1. Семечки

Весной 1976 года, в конце апреля, когда весь снег уже почти стаял, убогая старуха шла вдоль придорожных городских кустов и собирала пустые бутылки. Несколько штук их уже лежало в её мешке, привязанном к поясу, под старым длиннополым пальто. Утро было пасмурное. В воздухе стояла не оседающая влага — что-то среднее между туманом и мелким дождём. Бабка приподнимала палкой помои, заглядывала под кусты и в урны, нисколько не обращая внимания на людей. Впрочем, и люди, занятые своим делом, как будто тоже не замечали её: сгорбленная, в заношенном пальто, она ничем не выделялась на фоне мусора, выползшего на божий свет из-под исчезнувшего покрова.

На автобусной остановке, где было особенно людно в этот час пик, ей сильно повезло. Она нашла сразу пять свежих пивных бутылок, аккуратно выставленных на асфальте, и две винные, рядом, в урне. Старуха как раз извлекла последнюю, когда неожиданно взвизгнули тормоза, и раздался короткий животный крик.

— Собаку раздавил! — сказал чей-то мужской голос.

— Вот живодёр! Едет и не смотрит! — выкрикнула какая-то женщина.

И бабка, не поднимая головы от урны, переспросила:

— Собаку задавили?

И тут же себе ответила:

— Хорошо, что не человека!

В это время она услышала, как к остановке подъехал автобус.

— Какой это автобус? Какой это автобус? — спрашивал другой мужской голос, и ему никто не отвечал.

— Какой это автобус?! — в третий раз выкрикнул он. — Я слепой! Скажите, пожалуйста!

И кто-то сказал:

— 684-ый.

Старуха — сунула бутылку в карман, заглянула в урну ещё раз для проверки и пошла прочь.

Алексей Николаевич Вишневский, человек лет сорока, работал инспектором во Вневедомственной охране одного из районов Москвы. Из-за его пьянства всего несколько дней назад от него ушла жена, и он запил ещё сильней. Он с большим нежеланием отбывал свою службу, и после работы спешил купить вина или водки. Друзей у него не было, и с сослуживцами Вишневский не пил, опасаясь потерять должность. Чаще всего пить приходилось со случайными людьми.

Как-то раз он надумал навестить свояченицу, Полину Александровну, чтобы через неё, возможно, поправить свои отношения с женой. Для этого Алексей Николаевич заранее купил бутылку водки и одним трезвым днём поехал к родственникам. Пока ехал, надумалось, что одной бутылки может оказаться мало — если учесть то обстоятельство, что муж свояченицы, Иван Михайлович Волгин, умел выпивать. Выйдя из метро, Вишневский остановился в недоумении. Район, где жили Волгины, был мало знакомый, и требовалось приложить усилие, чтобы вспомнить его хоть немного.

Сновали прохожие. Рядом с аптекой, расположенной в массивном доме, за что его местные жители звали "Сталинским", для привлечения покупателей, на пустом винном ящике, вместо прилавка, торговка расположила стакан, наполненный семечками, которые непрерывно черпала из полупустого мешка другим стаканом, меньшего размера. Человек семь — десять непрерывной очереди, приближаясь к ней, заранее оттопыривали свои карманы, и, протягивая десятикопеечные монеты, сразу получали готовый к употреблению продукт.

И где ж это она такой крохотный стакан выискала? — подумал Вишневский, наблюдая за проворно снующей рукой торговки и уже протягивая ей деньги. Его рука полезла в карман, пальцы схватили семечку и понесли в рот. Пройдя несколько шагов, он вновь остановился. Приобретение семечек не решило его затруднения. Он начал внимательно всматриваться в прохожих, зная наверняка, что ожидаемый должен появиться с минуты на минуту.

Он стоял немного поодаль от торговки, в проходе, между зданием, с аптекой, и табачным ларьком, и посматривал то влево, то вправо, то на торговку — из любопытства проверяя, всё ли так же бойко идёт торговля, и не встал ли ожидаемый тоже в очередь за семечками. Прошла минута, другая. И, наконец, действительно, в потоке прохожих появился человек весьма специфической наружности. Когда он поравнялся с Вишневским, Алексей Николаевич тронул его за рукав.

— Отец, где тут магазин?

Прохожий остановился. Не выходя из потока людей, он начал подробный рассказ о том, как дойти до магазина и что в нём можно купить. По его окончании, в подтверждение своих слов, незнакомец отвёл полу телогрейки, за которой Алексей Николаевич увидел бутылку трёхрублёвого портвейна. Человек был настолько расположен к Вишневскому, что даже предложил распить показанное вино на двоих. Как ни был велик соблазн случайной встречи, Алексей нашёл в себе силы отказаться от этого предприятия, объяснив, что идёт в гости к родственникам.

Причина оказалась вполне уважительной. Туземец помолчал, деликатно показывая тем самым понимание обстоятельств Вишневского, представился, назвавшись Николаем, и уже как старый знакомый, на прощанье пожал Алексею руку.

Влившись в поток прохожих, Вишневский последовал указаниям Николая, и, подкармливаясь на ходу продуктом из кармана, сожалел, что не познакомился с человеком ближе и в знак благодарности не дал ему хотя бы пригоршни семечек.

А Николай, продолжая свой путь, двинулся в пивную, расположенную на расстоянии одной автобусной остановки. Он выбрал пеший путь, и потому очень скоро туда прибыл, занял очередь за кружкой, разменял рубль на двадцатикопеечные монеты, занял другую очередь — за пивом, сходил в туалет помыть освободившуюся кружку, чтобы как раз вовремя успеть набрать в неё пива и выпить его, не отходя от аппарата, и, не теряя очереди, набрать новую порцию.

С наполненным бокалом он пристроился у запотевшего окна, протёр небольшой его кусочек, чтобы смотреть на улицу, и, следуя примеру стоящего рядом мужика, примкнул носом к стеклу, время от времени отрываясь от него лишь за тем, чтобы сделать глоток.

Заглядевшись на улицу, Николай даже забыл про вино, сильно оттягивавшее карман телогрейки. Он видел в окно, как мимо проносились легковые автомобили, маршрутные такси, проезжали автобусы и грузовики. Во всех них сидели люди, и та мысль, что все они куда-то и зачем-то едут да и вроде как даже торопятся что-то успеть сделать, удивила Николая своею необычайною остротою. И он почувствовал неожиданный внутренний подъём, выводящий из мимолётного оцепенения, и решил, не медля, принять небольшую дозу вина и тоже, как все, на чём-нибудь проехать — хотя бы до дому.

Слева, по соседству, у каких-то двух парней, которые только что распили точно такое же, что у него, вино, Николай попросил стакан, поддел ключами пробку, налил и быстро выпил. Возвращая ребятам стакан, в знак благодарности он спросил, как их зовут. Они назвались. Одного звали Сашкой, другого — Игорем. И он, чувствуя согревающий пищевод прилив вдохновения, тогда тоже сказал своё имя, назвавшись дядей Колей.

Затем все вместе закурили дядин Колин "Беломор". Потом он угостил парней по пол стакана, рассказал про то, как, побранившись с женой, назло ей увёз за город кошку, но кошка всё равно вернулась обратно, хотя и через целый месяц. Ребята рассказали несколько нецензурных анекдотов. Николай посмеялся и стал рассказывать про свою работу.

Оказалось, что все трое работали на одном и том же Заводе. Парни, заканчивая учёбу в ПТУ, проходили практику радиомонтажниками, а Николай с самой войны слесарил. Несмотря на такое совпадение, ребята быстро утомились от рассказа захмелевшего дяди Коли, попрощались с ним и покинули пивную.

— Каков дядя Коля-то, а?! — ехидно произнёс Сашка, как только друзья оказались на свежем воздухе.

— Весьма неплох! — отозвался Игорь. — И к тому же — изрядно ветеранист!

— А как он про Родной Завод-то начал пороть! — продолжал Саша.

— Ещё бы! Он, наверное, без него жить не может! — поддержал Игорь, — Каждую ночь во сне видит!

— Нет! Он вообще не спит! Он всё время работает на Заводе!

— Тогда, как же он оказался в пивной?

— А он поругался с мастером. Тот не выдал ему спирта. И ему волей-неволей пришлось заправляться пивом. Это ж его топливо! Он на нём работает, как робот!

— Он и есть робот! — отозвался Игорь, шагая в ногу с Сашей. — А пиво нарочно пьёт, чтобы все думали, будто он — человек. И живёт он на Заводе в раздевалке, в чьём-нибудь шкафу. Может быть — даже в нашем!

— Что-то я его раньше не встречал…

— А он хитрый! Он вылезает из шкафа в шесть ноль-ноль, когда ты только надеваешь штаны. Потому-то он такой именитый на Заводе. Ведь, все думают, что он живой и даже настоящий ударник труда.

— Да… Дядя Коля — оригинал! Надо бы за ним понаблюдать и вывести на чистую воду, — закончил Сашка игру в "Дядю Колю", потому что ребята уже подошли к метро, и остановились, чтобы попрощаться.

В магазине было людно. Вишневский встал в конец изогнувшейся змеёй очереди и взглянул на часы. До закрытия оставалось каких-то полтора часа, а продавец куда-то ушёл и всё никак не появлялся. Люди рабочего вида всё подходили и подходили и занимали друг за другом очередь. Постепенно Алексей Николаевич переместился к центру магазина и уже смог даже рассмотреть бутылки сухих вин и дорогих коньяков, которые никто не покупал, выставленные на полках витрины, высоко вверху. Однообразный усиливающийся гул переговаривающихся людей постепенно проник в сознание Алексея, заполнил его безраздельно, так что он совсем уже забыл, как давно и зачем тут находится.

Неожиданно где-то сзади послышались резкие выкрики, будто на другом языке. И словно по сговору все люди разом прекратили разговаривать, и каждый к чему-то прислушался. В это же время сзади так сильно нажали, что Вишневский оказался почти у самого прилавка, а ящики, стоявшие вдоль стены, где он находился секунду назад, устрашающе закачались над головами толкавшихся. Затем Вишневского оттеснили обратно и, оказавшись в черте опасности, он начал отчаянно сопротивляться, пытаясь протиснуться вперёд. Находившиеся за его спиной, видимо, тоже не хотели получить по голове удар ящиком и толкали Вишневского. Чувствуя такую солидарность, он старался не уступать своих позиций. Ему ещё удалось немного продвинуться вперёд и, сжатый со всех сторон так, что стало невозможно дышать, он затих, затаился, отдыхая в ожидании новой провокации противника, — когда за его спиной вдруг кто-то вскрикнул матерно, а в следующий миг через его голову и по головам впереди стоящих покатился всё ж таки упавший ящик и рухнул на пол, где-то за прилавком. Там, в ответ на это событие засмеялся, поставленный следить за порядком, подвыпивший рабочий. Сколько ящиков упало за его спиной, и куда они подевались, Алексей не знал, потому что был не в состоянии даже скосить взора. Толпа, набившая магазин, вскоре успокоилась, а Вишневский с удовольствием отметил, что оказался совсем близко к прилавку.

Торговать всё не начинали. Время от времени из нетерпения кто-то начинал было мелко стучать монетой по пластику прилавка, покуда рабочий не приказывал прекратить. Всё это время рабочий шутливо переругивался со знакомым из очереди, который в шутку пытался схватить его ниже живота. И тот весело смеялся, зажав в углу рта изжёванную папиросу. Алексей Николаевич весь издёргался, глядя на него. Он чувствовал усталость в ногах и какой-то нетерпеливый голодный зуд в животе.

Наконец, пришла продавщица, толстая баба, с лицом безо всякого выражения. Она бросила амбарную книгу куда-то под прилавок, направила рабочего перекрыть входную дверь, начала быстро торговать.

Уже через пять минут заметно поредело, так что дышать стало много легче. А ещё через пять минут подтвердилась теория эволюции Дарвина. Ибо как могла безо всякого разумного вмешательства, совершенно стихийно, движимая лишь борьбой за существование, образоваться вторая очередь, которая даже двигалась намного быстрее первой из-за полного отсутствия у её членов бремени пустой посуды, — оставалось загадкой человеческой природы. Люди из первой очереди ругали тех, кто был во второй и, тем не менее, норовили сами влиться в её ряды. И тем, кто был ветераном первой очереди, не имел "тары", было особенно обидно за такую несправедливость закона выживания сильнейшего. Недовольство медленно зрело, накаляясь в сердцах обиженных бессознательной злобой против теории эволюции. И вот, также стихийно, как родилась вторая очередь, из её чрева изверглось возмущение, и началась новая давка. Задние торопили не успевавших выставлять для пересчёта пустые бутылки, отчего то и дело слышался звон разбитого стекла. Норовившие пролезть без очереди, не давали отойти от прилавка уже отоварившимся, вызывая турбулентность. Некоторые дезертировали, пытались образовать третью очередь. Наконец, какой-то интеллигент высокого роста, с бородой, патриот законной очереди, под прикрытием двух помощников пролез к прилавку, где шла борьба с дезертирством. Наличием своего тела, занявшего стратегическую точку, он не позволял теперь протягивать продавцу деньги со стороны. До его появления Вишневский вовсе не продвигался вперёд. А тут сразу же прошёл на несколько шагов. Через несколько минут продавщица заорала на интеллигента, поскольку не в её интересах проистекал его контроль: те, кто подавали деньги со стороны, не требовали сдачи. И воспользовавшись её возмущением, дезертиры схватили "контролёра" за шиворот и утащили далеко назад, и тот уже не мог найти своё прежнее место в очереди, претерпевшей метаморфозу, пока он боролся за справедливость.

За всем этим Вишневский с любопытством наблюдал, пока, вдруг, не увидел Ивана Михайловича, который как-то быстро оказался впереди незаконной очереди и громко сказал, обращаясь к продавщице:

— Маня, дай мне "беленькую"!

Какой-то парень из второй очереди возразил:

— Куда лезешь, старый?!

Иван Михайлович с возмущением ответил:

— Я — ветеран войны! У меня ноги нет! Я — инвалид!

Парень стушевался. А Иван Михайлович добавил:

— Сопляк!

Аргумент был весомый, и уже через секунду Волгин хромал, протискиваясь к выходу.

— Иван! Михалыч! — закричал Вишневский.

— Эге?! — отозвался тот, останавливаясь. — Ты как — здесь?!

— В гости — к тебе!

— Иди сюды, твою мать!.. Что там стоишь?! Я возьму! Давай деньги!

Алексей Николаевич хотел было направиться к своему родственнику, но бросать очередь, в которой провёл более часа, было жалко. И, находя мгновенное решение своего сомнения, он закричал:

— Эй, борода!

Интеллигент, потерявший очередь и бессмысленно толкавшийся поодаль, оглянулся, вопросительно взглянул на Вишневского.

— Да, ты! — Вишневский поманил его рукой. — Вставай вместо меня!

На улице Ивана Михайловича ждали двое.

Все четверо зашли за магазин, во двор, к жилому дому, где сняли с обломленной ветки дерева надетый вверх дном стакан. Двое по очереди выпили, оставили Волгину его долю, ушли. Не долго думая, их примеру последовали свояки, допили остатки и в несколько приёмов — другую бутылку, после чего отправились на квартиру Волгина, чтобы там, в безопасности, разделаться с той, что Вишневский привёз с собою.

Далее, Алексей Николаевич плохо запомнил последовательность событий этого вечера и ночи. Лишь ранним утром следующего дня он обнаружил себя, в подъезде, на лестнице неизвестного ему дома.

Вспоминались лишь редкие фрагменты вчерашнего вечера…

В гостях у Волгина пили водку, а затем — серую брагу с дрожжами. Он помнил, как они выцеживали её из огромной бутыли через марлю, которую держал над эмалированной кастрюлей Сашка, сын Ивана Михайловича.

Хорошо, что он пил тоже! — подумал Вишневский, пробуя подняться. — Иначе б выпили всё на двоих…

Вспоминалось, что он порывался поговорить о своей жене со свояченицей, смотревшей телевизор, лёжа на диване в другой комнате. Но Иван Михайлович всё не давал ему этого, каждый раз уводя на кухню помогать процеживать брагу.

Затем следовала тёмная пустота, и как Алексей ни пытался пробиться сквозь густую пелену, покрывшую память вчерашнего вечера, ничего не выходило.

Конец его тщетных попыток воскресить ушедшее в небытие время жизни, положил резкий звук, хлопнувшей где-то этажом выше, двери. Вишневский вскочил на ноги, ринулся к окошку.

Сверху спустился молодой парень. Из какого-то оправдания, будто отвечая на мысленный вопрос законного жильца: "Зачем ты здесь, в столь ранний час?" — на всякий случай, Вишневский спросил время. Оказалось, ровно семь. Выбросив из кармана измятую пачку "Шипки" и очистив извёстку с рукава, Алексей Николаевич поспешил вниз. Оказавшись на улице, он обратил своё внимание на то обстоятельство, что фасад дома, где он провёл ночь, сильно отличается от дома Волгиных. Рассуждать о причинах этого явления было некогда. Времени едва хватало доехать до дома, переодеться и успеть на службу.

Всю дорогу в метро, превозмогая тошноту и головную боль, он не мог отделаться от навязавшейся откуда-то на ум фразы, которая казалась ему рифмованной. И только добравшись до дому, он понял, что в словах: "Московская водка отнюдь небезрвотна", — нет никакой рифмы.

В то время как Вишневский торопился на службу, другой человек, Владимир, уже возвращался со своей работы. В свои 35 лет он считал себя свободным художником слова. Поэтому несмотря на высшее образование, работал обыкновенным дворником на Заводе и, по совместительству — сторожем, в той самой Вневедомственной охране, что и Вишневский. В это утро он ехал с ночного дежурства сразу на Завод. В сутолоке метро сторож едва успел заскочить в закрывавшиеся двери поезда. Народу было много. Поезд нёсся по туннелю, повизгивая ребордами колёс. Отчуждённые от жизни и озабоченные предстоящим рабочим днём пассажиры, как обычно, находились в безмолвии. Временами лампы, в ярко-жёлтых, режущих сонные глаза плафонах, помигивали, будто вагоновожатый от безделья в своей кабине то и дело щёлкал выключателем. То ли в этой связи, то ли, глядя на прилизанную голову маленькой старушонки, прислонившейся к его груди рюкзаком и издававшей запах керосина, чеснока и кислых щей, Володя вспомнил где-то слышанный куплет частушки: "Мотоцикл цыкал — цыкал и старуху задавил". Его губы невольно скривила улыбка. Но он осознал, что куплет циничен, и что ему не следовало бы проводить ассоциацию в своём сознании. И он перевёл взгляд вдаль…

Володя испытывал умиротворение, глядя по утрам на людей которые ещё только собирались работать, тогда как он уже закончил. И хотя он ехал на другую работу, обе его должности были несравнимы с должностями большинства, так как не требовали от него особой ответственности. Быть ответственным перед государством, правительство которого он презирал, Володя не желал. Так он объяснял себе, почему он ушёл в дворники. Однако, на самом деле, его более всего привлекала именно эта безответственность, пользуясь которой, он мог заниматься своими делами даже во время работы.

На гладкой белесой пластиковой поверхности потолка отражались перевёрнутые головы пассажиров. Какой-то мальчик, лет пяти, сидел с мамой у изогнутого поручня и сосал лимон. У этого же поручня, упёршись в него задом, спал стоя солдат. Его голова прыгала из стороны в сторону, строго соответствуя покачиваниям вагона.

— Станция Беговая! — прокричал из репродукторов злой женоподобный голос, и двери остановившегося вагона открылись с шипением и глухим стуком. Голова солдата пришла в равновесие, и он шагнул прочь.

На следующей остановке и дворник выскочил из вагона и на какое-то время исчез в потоке людей. Очевидно оттого, что все вокруг него торопились, невольно, как будто опасаясь куда-то опоздать, заторопился и он, обгоняя тех несчастных, которые не могли торопиться по той причине, что были либо старые, либо с похмелья. И когда Владимир оказался в подземном переходе, то решил поспешить ещё, подозревая, что вот-вот подъедет к остановке троллейбус, и он не успеет на него сесть. И тогда он побежал. И как раз в это время другой человек, помятого вида, торопился в противоположную сторону и, пробегая мимо, оба посмотрели друг другу в глаза, как будто о чём-то догадавшись. Этим человеком оказался Вишневский.

 

2. Гайка

Вспоминая вчерашний день, мысль дяди Коли остановилась на радиомонтажниках, которых он угостил папиросами и вином. Невольно он подумал о том, что у них должен водиться спирт. И его ноги как-то сами повернули к цеху Номер 7. Он увидел обоих ребят, как раз когда они вышли покурить в коридор, подошёл и поздоровался с каждым за руку. Разговор начал издалека, уходя в воспоминания двадцатилетней давности о том, как всё тут было по-другому и совсем не так, как теперь. Когда он почувствовал, что достаточно утомил ребят своим рассказом, тогда, как бы невзначай, сказал, что от вчерашнего вина чувствует себя не очень хорошо, и, потому, нет ли у них, в долг, немного спирту… Спирт действительно был, причём и у одного, и у другого. Ребята пообещали вынести. А Николай при этом сказал, что они его этим очень выручат.

— Ты зачем сказал, что есть спирт? — спросил Сашка, когда они вернулись в цех.

— Неудобно… Он ведь вчера угощал, — ответил Игорь.

— Вот и давай ему теперь. Завтра он опять придёт…

Спирту всё же налили целые пол стакана, взятого из газировочного аппарата, и вынесли в коридор, прикрывая ладонью, в кармане халата. Вместе с дядей Колей ребята направились в заводскую столовую, где ПТУ-шникам выдавали бесплатный обед. Они взяли по тарелке супа и на второе — гречневую кашу с котлетами. Пока дядя Коля ходил за хлебом, Сашка опустил в свою тарелку с супом гайку, размером в 22 миллиметра, сказав при этом своему приятелю, что это не гайка, а — лакмусовая бумажка, по которой, де, они определят сейчас, кто есть на самом деле дядя Коля: человек или робот.

Николай вернулся, положил на середину стола несколько кусков чёрного хлеба, вскинул неожиданно и привычно голову вместе со стаканом, направляемым рукою, и опорожнил его в один приём, задержав лишь на миг дыхание. Сразу же его рука потянулась к хлебу, взяла кусок, поднесла к носу и положила обратно.

— На, дядя Коля, — сказал Сашка, отодвигая от себя тарелку в сторону Николая, — Закуси супцом!

— А ты как же?

Дядя Коля с сомнением взглянул на парня.

— Я не люблю суп…

Он уже приступил ко второму блюду, воткнув вилку, с загнутыми зубьями, в котлету.

Все стали молча есть, изредка поглядывая, что происходит, вокруг. Сашка с Игорем многозначительно переглядывались. Когда гайка попалась на ложку, Николай взял её двумя пальцами, посмотрел на свет.

— Ишь ты! Хорошо, что крупная попалась! А то можно было б не заметить…

Он провёл по краю резьбы ногтём и, не особенно удивляясь находке, сунул в карман.

— Намедни как раз искал такую для тележки…

Покончив с супом, он попрощался с ребятами и направился в литейный цех, где у него были два должника, у которых тоже подходило обеденное время. С ними он договорился, чтобы они в качестве компенсации долга принесли бутылку вина. Сам же тем временем отправился на рабочее место, чтобы немного "помозолить" глаза начальству.

Сашка уже допивал компот, когда, проходивший мимо, ремесленник, по кличке Машка, нарочно слегка пнул его по ботинку. Этого было достаточно, чтобы парень пролил компот на рубашку.

— Ты что?! Дурак! — воскликнул он.

Машка ничего не ответил, только заулыбался, и уже готовился пройти дальше, когда Сашка сказал:

— Стой, ремеслуха!

Машка остановился, продолжая вызывающе улыбаться.

— Ты видишь, что сделал?!

Сашка поднялся, держа в руке стакан.

— Так тебе и надо, падло!

Несколько ПТУ-шников за соседними столами загоготали.

Сашка взглянул в стакан. Там ещё оставались фрукты от компота. Он снова посмотрел на Машку. Неожиданно его рука сделала резкое движение, и остатки компота полетели в физиономию Машки.

Обед был закончен. С лёгким стуком Саша поставил стакан на стол, вызывающе посмотрел на Машку, утиравшегося рукавом рубашки.

— Ну?! — властно сказал он, ожидая ответных действий.

— Ах ты, сука!

Машка бросился на него с кулаками. После нескольких пустых ударов с обеих сторон, они сцепились, упали на пол, повалив с собою несколько стульев. ПТУ-шники повскакивали с мест, окружили дерущихся кольцом, стали улюлюкать. Чья-то тарелка с супом, будто, случайно упала на пол, разбившись вдребезги. Её содержимое растеклось по полу и пришлось как раз на спину Машки, когда драчуны перекатывались, одолевая друг друга по очереди. Вскоре Сашка оказался под своим врагом, стиснутый сбоку колонной, не позволявшей ему вытянуть подвернувшуюся под спину руку. Его противник обхватил его шею мёртвым зажимом и продолжал сжимать всё сильнее и сильнее, так что Сашка замер, выжидая удобный момент, чтобы предпринять попытку освободиться, когда Машка подумает, что он обессилил.

— Эх, жалко, сейчас мастер прибежит! — воскликнул один из ремесленников, — А то б ногами подзабить хорошо…

— А ну, расступись! — тут же услышал Сашка спасительный голос мастера.

Видимо и Машка услышал его, потому что на секунду ослабил зажим, и Сашка моментально рванулся, отталкиваясь что есть силы согнутой ногой от пола и локтем — от колонны. Машка оказался на спине, а Сашка — на ногах.

— Что здесь происходит?! — закричал пробравшийся в людской круг мастер.

— Пиджак упал, — ответил Сашка фразой из анекдота, — А в нём — человек!

Всеобщий гогот подтвердил Сашкину победу.

— Жаворонков! Встать! — приказал мастер продолжавшему лежать Машке.

— Щас бы ногами… — тихо сказал тот же ремесленник.

— Кто разбил тарелку, Волгин?

Сашка молчал, занятый заправкой вылезшей из штанов рубахи и делал вид что вопрос к нему не относится. Машка всё ещё лежал, строя из себя жертву.

— Жаворонков!! — закричал в раздражении мастер.

Машка начал медленно подниматься. Его рука, попавшая в объедки, соскользнула, и он распластался опять. Громкий дружный гогот вновь разразился на весь зал столовой.

Теперь все наблюдали за Жаворонковым, так что Сашку оттеснили за колонну. И он незаметно обошёл её вокруг, оказался за пределами круга, собравшегося вокруг места драки. Осмотревшись, он увидел, что вся столовая прекратила работу и даже продавцы и повара, в белых халатах, вышли из-за прилавка и стояли поодаль, наблюдая зрелище. Десяток рабочих, в синих и чёрных халатах или комбинезонах слились с ремесленниками, дружно с ними смеялись.

"Молодость вспоминают", — подумал Сашка, обходя образовавшуюся толпу вокруг.

— Будешь всё здесь вылизывать, Жаворонков! — слышался визгливый голос мастера. — Стоимость убытка из твоей стипендии вычтут! Чтоб завтра пришёл в училище вместе с матерью!..

Сашка медленно двинулся к выходу. Было немного жаль Машку, но заводская действительность диктовала свои нормы поведения. И хотя победителей не судят, чтобы под горячую руку не нарваться на неприятности, ему следовало незаметно исчезнуть или, как говорили в ПТУ, "сделать ноги"…

На половине пути к цеху его нагнал Игорь.

— Ты вовремя смотался! — сказал он. — Летучий ищет тебя! Машка сказал, что ты первый его ударил.

— Эх! Жаль, дядя Коля не оказался рядом! — начал игру Сашка. — А то б он и Машке и Летучему, заодно, ноги бы враз перебил. За гайку, что я ему презентовал, он теперь любого замочит!

— Тебе повезло, что Летучий вовремя прилетел! А то, вон, Парфёнов всё порывался тебя ногами забить…

— Он не меня хотел, а Машку…

— Ему всё равно — кого. Помнишь, как у школы недавно Малинкина забили? Даже Летучий не успел спасти. Когда он прибежал, Малинкин уже рыл землю…

— А за что его, не знаешь?

— А ни за что! За так! Как и тебя, видно, тоже хотели. А может, и до сих пор хотят. Смотри, забьют! Машка теперь в столовой весь пол вылизывает! А тебе лучше б домой смыться. Летучий-то, видать, по пятам идёт… Запорет неминуемо…

— Поздно. Он Машку уже запорол. Теперь ему уже ничего не нужно.

— Всё равно. Я б на твоём месте домой смотался, пока обед не кончился и проходная функционирует.

— Поздно. Осталось пять минут. Её функция постепенно сводится на нет.

— Тогда произведи бросок пропуском…

— Не хочу рисковать. Запомнят. В другой раз, когда будет нужно, сразу, как завидят, перекроют вертушку…

Друзья приблизились к цеху, когда Сашка вдруг неожиданно остановился. По инерции Игорь сделал два шага вперёд.

— Остановка! — прокомментировал Саша.

— Не велено! — отозвался Игорь, тем не менее останавливаясь и поворачиваясь обратно.

— Просодка! — добавил Саша.

— Работа! — парировал его приятель.

— Рано! — не унимался Сашка.

— Поздно! — ответил Игорь.

— Поздно, — согласился Сашка, но пояснил. — Потому как уже стоишь…

— Как же так?! — не зная чем крыть, отвечал Игорь.

— Куришь! — приказал Сашка.

— Не имею…

— Имеешь! — Сашка вытащил из кармана пачку "Примы", встряхнул, чтобы сигарета выскочила в прорезь, и протянул Игорю, — Теперь…

Игорь стоял молча, играя в то, будто не хочет брать сигарету.

— Берешь! — приказал снова Сашка.

Рука Игоря медленно, как бы под внушением, потянулась к пачке, пальцы, готовые взять сигарету, сомкнулись, но пачка ушла вниз вместе с Сашкиной рукой.

— Не велено! — констатировал он.

— Почему? — в голосе Игоря послышалось разочарование.

— Имеешь свои.

Игорь заулыбался в ответ. А Сашка уже сунул в рот сигарету, предназначавшуюся было для Игоря, чиркнул спичкой о стену.

— Поспешай! Огня больше не дадут!

Он прикурил сам и продолжал держать зажжённую спичку, пока Игорь вытаскивал из кармана свои сигареты. Его пачка оказалась не распечатанной.

— Э-э… — протянул разочарованно Сашка. — Видать, не судьба покурить…

Игорь спешно подцепил ногтём угол пачки, надорвал, вытащил сигарету и уже потянулся к огню, как Сашка бросил всё ещё горевшую спичку на пол. Игорь выпрямился обратно. Возникла пауза. Сашка курил, выпуская дым вверх.

— Дай огоньку-то, — наконец не выдержал Игорь.

— Более одной спички на две сигареты никак невозможно… — ответил Сашка, — Иначе будет огромный убыток Родному Заводу. И Летучий заставит его возмещать из стипендии…

— Ну, дай, ладно уж! А то, ведь, в цех опоздаем!

Казалось, Игорь просил по-настоящему.

— Что дашь взамен?

— А что надо?

— А что имеешь?

— А что нужно?

— Ничего.

— Тогда как?

— Никак.

— Никак как?

— Как-то. Как-то никак.

— Почто как-то?

— За так.

— Не велено за так.

— А как тогда?

— Так…

Оба замолчали, исчерпав "словарь дурака" до конца.

— А-а!.. — Игорь мотнул головой, будто биясь затылком, но, не доводя головы до стены, как бы не нарочно, заглатывая в себя воздух, тихо проговорил: — Проклятое ПТУ!

Сашка выпустил ему в лицо дым.

— Поди, покурить хотел…

— А-а!.. — Игорь мотнул снова головой, — Ничего не нужно! Гори всё!..

— Так уж и быть… На, соди!

Сашка выставил вперёд руку с окурком. Игорь наклонился, начал прикуривать от него. Прикурив, он глубоко затянулся, выдохнул облако дыма, прислонился спиной к стене. Некоторое время приятели молча курили, оставив игру. Минуту спустя Игорь сказал:

— Запорол ты меня напрочь. По-настоящему… Вроде игра, а выходит — не игра…

Сашка засмеялся. Игорь начал обводить кончиком сигареты замысловатый неприличный рисунок на стене.

— Кто это нарисовал, знаешь? — начал он новую игру.

— Не иначе как Летучий ночью…

— Не-ет! Энто дядя Коля!

— Эва! Не может быть!

Игорь улыбался, молчал, видимо, не находя продолжения игре.

— Экий затейник! — воскликнул наигранно Сашка. — Кто б мог от него ожидать!

Игорь затянулся, выдохнул дым в стену, на рисунок.

— Ай-да дядя Коля, озорник! — продолжал Сашка. — Когда же он сумел? Ведь кругом люди ходють. Могли ж б увидать!

— А он ночью, по пьяному делу…

— Не-ет! Не может того быть! — Сашка вошёл в роль деревенщины, произнося слова нарочно неправильно.

— Ещё как может! — У Игоря игра не клеилась. Он топтался на одном месте.

— Дядя Коля по ночам работает. Ему не до шуток! — добавил Сашка.

— Это как же?

— А так… Ведь он же робот. А роботы кроме схем ничего рисовать не умеют. Тем боле дядя Коля!

— Да, — согласился Игорь. — Ты прав. Но дядя Коля и схемы рисовать тоже не обучен.

— Интересно, всё ж таки, это ж каку-таку работу он тута делает по ночам?

— Он от розетки заряжается всю ночь. А если заканчивает зарядку досрочно, принимает спирту и идёт чинить тележки. Давеча он здорово оплошал. Потерял гайку от тачки. Его чуть не разобрали на части в наказание.

— Да, дядя Коля настоящий робот. Причём робот, узаконенный до прав человека. Значит он — такой же, как мы с тобой. Только зарплата поболе… За выслугу лет… Когда война была, он кого-то порешил, присвоил чужие документы, подогнал маску под фото и стал вовсю жить-поживать, работать и добра наживать…

— Нет! Не так! — прервал Игорь товарища. — До войны кто-то на Заводе изобрёл робота и даже собрал из сэкономленных материалов. Потом изобретателя забрили на фронт, и он погиб. А робот прижился, и никто не догадывается, кто он.

— А знаешь, почему не догадываются?

— Почему?

— Потому что изобретатель сделал его своим двойником. Его-то самого тоже Колькой звали. И вовсе его не забрили. А посадили в тюрьму за хищение казённых материалов. И только потом уже отправили в штрафной батальон. Там он и погиб.

— А как же дядя Коля-то прижился? То бишь робот. Его тогда тоже должны были бы взять. Ведь они оба на лицо, как два сапога — пара.

— А он хитрый. Он же сам и настучал на своего изобретателя. Сказал, что он, де, заслуженный работник и передовик производства, а его, едрёна вошь, напарник-двойник расхитил все запчасти.

— Как же никто не удивился, что они — двойники?

— А дядя Коля сперва наперво у него документы выпросил. Дай, говорит, поносить день-другой, побыть человеком тоже. Так что когда пришли и сказали: Предъявите ваши документы! — то у кого документов не было, тот и загремел. А насчёт того, что похожи друг на друга — мало ли чего не бывает! Может, подумали, братья. Или от долгой работы на одном Заводе, лица сделались похожи. Или просто — совпадение, феномен природы, исключение из правил… Да мало ли что? Это их и не волновало. Они другое подумали: почему, подумали, один закладывает другого? И когда напрямую спросили: почто, мол, заложил? — то дядя Коля, уже ожидавший такой вопрос, так же напрямую ответил: товарищ, говорит, начальник! Я, говорит, живу с ним в одной Стране Советов. Я, говорит, с ним жил в одной коммунальной квартире, в одной комнате. Я, говорит, работал с ним на одном Родном Заводе, в одном цеху. А он, говорит, сука, казённые детали расхитил!

И Сашка, и Игорь, оба засмеялись. Смеялись долго. Устав смеяться, Саша продолжил свою историю:

— Начальники ему, конечно, не поверили. Но ответ дяди Коли им понравился. Мало ли чего не бывает в жизни! Может, захотел один в комнате жить, а может бабу не поделил с братаном. А коли на своего брата настучал, то и дальше будет стучать на всех, на кого придётся. Давай, думают, подсобим…

— Как же так! Выходит, дядя Коля — преступник…

— Нет. Он просто — робот. И ещё — рабочий. Тут все такие. Чуть что — заложат или просто забьют.

— Стоп! — Воскликнул Игорь. — Опять запорол! Хва-а-ти-ит!

Он снова устало мотонул головой, будто готовясь удариться затылком о стену и упасть замертво.

— Не пори больше!

— А я и не порю! — ответил Сашка спокойно. — Это дядя Коля нас запарывает на расстоянии. Радиоволну посылает. Как, думаешь, он нас на спирт-то сегодня расколол, а?

— Хва-тит! — Снова воскликнул Игорь. — Надоело! Всё плохо! По-ро-та!!!

Друзья замолчали. Уже закончился обед, и им давно следовало находиться на рабочем месте. Но они всё продолжали стоять, прислонившись к стене. Хотелось бы присесть, но сидеть было не на чем. А если бы и было на чём, то, наверное, все места были бы всё равно заняты курящими рабочими. Кто-то мудро не позволил установить скамьи для курения, чтобы не упала производительность труда. Но с ПТУ-шников не было спроса. И они пользовались двоевластием мастеров: учебного, по кличке Летучий, и заводского — без какой-либо клички. И мастера смотрели сквозь пальцы на все их проделки. Наверное, думали, что со временем ребята оботрутся, станут настоящими рабочими, оставят дурость…

Саша остановил взгляд на лампочке, подвешенной к потолку. А Игорь смотрел в противоположную стену коридора, где было укреплено множество труб, каждая из которых была, по-видимому, важна для жизни Завода…

…Казалось, их никто не делал, а они сами, из необходимости в существовании, выросли из стены, поползли по ней, преодолевая в течение многих лет неровности, изгибы и выступы, изогнулись, обвивая друг друга и пропадая в многолетних слоях краски. И сами стены тоже никто не строил. Они здесь были всегда, такие старые, облупленные, "родные"…

Игорь тронул Сашу за рукав и с лукавой иронией в голосе сказал, выделяя неправильно "я" на конце:

— Смотри, каки-я!

Саша сразу понял юмор и предположил, что в своё время трубы проводил не кто иной, как сам дядя Коля. Игорь не согласился, заметив, что, во-первых, они выросли сами, а во-вторых, в те времена дяди Коли не то, что не было на свете, но даже не было и его изобретателя. Сашка на это возразил категорично, что кто-кто, а дядя Коля-то как раз был. И Игорь никак не смог возразить.

— Вообще-то да, — согласился он. — Дядя Коля, наверное, был всегда. Но и стены тоже…

— И стены тоже, — повторил за ним Сашка, находя это логичным. — Иначе никак невозможно…

— Невозможно что? — зацепился Игорь.

— Жить невозможно без стен! Хватит! Запорол!

Как и его приятель, он мотонул головой, но не рассчитал и ударился затылком о стену.

— Ах!!! Твою мать! — воскликнул он, хватаясь ладонью за затылок, — Проклятый Завод!

— То-то! — засмеялся Игорь, присев на корточки от удовольствия. — Это они тебя! Уважай, едрёна-матрёна!

— За что они так? — Сашка тёр ладонью затылок.

— Бьют — значит любят! Потому как у тебя нет никого родимей них!

— Я же ничего не сказал плохого…

— Они знают все твои мысли!

— Я же согласился, что они были всегда…

— Нет… Поначалу ты усомнился в них! Ты сказал, что их сделал дядя Коля!

— Нет! Я про трубы думал…

— А стены с трубами — как родные сёстры! Уважай родню, едрёна-корень!

Сашка перестал оправдываться, замолчал. Игорь тоже молчал, пока Саша не предложил отправиться на поиски дяди Коли, чтобы у него узнать всю правду про стены. Но Игорь посоветовал этого не делать, так как дядя Коля — "весьма именит и ветеранист" и очень уважает родные стены. И даже приближение к нему теперь чревато последствиями. Потому как и стены имеют уши. А дядя Коля — и подавно: у него в ушах даже микрофоны встроены. И в самом простом случае он многозначительно промолчит, а в другой ситуации молча перебьёт ноги кайлом, которое у него всегда имеется в рукаве телогрейки…

На этом "порка" неожиданно кончилась, так как перед ребятами выросла фигура учебного мастера.

— Это кто ж кому перебьёт ноги?! — спросил он из-за спины Игоря. — Вот вы где прохлаждаетесь! А я тебя, Волгин, у проходной жду… Неужели, думаю, проскочил? А ты и не думал!.. Вот те на!

— Работать надо, Евгений Иванович! — сказал Сашка, вытаскивая сигареты.

— Да, я вижу, как вы работаете!..

— Мы только что, Евгений Иванович, покурить вышли! — подал голос Игорь.

— Ты зачем Жаворонкова-то избил, Волгин?

— Я его не избивал, — Саша продолжал держать сигареты в руках, не решаясь прикурить в присутствии учебного мастера.

— Так, с чего же начали драку?

— Это он начал… А я его только компотом облил случайно…

— За что ж ты его компотом-то облил?

Похоже, мастер был уже полностью осведомлён о случившемся.

— Он меня толкнул нарочно, когда я компот пил. И я сам облился…

— А может он не специально толкнул?…

— Нет, Евгений Иванович, — вступился за товарища Игорь. — Машка нарочно его толкнул. Я видел!

— Ну ладно! Напишешь объяснительную к завтрему…

Мастер помолчал, вытащил из кармана сигареты. Сашка быстро чиркнул спичкой о стену.

Прикурив, мастер достал из кармана бумажку, свёрнутую вчетверо.

— Волгин! Ты по объяснительным у нас собаку съел… Скажи, правильно ли тут запятые расставлены?

Он развернул лист и протянул Сашке.

"По причине необходимости, в сдачи экзаменов, прошу представить мне учебный отпуск, сроком на три дня", — прочёл Сашка.

— Нет, неправильно, — сказал он улыбаясь.

Мастер взял листок и стал всматриваться.

— Где? Что неправильно?

— Никаких запятых вообще не нужно, — пояснил Сашка.

— А мне казалось, надо, — неуверенно проговорил мастер. — Это хорошо, что тебя спросил…

— А вместо "представить" нужно написать "предоставить".

— Так-так…

Мастер прислонил лист к стене, прикрыв им неприличный рисунок, начал исправлять ошибки.

— В словосочетании "в сдаче", — продолжал Сашка, — на конце пишется "е", а не "и".

— Ишь ты…

— И вообще, я бы всё написал по-другому, — добавил Саша.

— Почему?

— Для лаконичности.

— Это что такое "для лаконичности"?

— Я бы написал так: "Прошу предоставить отпуск (такого-то и такого-то числа) для сдачи экзаменов", — сходу продиктовал Сашка. — Вначале говорится о главном — о том, что нужен отпуск. А потом идёт объяснение — когда и зачем.

— Погоди-погоди… Дай запишу!..

Мастер стал записывать предложение.

— Верно! Так оно звучит проще. Но только как-то неофициально… Могут подумать, что не очень нужно, и не дадут отпуска…

Он дал Сашке проверить то, что записал. Сашка указал на ту же ошибку в слове "предоставить". Мастер исправил ошибку и, наказав кончать перекуры и отправляться по рабочим местам, ничего не добавив, зашагал прочь по коридору.

— Запорол напрочь! — процедил Саша, когда мастер удалился шагов на двадцать.

— Пора отправляться в цеха, — заметил Игорь.

— Это почему же "в цеха"? — начал новую игру Саша. — Цех-то у нас с тобой один. И имя у него "Цех Нумер Семь"… Причём, все слова пишутся не с маленькой буквы, а с большой… Так же, как слова Завод и Стены… Потому как Цех — это его имя, Нумер — его отчество… То бишь, цехового отца звали тоже Нумером. Он евреем, наверное, был… А фамилия его — Семь — происходит от слова семит, а семит — сродни семье. Это говорит нам о том, что он не один как таковой на свете, а их много — братьев и сестёр — в семье Единого и Неделимого Родного Завода… Так вот, он по счёту случайно оказался седьмым… А Летучий теперь составляет объяснительную для самого отца всех цехов. Только боится оказаться с перебитыми ногами, если допустит хотя бы одну ошибку…

— Хватит! — Не выдержал Игорь и двинулся по коридору к цеху.

— Только в эту объяснительную вместо слов: "учебный отпуск" он подставит слова: "дядю Колю-робота"… — Сашка шёл рядом, продолжая говорить, не видя логического конца, чтобы остановиться. — И тогда получится: "По причине необходимости сдачи металла прошу представить дядю Колю-робота". Это значит, что Летучий хочет дядю Колю порешить. Потому что знаешь, кто был отец-то Летучего?..

Они вошли в цех, по очереди предъявили охраннику свои пропуска. Сашка подождал секунду-другую, и, пройдя несколько шагов далее, видя, что Игорь молчит, закончил:

— Его отец был тем самым изобретателем, что дядю Колю сконструировал. Вот кто! Понял?!

— Не пори!! Хватит!!! — вскрикнул Игорь, не останавливаясь.

— Только у него ничего не получится! — продолжал Сашка, шагая рядом с товарищем нога в ногу, — Летучий не подозревает, что на самом-то деле его дни сочтены. Потому как цеховой отец покровительствует дяде Коле. Недаром он порешил изобретателя… И даже если Летучий составит объяснительную грамотно, всё равно его порешат…

— Это верно, — вдруг прервал его Игорь, — Что цех-то не один! Много их кругом! Аж не счесть! Вот почему не цех, а цеха. Понял? Потому как по причине необходимости в работе надоть родные стены уважать и именитых мастеров слушаться… Пока ноги не перебили… Или пока пропуском горло не перерезали… Токмо Парфёнов с Машкой уже на подходе. Летучий пошёл им сказать, что ты всё ещё на Заводе. Когда начнут забивать, он уже не придёт на помощь. Потому как ты выведал его тайну с объяснительной…

— Хватит!

Саша резко повернулся вокруг и пошёл обратно.

— Стой! Не велено! — услышал он сзади голос Игоря.

Неожиданно почувствовав невыносимую головную боль и усталость во всём теле, Сашка пошёл дальше, не останавливаясь, чтобы поскорее выбраться подальше из цеха, не свалиться тут же на месте и не заснуть беспробудным сном.

"Побыть просто одному"… — говорил он себе. — "И всё пройдёт… Сам себя запорол, бестолочь!"

В коридоре Игорь догнал его.

— Кудыть?! — Он схватил Сашку за плечо, — Назад!

Но Саша продолжал шагать, не обращая на него внимания.

— Щас дядю Колю позову! Ноги-то мигом перебьёт кайлом!

Чтобы отвязаться от приятеля, Саша резко повернул, вошёл в туалет, сразу столкнувшись в дверях с рабочим, застёгивавшим на ходу ширинку. Разминувшись с ним с четвёртого раза, он подошёл к раковине, открыл холодную воду, начал умывать лицо.

— Ага! — Игорь стоял сзади, наблюдая за ним. — Во, как прихватило-то! И мне что ли умыться, на всякий случай?..

Пока Сашка протирал глаза, Игорь крутил кран у другой раковины. Вдруг там, где он находился, что-то произошло — вода ударила фонтаном в потолок, брызнула во все стороны.

— Сваливай, пока никого нет! — крикнул Игорь — и бросился к выходу. Сашка побежал следом, не успев закрыть свой кран. Оглядевшись по сторонам, друзья скорее юркнули в ближайшую дверь, что вела на лестницу, и остановились под надписью, гласившей: "НЕ КУРИТЬ!"

— Вроде никто не видал! — Игорь вытащил сигареты, — Сод! — Он протянул Сашке пачку. — Мои сигареты — твои спички!

— Не велено, — Саша показал на надпись. — Сказано же по-русски: "Не содить!"

Тем не менее, он вытащил спички, зажёг, протянул приятелю огонь.

— Куришь первым.

Игорь уже поспешил вытащить из пачки сигарету, прикурил… И тут же спичка, плавно, как бы сама, полетела на пол из разжавшихся Сашкиных пальцев.

— Ух ты! — воскликнул Игорь. — Убыток-то какой! А как же сам?

— Бросок… про…пус… — Сашка проговорил медленно, по слогам и оборвал резко, неожиданно: — …ком!

И тут же, не давая Игорю опомниться, он ринулся вверх по лестнице.

Игорь рванулся было за ним, чуть не схватил даже за рукав, но остановился, так как бежать было лень, да и за курение на втором этаже могли наказать: Саша знал, что однажды Игоря остановил охранник и отобрал пропуск, так что у того были неприятности сразу с заводским и учебным мастерами.

Как Сашка и предполагал, Игорь за ним не погнался, и оставшись один под лестницей, кое-как докурил и направился в цех…

Тем временем Сашка вошёл в раздевалку. Он был доволен, что его трюк с броском пропуска удался: теперь Игорь должен был подумать, что Сашка на самом деле решил сбежать домой…

Подобно тому, как он выпустил из пальцев горевшую спичку, перед лицом приготовившегося прикурить от неё, — точно так же, в тот момент, когда охранник, на проходной, готовится взять пропуск, бегун как будто случайно роняет или, скорее, бросает свой пропуск прямо на стол, где обычно их уже скапливается достаточно много, и тогда охранник, как правило, уже не проверяет, имеет ли рабочий право на выход или нет. А бегун знай, не теряйся! Пока охранник соображает — жми на вертушку, если она ещё не заблокирована через педаль его ногою. И талант заключался в том, чтобы пристроиться за каким-нибудь выходящим рабочим, выронить пропуск как раз в тот момент, когда вертушка ещё в движении… "Стой!" — кричит опомнившийся вохровец вслед. Но поздно! Смелыми уверенными шагами беглец уходит, не оборачиваясь. И часто-иногда, если охранник проморгал бегуна, то делал вид, что ничего не произошло. И только глупый новичок или же очень желающий выслужиться мог бы выбежать из своей будки, оставив пост без присмотра. А беглец уже хлопает тяжёлой (о счастье!) последней дверью, вдыхает воздух свободы… И подойди к нему сейчас охранник, повтори своё "Стой!", бегун смерит его взглядом: "Тебе чего надо, малый?! Я тебя в глаза ни разу не видел…! Кто ты такой? С Родного Завода, говоришь? Это, с какого такого Завода? Я просто мимо иду… А стрелять не станешь… И пистолет у тебя только для острастки… И самому тебе выходить с "Родного-то" строго запрещено! Потому как кто же из нормальных людей пойдёт на такую поганую работу, как у тебя?.. Только лимитчик, готовый на всё ради московской прописки… И сам ты боишься быть уволенным больше меня… Потому как мне-то терять нечего! Потому как мне ничего не нужно! Потому как я — ремесленник и ПТУ-шник!.."

Опасаясь, всё же, что Игорь может догадаться о трюке и последовать за ним, Саша поскорее открыл металлическую дверцу узкого "шкапа", с цифрами "99", где он и его товарищ держали сменную одежду, и… залез в него, сев на специально приспособленное сидение, в виде диеза. Теперь, оставшись, наконец, совершенно один, он мог немного подремать.

 

3. Дворник

Троллейбус довёз дворника до самого Завода. Кто-то вывел красным кирпичом на стене здания, где был его участок, надпись: "Хочешь жить — умей вертеться!" Завхоз приказал, во что бы то ни стало надпись стереть, и Володя занялся этой работой, не став даже мести двор. Он с усердием тёр букву за буквой мокрой щёткой, поневоле прочитывая всю надпись снова и снова, находя в ней меткую издёвку. Он с тщанием тёр пористую поверхность камня, но буквы проступали сразу, лишь только высыхала вода. И казалось, стереть их — невозможно. Время от времени дворник ходил в туалет, мыл там щётку и набирал в ведро новой воды. Он был в досаде, что не стиралась надпись, что единственный, из шести, работавший кран не давал горячей воды, что, в довершение ко всему, раковина засорилась, наполнилась до краёв холодной водой… Как нарочно, на улице светило яркое солнце, и каждый раз, как он возвращался в туалет, его глаза подолгу не могли привыкнуть к тусклому свету. С досады он плюнул прямо в раковину и пошёл курить.

