дорогой Эльяс, все мы надеемся, что ты пребываешь в полном здравии», — писал он. Письма от родственников, которые не писали тебе целую вечность, но которые хотят чего-нибудь от тебя, начинаются именно так.

«Ты помнишь нашу маленькую Эзру? — продолжал Мехмет. — Она хорошо учится, и мы очень довольны ею. Отметки у нее отличные…»

В письме было много о маленькой Эзре, которую я никак не мог вспомнить. Когда я последний раз видел кузена Мехмета, у него было много маленьких дочерей.

«Сможешь ли ты что-нибудь сделать для Эзры в Анкаре? Мы будем очень благодарны тебе. Она ведь кончила коммерческий колледж…»

Я отложил письмо в сторону и перестал думать о нем.

Родственники никогда не интересовали меня. Кузен Мехмет, видимо, думал, что если я работаю в посольстве, то могу творить чудеса.

Я посмотрел на Мару и злобно усмехнулся.

— Мы освободим одну комнату, — обратился я к ней. — Эзра будет жить с нами.

— Кто эта Эзра? — недовольно спросила она. Я ухмыльнулся:

— Родственница. Я и сам едва помню ее. Она кончила школу и…

— Она приедет и будет жить здесь?

Мара рассуждала так, будто это был ее дом.

— Я должен помочь ей, — спокойно ответил я. — Она дочь моего кузена, которому я многим обязан.

В действительности я ничем не был обязан Мехмету.

— Что ей здесь нужно?

О небо! Откуда я могу знать это? Анкара — как-никак столица. Девочка хочет стать на ноги. У меня есть связи, и я могу помочь ей.

Первые дни после этого разговора Мара буквально кипела от злости и стала очень ревнивой. Потом успокоилась и начала убеждать, что Эзра будет мешать нам в нашем маленьком уютном гнездышке.

Я слушал нежные причитания Мары, но уши мои были словно заложены ватой.

То, что она говорила, звучало правдиво. Она, видимо, еще любила меня и не могла предать.

Дышать стало легче. Вместе с симпатией к Маре ко мне вернулись уверенность и чувство превосходства.

Однажды, когда мы слушали музыку, Мара тихо, будто невзначай, сказала:

— Эзра не приедет сюда и не будет здесь жить. Ты работаешь на немцев. Теперь я знаю все.

Мара угрожала мне.

Я сильно ударил ее по лицу.

Случилось так, что Мара подслушала разговор между мистером Баском и его женой. Первый секретарь, как и все сотрудники посольства, был обеспокоен. Он рассказал жене, что немцы, наверное, имеют прекрасный источник информации, возможно, даже в личной резиденции посла.

Мара сразу все поняла.

Я вытащил из нее по капле все, что она знала.

— Я подслушала этот разговор совершенно случайно и клянусь тебе, что это все, что мне известно, — сказала она.

Я не знал, верить ей или нет.

Она клялась в своей любви и уверяла, что у нее не было намерения угрожать мне или шантажировать меня и что она рассказала все, что знала.

Я мучил ее своим недоверием, но так и не смог ни избавиться от страха, ни убедиться в том, что она теперь мой враг.

Когда на следующее утро я шел на работу в посольство, то заметил на другой стороне улицы высокого, стройного человека, который поглядывал на вход в посольство. Он закуривал, прикрыв спичку ладонями. Может быть, он пытался спрятать свое лицо? Или наблюдал за мной? У него было молодое неприятное лицо. Лицо моего преследователя. Я впал в панику.

Я стал терять самообладание, и все попытки взять себя в руки были напрасны.

Я свернул ковер в своей комнате. Деньги были расстелены по полу как другой ковер, самый дорогой, какой только можно представить. Я поднял несколько банкнот и похрустел ими.

Иногда я думал, что оставлять деньги под ковром, рискованно. Можно было хранить их под ступеньками в подвале, где вынимался камень, но моя гордость, а также мысль, что кто-нибудь может случайно найти их, удержала меня от такого шага. К тому же я имел удовольствие каждый вечер смотреть на них.

Я проклинал свою неспособность принять определенное решение. Я также проклинал и свой страх, для которого я не мог найти оправдания.

На кухне я встретился с Маноли Филоти. Заставил себя улыбнуться.

— Что ты скажешь об отце, который хочет доверить мне свою дочь? — спросил я его.

В горшке у Маноли лежала курица.

— Сколько девушке лет?

— Ей, должно быть, около семнадцати.

— В таком случае, ее отец самый настоящий дурак, — заключил Маноли с ухмылкой.

— Посмотри, может быть, тебе удастся устроить ее служанкой у леди Нэтчбулл-Хьюгессен, — вмешался в разговор Мустафа.

— Неплохая идея, — сказал Маноли с улыбкой. — Я всегда ночую дома, она вполне может спать в моей комнате.

— И в какой-то вечер ты наверняка не пойдешь домой, — заметил я.

Мы продолжали шутить. Я громко смеялся.

— Твоя Эзра красива? — спросил Маноли.

— В семнадцать лет трудно быть другой, — ответил я. — Я и вправду поговорю с леди Нэтчбулл-Хьюгессен.

Только после этих слов я понял, что действительно было бы неплохо найти для Эзры работу в посольстве. Опа могла бы стать моей помощницей.

— Она может оказаться полезной для всех нас, — сказал я, улыбнувшись.

Маноли и Мустафа ухмыльнулись.

Теперь я не переставал думать об Эзре, и это связывалось с мыслью, что угрожающие тени существовали только в моем воображении и что нет причины не продолжать начатое.

В одно прекрасное утро я отправился к леди Нэтчбулл-Хьюгессен.

Я рассказал — ей, что одна моя родственница, молоденькая девушка, на днях приезжает в Анкару и ей негде остановиться. Не нужна ли она случайно леди Нэтчбулл-Хьюгессен?..

Она холодно выслушала меня. Служанка ей не нужна, но девушка на несколько дней может остановиться в посольстве, пока не найдет чего-нибудь подходящего. Она сказала это с видимым безразличием.

— Очень благодарен вам, мадам, — сказал я и, поклонившись, вышел из комнаты.

Во время разговора с леди Нэтчбулл-Хьюгессен я тщательно изучал ее. Как жена посла будет реагировать на мою просьбу? Но было ясно, что она ни в чем меня не подозревала. Никто не знал, что Цицероном был я. В тот день я чувствовал себя на седьмом небе. После второго завтрака посол, как и обычно, играл на рояле. В тот день он позвонил и спросил стакан фруктового сока. Я принес его и несколько минут почтительно слушал музыку.

— Ваше превосходительство, вы прекрасно играете, — позволил себе заметить я.

— Благодарю, вас, — ответил он с улыбкой.

Я закатил глаза и, приложив руку к сердцу, начал петь арию из «Летучего голландца».

Как я уже сказал, в тот день я чувствовал себя на седьмом небе. В середине фразы я остановился с виноватым выражением лица.

— Извините меня, ваше превосходительство. Сэр Хью улыбнулся и кивнул.

— У вас неплохой голос. Похоже, что вы учились.

— Да, ваше превосходительство, я учился в стамбульской консерватории.

Сэр Хью взял несколько аккордов и улыбнулся. Я сразу узнал знакомую мелодию. Положив руку на рояль, я запел:

Посол аккомпанировал превосходно. Он вел мой голос, как настоящий музыкант.

Нет, он, конечно, не подозревает меня.

Музыка унесла нас далеко-далеко. Комнату заполнили чудесные звуки.

Песня кончилась. Каждый из нас расточал комплименты другому. Выйдя из гостиной с пустым стаканом, я решил, что у меня нет причин бояться посла.

Он играл более часа. Музыка разливалась по всему дому. За это время я успел сфотографировать несколько документов. В одном из них упоминалось, что 14 января 1944 года должен быть произведен налет авиации союзников на Софию.

Выйдя из своей комнаты, я неожиданно натолкнулся на Мару. Посол все еще играл.

Она стояла у служебного входа с коляской, в которой барахтался ребенок Басков.

Я строго посмотрел на нее: она ведь никогда раньше не бывала здесь.

Мара склонилась над ребенком:

— Вот где работает твой папочка…

По-прежнему склонившись над ребенком, она взглянула на меня. Я заставил себя улыбнуться и сделал вид, что заинтересовался ребенком, и даже поиграл с ним двумя пальцами.

— Какая ты стала большая! — воскликнул я. Мара заулыбалась.

Затем тихим, сдавленным голосом она сказала, что слышала, как мистер Баск сказал жене, что из Лондона только что прибыли несколько агентов секретной службы.

Я потрепал щечку ребенка, и Мара медленно пошла за коляской.

Итак, она предупредила меня.

Я потерял счет времени с тех пор, как начал играть в опасную игру. Тогда была осень, а теперь уже зима. Я не замечал, как одна за другой бежали недели. Для меня все дни были похожи один на другой. Я жил в постоянном нервном напряжении. У меня в жизни не было ничего, кроме безумной жажды денег, риска и страха.

Стоял январь. Тепло укутанный ребенок с румяными от мороза щечками напомнил мне о том, как быстро идет время.

Я поспешил в свою комнату, собрал деньги, пленку, приспособления для фотографирования, прикрыл все это фраком посла, к которому пришил несколько пуговиц, и спрятал все это под лестницей.

Теперь, когда под ковром денег не было, я впервые почувствовал ничтожность всего того, что я сделал.

Мара предупредила меня вовремя.

Когда сэр Хью позвонил мне, в его кабинете находились еще три человека. Когда я вошел, двое оценивающе посмотрели на меня и потом долго, внимательно рассматривали меня с профессиональным недоверием. Третий сидел на корточках в углу. Там находился хорошо замаскированный сейф, который он, видимо, исследовал.

— Принесите, пожалуйста, нам кофе, — сказал сэр Хью. Тон его голоса был, как и обычно, дружелюбный.

Интересно, думал я, эти три агента только что прибыли или же давно находятся в доме? А что, если сэр Хью просто умышленно задержал меня в гостиной у рояля, чтобы эти люди могли спокойно обыскать мою комнату?

Когда я подавал им кофе, все они, как мне показалось, испытующе смотрели на меня.

— Сколько времени вы уже служите у меня, Эльяс? — по-французски спросил меня сэр Хью.

— Три месяца, ваше превосходительство.

— Я им очень доволен, — пояснил он по-английски. Все трое молчали.

Один из них сказал мне по-английски:

— Принесите молока, пожалуйста. — Хорошо, — ответил я.

— И сахару, — добавил он по-немецки.

Я уже собирался дать понять ему, что понял его, по в последний момент сообразил, что это была ловушка. Я тихо сказал по-французски.

— Прошу извинить меня, сэр, я с трудом понимаю по-немецки. — Я посмотрел сэру Хью прямо в глаза и добавил: — Я только знаю слова из некоторых немецких песен, но не знаю, что они означают.

Сэр Хью подтвердил это взглядом.

— Принесите еще сахару для джентльмена, — сказал сэр Хью по-французски. Он, как я понял, не одобрил подобных неделикатных методов, которыми пользовалась секретная служба.

Я принес сахар, хотя его и без того было вполне достаточно. Мне с трудом удавалось сдерживать дрожь своих рук.

Я назначил свидание с Мойзишем.

Чтобы связаться с ним по телефону, мне пришлось затратить в этот раз больше времени, чем обычно. Вероятно, у Мойзиша был новый секретарь.

— Говорит Пьер. Могу ли я поговорить с господином Мойзишем?

— С кем вы хотите говорить?

— С господином Мойзишем. Скажите ему, что с ним хочет поговорить Пьер.

У нее был приятный, чистый голос, но, видимо, за- медленное восприятие.

— Пьер? — спросила опа с улыбкой. — Какой Пьер? Вероятно, ей хотелось пофлиртовать с неизвестным

абонентом, но у меня было неподходящее для этого настроение.

— Просто Пьер, — серьезно сказал я. — Соедините меня, пожалуйста.

— Хорошо, — недовольно сказала она.

У нее в самом деле был очень приятный голос, и я даже пожалел о своей резкости.

— Я сегодня не в форме, — пробормотал я, но в ответ услышал голос Мойзиша, и мы договорились о встрече.

Мы, как и обычно, ехали по пустынным улицам.

— Они пустили по следу своих агентов, — сказал я Мойзишу.

— Вы уверены?

— Да. Их специально пригласили из Лондона!

— Тогда все усложняется. Вы, видимо, захотите на какое-то время прекратить свою работу?

Я пожал плечами:

— Надо выждать. Они обыскали комнаты всех слуг.

— Значит, не только вашу?

— Я не знаю, были они в моей комнате или нет. Но Мустафа жаловался, что кто-то рылся в его вещах. В моей комнате они не оставили никаких следов.

— Значит, у них пока нет подозрений.

— Фотоаппарат и деньги надежно спрятаны.

Я протянул Мойзишу пленку, а он вручил мне деньги, полагая, что это, может быть, в последний раз.

— Один из них обследовал замаскированный сейф в кабинете сэра Хью, — сказал я.

Мойзиш внимательно посмотрел на меня.

— В таком случае, они даже не знают, каким образом происходит утечка их секретов, — сказал он, ободряюще улыбаясь.

— Почему вы так думаете?

— Потому что они, по всей вероятности, ищут спрятанные микрофоны. Если они обследовали сейф, значит, они подозревают, что где-то скрыты микрофоны. Они и не предполагают, что в данном случае следует искать фотоаппаратуру.

Его предположение несколько успокоило меня. Нервы мои были напряжены до предела, и я готов был ухватиться даже за соломинку.

Я нервно засмеялся:

— И сэр Хью, и я немножко нервничаем. Но у каждого на то свои причины. Сегодня мы музицировали, и это придало нам обоим силы идти вперед каждому своей дорогой.

Мойзиш как-то странно посмотрел на меня. Он, видимо, решил, что я схожу с ума. Я ухмыльнулся.

— Я пою, а он аккомпанирует мне на рояле. Если эти ребята найдут спрятанный микрофон и проиграют запись, вот будет потеха.

Эта мысль позабавила нас обоих. Когда мы прощались, я сказал:

— Пожалуйста, извинитесь за меня перед вашей секретаршей. Я был с ней довольно резок. Это новая девушка, не так ли?

— Да. Она только что приехала из Софии.

— Ей повезло.

— Почему?

— Посмотрите на один из кадров пленки. Через неделю на Софию будет произведен сильный налет.

Выйдя из машины, я направился к Маре, чтобы поблагодарить ее за то, что она вовремя предупредила меня.

Я боялся привидений. Боялся Мары, которую подозревал в предательстве. Боялся неизвестного молодого человека с неприятным лицом, который чуть было не напал на мой след. Боялся агентов английской секретной службы, которые искали спрятанные микрофоны.

Предчувствие не предупредило меня, что в этот день я говорил со своим настоящим врагом — женщиной, которая раскусила меня, с женщиной, которая напала на след человека, скрывавшегося под кличкой «Цицерон».

Я боялся привидений и теней. Но не этого следовало бояться. Надо было бояться приятного, нежного голоса нового секретаря Мойзиша.

С тех пор я много думал об этой девушке, думал о ней и ненавидел ее. Я узнал кое-что о ней и однажды даже увидел ее, когда наша дуэль умов еще продолжалась, но многие детали стали мне известны только тогда, когда я решил написать эту книгу. С помощью господина Ногли и двух немецких журналистов я узнал многое о женщине, голос которой впервые услышал по телефону Мойзиша. Ее звали Корнелия Капп.

Корнелия Капп, новый секретарь Мойзиша, красивая двадцатитрехлетняя блондинка, дочь немецкого дипломата, работала на американцев.

«Мне было шесть лет, когда я впервые посетила Соединенные Штаты, — читал я впоследствии ее записки. — Я родилась в Берлине, но никогда, по сути дела, не жила в Германии. Мой отец был консулом в Бомбее до того, как его перевели в Соединенные Штаты. Там он стал генеральным консулом в Кливленде (штат Огайо). В Соединенных Штатах у меня было много друзей. Я жила в Кливленде до тех пор, пока не началась война. Я возвратилась в Германию вместе с отцом в 1941 году».

Ее отец служил в Италии, а затем в Болгарии.

«В Штутгарте я несколько недель училась в школе медицинских сестер. Училась без всякой охоты, но другого выбора у меня не было. Иначе мне пришлось бы работать на фабрике. Благодаря связям отца мне удалось переехать к нему в Италию. В июле 1943 года вместе с родителями я переехала в Софию, где отец получил назначение в немецкое посольство. Я работала секретарем в посольстве. В Анкару я приехала не случайно. Через своих агентов в Анкаре американская секретная служба связалась со мной в Софии в августе 1943 года, и я была втянута в шпионскую работу на американцев. В Анкаре Мойзиш значительно облегчил мне работу. Уже через четыре дня у меня был ключ от его сейфа, и я стала делать копии с его секретных документов. Мои братья — Питер и Тотард — были офицерами в немецкой армии и воевали на русском фронте — это явилось другой причиной того, почему я так легко завоевала доверие Мойзиша. Моя любовь к одному человеку, которого я встретила еще в Кливленде, сыграла важную роль в том, что я охотно согласилась работать на американскую секретную службу. (Я не стану называть имени этого человека.) В Анкаре я встретила его вновь. Он был теперь агентом так называемого „управления стратегических служб США“».

В Софии Корнелия уговорила отца подыскать ей работу в какой-нибудь нейтральной стране, например в Турции, где жизнь молодой женщины будет веселее. Это была чистая случайность, что она попала к главному источнику разведывательной информации в Анкаре — к самому Мойзишу, которому в этот момент как раз требовался секретарь. В немецком посольстве она была бы рада любой работе.

Корнелия была любимицей отца и считала себя баловнем судьбы, потому что снова встретила человека, которого когда-то сильно любила.

Когда в приемной Мойзиша звонил телефон, она поднимала трубку.

— Канцелярия торгового атташе, — говорила она. Мне нравился ее голос.

— Говорит Пьер. Господина Мойзиша, пожалуйста. Ее вопросы я объяснял тем, что она была новым сорудником.

