Франсис Бебей

Ашантийская куколка

Роман. 1973

Перевод с французского Е. Савиной. 1980.

Франсис Бебей родился в 1929 году в г. Дуала. Закончив в родном городе технический колледж, он изучал литературу и журналистику в Сорбонне и Нью-Йоркском Университете. Был сотрудником радиовещания в Аккре (Гана), в Лагосе (Нигерия), много лет работал в департаменте информации ЮНЕСКО в Париже.

Советский читатель знаком с творчеством Ф. Бебея по роману «Сын Агаты Модио» (М., 1974), удостоенному в 1968 году Большой литературной премии Черной Африки, и ряду рассказов. «Ашантийская куколка» – второй роман писателя. Написанный легко и непринужденно. в свойственной Бебею слегка иронической тональности, этот роман лишь внешне представляет собой незатейливую любовную историю Эдны, внучки рыночной торговки, и молодого чиновника Спио. Писателю удалось показать становление новой африканской женщины, ее роль в общественной жизни.

Франсис Бебей известен также как композитор, исполнитель народных песен и собственных произведений (вышло несколько грампластинок с записями его концертов), исследователь африканского музыкального искусства. Высокой оценки специалистов удостоился его труд «Музыка Африки» (1969).

В 1979 году вышел третий роман Ф. Бебея «Король Альбер из Эффиди».

 

1

В преддверии рождества вся Аккра словно бы закружилась в танце.

Все солнца мира сошлись сюда, к этому берегу моря, и что ни день сияли все ярче, все веселее. У каждого дня было свое солнце, непохожее на вчерашнее. А время неотвратимо шло вперед, теперь уже к совсем близкому концу года. Иногда после полудня сердитые волны насылали шквалистый ветер, старавшийся с размаху разогнать часы затишья. Город оделся в праздничный наряд, украсился цветами, гирляндами, флажками, и по вечерам казалось, будто повсюду блестят головки тысячи разноцветных гвоздей.

В тот день при ослепительном полуденном сиянии Эдна, сама как пробившийся сквозь облака летний день, звонко смеялась. Это рассмешил ее последний покупатель.

— Как по–твоему, Мам, он догадался?

— Это уж его дело, девочка, если твоему покупателю вздумалось ошибиться в твою пользу, не стоит ему мешать.

— А если он вернет гребень и скажет, что слишком дорого заплатил за подделку?

— Тогда позовешь в свидетели весь рынок, и все подтвердят, что ты никогда и в глаза не видела этого простофилю… Послушай, Эдна, можно подумать, будто такое в первый раз случается.

— Нет, конечно, Мам. Не в первый, но…

— Впрочем, не думаю, чтобы он вернулся. Вид у него был туповатый, такие покупают, не глядя.

— Не глядя? Ну нет, Мам, как раз наоборот, он очень внимательно разглядывал покупку и все–таки ничего не увидел. Мам, посмотри, этот гребень из настоящей слоновой кости или нет?

— Из самой настоящей, или я в этом, девочка моя, ничего не смыслю.

Эдна снова расхохоталась, теперь уже в ответ на слова бабушки, да так громко, что соседние торговки заинтересовались, чем же вызвано такое веселье? Бабушка Мам даже сконфузилась и стала судорожно рыться в потрепанной сумочке, которую она обычно прятала в большой деревянный ящик, вытащила наконец оттуда свои старые очки и, даже не потрудившись протереть стекла, наделила очки на нос. И хотя стекла были не слишком чистые, ей все же удалось без особого труда определить, что гребень не что иное, как подделка под слоновую кость, в чем, увы, так удачно подвизалась пластмассовая промышленность.

— Ох, доченька, — вздохнула Мам, — видишь, и я не лучше твоего покупателя. Тоже попалась на удочку.

Эдна еще долго смеялась и наконец сказала:

— Во всяком случае, теперь уже ясно, что покупатель не вернется.

— Твоя правда. Но вот что я тебе скажу, даже если он и вернется, ничего не изменится: купил гребень, и все тут. Что было бы с нами, если бы каждый покупатель возвращал купленную вещь?

Солнце щедро заливало часть рынка, обращенную к Западу. Играя всеми цветами радуги, на прилавках засверкали тысячи всевозможных украшений. Колье и браслеты под серебро и золото — улыбчатые суррогаты, которые, не скупясь, доставляют ювелиры Запада, — большие перламутровые пуговицы, жемчуг, так и отливающий фальшивым блеском, серьги всех размеров, новенькие алюминиевые чайники, медные кастрюли, крытые эмалью, граненые стаканы — хрусталь для неимущих, — запонки в проржавевшей оправе, перочинные и кухонные ножи, столовые ложки, вилки с крупными зубцами для гурманов, шотландские, ярко раскрашенные оловянные солдатики и в углу прилавка матовые гребни из слоновой кости и из пластмассы–все эти богатства беспощадно палило полуденное солнце.

Прилавок бабушки Мам ничем не отличался от большинства других. Сбитый из трех широких досок стол, положенный на крепкие узловатые ножки, служил одновременно и прилавком, и витриной. Сверху все это прикрывал небольшой навес из рифленого кровельного железа, которое проржавело от времени, но стойко выдерживало напор гнувших его ветров‚ с боков к навесу были прилажены где пластиковые щиты, где куски от мешков из–под муки, тоже в меру своих сил сопротивлявшиеся непогоде. Оставалось загадкой, каким образом в сезон дождей, при таком ненадежном хранении, не подмокали товары. Впрочем, Мам, Эдна и их соседки — владелицы столь же хрупких сооружений — редко жаловались на погоду, разве что когда действительно лило как из ведра. Но в конце этого года сильных дождей не было; так что послеполуденное тепло само располагало к веселью и смеху, и благоухающая радость лета веяла над всей рыночной площадью.

День медленно клонился к вечеру. За шутками и смехом время летело быстро. Некоторые торговки уже засуетились, приступив если еще не к подсчету дневной выручки, то к приведению в порядок своего товара. Другие, наоборот, не спеша готовились к вечерней торговле, рассчитывая перевалить через шесть часов и отхватить хотя бы часть вечера, когда с наступлением сумерек рынок в своем упорном стремлении продлить существование приобретал какой–то загадочный вид.

— Пора собираться домой, Мам, — сказала Эдна.

— Ты что, устала? Посмотри, еще совсем светло, а ты уже домой собралась.

— Ты всегда так говоришь, Мам, а нет чтобы вспомнить, что мы живем далеко отсюда. Пока еще дождемся автобуса, как раз и будет время.

— Ах, молодежь, молодежь, и откуда вы такие? В наше время мы повсюду ходили пешком, а нынешние…

— Неужели вы так уж повсюду и ходили пешком?

— Конечно… А как же иначе? Не думаешь ли ты, что мы родились с автомобилем вместо ног?

— Знаешь, Мам, не хотела бы я родиться до появления автомобиля.

— Да ты и не родилась в ту пору, это сразу видно. Ты даже домой пешком дойти не можешь. Даже домой…

— Пешком? А сама–то ты смогла бы, после такого утомительного дня, всю дорогу идти пешком?

— Я так и делала, девочка моя, именно так! Ты еще не родилась…

— А ты уже ходила на рынок?

— А я уже ходила на… Эй, Эдна, смотри, кто к нам идет! Да неужто он?

Это действительно был он, тот самый покупатель.

Он шел, многозначительно улыбаясь. Эдна, не зная как себя вести, дважды провела тыльной стороной ладони по лбу и решительно начала убирать с прилавка товар. А мужчина продолжал улыбаться, явно забавляясь смущением обеих женщин: бабушки и внучки. Те, кому есть в чем себя упрекнуть, всегда смущаются при виде улыбки того, кто предстал пред ними в роли судьи. В сущности, улыбкой мы награждаем хорошо воспитанного ребенка или оказавшего нам любезность взрослого, но для врага нет хуже такого подарка. Ибо в подобных случаях это скорее усмешка, независимая и надменная, над человеческой мелочностью, даже если она внешне наивно беспечна. Улыбка может ударить больней, чем пощечина, отпущенная с размаху. Она способна в мгновение ока выразить больше презрения, нежели любое слово, пусть даже написанное самыми крупными буквами. А иной раз она просто свидетельство того, что обида прошла, что жизнь по–прежнему прекрасна и что лучше забыть причиненные вам неприятности. Улыбка просто улыбкой никогда не бывает. Она всегда что–нибудь да говорит, если даже человек предпочитает молчать. Она бывает такой же неуместной, как голубое небо во время дождя, и такой же горькой, как муки рожающей в лесу слонихи. Она бывает лучезарной, как солнце, и мимолетной, как счастье. Впрочем, пойди–ка разберись во всем этом!

Эдна наклонилась взять корзинку, которую только что принесла из так называемого чуланчика позади лавочки. Мужчина продолжал улыбаться, словно догадываясь, что девушка не желает вступать с ним в разговор. И действительно, первой осмелилась нарушить молчание бабушка. В качестве старейшей торговки на рынке она рассудила так: покупатель всегда остается покупателем, даже если он вернется к вам с жалобой или претензией.

— Что ты хочешь купить? — спросила бабушка.

— Гребень‚ — ответил мужчина не без лукавства.

— Гребень? — переспросили одновременно обе женщины. Вот тебе и на! Если бы покупатель вернулся с претензией, кстати сказать вполне обоснованной, все было бы понятно, тут уж ничего не попишешь. Но вернуться, чтобы снова нарваться на обман, — вот этого–то они ни как не могли взять в толк.

— Гребень? _повторила Эдна, приосанившись. — А что ты сделал с тем, который я только что продала тебе?

— Не знаю, просто не знаю, что случилось… По–моему, я его потерял. Он сказал это с таким несчастным видом, что, глядя на него, невольно хотелось смеяться. Эдна и бабушка молча переглянулись и почти одновременно вздохнули с облегчением, что не укрылось от покупателя.

— Как? — забеспокоился он. — Разве у вас нет больше гребней?

— Есть, есть. сейчас я тебе покажу наш товар. Эдна, где у тебя лежат гребни?

— Подожди, Мам. Я сама обслужу этого господина. Иди сюда.

Покупатель снова подошел к тому самому месту, где недавно, в поддень, выбрал себе первый гребень.

Бабушка, держась у другого конца длинного прилавка, готовилась наблюдать, как Эдна снова будет околпачивать покупателя. Не сон ли это, мелькнуло у нее в голове, здорова ли я; на всякий случай она трижды ущипнула себя за подбородок большим и указательным пальцем правой руки и убедилась, что нижняя челюсть у нее на месте. Тогда, чтобы окончательно удостовериться в реальности происходящего, она вытащила из своей старой сумочки очки и, зацепив их за уши, широко раскрыла глаза. Нет, ничего ей не померещилось, покупатель действительно стоял у прилавка и ждал, когда Эдна его обслужит. Между тем девушка уже оправилась от прежнего страха, и бабушка поняла это сразу, потому что руки у внучки, обслуживающей клиента, больше не дрожали. Казалось даже, на лице ее вот–вот заиграет улыбка, по которой сразу узнаешь настоящую торговку.

Мужчина выбирал гребень не торопясь, как будто Эдна в первый раз разложила перед ним свой товар. Это был человек среднего роста, прекрасно сложенный, что бросалось в глаза с первого взгляда, тем более что на нем была рубашка из белого поплина с короткими рукавами. Брюки из габардина цвета хаки заметно выделялись среди невзрачной одежонки окружающих, зато прекрасно сочетались с начищенными до блеска коричневыми туфлями. «Такой чистюля, — подумала Эдна‚- мог бы быть и поумнее». Типичное рассуждение торговца. Покупатель — чужой нам человек, мы его не знаем. Но именно потому, что он — чужой, мы и можем всучить ему любой товар. Попробуйте–ка продать что–нибудь своим друзьям! Если вы и сумеете сбыть им слишком яркий, по вашему мнению, галстук, то лишь только после долгих уговоров, улыбок и прочих доказательств ваших дружеских чувств. Теперь прикиньте, сколько бы потребовалось от вас усилий, чтобы продать все выставленные на прилавке товары! Чужой хорош уж тем, что, уговаривая его, не испытываешь угрызений совести. Хотя бы только по этой причине следует принимать его таким, каков он есть: если он глуп, как вполне можно предположить в данном случае, достаточно сделать удивленный вид, когда он уличит вас во лжи. Однако послушайте, что было дальше:

— Этот гребень, кажется, из настоящей слоновой кости, — начал покупатель.

— Как это кажется? Все гребни, которые я тебе предлагаю, — из самой настоящей слоновой костный, — сказала Эдна, взяв для большей убедительности обиженный тон.

— А ты знаешь, откуда берется слоновая кость?

— Еще бы, в нашем квартале живет резчик по кости.

— В таком случае знай, что он тебя обманул и продал подделку, а сказал, что это слоновая кость.

— Это не он продал мне их.

— А кто же тебе их продал?

— Кто… кто.… помню я, что ли? Мы покупаем товар в магазинах и не обязаны говорить, где именно. Правда, Мам? Ты слышишь, что говорит этот человек?

— Что такое? — вступила в разговор бабушка.

— Этот господин говорит, что наши гребни поддельные.

— Что? Наши гребни…

— Да, да, поддельные, Мам, — прервал ее покупатель. — И ты сама прекрасно знаешь; что это правда. Твоя внучка, может быть, и не разбирается в том, что такое настоящая слоновая кость, она еще слишком молода, чтобы понимать в этом деле толк, но ты–то, неужели ты станешь меня уверять, что гребень из настоящей слоновой кости может гнуться так, как этот, и не ломаться? А ну–ка, посмотри!

— К великому изумлению обеих женщин, он быстрым движением согнул гребень почти пополам и сказал:

— Вот видишь, девушка, если бы гребень был из настоящей слоновой кости, он бы тут же сломался. Как, например, вот этот. Извините, если я его сломаю, но надо же вас убедить.

— Не надо! — хором воскликнули Эдна с бабушкой.

— Не надо? — переспросил мужчина. — Значит, вы все прекрасно поняли и согласны со мной, да?

— Сломаешь — будешь платить.

— Знаю, только поэтому я и не собираюсь его ломать. Зато на сей раз я нашел нужный мне гребень. И не намерен упускать такой счастливый случай. Быть обманутым в один день дважды я не желаю.

Эдна и бабушка слушали, не веря своим собственным ушам, особенно когда при последних словах покупатель вынул портмоне и приготовился расплачиваться. Но тут Мам, вдруг вспомнив, что за всю свою долгую жизнь рыночной торговки она ни разу не стерпела ни единой, даже самой малой, обиды, стала громко сзывать народ, крича, что вот, мол, этот незнакомый мужчина ее оскорбил.

— Он говорит, что я продала ему вместо настоящей слоновой кости подделку, а сам даже не хочет показать то, что купил. Идите, идите сюда все, послушайте, как, он оскорбляет меня перед внучкой!

В одно мгновение вокруг покупателя собралась целая толпа торговок — настоящие воительницы, — готовых научить наглеца вежливости не словами, а делом

— Да я тебя ничем не оскорбил, Мам! — попытался оправдаться покупатель. — Я вовсе не говорил, что ты занимаешься продажей поддельных вещей, ничего такого не говорил!

С рыночными торговками надо держать ухо востро. Они без умолку тараторят, кричат, поют, расхваливают свой товар. И все это беззлобно. Но если они дружно обрушатся на человека, тогда жди беды. И покупатель об этом прекрасно знал. Поэтому–то он и решил выбраться отсюда, пока не поздно. Но не тут–то было; когда со всех сторон стали сбегаться дамы в ярких юбках и кофтах, связанные обычной в таких случаях круговой порукой, покупатель сам осложнил свое положение: он старался пробиться сквозь быстро растущую толпу, да еще держал в руке гребень из слоновой кости, за который не успел расплатиться. Бабушке это было на руку, и она принялась клясть ни в чем не повинного покупателя, обвиняя его в воровстве; тут уж дело запахло тюрьмой: клиент посмел нарушить самые элементарные принципы торговли.

— Смотрите все, — громко кричала Мам, — он меня, старую женщину, оскорбил, да еще и украл у меня гребень! Вон он, мой гребень, у него в руке, смотрите, смотрите! А где деньги, почему он за гребень не заплатил? Скажите, кто видел, как он со мной расплачивался, скажите в присутствии моей внучки!

— Нет! Мы не видели! — хором отозвались женщины.

— Так кто же он тогда? Разве не вор?

— Вор! Вор! Самый настоящий!

— Как же так! — воскликнул мужчина. — Вы слушаете только то, что говорит вам эта старуха. Вы не…

— Вы слышали, как он меня назвал?

— «Старуха!.. Старуха!», может быть, она такая же старая, как твоя мамаша? Может быть, она годится тебе в матери? — послышалось сразу несколько голосе! из толпы.

— Вы меня, подружки, в обиду не давайте! Будьте мне сестрами редкими… Вижу, вижу, вы защитите меня от этого мошенника!

— Перестань, Мам! Это уж слишком!

Эдна произнесла эти слова во всеуслышание. Во время завязавшейся перепалки она держалась за спиной бабушки и молча наблюдала за всем происходящим. Услышав ее голос, все повернулись к ней. Толпа мгновенно стихла. Бабушка удивленно посмотрела на внучку.

— Эдна, девочка моя, да что ты говоришь?

— Я говорю, перестань. Нехорошо это…

— У–у–у… — загудела толпа.

— Нехорошо, — повторила Эдна, немного помолчав. — Мы не даем этому человеку ничего сказать в свое оправдание.

— А что я вам говорил? — обратился мужчина к торговкам. — Что…

— Что, что… — подхватила бабушка. — Уж не собираешься ли ты утверждать, что не оскорбил меня, может, ты еще скажешь, что и гребень не пытался украсть, а?

— Но посмотри же на меня, милая дама! Неужели я похож на человека, которому не по средствам купить себе гребень и заплатить за него, сколько положено?

— Конечно, может быть, ты и богат, как сам Атафиор, но я тебе вот что скажу: на этот раз обворовать меня тебе не удастся. А ты, Эдна, если и дальше будешь продолжать так себя вести, то уж поверь мне, настоящей торговкой тебе никогда не стать. Э-э! Вы не слушайте только, как неуважительно разговаривает со мной собственная моя внучка, да еще перед всем честным народом…

Трудно, даже невозможно, описать жесты, которыми сопровождались эти слова. Толпа неодобрительно загудела, давая понять, что бабушка целиком права. Если бы Эдна неуважительно говорила с бабкой при других обстоятельствах, никто бы не обратил на это внимания. В жизни всякое случается. Но сейчас, перед всеми, такое стерпеть нельзя…

— Подумайте только, за какого–то чужого человека вступилась! — удивлялся кто–то.

Так или иначе, а незнакомец, видимо, почувствовал искреннюю благодарность к Эдне за ее вмешательстве; явно неуместное в глазах окружающих, как нарушение правил приличия, но оно, во всяком случае, отвлекало внимание женщин от мошенника–покупателя. Невозможно предугадать настроение толпы. Только что она неодобрительно гудела, но вот уже все разом решили, что если сама Эдна не вступилась первая за свою род: кую бабушку, то, стало быть, нечего чужим соваться в такое щекотливое дело. А поскольку заходящее солнце, бросало уже последние слабые лучи, толпа у прилавка Мам стала быстро редеть, и торговки одна за другой под предлогом, что пора, мол, готовить ужин, разошлись. И пока Эдна, успокоившись, просила у бабушки прощения и уговаривала ее тоже успокоиться, около них уже не осталось никого, кроме нашего покупателя, который радовался вновь обретенной свободе. Бабушка в свою очередь наговорила Эдне много всяких слов. И не все они ласкали слух, но, в конце концов, внучка их. вполне заслужила: воспитанная девушка никогда не посмеет при людях так резко оборвать бабушку, даже, будь на то свои основания.

— А главное, вступилась за какого–то незнакомца!

— Но тут покупатель вынул наконец деньги, желая расплатиться за покупку, и так изумил обеих женщин, что те даже не сумели скрыть своих чувств:

— Пятьдесят фунтов! — воскликнула Эдна.

— Батюшки! — запричитала Мам. — Пятьдесят фунтов!

Покупатель продолжал спокойно стоять, протягивая Эдне новую, хрустящую бумажку. Глаза девушки заискрились от радости. Только ли потому, что она увидела деньги? Или, быть может, оттого, что покупатель сумел таким образом доказать, что он, как говорится, человек порядочный? В самом деле, такой хорошо одетый человек, имеющий пусть даже одну–единственную бумажку в пятьдесят фунтов, никогда не станет воровать на рынке гребень, даже из самой что ни на есть настоящей слоновой кости. Такие деньги — это не просто деньги, это мерило доверия, которое можно оказать тому, у кого они в кармане.

 

2

— Сколько тебе лет?

— Столько сколько ты мне дашь.

— Вот как?

— Да, так. Сколько же ты мне дашь?

— Двадцать.

— Прекрасно. Дай ты мне меньше, я бы обиделась.

— Почему?

— Да потому, что не хочу, чтобы меня считали ребенком.

— Конечно же, ты не ребенок. Конечно, нет, иначе что бы мне здесь делать?

— А ты пока ничего и не делаешь. Только вопросы задаешь, интересно почему?

— Просто, чтобы узнать тебя, познакомиться.

— А потом? Допустим, ты познакомишься со мной и узнаешь, что я внучка Мам, тебе–то что от этого?

— Хотя бы то, что я буду знать, что ты внучка Мам и что именно твою бабушку я назвал, старухой.

— А разве она станет моложе, раз ты теперь знаешь, что я ее внучка?

— Это уж совсем другое дело.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Хочу сказать, что теперь я к ней отношусь по–другому. Она стала вроде бы и моей бабушкой.

— Над кем это ты смеешься?

— Да над самим собой, за то, что неуважительно отношусь к пожилым людям.

— По–моему, она первая неуважительно отнеслась к тебе, назвала тебя вором, даже не поинтересовавшись, есть ли у тебя деньги или нет.

— Можно иметь полные карманы денег и все–таки быть вором, разве ты этого не знаешь?

— И воровать гребни на рынке?

— Гребни из слоновой кости, почему бы и нет?

— Да ну тебя, я вижу, ты и впрямь надо мной смеешься.

— Почему?

— Ты же прекрасно знаешь, что гребни, которые мы выдаем за костяные, никакого отношения к слонам не имеют. Некоторые из них действительно сделаны из кости и так похожи на слоновые, что мы спокойно уверяем покупателей, будто они настоящие.

— Знаю, знаю.

— Тогда ты и вправду смеешься надо мной, да?

— Нисколько. Торговля — это всего–навсего заключение сделок, ну соглашение, что ли.

— Как это так?

— Сейчас я тебе объясню: вот подхожу я к тебе и прошу показать мне гребень из слоновой кости. Ты мне даешь гребень и говоришь, что он из слоновой кости. Я соглашаюсь, плачу тебе деньги. Но кто может сказать, что гребень стоит именно столько, сколько ты за него просишь?

— Раз ты платишь значит, ты со мной согласен.

— Вот об этом–то я и говорю: тут дело идет о нашем с тобой согласии, а это и называется соглашением. В самом деле, я мог бы и не взять у тебя гребень и тогда…

— Если ты будешь ходить на рынок и ничего не покупать, чем же мы станем жить?

— Насколько мне известно, покупателей у вас много.

— Конечно, но и торговок целая куча.

— Верно, и я давно удивляюсь, как это вам, рыночным торговкам, удается выкручиваться?

— Иногда удачно…

— Когда попадаются такие простофили, как я.

— Вот глупый–то! Я говорю, иногда удачно, а иногда и не очень.

— Но совсем уж плохо никогда не бывает, знаю, знаю.

— Что это ты знаешь?

— А то, что кое–кто из вас настоящие богачки.

— Так все думают. А вот ты можешь назвать мне хоть несколько рыночных торговок из Аккры, по–настоящему богатых?

— Адима. Разве Адима не богатая женщина?

— Богатая? Только потому, что у нее несколько такси?

— А разве это не богатство?

— Подумаешь, две или три машины! Ты мог бы иметь столько же, если бы захотел.

— Стало быть, по–твоему, я богат? Запомни, нельзя считать в чужом кармане, не зная, что там есть на самом деле.

— Это ты считаешь в чужом кармане, если говоришь, что Адима богатая. А ты знаешь, что у нее дома творится?

— Нет, но ты тоже только и делаешь, что считаешь. По–твоему, у нее всего два или три такси, хотя всем в городе известно, что у нее их по крайней мере тридцать. Посмотри сама, уже при нас проехало больше трех такси, на которых красуется слово «Адима». Не обман же это!

— Пускай будет по–твоему, но не все же рыночные торговки такие, как Адима. Возьми, например, мою бабушку. Вот уже больше двадцати лет она каждый, день ходит на рынок. И всего несколько лет‚ как перестала ходить и в воскресенье, да и то из–за последнего приступа ревматизма. Она много работает, уж ты мне поверь, очень много. И все–таки ничего у нее нет. То есть она вовсе не богатая.

— Богатая, богатая… а кто может с уверенностью сказать, с чего начинается богатство? Это совсем не то, что бедность. Бедного человека сразу видно. Но…]

— …И богатство тоже, богачу незачем терять зря время на рынке, продавая всякую ерунду. Богатство… Да если бы я или бабушка были богаты, можешь быть уверен, меня бы здесь сейчас не было и ты бы не разговаривал со мной.

— Потому что ты считала бы, что я тебя недостоин. Так и человека недолго обидеть.

— Да нет, ты меня просто не понял. Я хочу сказать, что если бы я была богатая, то ни за что не стала бы торговать на рынке. И тогда я, может, встретила бы тебя где–нибудь в другом месте.

— Как знать. Вообще–то люди всегда встречаются друг с другом случайно. .

— Значит, сегодня ты пришел сюда случайно?

— Сегодня, конечно, нет, зачем мне врать? Я пришел с определенной целью. Чтобы посмотреть на тебя, хотя бы издалека. Но мне повезло: я могу говорить с тобой и видеть тебя так близко. А в тот день, когда я тебя еще не знал, я, конечно, зашел сюда случайно.

— Не выдумывай и не говори наперекор! И сегодня тебе тоже случайно удалось со мной встретиться, ведь ты пришел как раз в тот день, когда бабушки на рынке нет. И ты прекрасно знаешь, что, не захворай сегодня, она была бы наверняка здесь, и мы бы не встретились.

— Очень жаль, что она больна, но почему бы, интересно знать, ее присутствие помешало мне поговорить с тобой?

— Почему, почему… неужели не понимаешь, что бабушке ты не очень–то пришелся по душе, а вернее, вовсе не пришелся, видать, ты просто дурачок, хотя и выглядишь умным.

— Ты считаешь, что я выгляжу умным? И тебе я нравлюсь, да?

— С чего ты это взял? Зря чепуху мелешь. И вопросы у тебя какие–то глупые.

— Как же мне иначе узнать, почему я, по твоим словам, пришелся не по душе твоей бабушке?

— Если хочешь знать, вот что она мне сказала…

— Когда?

— Не перебивай! Вот что она мне сказала на следующий день после того, как ты обозвал ее старухой… или как там еще?

— Никак, просто старухой. И почему она так разозлилась, до сих пор не могу понять.

— Не перебивай! На следующий день после того, как бабушка отчитала меня за то, что я завожу на рынке случайные знакомства, а девушки в моем возрасте должны их избегать, она вдруг даже улыбнулась: «По крайне мере я рада, что этот тип, судя по виду, хотя и мелкий, но все–таки государственный чиновник. Стало быть, ему никогда и в голову не придет снизойти до того, чтобы просить руки рыночной торговки. Ну а если все–таки хватит у него наглости — а наглости у него хоть отбавляй — заговорить со мной об этом, предупреждаю тебя, дочка, я ему прямо выскажу, до чего он мне противен, корчит из себя барина». Вот что сказала бабушка. Теперь ты понимаешь, на что можешь рассчитывать?