Дядя Коля не раз, выйдя из цеха, наблюдал за дворником. Ему казалось, что тот работает дворником неспроста. Он подозревал в этом какую-то тайну, и наблюдать за ним с недавнего времени стало для него основным занятием, исключая, разумеется, необходимость выпить или сделать что-либо по работе.

Получив после обеда в литейном цехе "компенсацию" и спрятав её в рукаве телогрейки, дядя Коля остановился у двери, облокотившись об одну, закрытую наглухо, створку. Через другую створку непрерывно двигались люди, и когда поток их прерывался, дверь хлопала, и Николай вздрагивал вместе с нею.

Послеобеденное время тянулось в каком-то блаженном движении, и ему не хотелось нарушать его течение каким-либо избыточным действием, менять позу и место. Потому он терпел временные неудобства ради сохранения внутреннего равновесия, приобретённого вместе со спиртом радиомонтажников.

Дворник же в этот момент разговаривал с Надей-учётчицей, стоя под лестницей, у стены, с надписью "НЕ КУРИТЬ!" Из их разговора дядя Коля не понимал ничего, но, тем не менее, подслушивал.

Дворник говорил Наде о том, что он что-то пишет, и жаловался, что никто не будет читать то, что он напишет, потому что то, что он пишет никогда не пройдёт цензуру в официальной печати. Надя советовала ему вступить в какое-то литобъединение, при Заводе; говорила, что это литобъединение выпускает стенгазету и, что для начала, по крайней мере, можно было бы печататься там, а затем, кто знает, может быть, удалось бы куда-нибудь проскочить…

— Надя! Что вы говорите! Кто будет меня читать? Неужели он? — дворник показал в сторону дяди Коли, и учётчица бегло на него взглянула.

Николай отошёл от двери, не поверив своим ушам, и подумал: "Неужели, говорят про меня?"

Но дворник и учётчица неожиданно прекратили разговор. Николай, не мигая, стоял в ожидании дальнейших знаков. А дворник продолжал смотреть невидящим взглядом в лицо дяди Коли, пока тот не отвёл глаза в сторону. И только тогда Володя осознал, что слишком долго смотрел на Николая, и это, видимо, было как-то нехорошо…

Обстоятельства сложились так, что как раз в тот момент, когда дядя Коля от нетерпения шаркнул два раза сапогом, появившийся в дверях завхоз, позвал дворника на двор, чтобы тот помог перенести какие-то стропила с одного места на другое. Николай отправился вместе с ними. В коридоре, поравнявшись с дворником, дядя Коля неожиданно улыбнулся и сказал:

— Хороша девка?!

Дворник ответил как-то невнятно. Дядя Коля промолчал. А Володя подумал, что рабочий обиделся. Николай же молчал до того самого момента, пока завхоз не скомандовал пятерым, подошедшим рабочим, поднять стропила и, — пока он с дворником не присоединился к ним на помощь. И только тогда, ухвативши обеими руками брус и приблизившись головою к лицу дворника, дядя Коля тихо сказал:

— У меня завтра деньги будут: — выпьем?

И вышло как-то само собою, что губы дворника ответили: "Выпьем", раньше, чем он понял, когда: завтра или сегодня. Это произошло именно в тот момент, когда стропила опустились на асфальт в нужном завхозу месте.

— Ну тогда давай деньги, — сказал Николай. — Я — мигом!

Володя пощупал себя по карманам, вытащил пачку сигарет "Дымок", спички, но денег не нашёл.

— Эх, зараза! — воскликнул он с досадой. — Ведь был тут сегодня!

— Кто? — отозвался дядя Коля.

— Ленин "юбилейный"… Видно потерял, когда надпись тёр!

Дворник выругался, хотя не матерно, но неприлично.

— Какую надпись? — поинтересовался Николай.

— Да, на стенке, кто-то написал кирпичом: "Хочешь, мол, жить, так, его мать, — умей вертеться"… Я тогда устал её тереть, закурил… Видно с сигаретами-то и рубль вытряхнул из кармана…

— Эх, едрёнать! — посочувствовал дядя Коля, — Ну так и быть! Я угощу!

В раздевалке, они открыли чей-то шкаф, со сломанным замком, и, прикрываясь его открытой дверцей, выпили, сунули пустую бутылку в вентиляционную трубу, закурили. Всё это видел через щёлку в дверце своего шкафа Сашка, который было там задремал.

Не зная, с чего завести разговор, дворник заговорил о погоде.

— Погодка-то, какая тёплая стала! Скоро лето! А тут всё топят до сих пор…

— Вчерась краснецкого тоже выпил, — ответил Николай. — Так, ты знаешь, вспотел, зараза, так ночью! Аж весь мокрый был! Во, как жарко было! А от белой так не бывает! Не-ет… Лучше белую пить!..

— Лучше вообще не пить, — заметил дворник как бы про себя.

— Это почему ж? Мне без вина жить скучно!

Дядя Коля несколько раз часто сморгнул.

— Не-ет!.. Я не какой-нибудь там алкаш, — продолжал он, — Меня на фронте приучили пить. Перед каждым боем всем давали по стопарю — для храбрости. Главное — знай меру. Поэтому я никогда не бываю пьян…

"Вот врёт-то!" — подумал Сашка, как бы играя мысленно в "Дядю Колю — робота", — Конечно никогда не бывает пьян, потому как "корм-то не в коня"…

— А ты давно дворником-то? — перешёл дядя Коля к главному вопросу.

— Уже с год, — ответил Володя.

— А отчего ты дворником-то?

Дядя Коля осторожно затянулся "Беломором".

— А так — больше времени…

Казалось, дворник ускользал в сторону, почему-то не желая отвечать прямо.

— А для чего больше времени?

— Чтобы жить…

— Э-э… брат!.. Где ж наша с тобой жизень-то?

— Как где?..

— Да вот же она! Тута! Сейчас! — Дядя Коля развёл руками в разные стороны, одновременно с этим движением вытаскивая изо рта папиросу. И от этого движения Сашке показалось, что дядя Коля сделался выше своего роста. Он подумал, что просто устал косить глазами в щель, и попробовал повернуться. Однако, в плечах шкаф был немного узок, и соседние металлические стенки от этого движения раздались в разные стороны, издав резкий звук. Позволив ему повернуться, они одновременно снова сжали юношу с обеих сторон.

— Ишь! — услышал он голос дяди Коли. — Я же говорю: всюду жисть!

Во даёт, робот! — подумал Сашка. — Откуда ж он про жизнь знает?!

— Ты мне вот что скажи, — продолжал дядя Коля, — Зачем тебе борода?

— Борода? — переспросил дворник и улыбнулся. — Как зачем?

Такой вопрос ему задавали уже не раз. Он полез в карман и вытащил газету.

— Вот! — Он развернул её, показал дяде Коле, где читать.

"Каждый мужчина, достигший преклонного возраста", — прочёл Николай вслух, — "Потратил за свою жизнь на процедуру бритья не менее 3300 часов. А если не бриться, то борода может достичь длины почти восемь с половиной метров"…

Дядя Коля был озадачен. Дворник опять ускользнул от прямого ответа, подсунув так ловко газету.

Он перевернул газету, взглянул на число. Газета была свежая. Он попробовал ногтём подцепить жирно отпечатанное название "Труд".

— Ты мне одолжи её домой, — попросил он, — Тута надоть подумать. — Он посмотрел дворнику в глаза. — Покажу своей. А то я, энтого… броюсь-то неругулярно…

Николай провёл ладонью по щетинистому подбородку.

"Рассказывай!" — подумал Сашка. — "Просто кусачки затупились твою проволоку кусать. А новых не выдают — срок не вышел для старых"…

— Может, оно, действительно, будет лучше, с бородой-то?.. — Он сунул газету в карман. — Почему ж тады все не носють бород-то, коли даже в газетах рукомендують?..

— Так ведь кругом одни дураки! — подыграл дворник.

В сознании дяди Коли личность дворника как-то выходила за намеченные рамки. И сейчас она вылезла куда-то за пределы его сознания, пугая непостижимой и вдруг становящейся по-своему понятной правотой. Сдобренный вином желудок, вызвал в нём какой-то хмельной восторг, подобный тому, что захватывает ребёнка при увлекательной игре.

— А ты, что, только здесь работаешь али ещё где? — спросил он.

Володя насторожился. Дядя Коля не походил ни на работника отдела кадров, ни на какого другого работника. Однако он подумал, что даже если его собутыльник — стукач, ему незачем скрывать то, что официально известно и что можно выяснить итак при необходимости.

— Я работаю в охране ещё… — сказал он и добавил, — Сторожем…

— Да… Дворникам платють мало, — как будто посочувствовал дядя Коля.

— Я не из-за денег! Мне денег хватает даже на выпивку.

— Так отчего ж тогда?

— А так больше времени…

— А на кой те время-то?!

— Для себя…

— Так ведь скучно с собой-то!

— Мне не скучно. Я люблю быть один…

— Да ты что! Небось, неженатый!..

— Неженатый.

— Энто плохо! — заключил дядя Коля. — Сопьёсси…

— Ну, уж нет! — засмеялся дворник. — Я знаю, что мне надо!

— Смотри… Только помяни моё слово: сгинешь…

Володя ничего больше не ответил. Как ни казалось ему смешным такое пророчество, с которым, как и с вопросами о бороде, он не раз уже сталкивался, — всё же вероятность спиться всегда остаётся одинокому человеку. Почувствовав какую-то усталость и желание отправиться восвояси, он вытащил сигареты и закурил.

— А зимой-то, поди, тяжело снег кидать? — продолжал донимать дядя Коля.

— Ничего… Я снег люблю… Он — белый…

Володя старался говорить длиннее, чтобы не показаться скучным собеседником.

— А раньше кем был, если не секрет? — допытывался Николай.

— Я раньше учился в институте, — с нехотью сказал Володя и подумал: "Что если Николай — на самом деле хитрый стукач?"

Но это опять показалось ему маловероятным: настолько дядя Коля был непосредствен.

— Эва! — воскликнул дядя Коля. — Почему же ты — дворник?!

— Я стихи пишу…

— Стихи?… Ну-тко, прочти…

Дядя Коля не успел прикурить, и спичка обожгла ему пальцы. Новую он зажечь не решался или вовсе забыл.

— Да я на память плохо помню… Разве что это?.. Я его сегодня сочинил в метро.

Володя бросил окурок в сторону урны и стал читать:

Дворник замолчал. Дядя Коля икнул.

— Едрить твою!.. — выговорил он. — Молодец! Неужто сам сочинил?

— Сам! А то кто ж! — заулыбался Володя.

— Молодец! — повторил дядя Коля и почувствовал, что у него подкашиваются ноги, будто он выпил лошадиную дозу спирта, и его прошиб дикий хмель, который бывает разве что с непривычки. Стараясь избежать головокружения, он попробовал придать своим мыслям и всему разговору другое направление.

— Давечас-намедни, — начал он, — я со своей поругался малость… — Он пожевал что-то во рту, сплюнул густой слюной на пол, — Так опосля энтого, взял я ейную кошку и — за город… Оставил тама, значить… Энту самую-то кошку-то… Но та кошка-то, та самая, за ногу её, в… — (Он выругался нецензурно), — вернулася! Сама, растудыть её налево вбок!..

Он взглянул на дворника: нравится ли ему рассказ. Но дворник почему-то не смеялся.

— Так старуха, — продолжал он, — Опосля энтого развела столько кошек, что стало нечем дышать. И наши соседи, энти, как их… Павнутьевы, сволочи, что живут напротив, начали жаловаться даже. Так она, что ты думаешь, баба, сделала?.. Притащила, ейну мать, в душу, откудавай-то собачонку. А собачонка-то энта, возьми, и вырасти в собаку. Здоро-овая кобелина вышла. Энтот-то самый у ей аж торчком! Всех сучек на улице повздрючил! Быва-ат убежит, вдруг, за дверь… Только что тут был — ан уже следующий минут в окно слышишь: какая-то сучка заходится… Так вот энта вот собака-кобель, — ах, ты б знал, тварь кака, — покусал мене как! Я-нто маненько поддамши, конечно был, и, — семши на нё, — не заметил, тварь…

Дядя Коля засмеялся, окончив неожиданно на этом свой рассказ. Он долго смеялся, как маленький ребёнок, и при этом смотрел в глаза Володе, который тоже улыбался в ответ. Когда же окончил смеяться, то посерьёзнел, устало затянулся папиросой и, оставив её во рту, добавил:

— А нонче соседи её раскулачили с ейными кошкими да собакими! Вот так-то!

— Это как же они её раскулачили? — поинтересовался дворник.

— А так!.. Долго рассказывать!.. Я помог!

— А ведь об этом можно прямо рассказ написать! — сказал Володя, закуривая новую сигарету. А сам подумал: Не иначе настучал куда-то…

— Э-э! — протянул Николай. — Объегорил я тобе! Ничего энтого не было!

И дядя Коля опять засмеялся точно так же, как прежде.

— Со мной много разного другого было… Вот об чём бы можно было написать-то!..

— А что? — поинтересовался Володя. — Необычное что-нибудь?

— Отчего ж обязательно необычное? — Николай вроде как-то обиделся. — Разве необычное бывает? Наоборот, всё — обычное!

— Ну а что тогда?

— Что "что"? А что тебе надо? — Дядя Коля не знал о чём ещё рассказать, перешёл в атаку на дворника.

— Да нет, ничего… Я просто…

— А что "просто-то"?

— Да так, ничего…

— Как это "ничего"?

— Просто… ничего?

— "Ничего" это как?

Дворник, припёртый к стенке логикой дяди Коли, замолчал, затягиваясь дымом.

— То-то! — закончил нападение дядя Коля.

"Эка, дядя Коля тоже умеет!" — подумал Сашка, на жаргоне деревенщины, используя который они с Игорем и Машкой обычно играли, чтобы посмеяться над заводскими и заодно убить время, — "Запорол дворника-то!"

Оба собутыльника помолчали некоторое время. Сашка решил повернуться обратно. Он весь вспотел от жары и духоты. Головная боль перешла в затяжную и тупую усталость. Казалось, ещё немного — и он или задохнётся, или просто будет вынужден вылезти из шкафа.

"Авось спугну", — подумал он, раздвигая плечами стенки, которые сразу издали тот же самый звук — выгнувшись и вогнувшись.

Дворник оглянулся, посмотрел в конец коридора, вдоль ряда шкафов.

— Что это? — спросил он.

— А кто его зна-ат! — ответил дядя Коля равнодушно и продолжил:

— Хотя бы такой взять случай… — он многозначительно затянулся папиросой. — Такой вот пример, к примеру, что я, ты зна-ашь, что?.. — Дядя Коля взглянул на дворника, ожидая, что тот скажет.

— Что? — не выдержал его собеседник.

— В поезде родился! Вот что! — заключил Николай.

— Не может быть! — выразил удивление дворник, хотя удивлён совсем не был.

— То-то! Я, ведь, и до самого Берлину на танке дошёл!

— А сколько вам лет? — поинтересовался дворник.

— Ан ты угадай! — дядя Коля чуть не засмеялся от удовольствия.

И тут они опять услышали тот же звук из Сашкиного шкафа, повторившийся дважды кряду.

— Ишь ты! — сказал дядя Коля. — Видать много тама бутылок накопилося. Надоть будет собрать. А то затянет далеко… Навсегда…

— Каких бутылок? Где?

— В вентиляции. Видал, куды я нашу-то опустил?

— Я в газете читал, — начал дворник свою историю, — Что по подсчётам одного биофизика из США, стоимость всех компонентов, из которых состоит тело человека, составляет шесть миллионов долларов. И если было бы возможно синтезировать организм, подобный человеческому, из природных материалов — гормонов, белков и прочего, то эта работа обошлась бы в шесть тысяч биллионов долларов. А уж на сборку клеток в единую систему, её отладку и пуск в действие не хватит всех сокровищ мира!..

Дядя Коля ничего не отвечал. Было слышно, как хлопала временами дверь внизу, на лестнице, и как где-то за ней, далеко, кто-то одинаково часто стучал молотком по металлу.

Сашка, услышав историю дворника, невольно снова нажал на стенки шкафа, не замедлившие по-своему одинаково отозваться.

"Видно и дворник догадался, кто такой дядя Коля!" — подумал он как-то всерьёз и удивился тому, что это может быть правда. — "Расколоть хочет. Ан нет! Дядю Колю на мыле не проведёшь!"

— Ишь, как их гоняет! — отозвался дядя Коля. — Я однажды бутылку нашёл! Полную! Из подъезда как-то выхожу… Глянь в снег: едрё-она вошь! — Горлышко торчит! Пробка была слегка надорвана только… Ну, знаешь, какая? — Николай соединил и развёл руки, вращая при этом указательными пальцами вокруг друг друга. — Я думаю: была-ни-была! Рискну! Видать какой-то алкаш совсем наклюкался и выронил. Отпил глоток… Подождал минуты две… Ничего — забирает слегка… Тогда уже остальное — разом! Хорошая была! Имбирная… Зна-ашь?

— Это когда ж было?

— Недавно… Две али три зимы прошло…

Сашка совсем очумел от духоты, но вылезти не решался. Он дважды раздвинул стенки, грохнувшие в ответ четыре раза.

Собутыльники подозрительно посмотрели поверх шкафов.

— Видать, кто-й-то внутри сидит, — заключил вдруг дядя Коля, и, решив закончить распитие, сказал, что работает на Заводе 25 лет, а такого случая с бутылкой раньше в его жизни никогда не было. Хвастанул и тем ещё, что он — ветеран труда. Что на доске почёта висит его фотография. И что можно пойти посмотреть, поскольку ему уже давно пора вернуться в цех — найти проволоку, чтобы прикрутить к телогрейке оторвавшуюся пуговицу. Да и в шкафу, мол, кто-то совсем истомился — видать не иначе как с похмелюги…

Дворник не решился отказываться и пошёл с дядей Колей.

Внизу, у входа в цех, на доске почёта, действительно висела фотография, на которую раньше он никогда не обращал внимания. Под ней была надпись: "НИКОЛАЙ КРУГЛОВ".

Дядя Коля был сфотографирован в пиджаке и белой рубашке, весьма контрастировавшими с его смуглым обветренным прожитой жизнью лицом.

 

4. "Третий — лишний"

Сашка хотел было уже выбраться из шкафа, как услышал, что кто-то опять вошёл в раздевалку. Он замер, оставаясь в неудобной позе. Кто-то подошёл вплотную к его шкафу и стал заглядывать в щель. Сашка насторожился, боясь пошевельнуться. Кто-то засунул пальцы за верхний угол дверцы и стал её отгибать, стараясь при этом заглянуть в темноту.

"Неужели, на самом деле, дядя Коля" — всерьёз подумал парень, — "Вернулся пришивать?!"

"Если б это был Игорь", — продолжал он размышлять, — "То не стал бы гнуть дверь — у него, ведь, есть свой ключ…"

— Волгин! — услышал он голос Игоря — и на душе сразу как-то полегчало. — Выходи! Я знаю, что ты тут!

Испуг прошёл. Но, продолжая начатую игру, Сашка молчал.

"Ну-ну!" — подумал он, — "Так ты и знаешь! Чего ж тогда зря дверь-то гнул?"

Хотя ноги его совсем затекли от неудобной позы, и от духоты болела голова, страдалец мужественно продолжал терпеть, полагая, что Игорь мог быть не вполне уверен, что Сашка — тут, также он мог забыть ключ в шкафу для чего и пришёл, чтобы как-нибудь открыть дверь.

Игорь снова начал молча отгибать дверцу, и Сашка усмехнулся про себя:

"Так оно и есть — провокация! Меня на мякине не проведёшь!"

Через минуту неудачных попыток открыть шкаф, Игорь со всей силы пнул в дверь ногой.

— Ах ты, сука! Не судьба видать! — сказал он громко вслух, как бы, самому себе. — Придётся возвращаться в цеха!

И Сашка действительно услышал удаляющиеся шаги и посвистывание. Прошла минута. Он всё ещё сомневался, что Игорь так просто ушёл. Он подождал какое-то время и, чувствуя, что больше не в силах терпеть муку, наконец, решился вылезти из своего добровольного плена, нащупал замок на дверце и повернул ручку…

Однако, не успел он ещё толкнуть дверцу, как кто-то с силой рванул её, и ударил в лицо. Он провалился в глубину шкафа, за висевшие сзади куртки.

— Забивай! — услышал он голос Машки, и удары один за другим посыпались сквозь одежду, сорвавшуюся уже с вешалок ему на голову.

— Ногами давай!! — командовал Игорь.

И действительно, что-то тяжёлое ударило его по животу, стало часто пинать, давить…

— А-а!.. — заорал Сашка, а нога стала дёргаться ещё чаще, трамбуя его, будто мягкую глину.

— Ага! Не нравится! — услышал он, — Попался, сука! А ну, падло, вылезай, кончать будем!!!

Сашка стал выкарабкиваться из "шкапа", превратившегося в западню. Ноги так затекли, что, едва выбравшись из темноты и вдобавок — ослеплённый ярким светом, — он не смог подняться и упал. И тут же снова чья-то нога ударила ему по груди и хотя не со всей силы, но всё-таки очень больно.

Он продолжал лежать, корчась от боли в солнечном сплетении, и стоявшие над ним Игорь с Машкой, смеялись, полагая, что он им подыгрывает.

— Встать, падло! — крикнул Машка. — А то щас взаправду забьём!

Сашка начал подниматься, но занемевшие ноги не держали — он снова упал.

— Гляди, видать ему дядя Коля ноги-то перебил! — давясь от смеха, проговорил Игорь.

— У меня ноги… занемели… — выдавил из себя Сашка.

— А какого ты там сидел-то? — продолжал насмехаться Игорь.

— Я выслеживал Кольку-робота…

— Так мы тебе и поверили! — сказал Машка, непосвящённый в игру про дядю Колю.

— Кольку, говоришь… — Игорь перестал смеяться. — Тадыть другое дело!

Сашка кое-как поднялся.

— Зачем больно-то бьёте?

— Ага! — снова засмеялись Игорь и Машка.

— Это — игра такая! — пояснил Игорь.

— Нет! — добавил Машка. — Он думает, что с ним играют. А его — взаправду!

— Для того и бьют, чтоб больно было! — Игорь толкнул Сашку к шкафу. — Не будешь отделяться!

— Я не отделялся… — стал оправдываться Сашка.

— Как же не отделялся? — отчитывал его Игорь в полу-шутку. — А кто давеча на лестнице ввел в сомнение с броском пропуска и сделался третьим?!

— Как это — "третьим"?

— А так: третий — значит лишний. Аль не знаешь пословиц?

— А раз лишний — значит надоть забивать! — вскрикнул Машка и набросился на Сашку, начиная работать в пол-силы кулаками, нанося частые удару в живот. Игорь тут же присоединился к Машке. Хотя били не сильно, однако — больно, если не удавалось увернуться и подставить для защиты либо руку, либо — ребро. Били с двух сторон. А с третьей был шкаф. Зажавшись в комок, Сашка сел на корточки. И тогда бить прекратили.

— Так-то! — провозгласил Машка.

— Будешь теперь отделяться? — спросил Игорь властно?

— Нет… — промямлил Сашка, играя роль провинившейся жертвы. — Больше не буду, ребята! Я же свой… Я тоже из Ремесленного!

— То-то! — наигранно строго сказал Игорь. — Вставай! Пойдёшь с нами на дело! Теперь ты должен искупить свою вину… Иначе снова воздадим укоризну!

Игорь направился к выходу. За ним поспешил Машка. И Сашка, захлопнув шкаф шкафа, тоже двинулся прочь из раздевалки.

Под лестницей, где висел знак "НЕ КУРИТЬ!", — все трое закурили.

— Вот тебе электролит! — Сказал многозначительно Игорь и вытащил из кармана халата круглый конденсатор.

— А вот тебе лампочка! — Добавил Машка и протянул Сашке электролампу.

— Понял, что надо сделать? — Игорь пустил дым в стену.

— Сделать-то я сделаю, — согласился Сашка. — А кто ввернёт?

— Ты.

— Один не буду.

— Забьём…

— Могут засечь одного. Нужно всем…

— Хочет нас подставить, сука, — заметил Машка, подыгрывая Игорю.

— Ладно, пойдём на дело все, — снизошёл Игорь. — Иначе — не интересно.

— А где вворачивать-то? — спросил Сашка.

— Неужто не знаешь, где?

— В раздевалке что ли?

В это время протяжно зазвонил звонок. Ребята спохватились, побежали в цех, чтобы выключить паяльники.

Рабочий день кончился.

 

5. Именитый

Когда Саша и Игорь оказывались за пределами заводского бытия и расставались, торопливо пожимая друг другу руки, то сразу же пропадал их интерес как к дяде Коле, как ко всем фантазиям про Завод, помогавшим убить время, так и — друг к другу. Одновременно с тем, как убыстрялись их шаги, и они физически оказывались всё дальше и дальше от места работы, то и мысли их так же смещались в тот небольшой сегмент личной жизни, который в течение дня был напрочь забыт. Вовсе не помня уже друг друга, каждый наедине с собой, среди множества непохожих одинаковых людей — они ехали в метро, в троллейбусе или в автобусе… Они приезжали домой, ели, долго сидели в туалете и ложились спать, чтобы успеть выспаться. Вот уже почти с год они ходили на Завод по воле обстоятельств, кем-то ловко устроенных так, что человек, оказавшись в зависимости от них, не сразу осознавал их причину и цель.

А было так, что сначала они невинно учились в школе, затем — в ПТУ. Точнее в ПТУ они уже не учились, а только делали вид, что учатся. И им никто не мешал так поступать, потому что тот, кто должен был мешать, сам делал вид, что учит их. Затем они начали работать на Заводе и продолжали играть в ту же игру — делая вид, что работают. Но судьба их была предопределена независимо от того, как назывались те или иные формы их социальной жизни. Так кто-то положил, и ничего, казалось, нельзя было изменить. Их судьба была запрограммирована без их ведома (ещё когда они не родились) — какими-то людьми в пиджаках, потому что уже тогда существовали ремесленные училища, заводы, фабрики, армия, законы и права на труд.

По этим-то законам они и должны были отработать на Заводе определённый срок, пойти в армию и пробыть определённый срок там. Пробыв же в армии — снова вернуться на Завод, как правило, в родной цех…

Сашка продолжал бессмысленным усталым взором водить по стенам, останавливаясь на огромных вентилях, въевшихся в тела труб, как грибы-паразиты — на стволах деревьев, — и, почему-то, — под самым потолком… Рабочий день только что начался. Включив паяльники и настольные лампы для видимости дела, они вышли в коридор… Игорь ковырял стенку ключом от шкафа раздевалки, которого было не жалко испортить. Дядя Коля почему-то не появлялся. Ничто окружающее не приносило развлечения, и, напротив, даже подавляло длинной перспективой начавшегося дня.

Несмотря на то, что Сашка уже выполнил приказ, припаяв конденсатор к цоколю электролампы, Машка отделился, ушёл в цех работать. Игорь пообещал забить в следующий раз его. Не желая возвращаться в цех, друзья всё стояли в коридоре, всё ожидали какой-нибудь скупой новизны.

Сашка уже поведал Игорю, как вчера, под видом вина дядя Коля, будто бы, выпил в раздевалке с дворником тормозную жидкость. Уже было выдвинуто предположение, что дворник такой же робот, но будучи не уверен в том, кто есть Николай, не решается ему прямо сказать об этом, и ищет случая, расколоть дядю Колю. Кроме этого, предполагалось, что они оба тем не менее — шпионы и агенты ФБР. Не хватало лишь каких-то существенных деталей, чтобы в этом удостовериться…

Утренняя заводская жизнь уже вошла в обычный режим. Большинство рабочих находилось на своих местах, и лишь те из них куда-то перемещались, кого Завод вытянул, оторвал от дела в силу какого-то непредвиденного дела или, напротив, дела, которое что-то предвидело — и потому-то понудило кого-то двинуться по коридору. Почувствовав неосознанный ими ещё верно зов такой же силы, и наши друзья по молчаливому согласию неожиданно оторвали плечи от стены и зашагали прочь. Оба знали, куда и зачем…

В раздевалке было пустынно и темно. Игорь остановился у входа, а Сашка спешно двинулся в темноте в глубину, вдоль шкафов. Остановившись в нужном месте, на середине небольшой лестницы, в четыре ступени, он нащупал руками винты, что удерживали круглый плафон лампы, и стал их откручивать. Осторожно сняв плафон, он положил его на верхнюю ступеньку, быстро выкрутил лампочку и на её место ввернул конденсатор.

От лёгкого толчка его ноги, будто мяч, плафон прыгнул на одну ступеньку, хотел было на другую, но не сумел, лопнул, зазвенел стёклами, рассыпаясь на мелкие осколки. Но всего этого ни Сашка, ни Игорь не могли видеть из-за темноты и из-за того, что уже покинули раздевалку, шли, как ни в чём ни бывало по коридору, к лестнице.

Они спустились вниз, закурили.

Прошло несколько минут.

— Смотри! — вдруг заметил Игорь.

— Что? — Сашка взглянул туда, куда указывал Игорь.

По коридору двигался человек, напоминавший всеми своими манерами и обликом дядю Колю. Он вёл перед собой пустую тележку, громыхавшую на неровностях асфальтированного пола и на стыках неизвестно зачем лежавших металлических листов.

— Этот человек, — начал Игорь, — раньше был танкистом!

— Как бы не так! — отозвался Саша, — уже обдумывая свою версию.

— А, может, и не был, — согласился Игорь. — Но на самом-то деле он всё равно — танкист.

— Почему?

— У него это написано на лице.

— Небось, это дядя Коля ему на лице татуировку вывел…

Друзья захохотали.

Человек в телогрейке, испачканной на спине мелом, в сапогах, вытянул перед собой руки, в рукавицах, сжавшие широкую рукоять тележки. Он шёл, не обращая внимания ни на людей, ни на стены, с трубами, ни на потолок, с лампами, от которых почему-то никогда не возникало тени. Он, по-видимому, знал все неровности длинного пола в коридоре: если одна его рука подавалась в сторону, то другая вовремя выправляла движение тележки. Чувствовалось, он проделывал этот путь неоднократно и был до мелочи уверен в своих движениях. И работа увлекала его. Она сходила с его рук и ног и передавалась через тележку и пол коридора всему Заводу.

— Сначала он был трактористом, — сказал Сашка, залюбовавшийся новым персонажем. — Но началась война — и поэтому его сразу же забрили в танкисты…

— А когда война кончилась, — подхватил Игорь, — он поступил на Завод, в ученики к дяде Коле, простым рабочим. И вот, по старой памяти, вместо трактора и танка управляется с тачкой…

— А потом он стал именитым ветераном, — продолжал Сашка.

— И единственным хозяином тележки, — добавил Игорь.

— Даже у дяди Коли такой нет!

— Это от неё дядя Коля гайку-то открутил — чтобы насолить Именитому…

— А тот хотел было даже за это разобрать дядю Колю на запчасти…

— Потому как Именитый знает всё на Заводе, и даже то, кто — дядя Коля на самом деле…

— Да… Дяде Коле приходится с ним считаться и давать откупного, чтобы не заложил…

В это время к ребятам подошла учётчица Надя с пустой банкой для лака.

— Вы что тут ржёте, как ненормальные?

— Ты куда, Надя? — спросил Игорь.

— В раздевалку. А потом — за лаком, через улицу…

— В раздевалку? — переспросил Саша. — В раздевалку не ходи! Туда нельзя…

— Почему?

— Там будут делать ремонт…

— Так ведь на днях только закончили. — Надя с удивлением посмотрела на Сашу.

— А теперь будут делать по новой!

Сашка заулыбался, переглядываясь с Игорем.

— Правда?..

— Там кто-то все стены и потолок испортил, — добавил Игорь, давясь от смеха.

— Похоже на то, — подхватил Саша, — Что там что-то взорвали!

— Не может быть! — воскликнула девушка, а ребята переглянулись серьёзно. — Кому же это было нужно?!

— Наверное, ему, — Саша показал на спину Именитого, как раз только что миновавшего их.

— Это — двойник дяди Коли-робота, по кличке Мнимый, а также Именитый. — Саше захотелось посвятить Надю в их игру. — Раньше он был танкистом. Теперь — простой ветеран. А без войны ему скучно жить. Вот он и устраивает изредка взрывы. Для него это как "эхо войны"…

Все дружно захохотали.

— Нет! Правда! Скажите: что там? Почему нельзя идти? — недоумевала девушка.

— Правда! Говорят тебе, что там взрывы происходят! А ты не веришь! — вставил Игорь, преодолевая душивший его смех.

— Ты постой с нами: ещё не то про Родной Завод узнаешь! — Саша взялся за банку, в её руках, — Давай подержу!

Надя взглянула с благодарностью и протянула Саше банку. На миг их руки соприкоснулись. Саша почувствовал в груди какую-то теплоту. Он забыл даже проследить за Именитым, который почему-то уже "ехал" в обратную сторону, с тележкой, доверху нагруженной пустыми ящиками, и, чтобы они не упали, он придерживал их. Тележка двигалась медленно, оттого что её вели только одной рукой.

"Быстро управился", — подумал Игорь, — "Не иначе как дядя Коля помог…"

Но вслух он этого сказать не успел, потому что в это время сверху донёсся резкий хлопок, будто выстрелили из пневматического ружья. Танкист вздрогнул и запнулся о край металлического листа. Верхние ящики посыпались с тележки на пол.

— Вот! — сказал Сашка, улыбаясь Наде. — Мы же говорили тебе! Не веришь — пойди, посмотри…

Надя простилась с рабочими и пошла за лаком, не поднимаясь в раздевалку, а друзья-приятели — по коридору, к другой улице Завода — чтобы как-то убить время.

 

6. Стрекоза

Территория Завода была огромна. Казалось, что это — целый город. Чего только на Заводе не было! Тут была и своя поликлиника, и библиотека. Тут было и несколько столовых и павильонов, где продавали продуктовые полуфабрикаты. Члены общества книголюбов организованно собирали и сдавали макулатуру, получали и разыгрывали талоны и абонементы на книги, покупали и обменивали их. Тут были скверы и аллеи со скамейками, на которых, впрочем, разрешалось сидеть только в обеденное время. На свой страх и риск можно было целыми часами бродить по дорогам, замысловато окружавшим здания и сходившимся вновь в самых неожиданных местах, читать надписи на подъездах и удивляться той силе, которая собрала в заводском мире столько всевозможных причин для создания необходимых кому-то последствий. И казалось, что причин было гораздо больше, чем последствий, и что рабочие трудятся больше для самих причин, нежели для последствий, с невероятным трудом вытекающих из их работы.

По коридорам и улицам Завода всё время перемещались люди самых разнообразных профессий и должностей. Можно было различить два потока, двигавшихся навстречу друг другу. Люди шли молча, в основном по делу. Даже те, у кого было обеденное время, старались выглядеть сурово, будто обед их был таким же серьёзным делом в ряду тех обязанностей, что служили причиной их занятости.

В подъездах домов почти никогда не закрывались двери. И было непонятно, зачем они нужны. Люди проскакивали в них, удерживали с трудом и передавали их тяжесть идущим сзади. И если кто-то опаздывал — тот, кто шёл впереди, конечно, не ждал и бросал дверь. И она хлопала с грохотом, подтверждавшим необходимость того следствия, для которого служила причиной.

Когда взгляды людей случайно встречались, то через них каждый подавал и находил объяснение: будто оба идут по делу. Основной негласный закон заводского бытия требовал, чтобы во всех поступках, действиях и движениях дело подразумевалось. И это почему-то было важнее, чем само дело.

И действительно, в любую минуту каждый человек готов был объясниться или оправдаться, независимо от того, делал ли он дело по работе, делал ли своё дело, или ничего не делал. При встречах на перекрёстках, лестницах и в узких проходах, при случайных столкновениях в дверях и на поворотах люди смотрели друг на друга серьёзными говорящими глазами, узнавали или не узнавали друг друга, догадывались или не догадывались о том, куда идёт встретившийся и какая у него специальность…

Последнее же определялось по тому, как человек был одет или что нёс в руках. И редко не могли определить: если у незнакомца не было ничего кроме пиджака, галстука и брюк. Впрочем, и таковой подпадал под относительное определение: его следовало опасаться потому, как если он не был командировочным специалистом, то легко мог оказаться представителем Первого Отдела, мог остановить, проверить, куда и зачем ты идёшь на самом деле.

Взглядом осуществлялся этот немой разговор. Взглядом, который побывал почти везде: на всех предметах и людях, который всё изучил, ко всему привык и потому подмечал каждую новую мелочь — вплоть до трещины на краске стены.

Но своим глазам почему-то доверяли не все. Случалось так, что на взгляд человек был как человек, а спрашивали — и он отвечал мастеру одно, а рядовому знакомому работяге — другое. И, тем не менее, большинство почему-то больше доверяло своим ушам. И даже мастера и начальники были вынуждены верить только ушам, даже если глаза их видели обратное.

Так, если мастер встречал Сашу или Игоря где-нибудь на лестнице или в коридоре и спрашивал, почему они не на рабочем месте, то у ребят всегда был на подхвате ответ: будто они идут из раздевалки, откуда забыли утром взять инструмент, чтобы поменять в Инструментальной на новый, либо, просто, идут в туалет, или — покурить, что считалось удовлетворительной причиной, будто курение и пребывание в туалете являли собой один из видов работы, которую следует скармливать вечно голодному прожорливому Заводу. Всегда можно было придумать какое-нибудь объяснение и, в подтверждение сказанному, действительно, вытащить из кармана прихваченные на всякий случай кусачки и предъявить мастеру и даже потом на самом деле пойти и обменять их в Инструментальной на другие.

Почти каждый день приятели совершали прогулку по территории Завода. Конечным пунктом обычно была свалка, где часто-иногда можно было найти разные ценные радиодетали. Друзья изучили территорию Завода почти досконально, побывав даже там, где было запрещено. И со временем находить новое становилось всё трудней и трудней. Тем не менее, совсем недавно у трансформаторной подстанции, всегда заставленной огромными контейнерами с каким-то забытым оборудованием, они обнаружили тихое и удобное местечко — рядом с пристройками к складу, между которыми по чьему-то недосмотру существовало одно непростительное излишество — расстояние, где можно было скрыться от всевидящего заводского ока и сделать что-либо запрещённое: передать агенту шпионские сведения о секретах Завода, распить бутылку, приспособить под одеждой найденную на свалке деталь для выноса через проходную, или совершить ещё что-нибудь нехорошее…

…Друзья пробрались по сложному лабиринту между контейнерами, загородили фанерой ход за собою и растянулись на досках, специально для этого ими приспособленных, прикрыли лица от яркого весеннего солнца газетами…

Саша любил приходить сюда даже один, чтобы, погрузившись в полудрёму, подумать или помечтать о чём-нибудь приятном. Дома и в транспорте думалось лучше. Здесь же, на работе, постоянно что-то мешало. Но он старался противиться этой помехе — чтобы не превратиться в работягу, одного из тех, что его окружали. Ради этого он жертвовал и без того мизерным сдельным заработком. "Кто у тебя родители, Волгин?" — неоднократно спрашивал цеховой мастер. И Сашка отвечал, что отец — на пенсии, а мать — кассир в парикмахерской. "Странно!" — говорил мастер и неожиданно возмущался: — "Будь я твоим отцом…" Он не договаривал, шёл прочь по делам. И действительно, дел у него было слишком много, чтобы тратить время на висевшего обузой на его участке лодыря. Мастера вертелся, как белка в колесе, и, пользуясь тем, что до них не было дела, ПТУ-шники могли бездельничать.

Лишь только Сашка погружался в сладкую грёзу, к нему подкрадывался сон, который, впрочем, незаметным образом переходил в беспокойные мысли, невесть откуда вторгавшиеся в сознание. Они завладевали им — и, вот, уже он думал сначала о том, что плохо прикрыл ход между ящиками, и кто-нибудь может обнаружить их пребывание и отвести в Первый Отдел, затем — о том, как он оправдается, если мастер спросит, где он был… Он начинал думать о том, что могут снова урезать зарплату, что уже следует идти обратно в цех… Мысли возвращались на круги своя. Сна уже как будто и не бывало. Сашка снимал с лица газету, смотрел на часы и обнаруживал, что половина времени, которое он наметил для сна, прошла. И тогда он снова пытался сосредоточиться, подумать о чём-нибудь своём. Но бессознательная тревога незаметно подкрадывалась и вытесняла всё, заставляя думать о Заводе…

Порою же, случалось, приходила хорошая яркая тема. Она заглушала все заботы и опасения, и Саша предавался мечтанию. Он специально заранее запоминал и даже записывал такие темы. После разговора с Надей, думать о ней стало казаться ему приятным…

Он попытался представить себе образ девушки: одного с ним роста, плотно сложенная, с русыми небрежно постриженными волосами, в белом халате, как и все в цехе, с широкой улыбкой и большим лбом… Девушка была хорошая, но всё-таки что-то в ней не нравилось Саше. Рост? Ему хотелось бы девушку ростом на пол головы ниже его. Возраст? Он не знал её возраста, но если бы она была младше него, ему бы это понравилось. Телосложение? Он предпочёл бы более хрупкую, чем Надя. Но всё это было внешним. Это ли главное в человеке?..

Саша открыл глаза и взглянул на часы. Он позвал Игоря. Тот снял с лица газету, спросил:

— Что, уже пора в цеха?

Где-то колотили по металлу, и совсем близко трещал экскаватор, временами задыхаясь от натуги. По небу ползли тучи и дым.

Вдруг откуда-то вылетела стрекоза и села прямо на Сашину ладонь. Не думая, он сжал её в кулак, и стрекоза забилась внутри.

Осторожно Саша поднялся и сел, приоткрыл ладонь, и взяв сонную стрекозу за туловище, сложил вместе её крылья… Мелькнула мысль: "Оторвать". Но стрекоза заинтересовала, и он стал её разглядывать…

— Смотри, какая! — сказал он Игорю, всё ещё лежавшему на своей доске.

— Не пори! — обрезал Игорь, полагая, что Сашка начинает новую игру.

— Ишь ты! Видать сонная ещё… Вот и попалась, — продолжал Сашка размышлять вслух в расчёте привлечь внимание Игоря. — Вот так же однажды и нас накроют здесь. Тоже — сонных…

— Что там у тебя? — заинтересовался-таки Игорь.

— Да так… — Не поворачивая головы, ответил Сашка, — Опять механическая стрекоза…

— Стрекоза?

Саша молча разглядывал стрекозу, стараясь не повредить насекомое.

Игорь поднялся и, шагнув к Саше, сел рядом.

— Показываешь! — приказал он.

— Не велено показывать!

Игорь мгновенно схватил Сашкину руку со стрекозой за запястье.

— Показывай, а то сведу на-нет! — И он начал сжимать руку, одновременно заводя её в сторону.

— Перестань! Улетит!

— Свожу на-нет! — Игорь завернул руку ещё дальше.

— Ладно-ладно! — Закричал Сашка.

— То-то! — Игорь отпустил Сашкину руку.

— На, смотри!

Слегка разжав ладонь и придерживая насекомое за крылья другой рукой, Саша показал стрекозу.

— Откуда она? Ведь ещё рано!

— "Откуда"? — передразнил Сашка, — От верблюда! На Заводе ничего не бывает рано! Всё происходит вовремя. Видишь ящики? — Показал Саша на контейнеры вокруг. — Там их должно быть много. Как пчёл — в сотах. Их тут выпускают… Поточное производство… И микроклимат тут свой… Вот одна пригрелась и вылетела…

— Дядя Коля не усмотрел! — стал подыгрывать Игорь.

— Теперь у него из зарплаты вычтут её стоимость!

— Да! Не иначе…

Стрекоза трепыхалась. А Сашка почему-то боялся её повредить. Казалось странным, почему она его не слушается и стремится вырваться на свободу.

— Почти как живая! — сказал он.

— Сколько ж их тут понаделали? — отозвался Игорь. — И зачем?

— Как зачем? У каждой — своя программа. Залетит к тебе в квартиру, сядет где-нибудь за шкафом и запишет на плёнку всё, что ты говорил…

— Значит и наш разговор она записывает сейчас!

— Наверное… Придётся её порешить!

— Давай её сожжём!

— Она механическая, не сгорит!

— Тогда — раздави!

— Нельзя! Её сёстры, когда вылетят из ящиков, вытащат из трупа плёнку и всё узнают. Тогда нам несдобровать!

— Что же делать?

— Я знаю! Пошли!

Саша вытащил из кармана неполный коробок спичек, сложил у стрекозы крылья, аккуратно засунул её и закрыл.

В коридоре, у входа в цех, ребята встретили дядю Колю. Тот шёл, как всегда не спеша, и на его правом безымянном пальце блестела шайба.

— Смотри-ка кто! — Заметил Игорь тихо. — И не ведает, поди, что у нас его стрекоза…

— Никак, он собрался жениться? — Ответил так же тихо Саша. — Видишь шайбу на пальце?

— Нет. Это он только что Именитого забил и трофей взял. Ведь тот хотел его за тачку наказать. Теперь поздно. Дядя Коля только эту шайбу нашёл у него в кармане. Больше тот ничего не имел ценного…

— Поравнявшись с дядей Колей ребята хотели было только кивнуть в знак приветствия. Но он почему-то остановился и, не снимая с пальца шайбы, сильно выдававшейся, пожал им руки.

— Ишь, — заметил Игорь, как только они разошлись, — Помнит добро, хотя и робот…

— Ну да! Это он проверку учинил! У него это не просто шайба! А зонд. Теперь он всё про стрекозу знает. Надо поскорее от неё избавляться!

Цехового мастера в цехе не было. На Сашином рабочем столе стояла Надина банка с лаком.

— На ловца и зверь бежит! — Воскликнул он. — Смотри!

Он отвернул крышку банки, вытащил из коробка стрекозу и бросил в лак…

Некоторое время друзья наблюдали за агонией насекомого. Затем Сашка при помощи пинцета вытащил мёртвую стрекозу и отнёс в электросушильную печь. В течение часа он покрыл насекомое несколькими слоями лака и приделал к нему проволоку, чтобы можно было прицеплять готовую брошь к платью.

 

7. "Размена нет"

После разговора с дядей Колей, дворник, выйдя из проходной, попал под дождь. Несмотря на это обстоятельство, он решил идти к метро, где находились телефонные будки. Какой-то неприятный осадок оставался у него на душе после дяди Колиных расспросов. Будто тот цинично взял и высосал у него значительную часть психической энергии. И от выпитого вина, как ни странно, лучше не стало, а напротив, незаметно подступила горечь и тоска.

Он шёл по мокрому тротуару, и всё ему казалось бессмысленным: и то, что среди белого дня горели лампы в целом ряду фонарей; и то, что во время дождя поливочные машины зачем-то продолжали поливать мостовую и при этом ехали с зажжёнными фарами; и торопливая походка пешеходов; и, несмотря на эту их спешку, — в магазинах и прямо на улице — очереди, с зонтами и без… Он шёл, и ему было жалко себя, попавшего в этот бессмысленный круговорот. Было обидно — что он бессмысленно промок. И это чувство казалось ему трогательным и даже приятным — так что жалость, тоска, горечь и обида приобретали почти счастливую окраску — ремарковскую "мировую скорбь". Лишь, не хватало чего-то такого, что поставило бы какую-то одну, общую точку над "и".

"А отчего ты дворник-то?" — Вопрос дяди Коли всплывал вновь и вновь, и он снова и снова повторял его для себя, так и не находя на него однозначного ответа…

Разумеется, дворником и сторожем он не родился! Но сделался сам, в силу каких-то неопределённых обстоятельств. Где-нибудь на Западе подобным обстоятельством могло быть движение хиппи, протест против мещанского благополучия. Здесь же было лишь подражание хиппи: потому что терять каких-либо социальных благ не требовалось. Вначале, как и многие нормальные люди, он учился. Окончил институт. Далее работал педагогом в ПТУ, пока вдруг не повстречал советских хиппи, которые ему сказали так: "Зачем работать за 120 рублей целый день и терпеть моральные унижения, когда можно спокойно получать 70, безо всяких вычетов, не работая, ни за что не отвечая, обладая почти полной свободой… Не нужно бороться за увеличение оклада, не нужно опасаться, что тебя подсидят и уволят… Ведь ниже должностей не бывает…"

Так, Володя сделался дворником. Тратил на работу по одному — два часа в день. Остальное время проводил с друзьями-хиппи, как и он, свободными художниками и несколькими старыми приятелями, занимавшими разные обыкновенные должности. Однако, слишком много свободы трудно вынести обычному смертному человеку. Да и семидесяти рублей, конечно, не хватало. И тогда он нашёл вторую работу — сторожа во Вневедомственной охране. Какая разница, где спать: дома, бесплатно, или на работе, за деньги? И всё равно оставалась куча свободного времени, с которым справляться было нелегко. Вот почему дворник выпивал. Впрочем, он выпивал ещё и потому, наверное, что не сложилась, всё-таки его жизнь, как хотелось когда-то… Вот почему он почувствовал жалость к себе, тоску, горечь, одиночество — после разговора с Николаем.

Он шёл под дождём прямо по лужам, длинноволосый и бородатый, и некоторые прохожие оборачивались, и смотрели ему в спину. Временами к горлу подступал твёрдый ком. Он проглатывал его вместе со слюною, и становилось немножко досадно, что ком пропадал.

У метро он решил позвонить кому-нибудь из знакомых, чтобы провести остаток дня вместе. К его большой досаде монеты для автомата — "двушки" — у него не оказалось. Во всех ларьках, куда он обращался с просьбой разменять "пятачок", отказывали.

Тогда дворник пошёл на хитрость. В одном табачном киоске, где на приклеенной изнутри бумаге было написано: "РАЗМЕНА НЕТ!" — он купил три коробка спичек и получил с "пятака" две копейки сдачи. "Назло всем" он тут же сжёг и бросил в урну один коробок, после чего вошёл в телефонную будку.

 

8. Мастер

Саша слегка смутился, когда к нему подошла Надя и спросила что-то про лак, оставленный на его столе. Он протянул ей банку, рассказал про то, что видел дядю Колю с шайбой на пальце, верной примете его неминуемой женитьбы.

Надя рассмеялась, а Саша добавил, что мысль о женитьбе пришла дяде Коле в голову, когда он выудил эту шайбу из тарелки с супом. Он поведал Наде историю с гайкой, заменив в ней только гайку на шайбу; заключил, что теперь многие подбрасывают дяде Коле в суп всевозможные предметы не только производственного, но и бытового обихода, отчего тот пребывает в неимоверной выгоде.

Пока Надя смеялась, юноша открыл ящик стола и вытащил стрекозу-брошь.

— Держи! Это тебе.

— Ой!.. — Надя взяла брошь на ладонь и стала разглядывать, — Почти как настоящая! Где ты взял?

— Сам сделал, — сознался Саша, улыбаясь.

— Ну, так я и поверила! — Девушка приблизилась и быстро поцеловала его в щёку. — Спасибо тебе!.. Пойдём в раздевалку… Там есть зеркало… Ну?.. — Она взяла Саша за руку.