— Пьер? Какой Пьер?

Она смеялась и долго не соединяла меня с Мойзишем. Я думал, что ей хотелось пофлиртовать со мной. Но она знала, что говорила с Цицероном.

«Я работала исключительно на американскую секретную службу, — писала Корнелия. — Мойзиш полностью доверял мне. Я знала о Цицероне еще до того, как получила задание читать всю почту, которую каждый вечер привозил курьер из Берлина. Поскольку я работала одна и к тому же мне никто не мешал, у меня было достаточно времени для того, чтобы снимать копии с приходящих из Берлина документов, из которых было ясно, что Цицерона следует искать в самом английском посольстве. Копии документов я передавала американцам каждый вечер. Однажды они чуть было не установили личность человека, который встречался с Мойзишем по вечерам и всегда вскакивал в машину на ходу. Это было в тот самый вечер, когда Мойзишу и Цицерону едва удалось уйти от преследования после дикой погони через всю Анкару. Американцы еще задолго до этого знали, что человек, имеющий кличку Цицерон, действительно существовал. Мне было поручено установить его личность».

Почему американцы задолго до этой дикой погони знали о существовании Цицерона? Каким образом и откуда они получили такую информацию?

Слава, которая окружала имя Цицерона, льстила моему самолюбию. Это имя было предметом толков в немецком министерстве иностранных дел и в немецкой разведке. О Цицероне говорили в ставке Гитлера и в американской разведке, возглавляемой Алленом Даллесом, братом Джона Фостера Даллеса, который впоследствии стал государственным секретарем Соединенных Штатов Америки. Слухи о Цицероне ходили среди агентов разведки и дипломатов.

— Цицерон? Так это же английский агент. Англичане используют его, чтобы ввести немцев в заблуждение.

— Цицерон — друг одного английского дипломата. Поэтому-то он и имеет доступ к секретным документам.

— Цицерон не существует. Его выдумала немецкая пропагандистская машина.

Как-то ночью я пробрался к Мойзишу. Там оказался и Енке.

— Если вы почувствуете опасность, сразу же приходите к нам, — сказал мне Енке. — Мы отправим вас в Германию. Фюрер приказал после войны дать вам виллу в качестве награды.

— Вы говорили обо мне Гитлеру?

— Конечно!

Меня, каваса, прямо-таки распирало от гордости. В своих мемуарах Франц фон Цапен, вспоминая об одном разговоре с Гитлером, пишет:

«Когда речь зашла об общей обстановке, я напомнил о решениях Тегеранской конференции, которые известны нам из телеграмм Цицерона».

Мойзиш, вспоминая о своей беседе с немецким министром иностранных дел, пишет:

«Риббентроп все еще не удостаивал меня своим взглядом. Он продолжал нервно вертеть в руках документы. Неуверенность и досада ясно отражались на его лице, когда он смотрел на кучку фотографий, которые обошлись Германии в шестьдесят пять тысяч фунтов стерлингов. Вдруг он схватил всю пачку, швырнул ее на конец своего огромного письменного стола и едва слышно проговорил: „Не может быть!“

Мойзиш также цитирует заявление Кальтенбруннера, начальника главного управления имперской безопасности третьего рейха:

„Риббентроп до сих пор твердо убежден, что камердинер подослан англичанами. Я хорошо знаю Риббентропа — он будет стоять на своем из простого упрямства. Во всяком случае, пройдет немало времени, прежде чем он изменит свое мнение, а ценнейшие разведывательные данные будут лежать в его столе, не принося никакой пользы. Этого нельзя допустить, и я добьюсь у самого фюрера, чтобы операцией „Цицерон“ занималась только секретная служба“.

Итак, два могущественных человека ссорились из-за Цицерона. Но в Анкаре я был не столько Цицероном, сколько кавасом, сующим свой длинный нос в чужие дела. Тогда я, конечно, всего этого не знал.

Откуда я мог знать тогда, что в Берне, в Швейцарии, находился американец по имени Аллен Даллес, который в течение длительного времени имел в Берлине много информаторов. Откуда я мог знать, что одним из этих информаторов был немецкий дипломат из окружения Риббентропа по имени Кобле, известный под кличкой Джордж Вуд, брата которого замучили фашисты? Только после войны я узнал, что Джордж Вуд информировал мистера Даллеса в Берне о существовании шпиона по кличке Цицерон, который должен был работать в английском посольстве в Анкаре.

Американцы буквально набросились на Цицерона. Им, конечно, хотелось преподнести на тарелочке своим английским союзникам разгаданную загадку о Цицероне с явным намеком на то, что те проспали. Цицерон стал, таким образом, игрушкой в руках соперничающих разведывательных служб, чей престиж был поставлен на карту.

Американцы привлекли к этому делу своего специалиста по Балканам Джорджа Эрла. Я могу гордиться тем, что задал головоломку мистеру Эрлу — личному другу президента Рузвельта. Мною, простым кавасом, стали заниматься в международном масштабе.

Мистер Эрл, бывший губернатор штата Пенсильвания, бывший американский посол в Вене и Софии и, наконец, военный атташе в Стамбуле, вспомнил вдруг о женщине-агенте американской секретной службы в Софии. А что, если попробовать протащить ее в немецкое посольство в Анкаре? Речь шла о Корнелии Капп.

Кличка Цицерон путешествовала из Берлина через Берн, Вашингтон, Стамбул и Софию в- Анкару. Она явилась предметом горячих споров, восхищения и возмущения, вызвав тайную подпольную борьбу в нейтральной Анкаре, где дипломаты враждебных государств холодно приветствовали друг друга.

Я, конечно, тогда ничего не знал обо всем этом и меньше всего думал о том, что молодая- женщина шла по моему следу, рискуя своей головой.

Когда-то я ненавидел Корнелию Капп, но с тех пор прошло почти двадцать лет, и теперь былые чувства притупились.

Однако в то время я знал только ее голос. Лишь много лет спустя я узнал о ней кое-какие подробности.

Мне сказали, что она живет в Америке. Я написал туда своим друзьям, но безрезультатно. Они ответили, что в такой огромной стране, как Соединенные Штаты, бесполезно искать женщину, которая наверняка вышла замуж и уже много лет живет под фамилией мужа. Я писал иммиграционным властям, но они даже не потрудились ответить мне.

Решив написать эту книгу, я попросил журналиста Томаса Бейла помочь мне разыскать ее. И вот однажды он выследил Корнелию. Она жила в Чикаго у супругов Кутандин на Канмор-авеню.

Последовала переписка с супругами Кутандин, которая помогла узнать дальнейшую судьбу Корнелии. Мне дали адрес одного чикагского ресторана, где, как мне сказали, Корнелия работала официанткой. Мне сказали, что ее самой близкой подругой была Виолетта Кайл, известная по прозвищу Пинки. Пинки сообщила следующее:

„Я до сих под работаю в ресторане. А Корнелия давно уже ушла от нас. Мистер Клаус, хозяин ресторана, взял Корнелию к себе потому, что она немка. Сам он тоже немец. Дезертировал из армии еще во время первой мировой войны и жил здесь под чужим именем. Но об этом стало известно совсем недавно, когда он покончил жизнь самоубийством… Во всяком случае, он помог Корнелии. Корнелия замужем или была замужем за Биллом Горманом, бывшим агентом Федерального бюро расследований. Она встретила его у Кутандин. Они оба жили там. Я думаю, что сейчас они живут в Сан-Диего, штат Калифорния“.

Затем Бейл посетил Корнелию Горман, урожденную Капп.

„Опа живет в пригороде Сан-Диего, — писал он. — Ее муж — скупщик частей самолетов и электронного оборудования. Они живут в маленьком домике, находящемся на территории военно-морской базы“.

Я изучил всю информацию о Корнелии, которую мне удалось добыть. Прочитал все письма супругов Кутандин. Прочитал письмо Пинки и, наконец, записки самой Корнелии. В результате я обнаружил, что она была не английским агентом, как я предполагал, а американским.

6

Прибытие агентов английской секретной службы из Лондона дало о себе знать. Сейф сэра Хью был оборудован сигнальной системой. Приехавшие вслед за ними специалисты часами пропадали в кабинете, и я мог только предполагать, чем они там занимались. Копия ключа к сейфу сэра Хью теперь была бесполезной.

Я воспринял это как намек судьбы и свыкся с мыслью, что Цицерон на какое-то время должен исчезнуть. Я перепрятал деньги. Теперь они хранились в ящике письменного стола у меня дома. К этому времени я стал довольно богатым человеком и решил оставить работу каваса. Никто не мог заставить меня продолжать опасную игру: я не был связан обязательствами.

Нужно было только уничтожить фотоаппаратуру, и тогда не осталось бы никаких следов. Но я не смог сделать этого. Я чего-то ждал, сам не зная чего.

Как-то мы встретились с Мойзишем, но мне нечего было ему дать. Я рассказал ему о новых трудностях.

На меня нашла апатия. И я не имел сил ни остановиться, ни идти вперед.

— Воздушный налет на Софию произошел, — пробормотал Мойзиш.

Я пожал плечами:

— Я же говорил вам об этом.

Я знал, что в Берлине были люди, которые все еще сомневались в подлинности моих документов.

О налете на Софию Мойзиш позже писал: „Удовлетворен ли Берлин? Ведь теперь-то у них было доказательство, что Цицерон их не обманывает. Четыре тысячи болгар — мужчин, женщин и детей — поплатились за это своей жизнью“.

— Теперь все будут верить, что ваши материалы подлинные, — сказал Мойзиш.

Но мне было все равно.

— Вы продолжите свою работу? — спросил Мойзиш.

— Не знаю.

Я отправился домой. Мара была в истерике и набросилась на меня со слезами на глазах:

— Миссис Баск скоро поедет в Лондон из-за ребенка. Просит меня поехать с ней.

— А почему бы тебе не поехать?

Мара смотрела на меня широко раскрытыми глазами.

— Я так и знала! — воскликнула она. — Я так и знала! Между нами давно все кончено! Ты выпроваживаешь меня!

— Ты же первая сказала, что уезжаешь, — заметил я. — Ты первой заговорила о поездке в Лондон.

— Ты давно мечтаешь отделаться от меня!

Я вышел из дому и направился в посольство. Там было тепло. Тишина, уют, цивилизация. Как это ни странно, но в посольстве я ощущал мир и покой, как будто это было мое единственное пристанище.

Неизменное дружелюбие ко мне сэра Хью заставило меня испытать чувство стыда. Я даже позавидовал Мустафе, его беззаботной жизни. Когда-то и я был таким!

— О аллах! — воскликнул Мустафа, увидев меня. — Она приехала! Эзра здесь!

Я совсем забыл, что написал своему кузену, чтобы он прислал Эзру ко мне: для нее была работа.

Приезд Эзры положил конец всем моим благим намерениям.

Я был на двадцать лет старше Эзры. Это было единственное, что заставляло меня задуматься.

Я был тщеславный, циничный, суеверный и некрасивый человек. Имелись у меня и другие недостатки. Я был очень честолюбив и искренне сожалел об этом. Мне не хватало силы воли отправить Эзру обратно.

Ей же исполнилось семнадцать. Она была очень красива, как и многие девушки турецкого или греческого происхождения. Мягкое, податливое существо. Чарующий смех. Она уже в день своего приезда покорила Маноли, Мустафу и даже дворецкого Зеки. Она принесла с собой жизнь в ту часть дома, где размещалась прислуга. Заставила мужчин ходить на цыпочках. Позволяла, чтобы ей угождали, говорили комплименты. Мысль о том, что Мустафа может быть рядом с ней, когда я занят, приводила меня в бешенство, и поэтому я обходился с ней очень жестоко.

— Не знаю, найдется ли для тебя здесь работа, — сказал я ей. — Ты плохо одета и слишком шумлива.

— Мустафа сказал…

— Мустафа не имеет успеха у женщин и всегда рад встретить женщину, которой он понравится.

— Но он мне не нравится.

— Ничем не могу помочь. Ты можешь с ним ходить гулять, если тебе хочется. У меня нет времени. Я слишком занят.

— Но почему вы не скажете мне, что я делаю не так?

— Я уже сказал тебе, что у меня нет времени. Такое обращение с ней было моим единственным оружием против ее молодости. Ей дали комнату Маноли.

— Не думаю, что леди Нэтчбулл-Хьюгессен позволит тебе остаться здесь. Мне кажется, что лучше всего написать твоему отцу…

— Я не поеду домой! Пожалуйста, не отправляйте Меня домой!

— Тогда пойди в парикмахерскую и приведи в порядок свои волосы.

У нее были чудесные волосы. Мне нравился их удивительно красивый блеск. После некоторых моих замечаний Эзра стала чувствовать себя менее уверенно.

В выражении ее лица появилась беспомощность, когда я смотрел на нее. На комплименты, расточаемые в ее адрес другими, она не обращала никакого внимания. Единственное, что ее радовало, — это мои похвалы.

Я гладил костюм сэра Хью в гладильной комнате, когда вдруг не стало тока.

Я пошел к щиту. Эзра была уже там.

— Должно быть, сгорела пробка, — заметил я. — Пойди и попроси у Мустафы новую.

— Нет, — сказала она, — ни одна из пробок не сгорела. Я их вынула.

Я с удивлением посмотрел на нее.

— Здесь рабочие, — пояснила она. — Они делают что-то в сейфе, где находятся деньги. Мне сказали, чтобы я вынула пробки…

Я не стал ждать, когда она кончит говорить. То, что Эзра приняла за сейф с деньгами, в действительности был сейф, где хранились секретные документы. Я поспешил в кабинет посла.

Сотрудник посольства из службы безопасности сидел со скучающим видом, наблюдая за двумя рабочими, которые возились с сейфом.

— Неужели надо было обязательно вынимать пробки? — спросил я. — Мне нужен ток. Иначе сэр Хью рассердится.

Дверца сейфа была открыта. Рабочие трудились над сигнальной системой и не обращали на меня никакого внимания.

— Я немедленно поставлю все пробки на место! — сказал я сердито и повернулся, чтобы уйти.

Тогда один из рабочих пошел за мной.

— Почему это вас так расстраивает?

— Мне надо гладить.

— Где пробки?

Я повел его к щиту. Эзра все еще была там.

— Если вам нужно починить сигнальную систему, — холодно сказал я, — достаточно вынуть одну пробку.

— Это мое дело, — проворчал рабочий.

Ему пришлось несколько раз ходить взад и вперед, прежде чем он нашел нужную пробку. Потом он вкрутил остальные.

— В конце концов, совсем не обязательно выключать ток по всему дому только потому, что не работает сигнальный звонок! — сказал я улыбаясь.

Рабочий ушел в кабинет. Я посмотрел на Эзру;

— Заметь пробку, — приказал я. Она была в недоумении.

— Зачем?

— Просто хочу, чтобы ты заметила ее, вот и все. Былая самоуверенность вернулась ко мне. В этот момент я вдруг почувствовал, что удача, которая, как мне казалось, покинула меня, вернулась снова.

Я мог делать все, когда был предметом восхищения, а Эзра начинала восхищаться мною.

— Хочу дать тебе одно задание, — сказал я ей. — Какая польза от того, что сейф будет оборудован сигнальной системой? Ведь чтобы не звенел сигнальный звонок, достаточно просто вынуть одну пробку.

— Я не понимаю, — пробормотала она.

— Сегодня вечером я тебе все объясню.

Эзра осталась возле щита с пробками, а я возвратился в гладильную. Утюг снова стал горячим.

Мы сидели в такси.

— Езжайте через старый город, мимо Цитадели, затем на бульвар Ататюрка и потом к холмам.

Я наслаждался тем, что мог отдавать приказания водителю такси и что Эзра была рядом со мной.

Я решил показать ей Анкару ночью. Но мысли Эзры, как я знал, были заняты другим.

— Почему вы купили мне это пальто? — тихо спросила она.

Мы ходили с ней в магазин, и я купил ей красивое, отделанное мехом пальто.

— Мне не нравится твое старое, — небрежно ответил я. — Не так легко быть красивой. Вот это Цитадель.

Она посмотрела туда, куда я показывал, но не проявила должного интереса. Ее мысли были заняты пальто.

— Оно ужасно дорогое, — сказала она.

— Ты не должна об этом беспокоиться.

Для нее я был загадкой: обращался с ней грубо, но сделал ей дорогой подарок.

Мы ехали по залитому ярким светом бульвару Ататюрка. Машина мягко скользила по снегу.

Мне хотелось обнять Эзру, но я удержал себя от этого, боясь все испортить. Улицы стали тише. Мы проехали по красивейшему кварталу вилл и выехали за город.

Холодная зима, казалось, достигла своего апогея. Горы Анатолии покрылись снегом. Ночное небо было холодным и чистым.

Я сказал водителю, чтобы он остановился и ждал пас.

— Давай немножко пройдемся, — сказал я Эзре.

Я шел рядом с ней, глубоко засунув руки в карманы пальто. Издалека доносился приглушенный угрожаю- щий вой.»

— Это волки. Зимой они подходят к самому городу. Ты замерзла?

Я заметил, что она дрожала.,

— Нет, — тихо проговорила она.

— Что ты думаешь об этой войне? Она удивленно посмотрела на меня:

— Какое отношение имеет она к нам?

— Совершенно верно.

— Я ничего не понимаю…

— Ты хотела бы учиться в университете?

Мой вопрос застал ее врасплох. Современная турецкая девушка ни о чем так не мечтает, как об учебе в университете. В Турции женщин, как правило, ни во что не ставят, но девушка, которая учится в университете, чувствует себя свободной.

Эзра опустила голову. Она постепенно привыкала к моим сюрпризам. <

— Мне всегда хотелось учиться, — прошептала она. Снег скрипел под ногами.

— Ты помнишь, какую пробку нужно вынимать? Она молча посмотрела на меня.

— Если ты еще помнишь, в один прекрасный день сможешь пойти в университет.

— При чем тут пробка?

Пришлось объяснить ей. Тишина и наши гулкие шаги помогали мне.