— С ее стороны так судить обо мне просто безжалостно, вот когда ты со мной познакомишься поближе. то сама поймешь, что я совсем не тот, за кого она меня принимает.

— Можно подумать, что я собираюсь с тобой знакомиться ближе. И не вздумай за мной. ухаживать! Я здесь совсем не для этого.

— А я, по–твоему, пришел сюда, чтобы выслушивать все твои глупости и незаслуженно обидные слова?

— Чего же тебе тогда здесь надо? Уходи!

— Гонишь меня? Гонишь, хотя не имеешь ни малейшего представления, кто я такой?

— Потому–то я и прошу тебя уйти, нет у меня охоты знать, кто ты такой.

— А если я не уйду? Если я захочу остаться здесь в качестве покупателя и не уйду — до тех пор, пока не скуплю все, что ты продаешь?

— И окажешь мне тем огромную услугу, потому что я тотчас отправлюсь домой, можешь быть уверен.

— Тогда я остаюсь.

— Но раз остаешься, купи хоть что–нибудь.

— Что, например? Может быть, гребень из слоновой кости?

— Если ты будешь надо мной смеяться, я созову весь рынок, и, честное слово, на этот раз ты так легко не отделаешься.

— Да не смеши ты меня. Если вдруг из–за тебя со мной что–нибудь случится, то ты первая будешь в ответе.

— Как это так?

— Ты слышала когда–нибудь о такой штуке, как тюрьма?

— Господин, значит, хочет меня в тюрьму упрятать?

— Я — нет. Но найдутся другие, которые не преминут это сделать.

— Стало быть, один ты не можешь справиться с простой, беззащитной девчонкой? Ну, насмешил!

— Можешь смеяться сколько тебе угодно, только не вздумай звать торговок.

— Послушай, не бросай слов на ветер.

— Ты не знаешь, откуда он дует, этот ветер.

Ясно, из преисподней. Так мне бабушка сказала.

— Интересно, что еще она тебе сказала, твоя бабушка?

— «Твоя бабушка, твоя бабушка», видишь, какой ты! Только что прикидывался сиротой, бабушку ему, мол, подавай, даже к моей не прочь был пристроиться. А теперь нос от нее воротит.

— Да ведь она говорит про меня один только гадости.

— А ты чего хочешь? Может, ждешь, что она пообещает вымыть тебе ноги, когда ты в следующий раз сюда придешь?

— Откуда ты взяла, что у меня грязные ноги?

— Ах да, ведь на господине и впрямь прекрасные ботинки. Совсем новенькие, и это сразу заметно, можете мне поверить.

— Зря я трачу свое время на болтовню с тобой, ты этого не заслуживаешь!

— О чем же вы хотели со мной поговорить, уважаемый сеньор?

— Да ты мне ни единого слова не даешь вставить.

— Обманщик ты, обманщик да еще и лицемер, вот ты кто!

— Вот видишь, ты сама выбиваешь почву из–под ног.

— Какую еще почву?

— Ясно, для нашего с тобой разговора. Может быть, я хочу поговорить с тобой о…

— Да, да, конечно, если тебе пришла охота болтать со мной о разных пустяках, я должна, по–твоему, сесть, развесить уши, открыть рот и ловить каждое твое дурацкое слово. А знаешь, когда посмотришь, как ты хорошо одет, то и впрямь хочется послушать, что ты там скажешь, но стоит тебе рот открыть…

— Ну вот, теперь ты вместо своей бабушки взялась меня оскорблять, нет, право же, я вас обеих раздражаю…

— Да, как ни смешно, но это правда, ты нас раздражаешь, и меня и бабушку… У меня так и вертятся на языке словечки, от которых ты на стенку полезешь.

— А с меня все твои речи как с гуся вода.

— Нашел чем хвастаться, ты просто толстокожий, неужели ты не понимаешь, что я имею в виду — никак не сообразишь, что я не желаю с тобой разговаривать.

— Я уже это слышал, знаю, что ты не желаешь со мной разговаривать, и все–таки постараюсь доказать, что могу понравиться тебе.

— И ради этого будешь торчать здесь до самого закрытия рынка?

— И даже после.

— Что это еще значит?

— А то, что, если я захочу найти тебя в Аккре, тебе от меня не спрятаться, буду ходить за тобой по пятам.

— У тебя и правда физиономия, как у сыщика. Только предупреждаю: если ты вздумаешь повсюду за мной мотаться, то будешь иметь дело не со мной, а с мужчиной, с одним по крайней мере.

— С одним?.. А сколько же их у тебя?

— Это тебя не касается.

— Конечно, хотя, откровенно говоря, ты меня огорчила.

— Почему это? Может быть, ты вообразил, что у меня никого нет и я одна–одинешенька на `всем белом свете?

— Иметь несколько мужчин или не иметь никого — большая разница.

— Это мое дело.

— И… ты их всех любишь?

— Это тоже мое дело.

— Тогда…. тогда мне действительно только и остается, что уйти.

— Наконец–то сообразил! Да поторапливайся, сюда идет бабушка.

— Ты же сказала, что она больна.

— Уж и соврать нельзя? Уходи, пока не поздно. До свидания, глубокоуважаемый сеньор, до свидания…

— Эдна, девочка моя, если ты не будешь меня слушаться, то хлебнешь горя. Ведь я же велела тебе прогнать этого типа, как только он снова сюда заявится, а выходит, мои слова для тебя — пустой звук. И ушел то он только потому, что меня увидел.

— Да нет же, Мам, нет! Я целый час старалась от него отделаться, а ты говоришь, что я тебя не слушаюсь.

— Думаешь, я поверю, что ты так уж я старалась от него отделаться?

— Я ему наговорила кучу всяких гадостей и добавила даже то, что ты мне велела сказать.

— И он не ушел?

— Я ничего не могла поделать, Мам, он такой упрямый, такой настырный, он…

— Почему же ты не позвала кого–нибудь на помощь?

— А потому что, если бы даже весь рынок сбежался, ничего бы из этого не вышло. Этот тип до того самоуверенный, что я уж подумала, а вдруг у него какой–нибудь родственник или приятель в правительстве. Он даже пригрозил, что засадит меня в тюрьму, если я кого–нибудь позову и его прогонят.

— Тебя в тюрьму, он прямо так и сказал, что посадит тебя в тюрьму?

— Да, Мам. А ты хочешь, чтобы я…

— Пожалуй, ты права, у него, наверное, и правда там, в верхах, есть рука. Тогда, дорогая моя девочка, ты хорошо сделала, что не послушала меня…

— Да ведь я делала все, что ты мне велела, Мам!

— Теперь это уже неважно, девочка. Мне тут пришла в голову одна мысль. Да, да, пришла.

— Какая, Мам?

— Девочка моя, пословицы никогда не врут. Недаром люди говорят: «Только дурак отказывается от счастья, когда оно само тебе в руки плывет». Пословицам надо верить, они нам свет несут. Правильные они, верные. В наши дни молодежи плевать на старинные пословицы, не задумываетесь вы над их смыслом. А ведь когда–то только они и учили всех нас жить, мы их к каждому случаю применяли. Эдна, знаешь, почему человек видит сны, когда спит?

— Нет, Мам.

— Потому что так ему пословица велит.

— Как это?

— А вот послушай; как–то раз человек, проснувшись, пошел к Старейшине нашего рода и говорит: «О Старейшина, у меня голова скоро лопнет от снов, каждую ночь, только засну, вижу какой–нибудь сон. Сделай так, чтобы мне больше ничего не снилось по ночам»

— И что?

— Старейшина спросил человека: «Ты что же, предпочел бы видеть сны днем?» Но тот человек отрезал: «Совсем не видеть снов — вот чего я хочу». А Старейшина нашего рода спокойно так говорит: «Тогда скажи, пусть тебе отрубят голову, и ты больше не увидишь снов».

— Человек, разумеется, не послушал его совета.

— Вот потому–то я тебе и говорила, что эта пословица велит человеку видеть сны. А слова Старейшины: «Пусть тебе отрубят голову» надо было понимать так: «Иди и пусть тебе снятся сны».

— Это и есть мудрость пословиц? Когда на словах велят делать то, чего как раз не надо делать?

— Вот именно.

— Ну и насмешила ты меня, Мам: значит, если ты мне приказала гнать этого человека всякий раз, как он появится здесь, то я, по–твоему, должна была поступать совсем наоборот?

— Знаешь, девочка моя, похоже, ты хорошо сделала, что ушла из школы. Уж больно ты умна, ну что бы со мной сталось, если бы ты набралась еще и премудростей белых людей?

— Ты всегда так говоришь, но забываешь, что теперь даже простая рыночная торговка должна уметь читать, писать и знать много всяких вещей.

— А я тебе еще раз повторяю: грамота это дело, женщин, которые хотят работать в конторах, как будто бы они мужчины. Тебе это ни к чему. Да, впрочем, ты и сама знаешь, что судьба тебе назначена другая. Не забывай об этом, Эдна…

— Я и не забываю, а вдруг я захочу написать кому–нибудь письмо?

— Кому же это? Никак ты что–то задумала и скрываешь от меня?

— Да нет, Мам, совсем не поэтому. Просто я думаю, мало ли что может случиться. Я же от тебя ничего не скрываю, ты сама знаешь. Только вот что я думаю, так ли уж правильно ты поступила, когда взяла меня из школы после того случая. Почему ты захотела, чтобы я была всегда при тебе?

— Чтобы ты могла, когда придет время, занять мое место на рынке, доченька, а это самое главное. Я думала, ты это уже давным–давно поняла. Быть торговкой на рынке — это кое–что да значит! На нас, доченька, все государство держится.

— Да, конечно, государство–то на вас держится, а вот управлять собой вы позволяете разным дуракам, тому, кто сумел вас перехитрить. Почему это на ответственных постах у нас в стране нет ни одной торговки?

— Да что ты, Эдна, разве можно находиться в одна и тоже время и на рынке, и в учреждении?

— Особенно если не умеешь ни писать, ни читать! Вообще понятия не имеешь о том, чем там занимаются в этих учреждениях!

— Тут, пожалуй, ты права. И все–таки, несмотря ни на что, мы, рыночные торговки, принимаем самое непосредственное участие в жизни страны, а все вместе составляем самое большое профсоюзное объединение. Доченька моя, нужно смотреть правде в глаза: раеве Доктору, например, удалось бы взять власть в свои руки, если бы его не поддержали мы, рыночные торговки?

— Да, Мам, это так. Хотя правда и то, что, придя к власти, Доктор даже намеком не дал понять, как он вам благодарен за вашу поддержку. Ничего подобного, ведь ты сама жаловалась, что жизнь рыночных торговок нисколько не улучшилась с тех пор, как к власти пришло правительство Доктора.

— Это потому, что он ухитрился ввести в правительство только членов своей семьи да людей из своей партии. На то она и политика, доченька, ничего не поделаешь.

— А ты думаешь, Мам, что, будь члены его семьи и люди из его партии неграмотными, они все равно вошли бы в правительство?

— Опять ты за свое!

— Мам, но ведь это же очень важно. Ну скажи, как рыночные торговки могут использовать свои права да еще управлять страной, если они неграмотные?

— А их никто и не просит управлять страной, доченька моя. Каждый должен занимать свое место, только тогда в жизни все будет ладно.

— Да и тогда на первом месте среди нас будет Адима со своими такси. А все прочие, что еле–еле концы с концами сводят, будут каждый грош экономить, лишь бы купить себе приличное платье или пару туфель.

— А пускай не одеваются по–европейски.

— Но ведь они женщины, Мам, а красивые вещи, откуда бы они ни появлялись, всегда большой для всех соблазн.

— Не беспокойся, девочка. Все рыночные торговки могут купить столько платьев, сколько душе угодно. У кого–кого, а у них денег хватает.

— На что же они тогда жалуются, раз они такие богатые?

— Да они совсем не богатые, Эдна! Я, как тебе известно, прихожу торговать на рынок каждый день, что же я, по–твоему, богачка?

— Конечно, нет, Мам, но почему же ты хочешь, чтобы я обязательно заняла твое место на рынке, когда у тебя не будет сил сюда приходить? Вот чего я никак в толк не возьму. Ты что же, решила завещать мне свою бедность?

— Ох, слишком ты много рассуждаешь. Подойди ко мне, послушай, что я тебе скажу по секрету, на ушко… Жизнь так уж устроена: если ты мало зарабатываешь, то жалуйся погромче, чтобы другие слышали, что денег у тебя нет. А если зарабатываешь ты достаточно, чтобы жить как следует да еще кое–что откладывать, жалуйся, девочка моя, еще громче. Люди тебе не поверят, но все равно будет считаться, что ты ничего не зарабатываешь. Среди торговок так обычно и бывает. Скоро рождество, и ты сама прекрасно знаешь, как они его справляют, наши бедные торговки!

— Знаю, Мам, знаю… Подожди, я пойду спрошу, что нужно той даме…

— Ничего. Она просто идет мимо и смотрит.

— Сегодня просто ужасный день, никто ничего не покупает!

— Да, бывают такие дни!

— А тут еще этот болван навязался на мою голову, поговорить, видите ли, ему захотелось!

— Ты мне так и не сказала, чего он от тебя хотел?

— Поговорить со мной, вот и все.

— Все? И потому он торчал тут целый час, что хотел с тобой поговорить?

— Он мне наболтал такого, что я ничего не поняла и…

— Постой, постой, девочка, ты мне сказок не рассказывай. Тебе только двадцать два года, и я‑то знаю, почему ты всегда готова слушать, что тебе мужчин говорят.

— Мам…

— Да, знаю, и в душе даже радуюсь, потому что тебе за здорово живешь голову не заморочишь. Но все–таки повтори–ка, что он тебе говорил.

— Да ничего особенного, Мам, так, ерунду какую–то. Будто бы я выбиваю почву…

— Какую еще почву?

— Ну для разговора, конечно.

— Да, странный тебе попался поклонник.

— Никакой он мне не поклонник, Мам, ты же знаешь.

— А почему же он так добивался разговора с тобой? Объясни–ка мне, что–то никак в толк не возьму.

— Я тоже. Вроде бы ему что–то надо мне сказать, но я мешаю ему выложить то, что у него на сердце.

— На сердце, на сердце, говоришь? Это ты, наверное, первой затеяла разговор про его сердце?

— Да нет же, Мам. Я и не знаю, есть ли оно у него!

— Ну ладно, девочка моя, слушай. Этого типа, видно, нам сам бог послал.

— Почему?

— Я тебе потом объясню. А сейчас, по–моему, пора собираться. Видишь, все уже уходят.

— Ну и денек! Выручку и считать нечего.

— Тем хуже для нас.

 

3

Эдна, с ее волнующе выразительной грудью, был настоящая красавица

Черная греза поэта.

Она жила жизнью обычной рыночной торговки и о будущем, по правде говоря, думала очень мало. Зато Мам не переставала твердить своей внучке, что требует от нее лишь одного: чтобы та достойно продолжила их дело, если вдруг ее, бабушку, свалит недуг или в дело вмешается смерть. А Эдна в ответ только смеялась. Не потому, что потеря бабушки ее не трогала, нет, просто сама бабушка умела так говорить о самых важных минутах жизни человека, что Эдна воспринимала смерть как неотъемлемую часть существования. Люди умирают, и это тоже — жизнь. А грусть — всего лишь притворство, за которым скрывается неспособность противостоять жизни, — той жизни, что непрерывно восполняет пробел, причиненный безжалостной рукой смерти. Каждое утро встает новое солнце и для нас наступает новый день.

Дождь, будь он проливной или просто небо уронит как бы в насмешку всего несколько капель, — это все для того, чтобы мы верили в возвращение безоблачных дней. Туча, которая хотела бы погубить солнце, способна лишь окропить крыши домов небесной водой, прозрачной, как красивая ложь.

Солнце никогда не умирает, солнце — это человек, .обретший бессмертие. Это великое божество.

От одной этой мысли глаза девушки заискрились. Ей еще и пяти лет не было, когда она впервые услышала от бабушки, что солнце — это бог. А позже, когда бы ни вспоминались ей бабушкины слова, она испытывала чувство необъяснимой радости, о чем красноречиво говорили ее счастливое лицо и глаза.

Эдна росла при бабушке и знала ее куда лучше, чем кого–либо из своей семьи. Мам присутствовала во всех ее детских воспоминаниях — и тогда, когда была еще жива ее мать, а это длилось недолго, и тогда, когда тетушка, которую родственники прозвали Принцессой, решила взять на себя заботы о маленькой сиротке.

Отец Эдны оставил семейный очаг незадолго до появления на свет ребенка, заявив, что он непричастен к беременности своей жены. Для злоязычных это был лакомый кусочек. А вы знаете, что такое человек злоязычный: он говорит и «да» и «нет» по любому поводу, даже когда речь идет о таком важном деле. Разумеется, в своих бесконечных пересудах злоязычные любили подчеркнуть тот факт, что «брат Данка» только на восьмом месяце беременности своей жены заметил, что он не одинок в ожидании появления младенца. Этой минуты ждал и другой, хотя отнюдь не собирался выполнять обязанности отца. Если вам когда–нибудь доведется попасть в положение будущего отца, советую вам с самого начала разобраться, ваш ли это ребенок или нет.

Таким образом, Эдна появилась на свет, когда в доме уже не было отца. Прошли первые четыре счастливых года в жизни ребенка, и тут судьба словно ополчилась на это хрупкое существо: когда девочке пошел пятый год, умерла ее мать.

Тетушка Принцесса имела законного мужа и по воскресеньям дважды ходила в церковь. Жила она не под одной крышей со своим мужем, господином Тетейя, и даже не в одной из многочисленных пристроек, лепившихся к основному господскому дому и составлявших «владение» хозяина. Дело в том, ‚что все эти пристройки были заняты другими женами Тетейя. Он привез их из Дагомеи, и они, эти жены, узнав, что Тетейя собирается взять себе еще одну жену, которая к тому же будет на особом положении, совсем остервенели. Тетушка Принцесса, как большинство членов ее семьи, происходила из племени ашанти и жила в Аккре «испокон веков», как она не без гордости заявляла всякий раз, когда хотела напомнить своим соперницам, что она в Гане — своя.

Живя, если так можно выразиться, «вне стен дома», тетушка Принцесса широко пользовалась своим положением, которое позволяло ей одновременно быть и замужней женщиной, а значит, находиться под покровительством мужа, и в то же время чувствовать себя до известной степени свободной. Это давало злым языкам повод распространять про тетушку Принцессу любые слухи, которые никто не удосуживался проверить. И получилось, что многие в Аккре знали тетушку Принцессу только лишь по рассказам, а своими собственными глазами даже ее и не видели. Одни говорили, что у нее нет детей, потому что она не хотела их иметь. И впрямь, разве женщина не имеет права отказаться заводить ребенка? Другие утверждали, что у нее было несколько мужей и что ходит она так часто в церковь, потому что совесть у нее не слишком–то чиста, особенно в отношении одной из девяти заповедей. Правда, здесь все языки, и злые и добрые, расходились во мнениях, так как кое–кто утверждал, будто тетушка Принцесса ходит в церковь совсем не для того, чтобы замаливать грехи и слушать проповеди, — она ходит туда, чтобы «завлекать мужчин». Но мало ли что болтают люди!

Чтобы то ни было, но тетушка Принцесса заняла прочное положение в семье Тетейя, снискав его благосклонность своими выдающимися кулинарными талантами. Этим она буквально затмила своих, так сказать, «сожен», а точнее, своих соперниц. Шутка ли сказать — пришла последней, а стала первой. Неудивительно, что с ее появлением зависть и ревность прочно поселились во «владениях» господина Тетейя. Сам же хозяин этих «владений» — управляющий довольно солидной торговой фирмой — жил на широкую ногу, женам своим ни в чем не отказывал и никогда не опускался до разбирательства семейных дрязг. Впрочем, какой мужчина, имеющий несколько жен, не будет чувствовать себя польщенным, если в его гареме идут из–за него постоянные ссоры? Но хотя тетушка Принцесса жила в полном достатке, ее обвиняли еще и в том, что она выбрала себе какого–то «несчастного чужака», чтобы потом обобрать его. Насчет этого ходило много сплетен, но тетушка Принцесса не обращала на них внимания и говорила, что придет время и небеса пошлют ей случай доказать, что она порядочная женщина.

И вот однажды небеса действительно послали ей такой случай. У маленькой Эдны внезапно умерла мать. Каких только случаев не посылают нам небеса!.. Тетушка Принцесса сразу же взяла Эдну к себе. Она вдруг почувствовала, что в доме у нее до сих пор не хватало именно ребенка, и с радостью посвятила себя воспитанию Эдны. Тем более что желание ее было поддержано господином Тетейя, которому пришлась по душе мысль, что его жена займется воспитанием девочки.

Бабушка, обожавшая внучку, попросила у тетушки разрешения жить в ее доме и в меру своих сил присматривать за Эдной. Просьба вполне естественная, ведь вы же знаете, Принцесса тоже была ей дочерью, как и покойная мать Эдны. Однако слушайте:

— Что, что? Присматривать за Эдной? Но у тебя же не будет времени! Ведь ты…

— Должна каждый день ходить на рынок, знаю, знаю. Но Принцесса, доченька ты моя, я вовсе не собираюсь мешать тебе воспитывать племянницу, у меня этого и в мыслях не было. Мне и правда некогда, ведь у меня своих хлопот на рынке хватает.

— Так в чем же дело?

— А вдруг тебе, Принцесса, понадобится уйти из дому‚ скажем, вечером, разве плохо, что я посижу с маленькой Эдной?

— Если мне понадобится куда–нибудь уйти, я уж ее как–нибудь устроюсь. Эдна не будет оставаться одна, можешь быть спокойна.

— Но почему ты все–таки, доченька, так упорно не хочешь, чтобы я жила с тобой и моей родной внучкой?

— Почему? Почему? Откуда я знаю? Просто не хочу, чтобы все началось сначала. Тетейя женился на мне, а не на моей семье. Сегодня ты, а завтра появится еще кто–нибудь из родни и тоже попросится, чтобы я его у себя приютила. Где же моему мужу прокормить вас всех, ведь у него и своя семья не маленькая. Нет уж‚ Эдной я сама займусь. Увидишь, все будет в порядке.

— Так вот что? Значит, это тебя пугает?

— Да, мать.

— Значит, я…

— Можешь приходить сюда, когда тебе вздумается, в любое время, но жить у меня ты не будешь.

— Знаешь…

Знаю, тебе больно меня слушать, но все равно изменить я ничего не могу.

Услышав такие слова из уст дочки, бабушка горько заплакала:

— Господи владыка небесный! За что ты меня караешь? Ты не дочь мне послал, а чудовище какое–то…

— Это я уже слышала, мать, слышала чаще, чем мне бы хотелось. И из дома–то я ушла только потому ‚что мне надоело слушать, будто я чудовище, которое бог послал тебе как кару неизвестно за какие грехи. Я не собираюсь снова все это выслушивать. Пусть бог тебя наградил таким чудовищем, как я, но…

— Доченька моя, ты здесь ни при чем, я тебя не упрекаю, ведь не сама же ты себя создала! — причитала бабушка.

— Если ты упрекаешь создателя, тут уж разбирайся сама, мать. И все–таки создатель, который, по твоим словам, создал меня чудовищем, теперь предоставляет мне случай показать всем, что не так уж я чудовищна. И этот случай я не упущу.

— О небеса! Как разговаривает со мной моя собственная дочь!

— Я ничем тебя не обидела, мать. Я просто сказала, что ты можешь приходить в любое время, когда тебе вздумается, но заниматься маленькой Эдной буду я сама. Она станет моей дочерью.

У Мам хватило еще сил пролить слезу и посетовать на свою участь, Принцесса же не изменила своего решения, хотя под конец тоже расплакалась и призналась, что обошлась с матерью не слишком–то хорошо. На этом женщины расстались: мать согласилась на условия, поставленные Принцессой, и впредь должна была строго их придерживаться, сколько бы ни прошло месяцев и лет. Эдна же в результате их соглашения провела несколько лет в доме тетушки Принцессы, живя в полном достатке и благополучии, окруженная ее заботами и трогательной любовью бабушки.

Но соглашение это, которое, по мнению бабушки, было с самого начала неразумным, через несколько месяцев показало, что существует еще и реальность, подчас самая диковинная. Время приносит с собой не только погожие и дождливые дни, иной раз оно обрушивает на нас благодетельные потоки уроков, но люди не всегда извлекают из них пользу, хотя впоследствии и осознают их неоспоримую правоту. В самом деле, Принцесса давным–давно покинула родительский дом, вышла замуж за господина Тетейя, стала женщиной в полном смысле этого слова, но для Мам она по–прежнему оставалась девочкой, которую та выкормила и вырастила. И когда Мам называла ее «доченькой», она вкладывала в это слово все, что несет с собой детство с первых дней существования младенца. Тетушка Принцесса отлично понимала, что мать отнюдь не намеревалась ею командовать; просто Мам, подобно многим пожилым людям, смотрела на своих детей, сколько бы лет им ни было, как на маленьких. Наверное, это и явилось главной причиной — были причины и второстепенные — того, что Принцесса не пожелала, чтобы Мам переселилась к ней. Шли дни, недели, месяцы, годы, и они только укрепляли ее в своем решении.

До семи лет Эдна счастливо и беззаботно жила под опекой тетушки, ее мужа и бабушки и не чувствовала ‚себя сироткой. Вскоре ее отдали учиться, и она стала ходить в школу, в квартал Абрака. Каждое утро тетушка сама отводила ее туда, а в обед заходила за ней. Поскольку школьные помещения не вмещали всех детей, Эдна занималась только по утрам.

Вот таким–то образом тетушка Принцесса, являвшаяся в школу каждый день, познакомилась с Бюнефо, директором школы. Бюнефо был молод и, если верить людям, очень умен. Высокий, красивый, он имел решительно все, чтобы нравиться окружающим. Ему удалось обратить на себя внимание тетушки, и вскоре он вызвался заходить за девочкой и забирать ее с собой в школу. Как вы уже знаете, тетушка Принцесса была женщиной красивой, хотя в «легендах», сочиненных на ее счет, об этом говорилось редко. Бюнефо был гораздо моложе ее, но она так хорошо сохранилась, что показалась ему совсем юной. Кончилось все тем, что они, хотя и опасались скандала в школе, все же продолжали встречаться. Не стоит рассказывать, что между ними произошло. Но скандал назревал, терпеливо ожидая дня, когда все выплывет наружу… Так уж, видно, повелось: он всегда ждет случая, чтобы вовсю разразиться самым что ни на есть скандальным образом.

Мам несколько раз видела Бюнефо в доме тетушки Принцессы, и наконец решила поговорить с дочерью.

— Этот мужчина часто заходит к тебе? Кто он?

— Директор школы, где учится Эдна.

— Он… он, что же, приходит к Эдне, чтобы учить ее читать и писать?

— Да, конечно. Ведь Эдна в школу после обеда не ходит, а ему хочется, чтобы она выучилась всему побыстрее.

— Значит, он очень полюбил нашу девочку?

— Мать, не нужно больше играть в прятки. Ко мне может приходить любой не только затем, чтобы учить Эдну читать и писать, и я не вижу в том ничего плохого.

Мам демонстративно проглотила слюну. Это означало, что она тоже не собирается играть в прятки и ни на секунду не поверит, что такой высокий и красивый молодой человек, к тому же еще и директор школы, приходит к ее дочери лишь для того, чтобы просто скоротать за беседой вечер.

— Знаешь, Принцесса, с людьми надо быть поосторожней: слишком они много болтают и занимаются тем…

— Тем, что их не касается. Знаю, мать, знаю. Но что прикажешь делать? Не отрежешь же им язык и не заткнешь глотку.

— Нет, конечно, дочь моя, но если узнает Тетейя…

— Что он узнает?