В это время в дальнем проходе, куда Сашка бросил случайный взгляд, показался мастер. Деловой походкой он возвращался в цех. И Саше представился его голос, который вот сейчас начнёт требовать, угрожать, распекать, вежливо, по-рабочему, материться — не стесняясь присутствия Нади или кого-либо ещё, кто окажется рядом:

"Где был, тву-мать, всё-ремя?! Почему пайка-плять така-я-пять снов-говно?!.."

— Я сейчас не могу, Надя, — с грустью проговорил Саша. — Работы много… Ты вот что… — он замялся, ещё раз взглянул в проход — мастер уже покрыл половину расстояния, — Можно мне подождать тебя у проходной?

Надя перестала улыбаться и серьёзно взглянула на него.

— После работы?

— Да…

— Хорошо.

И тут подошёл мастер. Это был цеховой мастер, не учебный. И хотя обоим, в сущности, было мало дела до личной жизни своих подчинённых, этот мог чего-то требовать, потому что с него требовали выполнения производственных планов и тоже где-то по-своему распекали. Надя сразу же исчезла, а Саша стал оправдываться, молча слушать упрёки и издёвки… Пошёл разговор о пайке, недоработках, браке, о плане и сдельной оплате. Мастер говорил быстро. В каждом слове предполагалась угроза или предостережение. Но Саша знал, что выслушав и проглотив всё, сядет за свой стол и уже тогда, что-то начав делать руками, будет одновременно думать о предстоящем свидании.

— Фу-т'ву-мать! — Мастер плюнул на пол, махнул в досаде рукой и пошёл куда-то прочь по своему делу.

Лишь только он отошёл, Сашка услышал за спиной голос другого мастера — учебного.

— Ну, что, Волгин, видать опять придётся вызывать родителей! Почему работать не хочешь? Тебе не стыдно дурака валять! Получишь по практике двойку — считай, что три года учёбы — коту под хвост. Выдадут жёлтый билет — не будет никакой отсрочки от армии…

Летучий продолжал сыпать угрозами, которым Сашка не верил, но делал вид, что обескуражен и подавлен, сидел за своим рабочим местом, не выпуская из руки паяльник, упёршись взглядом в схему, подвешенную за столом на стальной проволоке.

— Ладно, ты вот что скажи, — неожиданно перескочил Летучий на другую тему, — Ты вот у нас такой учёный, что как будто разбираешься в радиотехнике лучше других… И даже пишешь грамотно… Тут мне задали такой вопрос на экзамене… Я ведь тоже учусь, только на вечернем… И вот, я не сумел на него ответить… Теперь придётся пересдавать зачёт… Так вот… Вопрос, значит, был такой: что будет, если подать переменный ток на конденсатор?

Сашка сразу понял, к чему клонит Летучий. И, не задумываясь ответил:

— Конденсатор будет работать так же, как сопротивление. В зависимости от частоты переменного тока и величины конденсатора, он будет оказывать переменному току соответствующее сопротивление, которое называется реактивным. Есть даже формула, по которой можно рассчитать реактивное сопротивление…

Сашка хотел было привести и формулу, но мастер остановил его.

— Погоди. А скажи, что будет с конденсатором?

— Ничего не будет. Он для того и существует, чтобы работать по переменному току. Например, сглаживать импульсы, если он находится в цепи фильтрации в выпрямителе. А если он в цепи, где присутствует и постоянный ток, то он постоянный ток пропускать не будет, но зато пропустит переменный. Например, в каскадах радиоприёмника или усилителя. Высокой частоте он вообще практически не оказывает никакого сопротивления…

— А чем отличается простой конденсатор от электролитического?

Сашка понял, что дальнейшая демонстрация познаний выдаст его, и сделал вид, что задумался.

— Электролитический?.. Да вроде бы ничем особенным… Их, ведь, много бывает разных конденсаторов-то: слюдяные, керамические… Какие там ещё? У них у всех разные диэлектрики между пластинами. Вот и всё… Одни более надёжные, или дорогие. А другие — так себе…

— А что будет, если на электролитический конденсатор подать двести двадцать вольт переменного тока?

— Что будет? Наверное, ничего… У него реактивное сопротивление по низкой частоте должно быть высокое…

— "Ничего"! — передразнил его мастер. А вот и неверно! Нельзя его подключать в цепь переменного тока! Иначе взорвётся! Никогда нельзя! А говорят, что ты в радиотехнике лучше других разбираешься! Ладно, работай! Если ещё раз услышу жалобы со стороны цехового мастера — вызову родителей.

Не солоно хлебавши Летучий пошёл по проходу к рабочему столу Игоря.

"Сейчас начнёт его выпытывать про электролит!" — подумал Сашка, следя за удалявшейся спиной мастера.

Через минуту Летучий остановился сзади Игоря, и стал молча наблюдать, как работает его подопечный, чтобы подловить на какой-нибудь ошибке и, не давая опомниться, начать допрос. Саше, находившемуся через несколько рядов рабочих мест, сзади, были видны спины обоих: Игоря, в белом халате, и Летучего, в пиджаке.

"Интересно, удастся ли ему расколоть Игоря?" — думал Саша, начиная паять. — "Навряд ли… Это мне было трудно выкрутиться, потому что Летучий знает, что я — радиолюбитель и не могу не знать, как ведёт себя электролит. А Игорь может просто сказать, что не знает… Впрочем, кто его знает, Летучего-то! Во-на как издалека начал… Будто бы зачёт провалил! Нашёл дурака! Не на того напал… А поймать кого-то надо! Не иначе, заводское начальство доложило в дирекцию ПТУ про взрыв в раздевалке. Кто ещё, кроме нас, ремесленников, мог такое учинить? Ясное дело! А доказать, кто сделал, трудно…"

Летучий мурыжил Игоря минут десять. Наконец, оставил его в покое и направился к выходу из цеха. Выждав на всякий случай минут пятнадцать, Сашка отложил паяльник, и, убедившись, что заводского мастера поблизости нет, направился к Игорю.

Игорь, по всей видимости, ожидал появления приятеля. Чтобы создать видимость присутствия, он включил свой паяльник, положил плату, которую до этого "набивал" компонентами, на середину стола, и, не говоря ни слова, направился следом за Сашей к выходу.

Как обычно, друзья остановились у стены, с неприличным рисунком, и закурили.

— Поди, Летучий, тоже хочет взорвать электролит в своём институте за то, что ему не поставили зачёт, — заметил Саша, — Да не знает, как…

— А что, он и тебя спрашивал? — Игорь не понял, Сашин юмор. По всей видимости, мастер расспрашивал его напрямую.

Саша пересказал свой диалог с мастером.

— Нет! Меня он просто спросил: что будет, если на электролит подать двести двадцать вольт, — сказал Игорь.

— И что ты ответил?

— Сказал, что не знаю. А он спросил, а знает ли Волгин. Я опять ответил, что не знаю, и сам переспросил, что будет. Тогда Летучий сказал, чтобы я узнал у Машки. И добавил, что будет то, что кому-то, мол, скоро будет не до смеха… Видно, Машка раскололся.

— Если раскололся — надоть забить немедля! — Сашка, снял пепел с сигареты о выступ в стене, который одновременно являлся носом нарисованного человека.

— Пошли спросим, — предложил Игорь.

Докурив, друзья отправились обратно в цех, прямо к рабочему месту Машки, находившемуся за несколькими рядами, позади Сашиного стола.

Машка оказался злым. На расспросы Саши и Игоря отвечал неохотно. Наконец, не выдержал и рассказал, что на провокационный вопрос Летучего он ответил прямо, что если электролит подключить к розетке, то он взорвётся. Услышав это, Летучий спросил, один ли он взрывал электролит или вместе с Казанковым и Волгиным. Машка ответил, что он никаких электролитов не взрывал. А Летучий сказал, что Машка врёт, и что, будто бы его кто-то видел, как он выходил из раздевалки. Машка снова сказал, что ничего не знает про взрыв. Летучий пообещал разобраться и поговорить с Машкой серьёзно вместе с директором ПТУ.

— Если меня прижучат, — закончил Машка свой рассказ, — Придётся сказать, что это сделали вы.

— Только попробуй! — сразу осёк его Игорь, поднося к горлу Машки пропуск, в алюминиевой рамке, с острым краем, специально наточенным напильником так, что его можно было использовать как нож. — Забьём! Ты уже отделился от нас, когда мы пошли на дело, и, значит, стал третьим.

— Тебя бы давно уже надо было забить заранее, для профилактики! — поддержал приятеля Сашка.

— Да пошли вы, куда подальше! — взбеленился Машка — Я вас не боюсь!

— Дура! — парировал Игорь, — Летучий тебе всё равно не поверит. Ты у него уже на крючке. А попробуешь стукнуть — забьём по-настоящему. Будет хуже вдвойне.

— Пошли! — предложил Игорю Сашка, — Что с ним разговаривать! Влип, очкарик. Никуда не денется. Давай ещё посодим, пока мастеров нет, и покумекаем обо всём.

— Пойдёшь с нами? — предложил Игорь Машке.

— Канайте прочь, суки! — Машка больно пнул Игоря по ноге.

— Ах ты, падло! — вскрикнул зло Игорь. — Ну, погоди, тварь! Решил отделиться? Тебе же хуже!

И больше ничего не сказав, Сашка с Игорем направились из цеха, чтобы обсудить ситуацию и заодно покурить.

Лишь только они пристроились у стены и начали то и дело очерчивать окурком "Нос Дяди Коли", как они стали называть выступ на стене, неожиданно появился Летучий, прозвище которого не зря оправдывало его появление в самый непредвиденный момент.

— Ну, что, долго будем портить заводские стены? — сказал Летучий так, что Игорь и Саша вздрогнули одновременно.

Не давая опомниться, мастер сразу бросился в наступление.

— Жаворонков во всём сознался, — сказал он равнодушным голосом. — Всех вас завтра вызывают к директору. Вы — главные зачинщики, — мастер замолчал, наблюдая за реакцией ребят, вытащил из кармана сигареты. Сашка услужливо зажёг спичку. Летучий наклонился было прикурить, но Сашка, уронил спичку на пол, сделав вид, будто обжёг пальцы.

Мастер стал искать в кармане зажигалку, и пока это делал, ни Сашка, ни Игорь больше не предложили своих услуг, а только наблюдали за Летучим, попеременно выпуская дым.

— Это Жаворонков нарочно мстит Волгину за столовую. Вы ему не верьте, Евгений Иванович, — сказал Игорь, будто невзначай.

— Что? Значит, правда, он?

— А то кто ж!

— А вы? Он, что, один взорвал?

— Что взорвал? — удивлённо спросил Сашка.

— Как что? Конденсатор в раздевалке.

— А я не знал, что это был конденсатор… Мы тогда как раз тут стояли, курили, как обычно. С нами ещё, эта, была, Надя, учётчица. Вы её спросите, если не верите… Вот тогда и взорвалось. А Машки с нами не было… Мы ещё пошутили насчёт эха войны…

— Это кто-то из вас сделал! Или вы все вместе! Знаете, что бывает за групповое преступление?!

— Да что вы, Евгений Иванович! — возразил Игорь, — Это не мы! Это — не мы! И Машка тоже не стал бы делать такого. Вы только скажите, мы из него выбьем правду — если он, конечно, знает…

— Значит, говорите, не вы и не он… Ну ладно… Разберёмся… Не боитесь, что всю вашу троицу лишат дипломов?

— За что, Евгений Иванович?

— За то!

Мастер бросил окурок на пол, под ноги Сашке. И зашагал по коридору.

— Эк-ко! — наигранно воскликнул Сашка, когда Летучий удалился, — Никак, взяло!

И друзья весело рассмеялись. Они смеялись долго. А потом закурили по новой сигарете. А когда выкурили, Сашка серьёзно сказал:

— Ты зазываешь Машку в раздевалку… Якобы, чтобы забить меня…

Игорь засмеялся.

— Забьём не больно… Вроде бы как в шутку, как бывало раньше… Главное, чтобы понял… Скажешь, что я опять в шкафу сплю… Тогда он ничего не заподозрит…

— А где ты будешь, в шкафу?

— А где ж ещё? Только меня не забейте…

Игорь направился в цех, к Машке, рассказать о разговоре с Летучим и о том, что, будто бы, Сашка раскололся, и сейчас пошёл косить в "шкапе", и, что, мол, самое время Сашку забить для профилактики. Сашка же направился в раздевалку, но в шкаф залезать не стал, а, притаился под той самой лестницей над которой взорвался электролит.

Примерно через двадцать минут Сашка увидел, как, крадучись и тихо, его однокашники, спустились по лестнице, под которой он прятался, и остановились у шкафа, номер "99".

— Не иначе, сука, опять здесь спряталась! — сказал громко Игорь.

— Щас забью гада! — злорадно воскликнул "Машка", — Сам вылезешь, или помочь?

— Погодь! — сказал Игорь, — Я открою! Готовься, как в прошлый раз — ногами!

Как только Игорь открыл шкаф, "Машка", не глядя, пнул в пустоту шкафа ногой. В это же время Сашка выскочил из-под лестницы схватил Машку сзади за горло, пнул его в зад, так что его жертва тут же ушла головой в шкаф и упала на живот. Последовали удары ногами. Игорь сразу понял, что сила на стороне Сашки, и тоже начал мять ногами Машкино тело.

После трёх — четырёх пинков Сашка, отошёл от шкафа, потянул за плечо Игоря, продолжавшего ногой утрамбовывать Машку.

— Хорош! — сказал Сашка. — Будет знать на первый раз.

— Вылезай, сука! — сказал Игорь, негромко, чтобы не привлечь внимание рабочих, которые могли проходить по коридору, мимо раздевалки, — А то снова забьём!

Машка начал медленно выползать задом, на четвереньках.

— Лежать! — приказал Сашка, когда Машка полностью выкарабкался из шкафа. — Что, сука, будешь в другой раз отделяться? Будешь, падло, закладывать своих товарищей из родного ПТУ?

— Нет! Я больше не буду! — отозвался Машка, подыгрывая интонацией провинившегося.

— Он думает — с ним играют! Видал? — сказал Сашка, слегка пиная Машку в живот. — А закладывать своих, что, тоже игра?

— Я не закладывал… — тихо сказал Машка, продолжая стоять на коленях.

— Не закладывал — заложишь! — Игорь, подражая Сашке, тоже слегка пнул Машку в живот, — Лежать, сука, когда с тобой разговаривают братья-ремесленники!

— Я больше не буду, ребята!

— То-то, сука! Осознал? Как будешь искупать вину?

— Я не знаю… Я больше… не буду…

— Пусть теперь тоже ввернёт конденсатор, — предложил Сашка, — Тогда не отвертится, если что…

— Ха — ха — ха! — засмеялся Игорь! — Это здорово! Только не позже, чем сегодня. Вот чего Летучий не ожидает!

— Только теперь надо это сделать в другом цеху, там, где Малинкин, например, а?! — Сашка засмеялся тоже. — Вставай! — обратился он к Машке, — Твои братья из Ремесленного прощают тебя. Но если ты только не оправдаешь их доверия…

— Тогда забьём суку по-настоящему! — закончил за Сашку Игорь.

Пять минут спустя все трое стояли под надписью "НЕ КУРИТЬ" и курили. Машка глупо улыбался. Время от времени Игорь или Сашка, продолжая ещё играть в ту же игру, похлопывали его по плечу, шутили, грозя укоризной всякому, кто станет третьим. Иногда Игорь или Сашка нападали друг на друга, и Машка тут же поддерживал то одного из них, то другого. У Сашки в рабочем столе, за задней стенкой, куда обычно заваливались потерянные предметы, оказался припрятанным готовый к делу электролит с патроном от электролампы. Все трое направились по коридорам Завода, к цеху, где работал их однокашник Малинкин. Раздевалку Малинкина найти не удалось, и пока Игорь с Сашей стояли на стрёме, Машка ввернул электролит в ближайшем туалете без окон и состоявшим всего из двух кабин. Не дожидаясь того, когда придёт в действие устройство, друзья поспешили покинуть чужую территорию.

— Смотри, сука! — сказал Машке Игорь, шагая по коридору, по направлению к своему цеху — Только посмей расколоться! Забьём! По настоящему!

Остановившись покурить, Сашка вспомнил, как забивали Машку.

— Машка, — сказал он, — Теперь ты — свой! Повязан одной ниточкой со всеми! Мало того! Смотри! Меня забивали? — Забивали. Тебя забивали? — Забивали. А вот некоторых ни разу почему-то не забивали. Кто-то среди нас ходит по лезвию пропуска…

— Без причины забивать не велено, — Игорь сообразил, что Сашка начал тянуть против него.

— А если бы я оказался в шкафу, то, небось бы, меня снова забили, и без всякой причины!

— Конечно бы забили! — засмеялся Игорь.

— Вот я и говорю! Что можно забить безо всякой причины: "за так", на всякий случай!

— Да, Гнатий, — поддержал Сашку Машка, — Хэнк верно говорит. Теперь твой черёд! Лучше тебе раздеваться прямо в цехах. Поймаем в раздевалке — не миновать укоризны.

— Небось забыл, какие в ПТУ порядки? — продолжал игру Сашка. — Помнишь: Это — не мы… Это — не мы…

Игорь засмеялся, вспомнив историю, произошедшую год назад, когда помимо практики, они учились в Школе Рабочей Молодёжи…

Сашка с Игорем сидели за одной партой. Как-то раз у них был урок английского языка в кабинете физики, и их парта оказалась неподалёку от стенда с какими-то приборами. Сашкины знания английского были таковы, что на уроках ему было скучно. Даже учитель, по прозвищу Кукумба, никогда Сашу не спрашивал, убедившись один раз, что его знания английского на несколько порядков дальше всех остальных ПТУ-шников. От безделья Сашка стал разжёвывать промокашку и при помощи линейки стрелять мокрыми шариками по стенду с приборами. Шарики прилипали к стене, к радиолампам, к амперметрам и вольтметрам, засыхали и, казалось, оставались там навечно. Игорь тоже присоединился к Сашке. И к концу урока они "уделали" весь стенд. Через неделю у них снова был урок в том же классе. Чтобы никто не догадался, что это сделали они, ребята на этот раз сели за другую парту. И вот, во время урока, в класс входит учебный мастер от группы слесарей и вводит за собой двух ПТУ-шников из соседней группы.

— Вот! — кричит он на весь класс. — Это вы здесь сидели вчера!

Ребята молча стоят, не понимая, в чём дело…

— Это вы изгадили весь стенд!

— Это не мы… — пролепетал один из них.

— Это не мы… — повторил за ним другой.

— Кроме вас больше некому! У вас все уроки были вчера в этом классе.

— Это не мы… Это не мы… — повторил снова один из них дважды.

— Позавчера тут ничего не было! — кричал мастер. — Чтобы сегодня после уроков вылизали здесь всё! Помоете стены. А за побелку потолка будем вычитать деньги из стипендии! Чтобы завтра явились к директору вместе с родителями!

Обеими руками он схватил ребят за шиворот и с силой выпихнул вон из класса, и сам вышел за ними следом, не закрыв за собой двери. Из коридора, куда он их вытолкнул, послышались крики. Этого мастера боялись не только его подопечные слесаря, но и радиомонтажники, за то что он занимался рукоприкладством.

Кукумба приблизился к двери, и закрыл её, чтобы не быть свидетелем избиения. Сашка с Игорем переглянулись. Улыбка растянула их рты. До конца урока они давились от смеха…

"Это не мы — это не мы…" — повторяли они, и им было очень смешно, что никто не подумал на них, а наоборот, попались какие-то ни в чём не повинные ремесленники, которых было почему-то совсем не жалко: то ли потому, что они были из другой группы, да к тому же — слесаря, которые считались менее привилегированными по сравнению с радиомонтажниками, то ли потому, что многие из слесарей были не-москвичами, жили в общежитии, а значит, были настоящими ремесленниками; то ли потому, что среди слесарей бытовали грубые законы: не раз Сашка с Игорем были свидетелями, как двое ПТУ-шников начинали кулачную драку, и как только одному из них удавалось сбить другого на землю, и тот не мог сразу же подняться, то собравшиеся вокруг подбегали, отталкивая победителя в сторону, и начинали со всей силы пинать побеждённого, "забивать ногами". Их нравы перенимали и радиомонтажники. По крайней мере, Сашка, Игорь и Машка играли в игру, под названием "забить ногами". И хотя били друг друга не больно, но могли легко войти в роль и слегка озвереть. Драка могла вспыхнуть безо всякой явной причины. Их ПТУ, тем не менее, считалось образцовым. В других ПТУ, как знал Саша по рассказам знакомого приятеля, если ты не мог себя защитить, то лучше было не заходить в туалет, где всегда кого-нибудь поджидал тот, кто был не прочь размять мускулы.

"Это не мы — это не мы!" — вспоминали потом часто Игорь и Сашка, и им всегда становилось необыкновенно весело.

— Поди, они до сих пор недоумевают, кто это сделал! — продолжал смеяться Игорь.

— "Пребывают в неведении"! — поддерживал его Сашка, вводя новый термин.

— Так и Летучий — до сих пор "в неведении", кто вворачивает конденсаторы! — смеялся Игорь.

— А наказать-то кого-то надо! Наверняка, кого-нибудь поймает!

— "Это не мы… Это не мы…"

— "Это не я… Это не я…" — будет говорить Малинкин, — Сашка давился от смеха.

— А то, как кого-то из нас заподозрят? — заметил Машка.

— Пусть докажут! — Игорь перестал смеяться.

— А помнишь, про решётку! — предложил Сашка другое воспоминание годичной давности.

— А! Решётка!! — Засмеялся Игорь, даже приседая от новой волны смеха.

 

9. Урод

Володя не сумел дозвониться ни до кого, поскольку автомат сразу же проглотил монету. Выйдя под дождь, дворник направился по улице, сам не предполагая, что она приведёт его к очереди терпеливых молчаливых промокших людей, в своём бездействии преследующих единую цель: согреться.

И не задумываясь долго, столкнувшись с "аскетами", он как-то естественно слился с этими людьми, покуда не оказался уже в метро, изрядно подвыпивший и движимый неясной перспективой какой-нибудь неожиданной встречи.

Опять вспомнился разговор с Николаем, и он подумал, что в метро совсем нет дворников — потому что в метро не бывает снега… Что неплохо было бы соединить все дома в городе одной крышей. Тогда бы всем дворникам не пришлось бы кидать лопатами тяжёлый снег, и их работа ограничилась бы лишь уборкой мусора; но платили бы им всё равно те же деньги, потому что меньшей зарплаты не бывает; но тогда у него было бы больше свободного времени; и он бы написал много рассказов…

Мысль об единой крыше над всем городом показалась ему весьма оригинальной. Он стал развивать её дальше. Он представил себе подземный город, из которого никого не выпускают, потому что у человека может нарушиться психика, если он увидит настоящее солнце…

Дворнику захотелось записать пришедший в голову сюжет для целого, как он подумал, романа. Но бумаги с собою не оказалось.

На какой-то станции, в переходе, он увидел пьяного, раскачивавшегося в такт своему внутреннему ритму из стороны в сторону и, по-видимому, не знавшего, куда держать путь. Володя начал рассказывать ему об единой над всем городом крыше. Пьяный всё время его перебивал, восклицая: "Куда же мне теперь идти?!" Володя плохо понимал его состояние (да и своё тоже) и говорил многозначительно о том, что нельзя смотреть на солнце, иначе можно ослепнуть…

В конце концов, он попросил у него бумаги, на что пьяный сказал, что здесь нет туалета. Дворник стал объяснять, что бумага ему нужна для записи сюжета о крышах. И тогда его собеседник вдруг резко закричал:

— Самому нужна бумага! Глаз нечем протереть! Режет невмоготу!

С этими словами он приподнял левое веко, схватил тремя пальцами свой глаз, вытащил его из глазницы, укусил зубами и засмеялся.

Дворнику стало не по себе, его чуть не стошнило. Переборов себя, он поспешил прочь от урода, продолжавшего смеяться ему вслед.

 

10. Телогрейка

Шёл дождь, и по улицам торопились люди, с раскрытыми зонтами. Звенели трамваи и рычали автомашины.

Знакомый охранник пропустил Круглова сходить в магазин. Радостный, он шёл по обочине дороги, хлюпая сапогами по бежавшему навстречу ручью.

Дорога была неширокая, и машинам приходилось объезжать Николая. И он испытывал почти счастье оттого, что и он, как машина, перемещается по дороге.

Он чувствовал это сапогами, рассекавшими ручей, телогрейкой, напоминавшей ему корпус автомобиля, в котором он, будто бы, удобно сидит, уткнувшись воображаемыми пальцами ног в свой желудок, и смотрит через глаза на мокрый асфальт.

Он чувствовал это спиной и затылком, слыша шум нагонявших его машин, даже не сигналивших, а объезжавших его с уважением, которого достойна всякая движущаяся тварь, попавшая на дорогу.

Он испытывал мир и покой, ощущая себя животом где-то далеко, внутри…

Как будто не было больше времени, а вместе с весенними ручьями и солнцем наступила вечность; и будто Николай шёл после беседы с Самим Богом в гости к Его Ангелам в Рай…

Справа, по тротуару, спешили обыкновенные пешеходы, а он, сопровождаемый низким гулом грузовиков, всего лишь пользовался своим телом, подобно тому как другие пользовались своими автомобилями.

И он радовался, что ощущает себя так необычно. И ему было жаль несчастных пешеходов, не знавших так, как знал он, что каждый из них — владелец своего собственного тела…

Николай приблизился к перекрёстку. На светофоре погас зелёный свет и зажёгся жёлтый. Его обогнал грузовик. Не долго думая, и дядя Коля прибавил скорости — и быстро побежал через перекрёсток. Сзади заскрипели тормоза какого-то осторожного водителя, не решившегося проскочить на жёлтый.

На другой стороне перекрёстка стоял милиционер. Николай заметил его, лишь когда оказался лицом к лицу. Их глаза встретились, но дядя Коля до сих пор ещё не осознавал, что случилось: счастье чувствовать себя не-человеком противилось грубой действительности.

— Тебе что, жить надоело?! — поинтересовался милиционер и ткнул палочкой Николая в капот.

— Я — в магазин! — объяснил дядя Коля в два выдоха.

— Я тебе покажу магазин! — не понял его милиционер. — Плати штраф!

— Не надо! Я ведь только того…

Николай замялся, взглянул на Вишневского (а это был он), уловил что-то в его взгляде, добавил:

— Давай мы лучше с тобой… этого…

Его рука слегка коснулась щеки, почесала её, перешла к подбородку и почесала подбородок.

Николай добродушно смотрел в лицо милиционеру и, ожидая ответа, уже знал о положительном его результате.

И Вишневскому вдруг показалось лицо Николая знакомым.

Где я мог его видеть? — подумал Алексей Николаевич. — Никак не припомню… Бывает же такое…

— Где-то я тебя видел уже… — сказал он.

— И я, вроде, тоже… — ответил Николай, пытаясь отделить лицо милиционера от его фуражки и плащ-палатки, и посмотрел куда-то в сторону, на тротуар.

Мимо промчалось такси, и проехал автобус.

— Кажись, я тебя видел в метро! — предположил Вишневский.

— Не-ет… Я в метро не езжу…

Лицо Николая было так же притягательно незнакомо, как иногда бывает знакомое лицо не особенно притягательно. И, скорее всего из-за этого его качества милиционер оказался в сфере влияния дяди Колиной личности.

— А ты, значит, того… — Николай показал Вишневскому на его одежду.

— Да вот, мобилизовали на сегодня в ГАИ. У них — нехватка кадров. А я, как назло — с похмелья!

— А так-то кем?

Николай решил немного поиграть.

— А так я — инспектор, в охране. А ты?

— Я — слесарь, на Заводе.

— Тебя как звать?

— Николаем. А тебя?

— Алексеем…

Далее дядя Коля умело повернул разговор на свои рельсы, и пока он ходил в магазин, Алексей, пользуясь своей милицейской формой, обошёл все дома на перекрёстке в поисках подходящего подъезда. Подъезды оказались во дворах, и с дядей Колей, подоспевшим уже к тому времени, они зашли в первый попавшийся, поднялись на второй этаж и выпили.

Дядя Коля рассказал Алексею историю про кошку и стихотворение дворника, странным образом осевшее без рифмы в его памяти, дал прочесть заметку о бороде и ничего больше не добавил, потому что забыл, о чем говорил. Потом он сказал, что ему повысили на десять рублей зарплату, но что денег всё равно не хватает, особенно на выпивку. Вот почему он в последнее время подумывает о работе по совместительству сторожем.

На это Вишневский сказал, что может его устроить к себе в Охрану.

Дядя Коля деликатно поинтересовался, платят ли сторожам, больше чем дворникам.

Алексей Николаевич задумался. Он не знал, сколько получают дворники. Но на всякий случай ответил положительно, помолчал немного и, потеряв мысль, заметил, что несмотря на то, что Николаю прибавили десятку, он всё равно не проживёт больше семидесяти лет.

Дядя Коля, ничуть не обидевшись, обратил внимание собеседника на тот факт, что семьдесят он уже давно разменял, но что пить надо бросать, поскольку денег от зарплаты совсем не остаётся.

Алексей Николаевич в ответ на это выругался нехорошо и, помянув при этом какое-то матерное имя, процедил:

— Не пить, а голосовать!

Дядя Коля ответил, что он никогда не голосует, поскольку это ему незачем; и что только недавно он понял одну вещь, которую многие ещё не понимают. При этих словах он многозначительно посмотрел на милиционера, вытащил папиросу и прикурил у Вишневского, услужливо протянувшего зажжённую спичку.

Он выпустил клуб дыма, но опять больше ничего не сказал.

Тогда Алексей Николаевич заметил, что он, сам, тоже понял это, и понял, к сожалению, лишь недавно — иначе бы никогда не пошёл работать в милицию.

Дядя Коля спросил напрямую, что понял Вишневский.

И Алексей Николаевич пояснил, что понял то же самое, что и дядя Коля.

Оба замолчали, как будто о чём-то размышляя.

— Почему же ты тогда меня остановил? — вдруг спросил Николай.

— Так ведь, могли же задавить! — воскликнул милиционер.

Дядя Коля рассмеялся.

— Как же ты говоришь, что понял? — спросил он, лукаво прищуриваясь и, наклонив набок голову, — Почему ты сам-то не боишься, что задавят?

— Так у меня — милицейская форма!

— А у меня — телогрейка! — парировал Николай и хлопнул себя по животу.

— Твоя форма, — добавил дядя Коля, — хороша только супротив контролёров в автобусе!

И он весело рассмеялся.

Алексей Николаевич силился понять своего собеседника. Он пробовал уследить за дяди Колиной мыслью, но у него ничего не получалось: его собственные мысли разбегались, и он всё забывал, о чём думал только что.

Наконец, дядя Коля решил вывести Вишневского из недоумения.

Он сказал, что у Алексея Николаевича — милицейская форма, а у него, то есть Николая, — обыкновенная телогрейка. Но несмотря на эту разницу, главное не это, а то, что у них обоих есть тело; а тело — это почти то же, что и машина; и что только многие об этом не знают, а как бы просто ходят по тротуару, получают зарплату и даже голосуют; и если бы голосовал он, Николай, то всё равно бы никто ему не остановил, кроме такси, "потому как каженый топерече занят токмо своим делом"…

На этом их разговор кончился, так как оба изрядно опьянели, особенно Вишневский. Дядя Коля довёл его до автобусной остановки, а сам направился к проходной, потому что до звонка оставалось совсем немного времени.

Алексей Николаевич с трудом втиснулся в автобус. Кто-то сзади него всё продолжал висеть на подножке, и автобус не отъезжал. Шло время. Водитель вежливо ругался в микрофон. Было трудно дышать, и Вишневский даже испугался, что может задохнуться. Но он не задохнулся. Автобус всё-таки тронулся, вдруг резко затормозил, люди уплотнились, висевший на подножке, проскочил внутрь, двери закрылись…

На следующей остановке Вишневского вытащили выходившие люди, и он уже "на автопилоте" дошёл до своего дома. Когда же он поднялся к себе на этаж, то, достигнув четвёртого, был немало удивлён, обнаружив странную вещь: пятого этажа, на котором он жил — не существовало. Он спускался и поднимался вновь и вновь, пока, наконец, не заснул на ступеньках лестницы.

 

11. Обмен

Николаю удалось благополучно покинуть проходную Завода и вместе с другими рабочими по инерции опуститься в метро. В недоумении он стоял у закрытых вагонных дверей, с надписью: "НЕ ПРИСЛОНЯТЬСЯ", у которой кто-то нарочно выскоблил буквы Р, Л, Н, Я, и вглядывался в темноту чёрных стен, с мелькавшими огнями.

И тут произошла обыкновенная для Николая история: он встретил знакомого. А знакомым этим оказался не кто иной, как дворник. Николай увидел его в поперечном туннеле, когда приближавшийся к станции поезд, вдруг, неожиданно затормозил и остановился на целые пол минуты.

Не обращая внимания ни на поезд, светивший окнами в полумраке подземелья, ни на дядю Колю, примкнувшего к стеклу, с выцарапанными буквами, дворник увлечённо размахивал лопатой и кидал снег из поперечного туннеля, прямо в стекло двери, через которое смотрел Круглов.

Поезд резко дёрнулся, стал набирать скорость. У Николая от неожиданности подкосились ноги. Он упал. Кто-то из пассажиров бросился его поднимать. Оказавшись в вертикальном положении, Круглов почувствовал тошноту, и… его обильно стошнило — прямо на грудь оказавшейся рядом расфуфыренной дамы… Тогда Николая больно дёрнули за шиворот, оттаскивая прочь, и, как бы в ответ, он повторил непроизвольный свой акт, на книгу, прямо через очки, склонившегося над нею мужчины. Кто-то сильный дёрнул его в другой раз, неожиданно отпустил совсем… Круглов хотел было поворотиться, чтобы посмотреть на таскавшего его взад и вперёд обидчика, но неожиданно ощутил страшную боль в том месте, которым он в течение целого дня ещё ни разу не касался какого-либо рода сидения. В следующий же миг он услышал, как за самой его спиной захлопнулись двери вагона, а в другой — уже больно ударился лицом о мраморный пол перрона.

Придя в сознание через неведомый для Николая промежуток времени, он сразу же вспомнил о дворнике, так сильно повлиявшем на его самочувствие, и решил немедленно его разыскать, чтобы в отместку спровоцировать на покупку вина. Он попытался спуститься на пути. Кто-то начал как будто бы ему помогать, и скоро он уже оказался на шпалах, упёршись в которые ногами и руками, сразу же превратился в электропоезд и начал быстро перемещаться. Казалось, будто какая-то неуёмная сила сама потащила его вверх под углом, не менее чем в сорок градусов, и неожиданно выволокла прямо на улицу, и напоследок зачем-то больно ударила по лицу.

Был вечер. Делая вид, что читает газету, хитрый Николай силился вспомнить, удалось ли ему разыскать дворника. Сыпал мелкий дождь. У фонарного столба, со знаком, запрещавшим проезд, стоял человек. Он пристально поглядывал на дядю Колю. С большим трудом переместившись от столба к доске с газетами, незнакомец сказал:

— Нельзя смотреть!

— Почему? — спросил Николай.

— Режет!

— Кто режет?

— Глаз!

— Зачем?..

— Снег режет… Надо сделать крышу… Чтоб было — как в метро…

Николай промолчал, давая понять собеседнику, что он требует уважения.

— Дай бумаги! — вдруг воскликнул незнакомец.

Дядя Коля, намеренно сбивая неизвестного тем, что смазывал окончания слов, прикинулся пьяным и сказал так:

— Есь, но й ни дам!

Человек продолжал показывать всем своим видом, что ему очень плохо. Дрожащими пальцами он вытащил из своего лица глаз и протянул дяде Коле.

— Рупь, — добавил Николай на лаконском диалекте.

Другая рука одноглазого стала рыться в кармане. Через некоторое время в ней появился металлический рубль. Дядя Коля взял его молча, приложил к своему глазу, спрятал в кармане и вскорости из этого же кармана извлёк бумажку, оказавшуюся рублёвой, протянул с кратким пояснением:

— Обмен.

Одноглазый начал протирать искусственный глаз. Из подземелья метро доносился вой подъезжавших поездов, вслед за чем из стеклянных дверей начинали валить валом люди, заслоняя окружающий мир бессмысленно-целеустремлённым движением. Порою, один или два человека проскакивали между Николаем и его новым знакомым, успев толкнуть кого-нибудь из них.

Дядя Коля не выдержал беспокойства и, переместив тяжесть тела в сторону лица, шагнул. Первый шаг подхватил другой — и таким образом он пошёл следом за убегавшими от него людьми.

— Подожди! — закричал одноглазый, — Давай меняться обратно!

Но дядя Коля уже никак не мог остановиться. В его голове созрел план. Он решил проникнуть в метро с другого входа и разыскать-таки дворника. Однако намерению его не дано было осуществиться: он был опознан и вытолкнут в те же двери, что и раньше.

У доски, с газетами, никого не было. Николай пошёл дольше, куда направлялись все люди, как ошпаренные, выскакивавшие из метро. Неподалёку от угла какого-то дома, под окнами, лежал ничком человек. Люди обходили его, считая, по-видимому, пьяным. Николай наклонился, по отсутствию глаза узнал в окровавленном лице своего нового знакомого и начал его поднимать.

— Где мой глаз?! — хрипел лежавший, пробуя подняться на колени, — Я его где-то уронил…

— Сейчас поищем, — успокаивал его Николай. — Ты только, этого, вставай… А то мент сейчас заберёт…

Глаз найти не удалось. Николай завёл пострадавшего во двор, отыскал подходящий подъезд, прислонил пьяного к радиаторной батарее и отправился восвояси искать нужный для возвращения домой автобус.

 

12. Учётчица

Встретившись после работы с Сашей, Надя, долго не раздумывая, предложила идти к ней домой, так как на улице, хотя и весенний, был дождик, а она жила близко. Слегка промокнув, молодые люди быстрым шагом дошли до Надиного дома и остановились в подъезде перевести дыхание.

— Промокла? — спросил Саша.

— Промокла… — подтвердила девушка.

Они помолчали. Надя подошла к тёплой батарее. Саше показалось, что она хотела что-то ему сказать. Он последовал за нею, вглядываясь пристально в её лицо, но никак не мог разобрать его выражения из-за отсутствия света. И Саша подумал, что, наверное, сейчас настало самое время, чтобы поцеловать Надю. Именно так, по-видимому, поступают все, когда выпадает подобный случай. Он вспомнил какой-то кинофильм, где заводской парень неожиданно целует девушку, и та не противится ему; вспомнил циничный рассказ одного приятеля о том, как в пионерском лагере тот забрался со своей подружкой на стог сена ("чтобы лучше были видны звёзды") и уже не позволил ей спуститься вниз, не получив своего… Сашке с трудом верилось, что такое возможно. Он думал, что его приятель всё нарочно выдумал…

"А что, если не выдумал? Что если это возможно, и так же просто?" — промелькнула у него мысль, и внутри что-то замерло от странного ощущения: так близко от него находилось существо женского пола, мечта о близости с которым, занимает мысли всякого подростка… — "Вот, только решись — и бери!"

Но он не мог решиться. Он боялся быть отвергнутым.

И тогда Надя коснулась ладонью его щеки.

— Тебе холодно, Надя? — спросили его губы, а ноги шагнули к ней ближе, и руки обняли за плечи… Надя зачем-то попятилась, упёрлась спиной в тёплую батарею… Саша нащупал губами её губы… Молодые люди замерли в поцелуе…

Прошло с четверть часа. Кто-то спустился на лифте и проследовал мимо. Они целовались молча и страстно, тяжело дышали в промежутках, и никак не могли остановиться. Наконец, Надя не выдержала и вырвалась из Сашиных объятий.

— Я замёрзла! — сказала она таким голосом, будто ничего между ними не произошло. — Сейчас бы выпить вина, правда?

— Правда, — согласился Саша. — Хочешь куплю?

— Ты долго простоишь в очереди…

— А я — без очереди! Только где мне тебя потом искать?

— Я в двадцать второй квартире живу…

— А не обманываешь?

— Ну да! Какой мне смысл? Глупенький!

Надя снова прикоснулась к его щеке…

Счастливый и гордый, Саша выскочил на улицу и, прыгая через лужи, помчался к ближайшему магазину. К счастью, он хорошо знал его местонахождение и в скором времени уже находился в тесном помещении изогнувшейся зигзагом очереди. Ему повезло. Оглядевшись по сторонам, он обратил внимание на бородатого дворника, уже приближавшегося к продавцу…

Володя не был знаком с Сашей, но поскольку вся очередь состояла из заводских, он разумно предположил, что рабочий мог его знать, и не раздумывая согласился взять для него вина.

На улице продолжал идти дождь, и дворник предложил Саше составить компанию в распитии. Юноша отказался, сославшись на то, что его ждут. Дворник сказал, что угощает и что он ещё, когда только увидел Сашу в магазине, то уже тогда подумал об этом — иначе бы ни за что не взял ему вина… При этих словах голос дворника как-то странно дрогнул несколько раз, и Саша, взглянув ему в лицо, заметил выражение необычной то ли тоски, то ли, даже, скорби; а хлеставший дождь делал непонятным, была ли то тоска или скорбь настоящими или дворник попросту морщился. И всё-таки его аргумент оказался весомым, Саша согласился ненадолго зайти с дворником в ближайший подъезд, где они поднялись на второй этаж, сели на подоконнике и при помощи карандаша стали проталкивать внутрь бутылки пробку.

— Есть ли у тебя девушка, Володя? — поинтересовался Саша, когда его знакомый оторвался от бутылки.

— В настоящее время — нет! — ответил тот с каким-то особым значением в голосе.

— А ты любил кого-нибудь по-настоящему?

— Э-э, старик, — Дворник закурил сигарету. — Что такое любить, да ещё по-настоящему?..

— Как что такое? — удивился Саша, — Разве у тебя не было первой любви? Ведь у всех бывает первая любовь…

— Нет. Первой не было. Зато была последняя… А у тебя?

— У меня было две первых любви, — ответил Саша.

— Как так две? — Дворник перестал затягиваться дымом. — Так не бывает. Может быть только одна первая любовь!

— А вот бывает…

Саша почувствовал, как вино слегка ударило в голову. И ему захотелось поделиться с дворником своими чувствами. Но он не знал, с чего начать.

— Ну, тогда валяй, старик, рассказывай! — потребовал дворник. — Я смеяться не буду. Я умею ценить и уважать чужие чувства…

И тогда Саша сказал, что два года назад он полюбил девушку, а точнее — девочку, иностранку, совсем ещё ребёнка, полюбил необычайной чистой любовью — такою именно, которая бывает впервые…

Дворник выразил удивление насчёт того, что Саша полюбил иностранку. А Саша ответил, что это действительно было именно так. И что самое удивительное в этом было то, что встретил он её совершенно случайно и сначала вовсе не думал влюбляться и даже не подозревал в ней иностранку. А потом влюбился так же сильно, как когда-то, в школе, в одноклассницу. Вот почему у него было две первые любви: обе как бы были чистые, безумно-сильные и неудачные…

Володя заинтересовался ещё больше Сашиными словами и попросил рассказать подробнее, если, конечно, Саше не больно вспоминать. Почему-то дворник оживился, и юноше понравилось его участие. До сих пор он ни с кем не делился своими чувствами — не находя отзывчивости.

— Нет! Теперь мне уже не больно! — сказал Саша. — Всё кончилось… И такой любви больше никогда не будет!

Он взял с подоконника бутылку и, допив оставшееся вино, начал свою историю.

Дворник стал проталкивать пробку другой бутылки…

 

13. Сашкина любовь

— Читал ли ты Сэлинджера, "Над пропастью во ржи"? — спросил Саша и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Так вот, я в то время находился под сильным влиянием этой книги… Я полюбил сестрёнку Холдена, Фиби. Прямо в неё влюбился, будто в настоящего человека, и стал ждать встречи с нею в действительности. Я думал, что должна быть где-нибудь на белом свете похожая на неё девочка! И что вся задача — лишь только в том, чтобы встретив её, угадать, что это — она. Пусть, скажем, будет не совсем она, главное — была бы похожа на неё. Тысячи раз я представлял себе её и то, как бы мы повстречались! И вот, если бы такое случилось, я бы рассказал ей, про всё и дал бы прочесть Сэлинджера… Разве после этого, не стала бы она совсем, как Фиби?.. Так я наивно мечтал тогда и всё ждал и ждал этой таинственной встречи… Я внимательно всматривался в лица людей, не мелькнёт ли среди них её лицо? Но всё никак и нигде не видел даже немного похожей девочки. Иной раз увижу со спины красивую фигурку, обгоню её, посмотрю в лицо: вдруг это — она? Но всегда было только одно разочарование: всё какие-нибудь не те: или с признаком деградации и тупости, или — глупая простушка, или что-нибудь ещё, что было бы совсем не свойственно Фиби. А то даже, если я и встречал какую-нибудь похожую девицу, и всё вроде бы у неё было на первый взгляд ладно: и лицо, рост, и фигурка, и причёска, и одежда; но присматривался внимательнее — и обнаруживал смену выражения на лице, грубоватые манеры, неприятный голос. Тогда я не осознавал, что было со мною. Наверное я просто тосковал по младшей сестре, которой у меня никогда не было, по тёплым отношениям близких людей, просто по любви, как таковой. Хотелось чего-то чистого, несбыточного. Хотелось быть таким, как Холден, брат Фиби, любящим, чувствительным, сердечным, искренним и честным, даже с самим собой. Это чувство, наверное, было не только братским, но ещё и отеческим: хотелось, чтобы у меня была бы благополучная семья, а в семье — дочка или сестрёнка, похожая на Фиби…

И вот когда уже я совсем разочаровался и потерял всякую надежду встретить такую девочку, однажды свершается чудо! В это трудно было поверить! Я все-таки её встретил! И это вне всякого сомнения была она! И я понял это сразу!

Случилось это весной, два года назад. Светило яркое ослепительное солнце, текли ручьи, и оглушительно чирикали воробьи. Я стоял на остановке 119-го автобуса, у метро "Университет" и читал "Анну Каренину". И тут пришла она! Остановилась в двух шагах от меня! В красной куртке и с цветами в руке! На её плече, на длинном ремне, висела сумка. Ей было, наверное, лет двенадцать — тринадцать И всё было у неё в точности так, как я представлял — элегантно и одновременно по современному просто, ну, как бы, на западный манер.

Сначала я вроде бы этого не осознал, попробовал было дальше читать книгу, но кто-то внутри меня прошептал: "Балбесина, это же она!" И оставив чтение, я стал смотреть на девочку во все глаза, разумеется так, чтобы она ничего не заметила. О! Как же она была красива! Всё сходилось в ней с моим идеалом! Я тогда подумал, что наверное и зовут её не иначе, как так же, Фиби. И тогда я загадал: если она ждёт тот же автобус, что и я, то значит это — сама судьба! И можешь ли ты себе представить? Подъезжает 119-ый — и она заходит в него, через переднюю дверь, останавливается у кассы… Я же, чтобы она не обратила на меня внимания, залезаю через заднюю дверь — народу откуда-то подвалило ни с того ни с сего столько, что я едва сумел втиснуться в автобус.

Мы ехали минут двадцать. Кто-то всё время передавал деньги в кассу и мешал мне рассмотреть, где среди толпы пассажиров была моя девочка. Тогда я пробрался немного вперёд, подальше от задней кассы и поближе к "Фиби". Наконец, увидев снова её, я уже был просто не в состоянии отвести от неё своего взгляда. А она, находясь всё-таки довольно далеко от меня, будто бы почувствовала что-то, вдруг повернулась ко мне и взглянула прямо на меня!

Наши глаза встретились… Она как бы удивлялась: "Ты правда на меня всё время смотришь, или мне это показалось?" И продолжая смотреть, я тем самым ответил: "Да, правда". И тогда в её взгляде я прочёл другой вопрос: "А почему ты на меня смотришь?". И я ответил: "Ты — прекрасная, потому что ты — красивая и юная, потому что сейчас весна, и потому что ты мне нравишься, и потому что я давно ждал встречи с тобой". "Кто же ты?" — Её взгляд наполнился детским удивлением, она смотрела на меня так, будто бы я сейчас открою ей новый незнакомый мир. И одновременно, будто бы, другой мир раскрывался для меня — через её взгляд — мир, подобный роднику чистейшей прозрачной воды, о существовании которого в ней она сама и не догадывалась, которого не осознавала, подобно тому, как дети не осознают своего "я".

Этот диалог длился всего-то две-три секунды. Но какими долгими и значительными показались они мне! Я внимал её взгляду и не в силах был отвести от неё глаз. Это было какое-то сверхъестественное мгновение, которое остановилось-таки, и мы без слов разговаривали друг с другом…

На последний её вопрос я ответить не посмел… "Кто я"? Я — недостойный смерд, осмелившийся посмотреть на тебя взглядом равного человека…

Не выдержав её чистого детского взгляда, я отвёл глаза в сторону. Но тут же, осознав, что теряю её, лишаю себя этого живого источника жизни, я, как бы, спохватился, поспешно вновь схватил её взгляд…

Наши глаза снова встретились, мы оба на мгновение будто утонули друг в друге. И в это мгновение я ей ответил: "Я люблю тебя, несмотря на огромную пропасть, разделяющую нас; и я буду любить тебя вечно". И тут, будто бы осознав, что мы перешли какую-то границу приличия, мы оба заставили себя окончательно отвернуться друг от друга. И я обнаружил себя вновь в автобусе, окружённый людьми; и теперь уже будто из другого мира, как бы через мутное стекло, я всё-таки посматривал на девочку время от времени, и чувствовал какую-то не то преграду, не то, наоборот, связь, между нами. И она, кажется, тоже чувствовала, что я всё ещё наблюдаю за ней, но боялась взглянуть в мою сторону, чтобы снова не встретиться со мною взглядом.

"Фиби" вышла на той же остановке, что и я. Впрочем, это была конечная остановка автобуса, и тут выходили все пассажиры. Но тогда это обстоятельство показалось мне, как бы издёвкой судьбы, толкавшей меня на какие-то новые шаги. И я пошёл следом за девочкой, наверное догадывавшейся об этом, и потому, наверное, ни разу даже не обернувшейся. Стараясь не потерять из виду её красной куртки, я проследил, в каком она живёт доме.

Почему я не подошёл к ней сразу? Не заговорил? Не познакомился? Трудно объяснить… Наверное это была робость. Может быть, я побоялся, что буду глупо выглядеть: зачем юноше, который лет на пять — восемь старше, знакомиться с маленькой девочкой? Опять же, кто я такой? — ПТУ-шник! Отребье из социального низа. Кто мои родители? Они не занимают высоких постов и даже совсем не из числа интеллигенции! Такие, как все вокруг, обыватели. Я стыдился и презирал себя и их. И ненавидел всякого обывателя, потому что мои родители, да и другие родственники, ничем от обывателя не отличались, и более того, даже не хотели отличаться. И это кичливое нежелание отличаться от обывателя, вызывало у меня негативизм и отвращение и в конечном счёте — комплекс неполноценности…

Ну, познакомился бы я с ней… А что дальше? Смогу ли я привести её к себе? Что можно увидеть в нашей хрущёвской квартире? Старую мебель, самогонный аппарат на кухне? Пьяного отца? Мать, в старом рваном халате, у телевизора? А я? Чем я лучше? Во что я одет? В полу-самодельную одежду, которую постоянно шьёт и латает моя мать? И ещё: как я посмел бы приблизиться к такому чистому и прекрасному существу, когда я курю и даже пью! Да чем я лучше этого самого обывателя?!