— В сейфе находятся не деньги, — сказал я, остановившись. — В нем хранятся военные секреты.

Для Эзры я был темным силуэтом на фоне белой, мерцающей вдали горы. Я играл роль, и она, безусловно, удалась мне.

— Имей в виду, что может случиться всякое. Ну пойдем!

Мы медленно пошли к машине. Для Эзры это была ночь холодной романтики и привлекательной опасности.

— Вы передаете все немцам? — спросила она детским, страстным шепотом.

— Это не твое дело.

Мы сели в такси. Эзра сидела в углу прямо и неподвижно. Я курил. Слышал, как она несколько раз тяжело вздохнула.

— Я не знаю точно, какая пробка, — сказала она.

— Я еще подумаю, можно ли тебя использовать.

Это было вечером четвертого дня после приезда Эзры.

Слово «Оверлорд» вновь и вновь появлялось в документах, которые я фотографировал. Фактически не было никакого сомнения в том, что это кодовое наименование второго фронта, на открытии которого настаивали русские, то есть вторжения во Францию.

Стало возможным распознать намерения англичан, американцев и русских.

Черчилль хотел, чтобы Турция вступила в войну. Он планировал вторжение в Грецию. Хотел с помощью туров захватить Салоники и вторгнуться на Балканы, что-ты западные союзники, как и русские, имели там плацдарм.

Но турки колебались. Они заявили, что не вступят в войну до тех пор, пока не состоится успешное вторжение во Францию. Англичане же хотели, чтобы вступление Турции в войну и вторжение в Грецию предшествовали вторжению во Францию. Я понимал обстановку, которая вырисовывалась из документов. Вопрос состоял в следующем: выиграет ли дипломатическую битву английское давление или же турецкая тактика сдерживания?

Эзра быстро разобралась во всем. На другой же день после нашей поездки она пришла ко мне в комнату.

— Сэр Хью уехал на банкет, — сказала она. Я улыбнулся, ибо знал, что так будет.

— Откуда ты это знаешь? — спросил я.

— Я видела его в машине. Маноли сказал мне, что он уехал на банкет. — Она попала в мои сети и потому хотела удивить меня. — Его секретарь тоже ушла.

Я встал.

— Возможно, она вышла немножко пройтись, — решил я.

Эзра покачала головой.

— Вы хотели, чтобы я сходила в парикмахерскую… — Только сейчас я заметил, что у нее новая прическа. — …и когда я выходила, она вошла. А на прическу уходит много времени.

Волнение охватило меня. Я заставил себя улыбнуться: не хотел, чтобы Эзра догадалась о моих переживаниях.

— Тогда вынь пробку…

Эзра удивилась. Лицо ее стало сосредоточенным. Но в ответ она только улыбнулась.

— В этом нет необходимости, — тихо сказала она. — Я ее уже вынула.

7

Только теперь я понял, почему устроил Эзру в посольстве. Мне нужен был зритель.

Мара в свое время также играла такую роль. Мне нравилось сначала заставлять ее волноваться, а затем восхищаться. У новой, критически настроенной аудитории я должен был вырвать первые аплодисменты. Необходимость произвести впечатление была намного сильнее страха.

Я чувствовал себя героем шпионской драмы. Эзра была восхищенным зрителем в ложе, который после окончания пьесы попросит у меня автограф.

— Подожди за дверью.

— Хорошо, — прошептала она.

Ее ожидание за дверью не играло никакой роли, но этого требовала моя шпионская игра. Как Эзра могла помочь мне, стоя в коридоре? Какая польза была бы от того, что она закричала бы: «Осторожно, кто-то идет!»? Моей целью было показать ей, каким хладнокровным я могу быть, совершая такой отчаянный подвиг. Ее восхищенные глаза возбуждали меня и подгоняли, как шпоры скаковую лошадь. Эта игра делала меня хладнокровным и придавала силы.

Поднимаясь по лестнице в комнату, где находился сейф, я чувствовал на себе взгляд Эзры.

Что могло случиться со мной? Сэр Хью на банкете. Люси, его секретарь, в парикмахерской. Леди Нэтчбулл-Хьюгессен с утра не выходила из своей половины: она простудилась и теперь лечила себя фантастическим количеством чая.

Я вошел в кабинет и без колебаний открыл сейф. Затем взял документы из красного ящика, закрыл сейф и пошел к себе в комнату, насвистывая популярную французскую песенку.

Эзра смотрела на меня широко открытыми глазами, когда я проходил мимо, но я даже не взглянул на нее.

Сфотографировал документы.

Документы содержали директиву министерства иностранных дел, информирующую турецкое правительство о военных планах союзников на 1944 год. Как мне стало известно, предполагалось проведение операции против немецких позиций на Балканах, то есть вторжение в Грецию.

«Предполагалось, что английским бомбардировщикам и истребителям будет разрешено перебазироваться 15 февраля на аэродром в Измире для оказания эффективной поддержки войскам союзников, высаживающимся в районе Салоник. Необходимо произвести на турецкое правительство соответствующее впечатление, с тем чтобы они дали согласие на эту операцию и помогли провести ее».

Это означало вовлечение Турции в войну. Но в тот момент для меня были важнее слова восхищения, с которыми семнадцатилетняя девушка обратится ко мне, когда я поделюсь с ней тем, что мне стало известно.

При фотографировании фотоаппарат пришлось держать в руках: свою «треногу» я оставил на «вилле Цицерона». Документы я спрятал под полой фрака. Проходя мимо Эзры, сказал ей:

— Поставь пробку на место через пять минут. Я не задержусь в кабинете.

Я медленно поднимался по лестнице, не спешил, что-бы не умалить тем самым восхищения, и платил за это диким страхом.

— Эльяс! — услышал я. Это был голос леди Нэтчбулл-Хьюгессен.

Я словно прирос к полу и озадаченно смотрел на женщину, чья бдительность пугала меня больше, чем хмурый взгляд ее мужа.

— Что там с этой девушкой, вашей родственницей? Нашли вы ей работу?

— Еще нет, мадам, — выдавил я из себя. — Я думал, что, возможно, она будет работать здесь, потому…

— Я же сказала вам, что она может остановиться здесь только временно.

— Конечно, мадам. Я немедленно все сделаю. — Сколько прошло времени?! — Мадам, я не осмелюсь… Эзра уйдет из посольства сегодня же. Вы можете спокойно отдыхать, мадам…

А что, если Эзра уже поставила пробку на место?

— Скажите Мустафе, чтобы он принес еще одну чашку чая.

— Я сейчас же скажу ему, мадам.

Я повернулся, будто бы собираясь идти на кухню. Ее голос остановил меня.

— Эзра может не уходить сегодня, — сказала она более мягким голосом. — Но она не может жить здесь бесконечно.

Она кивнула мне и надменной, величавой поступью направилась в свою комнату., Я пристально смотрел на нее.

— Я вам многим обязан, мадам, — пробормотал я и вошел в комнату, где стоял сейф. Мне и в голову не пришло, что было бы разумнее сначала узнать, ввернула ли Эзра пробку на место. Но мне хотелось поскорее избавиться от документов.

Я открыл сейф, положил бумаги в ящик и снова закрыл его. Сигнальная система молчала. Я пошел на кухню.

— Чай для леди! — крикнул я. Мустафа вытаращил на меня глаза:

— Ты себя хорошо чувствуешь?

— Ты должен отнести ей чай!

Не имея сил контролировать себя, я ушел, сильно хлопнув дверью.

На лице Эзры появилось беспомощное, виноватое выражение.,

— Пробка разбилась, когда я пыталась поставить ее на место, — прошептала она.

Итак, нашелся человек, на котором я мог сорвать зло. Вероятно, я был всем обязан тому, что пробка разбилась, но это не успокоило меня.

— Возьми новую пробку! — закричал я.

— Я не виновата, — заикаясь, проговорила она.

— Ты мне больше не нужна! — крикнул я ей. — Ты и минуты не можешь оставаться в посольстве.

Ноги у меня подкашивались.

Эзра опустила голову и поэтому не заметила, в какую я впал панику.

В этот раз мы встретились с Мойзишем по его просьбе не в машине, а в его кабинете, приняв те же меры предосторожности, что и во время первого визита. Я опять пролез через отверстие в заборе за сараем с инвентарем.

Меня принял господин Енке.

— Мойзиш придет через несколько минут, — сказал он и улыбнулся. В его глазах я прочитал похвалу.

— Если немцы не примут соответствующих мер, Турция вступит в войну, — сказал я ему и рассказал содержание последних документов.

— В таком случае, мы немедленно сделаем представление турецкому правительству, — проговорил он.

Вскоре появился Мойзиш, и я передал ему пленку. Фон Папен позже писал в своих мемуарах: «Информация Цицерона была весьма ценной по двум причинам. Резюме решений, принятых на Тегеранской конференции, были направлены английскому послу. Это раскрыло намерения союзников, касающиеся политического статута Германии после ее поражения, и показало нам, каковы были разногласия между ними. Но еще большая важность его информации состояла прежде всего в том, что он предоставил в наше распоряжение точные сведения об оперативных планах противника».

Эти сведения они получили. Но смогут ли они удержать Турцию от вступления в войну?

Я чувствовал себя защитником интересов Турции, хотя и непрошеным.

— Я выступаю от имени моей страны, — высокопарно сказал я как-то Эзре и тут же хвастливо добавил: — правда, за мою работу мне платят огромные суммы, но из кармана иностранного государства. Я истощаю не турецкую казну.

Эзра слушала меня с благоговением. В ее глазах я был великим человеком.

Я купил ей одежду в знак благодарности за то, что сигнальный звонок не зазвенел. Она сочла этот подарок великодушным жестом героя, который, по ее мнению, мел все основания сердиться на нее и даже быть грубым с ней. Эзра не могла больше оставаться в посольстве, и я сказал ей, что она будет теперь жить на «вилле Цицерона».

— О, я так рада! — воскликнула она.

— Почему?

— Боялась, что вы отошлете меня обратно, к родителям.

— Я должен был бы сделать это, — сказал я сурово. — Возможно, начнется война.

— Я хочу остаться с вами, — тихо проговорила она и опустила глаза.

Я сделал вид, что не расслышал ее последних слов.

— К пятнадцатому февраля все прояснится.

— Неужели нельзя сделать так, чтобы ее не было? — спросила Эзра с детской наивностью.

— Возможно, я уже предотвратил ее, — сказал я самодовольно, — но еще не уверен в этом.

Эзра смотрела на меня с благоговением, и я наслаждался этим.

Итак, я был знаком с планами великих людей, в чьих руках находились судьбы целых народов. Мне удалось завладеть секретами, от которых зависело очень многое. В то же время я с любопытством наблюдал, как Мара ссорилась с Эзрой.

— Ты дождешься, что я уеду с миссис Баск в Лондон, — заявила она.

Но это не тронуло меня. Я уже не боялся, что Мара предаст меня: она была слишком слаба. Уже в течение длительного времени она отступала и веда лишь сдерживающие действия.

Я привез Эзру к себе домой. Мы приехали на такси с чемоданом и ящиком с платьями, которые я купил ей в самом модном магазине.

— Как ты осмелился! — воскликнула Мара.

Я рассмеялся, и это окончательно освободило меня от страха, который охватил все мое существо при встрече с леди Нэтчбулл-Хьюгессен.

— Уж не думаешь ли ты, что она моя любовница?…Дни шли. Я был внимательным камердинером посла

и в то же время ежедневно фотографировал его секретные документы. Жена посла была настроена ко мне дружелюбно: я аккуратно выполнял все ее желания. Вопрос о вступлении Турции в войну все еще не был решен.

— Она твоя любовница? — как-то спросила меня Мара.

— Не твое дело.

— Миссис Баск опять просила меня поехать с ней в Лондон. Что ты мне посоветуешь?

— Что ж, Лондон — прекрасный город.

Вопрос о вступлении Турции в войну был решен первым. Фон Папен сделал представление турецкому правительству. Сведения о секретных соглашениях, которые он получил от меня и которые столь сильно удивили анкарское правительство, дали туркам возможность избежать войны. Турецкий министр иностранных дел дал английскому послу отрицательный ответ. Я сфотографировал его. Папен писал:

«Благодаря Цицерону ответ турецкого правительства союзникам от 12 декабря лежал на моем столе через несколько дней. Менеменджоглу заявил, что ввиду совершенно недостаточного поступления предметов снабжения турецким вооруженным силам закончить подготовку к Салоникской операции к середине февраля невозможно. Эта нота сильно разочаровала западных союзников…

Таким образом, — писал он далее, — Гитлер знал, что задуманное Черчиллем наступление на Салоники в феврале не состоится… 3 февраля английская военная миссия покинула Турцию. Знаменательно и то, что маршал авиации Линнель, который должен был возглавить наступление на Салоники, намеченное на 15 февраля, также покинул страну… От Балканской операции вынуждены были отказаться».

Сфотографировал я и телеграмму, содержавшую текст турецкого отказа, который сэр Хью послал в Лондон. Его гнев нашел отражение и в депешах, отправленных им в Лондон; их я тоже сфотографировал. В них он предлагал разорвать отношения с Турцией.

Я фотографировал все документы и чувствовал большое облегчение в связи с тем, что угроза войны, нависшая над моей страной, миновала. И это произошло не без моего участия, чем я, конечно, гордился.

Сэр Хью должен был провожать маршала авиации Линнеля.

— Какой сегодня чудесный день, ваше превосходительство, — заметил я, подавая ему костюм.

— Если бы вы знали, как мало интересует меня погода, — ответил он. Но откуда он мог знать, что я имел в виду не погоду?

В то время как сэр Хью прощался с маршалом авиации Линнелем, я вытирал слезы на глазах у Мары. Она осталась верной миссис Баск и сопровождала ее в Англию.

— Я не сержусь на тебя, — сказала она на прощание.

В эту ночь Эзра стала моей любовницей. Когда много лет спустя я снова встретил Эзру и мы разговорились, она сказала с улыбкой:

— Ты выпроводил Мару и в два счета обвел меня вокруг пальца. Но ты не подумал о женщине, которая так много значила для тебя. Ты тогда даже не знал, что Корнелия существует.

Я рассказал ей, как мне удалось заполнить пропуски в этой истории.

От супругов Кутандин, от официантки Пинки и от самой Корнелии я узнал, почему она получила такое задание, и ее дальнейшую судьбу. Однако я но-прежнему считал ее второстепенной фигурой и иногда с трудом верил в ее существование.

Узнать что-либо о Корнелии можно было только от тех, кто работал с ней в немецком посольстве в Анкаре — от Мойзиша и его коллег. Однако поездка в Германию была мне не по средствам, да и к тому же я плохо знал немецкий язык. Господин Ногли связал меня с журналистом Гансом Шварцем, который рассказал мне, как Корнелия шантажировала своих коллег.

Мойзиша хорошо знал некий Зейлер, который был пресс-атташе у фон Папена. Однажды мы с Мойзишем встретились у него на квартире. Как раз там я передал Мойзишу снимки документов, в которых говорилось об отмене вторжения в Грецию и захвате Салоник. Зейлер был высокий, широкоплечий человек с каштановыми волосами, и наша встреча походила скорее на вечеринку. Мы пили виски, и всем нам было очень хорошо. Мойзиш, указав в сторону рояля, сказал:

— Вы как-то рассказывали, что пели под аккомпанемент сэра Хью. Это правда?

— Вам, немцам, всегда нужно все доказывать, — сказал я и спел несколько арий.

Именно Зейлер привез Корнелию в Анкару. Теперь он живет где-то в пригороде Нюрнберга. Рояля у него больше нет — он стал фермером-птицеводом.

Один из кусочков мозаики, которую я составлял, чтобы создать портрет Корнелии, представлял собой магнитофонную запись интервью господина Шварца с Зейлером.

Я сидел в своей стамбульской квартире и пытался воскресить в памяти прошлое. На стенах висели фотографии: я в нескольких ролях, которые мне приходилось играть. На одной из них я был снят во фраке у рояля. Я сидел, развалясь в удобном кресле, обитом цветастым материалом, и слушал разговор, касающийся моего прошлого. Казалось, моя комнатка перестала быть уютной.

Шуршание ленты магнитофона во время пауз раздражало меня.

«— Каковы были ваши обязанности в немецком посольстве в Анкаре в тысяча девятьсот сорок четвертом году?

— Я был пресс-атташе.

— Какие у вас были отношения с Мойзишем?

— Мы били друзьями.

— Вы работали с ним?

— Когда представлялся случай.

— Как случилось, что Корнелия стала секретарем Мойзиша?

— Это чистая случайность.

— Весьма примечательная случайность. Это вы привезли ее в Анкару?

— Мойзишу срочно потребовался секретарь.

— Потому что сообщения Цицерона давали ему очень много работы?

— Да.

— Итак, он послал вас в Софию и поручил вам подыскать подходящего секретаря, и вы случайно напали на Корнелию. Вы, вероятно, знали, что в Софии она работала на американцев?

— Откуда я мог знать об этом тогда? У вас неверные сведения. Мойзиш не посылал меня в Софию искать секретаря. Все произошло случайно, когда я поехал в Софию по своим делам.

— По каким?

— Купить принадлежности для телетайпа, копировальную бумагу и прочее. Все это было очень трудно достать в то время в Берлине.

— Корнелия сама обратилась к вам?

— Я остановился в отеле „Болгария“, который предназначался для немцев. Здесь жили сотрудники посольства, члены торговых делегаций и офицеры, приезжавшие в Софию по разным делам.

— И там же жила Корнелия Капп?

— Да.

— Тоже чисто случайно?

— Она жила с родителями. Ее отец был генеральным консулом при немецком посольстве.

— А она?

— Она работала секретарем в посольстве. — Благодаря отцу.

— Она была толковым работником. Все говорили об этом.

— Эльяс Базна, он же Цицерон, на себе испытал, насколько толковой была она.

— Ее родителей я встретил в гостиной отеля. Очень приятные люди. Капп — дипломат старой школы. Он был генеральным консулом в Бомбее, а позже — в Кливленде и…

— Да. Все это я знаю. Сколько ему тогда было лет?