— Что к тебе кто–то по нескольку раз в неделю приходит вечером, и воображаю тогда…

— Тогда он вежливо попросит меня не считать больше его своим мужем? Послушай, мать, лучше не вмешивайся ты в это дело, я сама постараюсь как–нибудь выпутаться.

— Выпутаться? Значит, ты запуталась?

— Не совсем так, мать, но ты же понимаешь, люди болтают много лишнего, и чаще всего о том, что их не касается. У меня на сей счет уже есть кое–какой опыт, и у Тетейя тоже. Если он что–нибудь узнает, то разбушуется, но к этому я привыкла. Потом непременно заявит, что не желает меня больше видеть, и к этому я привыкла. А затем, без свидетелей, он не преминет прийти и будет умолять меня все забыть, ссылаясь на то, что у него было‚плохое настроение. И опять–таки я к этому привыкла.

— Вот как?

— Так все и будет: я наизусть знаю, как это произойдет, словно все это было уже много раз.

— Я вижу, моя дочь стала совсем взрослой!

— А ты что думала?

— Сама не знаю. Думала… думала поначалу. ю что раз люди столько говорят, то, наверное, что–нибудь да есть….

— Другими словами, что–то есть между мной и молодым учителем?

— Ты же, по–моему, сказала, что он директор школы?

— Да, но быть директором школы нельзя, если ты не учитель… впрочем ты это не поймешь. Стало быть по–твоему, надо верить всему, что говорят, да?

— А ты, видать, хочешь меня убедить, что все разговоры о тебе — неправда?

— Ты мне настоящий допрос учинила. Зачем приписывать мне то, чего нет на самом деле?

— Зачем? А затем, дочь моя, что я пекусь о твоем же благе.

— Ну, если так, то успокойся, с моим благом все обстоит благополучно, и оно нисколько не пострадает от каких–то глупых сплетен. С тебя этого достаточно?

— Да, хотя я все–таки ума не приложу, что мне думать, если ко мне придут и будут рассказывать разные истории про мою дочь?

— Пошли их подальше, и все, иного они не заслуживают.

— Ладно, дочь моя, ладно.

Мам снова проглотила слюну, но теперь желая подчеркнуть, что она, мол, не верит в простой исход дела и что развязка не за горами. Она словно предчувствовала, что вся эта история, начавшаяся с таких пустяков, с безобидных дружеских визитом, обернется чем–то вовсе не предвиденным. Предчувствие — это своего рода ненужный, сковывающий оптимизм ‚каркас, достаточно прозрачный для того, чтобы смутно предугадывать что–то и в то же время достаточно непроницаемый, дабы усомниться в этих смутных видениях будущего. Хотя сейчас Мам была уверена, что ей–то сомневаться не в чем. Вот почему она третий раз проглотила слюну, подумав при том, что продолжение всей этой истории ее и впрямь всерьез пугает.

Эдна росла не по дням, а по часам, словно молодой стебелек кукурузы. В восемь лет ей вполне можно было дать вдвое больше. Среди своих одноклассников она казалась чем–то чужеродным, попавшим сюда по ошибке. Зато способностями она не блистала. Учеба давалась ей с трудом, что вскоре заметили все, и в школе, и дома. Но она была до того хороша, что кое–кто из молодых учителей порой, забывая о своих прямых обязанностях, начинал расспрашивать ее и сколько ей на самом деле лет, и чем занимается ее отец — одним словом, .задавал множество безобидных, вполне нейтральных вопросов. Вскоре тетушка Принцесса решила, что нет больше надобности провожать девочку в школу, так как она могла прекрасно ходить туда и одна.

— К тому же господин Бюнефо всегда сможет довести тебя до дома, — казала однажды тетушка принцесса.

Оказать услугу Эдне, вернее, ее тетушке, господина Бюнефо не приходилось упрашивать. Он часто средь бела дня отправлялся провожать девочку домой, и хотя его знакомство с тетушкой Принцессой длилось уже больше года, но сплетникам до сих пор не удалось проникнуть в тайну их отношений. Поэтому появление молодого человека в доме тетушки Принцессы на правах старого знакомого уже никого не удивляло. Его, как директора школы‚ упрекали скорее за то, что он согласился давать частные уроки Эдне и тем самым поступил не совсем честно в отношении других детей, которые из–за нехватки помещения и учителей тоже лишены возможности заниматься во вторую половину дня. Бюнефо познакомился даже с господином Тетейя, и тот в свою очередь весьма похвально отозвался об уме молодого учителя. Так все оно и шло! Что касается Мам, то она относилась ко всему происходящему по–прежнему сдержанно, что, по мнению Принцессы, было вовсе неразумно, ‚ибо господина Бюнефо, по общему мнению, упрекнуть было не в чем. Если бабушке удавалось выбраться с рынка пораньше, сразу же после обеда, то она долго сидела с внучкой, рассказывала ей сказки и истории прошлых времен, которые сама слышала еще девочкой.

— А кто тебе рассказывал эти истории, Мам?

— Как кто? Ты забываешь, моя девочка, что у меня тоже была мама.

— Значит, ты их рассказывала и своим дочкам?

— Конечно.

— И тетушке Принцессе?

— И тетушке Принцессе.

— Тогда почему же она мне никогда их не рассказывала?

— Ах, девочка моя, нынче совсем другие времена. Может, она просто забыла все, что моя мама — ее бабушка — и я сама ей рассказывали, когда она была еще крошкой.»

— А я, Мам, я их не забуду! Они такие чудесные, что забыть просто невозможно!

— И не стоит их забывать, потому что все эти истории пришли к нам из далекого прошлого. Их рассказывали еще наши предки. И смеяться над ними тоже не следует, даже сейчас, когда белые понастроили школ и люди перестали ценить правду и мудрость наших старых сказок и легенд. Ну да ладно, Эдна, скажи лучше, как у тебя дела в школе?

— Ой, Мам, мы с тобой так хорошо разговаривали, а ты…

— Ладно, ладно, мне же интересно знать про твои школьные дела.

— В классе я самая высокая, мне даже стыдно: самая высокая, но не самая лучшая ученица. Правда, Мам, это стыдно?

— Девочка моя, может, ты и самая высокая, но разве ты виновата? Ты тут ни при чем.

— А кто же при чем?

— Как кто?

— Ну кто? Мой отец был очень высокий?

— Твой отец, твой отец… если бы я помнила его! Мы до сих пор все думаем да гадаем, что с ним могло случиться.

— Нечего и думать. Тетушка Принцесса сказала мне, что он умер.

— Да, да… кажется… так оно и есть. Но я тебя прошу, девочка моя, давай поговорим о школе. Ты меня не сбивай, а отвечай на мои вопросы.

— Не сердись, Мам. Вот моя тетрадка. Посмотри сама и решай, есть у меня успехи или нет.

— Как же я могу решать? Разве ты не знаешь, что я не умею читать?

— Значит, Мам, мы с тобой ровня: я тоже не умею читать.

— Нет, Эдна, это совсем другое дело, ты как раз учишься читать и писать. Так что не говори, что не умеешь…

А наш учитель все время твердит‚ как испорченная пластинка: «Ты не умеешь читать, не умеешь читать., не умеешь читать», и все смеются, даже надоело! Стыдно же!

— Но тогда ты, может, писать умеешь?

— Да ты смеешься, Мам? Вот моя тетрадка, посмотри.

— Давай посмотрим. Первая страница — совсем чистая! А что же случилось. с другими страницами, девочка моя? Ты что, пролила на них чернила, что ли? Здесь же ничего не разберешь!

— Ты думаешь, я сделала это нарочно, — а вот и не нарочно. Учитель побил меня за это, на весь класс кричал, что я никогда писать не научусь.

— Может, ты просто не умеешь держать чернильницу?

— Не умею.

— А что сказал директор школы?

— Ничего.

— Как так ничего? Разве он не знает, что учитель плохо с тобой обращается?

— Наверное, знает. А что он, по–твоему, должен делать? Это же школа, Мам!

— Вас там бьют?

— Иногда…

— И сильно бьют?

— Иногда очень.

— И все–таки не могут научить вас грамоте?

— Нас учат всему, чему надо, но, если мы чего не понимаем, нас в наказание за это бьют.

— Ну ладно, девочка моя, в следующий раз, как увижу директора школы, я ему выложу все, что думаю о нем и его учителях.

— Ой, Мам, не надо; не говори ему ничего! Он такой милый!

— Что? Что ты такое говоришь?

— Он правда милый и очень меня любит.

— Вот тебе раз! Эдна, ‚девочка моя, ты ходишь в школу для того, чтобы научиться читать и писать, и не уверяй меня, пожалуйста, что ты не учишься только потому, что директор школы тебя, мол, любит. Ты ведь еще маленькая, он же это понимает, твой болван учитель?

Как раз в эту минуту вошла тетушка Принцесса. Бабушка буквально набросилась на нее, словно разъяренная тигрица, что раньше случалось с ней довольно редко.

— Ты понимаешь, что это значит? Ты слышала, что сказала Эдна?

— Слышала и, признаться, удивлена не меньше, чем ты. Эдна, почему ты думаешь, что господин Бюнефо очень тебя любит, как ты утверждаешь?

— А он сам мне это сказал, тетушка принцесса.

— Сам? — одновременно воскликнули обе женщины, удивленно переглянувшись.

— Да! И говорил мне много раз!

— Обманщик! — закричала тетушка Принцесса, приходя в ярость, причем ни бабушка, ни Эдна не могли понять, чем она вызвана. — Обманщик! Пусть он еще раз посмеет сказать мне что–нибудь подобное! Я награжу его такой пощечиной, что он меня не скоро забудет!

— Принцесса! При чем здесь ты?

— Ах, мать, оставь меня в покое, уходи! Я больше не желаю его видеть. Эдна, как директор с тобой разговаривал? Ты можешь вспомнить, что он тебе говорил, где и когда?

— Он мне сказал: «Ты такая красивая, Эдна! Я очень тебя люблю. Пойдем ко мне, и я тебе покажу, как я живу».

— И ты пошла, дурочка? Пошла, да?

— Да, тетушка Принцесса, пошла… Он такой добрый, даже конфетами меня угощал, когда я была у него первый раз.

— Эдна, Эдна, почему ты мне об этом не рассказала?

— Но, тетушка Принцесса, ты меня никогда об этом и не спрашивала!

— О небо! Принцесса, дочь моя, по–моему, мои предчувствия начинают сбываться. Этот тип, этот тип, говорю, мне не понравился с самого начала, когда ты привела его сюда. Но Эдна–то еще несмышленыш, еще совсем маленькая!

Бабушка с мольбой воздела руки к небу. А тетушка Принцесса не знала, какую избрать тактику поведения: проливать ли злые слезы, которые и так уж текли у нее из глаз, или разыграть из себя женщину решительную, чуть ли не героиню.

— Насколько я понимаю, — наконец произнесла она‚ – насколько я понимаю, ты ходила к Бюнефо несколько раз?

— Да, тетушка Принцесса, много раз, после обеда, когда ты уходила по своим делам.

— Вот видишь, Принцесса, видишь, почему я хотела жить у тебя? Ничего бы такого не случилось, если бы ты меня послушалась.

— Ох, мать, любишь же ты вспоминать, что было, да прошло. «Ничего бы такого не случилось…», что же для того, чтобы ничего не случилось, ты бы каждый день уходила с рынка после обеда и сидела бы с внучкой, так что ли? Да, собственно, что случилось–то? Бюнефо приводил ее к себе, ну и что? Не умерла же она от этого? Что, Эдна, что он тебе сделал, этот подлец?

— Ой, тетушка Принцесса, не знаю… ничего не знаю!

— Девочка моя, расскажи нам, что он тебе сделал?

— Ничего, Мам! Я не знаю, я не могу вам…

Эдна не успела еще закончить фразу, как обе женщины замолчали, это доказывало, что им и без объяснений все стало ясно: нечто действительно произошло. Возможно даже, нечто весьма серьезное, но и бабушка, и тетушка Принцесса боялись подумать о самом худшем, потому–то на миг и онемели. К счастью, в дверь постучали.

— О небо! — вздохнула Мам, а тетушка Принцесса, приведя наскоро в порядок свое лицо, пошла открывать дверь.

Судя по визгливому голосу, разговаривала она у порога с какой–то женщиной.

— Эдна, произнесла наконец бабушка, — скажи хоть мне, я ведь всегда готова тебе помочь, этот… как его… я уже забыла, как его зовут…

— Бюнефо.

— Ну да, Бюнефо… он тебе сделал больно?

— Ой, Мам, ты мне задаешь такие вопросы… Он мне сказал… что… что… всегда вначале так и бывает. А потом уже будет лучше.

— Так ты уже все знаешь! Эдна, ведь для меня ты только вчера родилась! О небо, в какие времена мы живем! Господи, зачем теперешние люди такие плохие? Как можно так злоупотреблять доверием людей? Что мы тебе сделали? Этой девочке всего лишь восемь, но какое же ты дал ей сердце, Создатель? Как мог ты наставить ее на такой трудный путь, который и взрослым–то не под силу? Посмотри, что ты сделал, ты отнял у меня все то, что сам дал, как будто я тебя чем–то прогневала. За что ты так караешь меня, господи?

Бабушка упала в кресло и зарыдала.

Эдна молча стояла и слушала, не слишком–то понимая, о чем идет речь. Правда, о том, что сделал с ней Бюнефо, она не осмеливалась говорить лишь потому, что, как ей дали понять, о таких вещах вслух не говорится. Сама же она, откровенно говоря, не видела ничего дурного в своих поступках, так она и объявила бабушке, надеясь ее утешить.

Позже, уже вечером, когда тетушка окончательно убедилась, что Эдна действительно повзрослела раньше времени, она сама попросила Мам — правда не остаться у нее жить, а забрать девочку к себе.

— Да, видно, господь не пожелал, чтобы я сделала доброе дело, со слезами на глазах сказала тетушка Принцесса, укладывая чемодан своей племянницы.

С этого дня Эдна заняла место на рынке рядом с Мам, которая решила не расставаться больше ни на минуту со «своей девочкой», той, что со временем предстояло заменить ее у прилавка.

Вскоре стало известно, что господин Бюнефо собирается в Европу, чтобы там на стипендию, назначенную ему неизвестно за какие заслуги перед обществом, продолжить учение.

— Если бы послали в Европу порядочного человека, я бы только радовалась, — говорила тетушка Принцесса. — Но не пойму, зачем тратить деньги на такого проходимца!

 

4

— Есть новости?

— Еще какие! А ты ничего не знаешь?

— Нет.

— Так слушай: Сюзанна родила.

— Да? От белого, конечно?

— Не в этом дело. Родила полумальчика, полудевочку!

— Полумальчика, полуlевочку?

— Ну да! Правда, чудно!

— Да ничего особенного!

Произнесла это Эдна не слишком уверенным тоном, но удивиться она, как ни странно, не удивилась. Ну и люди бывают на свете! Им торопишься сообщить что–нибудь из ряда вон выходящее, что–нибудь сногсшибательное, а они даже не удивляются. Но Джин не отставала:

— Ты какая–то чокнутая! Полдня я бегаю по всему кварталу, рассказываю эту новость, и все ахают и охают, когда слышат, что у нашей девушки мог родиться такой ребенок. А тебе хоть бы что! И о чем ты только думаешь, бедная моя подружка!

— Джин, я не понимаю, что особенного в этой истории? Можно подумать, будто у Сюзанны родилось существо без головы, без рук, без ног, без всего прочего, что есть у человека, и если люди удивляются, то это их дело. А по–моему, глупо тратить время на пустую болтовню.

— Ну ладно, ладно, сказала бы прямо, что у тебя сегодня дурное настроение. Но тогда зачем ты пришла на танцы?

— Нет, решительно, Джин, ты меня просто бесишь. Именно потому, что у меня сегодня дурное настроение, я и пришла сюда. Неужели ты этого не понимаешь?

— Как не понимать. Чтобы развлечься, ты выбрала именно «Тип—Тоу»?

— На что это ты намекаешь?

— Да ты отлично знаешь на что. В Аккре полно дансингов. В том числе и самых шикарных, где ты с твоей красотой будешь более к месту. Так нет же, тебе обязательно понадобилось прийти именно сюда, в «Тип—Тоу», чтобы, как прожектор среди фонарей, ослеплять всех вокруг.

— Знаешь, Джин, что я тебе скажу? Ты просто придираешься ко мне.

— Ничего подобного, я говорю то, что есть. Тебе. обязательно надо затмить нас, хотя все знают, что ты и без того всех затмить. Ты же красивая, богатая, у твоей бабушки полно денег…

— Если ты хочешь знать мое мнение, Джин, то я тебе вот что скажу: оставь ты меня в покое и иди танцевать вон с тем господином, видишь, он явно собирается тебя пригласить.

Мужчина весьма приятной наружности подошел к столику, за которым сидели девушки перед едва начатыми стаканами с пивом. Он поклонился и пригласил танцевать… Эдну, но она заявила, что ждет одного человека, а вот ее подруга Джин никого не ждет. Джин приняла приглашение. Она встала, бросив на Эдну взгляд, значение коего нетрудно было понять. Джаз заиграл в том бешеном ритме, который по–настоящему удается лишь музыкантам из Ганы. На крошечной эстраде небольшого роста трубач, извлекая звуки из своего инструмента, изгибался и так и эдак, напевал, явно стараясь подражать великому Луи Армстронгу. Позади него сидел тромбонист, неизвестно почему напустивший на себя важный вид, хотя в отличие от прочих оркестрантов именно он мог сфальшивить. Обыкновенный контрабас придавал ансамблю некое торжественное звучание; не совсем гармонировавшее с исполняемой вещью. Дополняли все это электрогитара и целый набор ударных инструментов. Музыка была такой захватывающей, что в конце концов Эдна не выдержала, встала и пошла танцевать одна. В каждом ее движении чувствовалась грация. В руке она держала сильно надушенный платок и, размахивая им, словно ребенок игрушкой, неукоснительно следовала ритму танца. Рядом с ней проплыла пара танцующих.

— Посмотри–ка на эту девушку. Какая красивая! — сказал мужчина.

— Какая девушка?

— Да вон, смотри.

— А, эта? Значит, и ты тоже?

— Не понимаю.

— Может, ты скажешь, что не знаешь ее?

— Да кто она? Я уже видел ее, но как ее зовут, не знаю.

— Эдна… Она торгует на рынке. Не умеет ни читать, ни писать, но, можешь мне поверить, считает она дай бог всякому, и к тому же богатая.

— Но, на мой взгляд, она не настолько стара, чтобы успеть накопить себе богатство.

— Конечно, накопила денег не она, а ее бабка. Но и она тоже хороша… Сам сейчас увидишь! Я ей предложу потанцевать с тобой. Эй, Эдна! Эдна!.. Давай подойдем поближе, а то из–за этой музыки она ничего не слышит… Эдна!

— А, добрый вечер, Анжела!

— Добрый вечер, Эдна, познакомься, это мой друг, Спио, он хочет потанцевать с тобой.

— Нет уж! Танцуйте сами, вы подходящая пара, а я не желаю иметь неприятности, Анжела! Ты ведь меня знаешь!

— Вот видишь, Спио, что я тебе говорила? Кроме меня, ты никому из женщин не нужен. Ха, ха, ха, а ты мне не веришь, думаешь, что я вру. Вот даже Эдна отказывается с тобой танцевать.

— Думай, что говоришь, Анжела! — прервала ее Эдна. — Что это значит: «даже Эдна»?

— Ну, дорогая, не все же надо понимать буквально, я так сказала просто для того, чтобы расшевелить его хоть чуточку, да и тебя тоже… Ты танцуешь одна, и вид у тебя какой–то грустный…

— Я же тебе ясно сказала, Анжела: я не желаю иметь неприятности. Но раз ты так настаиваешь, хорошо, попробую.

— Что ты, подружка, неужели я хочу неприятностей! Я вовсе не собираюсь дразнить торговку, даже когда она находится вне своих владений.

— А ты знаешь, что такое рыночная торговка?

— Конечно. Во всех школьных учебниках об этом говорится, хотя я все время забываю, что учебники и ты…

— Ну и вечерок, только одни дурехи кругом! Та запрещает приходить на танцы в «Тип—Тоу», эта оскорбляет, да еще делает невинный вид и хвастается своей образованностью. А я тебе вот что скажу, Анжела. И книги и деньги из бумаги сделаны. Только бумага разная. Если не веришь, неси свои учебники, а я принесу свои бумажки, и тогда посмотрим, кто из нас двоих стоит больше.

— Ну, стоишь–то ты, конечно, больше, только, знаешь ли, я тебе не завидую.

— Пока это не заметно.

— Ладно, Эдна, ведь можно же немножко пошутить в такой вечер, да еще накануне рождества! Я тебе сейчас докажу, что совсем не намерена с тобой ссориться: вот мой друг, .Спио, потанцуй с ним, пока еще не кончилась музыка. Иди, Спио, не бойся богатой и красивой женщины!

— Потанцуем, Эдна!

— С удовольствием, Спио.

Они тут же исчезли в толпе танцующих. С. минуту Анжела следила за ними взглядом, но вскоре потеряла из виду. Тут улыбка сошла с ее лица, и с серьезным видом она стала танцевать одна, так же как танцевала Эдна несколько минут назад. Как только оркестр замолчал, она вернулась к тому. столику, который они со Спио сразу заняли, придя в дансинг. Но напрасно Анжела ждала возвращения своего кавалера: Спио не вернулся к ней после танца, более того, до конца вечера она его больше не видела. Правда, за это время она нашла себе много других кавалеров, и отсутствие Спио, по правде говоря, не слишком–то ее огорчило.

— Я заранее знала, — говорила она потом Джин, что Эдна обязательно сыграет со мной какую–нибудь злую шутку. Но я и предположить не могла, что этот болван Спио так легко попадется в ловушку…

— Между нами говоря, — сказала Джин, — ты сама виновата. Прийти на танцы со своим кавалером, встретить подружку — и какую! — и отдать его ей прямо из рук в руки, да еще надеяться, что она его отпустит. Дай–ка я пощупаю тебе лоб, не иначе как ты заболела.

— Значит, по–твоему, я поступила глупо?

— Ты же сама так сказала.

— Глупо, потому что хотела сделать приятное подруге?

— А я и не знала, что ты дружить с рыночными торговками, безграмотными богачками! Ей–богу, Анжела, ты меня удивляешь.

— Но, Джин, кто же тогда нам Эдна, если не подруга?

— Кто угодно, только не подруга. Хочешь, я тебе скажу, кто она? Простая баба, пережиток прошлого. Такая молодая, а не может газету прочитать, узнать, что происходит в мире. Она же неграмотная!

— Но для того, чтобы знать, что происходит в мире, не обязательно читать газеты, об этом можно и по радио услышать. И потом, я не так определяю, кто мой друг, а кто нет.

— Значит, тебе безразлично, где искать друзей?

— А что ты называешь дружбой? И что такое подруга по–твоему?

— По–моему, подруга–это та, которой я могу поведать все, что у меня на душе, зная заранее, что она об этом никому не проболтается. С Эдной я не могу себе такое позволить, значит, она мне не подруга.

— Ну вот видишь, это же совсем не потому, что она не умеет читать и писать.

— Должна тебе сказать, и это тоже имеет значение. Стоит мне подумать, что у таких девиц полно денег, когда столько людей, которым она не чета, с трудом зарабатывают себе на жизнь, я просто бешусь.

— Джин, дорогая, так уж устроено, уважают того, у кого есть деньги.

— Значит, по–твоему, Эдну тоже скоро станут уважать?

— Если уже не уважают.

— Очень жаль!

— Почему?

— Да потому что тогда придется всю жизнь притворяться, будто бы мы с ней дружим, хотя она и безграмотная. И обиднее всего то, что она в жизни не поймет истинной причины нашего к ней отношения: мы ведь зачислили ее в приличные особы просто из милости, вот это–то меня и. злит. Знаешь, Анжела, что она мне ответила, когда я ей рассказала про Сюзанну?

— Про Сюзанну? А что случилось?

— А ты не слышала? И не знаешь, что наша Сюзанна родила ребенка, но он полумальчик, полудевочка?

— Полумальчик, полудевочка?

— Да. Правда, удивительное дело?

— Конечно!

— Ну вот, видишь, ты реагируешь, как человек образованный. Удивляешься, что у нас могло такое произойти. А знаешь, что мне сказала Эдна?

— Что она тебе сказала?

— Она сказала буквально вот что: «Джин, я не понимаю, что ж тут особенного?»

Джин и Анжела так громко расхохотались, что привлекли внимание сидящих за соседним столиком мужчин, которые в перерыве, пока джазисты отдыхали, пили пиво. Молодые люди заметили двух дам без кавалеров и решили, что несправедливо оставлять их одних. В мгновение ока оба свободных стула у их столика оказались занятыми. Джин и Анжела прикрыли глаза ладонью в знак того, что они не ищут новых знакомств, но молодые люди не только не ушли, но даже затеяли с ними разговор.

— Раз вы прячете от нас ваши прекрасные глазки, мы с вами поиграем в загадки и отгадки, — сказал один из них.

— Ну что ж, начнем, — продолжил другой молодой человек. — Отвечайте «да» или «нет» и, самое главное, не жульничайте, не открывайте глаза. Нас двое или трое?

— Дуралей, вас двое, мы же видели, когда вы подходили, — ответила Джин.

— Прекрасно. А мы красивые?

— Если бы вы были красивые, то не сидели бы в дансинге одни.

— Ответ неплохой, но неправильный, потому что мы не одни: мы с вами. Два плюс два, это четыре, а четыре, деленное на два, как раз составляет две пары, вы согласны?

— Это вы сами отвечаете, а не мы.

— Ну это ничего не значит. Продолжаем игру. Мы богатые или бедные?

— Прежде всего вы глупые, если воображаете, что имеете дело с девицами легкого поведения.

— Здорово отвечено. Эта девушка мне решительно нравится.

— Ну нет! Прежде чем делать выбор, спроси моего согласия. Может, она мне тоже нравится?

— Нахалы, вот вы кто! Мы не желаем вас видеть! Уходите!

— Нет, игра не кончена. Последний вопрос: будем мы с вами танцевать, да или нет?

— Интересно, как это танцевать без музыки?

— А под музыку?

— Вас это не касается, — сказала Анжела. — Мы будем танцевать, с кем нам захочется.

Они обе одновременно отняли ладони от глаз.

— Вот дурачье! — воскликнула Анжела. — Хорошо, что мы не согласились с ними танцевать. Откуда вы взялись в таких хламидах?

Джин и Анжела громко расхохотались, разглядев, что их кавалеры одеты в яркие, клетчатые пани – предмет гордости мастеров из племени ашанти, занятых изготовлением национальной одежды. Мужчины выглядели совсем неплохо в таком наряде, но дансинг «Тип—Тоу», надо признать, был не самым подходящим местом для того, чтобы щеголять здесь в прадедовских одеяниях. Танцы под оркестр на европейский лад требовали и европейских костюмов, даже если в такую жару галстук давит вам потную шею и вот–вот задушит вас.

Молодые женщины встали и, прихватив с собой сумочки и стаканы с пивом, пошли к другому столику, в противоположном конце зала. Джаз заиграл лишь после того, как по микрофону было объявлено: «А теперь вальс! Дамы, приглашайте кавалеров… Начинаем вальс… вальс! Вы слышите, не танго, а вальс! Настоящий вальс… Дамы, крепче держитесь за своих кавалеров!» Попробуйте–ка протанцевать вальс в старинной одежде племени ашанти и скажите, что у вас получится! Джин и Анжела быстро отыскали себе кавалеров и с удовольствием закружились по залу. Просто непонятно, почему так любят вальс люди, у которых есть столько своих национальных танцев? Молчаливые звезды с улыбкой смотрели на танцующих. Вы, конечно, знаете, что «Тип—Тоу» — это дансинг под открытым небом, как, впрочем, и все другие дансинги города.