Как сейчас понимаю, я боялся с ней познакомиться прилично, то есть — как полагается… Хотя мне очень хотелось… Две противоречивые мысли убивали меня. Я боялся её родителей, потому что знал заранее, что не мог понравиться им, будучи тем, что я есть. И в то же время, я не мог выбросить, из головы, эту девочку, в которую влюбился в тот миг так сильно… Я чувствовал что-то запретное и невозможное в своих чувствах… Я боялся, что если станет что-нибудь реально, то это убьёт всякую возможную надежду… А без надежды, я почувствую себя ещё ниже, и несчастней… Ты знаешь, я где-то читал, будто, почему-то в Японии, очень много молодых людей кончают жизнь самоубийством… Так вот, перед тобой один из таких, кто готов расстаться со своей жизнью…

"Вот…" — думал я, — "Я встретил её, мою мечту… Достаточно с меня и этого! И это — уже счастье!"

Да, и действительно! Я уже был счастлив! За какие-то двадцать минут, что я ехал с нею в автобусе, свершилось чудо! Я испытывал невероятный экстаз! Чего же ещё мне нужно? И я упивался свалившимся на меня неожиданно чувством любви!

На следующее утро я был у её дома. Я ждал, когда она выйдет. Ждать пришлось почему-то недолго… Наверное, у всех рабочий день начинается примерно в одно и то же время. Впрочем, скажу тебе, даже само ожидание, как я вижу это сейчас, было счастьем… Я не поверил своим глазам, когда она появилась в той же красной куртке и джинсах. Она была не одна. С нею был, как я понял, её отец… Они сели в голубой автомобиль и уехали. И этот автомобиль придавил меня ещё более, указав мне, что я ей — не ровня…

Что мне было делать в тот день? Удерживать слёзы… А, впрочем, я, кажется, привык уже к этим чувствам и воспринимал всё, как должное… Нет… Не было даже никаких слёз… Разве что потом, вечером, когда я остался совсем один, укрывшись с головою одеялом… Тогда я мог позволить себе и слёзы…

Я понимал, конечно, что, наверное, ничего не выйдет из моих дальнейших поступков, но гнал эту мысль прочь. Я ни о чём не хотел думать, кроме того, чтобы увидеть мою девочку, чтобы ещё раз встретиться с нею взглядом, как тогда, в автобусе… А там… Вдруг она узнает меня… Остановится… Подойдёт… Скажет:

— Это ты?..

— Да, — отвечу я…

— Что ты хочешь?

— Ты мне понравилась…

— Ты старше меня…

— Ты мне понравилась…

И тогда она, маленькая девочка, медленно протянет мне свою руку, и, как взрослая, скажет: "Kommen"…

— Что ты хочешь сказать? "Kommen"? — прервал Сашу дворник. — Это, что, по-немецки, что ли?

— Как ты догадался? — удивился Сашка.

— Я знаю немецкий.

— Да, ну?!

— "Да-ну"! Я ИнЯз закончил… Не смотри, что я — дворник…

— А чего ж, ты — дворник?

— А чего, ж ты не немец?!

Сашка не знал, что ответить. Он был под впечатлением того, что вспомнил, впервые выразив свои чувства тому, кто его слушал, и, как будто, понимал…

— Ну, старик, рассказывай дальше, — Сказал Володя, пригубив вина, и протягивая Сашке бутылку, — Я тебя понимаю… Как брат…

— Так вот, — продолжил свой рассказ Сашка, приложившись к бутылке, и возвращая её дворнику, — Они сели в голубой автомобиль… Уехали… Я отправился в своё ПТУ… А на следующий день я ждал её с велосипедом, который одолжил у своего приятеля, объяснив ему всё дело в общих чертах. У него был хороший велосипед, полу-гоночный "Спутник", и я рассчитывал не отстать от голубого автомобиля…

Тем не менее, я отстал очень скоро, не успев проскочить на светофоре. Но я не терял надежды. Каждое следующее утро я караулил голубой автомобиль на том же месте и в то же самое время, где и когда потерял его накануне, а потом — снова что есть силы крутил педали…

Чтобы поближе рассмотреть голубой автомобиль, на другой день я пришёл к её дому… Я заглянул внутрь кабины, чувствуя благоговение от того, что это, действительно, тот самый автомобиль, в котором находилась моя девочка. Вот, ручка, двери, к которой прикасались её маленькие пальчики… Я коснулся её… Завтра она будет снова внутри этого автомобиля… А я, поднявшись на рассвете, приеду заранее, в самый конец Ленинского проспекта и буду смотреть то на часы, то на дорогу… Вот зажжётся вдали светофор, и стая машин начнёт приближаться… Я узнаю её голубой автомобиль из десятка других раньше, чем он поравняется со мною. И когда он будет меня обгонять, я поверну голову и встречусь с ней взглядом… Узнает ли она в сумасшедшем велосипедисте, который едет куда-то по скользкой утренней дороге, того, с кем она ехала недавно в одном автобусе?

Я обхожу вокруг голубого автомобиля… Сегодня утром таких машин было несколько… Чтобы завтра не ошибиться, нужно запомнить номер… Я смотрю — и не верю своим глазам… Номер — дипломатический: D-85-515!

Саша замолчал. Вытащил из кармана сигареты. Закурил. Володя предложил ему вина. Саша сделал несколько жадных глотков, вернул бутылку.

— Что же дальше? — чувствовалось, Володя был весьма поглощён рассказом Саши.

— Дальше… Я всё догонял и догонял её автомобиль… Сам не знаю, для чего… — продолжал Саша свой рассказ, — Пока, наконец, не определил место, куда привозил её отец. Это оказалась спецшкола для детей иностранных поверенных работников, расположенная в районе метро Юго-Западная. Впрочем, наверное, там учились не только иностранцы… Тем не менее, мне показалось, будто бы школа эта находилась в другой стране… Я прогуливал учёбу, приезжал к этой школе и ходил вокруг неё целыми часами, ожидая какого-нибудь подарка судьбы… Рядом находился какой-то недавно насаженный лесопарк… Я прислонялся спиной к дереву, смотрел в окна школы и пытался угадать, в котором из них — моя девочка. Мне представлялось, как неожиданно я снова случайно встречаюсь с ней, и она спрашивает меня, кто я, что мне надо… И я отвечаю, что я — тот, кто однажды ехал с нею в одном автобусе и встретился взглядом с её замечательными глазами, и хотел бы снова испытать то же самое чувство, что тогда… Я забывался в этих мечтах… Проворачивал в голове вопросы и ответы нашего несуществующего диалога. Я представлял себе её детский голос, интонации, её иностранный акцент… О! Этот акцент! Он сводил меня с ума! Хотя я и не слышал никогда её голоса!..

Потом тот самый приятель, что одолжил мне свой велосипед, вызвался помочь… Так как я не решался познакомиться с девочкой, а он не видел в этом никакой проблемы, то однажды, он подкараулил её у подъезда, зашёл с нею в лифт, поднялся до самой её квартиры, и рассказал о том, что есть, мол, один юноша, который безумно в неё влюблён, но который не смеет к ней приблизиться. В общем, поведал он моей девочке всё, причём без всякого моего разрешения… Он-то мне потом и сказал, что она — из Восточной Германии.

— А как её зовут? — поинтересовался я.

— А я не спросил, — ответил он.

— Как же ты разговаривал с ней, если она — немка? — Я был поражён тем, что ему так просто удалось добиться того, о чём я не смел даже мечтать.

— А она прекрасно говорит по-русски, — ответил он, — Советую, не терять зря времени! Только она — маленькая совсем… Зачем тебе?

Сам он тогда встречался с работавшей у нас в ПТУ лаборанткой химического кабинета, девушкой, только что окончившей десятилетку.

А я… Я всё продолжал ходить вокруг дома моей возлюбленной… Правда, уже перестал ездить к её школе. Да и к дому её тоже стал приходить реже. Лёгкое знакомство моего приятеля с моей девочкой наложило на мои чувства какой-то неприятный осадок. Будто кто-то коснулся святыни грязной неумытой рукой…

Однажды, пытаясь выразить свои чувства, я откопал в немецком словаре и написал на асфальте мелом прямо перед её подъездом: "Kommen". А на другой день пришёл под её окна…

Она жила на девятом этаже двенадцатиэтажной "башни". Я находился довольно далеко, и полагал, что останусь незамеченным. Но неожиданно открылось окно… Я не мог в это поверить — это была она! И она крикнула мне два раза: "Иди сюда! Иди сюда!".

Поняв, что не могу скрыться от её взора, я в смущении вскочил с травы, на которой было присел, и бросился прочь! Я позорно бежал…

На этом окончился мой романтизм. Наступил серый реализм. Да… Я боялся того, чего так сильно желал. Я перешёл границу — и моя любовь была убита. Впрочем, ещё долго я жил её умершим образом. Но больше никогда не приходил к дому той девочки… Разве лишь несколько раз, вечером, когда было совсем темно, посмотреть на свет в её окнах…

Володя снова дал Сашке хлебнуть вина.

— Да! Я понимаю тебя! — сказал он, — Ты — такой же романтик, как я! Хотя, я не заходил так далеко… Твоя история поучительна. Но, видишь ли, ошибка в том, что ты ждал ответного романтизма. А, ведь, все женщины гораздо практичней мужчин и, как бы, приземлённее. А мы как раз забываем об этом… Ведь иначе и не влюбиться!

— Да… Теперь я стал реалистом, — Саша вдруг вспомнил о Наде, — Я больше не хочу ничего выдумывать. Нужно воспринимать вещи так, как они есть.

— Э-э, батенька! Не впадай в другую крайность! Тогда, ведь, нет смысла и жить. Скучно очень.

— Именно в реализме — смысл…

— Мы с тобой, я вижу, пришли к основному вопросу философии…

— Что это за вопрос? Я бы, вообще-то говоря, хотел заняться философией, но не знаю, с чего начать.

— Я начинал с учебника обществоведения, — Володя приложился к бутылке.

— Да, кое-что там есть интересное. Но, по-моему, это — не философия. Вот я читал Домбровского "Рассказы о философах"… Он пишет о разных учениях, и не только материалистов. Хорошо бы почитать сами источники. Например, Сократа. Только где их достать?

— Сократ ничего не писал. Всё, что известно о его учении, дошло через Платона, его ученика. Почитай его "Диалоги".

— Да, верно. Я вспоминаю… Там об этом говорилось… Но где взять Платона?

— Я бы начал не с этого, — Володя снова приложился к вину, — Для начала тебе нужен общий взгляд…

— Общий взгляд, хотя и примитивный, я получил, прочитав Домбровского…

— Нет. Это не то! Ты должен выработать свой собственный взгляд, своё отношение. Иначе философия будет для тебя всё равно, что "тёмный лес". Если не стоять прочно на земле, то любой ветер сдует. У меня кое что есть. Я дам тебе почитать.

— А что у тебя?

— Потом. Сам увидишь.

— Ну, ладно. Тогда приноси на работу.

— Нет. Лучше не на работе. Давай встретимся как-нибудь. У тебя есть телефон?

— Есть.

— Давай. Я позвоню тебе. Ты — человек моего стиля.

— И ты! У нас хороший разговор вышел. Правда?

— Да, неплохой. Только… — Володя слез с подоконника, — Ты говорил, что у тебя было две любви. А рассказал об одной.

— Действительно, две. И я рассказал тебе о второй. А первая у меня была, когда я учился в школе. Но я расскажу тебе о ней как-нибудь в другой раз…

На самом деле, Саше не хотелось говорить о своей первой любви. Да и что было рассказывать? Как можно передать то робкое чувство, что он испытывал к своей однокласснице? Да и будет ли это интересно его собеседнику?

И тут Сашка снова спохватился.

— Ты меня извини, Володя! Но меня ждут… Очень жаль, что нужно идти. Но я обещал… Впрочем, пойдём со мной. Ведь, я всё твоё вино выпил…

— Пустяки! А куда ты меня приглашаешь?

— Понимаешь, меня позвала в гости одна девушка. Если мы придём вместе, пожалуй, будет даже лучше. Это объяснит задержку. А потом, ты своим присутствием, так сказать, разрядишь обстановку. Потому как мне будет неловко с ней быть одному в первый раз…

Саша сильно опьянел. Его качало из стороны в сторону.

— Кто она, если не секрет?

— Да ты, наверное, знаешь. Это — Надя, учётчица.

— Знаю… — Володя пригляделся к Сашке внимательнее. — А ты — парень не промах! Только, вот, пьян… Но да это — ничего… Я возьму вину на себя. Мне сейчас тоже что-то плохо одному. Тоскливый какой-то день, хотя и весенний…

Придя к Наде, Саша стал извиняться, что задержался и представил ей "незваного гостя". Надя, спохватившись, сразу стала вызывать по телефону свою подругу — для полной компании. Надя пригласила гостей пройти в комнату, включила проигрыватель, с какой-то лёгкой музыкой, стала накрывать на стол. Сашка сильно устал ждать. Ему стало невыносимо скучно и начало клонить в сон. Володя же всё о чём-то ему говорил, не забывая задавать какие-то незначащие вопросы Наде, когда она приходила из кухни, принося что-то для стола. Наконец пришла и её подруга, по имени Галя, которая села за стол рядом с Сашей, своим присутствием заставив его немного взбодриться. Разлили по рюмкам вино. Володя произнёс какой-то тост, и все выпили. Саша не решался ухаживать за Галей, так как полагал, что его девушка — Надя. И по своему невежеству, разговаривая, обращался только к хозяйке. Вскоре он ещё больше захмелел. И когда Надя вместе с Володей ушла на кухню готовить чай, он едва успел подняться и дойти до туалета, где его сразу же вырвало. Набрав в рот зубной пасты, что он нашёл на раковине, Саша тщательно прополоскал себе рот, вернулся к столу, немного протрезвевший. Однако чай не помог. Саша уснул прямо за столом, положив голову на свои ладони.

Очнулся он ночью на кухне от странных звуков, доносившихся откуда-то из-за двери. Он долго не мог понять, где он, пока не определил их значение. Он лежал на раскладушке, боясь пошевелиться и не в силах поверить в свою догадку.

Когда наступила тишина, и он хотел было через некоторое время подняться, чтобы сходить в туалет, за дверью неожиданно прошли чьи-то быстрые ноги, после чего окно, под потолком, связывавшее кухню с ванной осветилось, и послышался шум воды.

В следующий раз Саша проснулся, когда на улице было уже светло. Он прокрался в туалет, оправился и, чтобы разбудить спавших в комнате, нарочно громко кашлял и спускал воду. Вернувшись на кухню, он нашёл чайник, поставил его на плиту. Напившись чаю и почувствовав облегчение, Саша решился заглянуть в комнату.

Как он и предполагал, Володя и Надя спали вместе. Оба на спине, у стены, смежной с кухней, прикрывшись одеялом лишь до пояса. Грудь у Нади была небольшая, но приковала внимание юноши, никогда не видевшего до сих пор обнажённой молодой девушки. Глядя на неё, он вдруг почувствовал лёгкое возбуждение, и ему стало обидно, что Надя так легко отдалась Володе. Вернувшись на кухню, он закурил, прилёг на раскладушку, задумался…

Ему стало как-то по мудрому тоскливо… Нет. Он не чувствовал обиды на Володю, потому что Володино несчастье, наверное, было конкретнее, чем его. Да, ведь, и Саша не был влюблён в Надю по-настоящему, а лишь потянуло было к ней инстинктивно, как к женщине, которая, "сама шла в руки"… И вот, "вор у вора украл дубинку"… За что же обижаться на "коллегу", собрата по несчастью? Да и сам Сашка виноват, что напился и что притащил с собой приятеля. Дурак — да и только! Да и кто ему этот дворник? Друг, что ли? Так, знакомый… Да и только! И Сашка ему — тоже никто… Собутыльник вчерашний и всего-то! Что же было ожидать? Женщина выбрала того, кто был в состоянии удовлетворить её желание… Впрочем, даже хорошо, что у Саши ничего не получилось с Надей… Это даже удача! Как нелепо он сейчас чувствовал бы себя, окажись на Володином месте! Володя-то поопытнее… Ему-то всё легко сойдёт… А он, Сашка, смог бы разве выкрутиться потом из этой истории? Как ему следовало бы потом вести себя с Надей? Играть роль влюблённого, встречаясь с ней каждый день на работе… Или, наоборот, делать вид, что ничего не произошло, а потом приходить сюда к ней… Приходить… Пока однажды не застукать с каким-нибудь другим любовником… Не жениться же на такой, которой всё равно с кем переспать!

Саша почувствовал облегчение: хорошо, что он вчера напился! Хорошо, что он не изведал того, что, как всякий парень его возраста, так сильно желает! Он сохранил верность своему идеалу… Влечение к Наде было обманом, который так быстро прояснился… Она ведь так далека от его мечты… А вчера казалось, что девушка — как девушка… Нет… Не достаточно быть просто девушкой. Не достаточно просто нравиться… Даже не достаточно быть просто красивой… Разве его немецкая девочка могла бы быть такой? Никак! И это было понятно с первого взгляда! Вот почему он влюбился в неё сразу же. Всё-таки есть у Саши какое-то чутьё… И нужно верить только ему, своему внутреннему идеалу… Да, ему очень хотелось любви… И подвернулась под руку какая-то Надя и какая-то Галя, которых кругом так много, и, особенно, наверное в ПТУ, и на Заводах… Ах ты, проклятый! Ах ты поганый! Скольких же, ты, сука, безликая, испортил, извратил и загубил! И где он, Сашка, нашёл искать себе пару — на Заводе! Вот дурак! Разве не понятно, ослу, что на Заводе не может быть ничего хорошего! Не может быть вообще ничего! Ох! Как же хорошо, что ничего не было… Хорошо, что не было ничего…

Но было опустошение… Тоска о чём-то несбывшемся…

"А может быть, ничего и не надо?"…

Сашка поднялся с раскладушки, прошёл в коридор, нашёл на трюмо нераспечатанную пачку сигарет "БТ". Снова закурил, снова вернулся на кухню, стал смотреть в окно на близко расположенную блочную "пятиэтажку"-"хрущёбу", серого цвета. На первом этаже располагался магазин. К нему подъехала грузовая машина, развернулась задом. Вышли рабочие и начали её разгружать, шуметь пустыми ящиками, выбрасывая их из кузова на асфальт.

Саша вспомнил, что сегодня — суббота, а значит не нужно спешить на Завод, и облегчённо вздохнул, будто бы неожиданно ему выдалась какая-то удача. С этим вздохом и все его тягостные мысли сразу как-то отступили на второй план.

То ли от крепкого чая, то ли с похмелья, то ли просто по привычке всё анализировать, мысль не унималась и перепрыгнула на анализ самое себя. Как будто для неё, внезапно отделившейся от Сашиного "я", было без разницы, кто такой Сашка, и почему он стоит на чужой кухне, испытывая головную боль. Мысль эта спросила Сашку, почему он вспомнил о субботе только сейчас, после того, как передумал всё другое. Неужели другое важнее того факта, что сегодня — суббота, а, следовательно, не нужно идти на Завод? Неужели возможно, проснувшись, не вспоминать сразу же, какой сегодня день и не вычислять при этом, что если — не суббота, то скоро ли будет суббота? Оказывается, возможно. А если так, то — в каких случаях? Неужели случилось что-то важное, что Сашка даже забыл о Заводе? Ведь и по субботам, обычно, он вспоминает о нём первым делом. И вроде бы даже радуясь тому, что не нужно отправляться на Завод, сам он не знает, что будет делать весь день. И вот сегодня, он стоит в рассеянности у окна, и не знает тоже, что делать… Уж лучше бы был понедельник!

"Проклятый Завод! Засрал, отравил все мозги!"

Сашка уже курил четвёртую сигарету… Отчуждённая мысль лихорадочно скакала в его голове, и он часто затягивался. Он даже не заметил, как открылась дверь за его спиной, и Надя, в домашнем декольтированном халате вошла на кухню.

— Ты уже проснулся! — сказала она громко, — Ох и накурил же! Открывай окошко проветрить! Сейчас я поставлю чайник…

Она зачем-то вылила из чайника горячую воду, открыла кран и набрала свежей воды.

— Ты не должен на нас обижаться, — сказала она, видя, что Саша ей ничего не отвечает. Она подошла к нему, положила руку на его плечо и посмотрела в глаза.

— Я не обижаюсь, — ответил Саша, и посмотрел в окно.

— Ведь у нас с тобой ничего не было. — Она отошла от юноши, открыла на плите газ и зажгла его. — Не будем об это больше… Ладно?

— Хорошо…

— Я тебя с подружкой своей познакомлю. Она тебе понравится.

— Это кто, Галя?

— Да. А что? Ты, наверное, вчера и не разглядел её как следует!

Вскоре появился Володя, серьёзный и хмурый. Надя усадила всех за кухонный стол, принесла откуда-то пол бутылки югославского вермута, а сама упорхнула в комнату.

Посидев с минуту и не дождавшись возвращения хозяйки, Володя медленно и молча разлил вино по двум бокалам.

— Выпьем, старик! — сказал он, протягивая свой бокал, чтобы чокнуться с Сашей.

Приятели выпили. Закуски на столе не было. Саша поднялся, налил в свой бокал воды из-под крана и запил. Володя в это время закурил.

— Хорошее вино можно не закусывать, — заметил он.

— Я не привык, как ты, — ответил Саша.

Володя ничего не ответил. Они молчали с минуту. А потом дворник тяжело вздохнул.

— Ты извини, старик, что всё так получилось… Ты ведь знаешь, в таких вещах выбирает не мужчина, а женщина…

— Да, так оно к лучшему, — успокоил его Саша, — Видать, я не зря тебя повстречал…

Снова помолчали. Наконец пришла Надя.

— О! — воскликнула девушка, входя, — Уже всё выпили! А про меня забыли? Пошли в комнату. У меня есть ещё!

В комнате со вчерашнего вечера на столе стояла неубранная посуда. Надя быстро начала наводить порядок, относить тарелки на кухню. Через несколько минут все трое сели за стол, как вчера. Володя открыл новую бутылку вермута, что поставила на стол Надя, разлил по рюмкам.

— За дружбу! — пояснила Надя.

— За мир во всём мире! — поддержал Володя свою подругу.

— Ну что, позвонить Галке опять? — пошутила Надя.

— Нет, не надо, — ответил Саша, не поняв ни одной шутки.

Некоторое время спустя Володя предложил отправиться всем в пивную, в которой, как он выразился, бывал не единожды, поскольку там всегда было свежее пиво. В Володиной пивной пробыли почти весь день. Такая пьянка Наде была, то ли в новинку, то ли она делала вид, что её всё забавляет. Тем не менее, девушка пила на равных со всеми. Затем Сашка, увидев в пивной дядю Колю, а, может быть, просто мужика, похожего на него, стал рассказывать истории про Завод, заводские стены, рабочего-робота и его коллегу, по кличке Мнимый. Сначала друзьям понравились Сашкины истории, но потом Володя с Надей почему-то перестали смеяться, и Володя, чтобы переключить Сашино внимание, предложил всем отправиться на поиски вина.

На улице уже стемнело.

Как только они вышли из пивной, Володя остановил Сашу и сказал:

— Послушай, старик… Я тебя, конечно, понимаю, но ты, в другой раз будь поосторожней. Там мужик один стоял за твоей спиной и всё время слушал… Как бы чего не вышло…

— А что я такого сказал? — удивился Сашка.

— Как "что"? Это же открытая антисоветчина! Я сам — свободомыслящий человек, прямо скажу тебе… И хорошо тебя понимаю… Но в публичных местах о таком громко говорить не советую.

— Постой, Володя! — не понимал Сашка своего приятеля, — Это же был просто юмор про Завод!

— Нет, батенька, не юмор! — продолжал Володя, — Это — "Ирония, издёвка, злопыхательство!"… Так скажут тебе в Первом Отделе, если туда попадёшь.

Надя засмеялась, слушая Володю.

— Да ты, что? Сдурел что ли? Какое тут "злопыхательство"? — вступилась за Сашку девушка, — Это они с Игорем так время рабочее убивают. Выдумывают разные прибаутки про дядю Колю и рассказывают друг другу целый день. И мне рассказывали. Помнишь, про "эхо войны"? — обратилась она к Сашке. Расскажи Володе ту историю, ты её ещё не рассказывал ему…

— Да вы, что, оба не понимаете? Выходит вас уже трое? За это пришьют "групповщину"!

— Если ты не заложишь, никто ничего не "пришьёт", — обиделась девушка.

— И откуда вы этих слов-то понабрались? — удивился Володя.

— А ты что, блатного жаргона не понимаешь, — парировала Надя, — Детективы надо читать!

— Я — то понимаю… Но странно только… У тебя, что, Сашка, кто-нибудь из родных был репрессирован?

— Да. А у кого не был?

— У меня, вроде никто не был… Наоборот… Отец был военным.

— У меня отец тоже военный. Служил политработником. А, вот, дед был репрессирован ну и что? Так и дядя Коля до сих пор работает на Заводе, и никто не знает, что когда-то он выкрал документы у своего двойника…

Надя засмеялась Сашиной шутке, впрочем, не поняв её до конца.

— Сын за отца не в ответе, — добавил серьёзно Саша.

— Как же ты попал в ПТУ? — вдруг поинтересовался Володя, — Ты, говоришь такие вещи, что…

— Что? Какие вещи?

— Да так… Твои ровесники, так не рассуждают…

— А ты поговори с Игорем, — посоветовала Надя. — Он такой же!

— Наверное, это Сашка его научил… Он и философией интересуется и современную литературу знает… Ладно… Мы ещё с тобой поговорим об этом… Потом… Я ведь, тоже точно так же думаю… Не подумай чего… Только я — старше тебя, и знаю, когда и где о чём говорить можно, а когда не нужно…

В это время компания приблизилась к винному магазину, и Володя, оставив Сашу с Надей на улице, стал пробираться в магазин без очереди. Сначала его не хотели пускать, но он что-то сказал, ему поверили и пропустили.

Как только Володя исчез в магазине, Надя приблизилась к Саше.

— Поцелуй меня! — попросила она. — Мне вчера очень понравилось, как ты меня целовал… Не то, что этот! У тебя, наверное, никого не было? Ты — совсем мальчик!

И Саша, вспомнив вчерашнее и не желая думать обо всём, что было позже, не долго размышляя, приблизился, и стал целовать девушку.

Она отстранила Сашку от себя, как раз за несколько секунд до появления Володи, который всех повёл за собой в какой-то, известный ему, и, как он выразился, "хороший" подъезд. Немного отстав от него с Сашей, Надя шепнула юноше на ухо:

— Ты на меня не обижайся! Ты мне нравишься! Хочешь я тебе дам?

— А как же он? — ответил Саша, несколько опешив от такого откровенного предложения, но после поцелуев, чувствуя, какой-то необъяснимый порыв и желание, противостоять которым его рассудок был не в силах.

— Ушлём его, чуть погодя снова за вином, и тогда…

В этот момент они приблизились к подъезду. Володя уже открыл дверь, и ждал, когда Саша с Надей подойдут.

Они поднялись на два с половиной этажа, остановились у окна…

В метро Сашка не услышал, как объявили его остановку. Он едва успел выскочить из поезда. Постояв некоторое время на перроне в недоумении, куда подевались Володя с Надей, он направился к выходу и затем — домой.

 

14. Атмосферное давление

Весь следующий день, после встречи с дядей Колей, у Вишневского болела голова. Он не мог найти себе места на работе, перебирая какие-то не имеющие смысла документы и создавая видимость деятельности. Одна мысль о вероятности покупки спиртного приводила его в волнение. С трудом удерживая дрожь в руках, он поднимался из-за стола, ходил по кабинету от окна к двери и, успокоившись, садился обратно, пытался сосредоточиться на работе. Но всё валилось из его рук, точно, не несколько лет назад, а будто только что был назначен на эту должность, и не имел ни малейшего представления, что к чему. Не дождавшись обеденного перерыва, он упросил начальника, чтобы тот отпустил его, якобы, для встречи свояка, прибывающего из другого города.

В магазине, расположенном ровно в двенадцати шагах (каждый шаг, как шутили сотрудники Отдела вневедомственной охраны, стоивший одну копейку, а все вместе — равнялись старой стоимости одной пустой бутылки), он накупил пива, нагрузив целую авоську. Если б не милицейская форма, то он выпил бы несколько бутылок тут же, на улице. Но пришлось удержаться, дотерпеть, довести мучительную мысль, вместе с головной болью не оставлявшую всю дорогу, до дому.

И дома всё пиво было скоро выпито, и Вишневскому показалось этого мало. Тогда он решил сдать пустую посуду и купить чего-нибудь ещё. Посуды накопилось достаточно. Переодевшись в штатское, Алексей Николаевич начал было отскабливать этикетку с бутылки, ёмкостью в ноль-восемь, которую у него не взяли в прошлый раз.

Он подошёл к раковине, и водопроводный кран показался ему каким-то чужим, будто бы Алексей находился не у себя дома. Он начал внимательно его рассматривать, что в нём было не так. Всё было на месте: смеситель: ручки: холодная и горячая; две трубы, уходившие в стену.

"Куда они уходят?" — подумал Алексей Николаевич, усматривая в своём вопросе какой-то глубокий, неразрешимый и мучительный смысл. — "Откуда берётся вода? Ведь я не знаю, а просто подхожу к раковине, поворачиваю ручки, а она — знай себе — льётся… Да ещё как сильно! Чудеса!"

Алексей даже забыл на время про бутылки и про намерение идти в магазин. Чтобы проверить действие воды на практике и как-то отвлечься от своего неразрешимого вопроса, он отвернул "холодную" и налил воды в чайник. Зажёг спичку, повернул ручку на газовой плите, зажёг газ и поставил чайник на огонь.

"А газ — откуда?!" — будто ударило его по голове.

В этот момент зазвонил телефон.

"Что такое?!" — вздрогнул он, испугавшись неожиданного звонка, — "Кто бы это мог быть?" — думал он, двигаясь по коридору к телефонному аппарату. — "Что если это — проверка: дома я или на вокзале? На вокзале проверить трудно, хотя тоже, наверное, как-то можно… А вот дома…"

Он не успел домыслить до конца свою думу — его рука сама собой подняла телефонную трубку.

— Алло! — сказал он.

— Алексей, ты? — спросил мужской голос, очень похожий на начальника.

— Вы не сюда попали, — ответил Вишневский.

— Извините…

Он положил трубку на аппарат. Постоял с минуту, чувствуя, что его сердце готово выскочить из груди. Однако, звонок не повторился. И Алексей подумал о том, что в мире телефонных проводов произошла какая-то непостижимая ошибка, и что он, несмотря на то, что имена совпали, сразу же понял об ошибке и исправил её, разъяснив незнакомцу, что это — не он.

"Интересно", — думал Вишневский, возвращаясь на кухню, — "Бывают ли подобные ошибки в мире водопроводных и газовых труб? Почему никогда их не путают друг с другом?"

И этот вопрос показался ему неразрешимым.

В это время снова зазвонил телефон.

"А вдруг — это тот самый свояк, которого я должен был встретить? Вдруг где-то произошло совпадение, и он на самом деле приехал?"

Свояк, муж третьей сестры жены Вишневского жил в Донецке. И Алексей стал размышлять, зачем тому могло бы понадобиться приезжать в Москву, а тем более, звонить Алексею домой, когда он должен быть на работе. А если он уже звонил на работу, а там ему сказали, что Вишневского — нет? Выходит-дело, свояк — засветил его…

"Ничего", — подумал Алексей, — Если спросят, скажу, что разминулся с ним на вокзале… Что, будто бы, поезд прибыл не на ту платформу…"

Во второй раз телефон звонил долго. Алексей терпеливо ждал, пока тот не умолкнет. И тогда, в громкой звенящей тишине, Вишневский в третий раз вернулся на кухню. Чтобы нарушить эту тишину, он повернул ручку трансляционного громкоговорителя.

"…Погода: ", — услышал он звонкий бабий голос, — "Сегодня в Москве ожидается погода, с переменной облачностью, временными прояснениями. Атмосферное давление — семьсот миллиметров, относительная влажность воздуха — тридцать процентов, местами — дождь, возможна гроза…" — Радио говорило без остановки, выплёскивая ненужную для мыслей Вишневского информацию, заставляя размышлять над нею. Информации было так много, что голова Алексея была не в состоянии её обрабатывать, и он почти перестал слышать диктора. — "Московское время — одиннадцать часов". — Поток слов неожиданно прекратился, и чтобы не дать ему возобновиться, Вишневский резко выкрутил ручку громкости, совсем выключил радио.

— И тут тоже пугают! — сказал он вслух, желая услышать свой собственный голос. — "Атмосферное давление! Гроза!" — передразнил он диктора. — "А, плевать я хотел на вас!" — И он выключил на плите газ.

"Прежде всего", — продолжал он размышлять, — "Важно то, что времени — как раз одиннадцать!"

Он порылся в кармане, вытащил юбилейный рубль и посмотрел на изображение Ленина. Рука вождя тоже указывала на одиннадцать часов.

— Да! Это, конечно, знак! Что не говори! — сказал он снова вслух и начал с поспешностью собирать в авоську пустые бутылки.

На улице горело яркое солнце. Алексей Николаевич шёл, позвякивая бутылками по направлению к гастроному. Уже через несколько минут он увидел длинную очередь людей, загибавшуюся за угол здания. Проходя вдоль очереди, он сказал сам себе:

— Эх! Твою мать! До двенадцати будет!

— Что? — переспросил кто-то, обгонявший его.

Но мучимый следующим вопросом, незаметно подкрадывавшимся к его сознанию ("Что лучше купить: вино или водку"), он ничего не ответил, а лишь прибавил шаг, достиг хвоста очереди, опустил на асфальт свою ношу, вставая следом за тем, кто обогнал его на самом финише.

Вишневский находился в очереди уже более часа и серьёзно начинал опасаться, что не успеет пройти до обеда, который начинался в магазине в час дня, когда к нему подошёл незнакомый мужчина и тихо поздоровался, так, будто бы, знал Алексея.

— Здорово! — сказал незнакомец, и, переминаясь с ноги на ногу, посмотрел вперёд очереди.

— Здорово, — ответил Вишневский.

— Давно стоишь?

— Больше часа. А тебе-то что?

— Так… А я, вот, мимо проходил… — неспешно говорил незнакомец, не глядя на Вишневского.

— Ну и что? — не утерпел Алексей долгой паузы.

— Да так, — продолжал мужик, привстав на цыпочки и глядя поверх голов впереди стоявших людей, — Вижу, ты стоишь…

— Ну и что, что стою? Тут все стоят. Почему я?

— Вижу, вот, стоишь… Как все тоже… Так я, вот, думаю: дай, думаю, тоже…

— Что, "дай"-то?

— Дай, вот, думаю, тоже… дай, думаю, как все… — Мужик взглянул на свои ботинки.

— Что "тоже"-то? Что "дай"?

— Да, за компанию, тоже, вот, дай-возьми…

— Чего взять-то?

— Да "ма-аленькую"! Что ж ещё? — незнакомец наконец посмотрел Вишневскому в глаза, как-то снизу вверх.

— Ишь, ты! "Маленькую"! В очереди нужно стоять… Ладно… Давай деньги…

И все сомнения Вишневского, которыми мучился он всё время, пока находился в очереди, мгновенно решились сами собою: он тоже решил купить себе чекушку.

Ровно за одну минуту до начала обеда, Вишневский прошёл в помещение магазина, которое перекрыл за его спиной рабочий, не разрешавший более никому проникать внутрь, не внимавший ни просьбам, ни уговорам, бесчувственный к оскорблению, мату и ругани, оставшихся на улице разочарованных людей, безразличный на злобные пинки и стук в дверь.

Бутылка "ноль-восемь", с неотклеенной этикеткой, "ушла" неопознанной вместе с другими. Это было хорошим знаком, удачей! Вишневский решил не отдавать незнакомцу сдачу — купил три бутылки, распихал покупки по карманам, и, направляемый рабочим магазина, покинул его самым последним через чёрный ход.

Незнакомец его поджидал у самого выхода, где, за горой старых пустых ящиков, они незамедлительно выпили "по маленькой".

— Ну, я — домой! — сказал один из них другому, протягивая руку для пожатия.

— Что ж, прощавай! — ответил другой, сжимая ладонь одного.

"Здорово, я ему зубы заговорил, чтобы он взял мне без очереди!" — подумал другой.

"Небось, не догадался, что я — милиционер", — подумал один.

И оба направились в разные стороны.

Придя домой, Вишневский сразу сел на диван и устремил взор на небольшую картину, с пейзажем, нарисованную когда-то давно, ещё в детстве, его супругой.

Пейзаж был необычен: довольно широкий лесной ручей — почти речка — деревья, низкие, совсем не размытые берега, с подступающей к самому их краю неподвижной водой, отражающей ветви деревьев и облака на небе, которое на картине было скрыто ограничивающей её рамой.

"Ну и что?" — подумал Вишневский, — "Почему эта дура не нашла холст большего размера?"

Рядом, на полке, стояли тома его тёзки — Всеволода, которого он не мог терпеть, но которые преподнесла ему в подарок к сорокалетию его жена.

Поднявшись, он вытащил том за томом все книги своего однофамильца, и, схватывая за переплёт каждую из них по очереди и помогая себе коленом, стал рвать на части, пока не разделался с каждой из книг и не устал.

Чтобы перевести дыхание, Алексей откинулся на спинку дивана, погрузился в мучительную думу, вернувшись невидящим взглядом к картине. Отдыхая, он забылся и очнулся оттого, что прямо на его глазах, картина, будто бы не выдержав тяжести его взгляда, вдруг, сорвалась и упала… Сама…

Алексей вздрогнул. Удивился. Что-то необычное творилось с ним сегодня…

Сначала, водопроводный кран, трубы, газовая плита, телефон, радио, а теперь — ожившая картина!

"Почему она упала?" — рассуждал Вишневский, — "Ведь, сколько лет висела, никто её не трогал, и — не падала… А тут… Ведь никто же не трогал… Почему — сегодня? Прямо — на моих глазах?"

Алексей Николаевич ощущал себя достаточно трезвым. Двести пятьдесят грамм водки создавали лишь привычное настроение. Вишневский встал, поднял картину и начал исследовать причину её падения. Оказалась оборванной леска, на которой картина висела уже немало лет.

Он бросился к окну. Там было темно, и окна близко стоящего противоположного дома светились унылым светом. Неба не было видно.

"Чай прогноз сбылся", — подумал он вслух. И ему сделалось ещё более невыносимо. Он был один. Один на всём белом свете. И ему было страшно, как ребёнку. Страшно до жути. Вишневский бросился к наружной двери, заперся на все замки.

"Зачем?" — мелькнула будто бы не его мысль.

"На всякий случай", — ответила ей другая чужая мысль…

Алексей Николаевич Вишневский приехал из Тамбова, когда ещё иногороднему можно было без обмана получить московскую прописку, устроившись "по лимиту" милиционером, строителем или дворником. Получив временную прописку и жилье, и начав работать, он вскоре женился, прописался постоянно и даже в отдельной однокомнатной квартире. Жена была старше на пять лет, жила в Мытищах, в двухкомнатной "хрущобе", с престарелыми родителями, несмотря на то что в паспорте у неё значилась другая прописка — московская, сохранившаяся от прежнего брака. Ею он и воспользовался, чтобы прочно закрепиться в Москве. Впрочем, он не искал одной корысти в своей женитьбе. Всё свершилось как-то само собой, скоропалительно, будто оба боялись опоздать на отъезжающий поезд и, разместившись в однокомнатном купе только тогда начали разглядывать и узнавать своего спутника. После женитьбы он попытался найти в себе любовь, всячески идеализируя свою супругу, но очень скоро в ней разочаровался и запил.

Между ними образовалась стена отчуждения. Впрочем, постепенно их отношения урегулировались, и каждый был занят собою в той степени, при которой оставался терпимым их брачный симбиоз. О детях они и не помышляли. Тем не менее, супруга требовала от мужа два раза в месяц денег на ведение хозяйства. Он не противился, отдавал две трети, оставляя себе остальное на пропой. Постепенно процентное соотношение денег, отдаваемых жене и оставляемых для себя, изменилось на противоположное. И уже не было вечера, чтобы Вишневский бывал трезвым. После нескольких раз, когда он пропил все заработанные деньги, супруга решилась на разрыв, к которому внутренне была давно подготовлена.

Алексей продолжал ходить на работу, которая помогала ему не думать о своей беде. После работы всегда приносил домой бутылку. Пил один, спал, шёл с больною головой на службу. Далее круг замыкался, и выхода из него не было…

Не раздеваясь Вишневский уснул на не разобранном диване. Ему приснилось, что позвонили в дверь, и он пошёл открывать. На пороге стояла жена и улыбалась. Затем улыбка сошла с её лица, и она закричала:

— Опять нажрался! Пьянь! Чёрт!

А он был рад её возвращению и молчал, понимая, что так оно сейчас нужно, пусть ругает и ворчит. Главное, ведь, что она вернулась.

Затем ему снилось, что он едет с нею в автомобиле, торопится, будто от этого зависит вся его жизнь. За окнами мелькают поля, перелески, какие-то заборы, столбы, с колючей проволокой, похожие на военную запретную зону, где он когда-то служил, параллельно с ним движется электропоезд. Постепенно поезд обгоняет его: вагоны медленно проплывают в правом окне автомобиля. И вот уже последний вагон показал свой хвост. Стук колёс прекратился. Наступила тишина… И вдруг что-то затрещало — и автомобиль встал. Алексей выскакивает из него: "А!? Что?! Неужели испортился мотор?!" И тогда Вишневский просыпается.

Горит забытый свет. Он поднимается, садится и видит, что картина снова валяется на полу. Только теперь уже с разбитым стеклом: он плохо привязал леску.

Алексей сметает метлой в один угол осколки, разбирает диван, стелит постель, раздевается и ничком падает в подушку.

"Завтра — на работу", — где-то в подсознании объясняет он себе. Слеза сама по себе медленно вытекает из уголка какого-то глаза. И он снова засыпает…

 

15. Похороны

Васька, сын Александры Ивановны, соседки по двору и бывшей сотрудницы по старой работе Сашкиной матери, был хулиганом. Ему оставалось немного до армии и, не зная, куда себя деть, будто вследствие какой-то дьявольской силы, он искал случая, чтобы сделать какую-нибудь гадость. В одиночку он натягивал проволоку на уровне колена в тёмных проходах между домами, и разместившись неподалёку в кустах, смотрел, как ничего не подозревавший прохожий со всего шага падал в грязь. А в это время проворный хулиган уже натягивал другую проволоку, сзади прохожего, громко свистел, пугая, так что тот, убегая назад, снова падал и терял вещи. Подхватив "трофеи" Васька "заметал следы" через полисадники. В Новогоднюю ночь, под самое утро, он выходил из квартиры с крепкой капроновой верёвкой в кармане, тихо связывал ручки противоположных дверей у соседей, звонил и тут же выкручивал электрические пробки. Спустившись на половину лестничного пролёта, наблюдал, как начинали дёргаться двери, как среди ночи в подъезде поднимался шум, и когда одна из ручек не выдерживала и отрывалась, хулиган убегал прочь и, убегая, выключал в подъезде свет. Затем он отправлялся в другой подъезд, открывал окно на верхнем этаже, сбрасывал помойные вёдра, бил стёкла…

После восьмого класса он нашёл работу в автобусном парке и, не имея ещё водительских прав, по пьяни угнал автобус и серьёзно его разбил. Его не посадили исключительно потому, что он был досрочно взят в армию, благодаря хлопотам матери.

Примерно через месяц после того, как Васька ушёл в армию, от кровоизлияния в мозг умерла его тётка, жившая с ними. Только её похоронили, ни с того ни с сего сошёл с ума отец Васьки, Пётр Алексеевич, который начал искать способ покончить собой. Несколько раз его вовремя спасала от петли и газа Васькина мать.

В ту страшную минуту, когда ему, наконец, удалось привести в исполнение свою затею, Александра Ивановна находилась в комнате. Почувствовав что-то недоброе, она направилась на кухню и увидела, как её муж прыгнул в окно. Случилось так, что зацепившаяся за ручку окна рубашка сумасшедшего на мгновение задержала его падение, и Александре Ивановне удалось схватить его… Никто не кричал. Даже сумасшедший, видимо потерявший дар речи. Разорвавшаяся рубашка уже не мешала ему падать. Лишь Александра Ивановна продолжала держать размахивавшего руками безумца за волосы. Это не могло продолжаться долго. Она крикнула: "Помогите!" — и выпустила его…

Васькин отец разбился насмерть, чуть не убив собою какого-то прохожего. В образовавшейся толпе оказался Николай. Прибывшая на место происшествия милиция, вместе со свидетелями и Александрой Ивановной забрала и Круглова, который настойчиво утверждал, что лежавший на мостовой вовсе не мёртв, а просто "принял на грудь слишком много" и что ему надо дать как следует выспаться, а иначе тот на самом деле может "сыграть в ящик".

В местном отделении милиции какой-то следователь начал допрашивать свидетелей. Николай продолжал настаивать на своей версии. Его устали слушать и отпустили восвояси. Последней допрашивали Александру Ивановну, пребывавшую в шоке, никем незамеченном.

— Зачем вы убили своего мужа? — сразу спросил следователь. — Свидетели видели, как вы вытолкнули его из окна.

Александра Ивановна упала в обморок — пришлось вызывать "Скорую Помощь". На этом расследование закончили, отнеся происшествие в разряд "бытовых несчастных случаев". Вечером, сдавая смену, старший милиционер спросил своего напарника:

— Случаем, ты не помнишь, как звали того алкаша, что утверждал, будто пострадавший не умер, а просто спит?

— А зачем тебе он? — поинтересовался напарник.

— Для большей отчётности — чтобы написать побольше "приводов".

— Так ему же тогда бумагу на работу отправят…

— А и пусть — ведь пьяный же был.

— Нет, не помню, — ответил напарник, — Кажись, Николаем звали, — В ожидании конца смены, он курил, сидя на скамейке, и пытался попасть плевком в другой плевок на полу. — А напиши любую фамилию. Один хрен…

— А как быть с адресом и местом работы?

— Напиши адрес покойника, а работа — Завод. Там много алкашей.

Старший милиционер посмотрел через стекло приёмной на напарника, сидевшего к нему спиной и, обратив внимание на его круглую лысину, сказал:

— Напишу "Круглов".

— Напиши "Круглов", — согласился тот.

Как будто специально, чтобы не отпускать солдата на похороны, о смерти отца Ваське сообщили поздно. Он принял известие с необычайной для него серьёзностью, ибо жизнь впервые больно задела его. Об утраченном отпуске и не пожалел. Только какое-то мстительное чувство глубоко засело внутри, и он решил ждать своего часа, чтобы свести с кем-нибудь счёты.

Ждать пришлось недолго. Уже через пол года он был комиссован из-за инцидента с командиром, которого Васька попытался убить. Он попал в психиатрическую больницу в подмосковный город Электросталь, и его стали от чего-то лечить.

Хоронить Петра Алексеевича помогала семья Волгиных, в лице Сашки и его матери, а также — новый сосед Александры Ивановны, которого ей подселили в комнату её покойной сестры. Ещё было двое каких-то незнакомых мужчин, которых сосед где-то нашёл, пообещав каждому по бутылке водки.

Похоронный автобус прибыл с небольшим опозданием к моргу. Загрузив его покойником, двинулись на кладбище, долго петляя по городу, который продолжал жить своей жизнью и ничего не хотел знать о чьей-то смерти.

Автобус проезжал мимо остановок, с толпившимися людьми, которые видели ехавших через окна и по их лицам вряд ли могли почувствовать "лихо", проезжавшее мимо. Да и лица-то ехавших на кладбище были вполне обычны — такие же, как и лица во всех других автомашинах, — бессмысленно скользившие по всему, что творилось за их окном.

И никто из людей, находившихся вне, не мог ни видеть, ни знать, что на полу автобуса стоял гроб, а во гробе лежало мёртвое тело. Так почему-то принято увозить покойников из городов незаметно. И уже не могло быть для мёртвых иного места, как на полу или в земле — будто они все были виноваты, что умерли.

Автобус выехал на какое-то шоссе, повернул в сторону и вскоре оказался на необычно обнажённом свежем кладбище. Остановившись у крематория, долго ждали. Когда подошла их очередь, Сашка, с соседом и двумя мужиками, под руководством энергичной женщины, в чёрном, подняли и внесли в здание крематория показавшийся чрезвычайно лёгким гроб и опустили его на специальный постамент. Из динамиков, расположенных где-то под потолком, заиграла траурная музыка, и служительница храма кремации объявила о том, что настало время последнего прощания с умершим, будто и на самом деле могла распоряжаться даже в таком деле, как смерть. Сашка услышал слабое рыдание Александры Ивановны, целовавшей и гладившей мужа по неподвижному лицу, и невольно почувствовал в сердце неприятное щемящее чувство скорбного сочувствия. Музыка стихла. Сашина мать и сосед отвели Александру Ивановну от гроба. Двое деловых служителей быстро прикрыли гроб крышкой. Под звуки вновь заигравшего траурного марша, вероятно, раздиравшего и душу самого покойника, вместе с постаментом гроб стал медленно уходить под пол, пока совсем не скрылся в образовавшемся прямоугольном отверстии. И Сашке представилось, как в подвале крематория оторвались от игры в домино два "земных ангела", в чёрных халатах, легко и быстро сняли с постамента гроб и без стеснения начали мародёрствовать. Служительница открыла двери и предложила провожавшим удалиться. Выходя, Саша оглянулся и увидел прежний постамент, ожидавший новую жертву, которую уже вносили через другие двери. Даже магнитофон не приходилось останавливать. Под звуки одной и той же мелодии входили одни и выходили другие — с небольшой, в сущности разницей: первые ещё с вещественным доказательством существования смерти, вторые безо всякой веры в возможность прежней жизни.

Увиденное сильно подействовало на Сашку. На обратном пути ему вспомнились прежние случаи его встречи со смертью людей.

Как-то в детстве он проснулся от раннего телефонного звонка, К аппарату подошёл отец, отвечал настороженно и односложно, так что и мать, и Сашина сестра уже совсем проснулись и ждали конца разговора.

Оказалось, что звонил отцов брат и сообщал ему печальную весть: у их сестры застрелился сын Юра, десятиклассник. Несчастье произошло случайно.

Придя из школы домой, когда родители были ещё на работе, парень стал заряжать самострел: набил латунную трубку, приделанную к деревянной рукоятке, серой, соскобленной со спичечных головок; зарядил пулей — металлическим шариком от подшипника. От неосторожного движения приспособление самопроизвольно выстрелило, поразив подростка прямо в сердце. Он ещё был жив, потому что успел добраться до телефона, набрать "03" и отворить входную дверь, рядом с которой его и нашли работники "Скорой Помощи".

Саша вспомнил поминки двоюродного брата. Во всю длину комнаты стоял длинный стол, невесть из чего составленный, вокруг — табуреты, с положенными на них досками, и стулья. На середине стола стоял открытый гроб с покойником — мальчиком, в новом школьном костюме, весь в цветах, со строгим выражением в лице.

Причина смерти была столь очевидна, что подростка даже не возили в морг и держали несколько дней до похорон дома. И хотя об этом не распространялись, по всей видимости, в эти дни наведывался священник.

В день похорон приходили одноклассники, человек тридцать, постояли вокруг умершего несколько минут, скорее по обязанности, из приличия, нежели из желания видеть мёртвого.

Вернувшись с кладбища, взрослые, как и полагается, много пили и ели, будто бы собрались на какой-то праздник. Большую часть времени Саша провёл в маленькой комнате со своими троюродными сёстрами: Надей, Верой и Наташей.