— Лет пятьдесят. Очень мягкосердечный человек…

— Особенно по отношению к дочери.

— Это верно. У меня создалось впечатление, что он готов был выполнить любой ее каприз.

— В том числе и желание предать интересы родины?

— Что он мог поделать?

— Она была привлекательной?

— Да, очень. Я думаю, ей тогда было не больше двадцати».

Трудно сказать плохое о красивой двадцатилетней девушке. Я отлично представлял себе, как мягкосердечный господин Капп боготворил свою любимую дочь, красивую блондинку, которая должна была уничтожить меня.

«— Вы говорили с господином Каппом всегда в присутствии Корнелии?

— Да-

— Она, конечно, старалась быть при разговоре.

— Это не было заметно. Капп спросил меня, не найдется ли для нее работы в Анкаре. Турция ведь была нейтральной страной, а в Софии ждали воздушных налетов.

— О которых вы знали благодаря Цицерону.

— Немецкие дипломаты в Софии ждали больших неприятностей».

Наступила большая пауза. Слышно было лишь шуршание магнитофонной ленты. Я мысленно представлял себе пожимавшего плечами Зейлера. Может быть, он слишком много говорил в то время? Мойзиш, видимо, рассказал ему о многом. Не они ли оба бросили меня в руки Корнелии?

«— Итак, вы сказали Каппу, что ваш друг Мойзиш, сотрудник главного управления имперской безопасности, который проводил знаменитую операцию „Цицерон“, настолько загружен делами, что ему нужна помощь?

— Нет, это произошло не так.

— А как же тогда?

— Я сказал ему, что для его дочери можно найти работу в Анкаре и что я попытаюсь сделать что-нибудь. Я ведь знал, что Мойзишу требовался сотрудник.

— Так вы попали в ловушку.

— Вы предполагаете, что господин Капп был заодно с Корнелией?

— А почему бы нет?

— Это был честный человек. Узнав позже всю правду о Корнелии, он умер с горя.

— Итак, она сначала обманула отца, а затем и вас.

— Я только хотел помочь коллеге, в котором был полностью уверен. Я сказал Каппу, что для такой должности требуется подходящий во всех отношениях человек.

— И наверное, Корнелия воскликнула в этот момент: „Тогда это как раз для меня!“

— Нет. Корнелия как раз ничего не сказала. Она все время молчала. Говорил господин Капп. „Дочь старого дипломата, — сказал он, — несомненно, является подходящим человеком“.

— И вы рассказали ему, что она, как секретарь Мойзиша, примет участие в операции „Цицерон“?

— Ничего подобного я ему не говорил.

— Вы хотите сказать, что не упоминали об операции „Цицерон“, о которой в немецких дипломатических кругах говорили так же много, как и о любовных похождениях Геббельса?

— Я никогда не упоминал о Цицероне. Только…

— Только что?

— Я упомянул в разговоре, что мы имели определенные источники информации. Но я никогда не упоминал об этом в присутствии Каппа. Я говорил об этом другим людям.

— Вы ходили куда-нибудь с Корнелией?

— Боже мой, не делайте из этого романа! По возвращении в Анкару я сказал Мойзишу, что нашел для него подходящую девушку. Дочь генерального консула, которая выросла в Америке и которая знала английский язык как родной. Мойзиш сказал мне: „Она будет работать у меня. Это как раз то, что мне нужно“.

— Почему он проявил такое рвение?

— Он был порывистый человек, как и все австрийцы.

— И она приехала в Анкару?

— Сначала она прошла проверку по управлению кадров министерства иностранных дел и управлению имперской безопасности. Ведь в конечном счете она должна была работать по линии Кальтенбруннера.

— И все они считали, что Корнелия подходила для этой работы.

— Она приехала в Анкару в январе сорок четвертого года.

— Представляю, как она ликовала!»

То, что я услышал дальше, поразило меня:

«— Мы с Мойзишем отправились на станцию, чтобы встретить ее. Когда она вышла из вагона, я вздрогнул от неожиданности.

— Почему?

— Я описывал ее как очень красивую и хорошо одетую девушку. Когда Корнелия показалась на ступеньках вагона, у нее был такой вид, что Мойзиш вопрошающе посмотрел на меня.

— Корнелия произвела плохое впечатление?

— Она выглядела ужасно. Это был клубок нервов. Волосы падали ей на лицо, руки были. грязные, под ногтями тоже грязь.

— Но после поездки по железной дороге…

— О нет, это не то, совсем не то. У меня создалось впечатление, что во время поездки что-то случилось и это повлияло на нее так сильно, что она совершенно потеряла интерес к тому, как она выглядит..

— Возможно, у нее были неприятности и она хотела избавиться от шпионских поручений. Возможно, американцы, на которых она работала, во время поездки вступили с ней в контакт. Возможно, на нее было оказано давление. Она могла согласиться на что-нибудь, а затем изменить свое решение, поэтому-то на нее и было оказано давление…

— Не знаю. В то время мы были совершенно сбиты о толку ее внешним видом и поведением.

— Позже она изменилась?

— Внешне она, конечно, изменилась. Мойзиш всячески увещевал ее, просил следить за собой и вести себя достойно девушке. За это, я думаю, она и возненавидела его. Но, кроме того…

— Что?

— С ней было много хлопот. Она была ко всему безразлична, никогда не смеялась и даже не улыбалась. Полная противоположность тому, какой она была в Софии. Она стала совершенно другим человеком. Мойзиш даже говорил, что ей, может быть, надо найти какого-нибудь парня. Возможно, это и было причиной всех неприятностей. С ней было трудно из-за ее истеричности…»

На этом магнитофонная запись кончилась.

В письме, приложенном к магнитной ленте, говорилось, что запись будет продолжена.

Итак, Корнелия была загадкой не только для меня, но и для тех, кто близко знал ее.

Я вернулся к корреспонденции из Сан-Диего (штат Калифорния) и заявлению самой Корнелии Капп. Она заявила следующее:

«Мое истеричное поведение было не чем иным, как отвлекающим маневром. Мне надо было замаскировать свою действительную нервозность и беспокойство. Я ведь жила в постоянном страхе, и если бы вела себя нормально, то это только привлекло бы ко мне внимание в те дни, когда напряжение стало почти невыносимым. Поэтому-то в самые напряженные дни моя действительная нервозность не бросалась в глаза».

Значит, Корнелия, пытаясь разоблачить меня, умышленно играла роль истерички.

Одно в ее заявлении взволновало меня:

«Находясь в Анкаре, я принимала сильнодействующие лекарства, потому что моя работа требовала ужасного нервного напряжения. Я знала, что даже блестящие связи моего отца в Берлине не спасли бы меня от виселицы».

Была ли это только игра? Или, может быть, Корнелия принимала лекарства, чтобы заглушить свою совесть и страх?

Я сидел в мягком, удобном кресле, окруженный корреспонденциями, магнитными лентами и турецкими безделушками. А что, если бы дверь вдруг открылась и в комнату вошла Корнелия, которой сейчас около сорока и у которой, как и у меня, лучшие годы позади?

Я бы сказал ей: «Мы оба должны признать, что это была грязная работа. Нас использовали так же, как я использовал свою „лейку“. Разве эта работа дала нам истинное удовлетворение? Большую часть времени мы занимались тем, что скрывали свой страх».

Согласилась бы со мной Корнелия?

Я бы криво усмехнулся и добавил: «Что они посоветовали вам сделать, чтобы вы забыли свой страх?»

8

Надежды людей всего мира во время войны были прикованы к загадочным словам — операция «Оверлорд».

Для генеральных штабов это была математическая проблема, для секретных служб — загадка, а для противника — смертельная угроза. Для каждого из 176 000 офицеров и солдат, предназначенных для высадки, эта фраза могла означать смерть.

Операция должна была начаться в день «Д», точная дата которого еще не была окончательно определена. Но было всего несколько дат, подходящих для события, на которое союзники возлагали все свои надежды. Успех зависел от совпадения ряда факторов.

Во-первых, предшествующая ночь должна быть лунной. Должен быть хороший прилив, но море не должно быть слишком бурным. 176 000 человек, которые в этот день пересекут Ла-Манш вместе с 20 000 машин, танков и других подвижных средств, боящиеся смерти, так же как и все люди, должны забыть свой страх. Они должны высадиться и закрепиться на берегу Нормандии или умереть.

Нервное напряжение от ожидания дня «Д» было огромным. Небо затянули низкие облака, дул юго-западный ветер и лил сильный дождь. Море бурлило. Офицеры, занимавшиеся планированием операции, нервничали: они могли выбрать только три дня из всего- месяца, когда все условия для успешной высадки были благоприятными.

Немецкие синоптики предсказали, что штормовая погода продержится несколько дней. Однако синоптики союзников считали, что погода улучшится па следующее утро в течение нескольких часов. Поэтому день «Д» был назначен на следующий день.

176000 человек пересекли пролив и высадились на берегу Нормандии. Это произошло 6 июня 1944 года. Операция «Оверлорд» началась.

Я стал догадываться о значении операции «Оверлорд» за три месяца до ее начала. Это странное название стало встречаться все чаще и чаще в телеграммах, которые я фотографировал. Я был первым человеком па другой стороне, кто узнал об операции «Оверлорд».

Я был в отличной форме. Эзра, моя любовница, подогревала мою страсть к приключениям.

Я объяснил Эзре, что такое операция «Оверлорд». Она означала открытие второго фронта, чего требовали русские. Когда русские повторяли свое требование, эта фраза сразу же появлялась в телеграммах. Второй фронт — это единственное, что могла означать операция «Оверлорд».

— Англичане хотели, чтобы Турция выступила на их стороне. Тогда немцам придется заниматься Балканами, и дивизии, которые они должны будут держать здесь, не удастся использовать для отражения вторжения во Францию. Но Турция все еще не дает согласия на вступление в войну. Сэр Хью телеграфировал в Лондон, что турки согласятся на это только после того, как операция «Оверлорд» окажется успешной, — объяснял я Эзре. Я возомнил себя выдающимся стратегом. — Если немцы будут настороже, им нечего бояться, — продолжал я. — Все, что им нужно сделать, так это только внимательно читать документы, которые я им даю. В них все сильнее делается ударение на операции «Оверлорд». Теперь уже осталось недолго ждать. Если немцы умны, приготовления, которые они сделают…

Эзра слушала меня с большим вниманием. О Маре я теперь даже не вспоминал. Все мои мысли занимала Эзра, нежная, робкая, преданная.

— Ты не бросишь меня? — спросила она. Ее вопрос испугал меня.

— Ты же знаешь, что когда-то нам придется расстаться.

Она согласилась со мной и в подтверждение этого только кивнула.

Я оставил ее дома, а сам пошел в английское посольство. Точно в половине восьмого утра я подал сэру Хью апельсиновый сок. Когда он был на официальном обеде, я сфотографировал документ, в котором тоже упоминалась операция «Оверлорд».

Операция «Оверлорд» преследовала меня. Позже мне стало известно, что первым, кто сообщил о ней немцам, был я.

Судя по содержанию документа, американский генерал по фамилии Эйзенхауэр должен был осуществлять верховное руководство операцией. В то время эта фамилия мне ничего не говорила. Итак, верховным главнокомандующим должен был стать американец. На турецкое правительство это должно было произвести сильное впечатление. Предполагалось, что турки будут рассматривать назначение американского генерала на пост верховного главнокомандующего как лучшую гарантию успеха и поймут, что теперь наступил подходящий момент для вступления в войну.

Я позвонил в немецкое посольство. Мне ответила секретарь Мойзиша.

— Говорит Пьер.

Я был в отличном настроении.

— Как вы поживаете, дорогая? Какой сегодня чудесный день! Скоро весна. Что вы собираетесь делать на пасху?

— Уеду в отпуск, — сухо ответила она. — Так кто же со мной говорит?

— Пьер, близкий друг Мойзиша. Она захихикала.

— Я бы хотела знать, кто вы на самом деле.

— Это не должно вас интересовать, дорогая. Теперь, пожалуйста, соедините меня с господином Мойзишем.

Потом я услышал щелканье и голос Мойзиша.

— Было бы неплохо сыграть завтра в бридж, — сказал я. — У меня в руках полно козырей.

— Хорошо, — ответил Мойзиш каким-то раздраженным голосом.

— У вас плохое настроение? Пожалуйста, передайте привет вашей очаровательной девушке.

— Перестаньте говорить чепуху, — пробормотал он и положил трубку.

Мы встретились на углу улицы Оздемир. Поехали, как и обычно, вокруг старого города — и обменялись деньгами и катушкой фотопленки.

— Ваша секретарша сказала мне, что на пасху поедет в отпуск.

— Слава богу.

Увидев на его лице неприятное выражение, я улыбнулся. Мойзиш, видимо, не мог сказать о ней ничего хорошего.

— Хотелось бы как-нибудь прогуляться с ней.

— Если вам нравятся истеричные женщины, почему бы и нет.

Я похлопал Мойзиша по спине и выскочил из машины. Придя в посольство, я положил деньги под свой ковер.

Пасха 1944 года, как я узнал впоследствии, была важным периодом в жизни Корнелии Капп.

Семнадцать лет спустя, тоже в дни пасхи, я сидел в своей стамбульской квартире, пытаясь выяснить тайну событий того времени. Вторая магнитофонная запись только что прибыла по почте. Снова вопросы и ответы:

«— Что случилось перед пасхой?

— Девушка, казалось, совершенно потеряла рассудок.

— Что вы имеете в виду, когда говорите, что она потеряла рассудок?

— Истеричность ее не знала пределов.

— Она ведь говорит теперь, что это была игра.

— Я этому не верю.

— Может быть, она думала, что Мойзиш стал подозревать ее?

— Возможно. Но в действительности ей не о чем было беспокоиться. У нас и в мыслях не было, что она работала на другую сторону. Каждый акт предательства, о котором мы узнавали, вызывал у нее вспышку ярости.

— О каком предательстве вы говорите?

— В то время два немца перешли к англичанам.

— В Анкаре?

— Нет, в Стамбуле. Они работали в немецком генеральном консульстве. Сотрудники военной разведки.

— Важные люди?

— Да, это привело немцев в смятение. Сначала исчез один, потом — другой.

— Корнелия притворялась негодующей?

— Да. Она проклинала их. Рассказывала о своих двух братьях, которые служили на восточном фронте. Говорила, что эти люди наносят удар в спину солдатам, сражающимся на фронте. Говорила о долге перед родиной. „Германия должна выиграть войну, — сказала она, — несмотря на то что у нее много врагов“.

— Пыталась отвлечь от себя подозрение?

— Наверное. Она приносила в посольство письма от своих братьев и читала их нам.

— Что это были за письма?

— Это были волнующие письма, письма солдат, которые знают, за что они борются. Мойзиш говорил, что она плакала над этими письмами.

— Видимо, и на предателей находит сомнение.

— Трудно сказать, что происходит в душе человека в такие моменты!

— Она просто хорошо играла свою роль.

— Очевидно, другого объяснения нет. Мойзишу в конце концов все это так надоело, что он захотел избавиться от нее.

— Значит, не она хотела уйти от него, а он хотел избавиться от нее?

— Их желания могли совпасть. Мы, конечно, не могли знать, что она фактически получила то, что хотела. Она ведь считала, что опасность подстерегает ее на каждом шагу. Возможно, она думала, что Мойзиш наблюдает за ней. Но это было далеко не так. Мойзиш просто очень устал от нее. Он даже ходил к Папену.

— Почему?

— Хотел избавиться от нее по-умному. Ведь ее отец находился на дипломатической службе. Надо было убедить его в необходимости забрать дочь к себе. Предлог мог быть такой: по состоянию здоровья она не может удовлетворительно выполнять свои обязанности.

— Значит, было направлено письмо господину Каппу в Софию? * '

— Нет, за это время его перевели в Будапешт. Мы написали ему туда, причем Корнелия не знала об этом.

— Таким образом, все должно было выглядеть так, как будто сам отец хотел, чтобы она возвратилась к нему?

— Да, Мойзиш пощадил чувства старого человека. Корнелия была крайне невнимательна. Допускала очень много ошибок, и когда ей указывали на это, закатывала истерику.

— Она, видимо, уделяла слишком много внимания работе для другой стороны…»

Я слушал магнитофонную запись и представлял себе душевное состояние Корнелии в то время. Она фактически достигла своей цели. Догадывалась, кто был Цицерон, и в то же время боялась разоблачения.

Разговор продолжался:

«— Мы даже обрадовались, когда однажды Корнелия попросила дать ей отпуск. Она сказала, что хотела бы провести отпуск с отцом в Будапеште. Мойзиш сразу же пришел ко мне и рассказал об этом, радостно потирая руки. „Дела идут значительно лучше, чем мы ожидали“, — заметил он.

— Он думал, что избавляется от истеричной секретарши легким и удобным способом?

— Да. И после этого он был исключительно любезен с ней. Однажды он даже пошел с ней в магазин — она хотела купить родителям подарки к пасхе.

— Ходила ли она с Мойзишем в магазин „АВС“?

— Да. Ведь это самый лучший магазин».

Я выключил магнитофон. Итак, девушка, которую я встретил в тот день в «АВС», была Корнелия.

Как-то мне захотелось сделать Эзре приятное. Мы остановились у магазина «АВС» и стали смотреть витрины.

— Какое красивое! — восторженно воскликнула она, глядя на одно из платьев.

Вечером того же дня я сидел в своей комнате в посольстве и думал об Эзре. Вспомнив о платье, представил себе, как она обрадовалась бы, если бы я принес ей коробку с этим самым платьем.

«АВС» — один из самых фешенебельных магазинов на бульваре Ататюрка. Если бы меня там увидели сотрудники английского посольства, моей шпионской карьере наверняка пришел бы конец.