Погода перед рождеством стояла великолепная. Звездная симфония, прозрачная, как сама истина, разливала по всему ночному небу обещание завтрашнего безоблачного дня, а земля людей тоже пела и плясала под звуки теплой ночи, во имя сегодняшнего дня. И в сердце звучала все одна и та же песня, песня летней ночи, раскинувшейся от Млечного пути до Южного креста. Столько музыки лили с небес звезды, так гремел, притворяясь музыкой, джаз, а еще говорят, ночь, о твоем безмолвии!

— Ага! Наконец–то вы явились! — воскликнула Анжела.

Она только что заметила Эдну и Спио, где–то пропадавших. Они тоже танцевали вальс, и вид у обоих был весьма довольный.

— Пусти меня! Пусти! — крикнула Анжела своему кавалеру. — Пусти! Мне надо кое–что сказать этой девице.

Она пробралась сквозь толпу танцующих к Эдне и Спио.

— Эдна, куда это ты ходила с моим дружком?

— Подожди, Анжела, мы еще не кончили танцевать.

— А я требую, чтобы вы остановились, а то…

— Послушай, Анжела, — вмешался Спио, прервав танец. — Сейчас не время устраивать сцены, ты прекрасно знаешь, что…

— Что я пришла на танцы с тобой…

— И что ты сама настояла на том, чтобы я пошла танцевать с твоим приятелем. Я ведь тебя об этом не просила, — заявила Эдна в свое оправдание. — Поэтому дай нам теперь спокойно дотанцевать.

Она снова повернулась к Спио, но они успели сделать всего несколько шагов.

Анжела в ярости замахнулась и изо всей силы хватила Эдну по щеке.

— Нахалка безграмотная! Вот тебе, получай!

Эдна вырвалась из объятий своего кавалера и набросилась на Анжелу. Стоит ли подробно описывать эту сцену, закончившуюся разодранными в клочья платьями и сорванными с головы париками, открывшими весьма старомодную картину — мелкие косички, отнюдь не предназначенные для всеобщего обозрения. Спио вместе с другими мужчинами кинулся разнимать дерущихся, между тем как Джин взяла сторону Анжелы, дабы повергнуть в прах невежественную силу частнокапиталистической торговли в лице красавицы Эдны. Последней удалось отделаться довольно легко во всяком случае, глаза и лицо нисколько не пострадали. Ей уже не раз приходилось иметь дело с этими «образованными модницами» с их снобистскими замашками. Она знала, по крайней мере считала, что они завидовали ей во всем, начиная от «колоссального» богатства, накопленного для нее бабушкой, и кончая той редкостной красотой, которой природа наградила ее, не спрашивая ничьего согласия.

— Идем скорее отсюда, — сказал ей Спио. — Если нагрянет полиция…

Ему удалось вытащить Эдну из толпы. У входа в «Тип—Тоу» терпеливо дожидалась пассажиров длинная вереница желтых и зеленых такси. Они прыгнули в первую же машину. Так закончился для них вечер.

Закончился… пожалуй, лишь на время. они прекрасно знали, что хозяин дансинга не потерпит ущерба, нанесенного его заведению. Возможно, он даже потребует денежного возмещения, дабы с помощью банковских билетов восстановить свою репутацию, пострадавшую из–за каких–то «взбалмошных девиц».

 

5

На следующий день тетушка Принцесса пришла к бабушке пешком, ведя велосипед за руль. Это было что–то новое, потому что обычно после воскресного богослужения она приезжала к бабушке и Эдне на велосипеде, и Эдну она по–прежнему называла «своей дочкой», несмотря на все случившееся. «Велосипеды фирмы «Геркулес» не самые лучшие, — заявила Принцесса еще с порога. — Прямо на середине дороги лопнула шина!» В самом деле, кто бы мог подумать, что где–то в Западной Африке, у какой–то африканки, «Геркулес» спустит шину! В наше время чего только не бывает! И в сказке такого не встретишь! Во всяком случае, позднее утро воскресного дня было не самым подходящим моментом для приключения с шиной, и тетушка Принцесса всю дорогу кляла свой велосипед, обзывая его «противным, неблагодарным старым драндулетом». Она была права: всем известно, как заботилась тетушка о своем «Геркулесе», как она начищала его каждую субботу в предвидении воскресной поездки. Велосипеду больше десяти лет, а вы только поглядите, как он весь сверкает, начиная от никелированного руля и до последней спицы в заднем колесе! Почти вся фирменная марка на раме слезла от слишком старательной чистки! Правда, название фирмы «Геркулес» еще сохранилось, и тетушка Принцесса строго следила, чтобы никто не посмел стереть фабричную марку, ведь именно в ней и был весь шик. С тех пор как она заявила, что все должны знать марку ее велосипеда, мальчик со станции обслуживания, которому был поручен уход за машиной, добросовестно соблюдал тетушкино предписание. И после всего этого «Геркулес» умудряется спустить шину посреди дороги!

Эдна лукаво улыбнулась и с самым невинным видом произнесла:

— Тетушка Принцесса, я не понимаю, почему ты считаешь, что было бы лучше, если бы шина у твоего велосипеда лопнула не на улице?

Если вдуматься, то Эдна, пожалуй, была права. Велосипеду «геркулесовой» закалки не к лицу ломаться где–нибудь в комнате, не на виду у публики. Но замечание Эдны еще больше омрачило тетушку Принцессу.

— Если ты воображаешь, что удачно сострила, это уж дело твое, но я хотела бы знать, как я попаду сегодня домой без велосипеда?

— На автобусе, тетушка Принцесса…

— Вот тебе и раз! Дожить до тридцати одного года и ездить на автобусе!

— Если господин Тетейя увидит, что тебя нет дома, он непременно за тобой заедет. Разве нет?

— Это в воскресенье–то? В воскресенье, да будет тебе известно, он спит с утра до вечера.

— Ну ладно, — вмешалась Мам. — Раз уж твоему велосипеду вздумалось сломаться, он и сломался! Главное, ты с нами, и мы тебе очень рады.

«Как хорошо сказала бабушка!» — подумала Эдна и пошла накрывать стол к завтраку. Они сидели в столовой Мам. В комнате царила приятная прохлада, несмотря на знойный день. Африканские дома, построенные из глинобитного камня или пористого кирпича, позволяют обходиться без кондиционеров, вот почему строители, неразлучные друзья директоров фирм, изготовляющих кондиционные установки, всячески противятся такому виду построек.

Бабушка потратила много лет, чтобы подобрать обстановку для дома: купленная мебель была очень удобна, хотя и давно вышла из моды. Длинный двухметровый диван, похожий на те, что рекламируются в каталоге мебели, и купленный, по словам бабушки, «дешевле своей цены», стоял под широким окном, у передней стены. Приятно было полежать на этом диване в хорошую погоду, когда из открытого окна в комнату вливался широким потоком солнечный свет. Но когда начинался дождь, да еще с порывистым ветром, окно приходилось закрывать, иначе буквально через минуту диван залило бы водой. Десятки раз бабушка обещала переставить диван к противоположной стене, но для этого нужно было сначала передвинуть большой, тяжелый гардероб. Но куда его передвинуть? Да и ни у кого из бабушкиных домочадцев не хватило бы на это сил. Так что ничего другого не оставалось, как плотнее закрывать окно в дождливую погоду и пошире его открывать в хорошую, а диван не трогать с места, пусть греется под лучами солнца, когда оно управляет течением времени. Как раз в эти дни, накануне рождества, погода стояла ясная.

— Ты представляешь, — сказала тетушка Принцесса, — в каком бы положении я очутилась с этой лопнувшей шиной, если бы пошел дождь?

Она все еще не могла забыть о катастрофе. А ведь и правда, что сталось бы с тетушкой Принцессой, если бы пошел дождь, ведь на сломанном велосипеде не поедешь?

— Значит, Принцесса, господин Тетейя должен купить тебе машину, — ответила Мам.

— Машину! Ты что, хочешь, чтобы меня растерзали на части или сожгли бы заживо «те» жены? Ведь машина… знаешь, сколько машина стоит?

— Не имею ни малейшего представления, но, по–моему, твой муж, если бы захотел, мог бы купить тебе машину, хотя бы по случаю.

— Тогда у людей будет еще один повод судачить на мой счет: «Ее муж считает, что она достойна только машины, купленной по случаю».

— Ну и пусть судачат, дочка. Это от зависти, не у всех же есть машина, даже подержанная.

— Это верно, но ведь я жена богатого человека…

— И вынуждена ездить на велосипеде, который в любой момент может сыграть с тобой злую шутку посреди дороги!

А середина дороги никак не устраивала ни тетушку Принцессу, ни бабушку. Конечно же, порядочному велосипеду положено ломаться, только когда он стоит без дела, в чулане, закрытом на ключ, в крайнем случае в густой тени мангового дерева, но уж никак не посреди дороги, да еще в полдень воскресного дня, когда на улице полно людей и все смотрят на вас с усмешкой. Это вместо того, чтобы посочувствовать, а ехидные мальчишки, проходя мимо, вслух удивляются, что у такой хорошо одетой дамы такой ненадежный друг. Как будто это собака, а не велосипед…

Вскоре стол, стоявший посреди комнаты, был накрыт. Эдна подтащила к нему три стула неопределенного возраста из тех, что стояли вдоль стены. Бабушка суетилась по дому, и движения ее были так проворны, что ни у кого не повернулся бы язык назвать ее старухой. Она принесла и поставила на стол все блюда, и завтрак начался. Настоящий воскресный завтрак: нарезанный кусочками белый ямс, рис, обильно политый томатным соусом, треска в соусе из гомбо, таком густом, что его можно было резать ножом, и, наконец, цыпленок, хоть и тощий на вид, но очень вкусный. Одним словом, воскресенье есть воскресенье.

— А ты мне дашь немного с собой, для Тетейя? — попросила тетушка Принцесса. — Я угощу его. Ему понравится…

— Если только ты сегодня попадешь домой, — пошутила Эдна.

— Ну знаешь, дочка…

— А ты слышала, что еще натворила твоя дочка? — прервала ее бабушка.

— Ой, Мам, опять ты про эту историю. Я же тебе сотни раз говорила, не я затеяла драку. Меня первую ударили.

— Ударили, так ударили… После завтрака покажешь свое платье Принцессе.

Мам рассказала все, что знала о вчерашнем скандале. Правда, она знала о нем только со слов своей внучки, но все же…

— Скоро я и без нее узнаю всю правду, — сказала Принцесса. — Драка между женщинами в «Тип—Тоу» не может кончиться одним или двумя разорванными платьями.

— Но ведь я ничего не скрываю. Все было так, как я рассказала.

— Это мы еще посмотрим, Эдна.

— Мам, скажи, что я ничего плохого не сделала…

— Если не говорить о том, что вышла в субботу вечером из дому, не предупредив меня — я‑то думала, что она мирно спит в своей кровати, и устроила скандал в таком месте, где порядочные люди вообще не появляются…

— Но, Мам, в конце концов, если бы я туда не пошла, то никогда бы не встретила Спио…

— Вот это верно… Передай мне соус… Это верно, и тебе крупно повезло, что ты его встретила. Надеюсь, он нам поможет и мы обойдемся без демонстрации.

— Каной такой демонстрации? — спросила тетушка Принцесса и даже перестала жевать. — Демонстрация? Вы готовите демонстрацию?

— А ты разве не знаешь, Принцесса? У тебя же есть радиоприемник, и ты слушаешь вечерние и утренние передачи.

— По радио я слушаю только музыку, остальное меня не интересует. А вся эта болтовня, которой нам засоряют мозги, просто режет уши. Как только начинают передавать какие–нибудь новости, я выключаю приемник. Каждый раз одно и то же — сегодня говорят: Доктор сделал то–то и то–то для страны, а назавтра опять: Доктор сделал то–то и то–то для страны. Круглый год говорят только о Докторе, и все одно и то же. А в результате я никак не могу понять, что же он такое сделал для страны?

— Он нас освободил, тетушка Принцесса! — сказала Эдна.

— А что, разве до него мы в тюрьме сидели?

— Ты же сама видишь, теперь в городе во всех учреждениях управляют делами наши соотечественники.

— И не только в городе, в стране тоже, девочка моя, — добавила бабушка. — По–моему, твоя тетушка просто не следит за событиями в своей собственной стране. А вот мы, рыночные торговки, прекрасно знаем обо всем, что у нас происходит. Впрочем, всем известно, что мы всегда в курсе дел…

— Не понимаю, как это вы умудряетесь быть в курсе всех дел, газет–то вы не читаете. Все дни проводите на рынке. Откуда же вам известно, что…

— …Мы все время разговариваем между собой и делимся новостями, а это лучший способ что–нибудь узнать. К тому же у многих из нас есть приемники, даже на рынке, ты же сама знаешь.

— Знаю. знаю… Ай!

— Что такое?

— Косточкой от трески подавилась…

— Да что ты, Принцесса, выдумываешь? В треске, которую я готовлю, никогда косточек не бывает. Ты что, забыла, кто ее готовил?

— К-х, к-х! Подожди ты, мать, не торопись расхваливать свою треску. Посмотри–ка, что это такое? Может быть, это не косточка от трески? Посмотри–ка!

— Твоя правда! Неужели я ее не заметила, когда готовила…

— Целых две не заметила, Мам. Я тоже одну вытащила. Смотри.

Мам совсем смутилась. Почему–то еда сразу показалась ей слишком наперченной. Она открыла рот и стала, как веером, махать рукой. Потом попросила воды, выпила целый стакан и наконец сказала:

— Да, дети мои, ваша мать уже не может без очков выбрать все кости из трески. Но вы на меня не обижайтесь, ладно, косточки–то маленькие?

— Что ты, Мам!

— Какая ерунда, мать, мы это просто для шутки! Так что же я хотела сказать? Забыла…

— Наверное, о радиоприемниках на рынке?

— Ах да, Эдна, все–то ты помнишь. Насколько мне известно, рыночные торговки, даже до того, как появилось радио, всегда все узнавали первыми, хотя сами ни читать, ни писать не умеют.

— Такие уж они есть. Чтобы стать торговкой на рынке, надо уметь продавать… Продавать все, даже услышанные новости.

— Ну это уж ты хватила, Мам: мы новости не продаем, мы их отдаем бесплатно.

— Правильно, девочка моя.

— Тогда отдайте–ка мне ту, о которой вы только что говорили.

— Это насчет демонстрации?

— Ну да.

— Если верить Эдне, демонстрации не будет, потому что Спио, видимо…

— О чем ты говоришь, мать? Я же ничего не понимаю. Объясни сначала, в чем дело?

— В чем дело? Да ни в чем. Ведь имя Амиофи никому ничего не говорит.

— Сегодня ничего, — прервала ее Эдна. — А завтра, если что–нибудь случится и будет демонстрация, вся страна узнает, кто такая Амиофи.

— Это ты правильно сказала, девочка моя. Послушай, Принцесса, Амиофи, как и мы, торгует на рынке, только пришла она к нам совсем недавно, всего, наверное, какой–нибудь год с лишним назад. Она, как и положено, заплатила при вступлении в наш Союз рыночных торговок определенный взнос и теперь, как и все остальные, регулярно, каждый месяц, его выплачивает. Но дело в том, что у нее есть дочь, и уже одного этого достаточно, чтобы всем, нам неприятностей не обобраться.

— Ничего не понимаю.

— Сейчас объясню: Амиофи раньше держала небольшую лавочку в Ниме…

Нима… почти предместье Аккры, какой–то фантастический мирок беспорядка, грязи, населенный подозрительными типами… Если вы попадете туда летом, в воскресенье к вечеру, то перед вами невольно встанет вопрос: уж не очутились ли вы случаем на другой планете? Дорога, ведущая в Ниму, обыкновенная тропинка, и колеса машины скрипят и стонут, будто обращаются к вам с жалобой: зачем, мол, вы зря нас мучаете. Нима — это не деревня и не город, а нечто среднее между тем и другим, здесь смердит как на помойке, здесь все подчинено некоему ритму, как подчинена ему музыка, здесь пляшут и в будни, и в дни предвыборных празднеств, отсюда по всей округе разносятся звуки тамтама, здесь живут, как в африканской деревне, и в то же время глинобитные стены и железные крыши дребезжат, дрожат и бьются, словно шубертовская «Форель», под дикий рев шлягеров и джаза. Такова Африка! В Ниме спокойно уживаются такие полезные для жизни вещи, как общественная колонка или электрический свет — правда, то и дело происходят короткие замыкания, — и такие бесполезные, как груды мусора, растущие по милости нерадивых обывателей не по дням, а по часам. В Ниме спокойно уживаются воры, которые очищают дома честных людей, и мелкие торговцы, продающие прямо на улицах жареную кукурузу и вино из проса в отполированных под черное дерево кокосовых орехах. И это тоже Африка! На одной из площадей Нимы кучка игроков толпится вокруг самодельной рулетки. Закон не поощряет такого рода сборищ, особенно вокруг рулетки. А игроки не любят закона, о чем во всеуслышание распевает обладатель незамысловатого игорного автомата, запуская его с помощью ручки, под алчным взглядом тех, кого привела сюда неистребимая надежда разбогатеть. Таких — человек двадцать. Как правило, они всегда проигрывают, но надежду достать в один прекрасный день луну с неба никогда не теряют. Ведь как знать, наступит же когда–нибудь этот счастливый день? Единственный, кто всегда в выигрыше, — это специальный наблюдатель. Он следит за тем, чтобы полицейский не застал игроков врасплох. Предупреждает их, насвистывая мелодию, о чем условились еще до начала игры. Чуть только игроки ее заслышат, рулетка, словно по волшебству, исчезает в мгновение ока, а сам ее владелец превращается в бродячего проповедника, коему сам господь бог повелел спасать души своих несчастных собратьев. Наблюдатель всегда получает свою долю авансом, так что никогда не теряет ни времени, ни тем более денег. Вот почему владелец рулетки назначает наблюдателем кого–нибудь из своих родственников. С ним легче делить выручку. К тому же только родственник способен покривить душой; когда кому–нибудь из игроков улыбнется удача — что обычно бывает после того, как все прочие проигрались в пух и прах, — он вовремя остановит игру, сделав вид, что идет, мол, полицейский в штатском. Наблюдатели славятся своей редкостной способностью распознавать полицейских в штатском. Утверждают, будто они порой злоупотребляют этим своим талантом, но поди уличи их: никто же не рискнет спросить у человека в штатском, полицейский он или нет, вот почему нимские ловкачи наблюдатели не желают расставаться со своим прибыльным промыслом.

А теперь пройдите немного подальше, но будьте осторожны — кругом лужи: иногда это просто вода, натекшая из колонки, а иногда зловонная жидкость, ее выплеснул прямо на улицу какой–нибудь ремесленник — мастер по раскраске тканей. Когда вы доберетесь до белого дома, сверните за угол, и вы увидите огромный, на редкость чистый двор, а на дворе группу пляшущих голых по пояс людей. Зрители бурно выражают свой восторг. Мужчины, женщины, старики и дети собрались здесь, как то бывает обычно где–нибудь в веньке, затерянной в глуши; присутствующие, встав в круг, дружно хлопают в ладоши, а в кругу — пляски под аккомпанемент целого оркестра из дудок, барабанов всех размеров и ксилофонов, на которых музыканты играют не без блеска.

У входа во двор расположились мелкие торговцы, что–то вроде европейских лоточниц при кинотеатрах, которые в промежутках между сеансами предлагают зрителям «конфеты–карамель–эскимо–шоколад». Здесь же торгуют жареным арахисом, початками жареной и вареной кукурузы, орехами кола, имбирным лимонадом — словом, всем, чего только может пожелать душа танцоров и зрителей.

— Сейчас тебе объясню, сказала Мам. Раньше Амиофи занималась мелкой торговлей в Ниме. В прошлом году или года два назад — не помню точно — она добилась с нашей помощью права иметь место на рынке.

— Теперь у нее там свое постоянное место, — уточнила Эдна.

— Да, как у всех у нас. Пока дело касалось торговли, никаких недоразумений не возникало, и все шло как по маслу. К тому же, как я уже сказала, Амиофи все свои обязанности по отношению к нашему Союзу выполняла вполне добросовестно.

— Тогда в чем же дело?

— Подожди, не торопись. А дело в том, что мы не знали, что ее дочь была невестой одного из депутатов парламента.

— Она что, образованная?

— Кажется, да, иначе он ею не заинтересовался бы…

— На что вы намекаете? — прервала ее Эдна, и нетрудно было догадаться, почему она задала такой вопрос.

— Извини, дочка, — остановила ее Принцесса. — Не перебивай мать. Мне не терпится узнать, что было дальше.

— Ничего особенного целый год и не было. До того самого дня, когда этого члена парламента арестовали.

— За что?

— Ясно за что, он состоял в оппозиционной партии. Ты бы, Принцесса, могла и сама догадаться!

— Теперь ты понимаешь, мать, понимаешь, надеюсь, почему я не слушаю радио? Передают всякую ерунду, а о серьезных вещах, про то, например, что арестовали депутата из оппозиционной партии, — ни слова.

— Если тебе. интересно знать мое мнение, — сказала Мам, — то я считаю, что Доктор прав. Нашей стране нужна одна–единственная партия, а чем больше их будет, тем медленнее мы будем двигаться вперед. В свое время, когда мы боролись за освобождение страны, от оппозиции требовалась только поддержка… Налей–ка мне еще воды, Эдна.

— Держи, Мам.

— Я тебя понимаю, мать. Ты лучше меня разбираешься во всех этих вопросах. Но, по–моему, арестовывать депутатов только за то, что они из оппозиционной партии, это уж чересчур.

— А за что же их тогда арестовывать? Если бы они не состояли в оппозиционной партии, то и отправлять их в тюрьму было бы не за что. Но почему, я тебя спрашиваю, они находятся в оппозиции? Неужели они до сих пор не сообразили, что нужно объединиться, иначе государства не построишь.

— Я тебе еще раз повторяю, мать, что не очень–то смыслю в политике, но, мне кажется, какая–нибудь партия, вносящая конструктивные предложения, все–таки могла бы существовать.

— Ни в коем случае, дочка, ни в коем случае. Знаешь, чем занимаются оппозиционеры? Они из кожи лезут вон, лишь бы разрушить то, что создает правительство, и не успокоятся до тех пор, пока по их вине все не рухнет. Тогда они обратятся к народу: «Видите, все, что создало правительство, никуда не годится, видите, в какой тупик оно нас загнало; скинем же его и начнем заново все, но уже с нашей, самой достойной, партией во главе». Но как знать, действительно ли их партия самая достойная?

— А все рыночные торговки на стороне правительства?

— Разве ты не знаешь, что мы с самого начала оказывали поддержку Доктору и немало потрудились, чтобы избрали именно его.

— Только, похоже, он не слишком часто об этом вспоминает, — заметила Эдна, собирая со стола.

Завтрак подошел к концу.

— Не слишком часто об этом вспоминает, — повторила Мам. — А тебе, девочка моя, чтобы все понять, надо еще подрасти. Доктор скоро станет президентом республики. У него дел хватает, не может он каждый день ходить на рынок и благодарить торговок за то, что они помогли ему прийти к власти!

— Ну зачем, Мам, каждый день? Он хоть бы раз туда заглянул!

— Ты права, но ему самому ходить на рынок вовсе не обязательно. Если ему вдруг понадобится что–нибудь, то для этого у него есть достаточно людей.

Принцесса и бабушка весело рассмеялись. Эдна встала и пошла на кухню. Потом снова начался серьезный разговор.

— Ну раз так, — сказала Принцесса, — раз вы оправдываете действия Доктора и его компании, то не понимаю, почему же вы недовольны тем, что арестовали какого–то депутата от оппозиции?

— Не так все просто, Принцесса. Ведь в деле оказалась замешанной наша Амиофи.

— Из–за того, что ее дочь — невеста арестованного депутата?

— Вот именно, именно по этой причине власти запретили Амиофи торговать на рынке.

— Вот как?

— Ну да. Теперь ты понимаешь, в какую историю мы попали: ведь всем известно, что мы на стороне правительства, а если мы все–таки будем вынуждены устроить демонстрацию протеста против его действий, то что подумают люди! Да и с нами что потом будет?

— Но раз, мать, одна из вас по вине правительства несправедливо пострадала, то, конечно, нужно устроить демонстрацию, тем более вы эту женщину, по твоим же словам, приняли в свои ряды…

— Вот в том–то и дело, дочка, в том–то и дело.

Но, как я поняла с самого начала нашего разговора, ты нашла какой–то выход?

— Выход? Об этом лучше спроси свою племянницу. Это она вчера вечером была на танцах…

— …И вернулась оттуда в разорванном платье? Эдна!.. Эдна!..

Из кухни послышалось: «Иду, тетушка Принцесса!», это означало, что Эдна была чем–то занята, наверное мыла посуду. Вскоре она появилась.

Эдна рассказала тетушке Принцессе всю историю их знакомства со Спио, начиная с первой встречи, когда он пришел на рынок покупать гребень из так называемой слоновой кости, и кончая вчерашним скандалом, который, если бы не он, мог бы плохо для нее кончиться. А потом бабушка, узнав, что этот молодой человек работает где–то в высших сферах, дала внучке поручение, и Эдна его выполнила.

— Он вел себя очень прилично, добавила Эдна. Правда, он называл меня без особых церемоний «моя ашантийская куколка», но ничего больше себе не позволил.

— «Моя ашантийская куколка!» — повторила бабушка. — Гляди, чего выдумал! Если его попросили что–то сделать для нас, ,просто передать совсем пустячную бумажку, он решил, что взамен получит Эдну… «Моя ашантийская куколка!» Подумать только!…

— Ну что ты так разволновалась, мать? Ты говоришь, бумажка совсем пустячная, а забыла, что именно она поможет вам сохранить свое доброе имя перед народом…

— Знаю, дочь моя, знаю. Поэтому–то и разрешаю Эдне встречаться с этим мошенником.

— Сколько раз я тебе твердила, Мам: никакой он не мошенник. Ты же первая начала его хвалить еще в тот раз, когда мы поняли, что у него есть деньги, а мы с тобой еще приняли его тогда за простачка и решили натравить на него весь рынок, как на самого настоящего вора… И несмотря ни на что, он снова пришел на рынок, и к тому же сама судьба послала его мне в тот вечер, на танцах, по–моему, все это неспроста, а главное, повторяю, он очень любезный, внимательный, вежливый такой.

— Честное слово, — сказала тетушка Принцесса, — честное слово, ты влюблена в него. И ничего удивительного после того, что ты о нем рассказала.

— Да нет, тетушка, вовсе я не влюблена, — начала оправдываться Эдна.

— Надеюсь, что это так, — сердито буркнула Мам, поднимаясь со стула. — Очень надеюсь. Встретиться один–два раза — и влюбиться — это, как хочешь, мне претит.

— Мать, мать, ну подумай сама, что ты говоришь!

— А что такое я говорю?

— Ведь рано или поздно тебе придется смириться с мыслью, что Эдна не всегда будет с тобой. Правда, дочка?

— Мне… мне кажется, обе вы слишком торопитесь. Главное сейчас выяснить, поможет ли нам Спио уладить дело.

— Ты права, девочка моя. И надо‚чтобы действовал он как можно быстрее. Я вчера вечером говорила об этом нашим женщинам, но, кажется, они уже настроились ‚на демонстрацию. Тогда, если этот… как его зовут?

— Спио, Мам.

— Если этот Спио не поторопится, быть беде.

— А мне все–таки интересно, — опять начала тетушка Принцесса, чем может кончиться знакомство моей дочки с этим молодым человеком? Ты ведь сказала, что он молодой?

— Да, молодой.

— А какой он из себя? Красивый? Хорошо одет?

— Одет он хорошо, тетушка Принцесса. Ничего особенного, выглядит он всегда как надо.

— По–моему, этого вполне достаточно. А какой–же он все–таки из себя?