Другая смерть вспомнилась Сашке…

Мать Наташи, племянница Сашкиного отца, Лидия, чем-то похожая на певицу Зыкину, была замужем за неприметным мужичком — Николаем Ивановичем. Шли годы. Они вырастили двух дочерей: Веру и Наташу. То ли потому, что их семья была менее коммуникабельной, нежели другие, то ли из-за начитанности девочек и их воспитанности, то ли по какой-нибудь иной причине, вся родня считала их очень интеллигентной и даже как бы образцовой семьёй. Всё казалось у них благополучным до тех пор, пока не произошло несчастье: повесился Николай Иванович.

Сделал он это так, будто этим своим поступком хотел как бы всем нанести удар в спину, будто бы желая отомстить за что-то.

Как рассказывали друг другу полушёпотом родственники, он повесился днём, придя раньше обычного с Завода, где работал инженером, привязав верёвку к канализационной трубе, проходившей над унитазом под углом — из стены к потолку.

Сашка был на похоронах со своими родителями и, конечно, слышал все толки и сплетни о несчастных родственниках, заходил в туалет помочиться, смотрел на трубу, на сломанную и пока ещё не починенную щеколду, без всяких слов утверждавшую о том, как происходила трагедия. Все делали вид, что ничего не знают о самоубийстве. И даже присутствовавшие на поминках сотрудники покойного, среди которых был и представитель от парткома, говорили только о заслугах покойного перед Заводом.

"А может быть его и убил Завод?" — думал Сашка, вспоминая Николая Ивановича, — Родной брат того, где я работаю… Вполне вероятно, что какой-нибудь начальник или этот же самый парторг затравил его донельзя, так что не выдержали у человека нервы.

Сашке вспомнилось, как на богатых поминках, по установленному кем-то плану, первыми посадили за стол сотрудников Николая Ивановича. Обильно полилась водка, и проголодавшиеся люди энергично заработали вилками. Когда бутылки были опустошены, заводские стали подниматься, прощаться со вдовой и уходить, чтобы никогда больше здесь не появиться…

И новая смерть пришла Сашке на ум из недалёкого детства.

Однажды он прослышал о существовании какой-то свалки самолётов, неподалёку от Новодедово. Путь был неблизким, но, тем не менее, без ведома родителей, с приятелем, он отправился туда. По дороге, проезжая на трамвае мимо больницы имени Кащенко, ребята увидели из окна кучку людей, столпившихся на берегу пруда. Из любопытства приятели вышли из трамвая и приблизились к собравшимся. Пробравшись в передние ряды, они увидели на земле закоченевший труп утопленника — молодого человека, с длинными волосами, лежавший на спине, с руками, наполовину согнутыми в локтях, и ногами — в коленях. Один из любопытных не побрезговал потрогать утопленника за кисть руки, отчего всё тело мертвеца зашаталось, подобно скульптуре, изваянной из какого-то твёрдого материала. Зрелище так подействовало на ребят, что они передумали ехать на свалку и благоразумно повернули обратно домой. Сашке затем очень долго вспоминался вид закоченевшего утопленника, так что ему стало даже казаться, что он его встречал где-то раньше живым. А сам случай встречи со смертью он расценил позднее, как знак свыше, остановивший его от похода на свалку, где могло что-нибудь случиться.

Впрочем случилось и так, что сам Сашка бывал, как говорится, на волосок от гибели.

Однажды в День Победы, на 9 Мая, с одним уличным мальчишкой Колькой они нашли на стройке карбид, заправили им бутылку с винтовой пробкой, залили, как требовалось для реакции, водой и, отбежав подальше, стали ждать взрыва. Но ожидание их затянулось, и, боясь, что весь карбид "уйдёт" в пузыри, а взрыва так и не воспоследует, они стали кидать в бутылку камнями — кто попадёт первым. Понятно, что каждому хотелось попасть самому, и в нетерпении ребята начали бесконтрольно приближаться к бутылке. И вот, Колька угодил своим камнем в бутылку, уже и без того готовую разорваться на части. Сашка заметил, как перед его глазами пролетел бутылочный осколок, с болтавшейся бумажной этикеткой. А затем — взглянув на приятеля он удивился, что тот застыл перед Сашкой с выражением немого ужаса. А несколько секунд спустя Саша почувствовал обильно хлынувшую из его губ кровь. Осмыслив случившееся, он бросился бежать домой, к матери. Колька, чувствуя за собою вину, поспешил за ним следом. Сашина мать услала Кольку на квартиру, где мог находиться отец Сашки, начальник ЖЭКа, где с несколькими своими подчинёнными он ремонтировал их будущую квартиру. Случилось так, что его не оказалось на месте, и Колька поведал о случившемся работавшему на квартире слесарю Юрке, молодому мужику, лет тридцати пяти. Тот скоро нашёл и подогнал к подъезду такси, и Сашку отвезли в Первоградскую больницу, где врачи долго пришивая к челюсти его нижнюю губу, чудом не отрезанную совсем, то и дело давали ему нюхать нашатырь.

Так "отгремело" для Сашки "эхо войны"…

Сидя в "катафалке", вместе с погружёнными в свои тягостные думы немногочисленными молчаливыми пассажирами, Саша всё это как-то непроизвольно вспомнил и даже не заметил, как почти что подъехали к Москве. Но не успев переключиться от мыслей, следом за всем этим, вот уже и новое воспоминание завладело им…

Юра-слесарь вскорости для Саши собрал из найденных на свалке деталей велосипед. И Саша, после снятия швов с губы, стал кататься на нём. Юра даже дал Сашке ключ от подвала, где располагалась его мастерская, чтобы парень оставлял там велосипед, а не поднимался на четвёртый этаж новой отремонтированной квартиры, куда к тому времени переехала Сашина семья.

Юра был, как говорится, "добрым малым", с бескорыстием делавшим всё, о чём его только ни просили. Причём, он был добр не только к семье Волгиных (Сашкин отец ведь был его начальником). Юра был открытым для всех, и никогда и никому ни в чём не отказывал, обладая поистине искони "русской душою". Разумеется, люди, желая его отблагодарить, подносили ему выпить. И не справляясь со своей натурой, он не заставлял себя долго упрашивать и выпивал. На этой почве у него были частые ссоры с женой, которая, впрочем и сама стала пить. А Юра, не единожды лечившийся от пьянства, начал заикаться и сделался нервным. Тем не менее, недуг не изменил его истиной натуры. Несмотря на то, что многие относились к нему с пренебрежением, он оставался добрым и отзывчивым. Даже мать Сашки всегда называла его "за глаза" не иначе, как "Юркой", которому можно было поручить всякую неблаговидную работу, как то: починить унитаз или перетащить какую-нибудь тяжесть. В сравнении с окружавшими его людьми Юра был неким "Идиотом" из романа Достоевского, хотя и нивелированным до определённого социального уровня советской действительности.

Для своего начальника — Ивана Михайловича Волгина — Юра тем не менее был близким другом, и ни одно подпитие после работы Иван Михайлович не производил без присутствия своего "подчинённого" приятеля. Нелегко понять такую "заурядную" дружбу, если учитывать значительную разницу в их возрасте. По-видимому, как говорится, "за неимением иной пищи" оба человека проводили свой досуг и рабочее время лучше друг с другом, чем с кем-либо другим.

Как правило, их поездки на рыбалку или за грибами не проистекали без возлияний. Причём, водка (как продукт, дающий максимум действия при минимуме объёма), уважаемая обоими, покупалась заранее — за день или два до поездки в необходимом количестве. Надо отдать им должное, впрочем, её не покупалось столько, чтобы цель поездки переместилась бы исключительно на предмет выпивки. Их подпитие нельзя даже было бы и назвать пьянством. Они пили между прочим, посвящая свои энергию и ум главному: будь то работа или отдых. По крайней мере, Сашкин отец чётко знал свою, как он говорил, "норму", и никогда не пил больше положенного, даже если оставалось, что пить. Про Юру, видимо, нельзя было так сказать. Наверное, всё же, в какой-то мере умение своего старшего товарища вовремя останавливаться, сдерживало и Юрия. Окажись на месте Сашкиного отца другой человек, оба неизбежно совсем бы спились, забыв и про работу, и про грибы, и про рыбную ловлю.

Но такого не произошло в их жизни. А вышло всё совсем по-другому…

Однажды Иван Михайлович и Юра отправились рыбачить в известное обоим место на реке Десне. В солнечный летний день они приятно провели время за удочками. После полудня вытащили из воды охлаждённую бутылку водки и выпили. Незаметно потекло время за разговором. И уже под вечер, совсем свернув свои снасти и переложив незамысловатый улов в целлофановые пакеты, Юре захотелось перед дорогой окунуться в реке. Он попросил Ивана Михайловича подождать, быстро разделся до нога и прямо с берега нырнул в глубинку. Иван Михайлович присел на брёвнышко и только собрался закурить, как услышал с реки неопределённый из-за краткости крик. Взглянув на воду, на мгновение он увидел Юрину голову и поднятую вверх руку. Затем его товарищ исчез под водой.

Выждав некоторое время и не обнаружив появления друга, Иван Михайлович не на шутку заволновался. Позвав Юру по имени, он как-то странно услышав свой голос со стороны. Никто не отзывался. Страшное предположение не укладывалось в голове Ивана Михайловича. Он подумал, что Юра захотел его разыграть. Но спрятаться на реке было негде, да и к прямому характеру Юрия такая шутка никак не подходила. Иван Михайлович, человек бывалый, кинулся, как мог, бежать по берегу, где, помнилось, находились другие рыбаки. Подоспевшие на помощь два мужика, наскоро разделись и попрыгали в воду, а Иван Михайлович с берега стал кричать, указывая место, где видел Юрия.

В скором времени тело было найдено. Не без труда его вытащили на берег и прикрыли Юриной одеждой, всё ещё оказавшейся ему нужной. Один из мужиков отправился за милицией…

Поздно, как никогда, вернулся с этой злополучной рыбалки Сашкин отец, поведал рассказ жене. Нелегко было сообщить печальную новость и жене покойного. По слухам, после похорон Юрия бедная женщина совсем спилась, да так, что как-то незаметно и сгинула. Сашка был поражён происшествием. И в голове его с трудом укладывалась случившаяся нелепая смерть человека, которого он сам недавно хорошо знал и любил. На похороны Саша не ходил, так как был очень подавлен и посчитал, что его желание присутствовать посторонние примут за мальчишечье любопытство, неуместное при такой трагедии. Много думая над смертью Юрия, он пришёл к выводу, что, наверное, он только и был единственным человеком, кто любил покойного. И образ Юрия запомнился ему на всю жизнь: всегда улыбающийся, молодой и добрый, похожий чем-то на космонавта Юрия Гагарина, хотя и заикающийся, будто полуграмотный провинциал, пытающийся выразить какую-то свою мысль неумело, с волнением и не с того конца, откуда следовало бы. И если когда-нибудь идея Федотова о воскрешении предков осуществится, именно этот образ Юрия, может быть, и возвратит его к жизни…

После этого несчастья, Саша начал часто думать и о своей возможной смерти, которая, как он осознал, неминуема. И он испытывал чувство холодящего страха от одной лишь мысли, что когда-нибудь не станет его "Я". По вечерам, укрывшись с головой одеялом, он молился Богу, сам толком не зная о чём, но чувствуя, что только один Бог в состоянии спасти его от ужаса смерти. У сестры он нашёл кем-то ей данный на время "Новый Завет", прочитал несколько глав Евангелия от Матфея и, найдя там "Отче наш", переписал и запомнил молитву, и никогда больше не засыпал, не прочитав её. Так, полу-сознательно, он, будучи ещё почти ребёнком, сделался в глубине души религиозным.

Поминки по Петру Алексеевичу Александра Ивановна справлять не собиралась, так как была не в состоянии. Узнав об этом, оба знакомых её соседа, да и сам сосед, вышли из автобуса у ближайшего метро. Остальные пассажиры, — то есть Александра Ивановна, Сашка и его мать тоже вышли у какого-то метро, поскольку шофёр, определивший, что вряд ли получит "на чай" от нищей вдовы, отказался их доставлять до дома, сославшись на какие-то обстоятельства.

Полина Ивановна не оставила подругу в одиночестве и пригласила пожить у себя некоторое время. Находясь в тяжелейшем душевном расстройстве, та с благодарностью согласилась.

 

16. Внутренность сооружения

Через неделю после своего визита к Волгиным Вишневский позвонил им по телефону. Трубку сняла Полина Ивановна. Алексей поздоровался, назвался, и как ни в чём ни бывало расспросил о здоровье, об Иване Михайловиче, будто бы не видал их сто лет. И тогда только перешёл к главному: сказал, что плохо живётся без жены, попросил Полину Ивановну о посредничестве в примирении с супругой. И Полина Ивановна пообещала, посоветовав ему "взять себя в руки", навести во всём порядок и, главное, перестать пить. Он согласился, сказав, что она, конечно, права (подумав, однако, что, вот, мол, её-то муж пьёт, как извозчик, и она ему позволяет). Полина Ивановна, как будто прочитав его мысли, сообщила, чтобы он не равнялся на Ивана, так как тот старше его и к тому же — инвалид, и что пить его приучила война. Он согласился на словах, думая: "Ишь, ты, баба, какая догадливая и хитрая", и попросил передать жене, что он даже готов на то, чтобы лечиться от пьянства, если она захочет, — только бы вернулась. И что ему очень нужна её поддержка, а иначе — гибель. И сам не зная почему, сказав такое, он действительно захотел "взять себя в руки".

После этого разговора он действительно навёл дома порядок и полученную зарплату решил потратить на покупку бельевого шкафа, о котором когда-то помышляла было его супруга.

До мебельного магазина, на Ленинском проспекте, Вишневский добирался более часа. Он убил кучу времени, чтобы прочесть все ярлыки на шкафах, гласившие: "ПРОДАНО" или: "НА ВЫВОЗ". Так ничего и не купив, поехал домой и, по дороге, неожиданно для себя попал в винный магазин. Там, на возглас: "Кто на троих?", он сразу отозвался: " Я!" — и распил с какими-то мужиками бутылку водки. При этом деле он пожаловался на плохую мебельную торговлю и рассказал о своей бесплодной поездке, на что один из собутыльников заметил, что так оно — везде и во всём. Другой мужик подтвердил это суждение и сделал вывод, что всё портится, потому что раньше было лучше. Все трое посетовали на времена. В середине разговора мужик, которого звали Веней, предложил за четвертной и магарыч смастерить Вишневскому шкаф, "не хуже покупного". На этом сошлись, и обменявшись адресами, разошлись.

Все следующие пять вечеров Вениамин приходил к Алексею со своими материалами и инструментом, колотил и строгал доски. К субботнему вечеру у Вишневского в коридоре образовался шкаф, с антресолями и единственным "недостатком": его нельзя было передвинуть на другое место, так как угол, образуемый двумя стенами, одновременно служил и самоею внутренностью сооружения.

Алексей Николаевич как следует угостил работника, не забыв и сам одновременно отпраздновать приобретение.

На следующей неделе Полина Ивановна позвонила Алексею и сообщила о том, что ей удалось поговорить с его супругой, настроить её на примирение, и что теперь Алексею необходимо отправиться к ней "на поклон".

 

17. Омоль

В воскресенье вечером, чтобы развеять тяжёлые впечатления после похорон, Сашка отправился в "Подвал" — помещение, располагавшееся под жилым старым деревянным домом, где находилась радиомастерская, принадлежавшая заводскому комитету ДОСААФ.

Начальником Подвала был человек, лет тридцати пяти, по имени Володя Романов, безвылазно с паяльником в руке, сидевший перед каким-нибудь прибором. Он был деловитым, но отзывчивым, хотя и любил покричать на кого-нибудь из подчинённых, чтобы показать свою небольшую власть и развлечься игрой в удачно сложенные сочетания обыкновенных и матерных слов. В Подвал все приходили добровольно, несмотря или, возможно, благодаря такому характеру руководителя подвального радиокружка: кто-то мастерил любительскую радиостанцию, кто-то магнитофон, кто-то электронные часы или усилитель для электрогитары. Саша и ещё несколько молодых ребят собирали, а точнее, повторяли конструкцию приёмопередатчика, которую Романов и несколько взрослых рабочих с Завода, под видом занятий с молодёжью, тиражировали и продавали на стороне, разумеется, используя заводские радиодетали. Все они, включая и Сашку, являлись членами Московского радиоклуба ДОСААФ, что сближало их более, нежели совместная работа на Заводе. Ещё до поступления в ПТУ Саша увлекался радиолюбительской связью, выучил во Дворце пионеров азбуку Морзе и познакомился с Романовым в радиоклубе. Игорь, товарищ Сашки по ПТУ и Заводу, не увлекался радиоспортом и в Подвал не ходил. Все молодые ребята и взрослые члены Подвала испытывали некую солидарность оттого, что каждый был ещё и членом Московского радиоклуба, имел радиолюбительский позывной и даже какую-нибудь полу-самодельную радиостанцию у себя дома, при помощи которой можно было связываться друг с другом и даже со всем Миром. Другие ребята: Саша Наумов, учившийся на первом курсе Института Связи, Слава Потапкин, как и Сашка, ПТУ-шник, учившийся на слесаря, школьник Миша Бакланов, — все они, приходили в мастерскую много чаще Сашки. Дело было в том, что с некоторого времени, Саше стал ненавистен Завод, и то, чем он раньше увлекался со всей душой — радиолюбительством — как-то незаметно, подсознательно, стало как бы продолжением Завода. Саша испытывал некую пустоту оттого, что неясная отрава проникла в его душу, но, всё-таки, будто по инерции, продолжал встречаться со своими знакомыми радиолюбителями, пытаясь вернуть прежнюю привязанность к своему хобби.

Взрослые члены кружка, кроме Романова, инженер Александр Коваль, электрик еврей Слава Клац, радиомонтажник Юра Веселовский, наведывались в Подвал, как правило, только под вечер, после окончания смены, так как работали на Заводе. Только партийный Романов занимал "блатную" должность "начальника заводского клуба ДОСААФ" и, находясь на окладе от Завода, всегда находился в Подвале.

Володя Романов был щедр и не скупился отдать кому нужно какую-нибудь дефицитную радиодеталь. Узлы, которые в Подвале не могли изготовить своими силами, заказывались на Заводе. Однако в качестве платы за свою доброту время от времени он требовал выполнения "общественной работы", заключавшейся в том, чтобы ребята мастерили, как он им говорил, "для нужд Подвала" отдельные узлы приёмопередатчика. Все знали, что Володя и другие взрослые рабочие из этих "узлов" собирали воедино и за приличные деньги продавали провинциальным радиолюбителям готовый прибор. "Прибавочная стоимость" с лихвой окупала "издержки производства" и даже подкупала вышестоящее заводское начальство, дававшее возможность существовать Подвалу официально. Потому никто не был удивлён, когда однажды Романов, а вслед за ним Коваль, Клац и Веселовский, приобрели по новенькому автомобилю, и разговоры их между собой стали перетекать из области радиотехники в мир автомеханики и правил вождения автомобиля.

После работы в Подвале, Володя часто подвозил ребят до метро, жал им, как взрослым, руки, говорил о технических перспективах и планах работы.

Вот почему в свободное время радиолюбители спешили в Подвал, где от них всегда ждали "общественной работы" и где им изредка удавалось поработать и над своими конструкциями.

Кроме приёмопередатчика в Подвале изготавливали и другие приборы, которые выставлялись на московских и всесоюзных выставках радиолюбительского творчества молодёжи — Завод получал призы, в журнале "Радио" публиковались фотографии, патриотическая деятельность заводского Комитета ДОСААФ получала высокую оценку партийной организации, Романов — денежную премию, повышение оклада, старый Подвал, в деревянном жилом доме, намечали перевести в новый Подвал кирпичного дома.

Само собой разумеется, праздничные и юбилейные даты отмечались на широкую ногу. Для нужд Подвала, а значит и для подобных торжеств, существовала общественная "касса", из которой всегда можно было занять на выпивку. Кассой заведовал Коваль, храня деньги в круглой металлической коробочке со странным названием "Омоль". Иногда и сам Романов принимал участие в возлияниях, но весьма сдержанно, редко перебирая сверх нормы и всегда предварительно перегоняя свой автомобиль к дому, при помощи непьющего Коваля, который привозил его назад в Подвал для пьянки. Коваль обычно не дожидался конца, и Романов, вместе со всеми остальными, добирался до метро пешком. Иногда за ним приходила жена, получавшая в подвале ставку уборщицы по совместительству, и уводила своего мужа домой раньше времени. В таких случаях рабочие посылали "гонца", за новой партией портвейна или водки, и порою после этого напивались до такой степени, что оставались в Подвале до утра.

Занимаясь каким-либо делом, друзья вволю матерились, и мат служил для них оригинальной формой самовыражения. Придуманное кем-либо новое выражение быстро приобретало идиоматический или фразеологический статус. Не-матерные слова в подобных выражениях становились неологизмами, скоро переходившими из Подвала в Заводской лексикон.

Особое внимание обращал на себя какой-нибудь новый анекдот, рассказанный кем-то вдруг среди приостановленной работы. Матерные конструкции, вырванные из контекста анекдота, затем долгое время находились в творческом развитии и применялись к месту, или без, во взаимоотношениях между ребятами и взрослыми рабочими.

Пришедшего с опозданием дружно встречали, выдав очередь неологизмов, затем открывали их деривационное значение, рассказывая свежий анекдот и наблюдая за реакцией "новичка".

Придя в Подвал в этот раз, Сашка не избежал общей участи опоздавших. Из любопытства понаблюдать за его реакцией все тотчас же перестали шуметь, а Славка Потапкин, подойдя к новоприбывшему и сбив с его головы шапку, которую тот ещё не успел снять, громко спросил:

— А что ж ты, едрить-твою-на-десять, её гвоздиком-то не прибил?!

Последовало громкое гоготание присутствовавших, а затем Сашке рассказали самодельный анекдот, скупой на фабулу, но щедрый на выражения, о том как милиционер остановил автомобиль, к которому сзади была привязана за ногу старуха; милиционер спросил водителя, почему у старухи нет на голове головного убора; шофёр объяснил, что когда он привязывал свою тёщу, то у неё была на голове шляпа, и что, наверное, она сорвалась по дороге. Далее следовала концовка анекдота — упрёк милиционера водителю, состоявший из той самой фразы, которой только что приветствовали Сашку.

Приступив к работе над своей конструкцией, Сашка узнал новость: на днях их Подвал переезжает в новое просторное помещение, в котором будет необходимо навести порядок, оборудовать рабочие места, построить стеллажи для размещения приборов, установить сверлильный станок и тиски.

— Жильцы, суки, наконец-то добились своего, чтобы мы отсюда съехали! — будто бы не радуясь переезду, пошутил Клац, прищурив свой косой глаз.

— Надо им под конец какой-нибудь фейерверк, падлам, устроить — поддержал его Веселовский.

— Да! Сколько мы от них жалоб натерпелись! — подтвердил Романов, — Если б не они, мы бы давно все на автомобилях ездили! Всю малину нам портили, суки!

— А, правда! Что бы нам такое им сделать напоследок? — У Клаца даже глаз задёргался от волнения. — Может, дерьма положить в почтовый ящик?

— Им мало будет дерьма! — Романов отложил паяльник, повернулся лицом в комнату.

— Петуха им надо пустить, красного, — включился Потапкин, и выругался матерно.

— Нет, это дело уголовное! Дом — деревянный, сгорит, как щепка, — Романов снова отвернулся к столу, но за паяльник не взялся, а сидел, уставившись в зелёный экран осциллографа, с бегущей синусоидой. Никто не решался развивать эту тему, зная своего начальника: чтобы получить одобрение на какое-либо внештатное мероприятие, как то: выпивка или какая-нибудь махинация, связанная с неофициальной деятельностью, нужно было, чтобы основная инициатива и развитие дела, исходили от их руководителя. Поэтому все затихли и ждали, скажет ли что-нибудь их начальник ещё, или тема закроется сама собою.

— Вот что мы сделаем, — вдруг сказал Романов минут пять спустя. — Соберём "глушилку" и спрячем где-нибудь в подвальной стене, где проходит электропроводка. Глушилка будет включаться по сигналу, который время от времени мы будем посылать из нового подвала. Нас уже тут и след простынет, а у них все телевизоры заткнуться, будут вызывать мастеров, те с них деньги начнут качать, но всё будет без толку. Начнут покупать новые телевизоры — ан и с новыми то же самое. А если и найдут глушилку, то нас никак нельзя будет найти. И мы будем контролировать всё из нового Подвала: нашли они глушилку или нет. Если нашли, то отключили, и помеха от глушилки до нас не будет доходить. Тогда надо будет прекращать игру, чтобы нас никто не засёк по сигналу. Сигнал должен быть коротким — только чтобы включить реле у глушилки. Глушилка пусть работает некоторое время, на "автопилоте": сама выключится, включится и снова выключится. Надо будет её залить эпоксидкой — так что если найдут, начнут ковырять, то понять ничего нельзя будет: что ты поймёшь, если у тебя будет в руках кусок дерьма, из которого торчат два провода!

— Ну, ты, Романов, даёшь, — воскликнул Клац и даже причмокнул губами от удовольствия.

— Пускай Коваль схему сварганит, — заключил Романов, — Клац даст мне список деталей, Наумов с Ковалем займутся сборкой, а все остальные, найдите место, где её установить и замаскировать.

— Хорошо б где-нибудь в сортире, где никто не захочет лазить, — предложил Потапкин.

— Вот и отправляйся в сортир! — вступил в разговор Коваль, до сих пор молча слушавший разговор. — Не фига время на это тратить! Я — пас, ничего делать не буду.

— Может и пить не будешь с нами вечером? — поддел его Клац, зная, что Коваль итак выпивает редко, всегда ссылаясь, будто бы, на язву желудка.

Коваль ничего не ответил, давая понять, что он будет верен своим словам.

— Хорошо, инженер, обойдёмся, — Романов вытащил сигарету, закурил. — Я сам соберу аппарат — ребята помогут. У меня и схема есть почти готовая — та, что мы разработали для сигнализации в автомобилях. И даже пара запасных блоков имеется уже рабочих. Только частоту надо будет изменить, и мощность поднять, и генератор помехи добавить.

— Это ты здорово придумал! — ответил Коваль, не оборачиваясь и продолжая что-то мастерить за своим столом. — Только, надо найти хороший кусок дерьма, в котором всё это изобретение спрятать. Кто сможет столько его наделать? Вонять не будет слишком сильно?

— А мы его гвоздиком прибьём! — пошутил Потапкин.

— К чьей-то умной башке, — добавил Клац.

Все засмеялись. Коваль поднялся, снял с вешалки свой плащ и молча вышел из подвала.

Перспектива технического творчества открывалась необозримая, и разговоры теперь были только о предстоящем переезде. После ухода Коваля настроение радиолюбителей изменилось. Как-то сразу у всех неожиданно кончились сигареты. Школьники Дима Окапов и Миша Бакланов засобирались домой и ушли. Другие продолжали возиться со своими конструкциями. Пришёл Наумов, парень, учившийся к Институте Связи. Ему рассказали новый анекдот и — про Коваля, которому Романов готовит кусок дерьма, чтобы прибить к его голове гвоздиком. Только успели посвятить студента в новости, как неожиданно вернулся Коваль и, не говоря никому ни слова, уселся за свой стол и надел на голову наушники. Разговоры притихли. Свежую волну внёс Слава Клац, куда-то уходивший и теперь вернувшийся.

— Ну, что, вашу мать, хмыри, сидите, как крысы?! Завтра привезут уголки и сварочный аппарат! Будем стеллажи варить!

— Едрическая сила! — воскликнул Потапкин.

— Что? Договорился? — не оборачиваясь спросил Романов, занимавшийся перестройкой блока автомобильной сигнализации, который он уже начал приспосабливать для новой цели.

— "Договорился" — передразнил его Клац, — Бутылку пришлось поставить! Так что сбрасывайтесь, у кого сколько есть. — В хитрых глазах Славки был какой-то необычный блеск.

— Ты на машине? — спросил он Романова.

— На машине, — отозвался Володя, продолжая подкручивать контур в блоке сигнализации.

— Тогда бросай эту мутотень и поехали в магазин, а то будет поздно!

— А за доставку заплатишь? — спросил Романов, и это означало, что он согласен.

— Заплачу! — скороговоркой ответил Клац. — Сбрасывайтесь, мужики, кто будет, — добавил он, обращаясь ко всем.

— А в долю берёшь? — Романов продолжал заниматься своим делом.

— В какую?

— Варить…

— Ни фига! Ты не договаривался, и им ни фига не делал!

— Ну и катись к едрёной фене!

— Ну и покачусь без тебя! А ты сиди — копти потолок!

Все, кроме Владимира Романова и Александра Коваля, сбросились. Набралось всего пять рублей. Наумов, как самый нейтральный, не присутствовавший в конфликте с Ковалем, подошёл к нему, тронул за плечо. Коваль, по всей видимости, догадывавшийся о его намерении, не снимая наушников поворотился и спросил:

— Что надо?

Наумов повертел пальцами у своего горла и поднял вверх подбородок, задавая, таким образом, известный вопрос.

Коваль ответил:

— Нет. Я не буду.

— Знаем, что не будешь, — закричал Клац так, чтобы Коваль услышал сквозь наушники. — Гони десятку!

— Нету, — ответил Коваль, как бы не Клацу, а Наумову.

— Как "нету"? — снова вскрикнул Клац. — Недавно собирал у всех по трёшке!

Коваль немного помедлил. Затем снял наушники, молча вытащил откуда-то из-под стола банку с надписью "Омоль", отсчитал четыре трёхрублёвые бумажки, отдал Наумову и сказал:

— Два рубля — сдачи.

Наумов взял деньги и передал их Клацу.

— Хрена тебе лысого, а не сдачи! — сказал Славка Клац, пряча деньги в карман. — Не твои деньги! Общественные!

— Может тоже будешь? — спросил зачем-то опять Наумов Коваля.

В ответ инженер молча надел наушники.

По просьбе коллектива, Володя Романов согласился довести до магазина "гонца", которым добровольно вызвался быть Потапкин. Набрали целый портфель пустой посуды. Романов выключил свой паяльник, неспешно оделся и вышел вслед за "гонцом", который вернулся уже через пол часа с полным портфелем портвейна, но без начальника, уехавшего домой. Коваль к тому времени тоже уехал.

 

18. "Свой"

В понедельник утром к Сашке подошла Надя и предложила пойти покурить.

— Ты же не куришь, — сказал Саша.

— Всё равно. Поговорим о Дяде Коле…

Сашка поднялся с рабочего места, хотел было выключить "комбайн" — приспособление, от которого работал паяльник и воздушный отсос, но передумал и оставил его включенным, чтобы создать видимость своего присутствия.

Остановившись в коридоре, на своём любимом месте, он автоматически закурил и затем, вспомнив, протянул пачку сигарет Наде. Девушка помотала головой, отказываясь.

— А тебе, что, моя подружка не понравилась? — спросила она спустя некоторое время.

— Какая подружка? — У Сашки болела голова после вчерашней пьянки в Подвале, и он соображал медленно.

— Ну ты, что, совсем ничего не помнишь уже?

— А!! Та… — Саша, впрочем, не знал, как ему относиться ко всему, что произошло, и как себя вести теперь с Надей.

— Она, ведь, хорошая девчонка! Ты не думай… — Надя испытующе посмотрела Саше в глаза. Он отвернулся, делая затяжку и выпуская в сторону дым.

— Вот что, — продолжала Надя, — Мы тут сегодня устраиваем сабантуйчик у меня дома. Приходи… Придёшь?

— Сегодня? — лениво переспросил Саша.

— Угу… Сегодня… — Она взяла его за руку.

— Голова болит после вчерашнего… — пожаловался Саша.

— А что ты делал вчера?

— Да выпили с ребятами в Подвале… — ответил Саша и подумал: "Пусть знает, что у меня есть с кем и где повеселиться".

— Вот и хорошо! Ещё выпьешь! — Надя засмеялась. — Повеселимся… Вот всё и пройдёт… — Она положила ладони ему на грудь.

— Я подумаю…

— Нечего думать. Приходи — и всё! Придёшь? Да? Говори!

— Ну, хорошо… Приду…

Саша бросил на пол окурок и наступил на него.

— Вот и хорошо! — весело сказала Надя. — Мы тебя сегодня растормошим, анахаретишка! — Она ущипнула Сашку за живот. — Нечего киснуть! Будь как все, попроще! Романтик!

Саша глупо улыбнулся в ответ, а Надя строго сказала:

— Только тебе задание: купить вина.

С этими словами она вдруг чмокнула Сашку прямо в губы и быстро упорхнула в цех.

По окончании работы Саша поехал домой, чтобы умыться, переодеться, занять у матери денег на вино. После вчерашней затянувшейся пьянки, пришлось остаться ночевать прямо в Подвале, откуда утром — идти сразу на Завод. Дома он принял ванну, и ему заметно полегчало. Долго не мог решить, что на себя надеть: выбор в одежде был небольшой. Наконец, плюнул, натянул на себя какую-то рубаху, напялил старые штаны, выпросил у матери десять рублей, поспешил из дому.

Времени было уже около семи. Магазин мог закрыться в любой момент. Сашка торопился. Он быстро бежал по улице и ни о чём не думал. Ему и не хотелось думать. Одна лишь мысль занимала его: "Успею ли?"

Магазин оказался уже закрытым. У дверей стояли мужики и пытались в него проникнуть при удобном случае. Один из них, чем-то напомнивший Саше Дядю Колю, похоже, был "свой", потому что двое других дали мужику деньги, чтобы он взял им вина.

Рабочий магазина открыл дверь.

"Сейчас он впустит "своего" и тот возьмёт всем вина", — подумал Саша, — "Сейчас — или не судьба!"

— Отец, возьми три красного!

Мужик молча протянул руку и взял у Сашки деньги.

Двери открылись совсем. Рабочий впустил "своего" и кого-то ещё.

Через окошко Сашка видел, как "отец" брал вино, как давали ему сдачу, как он распихивал бутылки по карманам.

"Удачно вышло!" — думал Сашка, — "Только, как с него взять сдачу? А то ведь даже на метро "пятака" не осталось".

Потом мужик пропал. Как ни рассматривал Сашка через мутное стекло внутренности магазина и людей в нём, мужика видно не было.

"Неужели ушёл с чёрного ходя?" — думал он, отходя от окна. — Не похоже… Такие не обманывают…"

Саша вспоминал ещё раз внешность мужика и всё более склонялся к мысли о невозможности обмана.

Рабочий магазина открыл дверь и выпустил кого-то на улицу.

— Где тот мужик? — спросил его Сашка.

— Какой?

Со мной был. Впустили только что. Я ему десятку дал…

— Не знаю…

Сашка полез в дверь, и рабочий, как ни странно, ему позволил. От хмеля он был расслаблен и плохо соображал. Сашка подошёл к продавщице, пересчитывавшей выручку.

— Тут мужик, в кепке такой… Я ему десять рублей дал… Он у вас три бутылки брал…

Сашка отчего-то волновался… Наверное, после вчерашнего нервы развинтились, да и кроме этого, жалко было не столько десяти рублей, а сколько было обидно возможности обмана и потери вина, которого больше достать было негде и не на что.

— Это — Володя, — ответила продавщица. — Я не знаю, где он.

— Здеся он! — сказала старуха-уборщица, выметавшая пол, — Скоро выйдет.

— Отойди от прилавка! — вдруг заорала продавщица. — Я тута деньги считаю!

— Давай отседова! — закричал опомнившийся рабочий. — Сколько можно!

Сашку выпихнули на улицу. Он остался ждать у дверей.

"Эх! Лучше бы на Пресню сразу поехал", — думал он. — "Там в "Высотке" магазин до десяти открыт"…

Он ходил у подъезда туда и обратно, не находя себе места.

"Он просто "свой", — утешал себя Сашка, — "Зашёл куда-то внутрь, за прилавок… Он придёт… Ведь такие не обманывают своих…"

— Какой мужик-то был? — спросил кто-то, кого рабочий не пустил в магазин вместе с Сашкой. — Пожилой хоть?

— Пожилой, — ответил парень.

Человек потоптался и пошёл, позвякивая пустой посудой, которую не успел обменять на выпивку.

Наконец мужик появился. Саша разглядел его через стекло. Он был рад, что не ошибся, когда думал: "такие не обманывают своих". Мужик долго ещё говорил с продавщицей, и она, по-видимому, рассказывала ему о Сашке.

"Надо будет ему сказать, что я, мол, думал, что он не придёт", — размышлял юноша. — "Хотя и неудобно так ему говорить… Однако, может быть, это настроит его вернуть мне сдачу…"

Когда мужик вышел, Сашка сразу же сказал ему это.

— Как можно! Вот и сетка моя с картохой, — ответил он.

И действительно, на парапете, у окна магазина, лежала сетка-авоська с картошкой…

"Такие не обманывают своих" — почему-то опять пробежала та же самая мысль у Сашки.

Мужик вытащил из карманов бутылки. Сашка составил их рядом, собираясь уложить в портфель-дипломат. Мужик достал два рубля.

— Рубель тебе — рубель мене, — сказал он.

— Много… Хотя бы уж полтинник…

— Что ж ты хочешь… Посчитай, сколько стоить!

Сашка начал для вида рассматривать этикетку на бутылке. Цены указано не было. Да если бы и была, то всё равно, всякому известно, что в такой обстановке вино могло идти по завышенной цене.

— Ну ладно, — согласился Саша и стал укладывать бутылки в портфель.

— Хороший у тебе портфель-то, — добавил мужик.

— Хороший, — отвечал машинально Сашка, пытаясь закрыть дипломат. — Да, только, вот, плохо входят бутылки-то…

— Должны войтить… У нас на Заводе робята с такими портфелями брали вино — так входило… — Мужик, как будто никуда не спешил, был чем-то доволен. — Я тута на работу оформляюся… Трудовую, вот, принёс… Так что, я никак не мог не придтить-то… И картоха, вот, моя тута… — он показал рукой на сетку с картошкой.

— Да… Спасибо большое… Тороплюсь я… Ребята меня заждалися, поди, совсем…

— Вот… — что-то хотел ещё сказать мужик.

— Счастливо вам!

И не слушая, что доскажет ему человек, юноша побежал к метро.

"Такие не обманывают своих" — повторял Саша про себя засевшую в голове фразу, продолжая спешить по улице. — "И что же ко мне привязалось это слово: "такие"? Какие это "такие"? И что это значит: "своих" — Каких "своих"? И чего это я сказал ему: "Ребята меня заждалися, поди, совсем"? — Будто с Игорем на Заводе начал "порку"… А тута ведь не "порка", а жисть, самая настоящая… Вот уже и сам с собой "порю"… Сам себя запарываю…"

Открылся проход в метро — Сашка нырнул в дыру подземного перехода, оттуда — через тяжёлые стеклянные двери — к окошку кассира — разменять рубль; затем — к автомату, едва успевая пропустить в его прорезь пятак — скорее на перрон, к поезду, в закрывающиеся створки дверей…

 

19. "Молния"

Когда Сашка прибыл к Наде, все уже были в сборе. Без лишних слов поспешили к столу, и юноша стал рассказывать о том, с каким трудом добыл вино.

Сашина история не вызвала особого интереса среди собравшихся. Володя тем временем произнёс один за другим несколько тостов. Вино приятно хмелило, снимало тяжесть вчерашней Сашкиной пьянки. Он несколько расслабился, успокоился. Надя о чём-то шепталась с Галей. Володя увлечённо поедал салат.

— Ну, как твои дела, Володя, — спросил Саша, успевший слегка закусить, — Как работа?

— Да… По-прежнему, — ответил тот, переставая жевать. — Вот, всё зубы не могу залечить. Надо коронки делать, а стоит дорого. Хотел взять денег у матери, но она не верит, что сейчас такие цены. Упёрлась — и не даёт.

— Испортится ли сухое вино, если его оставить открытым? — спросила Надя, обращаясь к мужчинам.

— Конечно испортится, — сказал с уверенностью Володя.

— А креплёное? — продолжала Надя спрашивать, по-видимому "ради пользы разговора".

— Креплёное выдохнется.

— А водка? — спросила Галя, чтобы не молчать.

— Водка ещё быстрее выдохнется, — ответил Саша.

— А у моих родителей ничего не портится. — Надя вытащила сигарету из пачки "Столичных", лежавшей рядом с её блюдцем.

— Не может быть! — парировал Володя и полез в карман за своими сигаретами.

— Потому что, — продолжала Надя, — у них ничего никогда не остаётся! Как сядут оба — так обязательно всё допьют!

Вся кампания заметно захмелела. После следующего тоста Володя хлопнул в ладоши и громко сказал:

— Внимание! Я прочту вам маленькую юмореску, которую вчера сочинил. Он вытащил из кармана мятую бумажку, на которой большими буквами было написано: "ПРОЕЗДНОЙ", поднялся и начал читать:

"ПРОЕЗДНОЙ" (Инструкция). Правила пользования новым разовым самодельным билетом для проезда в автобусах, трамваях и троллейбусах города Москвы.

1. Проездной билет обратно не принимается;

2. Права на бесплатный провоз багажа не даёт;

3. Без печати действителен;

4. Запрещается пользоваться в метро;

Войдя в означенную выше транспортную единицу, пассажир обязан заявить орально о наличии билета, громко провозгласив: "Проездной!", и подняв таковой над своей головой. Цена билета равняется штрафу за безбилетный проезд, в Москве — 3 рубля 00 копеек. В случае появления контролёра, без наличия у пассажира означенной суммы проездной билет недействителен".

Володя сел, сразу схватился за свой бокал с вином. Молодежь засмеялась. Допив вино, Володя вытащил из кошелька трёхрублёвку и протянул Сашке:

— Это тебе за вино, старик!

— Неужели ты перешёл на прозу? — насмешливо спросила Надя.

— Да, вот решил испытать себя и в этом жанре…

— Значит, скоро будем ждать публикацию?

— Нет, меня при жизни вряд ли опубликуют…

Надя поднялась, открыла на радиоле крышку проигрывателя, поставила пластинку. Заиграл далеко несовременный вальс. Молодёжь разбилась на пары, стала танцевать.

Галя сразу же вплотную прижалась к Сашке, и ему стало от этого не по себе. Её стройное живое тело, с изящной талией, спина, с застёжкой на лифе, к которым прильнули его руки, и волосы, издававшие какой-то обворожительный женский запах, — всё это заставило Сашкино сердце часто забиться, так что он почувствовал прилив крови к вискам.

Володя с Надей исчезли на кухне. И тогда к Сашиной щеке прильнула щека Галины, их губы встретились, и уже прервав танцевальные движения и забыв обо всех приличиях друг перед другом, оба стали страстно целоваться.

Володя с Надей всё не появлялись. Саша с Галиной ненасытно целовались. Пластинка кончалась, и звукосниматель начинал скоблить по бумажному кружку, страсть утихала, Галина начинала слегка сопротивляться. Они отрывались друг от друга, чтобы вновь включить музыку. Саша обнимал свою подругу, как бы приготавливаясь к танцу, но тут же замирал с ней в поцелуе.

— Ты — совсем ещё мальчик! Я не хочу тебя портить! — прошептала вдруг Галина, отстраняясь.

— Глупости! — воскликнул Сашка. — Ты меня не испортишь!

— Нет! Я не хочу тебя портить! — шептала женщина, прижималась к нему и начинала вдруг страстно целовать в губы, глубоко проникать в его рот своим языком.

— Ты так хороша! — прошептал Сашка, с трудом отрываясь от неё, чтобы перехватить воздух, — Я люблю тебя!

— Х…хы! — хмыкнула Галина, — Ты такой молоденький! Только не ругай меня потом…

Галина жила неподалёку от Нади. Они доехали до её дома на автобусе.

— Ты живёшь одна? — поинтересовался Саша.

— Нет, с матерью, — ответила Галина.

— А как она отнесётся ко мне?

— Никак.

Сашу смущало то, что они будут не одни. Но он решил во всём положиться на свою подругу. Ведь нельзя же было отступать назад!

Они тихо вошли в квартиру. Из комнаты женский голос спросил:

— Это ты?

И Галина грубовато ответила:

— А то кто же!

Она провела Сашку в другую комнату, а сама ушла на кухню. Остановившись посередине, он увидел кровать у окна, с неубранной постелью. Над нею, на стене, — оскал деревянной лакированной маски чёрта, с рогами. На подоконнике сидела пушистая сибирская кошка и неотрывно глядела на гостя. На письменном столе кучей были навалены книги. Книгами была заставлена и этажерка, стоявшая рядом, и — несколько стульев. Книги лежали в углу, на полу, и на подоконнике, вокруг кошки. Саша взял со стола одну, в старинном переплёте, и открыв, прочёл на титульном листе: "Новый Завет Господа нашего Иисуса Христа".

Вот она, эта книга, которую он давно искал и хотел прочесть! Но как об этом спросить у Галины? Уместно ли это сейчас? И будет ли тем более уместно потом? Он держал в руках книгу и не знал, как быть.

Пришла Галя с двумя чашками дымящегося чёрного кофе.

— Это всё твои книги? — поинтересовался Саша, не выпуская из рук Новый Завет.

Поставив кофе на край стола, где не было книг, Галя молча вытянула из Сашиных рук Евангелие и положила далеко в сторону, на этажерку.

— Нет! Это всё — моего мужа!

Она села на кровать.

— Мужа?! — удивился Саша. — Ты — замужем?!

— Да. — Галя взяла со стола чашку с кофе. — Только я теперь с ним не живу. Он от меня ушёл. Вернее, я от него ушла.

— И давно?

— Только что! Какое тебе дело?! Давай пить кофе. Больше ничего другого нет!

В её голосе послышались какие-то надрывные отчаянные нотки.

Сашка стал пить кофе, а Галя, допив свою чашку, — перестилать постель. Затем она зажгла настольную лампу и погасила верхний свет.

— Я пойду умоюсь, — сказала она, — А ты — ложись!

За стеной работал телевизор. Только сейчас Саша обратил на это внимание. Шёл какой-то военный фильм. Саша взглянул на часы. Было около одиннадцати. Из ванной донёсся шум воды. Он допил кофе, быстро разделся, погасил свет, залез под одеяло и с трепетом стал ожидать появления женщины…

Под утро Сашке приснился сон, будто он зашёл в заводской туалет, но там вместе с мужчинами оказались женщины. И мужчины и женщины почему-то не обращали друг на друга никакого внимания и делали каждый своё дело.

"Видимо "женский" на ремонте", — подумал Саша.

Женщины, не зная о назначении писуаров, мыли в них руки. А мужчины им ничего не говорили по этому поводу. И Саша всё ждал, когда женщины выйдут из туалета. И когда, как будто, их не стало видно, он, наконец, занялся своим делом. Но всё равно кто-то прошёл за его спиной — и это была женщина — совершенно не обращая на него внимания. И Саша, поскорее закончив свою нужду, стараясь не смотреть на причёсывавшуюся у зеркала другую даму, поспешил к выходу, где столкнулся с пожилым мужиком, похожим на Дядю Колю, который остановился в середине прохода и неспешно расстёгивал ширинку на пуговицах.

Разминувшись с мужиком, Саша выскакивает из туалета, вливается в поток рабочих, который несёт его по коридору. И только тогда вдруг Сашу поражает мысль: он, ведь, забыл застегнуть "молнию" на брюках! Возвращаться в туалет — поздно! Поднимаясь по лестнице, скрываясь за чьей-то спиной, он ухитряется ухватиться за язычок "молнии" и незаметно поднимает её вверх. Но, вот, ужас! "Молния" — поломана! Он гоняет язычок вверх и вниз — всё безрезультатно. Лестница кончается. Он поднимает вверх глаза — и… просыпается.

Рядом с ним спит чужая некрасивая женщина. На кухне гремят кастрюлями и посудой. На подоконнике сидит кошка и не сводит с Сашки глаз. Болит голова и хочется пить.

Стараясь не разбудить Галину, он осторожно выползает из-под одеяла, находит свои брюки, вытаскивает из кармана ручные часы и понимает, что опоздал на работу.

Выждав момент, когда Галина мать, перестав возиться на кухне, заходит в туалет и закрывается изнутри, он тихо выходит в коридор и, не ответив на вопрос: "Это ты?", — выскальзывает на лестницу.

По дороге на работу, с ужасом вспоминая прошедшую ночь, Сашка думал о том, что всё случившееся с ним отнюдь не ново. Он припомнил роман Стендаля "Красное и Чёрное" и подумал, что всё это давно изучено, описано и осмысленно. А потому даже каждое последующее его желание и действие предопределены. И любая его мысль и чувство уже не новы. Всё это имеет название и определение. Как много терминов изобрели люди, и писатели всё это давно описали. Любовь, страсть, похоть — всё это типично и так банально! И он, Сашка, лишь типическая фигура в типических обстоятельствах!

А Евангелие! Он даже и не вспомнил о нём после того, как женское тело оказалось с ним под одним одеялом. И он даже не решился с Галиной заговорить ни о нём, ни о ней. Но где же теперь ему найти эту книгу? Нет, не настало, видно, ещё для этого время…

Весь день Сашка с отвращением и одновременно с похотливым вожделением вспоминал и почти физически, хотя и по памяти, воссоздавал и чувствовал заново все те безумства, которым обучила его за эту ночь опытная женщина. Он был противен и мерзок сам себе. Он чувствовал себя грязным, и эта грязь была не только внешней, но также внутренней. И казалось, что от неё, как от проказы, нельзя теперь будет никогда очиститься. Он, Саша Волгин, совсем ребёнок, который продолжал ещё мечтать о романтической любви, вдруг пал до того, что сознательно провёл ночь с распутной женщиной. Разве сможет он теперь быть достойным своего идеала? "Нет!" — отвечал он себе, — "Никогда! Нет мне прощения! Я сам подписал себе приговор и отрёкся от своего счастья!"

Но одновременно с этим какой-то другой голос ему шептал: "Ты молодец! Теперь ты — настоящий мужчина! Так и надо! Ни о чём не жалей! Пора оставить детство с глупой романтикой! Спустись на землю и живи полнокровно, как все. И тогда ты будешь счастлив. Вот что такое счастье! Нет, не с Галиной. С другой. Теперь ты будешь смелее и уверенней! И она станет твоей! Представь! Она — твой идеал — и вдруг вся твоя, как та, что вчера…" И у Сашки замирало сердце от оживающих воспоминаний вчерашних "физических упражнений"…

Вечером дома он побросал в стирку своё бельё, налил в ванну воды и тщательно вымылся. Вчерашняя музыка ныла в болевшей и без того голове. Осадок духовной грязи не давал ни секунды покоя. Он не переставал осуждать и ругать себя, и хотелось, чтобы всего вчерашнего не было. Он пытался оправдать себя, говоря, что так поступают многие. Например, Володя… Но эта мысль не помогала. Что-то безвозвратно пропало, и было до слёз жалко этой потери…

Позвонил дворник, спросил, болит ли голова. Сашка сказал, что не болит, хотя голова так и не проходила. Володя поздравил его с "боевым крещением" и предложил встретиться в ближайшие дни. Саша согласился и поспешил распрощаться. После разговора с приятелем угрызения совести как-то отошли на второй план. Своим участием Володе удалось сгладить душевные терзания Саши.

 

20. Противогаз

В четверг, после работы, Сашка отправился в новое помещение клуба ДОСААФ. Войти внутрь оказалось невозможно, поскольку в новом Подвале стоял такой сильный дым, что нельзя было продохнуть. В нерешительности Сашка остановился у входа, слушая треск сварочного аппарата.

Вскоре треск прекратился, и из Подвала выскочил, тяжело дыша, Славка Клац, в чёрных защитных очках.

— Ух! Пять-на-Десять! — выдохнул он, увидав Сашку и стаскивая с лица очки.