Я гордился тем, что мог выполнять любые желания Эзры. Тогда я не думал об опасностях, которые могли подстерегать меня, и считал, что все будет продолжаться так вечно. Все сомнения отбросил в сторону. Когда предчувствовал недоброе, брал в руки пачки банкнот — и былая уверенность возвращалась ко мне. Я был ненасытен и не верил, что всему этому когда-то придет конец. Наступит конец Цицерону-шпиону и Эльясу-кавасу. Но ведь тогда начнется жизнь Базны-джентльмена. Я ведь был богатым человеком. Исключительно богатым человеком. В то холодное, чистое весеннее утро я обладал огромным состоянием: имел два миллиона триста тысяч лир, или триста тысяч фунтов стерлингов. Мысль об этом не давала мне покоя.

В магазине «АВС» (решил-таки купить Эзре это платье) я увидел Мойзиша. Он сделал вид, что не заметил меня. Но в его глазах я прочел недовольство: он проклинал мое безрассудство. Он сопровождал довольно привлекательную девушку, которая сразу же заинтересовала меня. У нее были белокурые волосы, длинные ноги, какие-то беспокойные глаза. Оба они плохо говорили по-турецки, и продавцы почти не понимали их.

— Не нужны ли вам услуги переводчика? — спросил я.

Тогда я и не подозревал, что человек, которому я предложил свою помощь, был моим противником. Я говорил с девушкой по-французски и потом объяснял продавщице по-турецки. Мойзиш с угрюмым видом стоял в стороне. Мы же с Корнелией весело болтали.

— Вам нужно белье, мадам? Ваш размер? Смертельные враги вели веселый разговор.

— Вы немка?

— Да.

— Надеюсь, вам нравится в Анкаре?

— Да, очень.

В то время Корнелия уже почти достигла своей цели: знала, где искать Цицерона. Она знала, что Цицерон был турок и служил в английском посольстве. Однажды она видела меня, но сейчас не узнала.

Позже она писала об этой встрече так:

«Я хорошо помню человека, который любезно помогал мне выбирать нижнее белье в магазине „АВС“. Я, конечно, не знала, что этот забавный человек был Цицерон. Тогда я не знала, как выглядит Цицерон. Однажды вечером он шел к Мойзишу. Я стояла напротив входа в посольство на противоположной стороне улицы и видела его. но было слишком темно. Он скрылся в направлении сарая с инвентарем (того, что в саду), но когда я подошла к этому сараю, он исчез».

Значит, Корнелия следила за Мойзишем, читала почту, которую доставлял курьер из Берлина, подкарауливала Цицерона ночью. Она все теснее сжимала кольцо вокруг Цицерона, чтобы уничтожить его. А теперь она не знала, что перед ней Цицерон.

— Спасибо вам за помощь, месье.

— До свидания, мадам. — Я улыбнулся.

Я решил при первом же свидании с Мойзишем расспросить его об этом очаровательном. существе.

— Платье на витрине, пожалуйста, — сказал я продавщице.

Из «АВС» я пошел в гостиницу «Анкара Палас». В вестибюле посмотрел свое отражение в бесчисленных зеркалах. Что ж, я был неплохо одет. Странная женщина, которую я встретил в «АВС», не выходила у меня из головы, и я улыбнулся. Подумал об Эзре, для которой только что купил платье. Очень дорогое платье. Еще раз помечтал о роскошной гостинице, которую собирался построить в Бурсе.

И в тот самый момент, когда я улыбался своему отражению, я снова увидел эту молодую женщину.

Увидел ее в зеркале в то время, когда она входила в вестибюль. Я хотел было подойти к ней и сказать: «Здравствуйте, мадам, я имел удовольствие только что видеть вас в „АВС“». Но в последний момент увидел, что она была не одна. За ней вошел молодой человек. Теперь они шли рядом и разговаривали. Прошли мимо, не замечая меня, и исчезли в ресторане.

Меня как громом ударило. Я пытался убедить себя, что ошибся, что это были привидения, но страх не покидал меня.

Я хорошо запомнил молодое холеное лицо человека, которого видел во время бешеной гонки. Я забыл и думать об этом человеке и об опасности. Теперь же опасность вернулась вместе со страхом.

Человек, который прошел по вестибюлю с молодой женщиной, был человек с молодым холеным лицом.

Эзра бросилась целовать меня.

— Оставь меня! — закричал я и оттолкнул ее.

— Я только хотела поблагодарить тебя…

— За что?

Мои мысли били далеко отсюда.

— За платье, которое ты мне купил…

— Какая ерунда!

Тысячи мыслей наполнили мою голову.

— Что-нибудь случилось? Не могу ли я чем-нибудь помочь тебе?

Слабый голос Эзры слышался откуда-то издалека. Но мои нервы не выдержали и я закричал:

— В чем дело?! Ты получила платье? Что еще ты хочешь? Ради бога, оставь меня в покое!

Она сидела, маленькая и запуганная, с глазами, полными слез.

— Я только хотела помочь тебе, — шептала она.

— Не будь ханжой! Никто не может мне помочь! Эзра отошла в угол комнаты, села в кресло и стала пристально смотреть на меня.

— Не смотри так на меня! — заорал я на нее. — Уйди отсюда!

Дикий внутренний страх перешел в ярость.

— Это ты виновата в том, что я пошел в этот проклятый магазин! — кричал я ей вслед.

Я задыхался от злости. Кто этот человек? Кто эта молодая женщина?

— Вы знаете даму, которая только что вошла сюда? — спросил я швейцара, стоявшего в вестибюле.

Он пожал плечами.

— А господина?

— Он часто приходит сюда. Видимо, англичанин. Фамилия его Сире или что-то вроде этого…

Но какое значение имела его фамилия? Если он был английским разведчиком, то фамилия его должна была звучать иначе.

Имело значение только то, что девушка-немка, с которой Мойзиш холил в «АВС», связана с англичанином и что последний однажды гнался за машиной, в которой был я.

Я попытался связаться с Мойзишем по телефону, но его не было в посольстве. Мысли, одна страшнее другой, преследовали меня.

Вполне возможно, что девушка была немецким агентом. Тайным агентом Мойзиша. И ей была поставлена задача завербовать англичанина. Мойзиш за последние несколько недель, видимо, узнал, кто был тогда нашим преследователем, но мне ничего не говорил. Он ведь многое скрывал от меня.

Был и другой вариант — англичанин пытался завербовать девушку, приятельницу Мойзиша.

Третий вариант состоял в следующем. Англичанин следил за мной и видел, как я разговаривал с девушкой в «АВС», и теперь подошел к ней, чтобы разузнать, знает ли она меня. Но в таком случае он, вероятнее всего, пошел бы за мной. Или они по чистой случайности пришли в «Анкара Палас» вместе? Или, или…

Я снова попытался дозвониться до Мойзиша, но его все еще не было в посольстве.

Почему на меня нашел такой страх? Может быть, мне только кажется, что этот человек преследовал меня? Я снова и снова пытался отогнать мучившие меня мысли, но бесполезно…

Тогда я отправился в английское посольство, взял деньги из-под ковра, фотоаппарат и поехал к себе домой.

Не спал всю ночь. У меня не было каких-либо доказательств того, что угроза нависла надо мной, но в глубине души я чувствовал, что впервые находился в опасности.

В четыре часа утра встал. Уничтожил все следы своей шпионской деятельности. Разбил «лейку» на мелкие части и выбросил их в речушку Инкесю Дерези. Металлические стержни, которые я долгое время использовал как треногу, отправились туда же.

За несколько недель до этого я арендовал в банке сейф и положил туда большую часть денег. Оставшуюся сумму положил в чемодан. Разбудил Эзру.

— Не задавай сейчас никаких вопросов, — приказал я. — Приедешь сегодня к полудню в английское посольство вот с этим чемоданом. Будешь ждать меня в такси в двухстах метрах от посольства…

Я видел ее полные тревоги глаза, но у меня не было времени для объяснений.

— Затем мы отвезем чемодан в банк. А пока сложи вещи. Ты ведь сюда уже не вернешься…

— Куда же я денусь?

Внешне она оставалась спокойной.

— Ты снимешь номер в гостинице. А я улажу все с этим домом.

Эзра молча взяла меня за руки.

Я погладил ее. Теперь, когда решение было принято, я стал спокойнее.

— Ничего не случилось, но следует упаковать вещи. — сказал я. — Хочу бросить свою работу.

В семь часов утра я уже был в посольстве. Вывернул стоваттную лампочку в своей комнате и ввернул на ее место лампочку поменьше. Стоваттную лампочку разбил в подвале на мелкие кусочки.

Было половина восьмого. Пора будить сэра Хью.

Я почувствовал огромное облегчение оттого, что вовремя прекратил свою работу.

Решил остаться в посольстве на некоторое время, а потом сообщить о своем уходе.

Украдкой посмотрел на сэра Хью. В постели он выглядел каким-то очень жалким.

Мне не приходилось говорить ему, что ванна готова. Было достаточно моего появления в спальне.

— Какой костюм, ваше превосходительство?

Он посмотрел в гардероб, который я открыл, и после недолгого размышления указал на темно-серый в полоску. Затем молча направился в ванную.

У меня приземистая фигура и грубое, безобразное лицо. Разглядывая себя в вестибюле «Анкара Палас» в щеголеватом костюме, я сокрушенно подумал о том, насколько мало похож я на настоящего джентльмена. Сэр Хью был джентльменом, даже когда исчезал в ванной утром, сонный и небритый.

Я достал темно-серый в полоску костюм, рубашку, галстук и носки к нему. К этому времени я уже достаточно хорошо изучил вкус сэра Хью. В какой-то момент в то утро мне вдруг стали отчетливо видны все мои недостатки. Зависть пропитала все мое существо.

Сэр Хью вышел из ванной свежим, сияющим и уверенным в себе.

«Я, ловкий, незаметный слуга, молча подал ему одежду. В этот момент мне захотелось сорвать с его лица маску устрашающей самоуверенности, которой я завидовал и только ради этого я готов был закричать, что Цицерон— это я.

— Вы, конечно, счастливы, что служите у меня, — сказал он сухо и улыбнулся.

По опыту я знал, что отвечать не следовало. Сэр Хью хотел показать этим, что у него хорошее настроение.

— Если бы вы служили у моего коллеги фон Папена, вы бы сейчас не улыбались.

Я вздрогнул. К счастью, я стоял в этот момент за его спиной.»

— Три немца только что дезертировали в Стамбуле. Об этом знали во всех посольствах начиная от послов и кончая швейцарами.

— Крысы покидают тонущий корабль, ваше превосходительство, — позволил я себе заметить.

— Мой коллега фон Папен сейчас должен сожалеть еще об одной потере. — В голосе посла зазвучали нотки удовлетворенности.

«Он наверняка станет рассказывать мне о том, что из немецкого посольства исчезла женщина», — подумал я. Сэр Хью не видел выражения моего лица; я подошел к гардеробу и достал из верхнего ящика чистый носовой платок.

— Исчезла женщина-немка, сотрудница посольства, — с удовлетворением отметил он. — У Папена все пошло кувырком.

Сэр Хью посмотрел на себя в зеркало, дружелюбно кивнул мне и пошел завтракать.

Я перестал что-либо понимать и от неопределенности чувствовал себя больным. Что же случилось? В «АВС» я встретил Мойзиша с интересной блондинкой. Затем я видел ее в обществе человека с молодым холеным лицом, которого имел все основания бояться. Я мог поклясться, что это было лицо нашего преследователя. И теперь сэр Хью упомянул об исчезновении из немецкого посольства женщины-немки. Была ли у меня причина считать, что это была та самая женщина, которую я видел в «АВС»? Все это могло быть плодом моего больного воображения.

С той ночи, когда я уничтожил все, что связывало меня с Цицероном, прошла неделя, пасхальная неделя 1944 года. За это время не случилось ничего такого, что могло бы показаться неестественным и действовать на нервы.

Я выехал из маленького домика, который с гордостью называл «виллой Цицерона», а Эзра переехала в комнат-

ку в Старом городе, куда я перевез и свои два чемодана с костюмами, сделанными на заказ, дорогим бельем и щеголеватыми ботинками.

Сэр Хью был очень дружелюбен со мной. Но его супруга, как мне иногда казалось, косо поглядывала на меня. Однако я уверил себя в том, что все является плодом моего воображения. Единственным необычным моментом было то, что Мойзиш стал недосягаем. Я звонил ему снова и снова. Но увы!.. Видимо, он уехал в Берлин. В конце концов, он не был обязан докладывать мне, что его вызывает начальство.

Пока сэр Хью завтракал, я спустился в кухню и там вдруг почувствовал, что у меня очень много свободного времени. В течение многих месяцев я вел двойную жизнь — каваса и шпиона. Теперь же мое бездействие явно должно было вызвать подозрение.

Маноли Филоти, казалось, только и ждал случая о кем-нибудь потрепаться.

— Из немецкого посольства исчезла женщина, — сказал он мне с важным видом.

Не было ничего необычного в том, что служащий посольства знал о таких вещах. Турецкие граждане служили во всех посольствах Анкары и постоянно чем-нибудь обменивались. Турецкие служащие из немецкого посольства обменивали турецкие вина на виски из американского или английского посольства или на водку из советского посольства. Тем же путем шли слухи.

— Слышал, — пробормотал я.

— Не знаешь, кто она? Я покачал головой.

Маноли удовлетворенно улыбнулся: видимо, имел что рассказать.

— Она секретарша. Зовут ее Корнелия Капп. Так я впервые услышал эту фамилию.

В полдень я сервировал чай в столовой. С сэром Хью был мистер Баск, его первый секретарь.

— …отправлена в Каир. Ее тщательно допрашивают.

У меня закружилась голова. Слова мистера Баска, конечно, ничего еще не значили, но дополняли картину, которая вырисовывалась у меня в голове. Я окончательно уверился в том, что молодая женщина, которую я видел в «АВС», — Корнелия Капп, что она связана с Мойзишем и знает, что Цицерон — камердинер английского посла. Теперь ее допрашивают в Каире. Чутье подсказывало мне, что опасность близка.

Вскоре я снова увидел человека с молодым холеным лицом. Он стоял на улице Ахмет Агаоглу, где был служебный вход в английское посольство. Значило ли это, что он знал, где работает Цицерон? Швейцар гостиницы «Анкара Палас» сказал, что фамилия этого человека Сире или что-то вроде этого.

Он стоял там с час, после того, как я увидел его. Затем он медленно пошел по направлению к центру. Я быстро накинул пальто и пошел вслед за ним, находясь на значительном расстоянии от него. Меня уже не интересовало, что подумает сэр Хью, если я понадоблюсь ему, а меня не окажется на месте.

Сире шел, словно совершая вечернюю прогулку. Он не спешил и не оглядывался.

На бульваре Ататюрка он сел в такси. Как только машина немного отъехала, я, дрожа от волнения, вскочил в стоявшее рядом такси и сказал водителю, чтобы он следовал за только что отъехавшей машиной. Деньги, которые я ему сунул, сделали свое дело. Он охотно выполнял все мои приказания.

На этот раз мы поменялись ролями. Теперь я преследовал человека с молодым холеным лицом. Но эта погоня была менее драматичной. Он не знал, что за ним следят.

Мы повернули на улицу Мармара Сакади. Машина, в которой ехал Сире, остановилась у первого же переулка.

— Езжай вперед мимо него, — приказал я водителю.

Сире заплатил водителю, вышел из машины и вошел в дом.

Своему водителю я сказал, чтобы он остановился и ждал меня на следующем углу.

Я вышел из такси, рискуя, что Сире может увидеть меня. Но если он знает меня, это не будет иметь значения. А если нет, то он просто-напросто не заметит меня.

Я вошел в дом и начал изучать табличку с фамилиями на дверях. Здесь жило много иностранцев. Это был дом с современными квартирами, в которых, как правило, жили работники посольства и бизнесмены. Фамилии Сире я не нашел, хотя там было много английских и американских фамилий.

Подойдя к дому, Сире достал из кармана связку ключей. Очевидно, он жил здесь.

Итак, обстановка сложилась таким образом, что он знал, где искать меня, а я знал, где можно найти его.

Я сел в такси и попросил водителя остановиться неподалеку от посольства. Никто не обратил внимания на мое отсутствие.

Все свободное время я наблюдал за домом с современными квартирами, но Сире не появлялся. У меня было много времени для размышлений, и я проанализировал все свои шансы. Что могла сказать англичанам Корнелия Капп в Каире? Предположим, она сказала им, что Цицерон — камердинер английского посла. Но это ведь только предположение, а где доказательства? Что станут делать англичане? Они могут обыскать мою комнату, но я уже избавился от всего подозрительного. Если бы за мной наблюдали, я давно заметил бы.

Все, что я могу сделать в данной обстановке, решил я, так это не поддаваться панике, вести себя так, будто ничего не случилось. Все зависело от того, выдержат ли мои нервы.

Но вот я снова увидел Сирса.

Он шел с Туна Каддеси. С ним была девушка в форме английского женского вспомогательного корпуса с короткими черными волосами.

Я стоял в дверях, и все мое внимание было сосредоточено на Сирсе. И только когда они скрылись в доме с современными квартирами, нервы мои дали сигнал тревоги.

Я видел, как Корнелия Капп уходила из «АВС», видел, как она прошла мимо меня с Сирсом в «Анкара Палас». У нее были длинные белокурые волосы. А у этой девушки — короткие черные. Но ее походка, ее осанка заставили дрогнуть мое сердце: женщина в английской военной форме была Корнелия Капп.

На следующий день я наконец связался с Мойзишем, и мы встретились вечером того же дня. На территорию немецкого посольства я, как и обычно, проник через дыру в заборе. Мойзиш ждал меня у входа в здание, где находился его кабинет. Это было в двенадцатом часу ночи.

Мойзиш выглядел больным. От былой жизнерадостности не осталось и следа. Лицо его дергалось.

— Вас не было в Анкаре в последние два дня?

— Я был в командировке.

Он старался, чтобы голос его звучал, как раньше, но не мог скрыть своей нервозности.

— Я больше не буду работать на вас, — медленно проговорил я.

— Это ваше дело.

— С вами была женщина, когда я случайно встретил вас в «АВС», — сказал я. — Что она знает обо мне?