— Я даже не могу припомнить его лица‚ – вмешалась бабушка. — И если бы я вчерашней ночью увидела его вместе с Эдной и даже узнала бы, что он выручил ее из беды, я все равно не обрадовалась бы нашей встрече, хоть и хотела попросить его кое о чем.

— Неужели он так тебе не нравится, мать?

— Бабушка просто придирается, тетушка Принцесса. Это из–за того, что Спио на рынке, при всем народе, назвал ее старухой.

 

6

Спио прекрасно понимал, какой важный шаг предстоит ему сделать. Сидя в кабинете Главного инспектора, он думал о том, что будет в случае неудачи, иначе говоря, если ему не удастся убедить своего начальника, лицо высокопоставленное. О том, что готовится демонстрация, он знал из разговоров с торговками на рынке, куда часто заходил в эти последние три дня. Знал он также, что даже намечено уже число, но по совету Мам решено немного подождать. Бабушка действительно не теряла надежды, что все еще можно будет уладить, не прибегая к крайним мерам.

Инспектор просматривал бумаги, сложенные в толстую папку, и курил огромную гаванскую сигару. Он славился этими своими сигарами, запахом которых пропах весь его кабинет, и любого, входящего сюда, с порога окутывали облака дыма. Спио невольно подумал, до чего же неприятный запах у этих сигар, но, конечно, вслух свое мнение высказать не решился. В душе он был возмущен тем, что такая маленькая и небогатая африканская страна позволяет себе роскошь ввозить с Кубы сигары и тратить на них столь ценную валюту. Хоть бы запах был приятный, так и того нет! Сам он курил только сигареты и предпочитал самые обыкновенные. Выбирал он их с умыслом, чтобы ничем не выделяться, быть на равной ноге со своим народом. Так, он избегал покупать сигареты иностранных марок, которые, судя по слухам, просачиваются обходным путем из регионов расистского режима на рынки тех стран, где правят люди доброй воли. Не стоит называть имена. Но сигары, привезенные из страны, стоящей на пороге свободного мира и проповедующей коммунизм… Спио улыбнулся своим мыслям, которые вдруг от пустячного табачного дыма перескочили в область высокой политики и сверхвеликих держав. Как ведь мы малы! Даже наша политика, господи боже мой, может превратиться в сигарный дым!

В толстой папке инспектор, видимо, не находил ничего, что могло бы привлечь его внимание, и продолжал просматривать страницу за страницей. Наконец он поднял глаза и сказал:

— Я не нахожу вашей фамилии. Как получилось, что этим делом занимаетесь вы? Какое оно имеет к вам отношение?

— Господин Главный инспектор, это чистая случайность, .но, раз мне пришлось заняться этим делом, получилось очень удачно. Как только я узнал, что готовится демонстрация…

— Уж не хотите ли вы сказать, что рыночные торговки собирались провести демонстрацию, не предупредив власти?

— Не совсем так, господин Главный инспектор. Но представьте себе, что они решили оповестить власти только в самую последнюю минуту.

— Тогда, думаю, вряд ли удастся предотвратить демонстрацию.

Он загасил окурок сигары в огромной деревянной пепельнице, вырезанной из корня дерева. Вам, наверное, приходилось видеть такие пепельницы. Берется толстое корневище, в нем выдалбливается углубление — как если бы вы мастерили миску, — и затем ему придается форма, покорно повторяющая причудливо изящные изгибы дерева. Все это покрывается лаком, и пепельница готова.

— Но, — продолжал Главный инспектор, раскуривая новую сигару, — разве рыночные торговки не знают, что закон запрещает устраивать демонстрации без разрешения правительства?

— Порой довольно трудно определить, что рыночные торговки знают и чего не знают. Прежде всего, они отлично знают, что они — полноправные граждане свободной страны и что с их ролью в нашей стране следует считаться. Поэтому–то они иногда поступают так или иначе, не слишком задумываясь над тем, имеют ли граждане свободной страны на то право или нет.

Утопая в клубах сигарного дыма, инспектор поинтересовался:

— Значит, по–вашему, эта Амиофи столь значительная персона, что из–за нее устраивается столь мощная демонстрация?

— Господин Главный инспектор, любая демонстрация рыночных торговок всегда важное событие. Полагаю, вам известно, как они действовали во время последних выборов, после чего они еще больше уверовали в свою силу. Теперь они слишком хорошо поняли значение совместных действий, и надо думать, что будут к ним прибегать всякий раз, когда сочтут это необходимым.

— Если я вас правильно понял, в данный момент, по–вашему, они считают это необходимым?

— Я уверен в этом.

Кто–то постучал в дверь кабинета, но инспектор не ответил, хотя стучали весьма настойчиво. Он снова углубился в изучение дел, и лицо его с каждой минутой принимало все более озабоченное выражение. Это был человек из числа тех высокопоставленных чиновников, для которых имеют вес только решения, исходящие от президента республики или в крайнем случае принятые парламентом. Именно таким для него и было решение главы государства, осудившего одного из членов парламента. А принимать в расчет возможные последствия этой правительственной акции не его дело, зачем ему разбираться, например, почему лишили права торговать женщину, которая каким–то образом связана с осужденным депутатом. И уж совсем был выше его понимания тот факт, что рыночные торговки, которые сами же в свое время помогли этому правительству прийти к власти, теперь недовольны его же деянием.

Что правда, то правда, недостаточно развитое чувство реальности сплошь и рядом приводит политиков к мысли, будто избиратель — это просто машина для голосования, которую можно раз и навсегда настроить на нужный лад. Этим–то и объяснялось, что Главный инспектор никак не мог взять в толк, почему торговки недовольны правительством, которому они отдали свои голоса и тем помогли ему прийти к власти.

Внезапно во все три широко распахнутых огромных окна в кабинет ворвался ветер с моря и разогнал противный сигарный запах. Спио почувствовал себя бодрее и мысленно поблагодарил море со всеми его капризами, которые способны внести столь благодетельные перемены даже в духоту чиновничьего кабинета. От дуновения ветра лопасти двух огромных электрических вентиляторов под потолком медленно завертелись, но вскоре снова остановились. Края аккуратно сложенных на столе и прижатых пресс–папье бумаг лишь чуть пошевелились. Главный инспектор продолжал читать. Спио посмотрел в сторону океана: перед ним расстилалось безбрежное пространство цвета расплавленного олова. С того места, где он сидел, все это показалось ему просто неправдоподобным. На миг он представил себе, как страдали в пустыне от слепящих световых отражений и миражей изнывающие от жажды караваны. Ему еще ни разу не приходилось бывать в пустыне, но из школьных уроков по географии он знал, что миражи в Сахаре то окрыляют людей надеждой, то приводят их в полное отчаянье. Подумать только, все это огромное, протянувшееся до самого горизонта пространство–вода! «Странно все–таки устроен мир! — мысленно рассуждал Спио. — У одних воды хоть отбавляй, а другие умирают от жажды». Прошла еще минута–другая, а он все думал о том же…

Еще раз постучали в дверь. Это вернуло Спио к действительности, и он снова увидел перед собой Главного инспектора. Инспектор, все еще занятый чтением бумаг, опять не ответил на стук. Так уж было поставлено дело: пока он занят, никто не смел войти к нему в кабинет. Была это и своего рода тактика, хорошо известная всем его сотрудникам, и ближайшим, и не ближайшим: никто толком не знал, ушел ли их начальник через потайную дверь к «своему» министру или же уехал в город по своим делам. Существует целый клан высокопоставленных чиновников, разработавших особую систему, как на законном основании, не мучаясь угрызениями совести, наслаждаться полным покоем у себя в кабинете. Иногда именно в том и кроется причина уже вошедшей в поговорку медлительности некоторых официальных учреждений, чьему примеру охотно следуют и нижестоящие инстанции.

Спио вгляделся в Главного инспектора и увидел, что на его лице появилось. выражение крайней озабоченности, как будто он нашел в бумагах некую не совсем еще ясную деталь. Казалось, он вот–вот скажет: «Спио, я подозреваю, что у вас в этом деле есть личный интерес, иначе с какой стати вы с таким рвением ищите благоприятного выхода из создавшегося положения?» А объясняется это просто: люди с самыми благими намерениями, искренние в своих душевных порывах, стремятся к мирным целям, и их–то начинают подозревать в каких–то скрытых махинациях. Вот уж поистине можно подумать, что мирные цели сами по себе не достойны того, чтобы люди стремились к ним во имя их же самих, не привнося никаких посторонних мотивов.

Спио, словно прочитав мысли своего начальника, начал первым:

— Господин Главный инспектор, не подумайте только, что меня интересует дочь Амиофи и именно из–за нее я пришел к вам с этим ходатайством.

Инспектор не ответил, даже глаз не поднял на Спио, а только снова выпустил клуб дыма. Спио покоробило это молчание, он понял, что допустил оплошность. Зря он так поторопился. Бывают случаи, когда торопиться рискованно. Желая хоть как–то выйти из неловкого положения, Спио кашлянул, и в кабинете стало вдруг совсем уж невыносимо душно. Он облокотился на край инспекторского стола, провел по лицу рукой, утирая пот, и закрыл глаза. Когда он снова их открыл, то увидел, что инспектор смотрит на него в упор.

— Вы что–то сказали, Спио?

— Я хотел сказать… хотел сказать, что в судьбе Амиофи я лично не заинтересован. Совсем не из–за нее…

— Разумеется, я понимаю, не из–за нее, а из–за ее дочери.

— Нет, господин Главный инспектор, я сказал совсем другое. Я даже не знаком с ее дочерью.

— Не знакомы?

— Да, не знаком.

— Жаль! А я как раз собирался вас спросить, какая она из себя…

— Говорят, красивая, господин Главный инспектор, но сам я никогда ее не видел.

— Тогда, Спио, почему же вы так стараетесь?

— Просто потому, господин Главный инспектор, что положение, как мне кажется, может принять весьма серьезный оборот, нужно во что бы то ни стало принять срочные меры и помешать рыночным торговкам выйти на демонстрацию.

— И это все?

— Да, все.

— Значит, наверняка вы продумали все возможные варианты, чтобы избежать неприятностей. Не так ли?

— По правде говоря, я только об этом и думал все эти дни, ведь это мой долг, и именно поэтому я позволил себе обратиться к вам. По моему мнению, никто из членов парламента, из нашей ли, из оппозиционной ли партии, не осудит вас за то, что вы сами, по своей собственной воле, разрешите женщине снова торговать на рынке и тем самым восстановите мир и спокойствие в стране.

Главный инспектор внимательно слушал, и Спио почудилось даже, что он склонил его к благоприятному решению вопроса. Наконец, негромко откашлявшись, начальник спросил:

— Так значит, по–вашему, если дочь Амиофи сама придет ходатайствовать за мать, то дело будет улажено и опасность возникновения беспорядка устранится?

— Не совсем так, господин Главный инспектор.

— Надеюсь, мне представится случай увидеть ее здесь? Разбираться в делах людей, которых не знаешь, довольно трудно.

Услышав такой ответ, Спио решил было, что ему уже удалось предотвратить демонстрацию рыночных торговок. Он с облегчением вздохнул, но этот еле заметный вздох не ускользнул от внимания Главного инспектора. Все дело теперь зависело от Рют, дочери Амиофи, от того, сумеет ли она защитить права своей матери. Спио вдруг почувствовал себя героем их города, которому так ловко удалось предотвратить демонстрацию, безусловно чреватую неприятными последствиями. Мысленно он уже представлял себе, как радостно встретит его Мам и как, забыв наконец все, что случилось в тот злополучный день, когда они поскандалили из–за какого–то пластмассового гребня, она со словами: «Если так тебе подсказывает сердце, сын Мой…» — вложит руку Эдны в его руку. И воображение уносило его все дальше, к тем счастливым часам, которые подарит ему красавица Эдна. Мечта всегда опережает время.

В действительности же, когда торговки узнали, что Главный инспектор желает «увидеть» Рют, онп истолковали это по–своему, и реакция их оказалась совсем иной чем рисовалась в мечтах Спио. Сама мысль о «тайной» встрече для улаживания «общественного» вопроса ничуть не обрадовала их, совсем наоборот. «А если бы дело коснулось какой–нибудь другой женщины, у которой еще не родилась дочь и некого было бы послать к нему, что тогда?» — твердили они. Слова эти звучали все громче и громче, так гудит разгневанная, готовая разбушеваться толпа. Весь рынок только и говорил о гнусном поведении Главного инспектора, который вообразил, будто порядочные женщины согласятся принять «любое его предложение только потому, что он, мол, большой начальник. Под «любым его предложением» подразумевалось многое, что трудно выразить словами, но что торговки, будто по молчаливому соглашению, истолковали по–своему и совершенно одинаково. Единственным человеком, кто умирал со страха, боясь, что нарыв прорвется, была, представьте себе, сама Амиофи, та самая, которую и. собирались защищать все остальные.

— Пожалейте вы меня, сестрицы, — молила она. — Ведь я могу зарабатывать себе на жизнь только торговлей. Как бы не получилось так, что из–за вас я окончательно лишусь своего заработка. Уж пожалейте меня, сестрицы!

А мы как раз и боремся за то, чтобы тебя окончательно не лишили заработка, — отвечали ей. — Ты пойми, если твоя дочь согласится на любое предложение Главного инспектора, то тебе, возможно, и разрешат торговать на рынке, а что, если завтра любую из нас постигнет та же участь?

— Надо, — добавила одна из женщин, потрясая в воздухе кулаком, — надо дать им понять, что мы умеем постоять за себя и имеем право заниматься своим ремеслом!

— Наша сила в солидарности! — заявила другая женщина, обращаясь к Амиофи. — Пусть правительство запомнит, что оно нам подарка не делает, разрешая торговать на рынке. В конце концов, у этого правитель, за плечами прошлое куда короче, чем у нашего Союза!

— Какое там прошлое? Правительство!.. Правительство… Не мы ли его создали, это правительство?

Голоса звучали все громче. Так прорывается долго, сдерживаемый гнев. Вокруг прилавка Мам собралась толпа, ибо, как вы уже знаете, именно здесь обычно собирались члены Союза рыночных торговок, когда они намерены были принять то или иное решение Именно здесь, три или четыре года назад, они постановили единодушно голосовать за партию, которая теперь была у власти. Мятежи смело зреют там, где еще вчера царил мир и согласие.

— Власти считают, что наши дочери продаются так же, как наши товары, — вступила в разговор еще одна женщина. — Надо наконец дать им понять, что это не так. Твоя дочь не пойдет к этому человеку, Амиофи. Я тебе говорю, не пойдет, пусть он будет каким угодно начальником, даже выше самого Доктора. А если пойдет, мы выступим и против правительства, и против тебя, а тебя мы больше и знать не захотим. Если же она не пойдет, то мы навсегда останемся с тобой, как сестры родные, и вместе будем бороться до тех пор, пока тебе не вернут твоего законного места на рынке.

— Тихо! — раздался вдруг голос Мам.

Все рыночные торговки — их в Африке считают «отчаянными головами» — сразу же замолчали. Как вы знаете, Мам была старейшим членом их Союза, и если Адима считалась самой богатой среди них, настолько богатой, что про нее и про ее компаньонок говорили, будто они при своих капиталах могут скупить весь городской транспорт, да еще кое–что в придачу, то Мам в их глазах была самим олицетворением мудрости. Она не только знала все тонкости их ремесла, не только обладала первоклассным опытом, но еще именно ей пришла в голову замечательная мысль подготовить себе замену, для чего она и стала приобщать к делу свою внучку, внушив ней, что от школы особой пользы нет. Вы, конечно, помните, Эдна училась плохо, но об этом Мам отнюдь не собиралась рассказывать своим товаркам. Неспособность к учению заставила ее внучку проявить подлинные свои качества, а бабушка заслужила еще большее уважение.

— Деточки мои, уже конец дня, — сказала Мам. — Пора по домам. Говорить много я не хочу. И не хочу испытывать ваше терпение, что, похоже, ни к чему хорошему не приведет.

— Верно. Вот уже четыре для, как…

— Замолчи, замолчи! — зашикали на ту, которая вздумала прервать Мам. — Послушай лучше, что Мам творит.

— Одно из двух, — продолжала Мам, — переговоры или демонстрация.

— Да–да! В том–то и дело!

Женщины выражали свое согласие, кто отрывистыми восклицаниями, кто многозначительным покачиванием головы, кто длинными фразами, а многие даже рукоплесканиями. Мам перевела дыхание и спросила:

— Кто за продолжение переговоров с властями?

Какая–то женщина небольшого роста, в пани, небрежно завязанной под высохшей. грудью, робко подняла руку. Робко! Как будто может быть робким тот, кто отважится на такой шаг. Кто бы еще посмел одним голосом требовать того, что отвергали все прочие? А она все–таки решилась. Но, как видно, никто не придал этому значения. Те, кто говорят, будто рыночные торговки не обладают гражданскими добродетелями, глубоко ошибаются. Посудите сами.

— Один голос! — подытожила Мам и добавила без соблюдения особых формальностей: — Кто за демонстрацию?

Все подняли руки. Да, все, даже та, что голосовала за продолжение переговоров. На это тоже не обратили внимания. Все знали, что бедная женщина туга на ухо и почти не слышала, о чем говорилось. Как бы то ни было, но оказалось, что за демонстрацию проголосовали единогласно.

— Уверена, что вы прекрасно понимаете всю важность принятого только что решения, — сказала Мам. — Итак, будем считать, что завтра утром мы идем к зданию парламента.

— Пойдем! Пойдем! — отвечали хором женщины.

— Завтра земля задрожит под нашими ногами!

— Завтра все узнают, кто мы такие! Все!

Еще долго не умолкал гомон во всех уголках рынка, и лишь наступившая темнота приглушила человеческие голоса.

В тот вечер во всех радиопередачах говорилось о намеченной на завтра демонстрации рыночных торговок. К гражданам города обратился начальник национальной полиции, предостерегая возмутителей спокойствия от нарушений общественного порядка, но усмирить разбушевавшиеся страсти тех, кто решил до конца отстаивать свои права, ему не удалось. Выступил и какой–то профессор социологии из университета, он в свою очередь долго распространялся о массовых народных движениях и об их последствиях для жизни страны. Прочел целую лекцию по радио, употребив множество непонятных слов, так что трудно было рассчитывать, что рыночные торговки поняли хоть что–нибудь. Короче говоря, этот вечер окончательно подвигнул женщин на демонстрацию, хотя цель, которую преследовали радиопередачи, была совершенно иная.

 

7

— Демонстрантам собраться на углу улицы Независимости, — объявила Мам перед тем, как всем участницам собрания разойтись по домам.

На следующий день утром все уже сошлись в установленном месте, на углу улицы Независимости и той, что вела к аэропорту. К демонстрации присоединились несколько мужчин, те, кто тоже работал на рынке и поддерживал требования женщин. Ни для кого не секрет, что и Западной Африке торговки обладают высоким чувством солидарности и умеют объединяться в профессиональные союзы, порой весьма влиятельные, зато мужчины, трудящиеся почти в тех же условии, этими качествами не обладают.

Все женщины были в сборе. Согласно вчерашнему уговору, они вырядились по–праздничному. В лучах утреннего солнца их наряды заиграли как радуга, и днем, при ярком свете, демонстрация превратится в настоящее воскресное шествие. Бледно–голубые, красные, желтые, розовые пани, блузки всех цветов и оттенков, огромные платки из блестящего шелка, повязанные вокруг головы и высоко приподнятые туго заплетенными и по–особому уложенными мелкими косичками, ослепительно сверкающие на солнце искусственные драгоценности, бусы и браслеты из слоновой кости и жемчуга, сандалии без задников, открывающие свободный доступ воздуху и дорожной пыли, «все это придавало демонстрации. щегольски радостный вид, хотя достаточных оснований к этому, по правде говоря, не было. Просто здесь сказалось свойственное африканцам желание в любой час жить полной жизнью, сделать ее постоянным праздником.

Женщины, а их собралось несколько сотен, быстро построились в колонны, и демонстрация медленно двинулась к центру города, фактически‚ заполнив всю проезжую часть дороги.

Не зря эта улица, называвшаяся улицей Независимости, была своего рода символом. Ведь именно она вела вновь прибывшего иностранца из аэропорта к центру города, так что он успевал вволю надышаться воздухом независимости, воцарившимся здесь всего каких–нибудь три года назад. Путь пролегал мимо весьма внушительного здания, построенного совсем недавно целью «дать убежище политическим деятелям, вырвавшимся из тюрем других стран Черной Африки», где еще не была завоевана независимость. Тут же была расположена официальная резиденция Доктора, тогда занимавшего пост премьер–министра, так как страна считалась еще доминионом британской короны и добросовестно — что называется, «верой и правдой» — служила ее Величеству королеве Англии, Шотландии, Уэльса и Северной Ирландии.

Любопытно отметить тот факт, что торговки решил. не останавливаться перед резиденцией Доктора, хотя именно от него–то они и ждали решения вопроса, коль скоро административные власти не смогли сами разобраться в этом деле. Даже полицейские, стоявшие на посту у входа в резиденцию, были. немало удивлены поведением женщин, нарядно одетых, прошедших мимо с веселыми песнями и танцами, как во время ярмарки, и даже не упомянувших имя Доктора, ни с намерением его оскорбить, ни с тем, чтобы вызвать из дома и передать в его руки дело защиты тех, с помощью кого он пришел к власти. Скажем к чести всех этих женщин, что они вовсе не считали себя обязанными курить фимиам премьер–министру, и теперешнее полное их безразличие означало лишь то, что их глубоко возмутила его политика, его угодничество перед верховным британским наместником, представлявшим в стране интересы своей королевы.

Истинная же причина такого поведения объяснялась тем, что торговки хотели встретиться не с одним человеком, пусть даже премьер–министром, а с членами парламента в полном его составе. Итак, колонна, в ряды которой вливались все новые и новые демонстранты, продолжала свой путь, по–прежнему занимая всю проезжую часть улицы, крытой асфальтом с зацементированными по обеим ее сторонам кюветами, и вскоре подошла к величественному зданию гостиницы «Амбассадор». Легковые машины, двигавшиеся навстречу, поворачивали обратно, так как ни один водитель не рискнул прокладывать себе путь через толпу, прекрасно понимая, к чему может привести неуместное упрямство. Вскоре для сопровождения демонстрантов прибыли отряды полицейских и выстроились впереди и позади колонны. Но так как торговки с самого начала решили показать, что настроены они благодушно и демонстрация их вполне миролюбива, то никому и в голову не пришла мысль применять силу. Блюстители порядка смотрели с улыбкой на происходящее, всем своим видом давая понять, что впервые им приходится выполнять такую, скорее всего забавную, миссию. К демонстрантам присоединялись все новые участники, и не столько принимавшие близко к сердцу дело, которое шли защищать женщины, а главным образом потому, что им было по душе шагать в рядах, направлявшихся к зданию парламента.

В конце улицы, там, где она пересекалась с Гайд–стрит, из–за интенсивного дорожного движения пришлось в свое время установить трехцветный светофор, первый на пути от аэропорта. Движение здесь регулировал еще и постовой полицейский в синей форме, в кепи и черных ботинках, каждая смена световых сигналов — красного, желтого и зеленого — сопровождалась жестами этого полицейского, который указывал путь машинам, размахивая огромными ручищами в столь же огромных белых перчатках. По его величественной осанке каждый должен был понять, что без него ни одна машина не будет знать, куда ехать дальше. Привыкший к беспрекословному подчинению водителей, он спокойно взирал на массу людей, приближавшихся к Гайд–стрит, для него это был просто один из видов движения, и он знал, что стоит ему подать знак, как оно тут же остановится. Как раз в эту минуту поток машин устремился вперед, наперерез демонстрантам, и, желая задержать их, постовой быстро и решительно поднял руки. Полицейские, шедшие впереди, замедлили было шаг, но мужчины и женщины, идущие за ними, поняли его по–своему. Они попытались пройти дальше, не обращая внимания на красный свет. Назревала первая стычка с полицией. Постовой едва успел остановить машины, у которых, естественно, было полное право на проезд. Тормоза, которых не пощадили владельцы машин, завизжали, как то бывает, когда перед тяжелогруженным автомобилем неожиданно возникает препятствие. Один шофер вышел из машины и потребовал у постового объяснений. Тоненький, как струйка крови он вел огромный, как дом, фургон. Он доказывал, что могла случиться авария из–за такой резкой остановки, да еще при зеленом свете. Но постовой его не слушай и, не опуская рук, стараясь тем самым задержать движение по Гайд–стрит, в свою очередь обрушился на полицейских, сопровождавших демонстрацию:

— На что вы годны, если даже не можете толпу, сдержать? Сначала пусть транспорт пройдет!

При этих словах полицейские, желая показать, что они тоже не лыком шиты, попытались сдержать напор демонстрантов. Они растянулись цепочкой вдоль колонны, схватились за руки и преградили путь, что было совсем ни к чему, так как на светофоре уже несколько раз зажигался зеленый свет. Смеха достойно, что какому–то светофору, меняющему, когда ему вздумается, цвета, нет никакого дела до всех и всяческих демонстраций и их врагов. Блюстители порядка только и годятся на то, чтобы вызывать негодование у тех, кого они обязаны призывать к спокойствию. Именно этого они добились и на сей раз, впервые с начала демонстрации послышались оскорбительные выкрики. Обстановка накалялась. Но, вовремя сообразив, что нет никакой надобности превращать мирное шествие в разъяренную толпу, к которой пришлось бы применять насилие, полицейские вдруг одобрили в глубине души законное желание демонстрантов во что бы то ни стало продолжить свой путь, какие бы огни ни зажигались: красные ли, зеленые или желтые. Минут через десять начавшееся так неожиданно волнение улеглось, шествие могло снова двинуться дальше, хотя в рядах демонстрантов кое–кто уже заплатил за свою решимость легким ранением. Блюстители порядка обычно порядок навести не могут, а вот пострадать из–за них обязательно кто–нибудь да пострадает.

Слева, в нескольких десятках метрах, показалось здание парламента — конечный пункт демонстрации.

По случаю демонстрации охрана парламента была усилена, причем ей был дан приказ не пропускать ни одного смутьяна, который попытается проникнуть внутрь. И то правда, ведь был не обычный день, когда любой желающий мог посетить дом, где вершилась политика всей страны. И впрямь, многим из тех, кто сейчас представлял собой мятежный элемент, доводилось бывать в этом здании. Доступ в парламент, главным образом в те дни, когда там не проводилось заседаний, был свободен для всех: и для тех, кто шел туда по специальному вызову, и для простых посетителей. Главный дом страны, довольно–таки скромного вида, немного напоминал Белый дом в Вашингтоне, хотя не был резиденцией главы государства, да и внутри помещение, с его облупившимися стенами, не блистало роскошью. Парадный вход (с дверьми–турникетами) посередине главного фасада делил здание на две части: в одной из них находились комнаты для работы и отдыха. членов парламента, а в другой, более просторной, проходили заседания. В холле на стене висела огромная карта Африки, на зеленом ее фоне белыми пятнами выделялись государства, уже получившие независимость, и число их было немалым.

Главное, что привлекало внимание и надолго оставалось в памяти посетителей, это внушительная статуя того, кого было считать «Основателем нации». В разговорах, правда, его называли просто Доктром. Статуя стояла перед зданием парламента лицом к морю. Выполненная с большим вкусом и простотой, она изображала Доктора во весь рост, только примерно в полтора раза выше. Бронзовый Доктор стоял на мраморном пьедестале в простой национальной одежде, как бы застыв на ходу, с протянутой кверху рукой, а другой рукой опирался на палку. Эта палка стала уже легендарной и казалось отличительной чертой Доктора, даже граф Эдинбургский отметил, что премьер–министр никогда с палкой не расстается.

Доктор стоял в позе пастыря, ведущего свое стадо, или Моисея, шагающего по пустыне во главе израильтян. В благородной позе человека, уверенного в себе и в том, что ничто не сможет ему помешать в осуществлении цели, которую он поставил перед собой, перед страной и перед всеми народами Африки.