— Чего пришёл? — добавил он.

— Помочь, — ответил Саша.

— Не хрена здесь помогать! Видишь, что делается! Дай лучше закурить!

— Нету.

— Эх, ты! "Нету…" — передразнил Сашку Клац, — А ещё хочешь помогать!

— А где все ребята?

— Где? А ты у них спроси, где!

— Эй, ты, сварщик! — услышал Сашка позади себя голос Романова, — Противогаз сними!

— Какой ещё противогаз? — огрызнулся Клац, не включаясь в юмор.

— А! Это у тебя не противогаз? Это у тебя лицо такое? — Володя Романов подошёл ближе. — А я думал, ты — в противогазе!

— Вместе с Романовым подошёл Наумов.

— Сам надень себе противогаз на зад! — огрызнулся Клац. — Чего пришли?

— В долю берёшь? — Романов остановился рядом с Сашкой.

— Нет! — Славка натянул на глаза очки, поправил на затылке резинку, их удерживавшую, и шагнул в дымную дверь Подвала, откуда сразу же послышался его кашель.

Романов и Наумов поздоровались с Волгиным за руку.

— Помогать пришёл? — поинтересовался Владимир.

— Да, хотел, вот, было… А он… — Саша мотнул головой в сторону Подвала, — говорит, что не надо…

— Ему, конечно, не надо! — Романов сплюнул в сторону со злости. — Ведь за свою "халтуру" он две сотни хапнет. Зачем ему с друзьями-то делиться! Он лучше подарочек купит своей Леночке!

— "Евреи, евреи, кругом одни евреи!" — ехидно пропел Наумов.

— Ну, уж не скажи! — продолжал Романов. — Его-то жёнушка — не еврейка! Смазливая бабёнка! А он, дурак, не понимает, что она ему рога наставляет! Очень он ей нужен, черномазый! А скажешь — не поверит! Обидится до смерти!

— А двусотенную-то перед ней выложит! — подхватил Наумов.

— Бабу на друзей променял сука! — Романов снова сплюнул на землю.

— Ничего! — Наумов тоже сплюнул, — Поймёт — поздно будет!

— Да, уж, конечно, она из него вытянет всё до нитки! А потом бросит дурака чернозадого! — Романов вытащил пачку "Столичных" и, протянув вперёд, предложил обоим ребятам.

Волгин отказался, а Наумов взял сигарету и закурил вместе с Романовым.

— А откуда вы знаете такое про неё? — поинтересовался Сашка больше из-за того, чтобы поддержать разговор, чем из любопытства.

— Откуда?! — возмутился Романов. — Да она почти со всем Заводом уже переспала.

— А они, что, женаты?

— То-то и оно: поженился, дурак, недавно втихоря! Никого из нас даже на свадьбу не позвал. Говорит — праздновал только с её родственниками. Своей родни у него нет… Он — детдомовский. Всё это — с её подачи. Не хочет, блядь, чтобы он с друзьями дружил… Думаешь, он ей нужен? Не он — а его квартира с автомобилем!

Романов жадно затянулся несколько раз, тяжело выпустил дым.

— Сегодня работы не будет, — добавил он, обращаясь к Сашке. — Черномазый всё сварит — и тогда мы будем доски на стеллажи класть. Я выбью сотню на это дело — раскидаем между собой поровну, а ему — хрен!

— Правильно! — согласился Наумов.

Володя подвёз ребят до метро.

— Приходите в Подвал через неделю, — сказал он на прощанье, приоткрыв окошко своего автомобиля. — А лучше — созвонимся заранее, чтобы все пришли одновременно.

Спустившись в метро, Волгин расстался с Наумовым, так как ехать обоим нужно было в разные стороны.

"Так он мне и позвонит!" — подумал Сашка, входя в подъехавший поезд. — "У них там своя команда сколочена… А меня терпят только лишь так, по старой памяти… И зачем я туда таскаюсь? Хочется доделать радиостанцию, конечно… Но конца работе не видно… Каждый раз придёшь — не успеешь просверлить двух отверстий — обязательно требуется работа для нужд Подвала".

Было жалко пропавшего вечера. Придя домой, Сашка почувствовал опустошение и усталость.

"Скорее спать", — подумал он, закутываясь в одеяло, — "Завтра — снова на Завод".

 

21. Болванка

— Володя, а почему ты не ругаешься матом? — спросил Сашка дворника, неожиданно для себя сделав это открытие.

— Матом? А зачем? Русский язык и без мата достаточно богат. Так я считаю! — ответил Володя и добавил: — Ведь надо же как-то противостоять! Иначе засосёт!

— Что засосёт?

— Как что? — удивился дворник. — Жизнь!

— Значит материться — это жизнь, и ты противостоишь жизни?

— Наоборот. Без мата — нормально. А мат — это первобытный век, когда человек не умел или не умеет нормальными человеческими словами выразиться.

— Так-то оно так, — согласился Саша, — Но с матом как-то веселее! Можно пошутить послаще. К примеру, взять какой-нибудь анекдот. Хотя бы этот: Сидит Петька на рельсах, а к нему подходит Чапаев и говорит: "Что, твою мать, расселся?! А ну, подвинься!" — Сашка засмеялся. — Как же тут можно без мата, а? Будет не смешно.

— Почему — не смешно? Ты хотя бы понимаешь соль этого анекдота?

— Соль? Так, ведь, вся соль-то как раз в матерных словах: "твою мать…" и прочих!

— Эх! Старик! Ничего ты не понимаешь! Это же очень старый анекдот! И соль в нём вовсе не в матерных выражениях, а в том, что тут показывается тупость Василия Ивановича: зачем Петьке двигаться?

— Как зачем? Чтобы Чапаев сел рядом с ним.

— Зачем, спрашивается, двигаться — если рельсы — длинные?

Сашка задумался.

— А ты — прав! — согласился он, — А я об этом как-то и не думал… Наверное и тот, кто рассказал мне этот анекдот, сам не понимал этого… — Сашка вспомнил, как Славка Потапкин когда-то давно рассказывал этот анекдот, и все в Подвале дружно смеялись над матерными неологизмами.

— Вот и получается, старик, — продолжал Володя, — Мат занимает главное место, затмевая собою суть! А вообще-то, насчёт анекдотов ты — прав! — Володя остановился, чтобы прикурить. — Например, вот такой анекдот: Носильщик на вокзале видит, что кто-то без его ведома нагрузил на его тележку целых десять чемоданов, и кричит: "На хрена до хрена нахреначили?! А ну, расхреначивай нахрен к хренам!" Вот тебе пример выразительности русского языка, пусть и матерного, в данном случае!

— А как насчёт другого анекдота? — подхватил Сашка, окончив смеяться.

— Сидит на террасе князь, с бокалом вина, — начал рассказывать Сашка, — . "Князь, не хотите ли чашечку кофе?" — спрашивает графиня…

Володя перестал курить. Анекдот был ему незнаком.

— Ну? А дальше? — не удержался он, видя, что Саша нарочно испытывает его терпение, сделав паузу.

— А разве ты не знаешь этот анекдот? — как бы нарочно удивился Саша и продолжил:

— Князь, не желаете ли вы чашечку кофэ?" — спросила снова графиня, подходя ближе.

— Отнюдь! — ответил князь, отодвинул в сторону бокал, после чего оба быстро удалились в другую комнату.

А в это время на дворе кузнец Иван ковал болванку…

— Не желаете ли выпить со мною чашечку кофэ? — спустя час спросила графиня пожилого барона, сидевшего на террасе и вдыхавшего свежий воздух.

— Отнюдь! — ответил барон, после чего оба быстро удалились в другую комнату.

На дворе кузнец Иван продолжал ковать болванку.

На террасе сидел герцог и курил сигару. К нему приблизилась графиня и прошептала:

— Герцог, не хотите ли чашечку кофэ?

— Отнюдь! — ответил герцог, поднялся, бросил с террасы недокуренную сигару, после чего оба быстро удалились в другую комнату.

Сигара, подхваченная порывом ветра, попала кузнецу прямо в лицо и больно обожгла его. Он выпустил болванку и уронил кувалду себе на руку. Болванка упала с наковальни и угодила кузнецу по пальцу босой ноги. Он ухватился другой рукой за больную ногу, начал прыгать на одной ноге и кричать:

— Ах! Мать твою на-Десять! Перемать тебя в корыто и надвое-раз-два! И туда вас всех в душу нать-пинать!! Ах ты-растать! Туды вас, гать-и-мать, растуды и всех туда белева-голова-ан-да-и-мунда!

Сашка выдал скороговоркой набор нецензурной брани и только когда задохнулся ругаться, остановился, что означало неожиданный конец анекдота. Володя не удержался и от души рассмеялся. Смеялся долго, до слёз.

— Ну, старик, молодец! — похвалил он своего приятеля, — Где же ты раскопал такой анекдот?

— Да сам придумал, — скромно ответил Сашка. — Я какой-то фильм смотрел про господ, помещиков и крепостных. А потом у меня в голове созрел этот анекдот… Сам собой как-то созрел… Ты первый его понял. Другие не находили в нём ничего смешного. Так что: как же — без мата? Никакой соли не будет!

— Анекдоты — это особая вещь! — Володя двинулся дальше по тротуару, где друзья, прогуливались, встретившись после работы. — Но жизнь — это не анекдот… Ведь, к примеру, почему ты не ругаешься при женщинах? — Потому что ругаться — неприлично, — сам себе ответил Володя. — Так почему ж это неприлично при женщинах, и прилично при мужчинах? Нет! Это всегда неприлично! Впрочем, ты можешь ругаться при мне. Я тебя за это не осуждаю. Это твоё право. Но и моё право — не ругаться, хотя бы из моего уважения к тебе.

Володя закончил своё нравоучение. Сашка задумался. В словах дворника была доля истины.

— Пойдём в кафе! — предложил Саша.

 

22. Верное средство

Чтобы не тратить лишних денег, друзья купили бутылку портвейна и отправились в "стекляшку" — кафе, светившее издали большими окнами, завлекавшими проходивших мимо мужиков. Днём оно служило обыкновенной столовой, куда приходили рабочие и служащие, школьники, женщины, дети и красивые девушки. А вечером в кафе открывался буфет, и к нему стекались мужики, по шесть — по восемь человек занимали небольшие столы, передвигали стулья, вытесняя ещё не успевших доесть свой поздний обед или ужин трезвых людей. Входил в полупустое кафе какой-нибудь трезвенник, становился в очередь за едой, и когда отходил от прилавка с нагруженным подносом, то был немало удивлён произошедшей перемене, долго искал место, где бы съесть свой остывающий ужин.

После некоторых поисков и ожиданий молодым людям удалось занять угол стола и найти два стула. Для видимости пришлось взять в буфете по 150 грамм портвейна и по тарелке закуски: холодца с хреном.

— Ты в армии служил? — спросил Саша, когда друзья выпили по пол стакана.

— Нет. Я всегда ненавидел военных, — ответил дворник. — Хотя мой отец и был военным.

— А как тебе удалось избежать службы?

— Это — целая история! Чего я только ни перепробовал!

— Расскажи мне, пожалуйста, — попросил Сашка, — Ведь меня должны скоро забрать, ты понимаешь…

— Что тут рассказывать! Сначала я пробовал поступить в ВУЗ. Поступил на вечернее отделение. Тогда с вечернего не брали, хотя и могли всё же взять после окончания: но это было лучше, чем ничего. Тогда я стал "тянуть резину". С одним приятелем мы нарочно "завалили" экзамены и остались на второй год. Но это не помогло. Вышло постановление, что с вечернего можно брать в армию. И тогда я начал "косить". Попробовал со зрением — не вышло. Кто-то посоветовал — и я начал пить эфедрин — он повышает давление — и жаловаться на сердце. Положили в больницу. Мой товарищ продолжал мне передавать в больницу эфедрин. Конечно, я здорово себе навредил со здоровьем. Но всё равно… Оказалось, что и сердечников у нас забирают в армию. Так что никак мне не удавалось отвертеться!

— Что же ты сделал? — не выдержал Сашка, пока Володя молчал, чтобы промочить горло.

— А ничего! Всё оказалось очень просто… для меня… Надо было просто знать законы! Ведь они рассчитывают, что ты — лопух, и ничего не знаешь. И сами никогда тебе не сообщат о твоих законных правах… У нас по соседству один военный в отставке жил, приятель моего покойного отца. Он мне и подсказал… Прихожу я однажды по повестке в военкомат. Мне говорят: так-мол-и-так, завтра — с вещами. А я им на стол справку — бац! А там сказано, что я — единственный кормилец престарелой матери. У них так и отвисла челюсть! Не ждали! Недобор! Надо срочно кого-то другого искать, чтобы норму выполнить… Что поделаешь, тут — как на войне: каждый за себя: хочешь жить — умей вертеться! Знать бы мне сразу — не губил бы здоровья!

— Здорово! — воскликнул Сашка. — Повезло тебе! Как же мне-то быть? Может посоветуешь что?

— Да… Это дело непростое! — вздохнул Володя. — Но есть одно верное средство! Самое верное…

— Да ну?! Что же это такое?

— Тс-с… — Володя наклонился к Сашиному уху. — Могут услышать! Ишь, один мужик, напротив, пасёт… Я давно заметил… На стукача похож…

Друзья начали разговаривать тихо, то и дело приближаясь ртом к самом уху.

— Так что ж это такое за средство? — Сашка сгорал от нетерпения узнать секрет.

— Психушка, — прошептал дворник ещё тише прежнего, отдёрнулся от Сашки, осматриваясь вокруг, затем снова наклонился к самому уху юноши и прошептал:

— Тот самый приятель, что помогал мне косить, смог отвертеться только через неё.

Володя выделил последнее слово, и в Сашином представлении "она" приобрела какой-то одушевлённый образ.

— Расскажи: как?!

— А так: приходит он к психиатру и говорит, что верит в Отца и Сына, а, вот, в Святого Духа никак поверить не может и потому прямо не знает, что ему делать и как, мол, дальше жить.

— И что ж?

— Что?! Сразу же положили в больницу. Я ходил к нему туда с пол года, водку проносил. Вышел с диагнозом: шизофрения. Куда ж такого брать в армию? Так и отвертелся. Лучше всякого ВУЗа.

— А в институт сложно поступить?

— Смотря в какой. Но только, ведь, это не спасает. Всё равно потом заберут. Тебе сколько лет?

— Девятнадцать будет.

— А берут до тридцати…

Володя достал из кармана бутылку, подцепил ключом от квартиры пластмассовую пробку, налил по пол стакана.

— А чтобы через психушку закосить, что, всё-таки нужно сделать? — спросил Сашка, опустошив сразу свой стакан до дна. — Неужто, если я прямо так сходу скажу про Святого Духа, так и сработает, как надо?

— Ты должен сам нащупать про что и как сказать. Что больше тебе подходит… Тут шаблона не может быть. Иначе сразу раскусят… Приди сначала к терапевту… Прикинься простачком, простым работягой. В ПТУ или на Заводе у вас таких полно. Возьми себе кого-нибудь, как пример… Вживись, так сказать, в его образ… Пожалуйся на сердце, на то, на сё… Затем, между прочим, скажи, что страдаешь бессонницей, страхами… Скажи, что стал забывчив и тому подобное… Главное — не переборщить! Почитай что-нибудь о нервных расстройствах — чтобы лучше знать. Но только не подавай виду, что понимаешь что-то об этих расстройствах. А то ляпнешь какой-нибудь термин медицинский. И тогда всё пропало…

Дворник снова приложился к своему стакану, огляделся по сторонам, наклонился опять к Сашке, который сидел неподвижно, забыв про свою выпивку, стараясь переварить услышанное только что и не забыть ничего…

— Терапевт направляет тебя к психиатру, — продолжал дворник. — Приходишь к психиатру, стараешься казаться подавленным, скованным, будто боишься чего-то. Говоришь то же самое, что и терапевту. Больше жалуешься на общее плохое самочувствие. А дальше от тебя мало что зависит. Будут задавать вопросы, могут учинить специальные тесты. Или тебя сразу отфутболят — это если ты плохо войдёшь в роль — или… направят в больницу.

— А зачем идти к терапевту? — Саша взялся за свой пустой стакан.

— Если ты этого не просекаешь — то у тебя вряд ли что получится! — Володя взял Сашкин стакан и, прикрываясь полой пиджака, наполнил его вином. То же самое он сделал со своим стаканом. Если кто и мог заподозрить молодых людей со стороны в чём-то нехорошем, так мог решить что они просто-напросто распивают принесённое с собой вино, а вовсе не готовят нанести урон советским вооружённым силам.

— Ну, скажи, всё-таки, — упрашивал Сашка. — Что если я сразу пойду к психиатру? Я не понимаю, зачем идти к терапевту, если мне нужен психиатр?

— А затем, что психиатр обязательно спросит, как ты догадался к нему обратиться. Если ты сам догадался, то значит ты — слишком умный для психа и, стало быть, способен разыграть весь этот спектакль и — вовсе не псих, а пытаешься закосить. А если — не сам, то кто тебя направил? Может быть, ты скажешь, что я тебя направил и всему научил? Нужно обязательно иметь косвенное прикрытие и разыграть комедию по порядку, превратиться в шестерёнку большого механизма, который сработает так, как надо, и в своё время. Ты что не смотрел фильм про Штирлица? А? Ну, теперь-то понял?

— Понял… Я просто хотел наверняка уточнить… Слишком много для меня пищи для размышления сразу… Да и охмелел я уже порядком… Ты не думай, Володя, что я такой уже тупой совсем… И анекдот про Чапаева я не просёк только потому, что мне его давно рассказали, и потом я никогда не задумывался о его скрытом смысле… Ты меня многому учишь… Раскрываешь, так сказать, глаза на мир… Мне с тобой очень интересно…

— Тебя когда должны забрить?

— Осенью…

— Тогда к врачу нужно идти сейчас.

— Почему сейчас, а не осенью?

— Потому что там — не тупые! Они обязательно спросят, когда тебе в армию, и хочешь ли ты служить в армии.

— И что же мне отвечать: "Не хочу", или наоборот: "Хочу"? Ведь и так и так нельзя…

— Подумай что! Ты должен стать хитрее их всех. Иначе загремишь! И вот ещё что! — Володя зашептал ещё тише, — Если что случится, — ты додумался до всего этого сам! Я тебе ничего не советовал! Иначе оба загремим! Если вскроется, то пойдёшь в тюрьму, а потом — всё равно отправят в армию.

— Да… — протянул Сашка, — Я слыхал об этом… Это называется дезертирством.

— То-то! Но ты не бойся! Ведь доказать, что ты не псих очень трудно. Если, конечно, сам не признаешься. И не вздумай кому рассказывать всё, что я тебе поведал. И вообще — никому ни слова, что собираешься закосить. Даже собственным родителям. Узнают — настучат. Подумают, что для твоего блага, а выйдет наоборот. Просто отправляйся как можно скорее к терапевту, лучше с похмелья, когда трясёт. И никому не верь, особенно там, в психушке. Там будет полно стукачей! Они тебя обязательно попытаются расколоть. Ни под каким соусом ты не должен говорить, почему ты там оказался на самом деле!

Володя замолчал, откинулся на стуле. Сашка отправился купить закуски. Дворник медленно потягивал вино, будто что-то обдумывая, вспоминая что-то и взвешивая: "Стоило ли направлять Сашку на этот путь? Может лучше таким, как он, идти в армию?"

Вернулся его молодой приятель. Друзья разлили остатки вина по стаканам. Володя отставил пустую бутылку к окну, прикрыв шторой, так, будто это была совсем не их.

На стене, рядом с буфетом, находилась надпись: "Приносить и распивать спиртные напитки строго воспрещается!" Он взглянул ещё раз на надпись, отодвинулся со стулом поближе к шторе, где спрятал бутылку, протянул руку и переставил бутылку ещё дальше от себя, затем вернулся со стулом назад к столу и быстро допил остатки вина.

"Он же сам меня попросил рассказать!" — завершил он свои сомнения про себя, — "Всё равно у него ничего не получится…"

— В армии плохо, — будто угадав мысли своего друга, начал Сашка. — "Старики" травят новичков, издеваются… Муштра… Я этого не вытерплю! Я же — свободный человек! Итак приходится таскаться на Завод каждый день! А там — целые два года — ещё хуже, чем на Заводе! Много хуже! И ведь когда-то не знал, что такое ждёт! Жил, надеялся на лучшее, мечтал…

В горле у Сашки возник твёрдый ком. Он замолчал, не в силах больше говорить. Дворнику понравилась мысль приятеля. Он был удивлён, что его молодой друг размышлял так зрело, не по годам, совсем, как он, когда-то. Вдруг он проникся к Сашке ещё большей симпатией и подумал: "Я сделал всё, что мог, чтобы помочь бедному парню — как когда-то и мне помогали".

Володя почувствовал новый прилив вдохновения.

— Знаешь, что сказал Эйнштейн по этому поводу?

Володя поднял пустой стакан и перевернул его вверх дном.

"Когда я вижу марширующих военных, я удивляюсь щедрости Господа Бога, который наделил их головным мозгом. Они вполне могли бы обойтись одним спинным", — процитировал он великого физика.

— У тебя есть ещё деньги? — спросил Саша.

— Кое-что осталось.

— Возьмём ещё вина?

— А не много ли будет?

— Нет…

Володя поднялся и направился к буфету. Минут через пять он вернулся с двумя полными стаканами вина.

— Я буду тебе должен, — сказал Сашка.

— Пустяки, старик! Сочтёмся…

Друзья пригубили стаканы, помолчали.

— Ты крещёный? — вдруг спросил Саша.

— Да.

— А как?

— Как? Да в детстве, мать говорила, что бабка крестила.

— А сам-то веришь?

— Я? — Володя не ожидал от Сашки таких вопросов. Чтобы помедлить с ответом, он пригубил вино, а потом ответил: — В общем-то, как тебе сказать? Скорее "да", чем "нет"…

— А ты читал Библию?

— Читал…

— Я вот-что думаю… Мне бы нужно до армии креститься… Да и вообще, понять, что это всё такое… Ведь, сам понимаешь, можно и не вернуться оттуда.

— Так ты, что, думаешь не связываться с врачами?

— Я не знаю…

— Если б мне не удалось отвертеться через мать, то я бы попробовал через… — Володя не договорил, стал озираться по сторонам, не подслушивает ли кто их разговора. Он уже тоже изрядно захмелел и забыл об осторожности. Теперь он снова вспомнил, где находится. Впрочем, кругом них были одни пьяные мужики, обсуждавшие свои собственные проблемы. Оценив обстановку и убедившись, что никто на них не обращает внимания, он успокоился.

— Я попробую… — неуверенно сказал Сашка, — Я обязательно попробую сделать всё, как ты сказал, — добавил он увереннее. — Вот, возьму и завтра же отправлюсь к врачу!

Саша замолчал. Молчал и Володя. Он совсем не предполагал, что его приятель решится на такое.

— Только и оттуда можно тоже не вернуться, — Саша опустил лицо над своей пустой тарелкой, будто разговаривая с самим собою. — Ты же сам говорил, что можно и загреметь…

— Тогда — другое дело, — тихо проговорил дворник, глядя в свой стакан, — Помнишь, мы с тобой говорили о философии?

— Помню.

— Я тогда сказал, что философий много, и нужно иметь некий общий взгляд…

— Ну?

— Так вот: религиозный взгляд и является общим взглядом. Я это имел тогда в виду.

— Понятно. Только мне от этого не легче, — Возразил Саша. — Когда я ещё учился в школе, то нашёл у сестры какую-то религиозную книгу, почитал немного и понял, что такую книгу нужно всё время иметь под руками, чтобы изучать. Там говорилось о чудесах, которые совершал Христос. Я прочитал немного. Но меня так поразили эти чудеса! Мне показалось, что эти чудеса вполне возможны, нужно только уметь их совершать, как Он, Христос…

— Например, — продолжал Саша, — Я запомнил, как Он раздал хлеб и рыбу нескольким тысячам, и всем хватило. Ты веришь, что это возможно? Ты знаешь, о чём я говорю?

— Да. Я знаю. И даже допускаю, что такое возможно… Теоретически…

— Я тогда подумал, что когда-нибудь обязательно достану эту книгу и прочту. Но до сих пор она мне не попадалась…

Сашка вспомнил про Новый Завет, который видел у Галины, но говорить об этом с Володей не хотелось.

— У меня есть эта книга, — сказал дворник.

— Не может быть! Это — правда? Ты мне дашь прочесть?

— Дам, конечно. Я ведь тебя очень хорошо понимаю…

Друзья здорово нагрузились. Утомившись от душного воздуха распивочного заведения, они решили его покинуть.

На улице, выкурив по сигарете, они направились было к метро. Но на пол пути на Сашку вдруг нашло какое-то затмение. Он закричал не своим голосом протяжно: "А-а-а-а!", бросился на проезжую часть, проскочил перед затормозившим автомобилем и, размахивая над головою руками, с криками, припустился бежать по середине мостовой так быстро, что Володя даже и не подумал его догонять, а только постоял, посмотрел вслед убежавшему и, чему-то усмехнувшись про себя, направился своей дорогой.

Пришёл в себя Сашка, обнаружив, что стоит на коленях, уткнувшись лицом в ладони, прижатых к полу рук. Откуда-то слышалось пение. В недоумении он приподнял голову и огляделся. Это был совсем не сон. Вокруг него было много людей, и некоторые, как он, тоже на коленях.

Шатаясь, он поднялся на ноги и, осмотревшись внимательнее по сторонам, с ужасом для себя обнаружил, что находится в церкви, почти у самого алтаря.

Священник стоит спиною к нему и громко читает что-то на церковно-славянском… Сашка вслушивается, пытается понять… Ему слышится что-то знакомое… Разве он это когда-то читал? Может быть тогда, в книге, что нашёл у сестры?

"… И приступлъ к нему искуситель рече: аще Сын еси Божий, рцы, да камение сие хлебы будут…"

Сашка огляделся по сторонам. Стоящие вокруг склонили головы, вникая словам священника. И Саша, не решаясь нарушить порядок, тоже замер. А священник продолжал читать:

"…Тогда поят его диавол во святый град, и постави его на криле церковнем, и глагола ему: аще Сын еси Божий, верзися низу: писано бо есть, яко Аггелом своим заповесть о тебе, и на руках возмут тя, да не когда преткнеши о камень ногу твою…"

Слева от Сашки стояла молодая девушка, в платке. Она держала перед собою руки: правую ладонь в левой, и что-то загадочное было в её облике. Саше припомнился фильм про сектантов "Тучи над Гродно". Но думать было некогда. Он боялся быть обнаруженным в том, что пьян. Кем? Да хотя бы этой же девушкой! "Какой стыд!" — думал он, превозмогая тупое опьянение, впрочем, прояснявшегося слегка сознания. — "Потом, потом… я обязательно себя за это накажу!" — говорил он себе. — "А сейчас — поскорее бы сбежать!"

"…Паки поят его диавол на гору высоку зело, и показа ему вся царствия мира и славу их, и глаголя ему: сия вся тебе дам, аще пад поклонишися…"

Сашке становилось не по себе. Он почувствовал, что сейчас повалится на пол и уснёт мёртвым сном. И чтобы это не произошло, он собрался с силами и мысленно взмолился: "Помоги мне, Господи!" И тут же он услышал, как священник воскликнул: "Аминь", и хор что-то торжественно запел, и люди оживились.

Опомнившись, Сашка бросился к выходу, сразу наткнувшись на какую-то старуху, которая, перекрестив его, сказала:

— Помоги ему, Господь!

Выбравшись на улицу, Сашка долго стоял, пытаясь сообразить, в каком районе города он оказался, пока не спросил прохожего, как пройти к метро. Рядом оказалась станция Новокузнецкая. Благополучно проскочив через милицейский кордон, он сел в поезд и, заснув, уехал на конечную станцию, в Беляево. Лишь в середине ночи, после долгого пешего пути, он добрался до дома, упал ничком на неразобранный диван и заснул мёртвым сном.

 

23. Баланс приятного настроения

Оставшись один, Володя направился домой, но не дойдя до метро, вспомнил о существовании совсем новой пивной, открывшейся неподалёку. Войдя в неё, первое, что он услышал, был крик ребёнка, которого держал на одной руке молодой мужик. Поморщившись от кольнувшей головной боли, дворник двинулся вперёд, чтобы пробравшись среди толпы, найти хвост очереди. Гул голосов, забивший тесное помещение почти до отказа, звон пустых кружек и, время от времени, плач ребёнка, — всё вскоре смешалось до привычного уровня нормы. Володя встал в очередь и задумчивым взором оглядел всё вокруг себя, не останавливаясь на фрагментах, и стал отсчитывать деньги: за это время он понял, что выпьет две кружки.

Гул смешивался с дымом. Кто-то выдохнул никотин, он повис в пустоте, между головами людей и потолком, несмотря на крик продавщицы: "Да, не курите, вы, черти!" — и медленно рассеивался в сторону только что вошедшей вслед за дворником целой группы.

Наступило странное затишье. Все почему-то перестали говорить, будто по какой-то команде. Все, кроме плачущего ребёнка. Перестали на мгновение — и потом снова атмосфера пьянящего гула пивной вернулась к требуемому уровню и почти заглушила крик ребёнка.

Потом сзади, где-то справа, кто-то запел и перестал почему-то внезапно, как будто задохнулся или умер, или просто мгновенно устал и передумал. При этом там же, сзади, чокнулись тремя кружками, — тогда и очередь сразу же подошла.

— Две, — сказал он, и за спиной пронесли плачущего ребёнка.

Гул поднялся выше.

"Не доливает", — подумал дворник, глядя, как на кружке образуется белая шапка пены.

Заняв обе руки пивом, он стал пробираться куда-нибудь, чтобы можно было поставить кружки. Где-то на подоконнике приткнулся, сделал большой первый глоток.

"Хорошо!" — он поставил кружку на подоконник, не выпуская рукоять, затем снова поднял и слегка пригубил. — "Зря он убежал!"

Он стоял и осматривался, привыкая к обстановке, как осматриваются, сев в автобус или поезд, готовясь к неблизкой поездке. Попытался вспомнить то, о чём думал по дороге к пивной, но не смог этого сделать. Первую кружку он выпил довольно-таки быстро, чего нельзя было сказать про вторую. Затратив на неё раза в два больше времени, он стал пробираться к выходу.

"Третью, что ли?" — пробежала мысль в ответ на то, как он увидел, что очереди за пивом почти что не было.

Выпив третью и четвёртую, он неспешно вышел, наконец, из пивной и, пережёвывая во рту вкус выпитого, направился к дому.

Ему нравилась лёгкость, созданная тяжестью выпитого количества; ему вообще нравилась некая точка, медленно проплывавшая по линии баланса приятного настроения; его медленные шаги проплывали во внутренней нерасплёсканной тишине; и было философское настроение — и он воочию осознавал свою экзистенциальную свободу.

Да! Ему не нравились громкие слова… Но понятия, стоявшие за ними, не отпугивали. Он научился выплёвывать косточки из гнилого фрукта… И если он опаздывал, то не суетился, что делали окружавшие "пешеходы", не опаздывавшие на самом деле никуда вовсе…

Володя остановился у газетного стенда, плохо освещённого фонарём, прочитал часть политических новостей, тут же их забыв.

Вечер кончился.

В метро было мало народу. Он ехал и строил планы на ближайшее. Они сами возникали в мозгу, и было приятно о их наличии и осуществлении в скором. Правда, они не хотели переплетаться и зависеть друг от друга. Но пустячные детали обдумаются и решатся потом, по ходу дела, сами собою… Главное же было радостно от замыслов и приятно — приятно так, как в сновидении…

Наступила его остановка, и на время он остановил себя в мыслях — нужно было сделать переход на другую станцию — а потом можно будет ещё думать несколько остановок.

Но потом уже не думалось: забыл, о чём думал до этого, и, пытаясь вспомнить и что-то объяснить себе, он устал и, когда вышел уже на улицу, то даже немного отрезвел.

Он прошёл по ночной улице. Было тихо. Он думал, что будет завтра, и что завтра будет, может быть, интереснее, чем сегодня…

Проехало свободное такси. Промчался пустой троллейбус. Снова сделалось тихо и скучно. В окнах светилось мало. Пугая, чернели подъезды. Не было неба, не было весеннего асфальта мостовой.

Он, погружённый в своё, скрылся в своём подъезде.

"Ступеньки"…

"Ключ"…

"Замок"…

"Коридор"…

"Тихо"…

"Надо включить свет, а то ничего не видно!"…

"Где выключатель?"…

"Дверь — закрыть на замок, сразу, пока не забыл!"

"Не разбуди мать…"

"Воняет — опять сходила под себя!"

"Раздевайся! Завтра разберёшься! Спать!"

 

24. Чёрная "Волга"

После пьянки с дворником и милиционером дядя Коля долгое время никак не мог в себя придти. До сих пор с ним не было случая, чтобы он напивался до беспамятства, хотя случалось принимать и большее количество спиртного.

"Никуда уже здоровье не годится," — повторял он себе одну и ту же мысль весь следующий день, не в состоянии даже найти силы, чтобы отправиться в пивную.

С каким-то нездоровым страхом вспоминались фрагменты вчерашних приключений. Особенно мучило плохо запомнившиеся приключения в метро. Перед мысленным взором то и дело возникало бородатое лицо дворника и — окровавленное — одноглазого незнакомца, ещё какой-то труп на мостовой и — милиция!

"И как это я выбрался сухим из воды опосля всего?" — недоумевал Николай.

В середине дня кое-как почистив мокрой тряпкой пальто, он отправился всё же в пивную. На подходе к ней его ноги и сердце как будто сами собой заработали чаще, отчего в голове усилилась боль. На его счастье заведение оказалось открытым.

"Да! Пора бросать!" — подумал он, пригубливая пиво. — "Опохмелюся — и будя!"

Весь следующий день Николай не выходил из дому, смотрел телевизор, спал, а под вечер даже немного почитал какую-то книгу. На удивление своей жене и всю следующую неделю он приходил домой трезвым и с усердием предавался чтению и просмотру всех телевизионных программ, так что она стала подумывать, не приобрести ли им цветной телевизор.

К концу недели она испекла пирог с капустой, чего не делала уже в течение лет двадцати. Пили чай, и на глазах у старухи время от времени навертывались слёзы.

— Как же, Коля, жалко! — говорила она, — Володенька-то не дожил! Сейчас бы с нами тута сидел…"

И оба старика посмотрели на стену, где висела выцветшая фотография молодого человека, в военной форме.

В следующую субботу Николай сидел, как всегда дома, у телевизора, часто подходил к окну, смотрел на дождь и вдыхал долетавший в открытую форточку запах весенней прели. После обеда, не утерпев, он всё же оделся и отправился на улицу вынести на помойку мусор. Оставив в подъезде пустое ведро, вышел из двора и направился к табачному ларьку, хотя дома у него имелся приличный запас курева. Ничего не купив, Николай ради любопытства завернул к магазину, из дверей которого вытягивалась длинная очередь.

"Пить я не буду", — сказал он себе. — "Только посмотрю, что сегодня продают"…

Николая не хотели пускать в двери, полагая, что он хочет пролезть без очереди. Всё же ему удалось пройти к прилавку и увидеть витрину. Чего там только не было! И жигулёвское пиво! И дешёвый портвейн "Иверия"! И портвейн "Ереванский", и "777-ой"! И "Русская Водка", и "Херес" за 2-90, и сухое "Арбатское" двух цветов! И даже импортная "Havana Club" всего за 4-20! Не зря люди пришли сюда и стоят в такой длинной очереди! Не зря возмущались не хотевшие пропускать Николая! Ведь теперь он легко может взять без очереди всё, что захочет — и кому-то не хватит!

Его рука скользнула в карман брюк, нащупала мятый рубль.

А хочет ли он?

Да!!! Хочет!!!

И были бы у Николая сейчас деньги — он бы не устоял и обязательно накупил бы всего, что только б мог! И хотя он мог купить две бутылки пива, выпить их тут же и на сданную посуду купить ещё одну, а потом — упросить продавца дать бутылку пива за оставшиеся 25 копеек с тем расчётом, что, выпив содержимое, он тут же вернёт ему пустую посудину — и таким образом всего за один рубль выпить целые четыре бутылки пива! — Николай с мужеством отверг этот вариант, не желая "поганить" рот, размениваться на пиве, когда шла такая ярая торговля настоящим спиртным…

"Хотя бы знакомого кого встретить!" — думал он с тоской, выбираясь из толпы с чувством неудовлетворённости и вглядываясь пристально в возбуждённые лица людей.

Он дошёл до самого угла магазина, где находился конец очереди, но так никого и не встретил. Перед его мысленным взором стояла витрина со всеми видами напитков. Не в силах вернуться к реальности, он остановился, будто собирался вступить-таки в конец очереди, подождал с минуту, пока очередь не удлинилась, человек на десять, и… неспешно двинулся прочь. А люди всё подходили и подходили, будто сами собою рождались прямо из воздуха. И намереваясь обогнуть хвост очереди, он шёл к нему и никак не мог его достичь из-за того, что очередь росла прямо на глазах. За какие-то несколько минут она удвоилась, затем учетверилась и возвелась в степень…

"Эх! Не повезло!" — плюнул Николай с досадою. — "И почему я не взял денег! Теперь никак не успеть, если даже бежать до дому. Всё раскупят враз!"

Он наконец оторвался от очереди, обвернувшей угол здания, и направился домой с испорченным настроением. И зачем он только пошёл на улицу? Сидел бы себе дома…

Поднимаясь по лестнице с вонючим ведром в руке, Николай останавился, посмотрел вдаль через окно, туда, где ещё были видны спешившие в магазин люди, тяжко вздохнул…

"Ну, что ж…" — сказал он себе, подходя к квартире, — "Может оно и к лучшему так… Пронесло…"

Он вытащил из кармана ключ, открыл дверь, направился на кухню, чтобы утолить жажду водой.

Утром следующего дня, по-весеннему солнечного и бодрящего, Круглов отправился на Новодевичево кладбище, где он давно мечтал побывать на могилах известных мужей.

От метро он дошёл до Большой Пироговской. Оттуда ему открылся вид на монастырь, сверкавший на солнце золотом куполов. Перед входом стояло с десяток ярких автобусов, с надписью "Интурист", и толпилось много людей.

"Наверное на кладбище будет ещё больше!" — подумал Круглов и направился вдоль белокаменной монастырской стены, с боевыми башнями, похожими на шахматные ладьи, то и дело высоко задирая голову, чтобы ещё раз посмотреть наверх.

"Какая здоровая!" — говорил он себе. — "Наверное, по три всадника раньше проезжали по ней! Как, вот, только они через ладьи перелазили? И охота ж была строить!"

Николай загляделся на творение рук человеческих, а потом глубоко о чем-то задумался, да так, что опомнился лишь в конце Лужницкого проезда, где уже не было ни белокаменной стены монастыря, ни кирпичного забора Новодевичева кладбища. Он повернул назад, к кладбищенским воротам. Слева от них, у витрины цветочного магазина, стояли два человека, в штатской одежде и внимательно наблюдали за Николаем.

— Это, что ли, кладбище? — спросил Круглов у одного из них.

— Да, — ответил один, испытывающе смотря дяде Коле в глаза.

— Это правда, что здеся Хрущов похоронен? — тут же Николай кивнул головою в сторону ворот.

— А вы — кто такой? — вдруг спросил другой.

— Я-то? — дядя Коля шагнул навстречу, — Круглов — моя фамилия, — и он протянул человеку руку.

— Прочтите, — сказал человек и указал на стену, справа у ворот, где висела какая-то табличка.

Николай подошёл к ней и прочёл:

ВНИМАНИЕ.

СВОБОДНЫЙ ВХОД НА НОВОДЕВИЧЕВО КЛАДБИЩЕ.

ЗАПРЕЩЁН В СВЯЗИ СО СТРОИТЕЛЬНЫМИ РАБОТАМИ.

РОДСТВЕННИКИ ПРОПУСКАЮТСЯ ПО ПРОПУСКАМ.

Пока он стоял в недоумении, подъехала чёрная "Волга", из которой вышли две женщины, прошли мимо Николая и скрылись в приоткрывшейся металлической двери ворот.

— Что, и у них тоже есть пропуск? — спросил дядя Коля.

— Конечно, — ответил первый.

— Иди своей дорогой, отец! Тебе сюда ещё чуток рано! — засмеялся другой.

— Но-но! Сопляк! — пригрозил дядя Коля. — Поговори!

— Ты что? Неприятностей захотел на свою ж….?! — Смеявшийся вдруг посерьёзнел и вплотную подошёл к Николаю.

— Сейчас же тебя повяжут, дурака! — Он не мигая смотрел в глаза дяде Коле. — Видишь, машина уже ждёт! — И он мотонул головой в сторону чёрной "Волги", и та, как бы отзываясь, дважды уркнула мотором.

Не раздумывая долго, дядя Коля повернулся вокруг и зашагал прочь.

— Ишь! Видать старый не сразу врубился… — услышал он за спиной тот же голос и смех.

"Сволочи!" — прошептал Круглов едва слышно.

Прежде чем перейти Большую Пироговскую и повернуть к метро, он обернулся, и его взгляд снова упал на яркие, бодрящие взгляд, купола Преображенской церкви. И вспомнив о том, что где-то там один царский изверг, в дремучие времена, гноил свою сестру, Николай в смутной надежде получить удовлетворение за неудачу с посещением могилы Хрущова направился к монастырским воротам.

Кроме нескольких групп людей, толкавшихся на площади, рядом с автобусами, и, по-видимому, ожидавших гидов, по тротуару прохаживались два милиционера.

Круглов вошёл в бывший монастырь и, оставив за спиною Преображенскую церковь, пошёл к Смоленскому собору, вид которого вызвал у него необычайное величественное чувство. То и дело поднимал голову вверх, чтобы взглянуть на купол высокого здания колокольни, он шёл по асфальтированной дорожке, по которой вместе с ним двигались иностранные туристы, с фотоаппаратами и улыбающимися физиономиями.

По какой-то причине собор оказался закрыт. И тогда Николай пошёл к Успенской церкви. Перед нею он остановился у памятника какого-то неизвестного Сергея Фёдоровича Бубнова, с надписью, гласившей: "Ординарному профессору Императорского Университета". Там же Круглов прочёл: "Поступающий по правде идёт к свету, дабы явны были дела его, потому что они в Боге соделаны", — и задумался. Долго он стоял, погружённый, как бы, в полузабытье, пока, не подтолкнуло его что-то двинуться далее. Сделав несколько шагов, он снова остановился у другой могилы другого профессора — уже Московского Университета — Михаила Васильевича Духовского, который скончался на 54-ом году жизни, — и Николай высчитал, что пережил его уже на 18 лет…

Вместе с какими-то молодыми людьми он вошёл в храм, у самого входа в который стояла другая чёрная "Волга", а в ней тоже сидел шофёр.

Шла служба, и Николай заслушался пением хора, забывшись так, будто пропал совсем, испарившись из своего тела и слившись со словами церковного песнопения.

Когда отворились Царские Врата и дьякон вышел из алтаря вместе со священником, держа над собою Евангелие, Николай вернулся к действительности и как-то странно почувствовал себя — так же, как в тот весенний дождливый день, когда он шёл по бежавшему от таявшего снега ручью вдоль обочины дороги и не думал, что на перекрёстке встретит милиционера, а потом напьётся с ним… И мысль, как блудливая кошка, шмыгнула в открывшуюся прореху, и перед Николаем возник трагический образ Вишневского.

"Хорошо бы его снова повстречать!" — подумал Круглов. — "Может, помочь чем смогу… Ведь, пропадёт человек из-за проклятой водки!"

Всё это как-то вспомнилось и незаметно опять поглотило Николая, но уже по-другому: теперь он никуда не "испарялся", но на душе стало тяжело.

"Эх, и сам нехорошо живу!" — подумал он. — Как же другому помочь смогу?"

А служба продолжалась… Хор пел "Благослови душе моя Господа…" И Николай опять заслушался…

Он почти никогда не бывал в церкви, не знал службы, и потому смысл её сейчас он угадывал по-своему: не понимая из неё почти ничего, он испытывал, однако, чувство благоговения и безотчётной неведомой ностальгии по чему-то прожитому, забытому на века.

…Он вспомнил детство, мать, деревенскую церковь, где она пела в хоре и куда часто водила его с собой. Затем он вспомнил брата Степана, который умер от какой-то болезни на 16-ом году жизни. Когда его отпевали, мать почему-то не принимала, как всегда, участия в службе, и Коля её спросил: "Мама, а почему ты не на крылосе?" И мать, тогда неожиданно заголосив, зашлась в рыдании, так что женщины увели её под руки в придел, а мальчику дали пожевать хлеба. И всё это неизвестно откуда всплыло, вспомнилось, будто Николай только что стоял рядом с гробом своего старшего брата, которого он пережил на столько много десятков лет.

Затем Круглову вспомнилась весёлая молодая жена, предвоенные годы, сын, и то, как жена провожала их обоих на фронт, и как по-бабьи ревела, будто знала уже недоброе; как они с сыном ехали в одном эшелоне и почему-то так мало разговаривали друг с другом. Только тогда заметил Николай, что сын курил, и ничего не сказал ему на это, и сам закурил тоже. И оба понимали: война… А потом их распределили по разным поездам, и Круглов уже больше никогда не видел сына. И только он ступил на линию фронта, как сразу же их дивизия оказалась в окружении. Чудом удалось вырваться к своим, и свои поверили, не расстреляли и не отправили в лагерь, а только до самого 47-го ему пришлось работать и ночевать за колючей проволокой на закрытом военном Заводе.

"Ве-ечный покой подаждь им, Господи…" — пропел священник, и Николай снова вернулся из прошлого. И тогда он подошёл к "ящику", купил свечку, и, неумело перекрестившись, поставил её на Канон.

Перед концом службы священник, оказавшийся самим митрополитом, Крутицким и Коломинским Ювеналием, как узнал о том дядя Коля от какой-то старухи рядом, читал проповедь, в которой призывал следовать примеру неких святых великомучеников, много раз сладко повторял слова "надо" и "подобно как".

Затем под богородичное пение состоялась церемония торжественного ухода митрополита. Какая-то старуха, сгорбившись в три погибели, поспешно раскручивала толстый рулон ковровой дорожки, по другому концу которой уже шествовал митрополит со свитой. Один из свиты забежал вперёд митрополита, остановился перед Николаем и, сказав: "Петь надо! Всем надо петь!" — повернулся к нему спиной и сам что-то запел. Окружавшие Николая люди тоже запели. Митрополит прошествовал, властно благословляя направо и налево.

"Вот чья, поди, "Волга"-то стоит у входа," — подумал Николай, и, потеряв интерес к церемонии, вслед за митрополитом тоже направился в выходу.

После некоторой задержки, выйдя из церкви, он ощутил в горле твёрдый ком. Безо всякой его воли необычное чувство трагического подступило к нему и, как бы, схватив его, заявило: " Вот она, Коля, какая на самом-то деле жисть!"

За воротами монастыря он поспешил закурить, не спеша направился по берегу озера, куда-то — вокруг всего "Некрополя".

 

25. "Вerioska" shop

Поднимаясь вверх по Лужницкому проезду, у магазина "Берёзка", Круглов остановился, чтобы дать прикурить молодому парню, с длинными волосами. Он угостил подростка "Беломором" и спросил:

— Чего не стрижёшься-то?

— А зачем? — ответил парень вызывающе.

Николай ничего не сказал, помолчал. А парень добавил, как бы оправдываясь:

— Хипую я, отец…

— А тут, что, только иностранцев пускают, в энтот магазин-то? — поинтересовался дядя Коля.

— Да, только для белых! — ответил парень, сплёвывая перед собой на асфальт.

— И чего ж здеся продают?

— Продукты.

— Ишь ты! Продукты! — повторил дядя Коля, доставая себе другую папиросу и тоже закуривая. — Тоже, поди, люди… То-ж, поди, исть хотят…

— Они-то — люди. А мы, вот, хто? — парень закашлялся от дяди Колиной папиросы.

— Они. Что, особенные какия, что-ли?

— Хто? Иностранцы? — переспросил парень и сам ответил, — Конечно! Не то, что мы с тобой!

— Да не иностранцы, а продукты! — поправился дядя Коля.

— Продукты тоже особенные: не про нас, — парень бросил недокуренный "бычок" прямо под ноги прохожему, шедшему в магазин. Папироса, подхваченная порывом ветра, испуская искры и опережая прохожего, покатилась по всему тротуару к стеклянным дверям магазина, которые в этот момент открыл было выходивший покупатель. Но то ли от испуга, вызванного искрами, то ли от порыва ветра, он не удержал дверь, и она ударила по его целлофановому пакету, с надписью "Berioska Shop". Послышался звук разбитого стекла.

— O! My Goodness! — воскликнул иностранец и, передав дверь входившему покупателю, остановился, заглянул в пакет, посмотрел на Николая и длинноволосого парня, отчего-то глупо улыбнулся и, заметив слева, у входа, урну, не долго думая, опустил свою покупку туда вместе с пакетом и направился назад в магазин.

— Что же ты так бросаисси папиросами! — упрекнул парня Николай. — Ведь то иностранцы же здеся!

— То-то и оно, что одни иносранцы! — огрызнулся длинноволосый, — Развели тут чистоту! И думают, что везде так! Зажрались, небось, у себя, сволочи!

С этими словами собеседник Николая бросился к урне, вытащил из неё пакет и вернулся к дяде Коле.

— Щас мы узнаем, какие продукты тута продают! — Он протянул пакет дяде Коле. — А ну-ка, отец, держи за ручки!

Николай просунул пальцы в дырки пакета и заглянул внутрь, в то время, как парень, начал аккуратно вытаскивать стёкла, покрытые прозрачной жидкостью, растёкшейся по дну.

— Водка! — пояснил парень. — Целый литр!

— Нужно найтить во что перелить, — отозвался Николай.

Осторожно, чтобы не повредить пакет, они выбрали самые крупные стёкла и направились к метро, где находилось кафе. Убедившись, что там нет милиционера, они выцедили содержимое пакета в стаканы, купили закусить и, выждав некоторое время, чтобы мелкие стёкла осели на дне, перелили часть водки в пустую бутылку из-под вина, кем-то оставленную на полу, неподалёку от их стола. Проделав работу с переливом несколько раз, наконец, они решились проверить качество напитка и потраченных трудов, выпив за удачное знакомство. Сумку с мелкими осколками и недопитую водку парень забрал себе "на память" и, попрощавшись, ушёл.

Только когда Николай остался один, он подумал о том, что не следовало пить. Но рассуждать уже было поздно, и, тяжело вздохнув, он вышел на улицу.

Часы, на столбе, показывали время: половина первого. Выпитая водка согревала, и было как-то особенно приятно снова пройтись неспеша по весенней улице.

Оглушительно трещали воробьи. Почти весь снег уже растаял, и только в некоторых местах, откуда-то из газонов вытягивались по мостовой тонкие струйки последних весенних ручейков.

"Как давно я не был на природе!" — подумал он и услышал рядом с собою чей-то голос:

— Скорее! Через пол часа закроется!

— А где он здеся? — автоматически спросил Николай, обгонявших его двух мужиков.

— Беги за нами! — отозвался один из них, не оборачиваясь.

И Николай последовал за ними, думая на ходу: "Всё равно ужо сорвалси!"