Мойзиш пристально посмотрел на меня, но не проронил ни слова.

— Стоит ли мне опасаться ее? Он очнулся и прохрипел:

— Она ничего не знает.

— Зато я знаю о ней все. Она дезертировала, не так ли? Ее фамилия Корнелия Капп.

Лицо Мойзиша застыло как маска.

— Что вы знаете? — спросил он каким-то чужим голосом.

— Корнелия Капп дезертировала или нет?

— Она исчезла. Мы не знаем, где она.

Мойзиш говорил неохотно. Приходилось буквально вытягивать из него слова.

— Она ведь была вашим секретарем? Он кивнул.

— Это она соединяла меня с вами по телефону? Он снова кивнул.

— Что вы знаете? — повторил он.

— Она у англичан. Я могу показать вам дом, где вы можете ее найти.

Мойзиш продолжал прямо сидеть на стуле. Затем он громко засмеялся. Это был нервный, горький смех.

— Что я могу поделать? — спросил он. — Может быть, я должен похитить ее? Или, встретив на улице, тащить ее за волосы? По не забывайте: мы в нейтральной стране.

Он был на грани нервного потрясения.

— Она теперь брюнетка и так коротко подстригла волосы, что вам не удастся… — Я засмеялся. — Что она знает о Цицероне?

Он сжал кулаки.

— Она ничего не знает. — Настойчивое повторение этой фразы выдало его неуверенность. Все, что она знает о Цицероне, так это то, что такой человек существует, — хрипло прошептал он.

— Надеюсь на это, — бросил я. — Могу дать вам ее адрес.

Я написал ему адрес дома возле Мармара Сакади.

— Она там с молодым человеком, который гнался за нами тогда, — сказал я. — Похоже на то, что он больше чем просто друг.

Мойзиш ничего не сказал на это. Мы молчали до тех пор, пока молчание не стало невыносимым.

— Вы мне остались должны, — медленно проговорил он.

Мойзиш с трудом поднялся, достал из сейфа пачку банкнот и передал их мне.

— Все в порядке? — спросил он.

Я взял деньги и направился к двери.

— Мы больше не увидимся, — сказал я. Он подтвердил это кивком головы.

Я еще раз посмотрел на него. Он кусал нижнюю губу. Да, подумал я, ему не так-то легко будет объяснить Берлину исчезновение Корнелии Капп.

— До свидания, месье.

Это был мой последний визит в немецкое посольство.

Что же произошло после того, как я видел Мойзиша с Корнелией Капп в «АВС»? Этот вопрос мучил меня долгие годы, но я не находил на него ответа, пока много лет спустя не прослушал магнитофонную запись Зейлера:

«— Когда исчезла Корнелия?

— Шестого апреля сорок четвертого года.

— Как раз на пасху?

— Это случилось в четверг перед страстной пятницей. Она сказала, что едет в отпуск к отцу в Будапешт.

— Она сказала именно так?

— Да. Нам и в голову не пришло, что она может соврать. Помню, в тот день я сказал Мойзишу, что наконец-то он избавляется от нее. Он ведь был страшно недоволен ею. Он рассмеялся и сказал, что хотел бы увидеть, как она сядет в вагон.

— Значит, он хотел удостовериться собственными главами?

— Да нет. Он, конечно, пошутил. До последнего момента он был очень деликатен с ней: не хотел, чтобы она заподозрила его в том, что он избавляется от нее. Он купил ей билет…

— И?..

— Поезд, на котором она должна была уехать, отправлялся около шести вечера, и Мойзиш условился с ней, что встретит ее с билетом на платформе. Он хотел попрощаться с ней и пожелать ей доброго пути. Но она не пришла, и с ним чуть было не случился припадок.

— Он сразу же стал подозревать, что она перешла к англичанам, как это сделали другие немцы?

— Нет. Он решил, что с ней что-то случилось. Она ведь была такой истеричной и часто уходила с работы, ссылаясь на нездоровье.

— Чтобы иметь возможность спокойно встретиться со своим любовником Сирсом, или как там его?

— Может быть.

— Сире на самом деле был американец, а не англичанин, как все думали.

— Я об этом ничего не знаю.

— Корнелия сама призналась, что делала все это во имя любви. Она случайно встретила в Анкаре любимого человека из Кливленда. Самая большая любовь в ее жизни. Это как раз тот самый человек… с молодым холеным лицом.

— Повторяю, я ничего не знаю об этом. Ничего не знаю и о мотивах ее работы на врага: это могли быть и деньги, и любовь…

— Значит, у Мойзиша подозрения возникли не сразу?

— Он долго искал ее на станции… Потом пришел ко мне, и мы вместе отправились к ней на квартиру.

— И конечно, там ее не оказалось.

— Когда мы пришли к ней домой, сразу все поняли. Комната была пуста. Кто-то из жильцов сказал нам, что она ушла из дому в полдень с вещами. С этого момента мы стали думать о самом худшем.

— Решили, что она перешла на другую сторону?

— Да.

— Что вы предприняли?

— Меня это не касалось. Это была сфера деятельности Мойзиша.

— Что же сделал Мойзиш?

— Доложил господину фон Папену. Что еще мог он сделать? В течение какого-то времени мы думали, что она могла что-нибудь сделать с собой.

— Была ли она похожа на женщину, которая могла покончить жизнь самоубийством?

— Мы не исключали такую возможность. Ведь она была на редкость истеричной. Какое-то время мы не могли допустить мысли, что она перешла па другую сторону. Для Мойзиша это могло иметь самые неприятные последствия.

— Очевидно. Разве он не сразу сообщил о случившемся в Берлин?

— Он, конечно, сразу же сообщил. Он должен был сделать это, чтобы самому не попасть под подозрение. Берлин буквально забросал нас вопросами. Там отказывались верить в возможность несчастного случая или самоубийства и сразу же заподозрили дезертирство. А вскоре Кальтенбруннер приказал Мойзишу прибыть в Берлин. Мойзиш стал подозревать самое худшее.

— Вы имеете в виду, что его могли арестовать за преступную халатность?

— Мойзиш должен был быть готов ко всему. Он направился в Стамбул, чтобы сесть там на специальный самолет, но неожиданно встретил там своего товарища, служившего в министерстве иностранных дел в Берлине, который сказал ему, что туда лучше не ехать. Он посоветовал Мойзишу притвориться больным или придумать что-нибудь еще. В Берлине его собирались арестовать за содействие Корнелии в побеге. Они нашли бы массу причин, чтобы сорвать на нем свое зло.

— Таким образом, он не поехал в Берлин?

— Нет. Он возвратился в Анкару. Он очень плохо чувствовал себя. Затем появился Цицерон и сказал ему, что Корнелия перешла к англичанам. Цицерон считал, что Сире был англичанин. Тогда и мы так думали».

На этом магнитофонная запись кончилась. Теперь я знаю, что происходило в душе Мойзиша, когда я увидел его в последний раз.

А вот что сообщила из Сан-Диего сама Корнелия: «Стало очень опасно, — писала она. — Я уже не могла рассчитывать на то, что мне удастся по-прежнему работать на американцев, не рискуя быть пойманной. Они дали мне яд — на непредвиденный случай. Если бы меня арестовали, я не услышала бы своего смертного приговора. Я достала для американцев немецкий секретный дипломатический шифр и получила возможность снимать копии с секретных документов. Я ежедневно передавала их связнику. Узнала все возможное о Цицероне. Знала, что он служащий английского посольства. Но мне не хотелось больше рисковать. Я убеждена, что с помощью добытой мной информации можно было легко установить, кто. из слуг английского посольства Цицерон. Пасхальные праздники оказались как нельзя более кстати. Согласно американским инструкциям я попросилась в отпуск под предлогом того, что хочу навестить родителей. Побег должен был состояться шестого апреля. Мойзиш напрасно ждал меня на станции. В полдень я упаковала свои вещи и ушла из квартиры. Ушла к человеку, которого знала, еще когда жила в Кливленде, к человеку, который уже в то время работал в системе американской разведывательной организации, известной под названием „Управление стратегических служб“. Я вообще никогда не отдавала себе отчета в том, что делала. Мотив для моей работы следует искать в моих отношениях с молодым американцем, которого я случайно встретила в Анкаре. Теперь он был агентом. Но главный мотив заключался в моем стремлении вернуться в Америку, и это было обещано мне как вознаграждение за мою шпионскую работу. До этого англичане и не подозревали о существовании Цицерона. Американская разведка хотела во что бы то ни стало преподнести своим британским коллегам сюрприз — разгаданную тайну Цицерона. Меня отправили самолетом в Каир и там представили англичанам. В Каире англичане впервые услышали имя Цицерон, причем из уст американцев, которые в подтверждение показали меня. Англичане слушали всю эту историю с невозмутимыми лицами. Я так и не поняла, поверили они мне или нет. Собственно говоря, они получили хорошую пощечину. Потом меня на самолете снова отправили в Анкару. Внешность моя была полностью изменена. Волосы мои были коротко подстрижены и выкрашены в черный цвет. На меня надели форму английского женского вспомогательного корпуса. Я бы и сама не узнала себя…»

Но в то время я, конечно, ничего не знал. Тогда у меня не было ни магнитофонной записи, ни писем из Калифорнии. Я по-прежнему был кавасом его превосходительства английского посла и каждую минуту ждал ареста.

Но ничто не говорило о том, что в отношении меня имеются какие-то подозрения. Жизнь в посольстве текла по своему обычному руслу. Правда, иногда мне казалось, что сэр Хью стал более сдержанным и осторожным. У меня также создалось впечатление, что его отношение не только ко мне, но и к Мустафе, Маноли Филоти и к дворецкому Зеки несколько изменилось. Он, возможно, подозревал всех нас, но не знал, кто же из нас предатель.

Страх преследовал меня. Временами он становился невыносимым. Каждую ночь я принимал решение бежать и каждый раз к утру раздумывал: побег раскрыл бы все карты, если только они уже не были раскрыты.

Я ждал конца, который, казалось, никогда не наступит.

9

Я начал замечать все изменения, происходившие вокруг меня. Американцы стали появляться в посольстве чаще, чем обычно. Они долго о чем-то говорили за закрытыми дверьми, а затем снова уходили. Что означали их частые визиты? Кто они такие? Дипломаты? Агенты разведки? Любопытство и беспокойство не давали мне покоя.

Участился обмен визитами между турками и англичанами. В течение-нескольких месяцев отношения между англичанами и турками были напряженные, но теперь они улучшились. Корнелия Капп исчезла из немецкого посольства 6 апреля, и почти в то же время перестал заниматься шпионской деятельностью я.

Разве не знаменательно то, что как раз в тот момент, когда отношения между англичанами и турками стали налаживаться, отношения между турецким правительством и немецким посольством заметно ухудшились? Что же происходило за опущенным занавесом?

Мое больное воображение рисовало ход событий, который был всего лишь плодом моей фантазии. Стремление узнать действительные факты было непреодолимым. А что, если попытаться еще раз взглянуть на секретные документы? Ведь в прошлом всем моим попыткам сопутствовал успех! На этот раз у меня не было намерения добыть сведения для немцев. Просто хотелось удовлетворить свое любопытство, успокоить свои нервы. Но увы, страх неотступно следовал за мной.

Однако таинственные дела по-прежнему совершались, и иногда мне казалось, что вокруг Цицерона расставлены многочисленные капканы. Временами я думал, что умышленно сам завязал себе глаза, чтобы не видеть пропасти, к которой шел.

Я не знал, что происходит вокруг, и не знал, что делать. Инстинкт самосохранения, который до этого охранял меня, исчез.

Я стал беспомощным. Все, что я мог теперь делать, — так это ждать.

Германия была большим импортером турецкого хрома, и во время войны Турция являлась единственным источником этого сырья, столь важного для немецкой военной промышленности. И поставки хрома в Германию продолжались, несмотря на энергичные попытки прекратить их.

Мистер Баск теперь вдруг возобновил свои частные визиты в соответствующие правительственные учреждения Турции, а высшие чиновники министерства иностранных дел и министерства внешней торговли Турции зачастили к сэру Хью. А 20 апреля Турция перестала экспортировать хром в Германию.

Что же это означало? Серьезный удар по немецкой военной машине. Пощечину господину фон Папену. Триумф сэра Хью, который не мог скрыть своей радости.

В этот знаменательный день он надел свою парадную дипломатическую форму, чтобы впервые за долгое время нанести визит премьер-министру.

Обстановка изменилась, и теперь уже нельзя было быть уверенным в турецком нейтралитете.

Если Турция, думал я, начнет проводить проанглийскую политику, то положение мое станет куда более опасным. До этого, как турецкий гражданин, я боялся нелегальной мести со стороны английской секретной службы, в случае если она раскроет меня, но теперь англичане могли официально попросить турецкое правительство наказать меня.

Я был никто и ничто. И если отношения между Англией и Турцией станут дружественными, турецкое правительство наверняка не станет считаться с моей персоной.

Поразмыслив над всем этим хорошенько, я решил уйти из посольства, пока не поздно. Но нельзя было просто взять и убежать. Я решил набраться храбрости и уйти самым простым и честным путем, то есть известить посла о своем уходе.

Я долго колебался, прежде чем сделал решительный шаг. Возможно, это было как раз то, чего от меня ждали. Позволят ли они мне уйти из посольства?

Когда я подавал сэру Хью его дипломатический фрак, у меня дрожали руки. В этой великолепной форме он казался мне воплощением силы, перед которой я чувствовал себя совершенно беспомощным.

— Ваше превосходительство, мне бы хотелось кое о чем спросить вас, — сказал я. Мне было трудно заставить себя говорить нормальным голосом. Капельки пота выступили у меня на лбу.

— Что такое?

Сэр Хью готовился к встрече с премьер-министром и, конечно, не имел времени беседовать с каким-то кавасом.

— Ваше превосходительство, моя жена живет в Стамбуле… У нас четверо детей…

То, что я сказал, звучало фальшиво и неубедительно. Вдруг в голове у меня молнией блеснула мысль, что я вот уже четыре месяца не беспокоился о жене и детях. Я и думать о них забыл.

— Ну, что там у вас? — спросил вдруг сэр Хью и как-то холодно посмотрел на меня. Что означала эта холодность?

— Ваше превосходительство, я хотел сказать вам о своем уходе. Меня ждет работа в Стамбуле. Моя семья…

Я не осмеливался посмотреть сэру Хью в лицо. Взял его шляпу.

— Итак, вы хотите уйти?

В его голосе, как мне показалось, звучало колебание. Может быть, мне это только показалось? Или и вправду его глаза пристально смотрели на меня?

— Ваше превосходительство, извините, что я беспокою вас по своим личным делам…

Я говорил заикаясь. Руки у меня вспотели. Моя робость, казалось, была последним шансом.

— Ну, дайте мне ее, — сказал он.

Я не понял, что он имел в виду. Мои мысли были далеко. Сэр Хью подошел ко мне и взял шляпу, которую я все еще держал в руках.

— Извините меня, ваше превосходительство, — пробормотал я. — Может быть, я в чем-нибудь провинился?

Он стоял со шляпой в руках.

— Вы лучше меня знаете, что вам делать, — проговорил он. — Если вы хотите уйти, я не буду задерживать вас. — Его голос был твердым и сдержанным. — Договоритесь обо всем с Зеки.

Казалось, он сразу же утратил ко мне всякий интерес и направил к дворецкому, который возглавлял домашнюю прислугу.

— Спасибо, ваше превосходительство, — выдавил я из себя.

Когда сэр Хью в какой-то момент посмотрел в сторону, я вынул из кармана брюк руку с зажатым в пей носовым платком и быстро вытер им руки.

Минуту он смотрел в окно, затем направился к двери.

— Да, договоритесь обо всем с Зеки, — повторил он. Я опередил его и открыл перед ним дверь, все еще

держа в руке носовой платок.

— Хорошо, ваше превосходительство.

Я был рад, что он ушел, и вышел даже вслед за ним, чтобы посмотреть, как он уходит,

Ко мне подошел Мустафа с улыбкой на лице.

— Нарядился, — сказал он, движением головы указывая на сэра Хью. Затем посмотрел на меня и спросил: — Неважно себя чувствуешь?

— Да, да, — пробормотал я и вытер лоб платком. В этот момент что-то упало. Это был ключ.

Мустафа снова улыбнулся:

— Посмотри, ты что-то уронил. Ключ от комнаты Эзры?

Меня охватил ужас. Если бы «я уронил ключ в присутствии сэра Хью, он узнал бы его и поиски Цицерона за- кончились бы. Это была копия ключа от его черного ящика.

Я думал, что уничтожил все доказательства моей шпионской деятельности, но совсем забыл о ключах.

Я быстрым движением поднял ключ, который случайно вытащил из кармана вместе с носовым платком.

— Да, это ключ Эзры, — хрипло проговорил я и деланно улыбнулся.

Долго ли мне будет везти?

В жизни у меня было много возможностей, но все они оказались упущенными, и мне не хотелось потерять этот последний шанс жить в роскоши и изобилии.

Я долго размышлял над тем, что думают обо мае люди, сэр Хью например. Думал ли он обо мне вообще или я был для него слишком незначительным человеком?

Что думал обо мне мистер' Баск? Тот самый мистер Баск, для которого я однажды написал свою биографию.

Для него я, несомненно, был всего лишь „туземцем“ откуда-то с Балкан.

Если теперь они подозревали меня, то наверняка называли продажным и презренным. И если смотреть с их точки зрения, то они, безусловно, были правы.

Я бросил семью.

Моя жизнь была бы иной, если бы я придерживался предначертанного мне пути. И теперь, укладывая вещи в своей комнатке в посольстве, я думал, будет ли мое будущее на самом деле таким золотым.

Но одно не вызывало сомнений: огромная сумма денег на мое имя лежала в банковском сейфе.

Я ушел из английского посольства в последний день апреля 1944 года. С сэром Хью я больше не говорил.