На пьедестале металлическими буквами были выложены слова, которыми руководствовался в своей борьбе народ страны, первой в Африке вставшей на путь независимости: «Для меня независимость одной лишь страны — ничто, если не станет свободной вся Африка». На другой стороне цоколя можно было прочесть следующее изречение: «Добейтесь прежде всего политической свободы, все остальное послужит вам наградой!» Над смыслом этих слов, звучавших как пародия на Библию, ломали головы многие духовные лица, неспособные понять, что политическая свобода может тоже считаться священной. Наконец, на третьей стороне цоколя: «Мы предпочитаем жить в нищете, но свободными, чем в изобилии, но рабами».

Напротив парламента, на противоположной стороне Гайд–стрит, находилась большая стоянка машин. А дальше простиралось необъятное море, серое или синее, в зависимости от погоды, со своими капризными волнами и уходящими вдаль, к берегам Европы, судами.

К одиннадцати часам утра демонстранты добрались наконец до здания парламента. По дороге к ним присоединилось столько народу, что Гайд–стрит оказалась полностью перекрытой для движения транспорта. Кое–кто из водителей попытался было проехать по пустырю, отведенному для стоянки машин, но кончилось это тем, что и они вынуждены были повернуть обратно. Нет, решительно демонстрация рыночных торговок не шуточная затея, и вот почему Спио, который прекрасно понимал, что это такое, старался сделать все возможное, дабы предотвратить ее, пусть даже руководили им личные мотивы.

Песни и танцы вдруг прекратились. Здесь, перед зданием парламента, всем стало ясно, что никому не удастся проникнуть в помещение и переговорить с депутатами, которые как раз заседали. В этот день у входа была выставлена специальная охрана, готовая грудью защитить парламент от любых поползновений мятежников. Кто–то из демонстрантов догадался поставить на землю пустой, перевернутый вверх дном деревянный ящик, и на импровизированную трибуну, предназначенную для ораторов, одна за другой поднимались женщины и своими звонкими, пронзительными голосами, в отчаянной решимости, призывали не отступать и довести до конца начатое дело. Слушатели криками и жестами выражали свой гнев; во время долгого пути их одежда пропиталась потом, волосы разлохматились, все свидетельствовало о том, что пора оставить позицию доброй воли и перейти к «боевым действиям». И все–таки среди демонстрантов уже чувствовалась какая–то растерянность, прежде всего потому, что никто толком не мог понять, кто здесь руководит, хотя по идее руководить должны были организаторы демонстрации, то есть Мам и Адима. Но как могут все рыночные торговки обладать необходимыми качествами, чтобы успешно провести такое важное мероприятие, как демонстрация на улицах столицы! Тем более что, выступая здесь, у здания парламента, на виду у вооруженных блюстителей порядка, никто из женщин не мог предложить плана дальнейшего развития операции.

Наконец нашлась одна и, решительно выступив вперед, обратилась к остальным с призывом последовать за ней, чтобы попытаться пройти в здание парламента. Трудно описать, какая тут поднялась суматоха, какая началась неразбериха, едва ли можно было понять реакцию большинства: кто–то громко требовал силой устранить охрану, многие же твердили, что против оружии борются только оружием, и советовали умерить пыл.

— Стоило идти в такую даль, к этому парламенту, чтобы вернуться ни с чем! На кого мы теперь похожи?

— На людей разумных, которые имеют право потребовать, чтобы члены парламента, раз они нас не пускают в свой дворец, вышли бы к нам и спокойно, по–хорошему, поговорили.

— По–хорошему! Вы слышите, что она мелет? По–хорошему они уже поговорили с нами, потому–то мы и тащились в такую даль! По–хорошему!

— Я знаю, что говорю: мы пока что имели дело только с одним чиновником, который принял нас за безмозглых простофиль, но это вовсе не значит, что весь парламент будет о нас такого же мнения.

— Как бы не так, разве перед нашим носом не захлопнули двери и не выставили целую свору вооруженных болванов. Нам ничего не остается, как выступить против них!

— Выступить! Ну и сказанула! Может, у тебя и ружье есть? Покажи–ка!

— С ружьем или без ружья, но драться за наше дело надо!

— А если тебя пристрелят, ты тоже скажешь, что это ради нашего дела?

— Если меня убьют, я уже ничего не смогу сказать. А если бы могла, то сказала бы, что нисколько не жалею, что погибла за правое дело. Во всяком случае…

— Посмотри–ка, сестрица, вон они, полицейские, а вот и ружья. Чего же ты ждешь? Иди! Подай нам пример, нечего без толку молоть языком! Иди!

— Не понимаю, почему ты считаешь, что все это касается только меня одной? Мы что, разве не все вместе пришли сюда? Вот ты, почему ты не хочешь выступить против полицейских? Чего ты боишься?

— Их ружей! Я и не скрываю этого.

— А ты воображаешь, мы чего–нибудь добьемся, если все будем бояться, как ты?

— Да неужели ты веришь, что нам, безоружным, удастся что–нибудь сделать?

— А я тебе сейчас покажу, что можно сделать! При желании можно и без оружия пробиться в парламент и поговорить с депутатами. За мной! Кто хочет умереть со мной вместе, вперед! За справедливое дело и умереть не страшно! За мной!

Решимость снова овладела толпой, безрассудная женская решимость.

Эдна сорвала с головы платок и, размахивая им, смело зашагала к входу в парламент. Люди даже не поверили своим глазам, а Мам в отчаянии громко закричала. Но Эдна не обернулась, даже не взглянула в ее сторону, не посмотрела, идут ли за ней остальные или нет. За ней действительно пошли, и женщины и мужчины, те, кто верил в справедливость дела. Все пришло в движение так неожиданно, что вооруженная охрана растерялась, — и не удивительно. Ведь их поставили перед зданием парламента, чтобы преградить демонстрантам вход, но не дали никаких указаний, как действовать в каждом отдельном случае, в частности сейчас, когда целая толпа людей, вслед за молодой отчаянной женщиной, решительно устремилась к зданию, с твердым намерением во что бы то ни стало проникнуть туда и поговорить с депутатами. Однако вооруженная охрана уже но могла ограничиться ролью простых наблюдателей, и им пришлось действовать, как того требовало сложившееся положение. Раздалось несколько выстрелов — стреляли пока в воздух, — чтобы запугать демонстрантов. И хотя выстрелы повторились еще несколько раз, через небольшие интервалы, никто не испугался, наоборот, число желающих встретиться с членами парламента росло с каждой минутой.

— Газы! Пустите газы! — приказал офицер.

Пустили слезоточивые газы, но демонстранты, прикрыв глаза ладонью, шли вперед. Убедившись, что толпу ничем не остановишь, полиция пустила в ход все имеющиеся в ее распоряжении средства, увы, достаточно действенные. Раздались выстрелы, на сей раз уже прямо в демонстрантов, чья дерзкая настойчивость вывела наконец из себя блюстителей порядка. Падали женщины и мужчины, крича от боли или проклиная полицию. Штурм парламента замедлился, но продолжался все с той же решимостью. Вскоре все смешалось в рукопашной схватке демонстрантов с полицейскими… Эдне удалось пробиться к главному входу.

Лицо ее было покрыто потом, волосы всклокочены, из глаз текли слезы. За ней прорвались и другие, обступив Эдну плотным кольцом, и полицейским, которые не так уж заботились о наведении порядка, не удалось схватить зачинщицу. Дым от выстрелов начал постепенно обволакивать толпу, теплый предполуденный воздух наполнился противным запахом горящего не то бензина, не то керосина, а выстрелы звучали все чаще, к демонстрантам теперь уже примкнули прохожие и зеваки, рисковавшие жизнью ради чужого им дела. Эта неожиданная поддержка со стороны посторонних людей, пренебрегших опасностью, придала новое значение демонстрации, стала свидетельством того, каким уважением пользовались рыночные торговки. Вскоре у входа в парламент собралось столько народу, что трудно было различить в этой массе полицейских. Начальник полиции, видя, что его воинство оттеснено назад, потребовал по телефону подкрепления. Немного спустя подкатили четыре грузовика с отрядом вооруженной до зубов полиции. Расправа началась по всем правилам. Вход в парламент по–прежнему надежно охраняла полиция, сдерживая напор толпы; среди демонстрантов раненые падали уже десятками. Среди общего гомона и шума были слышны стоны, плач, проклятья, отрывистые приказания полицейских… Вдруг сквозь гул толпы прорвался звонкий голос:

— Мам‚ Мам, я умираю!

Как подкошенная упала Эдна у нижней ступеньки парадной лестницы, сраженная пулей, попавшей ей в спину, и, пока Мам пробивалась сквозь толпу, ее внучку окружили со всех сторон и демонстранты, и охрана. Через розовую кофту и светло–голубую пань сочилась кровь. Очевидно, рана была серьезной. Когда Мам, вся в слезах, оказалась наконец рядом, она увидела «свою девочку» без сознания, а вокруг толпились демонстранты и полицейские, потерявшие вдруг охоту продолжать борьбу. Рыночные торговки любили Эдну, и ее безудержная храбрость в столь трудную минуту еще усилила их уважение к ней. Вокруг нее хлопотали женщины. Одни считали, что нужно срочно вызвать врача, другие советовали немедленно везти ее в больницу. Правда, всем, кто пострадал в схватке с полицейскими, тоже оказывали помощь, так что Эдна не составляла исключение. Но к ней отнеслись с особой заботой и вниманием, ведь она вела себя как настоящая героиня и, как Жанна д’Арк, повела в бой сотни мужчин и женщин. В больницу Эдну доставили не на «скорой помощи», что уже стояла, наполовину заполненная ранеными, а на такси, куда ее посадили, наскоро перевязав рану, и Адима, «самая богатая дама рынка», вызвалась лично отвезти Эдну вместе с Мам. Она хотела лично убедиться, примут ли Эдну в больницу и будет ли ей немедленно оказана необходимая помощь. Мам плакала не переставая, хотя Адима всячески пыталась ее успокоить. Бабушка то и дело прикладывала руку к груди Эдны, чтобы проверить, бьется ли ее сердце, и каждый раз облегченно вздыхала.

Ехать пришлось через весь город, сначала по главным асфальтированным улицам без тротуаров, потом по узеньким, забитым народом улочкам, по обеим сторонам которых тянулись маленькие, закрытые нынче лавочки, над дверьми которых красовались имена их владельцев: Шарам, Фаталис, Назикопулос, Еркинизис, Проитолидос.

Когда наконец у въезда в больницу сторож после долгих переговоров с женщинами согласился пропустить машину, воспоминание о демонстрации уже почти стерлось в памяти Мам. Она думала только об Эдне, только о том, что скажут врачи, смогут ли они помочь ее внучке, спасти ее от смерти. Минуты ожидания показались ей часами. Конечно, присутствие Адимы было весьма кстати. Мам и сама почувствовала это и нашла в себе силы, хотя была еле жива от волнения, поблагодарить Адиму от всей души.

 

8

Вот сюрприз, так сюрприз! Мам и тетушка Принцесса просто не могли прийти в себя от изумления! А Эдна чуть не потеряла сознание.

Судьба распоряжается нами по–своему, у нее свои точные правила игры. Она готовит подчас сюрпризы, один удивительнее другого: то приятные и радостные, навеки остающиеся в памяти, то горькие, отравляющие душу едкой злобой, то путающие логику событий, то наполняющие жизнь неразрешимыми противоречиями. Подумайте сами: ну кто бы мог предугадать, что–главным врачом в хирургическом отделении, куда поместили Эдну, окажется Бюнефо?

Да, да, Бюнефо! Тот самый Бюнефо, который когда–то учил Эдну читать и писать, а заодно и еще кое–чему. Тот самый Бюнефо!

— Сколько лет прошло с тех пор… — вздохнула Принцесса.

— Говорили, будто он уехал учиться в Европу, но я никогда бы не подумала, что он вернется оттуда врачом.

Мам это даже в голову не приходило.

— Вы обо видели его, значит, это правда он? — спросила Эдна

Ей самой еще пока не удалось увидеть врача, так как первые два дня своего пребывания в больнице она пе очень–то торопилась прийти в сознание. Понятно, что это доставило массу волнений окружающим, и Мам с Принцессой поочередно дежурили около нее и днем и ночью. Сегодня Эдна почувствовала себя лучше, и к чуть успокоившимся бабушке и тетке снова вернулся дар речи.

— Ты спрашиваешь, он ли это? Что ж, по–твоему, мы в привидения верим?

— Конечно же, ведь он сам нас узнал.

— Сам? — удивилась Эдна.

— Подтверди, мать.

— Можешь мне поверить, девочка моя, уж мы–то его не просили нас узнавать…

— Тем более что нам и в голову не могло прийти, что он снова в Аккре…

— Да еще работает главным врачом.

— Странно все–таки, — сказала Эдна, немного помолчав. — Почему же он, раз вернулся, до сих пор не дал о себе знать?

— Этого еще не хватало, — отрезала Мам. — Еще не хватало, чтобы он снова всю нашу жизнь перебаламутил, хватит с нас и тех неприятностей, которые он нам доставил тогда я уж не помню, сколько лет назад. Девочка моя, ты же знаешь…

— Ну ладно, мать, — прервала ее Принцесса. — Ведь Эдна еще больна, она чуть не умерла, можно сказать, вернулась с того света. Теперь не время ворчать по поводу таких пустяков.

— Пустяков? И ты называешь это пустяками, хотя тебе отлично все известно?

— Ну известно, но все уже давно забылось. Да и сам Бюнефо, наверное, не помнит этой истории.

— Не помнит? Тогда зачем ему понадобилось узнавать нас?

— Мать, ну что ты говоришь? Узнать нас, честных людей, — одно, а другое — снова «перебаламутить нашу жизнь», как ты говоришь К тому же он теперь не простой учитель, каким был раньше, а главный врач отделения, доктор. И с чего ты взяла, что он снова снизойдет до нас, мы же с тех пор нисколько не изменились, а он стал большим человеком.

— Что правда, то правда‚ – признала Мам.

— Ты права, тетушка Принцесса, — вздохнула в свою очередь Эдна.

— А ты–то что вздыхаешь?

При этом вопросе бабушки Эдна отвернулась, боясь встретиться с ней глазами. На белой подушке бусы из черного Жемчуга легли цепочкой вокруг ее головы.

Мам не стала больше приставать к внучке с вопросами, а тетушка тем более. Через минуту Принцесса тихо спросила:

— Ну как ты себя чувствуешь, дорогая?

— Неплохо, — ответила Эдна. — Правда, трудно лежать на спине целыми днями, но раз так надо, чтобы не умереть… во всяком случае, не так скоро.

— Эдна, зачем ты себя так настраиваешь, да еще во время, болезни? То и дело заводишь разговоры о смерти…

— Но, тетушка Принцесса, что же поделаешь, если смерть все время рядом и все время подстерегает нас? И вот тоже чуть не умерла.

— Доченька, если бы ты спокойно сидела дома, то ничего бы страшного с тобой не случилось.

— Спокойно сидеть дома? А чего ради? Я просто обязана была идти вместе с нашими.

— Хватит, дети мои, — сказала Мам, — как подумаю о том, что произошло, у меня сердце заходится‚ кровь стынет в жилах.

— Подожди, Мам, объясню–ка я все тетушке Принцессе, раз она не понимает, как оно бывает в жизни.

— Ох, дочка, давно ли ты вышла из пеленок, а уж собираешься мне что–то объяснять!

— Не обижайся, тетушка Принцесса. Я же не собираюсь объяснять тебе то, что ты и сама прекрасно знаешь., мне просто хочется помочь тебе понять, почему так поступают женщины нашего Союза рыночных торговок о котором еще мало что знают.

— Рыночных торговок знают все.

— Да не все понимают, какие важные для нашей страны дела предстоит им еще сделать.

— Знаю, дорогая, что правительственная партия в основном обязана им тем, что пришла к власти. Но это еще не значит, что надо было лезть под пули. А потом, подумай только, те же самые люди, ради которых ты чуть было не погибла, станут тебя же и упрекать: «Зачем она пошла, зачем то, зачем это?..»

— Тетушка Принцесса, раз ты так говоришь, значит ты совсем не знаешь, что такое рыночные торговки. А ты лучше спроси Мам, что они говорили и что поклялись сделать после того, как я попала в больницу.

— Да не волнуйся ты, девочка моя, — вмешалась наконец бабушка. — Доктор сказал, что тебе нужен покой. Сама не пойму, зачем мы тут с тобой болтаем, словно ты уже совсем здоровая? А то, что Принцесса совсем не знает, какие замечательные женщины с нами работают, это, конечно, правда. Никогда не забуду, как они любовно относились к нам в эти три дня. Во всяком случае, все мы поступаем так, как велит нам совесть, и не ждем за это ни от кого ни признательности, ни благодарности.

— А я, мать, твердо знаю только одно: моя дочка лежит в больнице, и она чуть не погибла из–за дела, которое вы и отстоять–то как следует не сумели. И ты хочешь, чтобы я была на стороне ваших торговок…

— Всегда кто–нибудь один умирает за других. Вспомни нашего Иисуса Христа!

— Но не все же, мать, родились такими, как Христос! Он был сыном божьим и знал, что, отдав свою жизнь за людей, снова воскреснет, а если бы наша Эдна умерла за то, чтобы какой–то Амиофи разрешили торговать на рынке, мы бы ее больше не увидели. Разница есть, и очень большая!

— Дочь моя, ведь ты каждое воскресенье ходишь в церковь, как же ты можешь рассуждать, как те безбожники, которые высмеивают религию?

— Очень жаль, мать, если я сказала что–нибудь оскорбительное для нашего господа бога, но я сказала правду. Наши муки не оплачиваются ничем, а когда я представлю себе, что могло случиться с Эдной, мне просто страшно становится.

Мам растерянно промолчала в ответ.

Ее сразили слова дочери‚ которая преспокойно смешала дела божьи с делами нас, смертных, да еще так изобразила смерть Иисуса Христа, словно ему и положено было умереть, как простому мученику. Это еще раз убедило Мам в том, что она никогда по–настоящему не понимала свою собственную дочь. «Хорошие люди обычно не жильцы на этом свете»‚ — подумала она, невольно вспомнив бедняжку мать Эдны, умершую в молодые годы. Мать Эдны была совсем другая: близкая ей и понятная. Принцесса же создала себе особую жизнь, и, по мнению Мам, ничего хорошего из этого не получится. Вот и теперь говорит такие слова о нашем Спасителе!

Не сумев найти ничего подходящего в ответ, Мам только вздохнула. В конце концов, если Принцесса ходит каждое воскресенье в церковь просто для проформы, а не затем, чтобы вымолить себе местечко на небесах, это уж ее личное дело.

Эдна устало прикрыла глаза.

На следующий день, в часы утреннего посещения больных, ее ожидал еще один сюрприз. Кто бы мог подумать, что Джин и Анжела, которые испортили Эдне вечер в «Тип—Тоу», придут ее навестить? А они пришли. Взяли да и пришли. Мам просто не знала, что и подумать, а Эдна, «ее девочка», тем более. И самое удивительное, что они, видимо, искренне волновались за нее. Эдна встретила их не совсем приветливо:

— Вы что, пришли снова посмеяться надо мной, над дурой, которая чуть было не погибла во время демонстрации? Вы разве забыли, что я всего–навсего рыночная торговка и поэтому мой прямой долг рисковать жизнью ради общего дела, дела всех рыночных торговок?

— Да что с тобой, Эдна? — удивилась Анжела. Неужели ты и вправду вообразила, что мы пришли сюда только затем, чтобы посмеяться над тобой?

— Откуда я знаю? Не так уж, по–моему, вы меня любили, чтобы присутствовать при моей кончине…

— Мы пришли не при твоей кончине присутствовать, — добавила Анжела, — а при твоем воскресении. Уверяю тебя, Эдна, мы ужасно обрадовались, когда узнали, что ты спасена и скоро, наверное, выйдешь отсюда.

— …Ах да, ты, конечно, уже знаешь о Бюнефо, — сказала Джин. — Он ведь работает главным врачом этого отделения.

— Мам и тетушка Принцесса мне вчера об этом сказали.

— А ты что же, сама еще не видела его?

— Нет. Кажется, он приходил несколько раз, но всегда в такое время, когда я сплю. Так что вряд ли мне удастся с ним увидеться.

— Он. конечно же, не нарочно так делает.

— Откуда ты–то знаешь?

— Я уверена, ему бы очень хотелось, чтобы ты с ним заговорила.

— Какую ты ерунду мелешь, Джин. Почему это ты так уверена?

— Сама не знаю, но я почему–то чувствую, что он к тебе не совсем равнодушен…

— Во всяком случае, хочет поскорее поставить тебя на ноги и помочь тебе выздороветь, — добавила Анжела.

— Вот как? Теперь понимаю, — сказала Эдна. — Я и сама не раз так думала: он просто выполняет свой долг врача. Иначе почему же он с тех пор, как вернулся, ни разу не постарался встретиться со мной?

— А ты даже не знала, что он вернулся?

— Нет.

— Ты не сердись на меня, Эдна, но я должна тебе сказать, что ты, честное слово, не умеешь пользоваться своей красотой. Сколько раз я тебе повторяла: не надо тебе ходить в такие дансинги, как «Тип—Тоу», где не встретишь ни одного интересного человека. Тебе к лицу бывать в таких местах, как гостиница «Амбассадор». Ведь ты для нас настоящая звезда.

— Ну вот‚ – проговорила Эдна. — Я так и думала: вы пришли посмеяться надо мной, и не ошиблась.

— Да нет, я тебе говорю совершенно серьезно, — так искренне сказала Анжела, что Эдна сразу это почувствовала. — По–моему, при твоей красоте тебе уже давно пора найти человека, достойного тебя. Но об этом мы поговорим потом, когда ты выйдешь отсюда. А сейчас повторяю, ты сама виновата, что Бюнефо не попытался с тобой встретиться после своего возвращения.

— А Бюнефо не сказал тебе, что у него нет других забот, как тратить время на поиски какой–то несчастной рыночной торговки, к тому же неграмотной, хотя, по вашим словам, и красивой?

— Перестань, Эдна. 3ачем ты повторяешь те оскорбления, которые вырвались у нас тогда вечером от зависти, просто со зла. Что ты не больно–то грамотна, я знаю. Но ты достаточно грамотна, чтобы стать женой любого интересного человека.

— К тому же я богатая, скопила себе богатство на рынке…

— Замолчи! Тебе разве об этом говорят? Мы просто хотим всерьез подумать о твоем будущем.

— О моем будущем?

— Да.

— А вашим будущим кто всерьез займется?

Этот вопрос сразу охладил пыл посетительниц. Джин почесала в затылке, но это была лишь, так сказать, военная хитрость: как вам известно, Джин всегда ходила в парике и поэтому почесать в затылке при всем желании не могла, даже если бы у нее он действительно зачесался. Она переглянулась с Анжелой, и обе вдруг поняли, что, увлекшись поисками счастья для подруги, сами еще не нашли своего. Теперь настала очередь Эдны приободрить их:

— Какими же мы были идиотками в тот вечер, когда сцепились, — начала она. — По правде говоря, я ничего не слышала, что потом рассказывали о нашей драке в «Тип—Тоу», я ведь туда с тех пор не ходила.

— И ты ничего не потеряла, — сказала Джин. — Мы однажды попробовали зайти туда вечером, но хозяин нас чуть не убил. Он бежал за нами до самой стоянки такси, так что можешь себе представить, как он на нас обозлился.

— Но пожаловаться на нас не рискнул, — добавила Анжела, — потому что в знаменитый вечер нашей ссоры мы были со Спио. Ты же знаешь, что Спио человек видный: он чиновник в министерстве торговли. А представляешь, что это значит для хозяина ночного бара?

— А… что стало со Спио?

— Не знаю, — ответила Анжела, — я его больше не видела.

— И я тоже, — заметила Джин. — А он к тебе не заходил?

— Нет, я его ни разу не видела, но, думаю, потому, что он боится Мам. Он ведь знает, что Мам действительно не очень–то к нему расположена.

Эдна собралась с духом и рассказала Джин и Анжеле всю историю со Спио, что весьма рассмешило ее собеседниц. Им действительно показалось очень забавным, что в тот вечер, когда они представляли друг другу Эдну и Спио, те уже были знакомы. Тут все три девушки весело рассмеялись, а это подтвердило, что между ними установились дружеские отношения.

— Насколько я могла заметить в тот вечер‚ – обратилась Эдна к Анжеле, — ты была неравнодушна к Спио. Как же получилось, что ты даже не поинтересовалась, что с ним стало после всех этих событий?

— Ой, Эдна, дорогая, ты иногда задаешь такие вот росы… Могу тебе сказать, что в тот вечер я пришла со Спио на танцы просто как с другом, и ничего больше.

— Только как с другом?

— Конечно. А почему бы и нет?

— Мне важно знать, действительно ли это так.

— Не хочешь ли ты сказать, Эдна, что Спио и правда тебя интересует?

— Я этого не сказала, Анжела. И не старайся, пожалуйста, отгадывать мои мысли.

— Вы обе меня просто смешите, — вмешалась Джин. — Слушая вас, можно подумать, что Спио вам обеим неприятен: для Анжелы он всего–навсего друг, а Эдна вроде бы никогда и не заикалась о том, что он ее интересует. Почему же вы в таком случае не спросите, что я думаю об этом?

— Ну говори, говори.

— Мне кажется, что наша подруга Эдна сама прекрасно знает о том, что Спио в нее до смерти влюблен.

— Господи, надо же придумать такое! — воскликнула Эдна, совсем забыв о своей повязке, и тут же добавила: — Какие глупости ты мелешь, Джин. У меня даже рана разболелась от твоих слов.

— Извини меня. Я вовсе не хотела сделать тебе больно. Но ведь ты же отлично знаешь, что это правда.

— Почему ты так думаешь?

— Да потому, что Спио сам мне об этом сказал. И еще он сказал, что ты тоже это знаешь, он тебе уже об этом говорил.

— Что он говорил?

— А то, что он любит тебя.

— Он рехнулся!

— Да, рехнулся от любви. Из–за своей безумной любви он чуть было и не попал в весьма неприятное положение. Ты же знаешь, что он сделал ради тебя?

— Ради меня?

— Да. Вернее, для того, чтобы ты им заинтересовалась.

— Но он меня нисколько не интересует.

— Неважно. Важно то, что он сделал. Решил действовать через голову своего прямого начальства.

— Ну и что?

— И добился от самого министра разрешения Амиофи торговать на рынке. А Главного инспектора даже не поставил в известность.

— Что ты говоришь!

— То, что слышишь.

Эта новость так ошеломила Эдну, что она чуть было не вскочила с постели, но рана тут–же напомнила ей, почему она находится в больнице. Некоторое время она от удивления не могла даже ответить на вопрос Анжелы: «Ты что, ничего об этом не знала?» Да, не знала. Но ведь известие было столь важным, что о нем Мам непременно сообщила бы Эдне, как только та пришла в себя и открыла глаза. Почему же Мам скрыла от нее такую новость? А если не скрыла, то как же так вышло, что сама Мам ничего не знает? Должно быть, что–нибудь случилось, но тут все перепуталось в голове у Эдны. Она попыталась было собраться с мыслями и понять наконец, в чем же тут дело.

— Джин, а ты не знаешь, когда Спио это сделал?

Задав такой вопрос, Эдна надеялась получить ответ, из которого бы явствовало, что, возможно, все это — ложные слухи, так как в африканских городах любое важное событие дня обрастало самыми невероятными подробностями.

— Когда? — переспросила Джин. — Как когда? Да в тот же день, в день демонстрации. Ты в котором часу попала в больницу?

— Не знаю. Ведь не я же сама пришла сюда, а меня привезли. И в котором часу, не знаю.

— Я могу уточнить, заявила Анжела (она тоже была в курсе дела). — В день демонстрации, уже после обеда, и на рынке, и в городе все было спокойно.