 

26. Старец

Ранним утром Сашка Волгин ехал на "Спутнике", что купил прошлым летом, по мягкой тропинке лесной просеки. Солнечные блики, мелькавшие сквозь молодую зелень деревьев, слепили, и он то и дело наезжал на коренья, пересекавшие тропу. Постепенно дорога пошла под уклон. Велосипед разогнался, и Сашка едва успевал выруливать, чтобы не напороться передним колесом на какой-нибудь корень. Тормозить не хотелось, потому что дальше дорога шла в гору, и он думал въехать туда на скорости. Но это не удалось. В самый критический момент он не успел вырулить и наехал на толстый сук. К счастью удар не был сильным, аварии не произошло, но на холм пришлось подниматься пешком. Велосипед показался очень тяжёлым, когда Саша стал тянуть его рядом с собою. Будто кто-то сидел на багажнике, не собирался слезать, а только командовал:

— Давай! Вези! Поспешай! Не глазей по сторонам! Надо работать!"

Зачем и куда ехал Саша? Он не мог ответить. Ничего теперь вокруг не радовало: ни молодой лес, ни весенний воздух, ни яркое солнце… Всё было подчинено бесцельной необходимости в езде ради езды…

С трудом взобравшись на холм, он был удивлён неожиданно увиденной небольшой церквушке, построенной из нетёсаных брёвен. У паперти стоял седой горбатый старик, небольшого роста, в белой рясе.

— Ах, радость моя! Зачем ты привёз его с собой? — обратился он к Саше мягким голосом и приблизился к нему.

— Я на нём ехал… — ответил юноша.

— Не ты, радость моя, а он! Он ехал на тебе! — Старичок протянул руку и указал за Сашину спину. — Смотри!

Саша обернулся и тут же в испуге отшатнулся в сторону. В этот же момент с багажника велосипеда спрыгнуло какое-то голое, до жути знакомое, существо.

— Кто это? — пролепетал Сашка.

— Он мешал тебе ехать, — сказал старик.

— Не верь ему! Не верь! — закричало во весь голос голое существо, и Сашка испугался выражения его злобного лица.

— Кто это? — снова прошептал он в недоумении. — Откуда он взялся? Я, ведь, был один!

— Нет, не один… — ответил старик. — Смотри!

При этих словах он взмахнул правой рукой и провёл ею крест-на-крест по воздуху. И тут же голое существо съёжилось, запрыгало по земле.

— Ах так?! — крикнуло оно. — Вот вам!

И оно ткнуло чем-то острым в заднее колесо велосипеда. Послышалось шипение воздуха.

— Теперь ты никуда не уедешь! — злобно прошептал чертёнок.

— Прочь! Уходи! — громко сказал старик, снова властно рассекая воздух рукой.

И повинуясь ему, чертёнок моментально скрылся в ближайших кустах. Через секунду выглянул оттуда и сказал Сашке жалостным голосом:

— Иди ко мне, иди!

И непонятная тоска мгновенно вкралась при этом в Сашино сердце. Ему стало так жаль расставаться с таким родным и знакомым ему лицом, что он уже готов был последовать за ним. Но тут заговорил старик, и тоска сама собою исчезла, осталось лишь чувство одиночества.

— Вот видишь, радость моя, ты был не один. Всю дорогу ты вёз на себе его. И он помыкал тобою. Теперь ты узнал, кто — ты, и кто — он… Захочешь — и он сразу вернётся. И тогда опять повезёшь его и будешь думать, что его нет. Если же пожелаешь ехать без него, то будет легко и свободно…

— Как же я теперь поеду? — прервал старца Сашка, показывая на сдутую шину.

— Это дело поправимое, — ответил тот, — Садись и езжай!

Саша сел на велосипед, тронулся и поехал. Он полагал, что прокол не позволит двигаться, но, к его удивлению, велосипед легко полетел по лесной тропинке. Ни одна кочка не попадалась на ней. Солнечные блики мелькали перед глазами. И на душе было так светло и радостно! И он не чувствовал никакой усталости, будто бы совсем даже не крутил педалями, а летел среди молодой зелёной массы по воздуху. Он совсем забыл про старика, и опомнился лишь оказавшись в глубокой траве, на небольшой лужайке, залитой солнечным светом.

Посреди лужайки возвышался холмик. Саша слез с велосипеда и подошёл к нему. Там была землянка. Он нагнулся, заглянул в тёмный лаз и увидел какой-то огонёк. Приглядевшись внимательнее, он узнал того же старика, который стоял на коленях перед свечой.

— Что вы здесь делаете? — удивился Саша.

— Я здесь спасаюсь! — ответил старичок, перекрестился и стал вылезать наружу.

— Ну, как ты чувствуешь себя, радость моя? — спросил он выбравшись из землянки.

— Хорошо… — ответил Саша.

— Будет ещё лучше, радость моя. — Старец взял Сашу за руку, и он ощутил в груди такое блаженство, что забыл всё на свете…

Он слушал горбатенького старика, который что-то говорил, и говорил, и говорил, и чувствовал, будто слова не были главным в его речи. А будто они являлись лишь необходимой канвой вокруг необыкновенного узора, менявшегося в сердце Сашки, как в калейдоскопе.

— Когда есть умиление в сердце, тогда Бог бывает с нами, — сказал Старец, — Запомни это! — И он ещё раз повторил: — Когда есть умиление в сердце, тогда Бог — с нами…

И Саша понял при этом, что чувствует в сердце то самое неизъяснимое умиление, о котором говорит Старец. И это, оказывается, он не просто говорил, а и делал так, чтобы Саша почувствовал это. И вместе с радостным умилением, он чувствовал благоговение перед совершающимся чудом, перед чем-то огромным, открывающимся ему.

— А теперь, пойдём со мной, — сказал старичок. И они направились к землянке. — Залезай!

Сашка полез в неудобный крошечный лаз. С трудом протиснувшись в него, по приказу старика он встал на колени и почувствовал прикосновение к голове мягких ладоней, от которых исходило странное тепло, проникало в голову, во всё тело, в саму душу, которую Саша почувствовал как нечто, существующее отдельно от его тела. И тогда он заснул.

Проснулся он от шума. Кто-то стучал в дверь и кричал:

— Открывай, что ты там делаешь!?

Саша открыл глаза и обнаружил, что находится в своей комнате, лежит нераздетый на диване, а в дверь стучит мать.

Он поднялся, открыл щеколду.

— Что ты делаешь? — повторила мать, входя в комнату. — Я не могу до тебя достучаться уже пол часа!

 

27. Старое пиво

Было около одиннадцати утра. За окном громко чирикали воробьи, светило яркое солнце. К удивлению Сашки, голова совсем не болела. Он попытался припомнить, как вчера добрался до дому, но ничего не вышло. Запомнился только лишь разговор с Володей в кафе о психбольнице и религии. Но потом он с ужасом вспомнил про церковь и тут же — свой сон…

Он долго сидел на диване, вспоминая детали только что увиденного сна. И чем больше вспоминал, тем более странное чувство рождалось в нём. И ему начинало казаться, что это был вовсе не сон. И напротив, то, как он вчера, пьяный, слушал чтение Евангелия в церкви, как будто было сном. Его недоумение прервал телефонный звонок дворника, который звал его пить пиво.

Дома сидеть не хотелось, и Сашка согласился. Кое-как перекусив, он вышел на улицу. Радуясь хорошей погоде, юноша дошёл до метро пешком, по дороге купил газету, в которой была огромная статья о вреде алкоголизма. Ее он прочёл в метро.

"Не иначе, как опять водка подорожает — подготавливают, гады…" — подумал он, делая вывод из прочитанного.

В то время, как Саша подходил к пивной, неожиданно началась гроза. Он подбежал к стеклянному одноэтажному дому, с лаконичной надписью "ПИВО, когда сзади кто-то его окликнул. Он обернулся — и увидел дворника, стоявшего, сгорбившись под навесом, образованным огромной "П"-образной бетонной плитой, предназначенной для какого-то строительства.

— Что ты здесь делаешь? — спросил Саша, подбегая к нему через начавшийся ливень.

— Спасаюсь! — ответил Володя, тыкая в небо пустой кружкой. — Залезай сюда, глубже, а то брызги летят!

— А почему ты не в пивной? — Саша забрался под плиту, начал ладонями сглаживать с волос воду.

— Такая погода была хорошая, — отвечал дворник, — Я-то и не решился там оставаться. Набрал пива и проскочил на улицу, когда у входа никого не А то, ведь, взяли теперь моду — не разрешают выходить с пивом на улицу!

Саша увидел три полные кружки с пивом.

— Это ты, что, на мою долю взял?

— Ну да! Я же говорю, что проскочил, когда никого не было… А потом начался дождь… Хорошо, тут эти плиты стоят… Есть где спрятаться от грозы…

Пиво показалось Сашке горьким.

— Вчерашнее? — спросил он.

— Нет… Почему? — отвечал Володя. — Свежее пиво… Как никогда!

— Горькое какое-то… Видно — старое…

— Ну, ты заелся, старик… А ещё с похмелья! Ты хоть помнишь, как домой-то вчера добрался?

— Нет…

— Я думал, тебя забрали в милицию…

— А как мы с тобой расстались?

— Ты убежал! Вот как! Выскочил на дорогу и побежал прямо посреди машин. Руками зачем-то размахивал и что-то орал.

— Так и убежал?

— Так и убежал.

Сашка допил кружку и, тяжело вздохнув, задумался. Дождь прекратился, на небо вернулось солнце, но из щели, между плитами, продолжало капать.

— Ничего, старик! Не переживай! Не такое бывает! — Володя прикончил другую кружку, опустил на бетонный пол. — Сейчас бы за город махнуть…

— А что, давай! — обрадовался предложению Сашка. — Только, вот, куда? И разве ты можешь надолго? Ведь у тебя мать — лежачая.

— Да я знаю одно место… В этом году ещё там не бывал! А мать привыкла… Я её не хочу баловать… Да, она в последнее время стала и сама понемногу вставать.

— А где это место?

— За Дедовском. Там красиво… Поехали?

Друзья допили пиво и отправились на Белорусский вокзал.

 

28. "Запретная зона"

В то время, когда Володя и Саша сидели в электропоезде, двигавшемся в западном направлении, в другом поезде и в другом направлении от Москвы ехал к своей жене Алексей Николаевич Вишневский, одетый в штатское, выбритый и пахнувший одеколоном "Москва".

Выбив в кассовом автомате Ярославского вокзала билет до Мытищ, он едва успел сесть в поезд. И уже на ходу, вслед за другими пассажирами, начал проходить в средние вагоны, где должно было быть посвободнее.

"И куда это все едут в воскресенье?" — недоумевал он.

И действительно, людей было много. Все сидячие места были заняты. На полках лежали сумки, объёмистые свёртки, изредка попадались целые чемоданы, а на крючках, между окнами, над головами сидевших, покачивались авоськи и сетки, с торчавшими наружу батонами варёной колбасы.

Через несколько вагонов, Вишневскому стали попадаться свободные места. Наконец, он увидел одно, у левого окна, и поспешил его занять.

Поскрипывая, поезд неторопливо стучал колёсами. После дождя, прошедшего за время, пока Алексей ехал в метро, по стеклу с крыши вагона стекали струйки воды и оставляли за собою чистые от пыли косые дорожки. Изнутри стекло слегка запотело, и Вишневский стал протирать его ладонью.

Проехали "Москву III", "Маленковскую", когда с поездом, в котором ехал Вишневский, поравнялся другой поезд, шедший до Загорска. Он двигался по соседним рельсам, почти на одной скорости с поездом Вишневского, временами то отставая, то снова начиная его обгонять.

"Надо было на нём ехать", — подумал Алексей. — "Не иначе обгонит!"

В окнах соседней электрички были видны пассажиры. Некоторые переглядывались с Вишневским, как бы играя в игру: "Ну, кто — кого?" Причём, когда обгонял их Вишневский, они делали вид, что его не видят и заняты чем-то своим. Так же поступал и он.

И вдруг, когда его поезд стал сильно отставать, пропустив соперника почти на пол состава вперёд, в одном из окон Алексей увидел дядю Колю.

Тот стоял у открытого окна и уже делал знаки Вишневскому, чтобы он тоже открыл своё окошко. Алексей Николаевич поднялся и начал нажимать на замки, чтобы поднялась оконная рама. Ему это удалось, хотя и не сразу. В вагон ворвался ветер и шум колёс. Алексей высунул голову в окно и услышал знакомый голос:

— Дай скорее билет! Контролёры идуть, едрить их за ногу!

Поезда двигались так близко, что если высунуться из окна, то, действительно, можно было дотянуться руками друг до друга, хотя и с некоторым усилием.

Вишневский сразу полез в карман, нашёл билет и сильно высунувшись в окно передал его дяде Коле как раз в то время, когда соседний поезд стал немного отставать, и когда в тот же самый момент, сразу после этого между ними промелькнул столб, и Алексей услышал дядин Колин крик. Он взглянул на отставшее от него окно дяди Коли и увидел его, как будто по локоть, без руки, с разорванным рукавом, из которого хлестала красная, как вино, кровь. Вишневскому стало не по себе, и он опустился на своё место.

— Во, как его! — сказала толстая пожилая баба, сидевшая напротив Алексея, с хозяйственной сумкой на коленях. — Надо билеты покупать!

Окно, в котором был Николай совсем отстало, его не было видно, хотя Алексей продолжал то и дело подниматься и высовывать голову.

— Как же ты теперь будешь без билета? — спросила баба.

— Какого билета! — воскликнул Вишневский не своим голосом. — Человеку руку оторвало! Разве не видели?

— Надо билеты покупать! Закон один для всех!

Алексей не стал с ней спорить, потому что окна соседнего поезда вновь начали догонять поезд Вишневского, а вскоре и вагон с окном Николая совсем поравнялся, и Алексей, увидел, как к дяде Коле, сидевшему в позе "как бы ни в чём ни бывало" и на своём месте подошёл контролёр, взял у него голубоватую бумажку из нагрудного кармана пиджака и, прокомпостировав, сунул обратно.

Николай сидел неподвижно, будто бы в глубоком сне подвыпившего человека, и Вишневский понял: дядя Коля потерял сознание! Рядом с Кругловым других пассажиров не было, и контролёр, по-видимому, не знал, что произошло несчастье. И сидевшие поодаль от Николая, видимо, занятые своими делами, тоже ничего не знали. У какого-то мужика билета, как будто, не было, и контролёр завязал долгий спор, требуя заплатить штраф, так что Вишневский не вытерпел и стал кричать из своего окна контролёру, чтобы он обратил на него внимание. Но контролёр, занятый своим делом, никак не реагировал на Алексея Николаевича, хотя и взглянул в его сторону раза два.

И тут поезд дяди Коли начал снова отставать, пока совсем не скрылся из виду. Вишневский умолк. Наступила тишина. Только частый стук колёс доносился из открытого окна. Пассажиры, сидевшие рядом, удивлённо смотрели на Вишневского, молчали. И он, почувствовав себя неловко, начал объясняться:

— Сволочь! — воскликнул Алексей. — Человеку руку оторвало, а этот подонок ещё билет у него проверяет!

Но сочувствия он не нашёл. Поезд с Николаем больше не появлялся. За окном тянулся какой-то длинный высотный дом. А перед мысленным взором Вишневского сменяли один другого два эпизода: поток крови из рукава и — Николай, потерявший сознание.

— Вы, наверное, ничего не видели! — обратился Алексей к сидевшему справа от него рослому мужику. А тот неожиданно крикнул:

— Да замолкнешь ты, наконец, придурок ненормальный? Или тебе помочь надо?

Вишневский в своё оправдание только лишь повторил:

— Ему же руку оторвало…

— А я тебе сейчас голову оторву! — громко сказал мужик.

Наступила тишина. Только весёлый стук колёс, врывавшийся с порывами ветра в открытое окно, подчёркивал напряжённость ситуации. Вишневский отвернулся к окну. Ему было чрезвычайно неловко. Все на него смотрели, как на провинившегося ребёнка. И он, уставив взгляд в пол, начал шевелить ботинком, сосредотачивая на нём своё рассеявшееся внимание.

Через минуту он вновь подумал о Николае…

Что с ним стало? По-видимому, никому не было дела до его несчастья, и дядя Коля, наверное, потеряв сознание, сейчас истекал кровью. А все пассажиры просто думали, что это спит пьяный, сторонились, брезгуя занять рядом с ним свободное место…

В Мытищах Алексей побежал через мост на платформу, к которой прибывал ехавший следом поезд до Загорска. Едва открылись двери, выпустившие толпу людей, Вишневский начал "прочёсывать" вагоны, внимательно вглядываясь в лица сидевших по правую сторону.

Как он и ожидал увидеть, дядя Коля сидел на прежнем месте. Он запрокинул голову и вытянул ноги наискось. Его правая рука безжизненно свисала вниз, а на полу была видна небольшая лужица тёмного цвета.

Вишневский робко подсел к дяде Коле и тронул его за плечо.

— Ась?! — дядя Коля встрепенулся и быстро сел, как полагается.

— Это ты опять? — спросил он, увидев Вишневского. — Спасибо, что выручил. С меня бутылка.

— Что с рукой-то? — поинтересовался Алексей Николаевич.

— С рукой? С рукой всё в порядке…

— А кровь?..

— Какая кровь? — дядя Коля с недоумением смотрел на Вишневского.

Вишневский кивнул на окно.

— А! Энто! — заулыбался Круглов. — Так энто не кровь — вино! Из рукава, стерьва, выскользнула. Я торопился, боялся проедим, и билет у тобе останицца… В другом рукаве — тоже бутылка… Выкладать всё одно было некода…

— А я решил, что тебе руку оторвало!

— Ешшо што выдумал! Разве ж я стал бы зря рисковать!

— Так ведь долбануло же!

— Да ведь не по руке!

— Как же не по руке? — не унимался Вишневский. — Ведь я ж сам видел!

— Как бы не так! — засмеялся дядя Коля. — Говорят тобе русским языком: бутылка вы-сколь-зну-ла и ударилась об столб в воз-ду-хе — произнёс дядя Коля нарочно по слогам. — И вообще я везучий на железной дороге. Помыкак — я в поезде родилси! А на войне до саомого Берлину на танке дошёл! Обо мне даже в военной газете писали. Как сейчас помню заголовок: "Танкист Николай Круглов"!

— Вот-те-на! — Вишневский до сих пор не мог поверить в благополучный исход случившегося. — А мне показалось…

Он не договорил. Его перебил Николай.

— Чтобы не казалось, надо теорию относительности изучать, — сказал он. — Я, вот, в "Труде" вчерась прочёл, что на скорости все цвета меняют свою окраску, и всё вообще выглядит иначе, чем нам кажитца. Ты дума-ашь, что стоишь, ан ты на самом деле едешь!

При этом оба посмотрели в окно. И действительно, оказывается, поезд уже давно покинул Мытищи и медленно ехал.

— Едрить твою! — воскликнул Вишневский. — Мне ж надо было в Мытищах остаться!

— То-то я говорю! Не судьба стало быть! Со мной поехали!

— Куда? — Вишневский, до сих пор не опомнившийся от происшествия, чувствовал себя потерянным.

Дядя Коля молча поднялся и пошёл в тамбур.

— Я сейчас, — сказал он оборачиваясь и одновременно отодвигая двери в разные стор — А что, давай! — обрадовался предложению Сашка. — Только, вот, куда? И разве ты можешь надолго? Ведь у тебя мать — лежачая.

— Да я знаю одно место… В этом году ещё там не бывал! А мать привыкла… Я её не хочу баловать… Да, она в последнее время стала и сама понемногу вставать.

— А где это место?

— За Дедовском. Там красиво… Поехали?

Друзья допили пиво и отправились на Белорусский вокзал.

* * * *

Алексей посмотрел в окно. Там мелькали деревья. Желтела прошлогодняя трава, освободившаяся от снега. Вдоль пути тянулась огромная труба, неизвестного назначения, на которой кто-то, не жалея краски, дважды сделал надпись огромными буквами и почему-то на иностранном языке: "POLEVAYA STREET".

Вернулся Николай со стаканом в руке, поставил его на сидение и сам опустился рядом.

— У робят, в соседнем вагоне, занял, — пояснил он, расстёгивая пиджак и вытаскивая откуда-то из его глубины бутылку вина.

— У мене тута в рукавах специальные карманы вшиты, — объяснил он. — Энто чтобы в проходной не обнаружили. Бывало, зараз проносил четыре пузыря! И ничего! Два — в рукавах, а два — по карманам!

При этих словах дядя Коля хлопнул себя по бокам, достал ключи и ловко поддел ими пластмассовую пробку. Раздался до боли знакомый звук, и вино полилось в стакан, уже кем-то ранее орошённый красной влагой.

Вишневский только сейчас подумал, что ему не следует пить и попытался запротестовать, объясняя, что едет к жене, в Мытищи, мириться; что итак задержался с Николаем и что ему придётся теперь возвращаться назад; что пьяным к жене — нельзя, иначе всё испортится навсегда… Но дядя Коля и слушать не хотел аргументов Вишневского; сказал только, что после того, как он выпьет, пусть идёт, куда ему нужно и что до того времени, как он доберётся до Мытищ, то и запаха-то уже не останется от вина, потому как, если он поедет обратно, то обязательно попадёт в перерыв в расписании движения пригородных поездов города Москвы, да и, кроме того, вино, будто, мол, совсем некрепкое, хотя и жаль-таки разбитую бутылку…

Пришлось уступить. Алексей выпил стакан и занюхал рукавом.

— А ты знашь, — перешёл дядя Коля к другой теме, — Откудова повелось занюхавать рукавом?

— Нет, не знаю… Откуда?

— Щас расскажу!

Николай налил себе тоже стакан, выпил, так же точно занюхав своим рукавом.

— Раньше, — начал он свой короткий рассказ, — Когда люди ешшо не привыкли помногу пить, и когда хорошего вина не делали, и когда тоже нечем было закусить, — вот тогда-то, вот, и делали так…

Николай поднял вверх указательный палец. Подождал секунду-другую, налил пол стакана, обнажил по локоть руку.

— Вишь, — показал он на свою руку, поросшую весьма густой растительностью, — Они что делали? — спросил он, как бы, себя и сам же ответил: — Древние люди, значить, наливали собе того, что приходилось по тем временам заместо вина в стаканы ли, в горшки ли, али в каку иную посуду… Затем оне чокалися промеж собой, как полагаитца, или ещё что там делали взамен… Выпивали всё до устатку и… сували руку в костёр по локоть!

Дядя Коля толкнул руку вперёд, будто собираясь ударить Вишневского в живот. Но рука его прошла мимо и вернулась обратно.

— Вот так! — пояснил он. — Токмо на сукунд, чтобы волос на руке опалить. И вот тады они энтими опаленными волосами-то и занюхавали! Понял?

Дядя Коля засмеялся.

— Дикие они были потому, — добавил он. — Но зато лучше всякой закуски было! Любой запах отшибало! Ха-ха! Дак ты, Ляксей, представляшь, значить, каку отраву они пили!

Вишневский тоже засмеялся. Вино начинало забирать. В голове приятно посвежело. Он взял стакан и выпил.

— Захожу я как-то летом с улицы домой, — начал новый рассказ дядя Коля, — Глядь — а на мне комар сидит, впился в левую руку, сосёт кровь и не слетает, зараза! Я его хрясть — и в смятку! А кровища из него брызни — и прямь мне на майку. Представляшь, скоко крови моей высосал, падлюка! А я и не заметил было аж! Помыкак тоже был поддамши. И комар-от, видать, здорово захмелел от мене, так-что аж и слететь-то сам уже не мог, да и не хотел!

Круглов засмеялся. Вишневский тоже.

— А знаешь ли ты, дядя Коля, кто изобрёл водку-то? — решил блеснуть своими познаниями Алексей.

— Как не знать! Всё они — наши предки!

— Нет! Водку изобрёл наш русский великий химик Менделеев! Увидал он, однажды, какую мы пьём дрянь, и решил помочь: как только ему приснилась во сне таблица химических элементов, так он сразу же и вывел формулу водки.

— Пей, пока нет милиции, — одобрительно сказал дядя Коля, делая вид, что внимательно выслушал своего собеседника, и сразу же налил себе.

— Эх, чего там! — воскликнул Алексей Николаевич и махнул рукой, — Хорошо винцо! И вовсе не слабое!

— Как-то раз, — продолжал рассказывать дядя Коля, — просыпаюся я спохмелья… Голова болит, зараза! А опохмелиться совсем нечем. Что делать, думаю… Решил посчитать посуду — авось наберётся на чекушку. Пошёл на кухню… Смотрю, а посуды накопилося видимо-невидимо! Начал считать… А голова с похмелюги не сообража-ат… Считал-считал, считал-считал, считал-считал… Никак не получается сосчитать! Тогда я плюнул на энто дело, занял денег у соседа, опохмелился как следует и… Что ты думаешь было потом?

— Всё сразу сосчитал? — догадался Вишневский.

— Ничего подобного! Всё равно не смог! Ещё больше запутался! Плюнул снова на энто дело и пошёл спать!

Дядя Коля замолчал, наблюдая за реакцией Вишневского.

— Ну и что ж тогда? — спросил тот, не находя морали рассказа.

— А то вот, что когда на следующий день, я всё-таки пересчитал и пошёл сдавать посуду, то оказалось, что я опять зря считал.

— Это ж почему зря? — недоумевал Вишневский, — Ошибся что ли?

Нет, не ошибся. За ту ночь моя посуда сама по себе поднялась в цене и стала стоить каженая штука вместо 12 копеек целых 20. Понял?

— Нет… Как это так: "сама"? — Алексей почувствовал, что резко хмелеет.

— "Как-как!" — передразнил его Николай. — Али не помнишь? Закон тады новый ввели: чтобы на улицах поменьше пустых бутылок валялося, решили на них поднять цену.

— Вот-те-на! — рассмеялся Вишневский. — Верно… Помню… Значит, здорово тебе тогда повезло!

— Ешшо как! — отозвался Николай. — Если б я сдал те бутылки накануне, то на следушчий день не пить бы мне коньяку! А везучий я, говорю, оттого, что родилси в поезде… И потому я до самого Бергину на танке дошёл.

От Мытищ до Пушкино поезд шёл без остановок и так разогнался, что порою при боковом крене даже было труд — Что с рукой-то? — поинтересовался Алексей Николаевич.

— С рукой? С рукой всё в порядке…

— А кровь?..

— Какая кровь? — дядя Коля с недоумением смотрел на Вишневского.

Вишневский кивнул на окно.

— А! Энто! — заулыбался Круглов. — Так энто не кровь — вино! Из рукава, стерьва, выскользнула. Я торопился, боялся проедим, и билет у тобе останицца… В другом рукаве — тоже бутылка… Выкладать всё одно было некода…

— А я решил, что тебе руку оторвало!

— Ешшо што выдумал! Разве ж я стал бы зря рисковать!

— Так ведь долбануло же!

— Да ведь не по руке!

— Как же не по руке? — не унимался Вишневский. — Ведь я ж сам видел!

— Как бы не так! — засмеялся дядя Коля. — Говорят тобе русским языком: бутылка вы-сколь-зну-ла и ударилась об столб в воз-ду-хе — произнёс дядя Коля нарочно по слогам. — И вообще я везучий на железной дороге. Помыкак — я в поезде родилси! А на войне до саомого Берлину на танке дошёл! Обо мне даже в военной газете писали. Как сейчас помню заголовок: "Танкист Николай Круглов"!

— Вот-те-на! — Вишневский до сих пор не мог поверить в благополучный исход случившегося. — А мне показалось…

Он не договорил. Его перебил Николай.

— Чтобы не казалось, надо теорию относительности изучать, — сказал он. — Я, вот, в "Труде" вчерась прочёл, что на скорости все цвета меняют свою окраску, и всё вообще выглядит иначе, чем нам кажитца. Ты дума-ашь, что стоишь, ан ты на самом деле едешь!

При этом оба посмотрели в окно. И действительно, оказывается, поезд уже давно покинул Мытищи и медленно ехал.

— Едрить твою! — воскликнул Вишневский. — Мне ж надо было в Мытищах остаться!

— То-то я говорю! Не судьба стало быть! Со мной поехали!

— Куда? — Вишневский, до сих пор не опомнившийся от происшествия, чувствовал себя потерянным.

Дядя Коля молча поднялся и пошёл в тамбур.

— Я сейчас, — сказал он оборачиваясь и одновременно отодвигая двери в разные сторону.

Алексей посмотрел в окно. Там мелькали деревья. Желтела прошлогодняя трава, освободившаяся от снега. Вдоль пути тянулась огромная труба, неизвестного назначения, на которой кто-то, не жалея краски, дважды сделал надпись огромными буквами и почему-то на иностранном языке: "POLEVAYA STREET".

Вернулся Николай со стаканом в руке, поставил его на сидение и сам опустился рядом.

— У робят, в соседнем вагоне, занял, — пояснил он, расстёгивая пиджак и вытаскивая откуда-то из его глубины бутылку вина.

— У мене тута в рукавах специальные карманы вшиты, — объяснил он. — Энто чтобы в проходной не обнаружили. Бывало, зараз проносил четыре пузыря! И ничего! Два — в рукавах, а два — по карманам!

При этих словах дядя Коля хлопнул себя по бокам, достал ключи и ловко поддел ими пластмассовую пробку. Раздался до боли знакомый звук, и вино полилось в стакан, уже кем-то ранее орошённый красной влагой.

Вишневский только сейчас подумал, что ему не следует пить и попытался запротестовать, объясняя, что едет к жене, в Мытищи, мириться; что итак задержался с Николаем и что ему придётся теперь возвращаться назад; что пьяным к жене — нельзя, иначе всё испортится навсегда… Но дядя Коля и слушать не хотел аргументов Вишневского; сказал только, что после того, как он выпьет, пусть идёт, куда ему нужно и что до того времени, как он доберётся до Мытищ, то и запаха-то уже не останется от вина, потому как, если он поедет обратно, то обязательно попадёт в перерыв в расписании движения пригородных поездов города Москвы, да и, кроме того, вино, будто, мол, совсем некрепкое, хотя и жаль-таки разбитую бутылку…

Пришлось уступить. Алексей выпил стакан и занюхал рукавом.

— А ты знашь, — перешёл дядя Коля к другой теме, — Откудова повелось занюхавать рукавом?

— Нет, не знаю… Откуда?

— Щас расскажу!

Николай налил себе тоже стакан, выпил, так же точно занюхав своим рукавом.

— Раньше, — начал он свой короткий рассказ, — Когда люди ешшо не привыкли помногу пить, и когда хорошего вина не делали, и когда тоже нечем было закусить, — вот тогда-то, вот, и делали так…

Николай поднял вверх указательный палец. Подождал секунду-другую, налил пол стакана, обнажил по локоть руку.

— Вишь, — показал он на свою руку, поросшую весьма густой растительностью, — Они что делали? — спросил он, как бы, себя и сам же ответил: — Древние люди, значить, наливали собе того, что приходилось по тем временам заместо вина в стаканы ли, в горшки ли, али в каку иную посуду… Затем оне чокалися промеж собой, как полагаитца, или ещё что там делали взамен… Выпивали всё до устатку и… сували руку в костёр по локоть!

Дядя Коля толкнул руку вперёд, будто собираясь ударить Вишневского в живот. Но рука его прошла мимо и вернулась обратно.

— Вот так! — пояснил он. — Токмо на сукунд, чтобы волос на руке опалить. И вот тады они энтими опаленными волосами-то и занюхавали! Понял?

Дядя Коля засмеялся.

— Дикие они были потому, — добавил он. — Но зато лучше всякой закуски было! Любой запах отшибало! Ха-ха! Дак ты, Ляксей, представляшь, значить, каку отраву они пили!

Вишневский тоже засмеялся. Вино начинало забирать. В голове приятно посвежело. Он взял стакан и выпил.

— Захожу я как-то летом с улицы домой, — начал новый рассказ дядя Коля, — Глядь — а на мне комар сидит, впился в левую руку, сосёт кровь и не слетает, зараза! Я его хрясть — и в смятку! А кровища из него брызни — и прямь мне на майку. Представляшь, скоко крови моей высосал, падлюка! А я и не заметил было аж! Помыкак тоже был поддамши. И комар-от, видать, здорово захмелел от мене, так-что аж и слететь-то сам уже не мог, да и не хотел!

Круглов засмеялся. Вишневский тоже.

— А знаешь ли ты, дядя Коля, кто изобрёл водку-то? — решил блеснуть своими познаниями Алексей.

— Как не знать! Всё они — наши предки!

— Нет! Водку изобрёл наш русский великий химик Менделеев! Увидал он, однажды, какую мы пьём дрянь, и решил помочь: как только ему приснилась во сне таблица химических элементов, так он сразу же и вывел формулу водки.

— Пей, пока нет милиции, — одобрительно сказал дядя Коля, делая вид, что внимательно выслушал своего собеседника, и сразу же налил себе.

— Эх, чего там! — воскликнул Алексей Николаевич и махнул рукой, — Хорошо винцо! И вовсе не слабое!

— Как-то раз, — продолжал рассказывать дядя Коля, — просыпаюся я спохмелья… Голова болит, зараза! А опохмелиться совсем нечем. Что делать, думаю… Решил посчитать посуду — авось наберётся на чекушку. Пошёл на кухню… Смотрю, а посуды накопилося видимо-невидимо! Начал считать… А голова с похмелюги не сообража-ат… Считал-считал, считал-считал, считал-считал… Никак не получается сосчитать! Тогда я плюнул на энто дело, занял денег у соседа, опохмелился как следует и… Что ты думаешь было потом?

— Всё сразу сосчитал? — догадался Вишневский.

— Ничего подобного! Всё равно не смог! Ещё больше запутался! Плюнул снова на энто дело и пошёл спать!

Дядя Коля замолчал, наблюдая за реакцией Вишневского.

— Ну и что ж тогда? — спросил тот, не находя морали рассказа.

— А то вот, что когда на следующий день, я всё-таки пересчитал и пошёл сдавать посуду, то оказалось, что я опять зря считал.

— Это ж почему зря? — недоумевал Вишневский, — Ошибся что ли?

Нет, не ошибся. За ту ночь моя посуда сама по себе поднялась в цене и стала стоить каженая штука вместо 12 копеек целых 20. Понял?

— Нет… Как это так: "сама"? — Алексей почувствовал, что резко хмелеет.

— "Как-как!" — передразнил его Николай. — Али не помнишь? Закон тады новый ввели: чтобы на улицах поменьше пустых бутылок валялося, решили на них поднять цену.

— Вот-те-на! — рассмеялся Вишневский. — Верно… Помню… Значит, здорово тебе тогда повезло!

— Ешшо как! — отозвался Николай. — Если б я сдал те бутылки накануне, то на следушчий день не пить бы мне коньяку! А везучий я, говорю, оттого, что родилси в поезде… И потому я до самого Бергину на танке дошёл.

От Мытищ до Пушкино поезд шёл без остановок и так разогнался, что порою при боковом крене даже было трудно усидеть. Некоторое время приятели молчали, посматривая в окно на мелькавшие перроны, дачные дома.

— А куда же ты едешь, дядя Коля? — поинтересовался Вишневский, после того как Круглов сходил в соседний вагон, чтобы вернуть стакан и отнести в тамбур пустую бутылку.

— Да, вот, захотелося на природе погулять! А то всё на Заводе да на Заводе… Сам стал, как машина какая-то. Никакого антиреса ни к чему не проявляитца. Всё хотел выйти где-нибудь, да лесу не было видать. Ишь, как понастроили кругом! А потом тобе встретил…

— Давай в Пушкино выйдем, — предложил Вишневский, — Там "Запретная зона" есть. Я покажу, как пройти, а сам обратно поеду, к жене…

— Дак ведь, в "Запретной зоне"-то опа-асно… — недоверчиво протянул Николай.

— Наоборот! Самое безопасное для этого дела место! — Алексей щёлкнул себя по горлу пальцем.

— Ну, смотри, тобе виднее! — согласился, как бы, с нехотью дядя Коля. — А то, вот, я сегодня чуть на кладбище не попал!

— Это когда билет-то я тебе передавал в окошко? — усмехнулся Вишневский.

— Да нет! Утром еш-шо… Дай, думаю, схожу посмотрю, где Хрущов похоронен, А то, вот, слухи ходють, будто его вырыли и могилы не стало вовсе. Так ведь нет! Не пущають! Не велено! Только блатным, на чёрных "Волгах" можно!

— Это точно! — согласился Вишневский. — А то, действительно, выроют!

— Да кому он нужон-то, энтот Хрущов?

— Как кому? — переспросил Вишневский и сам же ответил, — Тем, кто Сталина уважает. Ведь, говорят, будто именно Хрущов его того…

Незаметно как спутники перешли на шёпот.

— Очень может быть! — согласился Николай. — Он его того… А энтот того энтого… тоже того… — дядя Коля мотнул головою в сторону окошка.

После "Мамонтовской" открылся красивый вид. Оба товарища стали смотреть вдаль, за петли речки, на высотные дома приближавшегося подмосковного города Пушкино.

— Подъезжаем! — сказал Алексей и поднялся со своего места.

Мужчины прошли в тамбур. Пустой бутылки, что выставил Николай, уже не было. Поезд затормозил и остановился. Они вышли на платформу и вместо "Запретной зоны" направились в магазин купить вина. Затем они вернулись обратно через туннель, под железной дорогой, и двинулись к "Запретной зоне". Оттого, что они шли скорым шагом, то им приходилось обгонять местных жителей, шедших в том же направлении, что и они, а также встречать возвращавшихся обратно. В одном месте, обнаружив лаз в колючей проволоке, они вступили на лесную тропу, которая через пятнадцать минут вывела их к большому красивому озеру.

Расположившись у самой воды, они вытащили вино и разложили на газете закуску.

Дядя Коля открыл бутылку, протянул Вишневскому.

— Пей! — сказал он.

— Без стакана не могу! — отказался тот.

— Пей, тобе говорят! — приказал Круглов.

— Без стакана не могу! — повторил устало Вишневский.

— Эх, едрить твою! — воскликнул с негодованием дядя Коля. — Где ж я тобе его найду.

— А где хошь! — Вишневский криво улыбнулся. — Мне ведь ещё к жене надо ехать!

— Ну, смотри! — в ответ дядя Коля поднялся и куда-то ушёл. Сев на корточки, Вишневский прислонился спиной к тонкому стволу какого-то деревца, прикрыл глаза и слегка задремал…

Вернулся Николай. В руках у него была пустая пивная бутылка. Он наклонился над водой и стал её мыть. Затем дядя Коля тщательно вытер рукавом её поверхность, выдернул из ботинка шнурок и дважды обмотал им бутылку посередине.

— Держи! — скомандовал он Вишневскому, внимательно следившему за его действиями.

Протянув ему один конец шнурка, сам же ухватившись за другой, Николай начал по очереди с Алексеем тянуть за свой конец. Сначала Алексей Николаевич сбивался. Шнурок соскальзывал на горлышко, и приходилось снова налаживать его на прежнее место.

— Ничего не выйдет… — устало сказал Вишневский некоторое время спустя, — Этот секрет предков прочно утерян для нашего поколения.

— Пили, говорят! — с досадой воскликнул Круглов.

— Давай уж так, без стакана, как-нибудь…

— Взявшись за гуж, не говори чушь, — промычал Николай, потягивая за шнурок.

Затем у них дело наладилось, и когда стекло достаточно разогрелось от трения, Николай быстро окунул бутылку в озеро и в ту же секунду вытащил из воды две её половины.

— Ого! — воскликнул Вишневский. — Ловко!

Острый край дядя Коля сточил при помощи осколка кирпича, взятого тут же, на берегу.

— С тобой, дядя Коля, не пропадёшь! — Алексей принял от Николая подарок и подставил его под горлышко бутылки, захлюпавшей вином в руке Круглова. — Придётся — таки выпить…

— Сейчас освободим посуду и сделаем второй! — важно ответил Николай и добавил, — Для коллекции!

— Почему от тебя жена-то ушла? — спросил дядя Коля Вишневского в электричке на обратном пути.

— Пью я… — ответил Алексей.

— Так, ведь, все пьють… — утешил его Николай.

— Все-не-все, а ей не нравится…

— А кто она у тобе?

— А никто. Есть у неё диплом учителя русского языка и литературы. Но она нигде не работает.

— Вот оттого, что не работает, и вся бяда! — пояснил Круглов. — Работать надоть ей!

— Не хочет…

— И детей у вас нет?

— Нет…

— И детей надо б… Тадыть не до разводов будет…

— А у тебя есть дети-то?

— Сын… на фронте погиб, — ответил Николай, помолчал и добавил. — А больше не захотели потом детей. Чтобы память сохранить…

— А у меня, вот, в жизни и памяти-то никакой нет! — с горечью воскликнул Алексей, — И жена никакой памяти иметь не желает!

— Сам виноват, — тихо заметил Николай. — Надоть было уметь выбрать жену-то!

— Я на ней из-за пропискм женился… Сам-то я из Тамбова…

— Да… — протянул Николай. — Я тоже без любви женился. Но моя из богомольных была. И венчались мы с ней чин по чину. Я, вот, сегодня на кладбище-то не попал, а в церкву тамошнюю зашёл… Не просто всё в жизни, Ляксей… Ой, не просто!

— Была у меня любовь, — начал Вишневский, — В армии. Целый год роман крутил… Нинкой звали. На дембель пошёл — ребята посоветовали не вешать хомут на шею. А у неё от меня ребёнок должен был… Выхожу я из части с чемоданами. А она меня с папаней своим поджидает — чтобы прямой дорогой в ЗАГС, значит. А я — хлоп себя по карманам: документы, говорю, забыл, подождите… Чемоданы, с кирпичами, поставил на землю — и обратно в часть. А там у меня другой чемоданчик, со всем необходимым. Попрощался с ребятами, посмеялся вместе с ними — и, через забор, к станции, на поезд. Билет был уже взят заранее…

— Да… Ловко… — сквозь отражение внутренности вагона, освещённого тусклым верхним светом, дядя Коля посмотрел в окно, где в сгущавшихся сумерках мелькали тёмные пятна деревьев.

— Вспоминаться всё это стало… — добавил Алексей. — Мучает… И что мне теперь делать?..

Подъехали к Мытищам.

Вошло много народу, и сразу были заняты все свободные места. Вишневский и Круглов сидели друг напротив друга и тяжело молчали, устремив взгляды в пол, так что можно было подумать, будто они не знакомы. Рядом с Вишневским занял место бородатый молодой человек, с книгой. Поезд тронулся и стал медленно набирать скорость. Дядя Коля поднял голову, посмотрел на бородатого, затем — на понурого Вишневского и неожиданно вдруг хлопнул его по колену и воскликнул:

— Зато какия мы с тобой, Ляксей, антиресные люди!

Бородач оторвался от книги и посмотрел сначала на Круглова, затем на Вишневского.

Алексей в упор взглянул на Николая и с горечью в голосе прошептал:

— Бесполезные мы люди…

— Ну, энто ты брось! — сразу отозвался дядя Коля, — Я — антиресный человек! Во-первых, я родился в поезде! А во-вторых я всем антиресуюся. Вот, к примеру: я очень люблю слушать радио. Ты, вот, любишь слушать радио?

— Люблю… — ответил Вишневский, чувствуя, что у него слипаются глаза.

— А какия ты любишь слушать передачи?

— "Голос Америки", "Би-Би-Си"… — пробормотал невнятно Алексей Николаевич, с полузакрытыми глазами.

Бородач снова оторвался от своей книги, покосился на Вишневского.

— Только, сейчас ничего не услышишь, — добавил полушёпотом Вишневский, засыпая, — Всё глушат, сволочи…

— Ну, энто ты брось! — Николай снова ударил его слегка по коленке. — У нас на Заводе, в двенадцать ноль-ноль обед начинается! Так, чтобы не скучно было тем, кто, значить, остаётца в цехе, включа-ат трансляцию! Сначала играет такая музыка — заслушаешься! Будто бы во много трубок разных дудят одновременно и быстро! А потом объявляют, эдак торжественно, название программы: "Время! События! Люди!" И снова — музыка, и такая, как, будто ты взлетаешь на ракете… И кажетца, будто, назвали другое: "Человек! Земля! Вселенная!" Такая, кажись, тоже есь передача… Во, как торжественно! Слышал? И так тогда делатца антиресно… Аж забыва-ашь, что выпить хотелось…

Голос дяди Коли отдалялся, отдалялся, а голова Вишневского всё опускалась и опускалась, пока, наконец, не упёрлась лбом в кулаки рук, упёртых в колени локтями. Всё моментально потонуло в каком-то мраке. И Вишневский увидел себя маленьким мальчиком в своём родном городе Тамбове, дома, как он украдкой пробирается по длинному тёмному коридору коммунальной квартиры на общую кухню; как подставляет табурет и залезает к газовой колонке; как приникает к отверстию, в котором шипит пламя; и как ему представляется, будто он летит в космическом корабле на далёкую планету. Но в кухню входит мать, неожиданно кричит на него. Он испуганно вздрагивает, готовый умереть от страха, что опять его поймали при запрещённом деле, и — просыпается.

— Вставай! Приехали! — трясёт его за плечо Николай, — Москва!

Вишневский с трудом приходит в себя. Плохо соображая, поднимается и идёт к выходу. Перед мысленным взором его тянется длинная труба, с надписью: "POLEVAYA STREET". Следом за дядей Колей он вступает на перрон и вспоминает, что в Тамбове он жил на улице с таким же названием: "Полевая".

 

29. Бурый

Несмотря на воскресный день, в Дедовске Сашке и Володе удалось купить бутылку лимонной водки и, пройдя город насквозь, они вышли за его окраину и направились по лесной дороге, вскоре приведшей их к живописному месту — на холм, под которым бежал ручей. С холма открывался вид на поле. Где-то там, далеко, можно было с трудом различить какие-то строения.

Друзья нашли пенёк, расположились вокруг него. Закуски и стакана не было, поэтому пить пришлось прямо "из горла". Сделав несколько глотков, морщась от крепкого напитка, Сашка уткнул нос в правый рукав, не выпуская из той же руки бутылку. Володя взял у него водку, поставил у пенька и, чтобы бутылка не скатилась вниз, со склона, заложил её сумкой.

— На, закуси! — предложил он, протягивая Сашке пачку сигарет.

Сашка закурил.

В это время на дороге появились два человека. Через минуту они поднялись на холм. Это были молодые подвыпившие местные парни. Один из них подошёл к Володе и спросил:

— Борода, закурить есть?

Володя достал из кармана сигареты и протянул всю пачку.

Парень вытащил сигарету.

— Возьми ещё, — сказал дворник, — Для товарища.

Парень взял всю пачку.

— А вы откуда? Что здесь делаете? — зло спросил он, засунув в рот сигарету. Володя зажёг спичку и поднёс ему. Тот прикурил.

— Да, вот, к другу приехали, а его дома нет, — соврал Володя.

— Какому другу? — удивился парень, поставив руки в бока.

— Сашкой Сивухиным звать.

— Не знаю такого… А ты знаешь? — обернулся он к приятелю, стоявшему поодаль.

— Нет, — ответил тот.

— А где он живёт?

— Да, в Дедовске, — неуверенно сказал Володя и бросил на землю докуренную сигарету, обжегшую ему пальцы.

— Улица какая? — продолжал допрос парень.

— Ленина, — ответил дворник, дом 10.

— Где там дом 10? — снова парень обернулся к приятелю.

— Не знаю… — ответил тот.

— А сами откуда? — не унимался парень.

— Да мы-то из Москвы приехали, вот… — Володя полез зачем-то в карман, но ничего там не нашёл.

— А-а! Из Москвы… — протянул разочарованно парень. — Ну тогда ладно! А я думал — вы — деревенские! Ты смотри, наших баб не трожь!

— Да нет, старик, что ты!.. — обрадовался Володя.

— Я тебе не старик! — оборвал его парень. — Смотри у меня! Урою щас! Будешь здесь в грязи валяться у моих ног! Я — хулиган! "Бурый"! Понял?!

— Понял, — Володя казался спокойным.

— То-то!

Парень помолчал. Властно посмотрел на Сашку, стоявшему за Володей, выпустил дым, бросил сигарету, повертел в руках дворниковы сигареты, выбил несколько штук и вернул пачку Володе.

— На! — грубо сказал "Бурый". — Урыл бы я тебя! Но ты — хороший мужик. Глаза у тебя добрые. А то бы щас ползал у меня тут на карачках!

Он сунул в рот новую сигарету. Володя сразу же бросился зажигать спичку. Прикурив, "Бурый" сказал:

— Смотри! Если кто будет приставать, скажи, что "Бурый" уроет. Меня тут все знают. Понял?

— Понял, — поддакнул дворник.

— Я — хулиган! — повторил "Бурый". — Хош? Сейчас урою тебя! Будешь ползать тута на карачках!

Неожиданно он схватил левой рукой Володю за грудки и размахнулся правой, готовясь нанести удар. Володя стоял, не шевелясь и не пытаясь защититься. Дым от сигареты попал хулигану в глаза. Он оторвал от Володи руку и вытащил изо рта сигарету. Затем снова аккуратно взял Володю за грудки.

— Ур-р-р-ою! — медленно произнёс он, приближаясь к дворнику всем телом.

— Перестань, старик, — сказал Володя спокойным голосом. — Ты — хороший парень! И вовсе не хулиган. Зачем бить? Никому пользы не будет. Ведь ты же всё понимаешь!

Парень опустил руку.

— Ладно! — сказал он. — Глаза у тебя добрые! Не могу бить… А то бы щас у меня… ползал!..

— Пошли! — бросил он приятелю. — Не будем трогать. Хорошие ребята.

Он снова обернулся к Володе и протянул руку.

— Если кто привяжется, скажи мне. Ур-рою! Меня все здесь знают. Я — "Бурый".

Он повернулся к Сашке и тоже протянул руку. Сашка поспешно пожал её.

— "Бурый", — сказал парень.

— Саша, — ответил Сашка.

Хулиган повернулся и зашагал прочь. Его приятель поспешил за ним следом.

— Надо уходить! — сказал дворник, когда хулиганы удалились на приличное расстояние, — А то, как бы, не вернулись…

— Ты думаешь, что могут?

— Да. Это — такой народ…

Володя сунул бутылку во внутренний карман плаща и набросил на плечо свою сумку.

— Хорошо, что водку не увидели, — заметил Саша.

Приятели не стали возвращаться прежней дорогой, а направились вниз с холма через лес напрямик к городу, в расчёте, что по дороге найдут приятное место, где бы выпить.

— Ты — молодец! Здорово держался с ним! — сказал Сашка, когда они уселись на поваленное дерево и сделали по глотку.

— Знал бы ты, скольких это стоило мне нервов! — ответил Володя.

— Здорово ты про Сивухина-то загнул!

— Голь на выдумку хитра! — Володя поднял с земли заржавелую консервную банку и отбросил в сторону. — Не стоило, правда, говорить, что мы — из Москвы. Это могло вызвать зависть. Но они-то, оказывается, опасались, что мы — деревенские, и пришли за их бабами. И тут Москва наоборот помогла!

Сашка засмеялся. Водка начинала действовать. Испуг от встречи с хулиганами проходил.

— Они-то, тоже — городские! Куда уж дальше! Оказывается есть ещё и деревенские!

— Видишь, оказывается, правильно рассуждаешь! Деревенские у них отбивают баб, потому что своих не хватает. И видно, завидуют, что они — "городские". Так и эти могут завидовать, что мы — "городские", ещё более них, потому что мы — из Москвы… Но видно сейчас это оказалось не самым главным, потому что деревенские им, видно, здорово насолили…

— Да, деревенские, видать сильны! — хихикал Сашка. — Видать всех баб перетрахали..!