Вечером накануне моего ухода он распорядился, чтобы Зеки в течение какого-то времени выполнял мои обязанности. Когда я сказал Зеки, что хотел бы попрощаться с сэром Хью, этот высокомерный субъект только взглянул на меня и недовольно проговорил:

— Его превосходительство просил не беспокоить его.

Страхи по-прежнему преследовали меня. Означало ли исчезновение Корнелии Капп конец Цицерону? Правильно ли я поступил, скрыв следы своей работы? Должен ли я был избавляться от фотоаппарата и металлических стержней и позже — двух ключей, которые я выбросил в канал?

В последний раз я воспользовался служебным выходом и очутился на улице Ахмет Агаоглу с картонным чемоданом в руке. Цицерон покидал английское посольство.

Я шел по пустой улице. Невысокий, коренастый, начинающий лысеть мужчина.

В тот момент я не чувствовал своей значительности.

Я снял хорошенькую квартирку в квартале Маньтеке и стал жить жизнью богатого бездельника. Иногда ко мне приходила Эзра. Она была идеальной любовницей и походила скорее на ребенка, чем на подругу. И все-таки я чувствовал, что она начинает надоедать мне. Я объяснял это тем, что она знала меня как каваса и напоминала мне о прошлом.

— Хочешь поступить в университет? Я оплачу расходы, — сказал я ей.

В моих пространных речах она углядела глубокий смысл и возможности, открывающиеся перед образованной молодой женщиной в современной Турции, и поняла, что я в действительности имел в виду. Она не плакала и не устраивала сцен: была воспитана в мусульманских традициях, по которым от женщины требовалось только одно: преклоняться перед неизбежным.

В это время я познакомился с певицей-гречанкой по имени Айка. У нее была чудесная фигурка, но очень посредственный голос. Айка придерживалась правил честной игры: пока я содержал ее, она оставалась верной мне. У нее были белокурые волосы и длинные ноги, и чем-то она очень напоминала мне Корнелию Капп, из-за которой Цицерон преждевременно ушел со сцены. Разве я не стал бы еще богаче? Разве я не помог бы Турции сохранить свой нейтралитет до конца? „Ты напоминаешь мне женщину, которую я ненавижу“, — сказал я как-то Айке. Она рассмеялась. Я тратил на Айку бешеные деньги, и потому она со вниманием слушала мои тирады, а свой восторг выражала поцелуями.

Время шло. Я плыл по течению. Была ли это та самая жизнь, о которой я мечтал?

Вторжение в Нормандию произошло 6 июня.

— Операция „Оверлорд“! — воскликнул я. — Это операция „Оверлорд“!

Айка удивленно посмотрела на меня:

— Что это такое?

— Так они называют вторжение в Нормандию.

— Мы пойдем в „Анкара Палас“? — спросила она. Ей было совершенно безразлично, что происходило в мире.

Нуман Менеменджоглу ушел в отставку. Он всегда был дружественно настроен по отношению к немцам, а новая политика Турции означала, что он не может больше занимать этот пост. Англичане добились чего хотели. Турки запретили немецким судам заходить в турецкие воды и 2 августа разорвали дипломатические отношения с Германией. Объявление войны было вопросом времени.

Какое отношение имело все это ко мне? Разве я мог задержать ход событий?

Совершенно неожиданно сэр Хью был снят со своего поста. Позже я узнал, что 31 августа он получил от министра Идена телеграмму, а через неделю покинул посольство. Подобная поспешность была необычной, и это дало мне пищу для размышлений.

Его назначили послом в Брюссель.

Я еще раз сунул свой нос в то, что не имело ко мне никакого отношения: я присутствовал при отъезде сэра Хью.

Хотел ли я порадоваться этому? Или еще раз посмотреть на человека, которого обманул и использовал в своих интересах?

Когда машина остановилась возле посольства, я стоял па противоположной стороне улицы.

Английское правительство сделало публичное заявление о Цицероне только шесть лет спустя после выхода книги Мойзиша „Операция „Цицерон““, когда этот вопрос был поднят в парламенте.

Сам сэр Хью сделал только одно публичное заявление по поводу операции „Цицерон“. Он согласился, что в книге в основном все изложено правильно, и сказал, что вся эта история или, по крайней мере, та ее часть, которая имеет значение, продолжалась около шести недель. Спустя несколько дней после того, как все стало известно, они положили этому конец. Камердинера звали Эльяс. Сэр Хью никак не мог вспомнить мою фамилию: он был уверен, что камердинера тщательно проверили, прежде чем приняли на работу в посольство. Сэр Хью полагал, что камердинер работал где-то в посольстве до того, как пришел к нему. Вскоре этот человек был уволен. Он исчез, и никто не знает его дальнейшей судьбы.

Но это не совсем так. Я не исчез. Когда сэр Хью уезжал из посольства, он мог видеть меня стоящим на тротуаре. Когда машина подъехала к подъезду, он появился в дверях. И даже в эти минуты он хорошо владел собой.

Разве его уход из посольства был лучше моего? Я вышел в дверь для слуг, а он — через парадную дверь. Я сам нес свой чемодан, а он не должен был беспокоиться о своем багаже. Я пошел пешком, а он тихо уехал на своей большой машине.

Он сидел в машине прямо и гордо. Я поднял шляпу, он не заметил меня.

Вскоре я разочаровался в своей новой жизни. Что значили для меня поцелуи Айки и все ее радостные восклицания? Ведь я оплачивал все это. Официанты в гостинице „Анкара Палас“ были исключительно любезны со мной. Но ведь я давал им большие чаевые.

Я ничему не научился и имел только одно — деньги. Завел торговлю подержанными машинами и называл себя бизнесменом. Никак не мог уйти от машин.

Нередко я сидел в вестибюле гостиницы „Анкара Палас“ и, читая газеты, вырезал объявления о машинах для продажи.

Однажды я увидел объявление, в котором значился только номер телефона. Я узнал его. Это был телефон мистера Баска, первого секретаря английского посольства.

У меня появилось неодолимое желание узнать, знает ли он, что я был Цицероном. Или же секретная служба и сэр Хью ограничили круг лиц, кто знал правду, чтобы преуменьшить размах этого неприятного дела?

Я позвонил мистеру Баску и сказал, что интересуюсь машиной, которую он продает.

Мистер Баск принял меня в своей гостиной. Увидев меня, он вытаращил глаза, а я наслаждался своей дерзостью.

— Это вы?! — воскликнул он. Я поклонился:

— Да, сэр. Я теперь торгую подержанными машинами, и, надо сказать, сэр, торговля очень оживленная.

Мистер Баск жил теперь в новой квартире. Он или в самом деле ничего не знал, или играл роль. Вежливо справился о моем здоровье, и я ответил ему, что чувствую себя хорошо.

Я спросил его, уж не ту ли машину он продает, которую я помнил. Он сказал, что это именно та машина, и я предложил ему триста фунтов стерлингов.

Он согласился. Мой шикарный костюм, казалось, раздражал его.

— Могу ли я еще раз взглянуть на машину, сэр? Мы пошли в гараж. Я осмотрел машину. Особое внимание обратил на шины, спидометр, сиденья.

— За ней неплохо ухаживали, — заметил я. Выражение лица мистера Баска не менялось.

— Что слышно о бывшей няне вашего ребенка? Когда он отвечал, я поднял капот машины.

— Она познакомилась с одним американцем и теперь живет в США.

Я склонился над мотором, чтобы скрыть волнение.

— Она вышла замуж? — спросил я, закрывая капот.

— Да, и у нее есть ребенок, — ответил мистер Баск. Ему, видимо, был неприятен этот разговор.

— Я беру машину, — сказал я и заплатил ему триста фунтов стерлингов.

Я заплатил ему деньгами, которые дали мне немцы. Думал, что они настоящие. Кто мог знать, что пятифунтовые банкноты, которые я дал ему, были фальшивые?

10

Я считал, что владел огромным богатством, которое долго копил и затем проматывал. Я слишком долго был бедным человеком, чтобы поступать с ним разумно.

История, которая приключилась с моими деньгами, довольно странная, и корни ее надо искать в Турции.

В начале войны немцы купили большое количество полотна, потому что сами не смогли произвести достаточно полотна такого качества. Тряпье от этого полотна перерабатывалось в бумагу такого сорта, который использовался в Англии для производства денег. Это первый шаг.

Затем были прочесаны все концентрационные лагеря в поисках квалифицированных печатников, граверов и других специалистов всех национальностей. Их поместили в специальную секцию концентрационного лагеря в Ораниенбурге, где им предоставили некоторые льготы (к ним относились с некоторым снисхождением) и заставили работать, то есть превращать бумагу, сделанную из турецкого полотняного тряпья, в копию английских банкнот.

Пустив эти фальшивые деньги в обращение в большом количестве в нейтральных странах, немцы надеялись, ослабить фунт стерлингов, 6-й отдел главного управления имперской безопасности, по линии которого работал Мойзиш, нашел им другое применение. Поскольку у отдела было мало настоящей валюты, он платил своим агентам за рубежом фальшивыми деньгами.

Прежде чем пустить фальшивые деньги в обращение, немцы тщательно проверили их. Они послали своего агента в Швейцарию, где он представил большое количество банкнот банку и сказал, что будет многим обязан, если их тщательно исследуют, ибо он подозревает, что некоторые из них фальшивые. Специалисты швейцарского байка в течение трех дней придирчиво исследовали банкноты. Подвергли их всем обычным испытаниям и в конце концов заявили, что они настоящие. Чтобы не осталось никаких подозрений на этот счет, швейцарский банк направил номера серий с датой выпуска и подписями в банк Англии, который подтвердил, что банкноты, о которых идет речь, не вызывают подозрений. Таким образом, фальшивые деньги выдержали все испытания.

В конце февраля 1945 года Турция вступила в войну на стороне союзников и поставка полотна в Германию с этого времени прекратилась, но последние поставки сыграли свою роль.

В мае 1945 года тревогу забила американская секретная служба в Австрии. Она получила сведения, что крестьяне, жившие в районе реки Траун, вылавливали в реке в больших количествах банкноты. Район объявили запретной зоной, и американцы начали вылавливать деньги. К концу этой странной ловли в руках у них оказалось около двадцати миллионов фунтов стерлингов.

Американцы нашли бывшего узника концентрационного лагеря по имени Скала, который долго не хотел говорить, что помогал немцам делать фальшивые деньги. К концу допроса, однако, стало известно, что фальшивых банкнот было произведено на сумму около ста пятидесяти миллионов фунтов стерлингов.

Когда об этом сообщили в банк Англии, он стал потихоньку изымать из обращения все банкноты серий, которые подделывались немцами. Официальное молчание объяснялось тем, что англичане боялись неблагоприятного эффекта, который произвело бы публичное заявление, на международном валютном рынке.

Немцы, которые принимали активное участие в этом гигантском жульничестве, заявили, что фальшивые банкноты стоимостью около двадцати девяти миллионов рейхсмарок были переправлены в Турцию частично для подрыва фунта стерлингов и частично для оплаты немецкого агента. Этим агентом был я.

Расследования американской секретной службы и меры, принятые банком Англии, остались в тайне. Я и не подозревал, что немцы обманули меня так же, как я обманул сэра Хью.

Банкноты, которые я так ревностно копил, не стоили даже цены турецкого полотна, из которого они делались. Я был не обладателем несметных богатств, а бедным человеком, сам не зная об этом.

Если бы в то время я вел дневник, в нем можно было бы прочесть такое:

„Мой риск был вознагражден, а усилия увенчались успехом. Я развелся с женой, но это было неизбежно. Ей и четверым детям я, конечно, помогал. Теперь живу в комфортабельной квартире, о которой всегда мечтал. Моя бывшая любовница Эзра за мой счет учится в университете. Моя бывшая любовница Мара получила от меня достаточно денег, чтобы быть ровней американцу. Моя жена и дети чувствуют себя хорошо. Моя совесть чиста. Англичане, возможно из-за репутации своего посла, не предпринимают против меня никаких действий. Если бы мне пришлось сделать публичное заявление, я вылил бы на их головы слишком много смешного. Я богат и независим. Моя новая любовница Айка великолепна. Она, правда, выше меня ростом, но это неважно. Со своими деньгами я кажусь выше их всех. Немцы проиграли войну, но этого надо было ожидать. Какое значение имеет это для меня? Жизнь идет своим чередом. Я теперь живу в Стамбуле. Мы с Айкой много-много путешествуем. Ездим в Бурсу. Чудесное место. Я собираюсь построить там гостиницу по швейцарскому образцу. Айка восхищается моей энергией, умением жить. „Ты большой человек“, — часто говорит мне она. Я не люблю ее, но я могу позволить себе роскошь, чтобы меня видели с ней…“

Вскоре я отказался от торговли подержанными машинами. Один стамбульский строитель заинтересовался мною и предложил стать его компаньоном. Так родилась крупная строительная фирма „Базна и компания“.

Никто не спрашивал меня, откуда я приехал и откуда У меня деньги. Я производил впечатление солидного человека. От меня пахло дорогим мылом. Я даже забыл, что когда-то был простым кавасом.

Через некоторое время я добился правительственного контракта на строительство здания почтово-посылочной службы в Стамбуле. Одним словом, фирма процветала. Нередко я обедал в обществе важных правительственных чиновников. Как-то ко мне обратились муниципальные власти Бурсы и предложили подряд на строительство здания новой школы. Я нанял архитекторов и инженеров подготовить проект и подсчитать стоимость строительства. Вскоре я предложил свой проект и заключил контракт. Школа была построена. На церемонии открытия ее присутствовала вся знать этого района. Итак, первый контакт с Бурсой был установлен.

В Бурсе существовала довольно приличная гостиница под названием „Гелик“. Она пользовалась хорошей репутацией, но была очень уж старомодной. В Бурсе было много горячих источников. Туда съезжались люди со всего света, чтобы хоть на какое-то время забыть о войне. После войны количество туристов, несомненно, будет расти. Бурса — одно из самых красивых мест в Турции и самое подходящее место для строительства большой гостиницы. Ее можно было бы назвать „Гелик Палас“.

Я загорелся этой новой идеей, но мой компаньон был против подобной затеи, и я расстался с ним. Моего нового компаньона звали Нийязи Акар. Мы разработали новые планы и основали новую фирму под названием „Базна и Акар“. Однако такое большое строительство было бы невозможно завершить без помощи со стороны правительства.

Айка, улыбающаяся, невозмутимая и красивая, всегда была рядом со мной, и я частенько говорил с ней о своем новом, грандиозном проекте.

— Еще римские императоры далекой древности принимали здесь целебные ванны, — говорил я ей. — Ты знаешь, какие есть люди. Они любят целебную воду, которая известна с древних времен. У нас будут летний и и зимний сезоны.

Айка мешала лед в стакане с виски. Я показал ей Бурсу. Климат там редкостный. Персики, те, что растут в садах, весят каждый около фунта.

Гора Улудаг, которая возвышается за городом, достигает почти двух тысяч метров.

— Это будет рай для лыжников, — заметил я.

Я разложил перед Айкой планы и наброски, подготовленные моими архитекторами.

— Мы построим гостиницу над одним из источников, чтобы наши гости могли пользоваться водой, не выходя из здания. Гостиница будет пятиэтажной. В ней будет сто пятьдесят номеров. В каждом номере — своя ванная, телефон и другие удобства. Великолепный вестибюль. У меня вообще слабость к вестибюлям гостиниц. Приятно сидеть там и смотреть на людей.

Моя мечта, казалось, вот-вот должна была осуществиться. Красивая и невозмутимая Айка гладила мою руку и улыбалась.

Неожиданно банкиров, бизнесменов и государственных чиновников Стамбула охватила тревога. В городе в обращении находились фальшивые английские банкноты. Дело дошло до того, что бизнесмены, которые имели дело с банкнотами банка Англии, стали проверять, не фальшивые ли они.

Некий купец Авадис за проданную купцу Измаилу Караали каустическую соду получил „большую сумму денег в фунтах стерлингов“. Друг Авадиса по имени Буркан, который должен был по своим делам поехать в Швейцарию, взял с собой по просьбе Авадиса несколько банкнот, чтобы их исследовали в швейцарском банке. Банкноты еще раз подверглись всем известным испытаниям, и некоторые из них были посланы на экспертизу в банк Англии. Повторилось то, что было сделано во время войны, когда немцы впервые апробировали свою подделку.

Однако на этот раз результат оказался иным: банкноты были объявлены фальшивыми.

Когда Буркан возвратился в Турцию, его арестовали. Он назвал в полиции фамилию Авадиса, который также был арестован. Авадис, в свою очередь, указал на Измаила Караали как на человека, который платил за соду фальшивыми деньгами.

Караали предстал перед судом. Ему, Авадису и Буркану было предъявлено обвинение в том, что они пустили в обращение фальшивые деньги.

— Где вы взяли эти деньги? — спрашивали их. Измаилу Караали нетрудно было вспомнить. Он достал свои счета и показал их суду. В них упоминалось о строительстве в Бурсе здания гостиницы „Гелик Палас“, которое шло полным ходом.

— Итак, вы заявляете, что получили эти деньги от консорциума, в котором участвует правительство?

Суд предчувствовал скандал. Самая большая гостиница на турецких водах, будущая гордость турецкого туризма, в строительстве которой участвовало само правительство, строилась на фальшивые деньги! Эта мысль вызвала среди государственных чиновников панику.

Я жил в просторном номере гостиницы Бурсы. В тот вечер, когда всему пришел конец, я сидел вместе с двумя архитекторами: мы обсуждали фасад гостиницы „Гелик Палас“. Пол первого этажа должен был быть из красного песчаника, а пол четырех верхних этажей — из серо-зеленого.

Меня позвали к телефону.

Телефон стоял у окна, откуда была видна строительная площадка. Рабочие уже построили какую-то часть первого этажа.

Я взял трубку и услышал взволнованный голос своего компаньона. Он сказал, что был в полиции и что в Стамбуле происходит что-то невообразимое. Я решил, что неправильно понял его, и попросил повторить то, что он только что сказал.

Он сообщил мне, что акции фирмы конфискованы. У меня все поплыло перед глазами.