— Верно, верно, — подтвердила Джин. — Думаю, к часу или к двум женщины уже своего добились.

— Чего?

— А того, что Амиофи вернули отобранное у нее разрешение торговать на рынке.

— Вернули?

— Не вернули, конечно, а выписали новое, я же тебе уже говорила, благодаря Спио; не посоветовавшись с Главным инспектором, он пошел к самому министру и добился, что тот подписал нужную бумагу. Вот почему я и сказала тебе, что бедный Спио попал в весьма затруднительное положение, ведь на государственной службе высшие начальники не так легко прощают подобные вещи.

— Вообще не прощают, — уточнила Анжела.

Эдна задумалась.

Если Спио вмешался в ход событий после того, как ее ранили, то ясно, что этот важный документ не мог попасть в руки Мам, значит, не через ее посредство были восстановлены мир и порядок в рядах демонстрантов. И все же, если Мам словом ни о чем об этом не обмолвилась, выходит, сомнения Эдны не напрасны: здесь крылись какие–то особые причины, о которых бабушка не желала говорить. Предположим, ей самой никто не сообщил о том, как проходила демонстрация, которую она так тщательно подготовила и возглавила и во время которой чуть было не лишилась «своей девочки», тогда все было ясно: бабушка просто была огорчена и не хотела, чтобы тетушка Принцесса видела ее разочарование. Вы же слышали, что говорила тетушка Принцесса о человеческой неблагодарности, когда осуждала поступок «своей дочки» и участие матери в деле, которое, по ее мнению, касалось одной лишь Амиофи. А Эдна из–за этой самой Амиофи попала в больницу.

— Эдна, бедняжка, — сказала Анжела. — Я вижу, что у тебя глаза слипаются. Это мы виноваты, что утомили тебя своей болтовней…

— И еще заставили тебя много говорить, — добавила Джин. — С нашей стороны это просто некрасиво. Идем, Анжела. Пусть она отдохнет. Не надо ее будить, уйдем потихонечку!

После их ухода Эдна долго спала. И это пошло ей на пользу. Когда вечером пришла бабушка, опередив тетушку Принцессу, внучке не понадобилось ни о чем ее спрашивать. Мам сама завела речь о деле Амиофи.

— Ты знаешь, наконец–то все уладилось‚сказала бабушка.

Эдна надула губы, но не удержалась от упрека:

— Могла бы мне сказать об этом раньше, ведь ты же знала, что я все время думаю об одном: чем все кончилось после того, как меня увезли?

— Зря ты, моя девочка, меня упрекаешь. Я поехала в больницу вместе с тобой, а вышла отсюда только сегодня утром. Я даже спала рядом с тобой, на той вот кровати. Хорошо еще, что других больных в палате не оказалось, но я бы не сказала, что спала здесь с такими же удобствами, как дома. Откуда же, по–твоему, я могла знать, что там дальше случилось?

— Значит, тебе никто до сегодняшнего дня не сообщил, что Амиофи получила разрешение на торговлю?

— Э… Э… кое–что я, конечно, слышала… довольно удивительные вещи. Но я не…

— Выходит, наши дорогие «подружки» с рынка поступили не очень–то благородно по отношению к нам. Мы вместе подготовили демонстрацию, ты ее возглавила, я чуть было не погибла, а когда все кончилось, не нашлось никого, кто бы сообщил тебе о том, что мы выиграли бой. Ах, как подумаю теперь, что сама ходила к Спио и просила его выполнить нашу просьбу…

— Откуда ты–то все знаешь, Эдна? — удивилась бабушка.

— Джин и Анжела приходили днем меня навестить. Они мне все и рассказали.

— Джин и Анжела? Эти две девицы, с которыми ты подралась тогда? Они самые?

— Да, Мам, они самые. И я удивилась не меньше тебя, когда их увидела. Я подумала было, что они ошиблись палатой, потом решила, что они пришли посмеяться надо мной. А оказалось все не так: именно меня они и решили навестить. Мы очень славно поговорили. Во всяком случае, от них–то я все и узнала. А вот то, что к тебе никто не пришел и ни о чем не рассказал, это просто уму непостижимо. Оставить меня одну, не убедившись, что все обошлось благополучно, и заглянуть на рынок ты, конечно, не могла, но из них кто–нибудь наверняка мог бы зайти сюда, уж если не для того, чтобы справиться о моем здоровье, то хотя бы сказать, что мы не зря старались. Просто, я считаю…

— Прошу тебя, девочка моя, не говори так. Я тебе сейчас все объясню. Я знала, что дело Амиофи закончилось удачно, если только можно так сказать…

— Почему — если можно так сказать.

— Да я о себе говорю, ведь для меня все кончилось тем, что я попала вместе с тобой в больницу. А если всевышний призвал бы тебя к себе, то я бы вообще осталась на рынке одна–одинешенька со своим горем и с разрешением на торговлю для моей подруги Амиофи.

— Понимаю. Но что ты еще хотела сказать?

— А то, что вопрос улажен. Об этом я знала с самого начала. Но рассказывать тебе, как все это произошло, я побоялась и даже сейчас не уверена, стоит ли мне говорить.

— Мам, я хочу знать все!

— Разве Джин и Анжела не сказали тебе, что твой друг Спио чуть было места не лишился из–за всей этой истории?

— Сказали. Я даже знаю, что Спио, рискуя ради нас, пошел к самому министру и добился его подписи на разрешении для Амиофи.

— Потому что он знает министра лично…

— И он действовал через голову своего начальника.

— Вот именно. А такие вещи не очень–то по душе начальству.

— Совсем не по душе, как сказала Анжела.

— Вот видишь!

— Ну и чем же все кончилось?

— Кажется, конца еще не видно, но, по–моему, Спио сейчас находится в весьма затруднительном положении

— Почему? Не понимаю. Ведь он же знает министра.

— Лично знает — что правда, то правда. Правда и то, что защищал он общие интересы, желая спокойствия жителям города…

— И даже всей стране.

— Правильно, но только закон, он закон и есть. Если Каждый чиновник начнет соваться к самому министру только потому, что с ним лично знаком, и требовать, чтобы тот ему бумаги подписывал, пусть даже важные, и чему это приведет, а?

— Так ведь в данном случае этого требовало общее дело, Мам.

— Конечно. Но ты не знаешь, до чего там у них в административном аппарате все сложно. Нам, торговкам, со всем этим сталкиваться не приходится. Куда хотим, туда и идем. А чиновники по–другому живут: прежде чем войти в одну дверь, пройди сначала через несколько других.

— Значит, положение Спио настолько серьезно? Бедняжка! Теперь он должен расплачиваться за то, что хотел помочь нам!

— Послушай, девочка моя, надеюсь, все обойдется, а пока ходят слухи, будто бы Главный инспектор не требовал увольнения Спио, а иначе, говорит, сам откажется от должности и выйдет из партии. Теперь ты понимаешь, почему я не хотела тебе ничего об этом рассказывать, иногда ты еще совсем слабая была, находилась между жизнью и смертью.

Эдна от души поблагодарила бабушку.

— Спасибо тебе, Мам, — сказала она. — Но признайся мне честно: ты боишься, что придется устраивать новую демонстрацию, чтобы выручить теперь из беды Спио?

— Куда ты так торопишься, девочка моя! Не успела выбраться из могилы, а уже говоришь о новой демонстрации. Во второй раз, я не уверена, что ты оттуда выкарабкаешься…

— Так что же, ты считаешь, что мы можем оставить в беде человека, который из–за нас пострадал, и не попытаемся его выручить?

— Пока тебе нужно хорошенько отдохнуть, Эдна. Потом у нас еще будет время поговорить об этом. Запомни, у них, в высших сферах, так дела делаются, что нам, грешным, и не понять.

Вошел санитар.

— Ну как себя чувствует наша прекрасная барышня?

— Спасибо, мне гораздо лучше, — ответила Эдна. — Сегодня вечером у меня даже голова не болела, как вчера. А вот ваши огромные таблетки я с трудом глотаю…

— И все–таки я вам оставлю две таблетки на случай, если вдруг ночью у вас опять разболится голова.

— Спасибо. А завтра я увижу врача?

— Какого врача? — спросил санитар.

Эдна удивилась. Ведь ей же сказали, что в этом отделении работает Бюнефо.

— Какого врача? — попытался выяснить санитар. — В этом отделении, как вы, должно быть, знаете, работает несколько врачей.

— И… и можно попросить любого зайти ко мне?

— Любого? Вы что же, считаете, что их можно запросто выбирать, как товары на рынке?

— Нет, я так не думаю. Я хотела сказать. Я… я…

— Пожалуйста, не обижайтесь на мою внучку. Ведь она только кажется взрослой, а на самом деле еще совсем ребенок. Просто ей хотелось узнать, можно ли ей видеть доктора Бюнефо, — объяснила бабушка.

— Главного врача? А труднее задачи вы не могли придумать? Вы даже представить себе не можете, как он занят.

— Но меня–то он знает‚ – возразила Эдна.

— Тогда беру свои слова обратно. Значит, попросить его к вам зайти?

— Нет, нет! Ни в коем случае! — ответила Эдна. Не говорите ему ничего.

— Не надо, — подтвердила Мам. — Если он узнает, что мы его просим, он, конечно, зайдет.

— Но ведь вы этого как раз и хотите, как я понимаю?

— Нет, — сказала Эдна. — Пусть заходит, если ему понадобится по работе, но говорить ему, что я хотела его видеть, не стоит.

— Ну ладно. Посмотрим, какая у ‚вас температура сегодня… Нормальная. Значит, все в порядке. До свидания.

Санитар направился к двери и уже в дверях произнес:

— Извините, мадам.

Эти слова относились к тетушке Принцессе, которая как раз входила в палату.

 

9

— Скажи ему, что я ужасно на него сердита. Скажи, ужасно, потому что он в своем письме ничего не сказал о баране. Мусса сделал нам такой подарок, сам привел барана, а мы до сих пор его не съели, потому что не знаем, что он думает.

— Кто? Мусса или баран?

— Да нет! Он, Габра! Пусть он нам скажет, можем ли мы зарезать барана или нет. Скажи ему, что дети голодные, но я поклялась не резать барана без его разрешения.

— Без чьего разрешения? Барана?

— Да нет же! Его, Габры! Скажи ему, что он должен дать мне ответ. Ты пишешь все, что я тебе говорю?

— Да, Мамми, пишу все, но ты слишком уж торопишься. Ведь моя машинка за тобой не поспевает.

— Смотри только не ошибись. Пиши хорошенько и все правильно. Скажи ему, что я ужасно сердита, потому что он ничего не говорит про барана. Ведь он же знает, что дети голодные.

— По–моему, об этом уже было сказано, и я уже написал.

— А разве плохо повторить еще раз? Мой муж, ты же знаешь, глуховат, и ему надо повторять несколько раз одно и то же, чтобы он что–нибудь понял. Ты же сам видишь, я уже третий раз говорю ему в своих письмах о баране, а баран до сих пор преспокойно живет у нас. Да еще выщипал всю траву вокруг нашего дома. Теперь к соседскому подбирается. К счастью, у соседей своего барана нету. Но ведь им же завидно: во–первых, у них вообще барана нет, во–вторых, наш баран щиплет их траву, и наконец, они не знают, перепадет ли им кусок мяса, когда мы зарежем барана.

— Я не сомневаюсь, что вы с ними поделитесь. Вы же такая добрая! А из–за травы им нечего беспокоиться, они еще должны вас благодарить: вокруг ихнего жилья небось чисто стало из–за вашего барана. А потом, если у них нет своего барана, то с какой стати они будут вам завидовать? Стоит им попросить своих родственников или просто кого–нибудь из деревни, и баран у них будет.

— Но они не едят баранины.

— Почему?

— По–моему, им запрещает их религия. Хозяин сам однажды сказал мне: «Хоть мы не едим баранины, но я все равно вашему барану все ноги переломаю».

— Ты хочешь, чтобы я и об этом написал твоему мужу?

— Да. Скажи ему, что сосед грозился прикончить нашего барана. И скажи ему еще, что сам Мусса, если узнает об этом, будет очень недоволен.. Пусть он поскорее даст ответ, что же нам делать.

— Кто? Мусса?

— Да нет! Габра! Скажи ему, пусть он разрешит нам зарезать барана. И скажет, как его поделить: кому отдать голову? Для кого оставить грудинку? Кто должен взять шкуру? И слитую кровь куда деть? Скажи ему еще, что вернулся его дядя Ясса, пусть он ему напишет. Скажи, что дети, благодарение аллаху, чувствуют себя хорошо. И я тоже чувствую себя хорошо, благодарение аллаху. Все.

На небольшом пятачке, под манговыми деревьями, между дворцом Правосудия и крупным торговым центром, где расположены магазины Левентиса, сидели писари, которых наш век наградил пишущими машинками. Было их человек шесть или семь, и каждый выбрал себе в тени такое местечко, что солнце не могло до него добраться ни утром, ни в полдень, ни вечером. Плохими днями были только те, когда шел дождь. А в остальное время они преспокойно работали на свежем воздухе. Целыми днями на маленьких портативных машинках они отстукивали за плату всевозможные послания от лиц, не знавших грамоты. Печатающие на машинке — а печатали только мужчины — считались людьми весьма образованными. Посудите сами, ведь такие же, как они, работают в государственных и частных конторах. Но работа, которая в учреждениях проходила обычно под строгим наблюдением начальника, у писарей приобретала характер свободной профессии. Просто блестящая идея — и кто только до нее додумался — печатать на машинке и все время сидеть на свежем воздухе!

Вот взгляните сами!

На маленьком столике стоит пишущая машинка, перед ней сидит мужчина, и первая его забота сохранить важный вид, для чего он аккуратно без улыбки на черном лице оседлывает свой широкий нос очками, нацепляет шляпу, тоже часть туалета, необходимую для такого рода деятельности, хотя при столь удобном местоположении, в тени манговых деревьев, этого ничуть не требуется.

Рядом с машинкой лежит пачка бумаги, чем–нибудь прикрытая на случай дождя. Копирка здесь не нужна, так как никто не требует копии своего письма.

Клиент садится напротив этого так называемого уличного писаря в кресло, но кресло без подлокотников, призывающее клиента забыть на время все другие заботы. И работа начинается.

— Кому будешь писать?

— Своему жениху.

— Как его зовут?

— Спио.

— Где он находится?

— На севере, в Тамале.

— Что он там делает?

— Не знаю.

— Зато мне это знать надо, иначе твое письмо не дойдет.

— Но я же тебе говорю, не знаю, что он там делает. |По–моему, работает в каком–то учреждении, но в каком точно, не знаю. Погоди–ка, у меня есть его письмо. Может быть, там и адрес написан?

Эдна судорожно порылась в сумочке и вытащила оттуда конверт. Первый раз она собралась написать письмо, чтобы послать его Спио, которого после дела Амиофи перевели работать на север страны. Никогда еще не приходилось ей писать письма, и поэтому она ужасно волновалась. Ладно, с помощью уличного писаря удастся скрыть свою неграмотность. Но сможет ли она сама высказать все то, что так хотелось вложить в письмо? Вот вам и первое препятствие — адрес Спио. По писарь действительно обнаружил адрес на конверте, который протянула ему Эдна. Эдна с облегчением вздохнула. Первое испытание позади! Писарь уже печатал адрес Спио, ударяя по клавишам машинки двумя, не слишком–то послушными, пальцами. Надо сказать, что на первую премию в конкурсе на скорость печатания на машинке «уличные писари» никогда и не претендовали. А отсюда и та медлительность, с какой писались письма под манговыми деревьями тропической Африки этими писарями, взявшими на себя труд излагать на белой бумаге мысли чернокожих клиентов. Если бы еще эта медлительность искупалась точностью передачи мыслей диктующего! Но куда там! Вечные и, увы, непоправимые искажения смысла в корреспонденции честного люда сеяли между ними раздоры, порождая настоящие заговоры и тем самым подрывая доверие к самой профессии уличного писаря, однако весьма полезной в те времена, когда половина населения страны была еще неграмотной.

Закончив печатать наверху страницы, слева, адрес Спио, писарь поднял голову, поправил очки и обратился к Эдне:

— А твой жених, должно быть, важная персона, а? Что ты хочешь ему написать?

— Скажи ему, что у меня все хорошо. Скажи, что я желаю ему здоровья. Пусть он не беспокоится. Скажи, что Мам перестала, как он говорит, его ненавидеть и сейчас часто о нем думает. Она даже как–то раз сказала: «Если бы я только знала, что он готов был пожертвовать ради тебя жизнью…»

— Ради кого? — переспросил писарь.

— Ради меня, конечно.

— Тогда я так и напишу? «Если бы я знала, что Спио будет жертвовать жизнью ради меня…»

— Да нет же! Ради меня, меня!

— Ну да, да, ради тебя, тебя, не ори зря… Если бы я знала, что Спио будет жертвовать ради тебя жизнью…

— Я же сказала: «Готов был пожертвовать ради тебя жизнью».

— Я же сказала: «Готов был пожертвовать ради тебя жизнью». Ты хочешь, чтобы я так и написал?

— Да, пиши так… Пиши как хочешь. Спио поймет. Он–то умный. Не то что ты.

— Да и ты тоже умная, барышня.

— Какая же я умная, если не могу сама написать письмо? Даже ты не можешь меня понять.

— В том, что я тебя не понимаю, это уж не твоя вина, барышня. Должно быть, тебе надо сказать что–то очень мудреное. Твое письмо писать трудно, понимаешь? Не так уж часто мне приходится писать таким людям, которые работают в государственных учреждениях, понимаешь? А служащие в учреждениях не любят, когда им пишут неизвестно что, понимаешь? Поэтому давай будем внимательнее. Так на чем же мы остановились?.. Ага… Мам как–то раз сказала: «Спио пожертвует ради тебя даже жизнью».

— Нет! Вот видишь, ты опять не понял. Мам как–то раз сказала: «Если бы я только знала, что Спио готов был пожертвовать ради тебя жизнью…»

— Да, да, я так и написал.

— Почему же ты прочитал совсем другое?

— А ты не обращай внимания. Это мои очки виноваты. Все из–за них!

Диктовка кое–как продолжалась, только теперь Эдна с большей легкостью переносила и взаимное недопонимание, .и туманные фразы, искажающие смысл письма. Целый час длилась эта борьба за ясность изложения, и когда письмо оказалось законченным, Эдна поднялась, заплатила за работу, взяла конверт с письмом к Спио и отправилась на почту, находившуюся примерно в метрах четырехстах.

Вся эта процедура была для Эдны весьма трудным делом, и, если бы не ее большая любовь к Спио и та огромная признательность за то, что он сделал, никогда она не решилась бы пройти через такое тяжкое испытание. С этими мыслями она дошла до почты, купила марку и отправила письмо. Когда она выходила оттуда, то увидела Джин, катившую на велосипеде.

— Привет, Эдна! Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, Джин, очень хорошо!

— Ты что, получила перевод, да?

— От тебя ничего не скроешь, Джин, насчет перевода ты угадала. Только я не собираюсь им воспользоваться.

— Вот это уже совсем плохо, значит, не удастся обмыть такое дело.

Джин сошла с велосипеда и, подойдя к Эдне, сказала:

— Ну вот, теперь я вижу, жизнь у тебя действительно идет прекрасно.

— Лучше не бывает, Джин. От моей несчастной раны уже ничего не осталось.

— Она ведь у тебя давно зажила. Раны быстро затягиваются, только рубцы остаются. Счастье еще, что тебя задело в таком месте, где ничего не видно.

— А представляешь, если бы пуля попала мне в лицо?

— И насквозь продырявила бы обе щеки? Ох, не говори об этом, Эдна, я лично предпочла бы умереть, чем увидеть такое.

— Зато ты бы больше надо мной не смеялась.

— Не болтай глупости. Как себя чувствует Спио?

— Откуда я могу знать, раз он теперь далеко!

— Он тебе не пишет?

— Пишет, но…

— Представляешь, что я узнала?

— Что?

— Говорят, ты вскружила голову врачу.

— Какому еще врачу?

— Брось притворяться, Эдна, будто ты не понимаешь, о ком я говорю. О Бюнефо, конечно, и ты это прекрасно знаешь!

— Я кружу ему голову?

— Да еще как, Эдна! Но меня это нисколько не удивляет, если бы не одно обстоятельство, о котором я хочу тебе напомнить.

— Какое обстоятельство?

— Ты не забыла нашу драку?

— Ну и что?

— Так вот, о ней следовало бы вспоминать каждый день.»

— Почему?

— А потому, что, если ты хочешь знать, твоя так называемая лучшая подруга Анжела имеет виды на Бюнефо.

— Вот это новость! Ну а при чем здесь я?

— Да ни при чем, только я хочу тебе дать дружеский совет. А там поступай как знаешь.

Рядом с молодыми женщинами проехала машина, оставив после себя густой столб пыли. Эдна и Джин невольно зажали нос и быстро сошли с дороги. С губ Эдны сорвалось достаточно выразительное словцо, из чего можно было предположить, что она «из–за этой старой дохлятины» чуть не свалилась в кювет. Затем разговор возобновился.

— Спасибо за совет, Джин. Только, видишь, мне теперь ни к чему твои советы.

— Как так?

— А так. Во–первых, если Анжела имеет виды на врача, то это нисколько не значит, что все такие же, как Анжела. Во–вторых, ты, конечно, знаешь, что Спио — мой жених. В-третьих, должна тебе заметить, если бы я даже и вздумала кружить голову Бюнефо, то это нисколько не помешало бы моей подруге Анжеле им восторгаться. Ей–богу, не могу взять в толк, почему вы вечно выбираете тех мужчин, которые, по–вашему, льнут ко мне или же я льну к ним?

— Ты уж прямо скажи, что мы только о том и думаем, как бы отбить у тебя твоих поклонников. Уж не забыла ли ты, что без нашей подруги Анжелы ты бы и не познакомилась никогда со своим Спио?

— Короткая же у тебя память, Джин. Ты прекрасно знаешь, что со Спио я познакомилась еще до того, как Анжела мне его представила. И знаешь также, что и тот вечер, когда он был, как ты говоришь, мне представлен, я раз десять отказывалась с ним танцевать, коли он пришел с Анжелой. Объясни, зачем она сама так упорно пыталась меня толкнуть прямо в его объятия?

— Потому что она добрая. Значит, теперь ты должна вести себя так, чтобы Анжела была спокойна насчет доктора Бюнефо.

— Да пусть она его себе забирает и катится ко всем чертям! Никто и не собирается ей мешать.

— Никто? Даже ты, Эдна?

— Даже я.

— И даже если Бюнефо сам захочет с тобой встретиться?

— Даже если сам захочет. И, в конце концов, какое вам–то дело, если старый знакомый хочет со мной встретиться после стольких лет разлуки, почему, по–вашему, выходит так, словно я отнимаю у Анжелы ее любимого?

— Вот видишь, Эдна, видишь, только что ты притворялась, будто бы никогда не встречалась с этим человеком. А теперь…

— Джин, ты мне надоела. И без того дикая жара, а ты меня изводить, как надоедливая муха. Что тебе от меня надо?

— Подруга, не сердись, я только хочу дать тебе совет…

— Ну хорошо, я твой совет уже слышала. Что ты еще хочешь мне сказать?

— Слушай, Эдна, не строй из себя знатную даму, которой надоело разговаривать со своей служанкой. Я ведь могу и рассердиться, а тогда…

— Знаю, знаю. От тебя всего можно ждать. Я даже не удивлюсь‚ если ты вздумаешь устроить какую–нибудь сцену прямо на улице… Только имей в виду, если ты опять полезешь драться, то здесь это плохо кончится. Ломать тут нечего, мебели нет, а вот платье твое может пострадать.

— Прекрасно. Я все поняла. Давай лучше останемся друзьями, как ты считаешь?

— Как угодно, но я прошу, не встречайся ты больше со мной, если у тебя на уме только одно: приставать ко мне со всякими глупостями, тем более что я ничем не заслужила такого обращения.

— Выходит, я теперь должна Анжелу считать мерзкой лгуньей, раз она приходила ко мне на тебя жаловаться, да?

— Считай ее кем хочешь, а меня оставь в покое и не лезь ко мне со своими дурацкими разговорами.

— Ладно, оставлю. Только я никак не пойму, почему Анжела сама не желает поговорить с тобой, раз она считает, что ты козни ей строишь?

Эдна промолчала. У нее было одно желание: пусть Джин поскорее сядет на велосипед и начнет, уж неважно как — грациозно или нет, — крутить педали, а ей это даст возможность спокойно идти своей дорогой под палящими лучами солнца. Джин поняла, что в данную минуту ее вряд ли можно считать лучшей подругой Эдны, и поэтому уже приготовились вскочить на велосипед. Она лихо занесла ногу, чтобы поставить ее на педаль, выпрямилась на сиденье, подобная элегантному черному изваянию в светло–голубом с розовыми цветами платьице, и, величественно закинув голову, посмотрела на Эдну:

— Во всяком случае, мое дело было тебя предупредить.

— Хватит! Проваливай отсюда!

— Пока–то ты еще меня можешь гнать, дура безграмотная, но придет время, подожди…

Эдна не дала ей закончить фразу. Чувствуя, что чаша ее терпения переполнена, она с силой толкнула велосипед, и он грохнулся вместе с его хозяйкой.

— Осторожно! — крикнул кто–то с другой стороны улицы.

Джин так неожиданно растянулась по земле, что не успела убрать руку… Машина, ехавшая на полной скорости, резко свернула в сторону, но все–таки задела руку Джин.

— Ой, мама! Мама, умираю! — завопила Джин.

Эдна так и не смогла никогда понять, как удалось ей пережить этот страшный момент. Она с такой силой толкнула ногой велосипед, что от этого ей самой стало больно. Но, когда она увидела Джин чуть ли не под колесами неожиданно появившейся машины, она тут же забыла о себе.

Несчастный случай в такой прекрасный солнечный день — да это же идиотство какое–то! Все лето без устали должна царить только радость! Солнце не плачет, а плачет небо, проливающее дождь. Солнце смеется с утра до вечера, и все вокруг кажется празднично веселым. И вдруг такая нелепость — несчастный случай в самый разгар солнечного для! Но обо всем этом Эдна не успела подумать. Только сейчас она поняла, что натворила и к каким серьезным последствиям может привести этот инцидент. Ведь это она толкнула Джин под колеса машины! Она, Эдна! По правде говоря, она где–то в глубине души чувствовала, что способна выкинуть какой–нибудь номер лишь бы отделаться от Джин с ее злыми насмешками, но чтобы убить ее или бросить под колеса машины, да еще в самом центре города Аккры — такая мысль и в голову ей прийти не могла. Что же все–таки произошло? Почему вдруг сбежалось столько народу?

— Это ты хотела ее убить, ты…

Джин подняли, и толпа убедилась, что ничего страшного не произошло, что ее рука не повреждена, и просто ушиблена, что ей здорово повезло, ведь пострадавшая пришла в себя, притом гораздо быстрее, чем можно было предполагать; вернулся на место происшествия и водитель машины и, удостоверившись, что никого не убил и даже. не ранил, успел, радуясь, что обошелся без объяснений, спокойно уехать. Тем временем вокруг бедняжки Эдны угрожающе сжалось кольцо людей. Испуганная девушка попыталась было убежать, но ей тут же преградили дорогу.

— Ты хотела ее убить, ты…

— Оставьте ее! — закричала Джин. — Не трогайте! Не смейте ее трогать, болваны! Кто вас сюда звал, кому нужна ваша помощь?

Толпа спешила. Оказывается, их готовность растерзать, если нужно, Эдну за то, что она хотела убить свою подругу, никто не оценил, и сама жертва решительно вступилась за убийцу! Вот уж воистину мир полон фантастических противоречий… Когда Джин, забыв о своем велосипеде, бросилась в толпу спасать, пока не поздно, свою подружку, Эдна, уже совсем ничего не понимая, громко заплакала и стала звать на помощь бабушку, то и дело спрашивая, чего от нее хотят и, главное, почему Джин не допустила, чтобы толпа растерзала ее.