— Главное, запомни, через некоторое время добавил Володя. — Никогда не показывай виду, что боишься. Думаешь, я не боялся? Ещё как! Всегда смотри в глаза… Ему, ведь, нужно было проделать весь этот ритуал, чтобы самоутвердиться. Если бы он увидел, что я боюсь, то наверное бы ударил… Потому что понял бы, что я слабее, и сопротивляться не буду. А тут… я вёл себя не совсем типично… Не так, как он ожидал… Это его смутило и остановило от драки…

— А зачем, говоришь, смотреть в глаза?

— А затем, что он — как животное. А когда животному смотришь в глаза, то оно не выдерживает. Потому что чувствует, что ты сильнее его, сильнее психологически. А если ты сильнее — значит лучше не связываться. Ведь оно не умеет рассуждать и анализировать, как мы сейчас… И если что-то не вписывается в его стереотип, то вызывает подсознательное опасение.

— Значит, ты, выходит, загипнотизировал самого "Бурого"! — воскликнул Сашка. — И надо ж, верно-то как! И кличка даже у него! Действительно, всё, как в мире животных!

Друзья рассмеялись.

Скоро водка была допита и все сигареты выкурены. Молодые люди направились в обратный путь. По дороге дворник сочинил четверостишие, записал его в блокноте и прочитал Саше:

— Где же здесь рифма? — удивился Саша.

— А рифма не нужна ответил дворник. — Я — автор и поэтому я отменяю все рифмы! Это, старик, называется "белым стихом"!

Они благополучно добрались до станции, сели в электропоезд и вернулись в Москву. Расставаться не хотелось, и Володя пригласил Сашу к себе домой. Сашка остался у него ночевать, а утром, с увесистым свёртком, в котором была завёрнута Библия, он ехал на работу, заранее уже мечтая поскорее оказаться дома.

На Заводе он отпросился с обеда, выдумав, что нужно провожать какого-то родственника на вокзал. Забрав свёрток с Библией из заводской камеры храниения, куда он сдал его утром, к вечеру, благодаря большому количеству чая, Саша почувствовал себя в состоянии сосредоточиться на чтении. И в то время, как родители смотрели по телевизору какой-то довоенный фильм, он заперся в своей комнате и стал читать.

До поздней ночи Саша просидел над Евангелием от Матфея, оказавшемся глубоко созвучным его мыслям и чувствам. Оно тронуло его так, что читая повествование о Распятии, он склонялся над книгой и, как маленький мальчик, тихо плакал. Чувство глубокого сострадания Христу наполняло его душу…

Юноша ненадолго заснул и, проснувшись по будильнику, ощутил необыкновенную радость — несмотря на то, что нужно было идти на Завод. И эта радость была связана с тем новым, что он нашёл для себя в ночном чтении и чего ещё не осознал до конца, но что каким-то чудом вошло в его душу и осталось там.

Весь следующий день он пробыл как бы во сне, механически выполняя работу и не обращая внимания ни на понукавшего мастера, ни на Игоря, пристававшего с шутками и звавшего в коридор покурить.

И на следующий за этим день, после другой ночи, проведённой за чтением, Саша пребывал в ещё более необыкновенном состоянии души. Как будто снова был влюблён. Но совсем не такою любовью, что испытывал раньше. Это было чувство самого Бога, с которым он как-то существом своей души соединился и от соприкосновения с Ним испытывал необыкновенный экстаз.

Три дня пребывания в этом возвышенном состоянии души остались навсегда в его памяти. Это было счастливейшее время его жизни, когда он не замечал недосыпов, грубости окружавших сотрудников, однообразной работы, когда он забыл о своих страхах перед мастером и грядущей службой в армии, — забыл самого себя и свой "комплекс неполноценности ПТУ-шника", — предавшись одному: вот, сейчас, стоило только подумать о Боге, как Он заполнял Собою всё его сознание и сердце, отдаваясь физическим резонансом всего его существа и приводя душу в безумный и безмерный восторг…

Саша неожиданно прерывал работу, чувствуя нисхождение Бога, бросал паяльник и выходил из цеха… Он торопился уйти подальше, прочь от всех и вся, прятался в "расстоянии между пристройками", забывался в блаженстве, ходил по улицам Завода, не пытаясь вернуться к действительности… Время раздвигалось до бесконечности… За мгновение он переживал вечное, пребывал в ином измерении и, возвращаясь в своё тело, удивлялся огромному различию двух миров и — одновременно — открывшейся для него двери в таинственный и в то же время одинаково реальный мир, никем из окружавших обывателей не замечаемый.

Но уже в пятницу чувства начали остывать. И теперь не всякий раз и не так сильно мысль о Боге сопровождалась такими острыми ощущениями — будто воздушный шар, на котором он летел, уже был не в силах подниматься на прежнюю высоту, преодолевать какую-то незримую преграду…

В воскресенье позвонил дворник. Саше хотелось поделиться с товарищем своей радостью. Они встретились на Володиной работе, которую он совмещал с Заводской, — в учреждении, где работал сторожем.

Вместе они обыскали все "укромные уголки" в здании в поисках пустых бутылок и, набрав изрядное количество, отправились в магазин, купили коньяк и дорогое вино (ничего другого дешевле не было).

Нa обратном пути, в то время как "сторож" ушёл вперёд, чтобы проверить, всё ли в порядке на его "посту", Сашку остановила какая-то старушка и, несмотря на его протесты, насильно дала ему два апельсина, перекрестила Сашку и сказала: "Спаси тебя Господь!" Он пробормотал что-то в благодарность и пока стоял в недоумении, старушка "растворилась" среди прохожих.

На своём сторожевом посту Володя уже дожидался Сашиного появления. К его немалому удивлению, вместе с коньяком и вином Саша вытащил из сумки апельсины и рассказал, откуда они взялись. Володя Саше не поверил, пожурил его за обман, подумав, что его приятель просто захватил их из дома и зачем-то вздумал его разыграть. Тем не менее, он поблагодарил Сашку и сказал, что его закуска зачтётся ему в качестве компенсации за выпивку. Саша не стал настаивать на своём, но решил, что рассказывать дворнику об испытанном религиозном откровении будет излишним…

К тому времени, когда коньяк уже был выпит, в дверь постучали. Володя впустил знакомого. Это оказался Сашин тёзка, тот самый, кто увернулся от службы в армии через психбольницу и o ком ему ранее рассказывал дворник.

Была распита бутылка вина, затем сбегали снова в магазин и принесли ещё что-то выпить.

Сашка плохо заполнил дальнейшие события. Он был разбужен утром криками и громким стуком в дверь. Оказалось, что он спал на стульях, выставленных вряд. "Сторож" проспал то время, когда ему следовало открыть наружную дверь, и сотрудники учреждения, пришедшие на работу, не могли попасть в здание. Володя не мог найти потерявшийся ключ. Пока он выламывал с разбега дверь, Сашка со своим тёзкой наводили порядок: выбрасывали окурки, стирали со столов липкие круги от вина, расставляли стулья, прятали пустые бутылки. Затем, едва успев укрыться в женском туалете, они выждали, чтобы опоздавшие служащие прошли по своим кабинетам, и по команде Володи, поспешили незаметно покинуть место ночлега.

На работу Саша не пошёл, так как назавтра решил всё равно отправиться к психиатру. Он решил, что теперь ему терять уже нечего. Все трое, не задумываясь долго над починкой двери, сразу же направились в ближайшую пивную.

 

30. "Лес рубят — щепки летят"

На следующий день, сославшись в объяснительной записке на плохое самочувствие по поводу вчерашнего прогула, Саша отправился в заводскую поликлинику, со скромным названием "Здравпункт", занимавший целые два этажа одного из массивных зданий, построенных в классическом стиле и времени Сталина. Игорь, посвящённый в цель этого похода, решил составить компанию, подумывая и сам, не последовать ли и ему примеру однокашника, если у того всё сойдёт гладко. По дороге в "Здравпункт" он рассказал старый анекдот про Чапаева, Петьку и антенну.

"…Хорошее имя, Антенна, сказал Василий Иваныч…", — закончил анекдот Игорь и рассмеялся, ожидая той же реакции от своего товарища.

Сашка же, хотя и слушал Игоря и понял суть анекдота, тем не менее, даже не улыбнулся.

— Ты что, уже знал этот анекдот? — обиделся его друг, — Почему не сказал сразу, что знаешь?

— Нет, Игорь, я не слышал такого анекдота раньше, — ответил Саша, оттягивая тяжёлую входную дверь "Здравпункта", только что закрывшуюся перед ним, и передавая её своему спутнику. — Он, вроде как, смешной.

— "Вроде как"! — передразнил Игорь. — "Вроде…" Что это такое: "Вроде"?

— "Вроде"? — Саша остановился, не решаясь подниматься по лестнице и думая о том, что не следовало ему идти вместе с Игорем. — "Вроде" — это означает "В роде Володи" — то есть, вроде Володи Ульянова — тире — Ленина. Он-то ведь шуток не понимал… Так и я сейчас не настроен шутить…

Игорь не нашёлся с ответом, а только несколько задумался. Он вспомнил о сигарете, которую курил тайком, пряча в рукаве, по дороге к "Здравпункту", бросил недокуренный "бычок" в угол, пошёл следом за Сашкой, вверх по лестнице.

Начиная со вчерашнего дня Саша непрестанно думал о предстоящем визите к врачу. Он подробно расспросил Володиного приятеля о всех возможных обстоятельствах дезертирства. И хотя тот был скептически настроен к тому, что у Сашки может получиться то, что сделал он, тем не менее его тёзка не без хвастовства поведал ему о многом "из жизни психов" и о том, как надо "косить".

— Главное, — повторял он неоднократно пьяным заплетающимся языком, — Бойся стукачей! Как тока окажисси там — можешь пороть о чём хошь! Но тока никода и никому не проговорись, что ты тут потому, что хошь "закосить" от нашей совейской армии…"

Саша Слепняк, давнишний приятель дворника, несмотря на то, что получил "жёлтый билет", занимал хорошую должность начальника по снабжению в "Институте Физики Земли". Дворник жаловался на него Сашке в шутку, что у начальника должен был быть казённый спирт в немереном количестве. И тем не менее Слепняк, встречаясь с дворником всегда был почти "на мели", всего лишь с несколькими рублями в кармане, которые он выкладывал в самом начале, а потом "проезжал" за счёт других, напиваясь "до усмерти". Иногда, правда, удавалось его "раскрутить" и заставить пьяного притащиться к нему на работу, чтобы выпить спирта. Слепняк уступал редко, из-за опасения потерять работу. К дворнику он тоже приезжал редко, хотя и дружил с ним чуть ли не со школьной скамьи. На этот раз, вчера, он приехал к нему за консультацией по поводу того, как можно вывести триппер, которым заразился, не прибегая к официальным лечебным заведениям.

Всё это вспомнилось сегодня Сашке, и ему стало противно. От одного воспоминания вчерашней пьянки, начинало мутить.

— Не бойся, — говорил Володя, наливая вино, на которое раскошелился Слипняк, — триппер передаётся только через кровь или секс. — Но, всё-таки, ты правильно сделал, старик, что при встрече не подал мне руки… Я сразу понял, что у тебя что-то не в порядке… Уважаешь старых друзей…

Саша занял очередь к терапевту и начал "прокручивать" в голове последовательность своих жалоб на здоровье, с которыми думал обратиться к врачу.

Сначала он пожалуется на озноб, на сердцебиение, на плохое самочувствие в целом, неопределённо… Затем, когда врач ничего не обнаружит подозрительного, скажет о тревоге, раздражительности, страхах… Что будет дальше? Будет "судьба" или "не-судьба", как шутили между собой Сашка и Игорь.

Пока сидели в очереди, то ли от предшествовавшего пьянства, то ли от волнения перед ожидаемым "спектаклем", Сашку начало "колотить" настоящей дрожью. И он решил не мешать этой дрожи делать своё дело, будто в нём стало жить две личности: одна — прежний Сашка, другая — новый Сашка, умнее и мудрее первого Сашки, совершенно безразличный к физическому Сашке, который отныне полностью подчинялся своему новому "Я". И это второе большое "Я", узнав о волнении маленького "я", дало ему волю, понимая, что так будет на руку обоим.

— Ну, как? — спросил Игорь, когда Сашка вышел от терапевта.

— Во-о-от, — заикаясь от продолжавшейся дрожи, ответил Саша и протянул товарищу талон с направлением к психо-терапевту. — Машина начинает рас-к-кру-чи-чива-ться!

Друзья пошли к другому кабинету. Игорь, видя, что Сашка сам не в себе, заикается и дрожит, помог ему найти нужный кабинет.

— Ты со мной больше не ходи, — попросил Саша.

— Это почему? Решил отделиться? — пошутил Игорь.

— Нет… Если я "загремлю под памфары", то тебя начнут "колоть"… Лучше, чтобы ты ничего не знал…

— Да. Брось ты пороть! — возмутился Игорь.

— Хорошо! Я не буду пороть… Слушай… — Саша говорил с большим трудом, и голос его то и дело прерывался от того, что ему нужно было задержать дыхание и побороть подступавшую икоту. Игорь почувствовал, что Сашка впервые заговорил с ним серьёзно, как никогда.

— Игорь… Спасибо за твою поддержку… Ты — настоящий друг… Но мне нужно сосредоточиться… Чтобы всё получилось так, как надо… Жди меня в цехах… Я потом тебе всё расскажу… Иди… А то у меня дрожь пропадает… Все усилия пойдут прахом… Иди…

— Ну, что ж! — с некоторым недоумением глядя на изменившегося товарища, сказал Игорь. — Ни пуха, как говориться, ни пера… Не буду мешать…

Сашка не ответил ему: "к чёрту", как полагалось, подумав, что в этом суеверном заклинании отнюдь нет упования на Бога. А Игорь задержался было на несколько секунд, чтобы услышать ответ, но потом повернулся и зашагал прочь к выходу, будто бы обидевшись.

До начала приёма оставалось минут сорок. Можно было пойти в цех, чтобы показаться на глаза мастеру, окунуться в привычную жизнь. Но уже вчера Саша решил, что ему терять больше нечего. Этим решением он как бы "сжигал мосты", шёл в а-банк.

"Во что бы то ни стало я должен получить направление в больницу!" — говорил он себе, сидя в полутёмном коридоре "Здравпункта". — "Сегодня — или никогда — всё должно решиться!"

"Если не выйдет сразу", — вспоминал он вчерашние слова Слипняка, — то не выйдет и потом!.. А главное — бойся стукачей!"

Стрелки часов, висевших вдали, над выходом к лестнице, дёрнулись.

Он остановился у двери кабинета с табличкой "НЕВРО-ПСИХО-ТЕРАПЕВТ". Постоял в нерешительности, прошёлся взад-вперёд по коридору, стараясь сосредоточиться на своей дрожи и вызвать прилив волнения. Но дрожь почему-то пропала. Будто он уже выпустил весь пар в кабинете у первого врача и уже не мог найти в себе сил для нового "представления". К тому же и долгое ожидание утомило. Он чувствовал себя вполне спокойно. Вконец устав от ожидания, Саша снова приблизился к двери, постучал и вошёл в кабинет…

— Здра-сте… — сказал он робко, каким-то не своим голосом. — Можно?

— Входите, — ответила врач, сидевшая за столом и быстро записывавшая что-то в больничную карту. Не подняв головы она добавила:

— Одну минуту! Присядьте!

Саша опустился на край стула, стоявшего у стены, рядом с входной дверью. Врач перестала писать, подклеила в карту исписанный листок, отложила в сторону.

— Проходите сюда! — сказала она, приглашая Сашу на стул, рядом с её столом. — Садитесь!

Юноша поднялся, робко прошёл вглубь кабинета, сел и невольно подумал, что со стульями вышло удачно.

— Вы у меня уже были, или в первый раз? — спросила врач, вглядываясь в лицо юноши.

— В первый раз… — Саша смотрел на талон в своих руках. Мысли его смешались и он забыл всё, с чего собирался начать.

— Ну, что вы хотите мне сказать? — врач изучающе всматривалась в лицо пациента.

— Вот… — Почувствовав, что лучше положиться на самотёк, он протянул направление.

Психиатр легко перешла на "ты", стала сама расспрашивать о его самочувствии. Он отвечал односложно, как бы, вынужденно. Говорил, что стал рассеянным, что чувствует постоянную тревогу, боится мастера, раздражается, стал выпивать, не хочет ходить на работу…

Саша говорил о своём самочувствии и не лгал, потому что всё это было действительно так, как он говорил. Только до сих пор он не придавал этому такого значения, поскольку не было и острой нужды облекать в слова свои переживания. Да и некому было высказать, чтобы найти сочувствие.

"Сказанное слово — серебренное, несказанное — золотое" Так ли это? Кажется в глубокой древности серебро ценилось выше золота. Не зря говорится: "Есть на серебре". "Есть на золоте" — как-то не звучит. Впрочем, подобная энантиосемия меньше всего сейчас занимала голову подростка. Не сказал, правда, Саша о том главном, от чего он более всего приходил в болезненный трепет; умолчал о том страхе, из-за которого пришёл сюда…

Врач выслушала его немногословные жалобы, расспросила о том, как и где он учился. Саша рассказал всё как было на самом деле, а именно, что окончил восьмилетку, затем перешёл в ПТУ, учился в основном на "тройки". Сейчас — отрабатывает практику на Заводе. Нравилось ли ему учится? Нет, не нравилось, особенно в ПТУ. Почему? Потому что в ПТУ — всё — плохо. Где было легче учиться в школе или в ПТУ?

Хотел Сашка ответить, что в ПТУ, конечно — легче. Ведь там педагоги не предъявляли никаких требований, и он в буквальном смысле почти не открывал ни одного учебника. Но он ответил, что и в школе и в ПТУ — всё было для него одинаково. И врач подумала, что Сашкины интеллектуальные способности — посредственны. Стала расспрашивать о работе. Сашка пожаловался на высокие требования мастера, что плохо справляется с работой и мало зарабатывает. Хотел было сказать, что отрабатывать на Заводе нужно целый год, и что потом — идти в армию, но побоялся касаться этого вопроса.

Психиатр поинтересовалась, кто его отец и мать, есть ли сёстры и братья, кому сколько лет. И он отвечал, что отец — инвалид на пенсии, мать — кассир в магазине. Сестра была замужем, развелась, вышла снова.

Наконец, врач спросила то, чего он больше всего боялся: когда юноше идти в армию. И он ответил, что ещё не скоро — осенью, потому что у него отсрочка из-за учёбы в ПТУ.

— А сам-то ты хочешь служить? — спросила врач напрямую.

— Не знаю… — промямлил парень, не находя лучшего ответа.

И врач улыбнулась, продолжая внимательно и без отрыва смотреть в его глаза, пытаясь увидеть в них обман. Но Сашка не дрогнул, и в его кристально-чистом взоре психолог не обнаружил обмана. Саша так вошёл в роль, что в эту минуту она стала его жизнью. Или жизнь его на самом деле мало отличалась от той, что он попытался представить врачу…

— А теперь не удивляйся и отвечай, как ты понимаешь пословицы, которые я буду называть. Только отвечай сразу!

И врач спросила, что значит: "Любишь кататься — люби саночки возить".

Саша подумал, что если прикинется полным идиотом и сделает вид, что не может пересказать смысл, то врач подумает о том, как тогда он вообще догадался жаловаться на своё душевное состояние. Значит в этом нужно было показаться нормальным. Слава Богу, он уже прочёл один "диалог" Платона. С логикой у него было всё в порядке. И Саша ответил, объясняя по-своему значение пословицы, что если, например, человек что-то делает и оставляет мусор, то ему следует после работы прибраться.

— Хорошо, — сказала врач. — А это: "Лес рубят — щепки летят".

Саша задумался. Он на самом деле никак не мог передать смысл пословицы, которая обобщала разрозненные явления действительности. И он не нашёлся ничего лучшего, как перефразировать пословицу.

— Ну, это, когда рубят лес или просто дрова, то щепки-то эти, конечно, летят в разные стороны, и потом их придётся собирать…

И этот ответ, по-видимому, тоже устроил психолога-врача, убедив её окончательно в "комфортности" пациента, свидетельствующей об отсутствии предполагаемой "суггестивности" корыстных мотиваций?.

На несколько минут она забыла про сидевшего рядом юношу и неразборчивым крупным почерком стала что-то быстро записывать в его медицинской карте, начиная первую страницу истории Сашкиной болезни. Оставшись довольной составленными ею формулировками, она отложила карту в сторону и сразу же выписала талон, с указанием адреса и времени. Протянув его Сашке, посмотрела в глаза и сказала:.

— Вот что, дружок! Ты серьёзно болен. И тебе необходимо лечиться! И лечиться немедленно. Придётся лечь в больницу! Придёшь завтра с матерью в районный психдиспансер, где я тоже принимаю больных.

— А как же работа? — внутренне ликуя и пряча от себя эту радость, спросил Сашка.

— О работе не волнуйся, — сказала врач. — Никому ничего не говори. Отправляйся сразу домой. В каком ты работаешь цехе?

— В "Седьмом"…

— Кто у тебя мастер?

— Выходцев.

Врач записала в Сашкиной карте номер цеха и фамилию мастера.

— Я всё сообщу кому следует, — пояснила она. — С сегодняшнего дня открою больничный лист. Теперь назови мне свой домашний адрес и телефон.

Саша продиктовал адрес и телефон, которые психиатр записала на лицевой стороне его медкарты.

— Если ты завтра не придёшь, то мне придётся обращаться к твоему мастеру, чтобы он направил тебя ко мне. Я думаю, тебе бы этого не хотелось… Так? — врачиха испытующе посмотрела на Сашу.

И он почувствовал, будто какая-то паутина начинает медленно его обволакивать. Но ведь, он знал, что "дыма без огня не бывает", и готов был подчиниться диктуемым правилам…

— Так… — промямлил он, думая про себя: "Всё равно я выиграл игру!"

А врачиха ещё раз повторила, чтобы он отнёсся ко всему серьёзно и пришёл к ней на приём, потому что он болен, и его нужно лечить от его болезни.

Хотелось Сашке спросить, что это за такая у него болезнь, но побоялся таким образом проявить свою "суггестивность"…

Не веря ещё в свой успех, Сашка покинул здание "Здравпункта", прошёл по заводской улице, присел на скамье. Так, наверное, происходила энантиосемия слова "победа": одновременно и беда, и то, что приходило после беды: по-беда. В одном слове уживалось два противоположных смысла, схоластика "consistentia oppositorum" оказывалась неразрывно связанной с противоречиями жизненной реальности.

"Неужели так элементарно всё делается?" — думал Саша. — "А может, я, действительно, болен? Ведь не мог же я так просто провести опытного психиатра? Как теперь всё объяснить матери? Что предстоит дальше?" И он засмеялся…

Впрочем, его нервный смех продолжался недолго. Не зная, радоваться или печалиться, но чувствуя, тем не менее, удовлетворение от того, что добился своей цели, Сашка поспешил в цех, чтобы поделиться новостью с Игорем.

Игорь был невероятно удивлён, что у Саши всё получилось. Он молча и серьёзно выслушал его рассказ, забыв даже все шутки про дядю Колю, которые, как правило, присовокуплялись к любой истории, и, казалось, всерьёз призадумался. Ведь, Сашка, будто бы, выскальзывал из крепких лап зверя, который зацепил их обоих своими когтями. А он, Игорь, всё ещё оставался в опасности. И чтобы избежать её, нужно тоже было что-то предпринимать. И это являлось проблемой, нарушавшей беспечное существование, к которому он привык…

С деловой походкой ребята ходили по заводским улицам, и Сашка в подробностях пересказывал Игорю разговор с психиатром, поскольку и Игорь теперь уже был почти готов последовать по стопам своего товарища.

Незаметно для себя друзья забрели в незнакомый район Завода, где стоял высотный дом. Желая исследовать новое здание, в котором ещё никогда не были, они поднялись на лифте до последнего этажа, где увидели двери, с кодовыми замками. Украдкой, они пробрались на предчердачный этаж и обнаружили сложенные коробки, с люминисцентными лампами.

— Эк-ка, к-какия! — воскликнул Игорь с нарочито выразительной деревенской интонацией, начиная игру. — Кто ж их здеся стоко припас?!

— Неуж-то не знашь, хто! — поддержал дурачество Сашка, с радостью чувствуя, что психическая разрядка совсем ему не помешает.

— Никак — сам дядя Коля?!

— Нет, не сам!

— А хто же еш-шо?

— Евойный двойник! Вот хто! С тачкой ездит. Знашь такого?

— "Мнимый" что ли?

— Самый что ни на есть мнимый!

— И что ж энто он, на тачке их привёз сюды?

— На тачке засекли бы. Под телогрейкой пронёс. Целый месяц работал.

— Они ж длинные!

— А он в брючины их продел!

— А как же шёл?

— Он и не шёл. Его дядя Коля на тачке под покрывалом возил, будто скульптуру именитого рабочего. Мелом натёр — сошёл за гипсового…

— А зачем же ему столько труб?

— А затем, чтобы добывать из них гелий.

— Гелий! Эва! Хорошее имя: Гелий! А может быть не Гелий, а Амоний? Знашь такого? Тоже именитый рабочий Завода — по имени старик Амоний…

— Нет со стариком Амонием ни "Мнимый", ни дядя Коля дружбы не водят. Потому что он им ни к чему. У них у самих амония хватает. К тому же амоний — газ нелетучий. А вот гелий — другое дело! Наполнит "Мнимый" гелием воздушный шар и однажды улетит к едреней матери с родного Заводу.

— Куды это улетит?

— Туды… За границу. Откроет кодовые двери, стащит секретные чертежи и — был таков!

— А как же дядя Коля? Ведь он же ему помогал трубки таскать!

— А дядя Коля — робот. Ему и здеся хорошо, на родном Заводе. Потому как он тут всё равно что родился, и без Заводу ему никак жить нельзя. Умрёт от тоски — все микросхемы и вся проводка внутри пересохнут и сгорят…

— Хватит! — крикнул неожиданно Игорь, не желая продолжать игру. — Запорол!

— Так-то — Сашка достал сигареты. — А ты думал, что "Мнимый" хуже дяди Коли?

— Хватит! Долго!

Игорь как бы с наигранной усталостью опустился на ступеньку и тоже достал из кармана сигареты. Сашка зажёг спичку и дал ему прикурить.

Через минуту он спросил:

— А ты не боишься здесь курить?

— Ты думаешь, могут забрать? — забеспокоился Игорь.

— Забрать или забрить? Вот в чём вопрос!

— Какой ещё вопрос?

— Это из Шекспира. Ты, наверное, не читал "Гамлета".

— Нет, не читал…

— Был такой принц датский, Гамлетом звали. Так вот, он, перед тем, как решиться на "мокрое дело" и показать всем "кузькину мать", размышляя о жизни, сам себе сказал: "Быть иль не быть? Вот в чём вопрос." А ещё он сказал так: "Оборвалась связующих дней нить. Как мне обрывки вновь соединить?"

— Не пори! — Игорь докурил, при помощи указательного пальца выстрелил окурком в сторону склада люминисцентных труб.

— Гелий взорвётся — все труды "Мнимого" пойдут насмарку. — Саша поднялся, подошёл к коробкам, с лампами, открыл одну из них, стал вытаскивать трубки и ставить их на торец к стене.

— Зачем ты их выставляешь? — поинтересовался Игорь.

— Хочу посчитать, сколько "Мнимый" принесёт Заводу убытка.

Выставив штук двадцать трубок у стены и столько же разложив рядом, на полу, Саша с последней лампой подошёл к Игорю, всё ещё сидевшему на ступенях, о чём-то задумавшись.

— "Сидит Петька на рельсах"… — начал рассказывать старый анекдот Сашка. — "Подходит к нему Чапаев. Петька, говорит Василий Иванович, ты зачем Антенну-то изнасиловал? А теперь, Петька, говорит, давай, подвинься!"

Игорь закурил новую сигарету, продолжал молча сидеть спиной к складу ламп и смотреть на зарешётчатое лестничное окошко.

— Как в тюрьме! — процедил он, показывая дымящейся сигаретой на окно.

— А поди, хороши амонивые трубки? А? — Держа в руке люминисцентную лампу, Саша обошёл товарища вокруг, остановился на лестничной площадке перед тремя ступенями, на которых сидел Игорь.

— Хороши… — отозвался Игорь с усталым безразличием в голосе. — Только, не амонивые, а гелиевые. За такую ошибку дядя Коля тебе коленки перебьёт кайлом.

— А какой, хрен, теперь, разница? — ответил Сашка. — Не дадим "Мнимому" продать секреты родного Завода! А?!

С этими словами, неожиданно протянув гласный звук "А-а!.." и переведя его в громкий дикий вопль, Сашка размахнулся и со всей силы метнул трубку в батарею расставленных у стены. Раздался взрыв лопающих и разлетающихся на мелкие осколки люминисцентных ламп.

Игорь вскочил, закричал: "Амоний! Проклятый Завод!" — Бросился вниз по лестнице.

Сашка побежал за ним следом. К их счастью на другом этаже никого не оказалось, и после нажатия кнопки двери лифта сразу же открылись.

— Сейчас нас внизу повяжут! — сказал испуганно Игорь, нажимая кнопку, с цифрой "1", — На фига ж ты это сделал, псих?! Тебе-то уже всё равно! А что будет со мной?!

— Да, дядя Коля не простит! — съязвил Сашка.

Внизу было всё тихо. Ребята благополучно миновали охранника, проверившего у них пропуска.

— Если тебя потом вычислят, — сказал Сашка, — Вали всё на меня.

На улице попался человек, в костюме, с деловым видом шедший им навстречу и нёсший под мышкой какую-то документацию.

— Не подозревает, поди, что мы у него под самым носом сорвали страшнейшую акцию "Мнимого" по переправке за рубеж секретов родного Завода! — сказал Сашка.

Игорь не ответил. Он был на самом деле испуган.

Пройдя мимо длинного бетонного забора, друзья направились на свалку, убедились, что ничего нового туда не выбросили, пошли к цеху.

Приблизившись к двери, Саша остановился.

— Ты чего? — спросил Игорь, ещё не успев толкнуть дверь.

— Производится неожиданный бросок пропуском!

Саша продолжал стоять, ожидая чего-то от своего друга.

— Не велено — пропуском…

Игорь повернулся и сделал несколько шагов назад.

— Игорь, убери, пожалуйста, мой паяльник. — А то кто-нибудь сопрёт, пока я буду в психушке.

— Ты, что, правда?.. Ты что, правда, псих, что ли?.. Ты куда?.. — Игорь смотрел на Сашку с недоумением.

— Я… Я — Домой…

— Как же так?

— Так… Ты, что, до сих пор не врубился? Сейчас произведу бросок пропуском — и всему — конец! Функция Завода на долгое время теряет действие.

Саша протянул руку своему товарищу. Продолжая недоумевать, тот протянул свою руку в ответ. Сашка пожал её и направился к проходной.

— Стой! — опешил Игорь. — А как же раздевалка? Там же твои вещи!

— А ничего не надо! — отозвался Сашка. — Я тебе завтра позвоню… — Он уже отошёл шагов на десять, а Игорь всё стоял, глядя ему вслед. — И скажу, когда будет совсем полный конец! — добавил Саша, и уже больше не оглядываясь пошёл дальше.

Игорь видел, как он вошёл в проходную, и ждал, что может быть Сашка вернётся из-за того, что его не пропустят в неположенное время.

Но Саша не вернулся.

Не найдя ничего лучшего, Игорь направился на своё рабочее место.

Возвращаясь с работы домой в троллейбусе, Игорь уже не думал ни о Сашке, ни о Заводе, ни об армии.

Он стоял рядом с красивой девушкой, в лёгкой голубой расстёгнутой куртке, из под которой выбивался шёлковый зелёный шарф, и украдкой посматривал на неё.

На одной из остановок вошло так много людей, что девушку прижали к Игорю вплотную, и его лица коснулись её густые чёрные волосы, и своею правой грудью — только лишь на мгновение — она очень плотно прижалась к его груди.

Игорь почувствовал в сердце необыкновенную сладость. Ему хотелось, чтобы это мгновение продлилось дольше. Но девушку оттеснил какой-то верзила, и Игорь оказался прижатым к поручню, рядом с дверью, где большого труда стоило удержаться, чтобы его не увлекли с собою уже выходившие на следующей остановке пассажиры.

После того, как стало свободнее, юноша начал искать взглядом свою спутницу, но её нигде не оказалось. И когда троллейбус поехал, он увидел её в окно, а рядом с нею — верзилу, о чём-то пытающегося с нею заговорить.

Дома Игорь разогрел вчерашний суп и, поев, поставил на огонь кипятить чайник, а сам, пока не пришли отец и мать, прилёг нa диване.

Сразу же навалился сон…

И вот, ему снилось, будто он едет по неровной дороге на скрипящей колёсами телеге, сидя спиною вперёд, и смотрит на уходящую назад дорогу, с лужами. Слева от него медленно ползут деревья, а справа — тянется длинная белая бетонная стена. Мелкий осенний дождь тоскливо строчит по лужам…

И тут вдруг за спиною кто-то ласково приникает губами к его шее, обвивает её руками и слабо пытается повалить его назад. Он подчиняется и падает на спину. Падает долго-долго… В груди растекается сладость… Кружится голова… Над ним мелькает девичье лицо… Наклоняется… Касается чёрными волосами его щеки…

— Сынок, пусти папку! — слышит он — Папка устал после работы… Дай полежать…

Игорь мгновенно просыпается — видит отца, наклонившегося над ним и прикасающегося к его щеке шершавой коричневой ладонью.

— Опять пьяный пришёл! — Игорь вскакивает с дивана.

— Цыц! Весь в мать пошёл! — Отец садится на край дивана. — Сыночек…

Игорь не слушает, уходит на кухню. Там кипит чайник. Пар, приподнимая крышку, издаёт звуки, похожие на скрип несмазанного колеса.

Разом вспоминается сон, девушка в троллейбусе.

Игорь опускается на стул и, уткнувшись в подоконник щекой, начинает тихо всхлипывать.

 

31. Полупроводник

Вечером Сашка рассказал матери о своём посещении психиатра. Он и прежде не раз говорил ей о том, что желал бы избежать службы в армии, но такие разговоры всегда носили гипотетический характер. Поэтому Полина Ивановна сначала не придала особенного значения словам сына, но когда он сообщил, что назавтра врач назначил встречу, появившаяся проблема взволновала мать.

— Ещё чего выдумал! — воскликнула она, никак не желая уяснить, зачем всё это нужно, — Ты что? Пойдёшь в армию, как все! И нечего!

Тогда Сашка стал обвинять мать в нечуткости. В расчёте на материнское самолюбие сказал, что нормальные родители оберегают своих детей от бед и несчастий, не дают им попадать в ПТУ или армию, а заранее устраивают их в институты, чтобы они не служили, не скупятся ради детей даже на взятки.

— Откуда нам взять денег на взятки?! — воскликнула мать. — Ты видишь, что отец пропивает всю свою пенсию.

— Для меня армия будет гибелью! — отвечал Сашка. — Ты зачем меня восемь лет учила играть на пианино? Если ты хочешь видеть меня живым, то должна помочь!

Далее, видя, что мать начала его слушать, он объяснил ей, что ему необходимо лечь в психбольницу, после которой его обязательно комиссуют, потому что никто не захочет нести ответственности, если он в армии что-нибудь натворит, а именно, убьёт кого-нибудь из офицеров, которые будут над ним измываться; или просто сам возьмёт и повесится на армейском ремне от штанов.

Он повторил ей ту мысль, которую слышал от дворника, что такое в армии случается на каждом шагу, и даже набор производят с учётом несчастных случаев на несколько процентов больше, чем необходимо.

Полина Ивановна хотя и не была убеждена Сашкиной аргументацией, тем не менее была вынуждена согласиться с необходимостью завтрашнего визита к психиатру.

— Я всё расскажу твоему врачу, что ты мне говоришь! Так и знай!

— Ты хочешь, чтобы меня обвинили в дезертирстве и вместо армии направили в тюрьму? А после тюрьмы — всё равно в армию? — парировал Сашка. — Ты что, не знаешь законов?! Так ты любишь своего сына? Готова навредить?

Хотя и было жестоко говорить такое матери и доводить ей до слёз и истерики, однако, "отступать было некуда — позади Москва"… "Взявшись за гуж, не говори: "уж" или просто — не оборачивайся"… "Лес рубят — щепки летят"…

Сашка накапал матери "валерьянки" — отвёл её к постели, где мёртвым сном уже давно спал пьяный отец.

Полина Ивановна всю ночь не спала.

Наутро они поехали в диспансер.

В очереди к врачу оказалось около десятка человек. Каждый заходил в кабинет и находился там подолгу.

В помещении было тускло, хотя день был солнечным. Какая-то молодая женщина, с годовалым ребёнком на руках, дожидалась здесь неизвестно чего. И Сашка в шутку подумал: "Неужели может быть болен даже такой маленький ребёнок? Или, его принесли заранее?.."

Мысль была глупая. Вспоминая вчерашний скандал с матерью, он хотел было уколоть её, сказать: вот, смотри, как хорошие родители заботятся о своих детях и как заранее "отмазывают" от армии.

Примерно через пол-часа пришла другая молодая женщина, спросила, кто последний и села напротив Сашки, рядом с каким-то подёргивающимся дебилом, дожидавшимся своей очереди. Саше показалось это подозрительным. Женщина могла бы выбрать и другое кресло. Прошло примерно минут сорок. В течение которых Саша с матерью ни о чём не говорил. С собой он не взял даже книги, чтобы как-то случайно не показать своё "благополучное", как он считал, настроение. Однако, если бы у него и была сейчас книга, то навряд ли он смог бы её читать. Мысли его то и дело проверяли всевозможные логические ходы: он вспоминал мельчайшие подробности вчерашнего разговора с врачом и матерью, анализировал, почему врач спрашивала о том или другом, предполагал, о чём она станет расспрашивать мать и как та, вероятно, ответит на тот или иной вопрос. За внешним его спокойствием крылась настоящая одержимость той целью, которую он поставил перед собою. И поскольку игра была начата, и на кон поставлена невесть откуда взявшаяся крупная сумма, то и на средства, оправдываемые рискованной целью, Сашка готов был почти что любые…

Перед тем, как подошла их очередь, подозрительная женщина, что сидела напротив Сашки, неожиданно поднялась и вошла в кабинет, бросив на ходу Сашкиной матери:

— Извините, я на минутку!

И действительно, она не пробыла в кабинете долго, вышла и "растворилась" в коридоре. А Сашка вспомнил предостережение: "Бойся стукачей".

Когда мать вышла из кабинета психиатра, Сашка был по макиавелиевски рад, увидев её заплаканное лицо. Вот почему он почувствовал даже некое удовлетворение, когда мать сказала срывающимся на плач голосом:

— Оказывается, ты на самом деле серьёзно болен!

На улице они остановились, посидели на скамье, пока Полина Ивановна не успокоилась и не смогла сказать следующую фразу:

— Никогда не думала, что ты так сильно болен! Завтра тебя кладут в больницу!

— Да не они кладут, — возразил сын. — Я сам этого захотел! Поэтому и кладут.

— Нет! — отвечала Полина Ивановна сквозь всхлипы. — Я всё рассказала про тебя! И то, что ты не хочешь — в армию! И мне ответили, что как раз это и свидетельствует в первую очередь о том, что ты действительно болен! Болен не просто, а действительно! Понимаешь? Ведь все нормальные хотят армии!

— Хотят?! Нормальные?! — воскликнул Сашка.

— Да, хотят!

Сашка понимал, что бессмысленно что-либо объяснять и, чтобы переключить разговор на другое, спросил:

— Что это у тебя?

— Конверт, с направлением! — ответила мать, снова переходя на плаксивые интонации и поднося к глазам платок. — Запечатанный… Открывать нельзя…

"Значит всё! " — сказал себе Сашка. — "Решилось!"

Весь день ушёл на сборы в больницу. Мать несколько раз ходила в магазины, покупала для сына предметы первой необходимости и вместе с ними — съестное и конфеты.

Вечером Саша дозвонился до Володи, который оказался пьяным от продолжавшейся до сих пор встречи со своим приятелем, Сашкиным тёзкой, который никак не мог покинуть его жилище, вырывал у дворника трубку, звал Сашку приехать с вином.

— Завтра меня кладут в больницу, — сказал Саша уже не в первый раз, не включавшемуся в разговор Володе.

— Какую больницу? — услышал он пьяный голос приятеля.

— Психиатрическую, — ответил Саша.

— Остроумно! — сказал Володя, не понимая Сашу до конца.

— У меня осталась твоя книга, — сказал Саша.

— Какая книга? — недоуменно спросил дворник. — Хватит дурака валять!

— Психиатрическая, — пошутил Саша.

— Какая?

— Возьми бумагу и ручку и запиши, что я скажу.

— Подожди…

Володя надолго пропал. Сашка вслушивался в треск и пощёлкивания в телефонной сети. Наконец, послышался голос его приятеля:

— Ну, чего ты хочешь?

— Записывай!

— Записываю…

— Звонил Саша, — стал диктовать Сашка, — И сказал, что ложится в больницу…

— Какой Саша? — спросил пьяный голос.

— Волгин, — ответил Сашка и продолжал: — Библию забери у его родителей. Записал?

— Передай ему, — услышал в ответ Сашка, что он — сукин сын!

Саша положил трубку, тяжело вздохнул.

Утром он проснулся в половине седьмого, как на работу. Появившаяся сразу мысль о больнице не дала уже заснуть, и он поднялся. Умывшись, вернулся в свою комнату, взял Библию и, наугад открыв её, прочёл:

"Когда же Он приблизился к городским воротам, тут выносили умершего, единственного сына у матери, а она была вдова; и много народа шло с нею из города. Увидев её, Господь сжалился над нею и сказал ей: не плачь, и подойдя, прикоснулся к одру; несшие остановились; и Он сказал: юноша! Тебе говорю, встань! Мёртвый поднявшись сел, и стал говорить; и отдал его Иисус матери его…"

Саша задумался, пытаясь найти связь прочитанного с его жизненной ситуацией.

"И отдал его Иисус матери его"… — повторил он и спросил себя: "Почему так сказано? Кому ещё он мог бы отдать сына, кроме матери?"

Так и не ответив себе, но решив, что попробует разобраться в этом позже, Саша завернул Библию в большой лист бумаги, перевязал несколько раз крест-накрест бечёвкой и надписал: "Володе".

После завтрака, услышав в напутствие от отца слова: "Смотри там… Веди себя хорошо!" — будто он — маленький мальчик — уезжал в гости на каникулы к почтенным родственникам, — они вышли вместе с матерью из дому, поехали на Курский вокзал.

Точно так же, как и при поездке в диспансер, только уже сидя в пригородном поезде, сын и мать разговаривали мало. Если и начинали было о чём-то говорить, то у матери на глазах моментально появлялись слёзы, которые она долго не могла остановить. Сашка не хотел её переубеждать в том, что он нездоров. "Пусть считает, что болен", — думал он. — А то как бы не сказала чего лишнего в психбольнице, если увидит там что-то и испугается…"

Они вышли из поезда в Электростале и, узнав у местных жителей, куда идти, направились к лесопарку, сквозь деревья которого просматривалась длинная белая бетонная стена, окружавшая территорию больницы.

Обогнув её, они подошли к металлическим воротам, с будкой для сторожа, который их сразу же пропустил, не потребовав никаких документов.

"Полупроводник," — подумал Сашка, предполагая для этой мысли слушателя в лице Игоря, который мог по достоинству оценить этот чёрный юмор, но которого, к сожалению, рядом не было.

Этим и кончился весь юмор.

В больнице его донага раздели и заставили вымыться под душем.

"Как будто перед плаванием в спортивном бассейне", — подумал Саша, лениво намыливая своё тело затёртой больничной мочалкой. — "Или — перед газовой камерой?.."

Надев полученную затем пижаму и подобрав по размеру тапки, Саша вышел попрощаться с матерью. Слёз у неё уже не было. Наверное, теперь она полагала, что всё будет в порядке: вовремя удалось определить, что сын болен, теперь его должны будут вылечить, и ему не придётся идти в армию, что на самом деле тоже не так уж и плохо…

— Видишь, ничего не разрешают своего, — с досадой сказала она, наверное подумав про себя: "как в тюрьме". — Придётся всё обратно везти…

Она поцеловала сына, пообещала приехать через неделю.

И Сашка покорно дал себя увести туда, куда он шёл, будто на казнь, через которую должен в этой жизни пройти всякий человек по-своему, с тем лишь многоразличием, которое зависит от судьбы, что каждый в какой-то степени выбирает и определяет сам…

 

32. Платяной шкаф

Длительная пьянка отнимает много энергии и денег… Так бы, наверное, сказал Ерофеев, автор знаменитой книги "Моска — Петушки", если б написал её продолжение.

По причине отсутствия финансовых возможностей, необходимых для продолжения серьёзной игры, начатой уже несколько дней назад, после приёма пива, купленного в умеренном количестве, Володе удалось плавно свести на-нет период запоя, расстаться с приятелем, который понял, что денег действительно ни у кого не осталось и даже действительно невозможно ни у кого занять. На прощание дворник пожелал товарищу скорого выздоровления от триппера и, вспомнив, что алкоголь особенно тормозит выздоровлению этого недуга, пожелал другу и воздержания. Руки никто друг другу не подал. Чтобы набраться новых сил и энергии, требовавшихся для того, чтобы управиться со своими двумя работами, где, понятное дело, ему простили "вынужденное отсутствие по причине болезни", следующий день дворник провёл дома за чтением беллетристики.

За чтением Володю преследовала загнанная в подсознание проблема: где достать денег, чтобы как следует опохмелиться.

Поскольку в ближайшее время никакой зарплаты не предвиделось, нужно было найти "хитрое решение". Не единожды он кидал взгляд на старый платяной шкаф, функцию которого, казалось, легко могла заменить кладовая в том случае, если в ней приладить "под вешалки" круглую палку.

"Можно будет приладить и любую другую, не обязательно круглую", — думал дворник. — А то и просто набить длинных гвоздей по стене…"

Придя к такой мысли, он взял несколько листов бумаги и написал: "Продаётся зеркальный платяной шкаф в хорошем состоянии и недорого".

В понедельник, направляясь со сторожевой работы к дому, Володя остановился у столба, сплошь оклеенного разного рода объявлениями и, выдавив из тюбика канцелярского клея, реквизированного из стола какого-то служащего, прикрепил на чьё-то старое, оборванное, свой листок, с "бахромой" надрезов.

— Эй, бядовый! — услышал он чей-то хриплый голос и обернулся. — Помоги!

Володя увидел сгорбленную старуху, протягивавшую ему какой-то клочок бумаги, и узнал в ней местную нищенку.

— Прилепи и моё, — попросила она.

Володя взял листок, выдавил немного клея и, поместив рядом со своим, прочёл:

"Сниму угол. Писать до востребования: Москва, Главпочтамт. Ивановой."

Ещё не дождавшись, пока Володя приклеит её объявление, старуха обошла вокруг столба, проверила содержимое урны, рядом с автобусной остановкой, заковыляла прочь, помогая себе идти какой-то самодельной клюкой.

Дворник направился по обочине дороги в ту же сторону, что и старуха, памятуя об оставшемся рубле, половину которого он ещё раньше решил истратить.

Вскоре ему пришлось перейти на тротуар, поскольку он чуть было не наступил на труп собаки, облепленной мухами.

Володя обогнал старуху, свернул в переулок и вскоре оказался в пивной.

Время было раннее. Народу ещё было немного. И поэтому он легко завладел пустой кружкой, быстро разменял рубль на "двадцатки", налил пива.

Выпив первую, наполнив вторую кружку и вернувшись к стойке, он увидел входившую в дверь старуху, ту самую, которой он помог приклеить объявление. Она также, как и он, скоро нашла кружку и, набрав пива, остановилась недалеко от Володи.

Володя допил вторую кружку. Денег оставалось ещё на целых три. Поколебавшись с минуту, он решительно направился к автомату, поставил под кран кружку и опустил монету.

Автомат жадно проглотил её и, мигнув огоньком, выплюнул струю пенистой жидкости.

Володя вернулся на прежнее место, у стойки. Пока ещё никем не занятое, и, прежде чем поставить кружку, немного пригубил.

К его усам прилипла не успевшая осесть пена. Тыльной стороной ладони он вытер её и, делая новый глоток, взглянул на старуху, стоявшую со своей кружкой на прежнем месте: однако, теперь она была не одна, а разговаривала с уборщицей.

Дворник невольно прислушался к их разговору.

— Вчерась, падла, отнял у мене весь трояк, что я за день набрала, — говорила нищенка. — Я и визжала, и в окно милицию звала… Так и не дал, сучий сын. Пошёл и пропил! И ни капли мне не дал!

— Ой, сволочь какая! — кивая головой в ответ, сочувствовала уборщица.

— А у мене сегодня день рождения, — продолжала старуха. — Домой не пойду… Набяру малость на красное и пойду в метро дремать… Вчерась, ирод, не дал поспать… Всё денег, пьяный, просил еш-шо, да еш-шо… Дума-ат, у мене их мильон!..

— Ох, ты, батюшки-светы! — качала головой её собеседница. — Жисть-та кака!

— Сегодни объявлению написала: "Сниму, мол, угол". Обратный адрес: До востребования в Главпочтамт. Так одна знакомая научила. А то, прям, не знаю, что делать!

— А ты пиши мой телефон. Пускай звонють! А то куды ж ты поедешь до Почтапта-то?

— А какой он у тобе? Где бы записать на чём…

— Вона, у парня спроси!

Старуха повернулась к Володе.

— Милой, есть чем записать, и — бумага?

Володя извлёк из заднего кармана помятую записную книжку, порылся в ней, нашёл чистый от стихов листок, вырвал его и вместе с огрызком карандаша, который тоже всегда носил с собой, молча протянул старухе. Та так же молча его взяла и повернулась к уборщице.

Уборщица продиктовала ей ряд цифр и добавила:

— Запиши, как зовут: Клавдия.

— Клав — ди- я, — повторила по слогам старуха, записывая имя.

— Если позвонют, я всё узнаю и тебе на следующий день скажу.

— Спасибо тебе, Клавдия! Дай те Бог счастья!

— Да уж какое счастье! — махнула рукой Клавдия. — У самой жисть не лехше…

Старуха вернула Володе карандаш. Он обнаружил, что третью кружку незаметно как выпил, и пошёл за четвёртой, уже не думая об оставшихся деньгах, полагая, что сегодня или завтра, что-нибудь обязательно придумает.

Когда он вернулся с пивом на своё место, старуха ещё продолжала разговаривать с уборщицей. Та ей давала совет.

— В субботу будет "Родительская"… Приходи в церкву-то. Может кто и посочувствует. Да и денег дадут… Попросишь за ради Христа…

— Да… Надо-ть придтить, если сволочь чего не вытворит дома.

— А ты если что — в милицию его!

— Да, как же в милицию-то? Ведь сын же!

— Какой он тебе сын! Коли такое вытворя-ат над родной-то матерью! Сукин он сын, вот он кто, а не сын! А ты жалеешь!.. Э-эх!

— Хоть бы что случилось с заразой поганым! — плаксиво проговорила старуха, утирая глаза рукой, свободной от кружки, с половиной пива, за которую будто бы держалась, как за какой-нибудь поручень в транспорте. — Хоть бы прибили где… А всё ж-таки жалко…

— Нечего его больно жалеть! Он-то тебя не жалеет!

Тут Клавдия спохватилась, что ей надо работать и, не попрощавшись ушла.

Старуха допила пиво, опустила пустую кружку на стойку и направилась к выходу.

Она подошла к зданию метро.

Порывшись в кармане, нашла "пятачок".

Опустила в автомат.

Спустилась под землю.

Вошла в подъехавший поезд.

Какой-то военный сразу же уступил ей место.

Она села и закрыла глаза.

Конец Первой Части.