— Это ты платил Измаилу Караали английскими банкнотами?

— Конечно. Но я не понимаю…

— Банкноты фальшивые.

Голос на другом конце провода стал прерываться. Я не мог разобрать, что он говорил, и положил трубку.

Когда через час Айка пришла ко мне, я лежал на диване. Архитекторы сказали ей, что у меня припадок. Сами они не знали, почему это произошло. Я находился в полуобморочном состоянии.

Айка хладнокровным и сухим голосом задавала мне вопросы. Я отвечал ей, но не помню что.

Когда силы вернулись ко мне, я стал совершенно спокойным. Айка лучше, чем я, поняла значение телефонного звонка. Она покинула меня в тот же вечер. Счастье не улыбнулось никому из тех, кто был вовлечен в операцию „Цицерон“.

После разрыва дипломатических отношений с Турцией сотрудники немецкого посольства были, если так можно выразиться, почетно интернированы. В конце концов всех их посадили па шведское судно „Дротнингхольм“. Война кончилась, когда они еще были в Средиземном море. „Дротнингхольм“ зашел в Ливерпуль, и англичане арестовали тех пассажиров, которые, с их точки зрения, представляли опасность. Среди них был Мойзиш.

Его поместили в лагерь для „специалистов противника“ и без конца допрашивали:

— Кто такой Цицерон?

— Это правда, что он был камердинером английского посла?

— Вы знаете его настоящее имя?

— Вы платили ему фальшивыми банкнотами?

— Вы не можете пе знать, что деньги были фальшивые. Скажите правду. Сколько денег он получил от вас?

— Как он выглядит? Мы не верим, что вы не знаете его настоящего имени. Как его зовут? Скажите его фамилию. Его фамилию, фамилию, фамилию…

Мойзиш не мог сказать того, чего сам пе знал. Через несколько месяцев его освободили.

Морально убитый и измученный, он возвратился к себе домой в Австрию. Через семнадцать лет после всех этих событий я случайно встретил его в Инсбруке. Мы холодно улыбнулись, и каждый из нас с любопытством посмотрел на другого, чтобы увидеть, что сделала жизнь с ним. Особой симпатии друг к другу мы не чувствовали. За все труды ни один из нас не был вознагражден.

А как остальные? В 1949 году я прочел в газете „Филадельфия инкуайрер“ интервью с Джорджем Эрлом и вспомнил, что когда-то слышал о нем. Мистер Джордж Эрл стал личным другом президента Рузвельта. В прошлом он был губернатором штата Пенсильвания и американским послом в Вене, а затем в Софии. Во время войны он был американским экспертом по Балканам. Официально он считался американским военно-морским атташе в Турции, но в действительности являлся специальным представителем секретной службы. Он был тем человеком за сценой, в чьих руках сходились все нити. Это он в интересах американской секретной службы послал Корнелию Капп из Софии в Анкару.

Своевольный, самоуверенный человек, Эрл установил тайный контакт с фон Папеном. Он возражал против политики союзников, требующей безоговорочной капитуляции Германии, и считал, что было бы вполне достаточно, если бы немцы избавились от Гитлера и прекратили войну. Его пугали действия русских в будущем, в случае если они продвинутся слишком далеко в Центральную Европу.

Рузвельт был иного мнения. И Эрл даже грозился разоблачить политику президента как ошибочную и гибельную. Вскоре президент отстранил его от должности.

В „Филадельфия инкуайрер“ я прочел статью Эрла, который в свое время являлся получателем всей информации, собранной Корнелией. Эрл заявил, что президент письменно запретил ему опубликовывать какие-либо сведения, касающиеся информации, полученной им во время его службы в военно-морских силах США. Президент также приказал ему подать в отставку с поста военно-морского атташе в Турции и передал его в распоряжение министерства военно-морского флота, которое направило его на острова Самоа на должность заместителя управляющего территорией, населенной шестнадцатью тысячами туземцев.

Когда я читал обо всем этом, ненависть моя к этому человеку, который провел кампанию против операции „Цицерон“, стала еще сильнее.

Корнелия Капп тоже не могла сказать о нем ничего хорошего.

„Я никогда не видела его в Турции. Слышала, что он любил выпить и что его отозвали в Вашингтон за недостойное поведение, — заявила она. — Из Анкары меня повезли в Вашингтон через Кипр и Англию. Меня поместили в лагерь. Казалось, ничего не было известно о моей работе на американцев. Я очень много пережила. За мной постоянно наблюдали. Обращались со мной как с преступницей. Мне не разрешалось даже самой пойти в туалет, только в сопровождении. Затем меня поместили в обычную тюрьму в Вашингтоне вместе с проститутками. И это после всего того, что я сделала для Америки“, — рассказывала она позже.

Затем я прочитал заявление официантки ресторана в Чикаго Виолет Майл, известной под кличкой Пинки.

„Корнелия пришла к нам из лагеря в Бисмарке, штат Северная Дакота, — писала она. — Она тоже работала официанткой. Мы подружились. Буфетчиком в ресторане был немец по имени Вольфганг, я забыла его фамилию. Он тоже был в лагере. Вольфганг очень любил Корнелию. Он дал ей адрес мистера Кутандин, который происходил из немцев, и Корнелия стала жить у супругов Кутандин. Вольфганга отправили в Германию. Оттуда он писал Корнелии, но она не отвечала на его письма. Корнелия все время находилась под наблюдением агентов ФБР. В ресторане с ней часто случались припадки. Она говорила, что это результат плохого отношения к ней. Корнелия выпивала по двадцать чашек кофе в день и была сгустком нервов. Она часто говорила, что больше всего любила своего отца. Он сильно баловал ее и этим испортил. Когда она была ребенком, ей разрешалось все. У нее никогда не было больших денег, но она всегда покупала вещи в самых дорогих магазинах“.

Итак, некоторое время Корнелия жила в Чикаго у супругов Кутандин.

Я прочитал рассказ супругов Кутандин:

„Корнелия много рассказывала нам об Анкаре. Она дала американцам секретный шифр и систематически передавала секретную информацию. Из Анкары она должна была уехать в апреле 1944 года. Свой чемодан она доверху наполнила шоколадом, ибо жила в постоянном страхе остаться голодной. Через какое-то время половину этого шоколада съели мыши. Корнелия все время говорила о каком-то молодом человеке, которого она встретила в Анкаре. Делала все возможное, чтобы найти его в Америке. Однажды она узнала, что он умер. Вскоре она познакомилась с Биллем Горманом (он жил в нашем доме), и они поженились. В 1947 году, когда пришло известие о смерти ее отца, она пошла на кухню и открыла все газовые конфорки, пытаясь покончить с собой. Когда мы вынесли ее из кухни, она была без сознания. Когда она пришла в себя, то зарыдала и стала кричать: „Это моя вина! Это из-за меня!“ Она считала, что ее отец умер, убитый горем, из-за нее. Агенты ФБР навещали ее раз в неделю“.

Была ли операция „Цицерон“ болезнью, заразившей несчастьем всех, кто с ней соприкасался?..

11

Итак, судьба плохо обошлась не только со мной. В какой-то степени это утешало меня. Я жадно набрасывался на любую информацию, касающуюся других участников операции „Цицерон“.

Рут Кутандин, дочь супругов Кутандин, у которых жила Корнелия Капп, видела Корнелию в Калифорнии. Ее муж Билл получил работу в Лос-Анджелесе. Рут Кутандин писала: „Они жили на улице Бичвуд драйв. Корнелия выглядела неплохо. Правда, иногда она была очень печальной. Она стала матерью двух детей, но спокойствия не нашла. Мне как-то рассказали, что однажды вечером она выпила целую бутылку ликера. Видимо, пыталась залить горе вином. Организация под названием „А. А.“ (сокращение от „Анонимные алкоголики“) вылечила Корнелию гипнозом. Как мне кажется, она стала религиозной“.

Вот описание дома, где она теперь живет: „Маленький домик в портовом районе военно-морской базы Сан-Диего. Это недалеко от побережья Тихого океана. Дети Корнелии всегда опрятны и жизнерадостны. Сама она внешне довольно спокойная женщина, но иногда исключительно упрямая. Говорят, что она регулярно посещает собрания алкоголиков Армии Спасения“.

Сам я живу в Стамбуле недалеко от центра. Каждое утро и каждый вечер я взбираюсь по крутой каменной лестнице на второй этаж.

Лестница всегда темная. В свои почти пятьдесят лет я глава большого семейства. Очень люблю сладкий кофе. Иногда я смотрю на себя в зеркало и пытаюсь увидеть отчаянного авантюриста и шпиона с блестящими мечтами. Но вижу только лысого, потрепанного человека — отца семейства, живущего со своей второй женой, которая на двадцать лет моложе его. Дети от первого брака изредка навещают меня.

Авантюрист с восемью детьми? Человек, которого считали самым опасным шпионом периода второй мировой войны? Теперь уже мне не доставляет удовольствия смотреть на себя в зеркало.

Уютная квартирка — это все, чего я достиг. Была у меня когда-то Айка, улыбающаяся, хладнокровная и расчетливая. Но моя энергия подвела меня.

— Вы пустили фальшивые банкноты в обращение?

— Я не знал, что они фальшивые.

— Вы пытались обмануть людей?

— Обманули немцы, а не я.

— Как вы это можете доказать?

Прошли годы, но подозрение официальных органов по-прежнему висело надо мной.

Я встретил Дуриет, и она стала моей женой. Она знала, что я беден, но это не испугало ее.

Наконец настало время, когда судьи перестали считать меня преступником. Но они настаивали на том, чтобы я выплатил долги, которые оказались у меня в связи с тем, что по незнанию я оплачивал счета фальшивыми деньгами.

Я давал уроки пения. Голос — это все, что у меня осталось. Те небольшие деньги, которые я зарабатывал, шли моим кредиторам. Торговал подержанными машинами, и мои кредиторы получали долю от прибыли. Когда я оказался в тупике, взял на прокат вечерний костюм, снял кинотеатр в районе Истикляль Кадесси и развесил по городу объявления, о своем концерте.

Утром после концерта я прочитал в газете следующее:

„Афиши, расклеенные на улицах, дали знать за несколько дней, что человек по имени Эльяс Базна собирается дать концерт. Базна (баритон) в прошлый раз пел арии из Генделя, Джиордани, Верди, Маскани, Грига и Визе. Свой концерт он закончил исполнением „О sole mio“.

После каждого номера вспыхивала буря аплодисментов, хотя в зале сидело всего несколько сотен человек. Вечер кончился трагикомично. Среди зрителей находился один стамбульский купец, который был кредитором певца. Вместе с ним был судебный пристав. Последний конфисковал всю выручку с концерта еще до его окончания“.

Я выбрался из кинотеатра через заднюю дверь и побрел домой.

Теперь мне оставалось одно — просить милостыню.

Я отправился к немецкому генеральному консулу, который известен теперь как генеральный консул Федеративной Республики Германии.

— Мне хотелось бы поговорить с генеральным консулом, — обратился я к дежурному.

— По какому делу?

— По финансовому…

Он удивленно посмотрел на меня. Внешность моя явно не вызывала доверия: я был в старом, потрепанном костюме.

Ко мне вышел младший чиновник, и я стал рассказывать ему свою историю.

— Ничего не знаю о данном деле, — сказал он. — Официально нам ничего не известно об операции „Цицерон“.

У меня не было никаких документов, а документы — единственная вещь, которую сотрудники консульства принимают в расчет.

— Я был страшно обманут германским рейхом. Федеративная Республика является юридическим наследником рейха, и поэтому я хочу предъявить иск вашему правительству.

Я говорил тихо. В моем голосе не было убедительности, и я чувствовал себя пристыженным, потому что человек, с которым разговаривал, смотрел на меня как на назойливого попрошайку.

— Боюсь, что ничем не смогу вам помочь. Очень сожалею…

Ему, очевидно, и вправду было жаль меня. Он начал нетерпеливо перебирать документы, стараясь показать мне, что я порядком надоел ему.

В один прекрасный день я решил пойти к господину Енке.

Он, как и другие сотрудники немецкого посольства, должен был покинуть Турцию. Какое-то время он находился в Баден-Бадене, а затем вернулся в Турцию (в конце 1949 года или же в начале 1950-го). И снова, как когда-то, стал подрядчиком.

Я думал, что он сможет помочь мне. Долго стоял на улице, думая над тем, с чего начать. Он знал, что я работал на немцев и что они обманули меня. На худой конец он мог дать мне взаймы небольшую сумму денег.

Я позвонил и назвал свою фамилию. Мне сказали, чтобы я подождал. Ждать пришлось очень долго.

Затем вышла служанка и сказала, что господин Енке никак не может принять меня.

Через два дня он умер.

Енке катался с друзьями на лодке в Мраморном море. Лодка перевернулась. Всех спасли. Но когда вытащили из воды Енке, он был в бессознательном состоянии.

Газеты писали о „таинственной смерти“. Однако в некрологе говорилось, что он умер от разрыва сердца.

Однажды вечером, находясь в крайне подавленном состоянии, я сел за стол и написал письмо его превосходительству доктору Конраду Аденауэру, федеральному канцлеру,

Сначала я сделал черновой набросок, а потом переписал его набело.

„Ваше превосходительство, — писал я, — нижеподписавшийся Эльяс Базна позволяет себе представить Вашему превосходительству факты, приведенные мною ниже, в надежде, что Ваше превосходительство вникнет в суть дела и исправит хотя бы частично то большое зло, которое мне причинили. Я состоял на службе в немецком посольстве в Анкаре. Во время войны перешел на службу в английское посольство в Анкаре из симпатии к германскому рейху с тем, чтобы иметь возможность оказать последнему услугу. Мои услуги (я рисковал жизнью, свободой и репутацией) были вознаграждены фальшивыми английскими банкнотами…“

Это было длинное раболепное письмо, продиктованное крайней нуждой.

Заканчивалось оно так:

„По этой причине осмеливаюсь надеяться на скорый и благоприятный ответ. В заключение хочу выразить Вашему превосходительству свою искреннюю благодарность и попросить Ваше превосходительство принять мои заверения в моем особом к Вам уважении“.

Несколько месяцев спустя я получил из министерства иностранных дел ФРГ ответ. В нем говорилось:

„В ответ на Ваше письмо от 16 апреля 1954 года на имя федерального канцлера сообщаем, что министерство иностранных дел расследует обстоятельства Вашего дела. Министерство иностранных дел обязательно найдет возможным связаться с Вами позже“.

Подпись нечеткая.

А еще через несколько месяцев я получил из Бонна очень короткое письмо:

„Относительно притязаний к германскому рейху. Министерство иностранных дел сожалеет, что не может предпринять по данному делу никаких действий“.

Я все еще жив!

Продаю и покупаю. Я левантиец, это что-нибудь да значит. Левантийцы если и падают, все равно поднимаются.

Прошлым летом мы с женой ездили в Бурсу. Я показал ей персиковые сады, гору Улудаг и горячие источники. Были мы и в гостинице „Гелик Палас“. Великолепная гостиница. Двое мальчиков в светло-голубой форме стояли у дверей и усердно открывали их перед входящими.

Мы сели в глубокие мягкие кресла в огромном с низким потолком холле и стали смотреть на растущие в больших кадках пальмы.

Я прочитал Дуриет проспект гостиницы:

„Летом наши гости наслаждаются великолепными окрестностями, кипящими источниками и лесами вокруг Бурсы. Зимой склоны величественной горы Улудаг — рай для лыжников. Здешний климат и ландшафт можно сравнить только с климатом и ландшафтом Швейцарских Альп. В каждом номере гостиницы „Гелик Палас“ своя ванная, горячая и холодная вода, телефон и центральное отопление. Большой популярностью пользуется плавательный бассейн. Наше кабаре удовлетворяет самые изысканные вкусы. Во время обедов и ужинов играет оркестр. Гостиница „Гелик Палас“ самая большая гостиница с минеральными источниками на Балканах и Ближнем Востоке“.

Дуриет молча слушала. Со второго этажа лились звуки музыки. Оркестр играл венские вальсы.

— Если они строили по моему плану, — заметил я, — то ресторан должен быть отделан светло-зеленым камнем и иметь одиннадцать колонн.

Мы пробыли в гостинице около часа. Мы не пошли в ресторан и не сняли номер. Это слишком роскошная гостиница. Цены в ней для нас были недоступны.

ББК 84.4 Англ.

ЯII

Редактор Л. П. Жеребцов

L. Moisish

OPERATION „CICERO“

1950. LONDON

E. Basna

I WAS A CICERO

1958. LONDON

Я был Цицероном: Повести/Пер. с англ. Д. О. Игнатовой, М. Н. Хвостова. — М.; Воениздат, 1990. — 256 с.

ISBN 5-203-01056-0

В сборник включены повести Л. Мойзиша „Операция „Цицерон““ и Э. Базна „Я был Цицероном“.

В увлекательной форме и с исторической достоверностью авторы рассказывают о драматических событиях из деятельности немецкой и английской разведок в годы второй мировой войны, в которых авторы принимали личное участие.

Книга предназначена для широкого круга читателей.

ББК 84.4 Англ.

© Перевод с английского Коллектив авторов, 1990

Мойзиш Л. Базна Э.

Я БЫЛ ЦИЦЕРОНОМ

Художник А. И. Сухоруков

Художественный редактор Е. В. Поляков

Технический редактор И. В. Яшкова

Корректор Н. М. Опрышко

ИБ № 4104

Сдано в набор 10.11.89. Подписано в печать 19.12.89. Г-28611, Формат 84Х108/м. Бумага тип. № 2. Гарн. обыкн. новая. Печать высокая. Печ. л. 8. Усл. печ. л. 13,44. Усл. кр. — отт. 13, 65, Уч. — изд. л. 14,75. Тираж 200 000 экз. Изд. К» 10/5625. Зак. 879. Цена 1 р. 70 к. 2-й завод (100100 — 200 000 экз.)

Воениздат, 103160, Москва, К-160. 1-я типография Воениздата. 103036, Москва, К.-6, проезд Скворцова-Степанова, дом 3.