— Растерзать тебя? Да. что ты такое мелешь, подружка? Ты мне слишком дорога, и потом, я не из тех, кто желает погибели своим друзьям, что бы ты там ни думала, я тебе настоящий друг. Давай побыстрей уйдем отсюда, Эдна. Ты видишь, я даже не ранена. Правда, рука немного побаливает, но, думаю, все обойдется. Помоги мне подержать велосипед, ладно?

Эдна ничего не ответила, но плакать перестала. Она поискала глазами велосипед Джин, но не увидела его. Им только что удалось выбраться из толпы, еще не успевшей прийти в себя от удивления, и вдруг новая неожиданность: велосипед Джин исчез бесследно. Беда не приходит одна… Джин никак не могла поверить в случившееся, Эдна тем более. Правда, в таких случаях, внимание толпы сосредоточивается на виновниках происшествия, так что вор может незаметно увести велосипед. Именно незаметно. Поэтому–то, когда зашел вопрос об исчезновении велосипеда, любопытных: словно ветром сдуло, и Эдна с Джин остались одни на месте происшествия, где ни от их ссоры, ни от велосипеда не осталось и следа.

 

10

Всю вторую половину дня Мам ломала себе голову над неразрешимым вопросом. То, что произошло с Эдной в полдень, не могло, конечно, ее не взволновать. Но главное, беспокоил ее финал всей этой истории. Во–первых, она не понимала, почему Джин, которая так хорошо себя показала, когда Эдна находилась в больнице, вдруг набросилась на нее из–за Бюнефо. Странным казалось ей и другое обстоятельство: Джин ушибла руку по вине той, которой она за несколько минут до этого угрожала, и та же самая Джин вдруг стала на защиту виновницы происшествия. Мам все пыталась найти разгадку, вспоминая ответы Эдны на свои многочисленные вопросы, но напрасно: она окончательно запуталась.

Не было у Мам на свете никого дороже Эдны, И каждый раз, когда с внучкой случалась какая–нибудь неприятность или беда, бабушка считала, что ей самой приходит конец. Старость ее не пугала, спасала мысль, что у нее есть замена: «ее девочка» Эдна продолжит дело, которое она сама некогда начинала в нищете и убожестве, но со временем сумела поставить его так, что многие считали Мам богатой. Лишняя морщина на лбу ничуть не умаляет бодрости духа, способного даже самые дождливые дни заполнить солнечным светом. Длинное, до щиколоток, широкое темное платье Мам — в нем она ежедневно ходила на рынок — отнюдь не было символом печали, просто рабочее платье, просторное и немаркое. Впрочем, это платье из ткани темно–табачного цвета с неярким узором, состоящим из зеленых тыкв и бордовых цветов, очень к ней шло. Оно придавало Мам вид благородного достоинства, и именно поэтому торговки относились к ней с большим почтением. Вырез платья красиво окаймлял ее длинную шею с изящно посаженной головой — типичный признак женщин с северных окраин Ганы. Мам и впрямь знала, что в ее жилах течет кровь не только племени ашанти, но и племени пель. В душе она даже гордилась этим обстоятельством, хотя и охотно признавала, что не только выходцы из Мали способны порождать красавиц. Если уж говорить начистоту, она обожала Эдну именно за то, что узнавала в ней себя в молодости, когда Мам была такой же красивой, когда у нее была матовая кожа, как у статуи из черного дерева, и зубы, словно только что выточенные из слоновий кости, сверкали в ослепительной улыбке, а все это придает женщине утонченность, сразу выделяет ее из толпы и даже совсем неграмотную делает равной образованным людям.

На рынке кипела обычная жизнь: шум, зной, многообразие красок. Вот торговка перцем, эта твердо убеждена, что, несмотря на поздний час, ее товар еще свежий, и клянет на чем свет стоит покупательницу, не оценившую его по достоинству. Она грозится распродать все по дешевке, и пусть люди знают, что она приносит на рынок только высококачественные продукты. Странная манера привлекать покупателей, но таковы уж рыночные торговки! А рядом, то замолкая, то возвышая голос, кто–то выводит куплеты, прославляющие достоинства целого семейства горшков, только что вышедших из рук гончара: «Вот отец всех горшков, он большой и крепкий, раз уж пойдет на реку, то не вернется оттуда пустым, без воды…» Можно подумать, что горшок, будь он отцом или матерью, приобретают для того, чтобы ходить с ним на реку и возвращаться оттуда без веды. «…А вот мать горшков, она ходит за отцом.» — разливается певица. А разве ваши горшки не продаются порознь, мадам? Еще в нескольких метрах на угольях жарятся в кипящем масле лепешки, они аппетитно скворчат и терпеливо ждут своего часа, когда их с жадностью проглотят. Приятный запах носится в воздухе, и кажется, он тоже непременный участник этой изумительной симфонии красок и звуков.

Но Мам не обращала на все это никакого внимания.

— Ты виделась с Бюнефо после того, как он заходил справиться о твоем здоровье, когда ты вышла из больницы?

Эдне этот вопрос пришелся не по душе: выходит, бабушка ей не доверяет? С минуту внучка смотрела на Мам, не зная, как поступить: ответить ли колкостью или же притвориться пай–девочкой, и пускай старый человек мучается недоверием, которое, кстати, неведомо современной молодежи. К счастью для Эдны — да, думаю, и для Мам тоже, — в эту минуту появился покупатель. Чтобы встретить его достойным образом, Эдне предстояло мобилизовать всю свою сноровку и услужливость — качества, необходимые в торговле, ибо они весьма ловко скрывают истинный ее смысл, порой вызывающий упреки: погоню за прибылью. Эдна с милой улыбкой предоставила в распоряжение покупателя все свое профессиональное умение и весь свой товар. Задача была не из легких, так как клиент, видно, толком и сам не знал, что ему надо купить. Вы, конечно, знаете, что существует множество сортов мыла. Есть даже такие, что доставляют прямо из Европы, на больших судах, которые в прежнее время превращали берега Африки в настоящие прибрежные рынки, тем более удобные, что в иных местах они не были даже защищены естественным барьером скал. Хозяйничали на этих судах работорговцы, чье ремесло служило процветанию обоих континентов, расположенных по ту сторону Атлантического океана. Торговцы морской солью и прессованным табаком до сих пор с успехом продолжают дело своих предшественников, эксплуатируя неприхотливых покупателей, лишь недавно покинувших джунгли и жаждущих поскорее приобщиться к миру культуры, гигиены и денег.

Итак, вам известно — существует множество сортов мыла. Оно бывает разных цветов: белое, красное, серое, в голубую и белую полоску, зеленое, бежевое — так называемое марсельское, есть мыло желтого цвета, придающее коже особую бархатистость, и мыло цвета слоновой кости, в форме куриного яйца. Так вот, покупатель не знал, какое мыло выбрать. А для продавца это последнее дело. Если вы заранее решили, что должны купить, вас не так уж трудно разубедить в необходимости такой покупки и предложить вам нечто совсем противоположное. Но если вы понятия не имеете, для чего покупаете мыло — то ли отмывать свою черную кожу, то ли старую, потрескавшуюся от времени фарфоровую посуду, — как же тогда за вас может решить такой вопрос Эдна?

Но внучка Мам торговала не первый день. И когда покупатель, расплатившись, отошел от прилавка, в руках у него был целый пакет с кусками мыла разных сортов, из которых по крайней мере три четверти были ему явно ни к чему. Эдна еще раз выдержала экзамен на звание торговки, достойной занять место среди своих талантливых компаньонок.

Она от души радовалась. Поэтому через каких–нибудь десять минут после того, как Мам задала ей щекотливый вопрос, внучка подошла к ней, улыбаясь как ни в чем не бывало.

— Так, значит, ты хочешь знать, виделась ли я с Бюнефо после ‚того, как он заходил справиться о моем здоровье? Неужели ты думаешь, что, если я его видела; я бы скрыла это? Ты же прекрасно знаешь: я бы тебе обязательно сказала!

— Ты права, девочка моя! Права. Извини, у меня в голове все перепуталось, я и сама толком не знаю, о чем спрашиваю.

— Тебе нужно отдохнуть, Мам.

— Ты хочешь сказать, я старею?

— Что ты! У меня этого и в мыслях не было. А если бы даже и было, то я сразу бы поняла, какая я идиотка.

— Почему?

— Почему? Да потому что никто, ни здесь, на рынке, ни в деревне, ни в городе, никто из тех, кто тебя знает, не считает тебя старухой. И да будет тебе известно, мне это очень и очень приятно.

— Почему же?

— Сейчас тебе скажу почему, Мам: я счастлива, что ты еще не старая и никогда, никогда не состаришься, поэтому–то я могу без угрызения совести мечтать о человеке, который, возможно, станет моим мужем.

— Что? Ради мужчины ты готова оставить место на рынке? Надеюсь, ты не это имела в виду?

— Мам…

— Эдна, ты же знаешь, я рассчитываю только на тебя. На тебя одну. И все, что я делала до сих пор, я делала только ради тебя. Ради тебя одной. Поэтому, если когда–нибудь тебе вздумается соединить свою судьбу с мужчиной и он навсегда войдет в твою жизнь, следует прежде всего спросить его, одобряет ли он твою работу на рынке. Таков закон нашего ремесла… твоего ремесла, если хочешь знать.

— Знаю, Мам, знаю. Но ведь Спио сейчас находится в Тамале. А Тамале это так далеко! И если я вдруг выйду за него замуж, придется…

— Раз уж ты собралась за него выходить, девочка моя, то, конечно же, не завтра. Во–первых‚ нужно, чтобы он вернулся из Тамале, и пускай поторопится, если хочет застать тебя в Аккре еще свободной… К тому же мы должны твердо знать, что у него спокойная совесть и что там, на севере, он не дал другой обещания на ней жениться.

— Мам…

— Да, да, я знаю, что говорю. Можно ли рассчитывать на мужчину, если он живет так далеко и к тому же он сам не уверен, что при встрече у вас установятся прежние хорошие отношения?

— Мам…

— Спио, Спио… Мне твой Спио нравится, даже очень. Честно говоря, я его люблю… Долго я не могла свыкнуться с мыслью, что в один прекрасный день он вздумает отобрать тебя у нас, но после дела Амиофи поняла: этого со Спио опасаться нечего…

— Конечно, он сделал все, что в его силах, лишь бы помочь нам в трудную минуту.

— И не только из–за этого, девочка моя. Вижу, ты совсем ничего не поняла. Я теперь хорошо отношусь к Спио только потому, что…

— Так угодно господу богу‚ – насмешливо подхватила Эдна.

— Эдна! Помни, господу богу не угодны такие речи. И все–таки я должна тебе сказать, почему я перестала ненавидеть Спио: раз он способен на такие поступки, лишь бы заслужить внимание простой рыночной торговки, значит, если он захочет взять тебя в жены, то, не задумываясь, примет все твои условия.

— По этим условиям выходит, что я всю жизнь просижу на рынке в Аккре, даже если мой муж будет работать где–нибудь в другом месте?

— Перестань, дитя мое, брось насмешничать. Напрасно ты стараешься меня убедить, что я зря потратила на тебя время: ты, видно, так и не набралась ума–разума и ровным счетом ничего не поняла.

— Мам, я все, чему ты меня учила, прекрасно поняла. Только…

— Что только?

— Понять–то поняла, и впредь буду следовать всем твоим советам, потому что они всегда уместные и правильные. Но ты же сама видишь: Спио доказал мне свою любовь.. Поэтому я не думаю, что нужно ставить ему какие–то жесткие условия, словно первому встречному. А потом, ты же знаешь, что у меня получилось с Джин и Анжелой: они мне завидуют, как будто я только и делала, что вечно отбивала у них поклонников. Если я не буду защищаться, то они отберут у меня всех женихов. А не могу же я, в самом деле, взять себе в мужья рыночный прилавок.

В этот предзакатный час Мам вдруг почувствовала, что надежды, которые она лелеяла вот уже столько лет, неожиданно рухнули… Впервые у них с внучкой произошел такой разговор, и она поняла: молодые не представляют себе будущего без столь нелепой вещи, как любовь мужчины, или, еще точнее, без брака с ним. Мам вздохнула, но вздох этот отнюдь не означал одобрения, напротив, она хотела таким образом выразить свою досаду. Однако мысль о Джин и об Анжеле до сих пор не давала ей покоя. Она никак не могла понять, что замышляют эти девицы против Эдны. «Она права, моя девочка, — подумала Мам. — Правда, ведь будет несправедливо., если эти две злюки отнимут у нее всех ее поклонников. И потом она гораздо красивее этих завистниц, и скорее уж Эдне пристало отбивать у них женихов. Опа права, моя девочка, но… Но все–таки долг есть долг. Жених, муж — в конце концов, все это сегодня есть, завтра нет. А если развод, тогда где она, скажите на милость, любовь?.. И все же мне бы хотелось знать, что эти злодейки задумали. Нет, нет, моя девочка должна взять над ними верх, разбить их в пух и прах. Вы только посмотрите, какая она красивая под нежными лучами уходящего солнца! Какой мужчина сможет устоять перед такой красотой и не влюбиться в нее? Правда, она не умеет ни читать, ни писать… во всяком случае, если и умеет, то в грамоте не особенно сильна. Но что из того? Это вовсе не значит, что она должна связать свою жизнь только с рыночным прилавком».

Мам и впрямь была самой замечательной из всех бабушек!

Она встала со стула, подошла к Эдна и сказала:

— Конечно, девочка моя, ты права, не тебе выходить замуж за рыночный прилавок. Как ты понимаешь, я тебя не собираюсь удерживать здесь на всю жизнь, тем более если тебе не нравится твоя работа.

— Мам, ты же прекрасно знаешь, что я обожаю свою работу.

— Да, но ведь ты торговка нового закала и хочешь иметь и работу, и любовь. И я тебя понимаю, тем более что твои так называемые подружки воображают, будто могут унижать тебя в любом месте и в любое время только потому, что чему–то там выучились, в этой своей школе.

— А знаешь, Мам, мне на них ровным счетом плевать.

— Что тебе на них наплевать, я верю, но им на тебя совсем не наплевать.

— Что же мне тогда делать? Не возвращаться же мне снова в школу?

— Да кто же об этом говорит? Я просто хочу одного: утри–ка им нос, что той, что другой.

— А они потом скажут, что у нас с тобой «много денег» и поэтому я взяла верх.

— Ну и что? Если они такие образованные, то пусть тоже зарабатывают деньги. Кто им мешает?

— Спроси их.

— Нет, Эдна, вот тебе мой совет: выбирай мужчину себе по душе, любого выбирай, плюнь ты на завистниц, но места своего на рынке все–таки не оставляй… Во–первых, потому что я трудилась здесь всю жизнь, чтобы тебе обеспечить это место, во–вторых, оно всегда будет приносить тебе доход и, наконец, кто знает, что станется с тобой завтра, даже если мужчина сегодня тебя и любит. Возьми, к примеру, твоего отца, который сбежал из дома, даже никого не предупредив. А мне не хочется, чтобы с тобой произошла такая же история и ты потом не знала бы, что делать… К тому же, дитя мое, ты жертвовала своей жизнью ради нашего общего дела, нашей общей работы, и бросать ее теперь из–за мужчины не стоит.

Эдна стояла рядом с Мам, пристально смотрела на нее и внимательно слушала, стараясь не пропустить ни слова. Она понимала: все, что сказала Мам, основательно продумано. В ней говорит убеждение, то, что сильнее разума, и ей снова пришлось признать истину: бабушка, как всегда, права.

— Я, Мам, все время спрашиваю себя, что бы я делала без твоих советов?

— Значит, ты считаешь, что я права? Ты это хочешь сказать?

— Ну, конечно же, права.

— Девочка моя, я тебе хочу только добра, и ты это знаешь. Ну, а если эти две дурехи, Джин и Анжела, будут снова портить тебе жизнь, то я, даст бог, еще что–нибудь придумаю и обеспечу тебе самое что ни на есть счастливое будущее.

__ Ты вот говоришь — они дурехи. А они не такие уж и дурехи, Мам. Они ведь образованные, а это много значит!

— Можно и образованными быть, да с пустой головой. Ты же сама видишь, при всем своем образовании они просто сгорают от зависти к тебе. Зависть их гложет день и ночь. Поэтому–то они все время цепляются к тебе. Хоть и учились они в школе, да, видно, им это впрок не пошло, раз не могут найти свою дорогу к счастью. Они даже не знают, как заработать столько денег, чтобы удовлетворить свою гордыню, ну и пытаются отравить тебе жизнь и даже подорвать твое здоровье.

— Что правда, то правда, Мам. Я, наверное, так и не пойму никогда, зачем понадобилось Джин именно теперь придираться ко мне. Ведь верно, она действительно старалась вывести меня из себя, но только зачем, не понимаю.

— Ты же говоришь, что ничего плохого ей не сделала?

— Мам, можешь не сомневаться в этом.

Не беспокойся, девочка моя. В конце венцов мы разберемся, в чем тут дело. В один прекрасный день все прояснится вот увидишь.

 

11

«Мой дорогой Спио!

Хоть ты мне так ни разу и не написал с тех пор, как уехал, я все–таки решила напомнить тебе о своем существовании и о нашей дружбе, которая, как знать, чем бы могла кончиться.

Надеюсь, у тебя все хорошо и ты не слишком скучаешь в Тамале. Не буду бередить твою рану, скажу только, что жизнь в Аккре стала еще прекрасней, чем раньше. Однако я лично не могу по–настоящему оценить всех ее прелестей, так как твоя невеста Эдна доставляет мне массу мелких неприятностей.

Должна тебе сказать, что после твоего отъезда Эдна только и делает, что строит мне козни. Стоит мне начать с кем–нибудь встречаться, как она тут же встает мне поперек дороги. Сейчас она решила отбить у меня доктора Бюнефо, хотя прекрасно знает, какие у нас с ним серьезные отношения. Должна сообщить тебе, что доктор Бюнефо — мой жених. И если бы не Эдна со своим постоянным желанием мутить воду, я была бы самой счастливой невестой на свете. Надеюсь, ты сумеешь повлиять на нее, чтобы наши заветные мечты могли осуществиться без помех.

Вот единственная причина, заставившая меня написать тебе это письмо. Твоя приятельница Анжела иногда сообщает мне новости о тебе, и я знаю, что у тебя все в порядке.

Желаю тебе не падать духом.

С горячим приветом твоя подруга Джин».

Получив это письмо, Спио стал действовать быстро и решительно. Через несколько дней после последней ссоры с Джин Эдна получила из Тамале письмо и побежала к одному из специалистов по чтению корреспонденции, из тех, кто восседает под манговыми деревьями около магазинов Левентиса.

«Куколка моя ашантийская,

Я уже совсем было собрался ответить на твою последнюю весточку, как вдруг получил письмо от Джин.

Ты, наверное, догадываешься, о чем Джин может мне написать. Дело касается ее, доктора Бюнефо и тебя.

Постарайся понять меня правильно, я отнюдь не утверждаю, что Джин полностью права. Возможно, ты, пользуясь вашим давним знакомством, просто поздоровалась с Бюнефо в присутствии Джин слишком фамильярно, чем и вызвала у нее взрыв ревности. Но если, как пишет Джин, ты действительно решила отбить у нее Бюнефо, тогда зачем слать мне нежные письма, которые в таком случае ровным счетом ничего не значат.

Послушай меня, моя ашантийская куколка, ты и без моих напоминаний прекрасно знаешь, что я нахожусь в Тамале только потому, что готов был на все, лишь бы доказать тебе свою безумную любовь. Я хочу жениться на тебе. Помни это. Впрочем, почему бы нам не обвенчаться немедленно? Если мы с тобой поженимся, то все недоразумения между Джин, нами и кем бы то ни было окончательно отдадут, Иначе, я уверен, всегда найдутся желающие расстроить нашу помолвку. Поэтому скажи мне честно: согласна ли ты выйти за меня замуж, приехать в Тамале и жить вместе со мной здесь до окончания моей службы? Твой ответ на это письмо решит все дело, и мне станет ясно, обманула меня Джин или написала правду. С нетерпением жду ответа.

Твой жених Спио».

Эдна слушала, не проронив ни слова, хотя из письма она узнала потрясающую новость. Сначала она даже не поверила своим ушам: оказывается, именно Джин, а вовсе не Анжела собирается (все возможно!) выйти замуж за доктора Бюнефо.

— Ты все правильно прочитал?.. Имя не перепутал?

— То есть как?

— Ты назвал имя Джин. Там так и написано?

— Если хочешь, посмотри сама.

Эдна посмотрела, и, как ей показалось, написанные буквы смутно напомнили что–то вроде имени Джин, поэтому больше она не стала ничего уточнять.

— Прочитай… прочитай мне еще раз письмо. Я хочу снова послушать его, чтобы получше все запомнить.

— Прочитать еще раз? Тогда придется и платить вдвойне, ты это знаешь?

— Знаю, знаю и заплачу тебе сколько нужно. Читай же наконец!

Чтение письма возобновилось.

Все услышанное показалось Эдне настолько важным, что она попросила перечитать письмо и в третий раз. Наконец, расплатившись, она встала и поспешила на рынок. Когда Мам увидела Эдну, она сразу поняла, что внучка чем–то расстроена.

— Что–нибудь случилось?

— Мам, мне даже не верится, я такое услышала.

— Да ‚что услышала–то?

— Эта Джин… просто мерзавка! Она заплатит мне за все!

— Что она еще натворила?

— Она написала письмо Спио и представила дело так, будто бы я стараюсь во что бы то ни стало отбить у нее Бюнефо.

— У кого отбить Бюнефо? У Анжелы или у нее самой, у Джин?

— У нее самой, у Джин. Видишь, Мам? А сколько «добрых советов» она мне давала в день нашей ссоры, вроде бы хлопотала за Анжелу! А оказывается, Анжела то здесь вовсе и ни при чем!

— Ах, лгунья! Вот лгунья–то… Ну погоди же! — сказала Мам.

Потом она поторопилась обслужить покупателей. А ее внучка бессильно опустилась на стул. Появление покупателей оказалось как нельзя более кстати, так как позволило Эдне собраться с духом, прежде чем начать разговор о самом главном в письме Спио. Вы, конечно, уже поняли, что письмо, написанное в самой учтивой форме, представляло собой не что‚ иное, как ультиматум: «Согласна ли ты выйти за меня замуж, приехать в Тамале и жить со мной там до тех пор, пока не кончится срок моей службы?» Так, или примерно так, писал Спио, а дальше: «Твой ответ на это письмо решит все дело, и мне станет ясно, обманула меня Джин или написала правду». Эдна повернула стул и села спиной к проходившим мимо прилавка покупателям. В голове у нее звучали, как набат, призывающий к решительному и притом незамедлительному действию, слова, трижды перечитанные писарем.

Когда Мам вернулась, пересчитывая выручку, Эдна рассказала ей конец письма. Бабушка выслушала спокойно и даже не нахмурилась ни разу, что весьма удивило внучку.

— Ну и что, Мам, ты скажешь на это?

— Ничего.

— Как ничего? Ты же слышала, что Спио просит меня выйти за него замуж и для этого немедленно приехать к нему в Тамале, разве тебе это безразлично?

— Девочка моя, мы с тобой несколько дней назад уже обсуждали этот вопрос. И ты мое мнение по этому поводу знаешь. Вот сейчас и решай все сама. Ведь ты уже совсем взрослая, а мое отношение к этому делу тебе известно.

— Значит, по–твоему, я должна ему написать, что не согласна?

— Совсем не обязательно. Но, прежде чем ответить, ты должна хорошенько подумать.

— Это же несправедливо, Мам! — воскликнула Эдна в отчаянии. — Теперь и ты, заодно с другими, решила меня мучить! Это несправедливо!

Бабушка ничего не ответила.

По правде говоря, письмо Спио, такое вежливое и учтивое, действительно заставило Мам и ее внучку серьезно призадуматься, прежде чем решить вопрос так, как им подсказывала совесть: Эдна спрашивала себя, стоит ли ей пренебрегать мудрыми советами Мам и торопиться начинать семейную жизнь, которая при данных обстоятельствах заставит ее немедленно бросить свою работу на рынке? Не лучше ли выбрать другой вариант: ответить на прямой вопрос Спио согласием, а что касается реального исполнения его желания несколько с этим повременить? Мам же в свою очередь сделав вид, что предоставляет Эдне полную свободу, выборе жизненного пути, впервые в жизни почувствовала лежащую на ней ответственность за судьбу внучки. Она тоже спрашивала себя: справедливо ли будет если Эдна упустит свое счастье и не выйдет замуж за человека, который, видимо, любит ее по–настоящему? И причиной тому окажется она, Мам, решившая сделать из Эдны себе взамен рыночную торговку. Долго еще обе женщины тщательно обдумывали сложный вопрос, и причем одна решала его попросту, по старинке, а другая — по–современному. Это и вынуждена была признать Мам: сама она принадлежала к другому поколению; тогда работа была на первом плане, а любовные дела и всякие такие переживания казались чуть ли не выдумкой. Эдна же была молодой африканкой совсем иного типа, для нее работа на рынке, хотя и не утратила полностью своего смысла и даже представляла известный интерес, все же не могла заполнить ее жизнь. Но все дело было в том, что Мам удалось в наши дни вырастить свою внучку точно такой же, какой была она сама воспитана в прошлом: ловкой в работе и бестолковой в учебе. В этом и заключалась вся трагедия, поэтому–то ни бабушка, ни внучка не могли позволить себе принять опрометчивое решение.

Спио, само собой разумеется, любит Эдну. Но можно ли с уверенностью сказать, что любовь эта никак не связана с материальным положением молодой женщины? А если Эдна лишится этого положения, кто знает, сумеет ли она удержать при себе образованного мужа. Но найдет ли он тогда себе другую подругу, равную ему по развитию? И впрямь, если хорошенько все взвесить, то, может, лучше выбрать путь, намеченный Мам, — другими словами, пускай внучка найдет себе мужа и останется при деле на рынке.

Занятые своими мыслями, женщины не разговаривали между собой почти весь день. И каждая про себя решила отложить окончательное решение до завтрашнего, воскресного дня. «Придет тетушка Принцесса, — думала Эдна, — и, может быть, с ее помощью мы придумаем, что ответить Спио».

В конце дня они вернулись домой, и Эдна пообещала бабушке никуда нынче вечером не ходить. Впрочем, это было одно из тех ни к чему не обязывающих обещаний, которые даются лишь для того, чтобы успокоить чью–то неспокойную душу, и такие обещания тут же забываются. Трудно предположить, что Эдна, со своим несдержанным нравом, была способна долго хранить в тайне столь неожиданную новость про Джин, оказавшуюся лгуньей, каких мало на свете, а к тому же еще и трусихой, не сумевшей даже завоевать сердце мужчины, не запятнав при этом репутацию своей подруги! Поэтому–то поздно вечером, когда бабушка, поверив обещанию внучки, спокойно улеглась спать, Эдна вышла из дому и отправилась на танцы в ночной дансинг «Отель Си Вью», единственное приличное место, где наверняка можно было встретить Джин и Анжелу. Вы, конечно, помните, что после того случая в «Тип—Тоу» вход им туда оказался закрыт навсегда.

По правде говоря, дансинг «Си Вью» был повыше разрядом, чем «Тип—Тоу», так что молодые женщины, вынужденные, так сказать, подняться на новую ступень социальной лестницы, в душе радовались, что покинули наконец заведение, «где публика оставляет желать лучшего». Люди умеют довольствоваться тем, что есть, и даже извлекать из худших ситуаций в жизни для себя пользу.

Напрасно Эдна искала кого–нибудь из своих «подруг». В огромной толпе танцующих и сидящих за столиками ей так и не попались на глаза те, из–за которых она предприняла ночную вылазку. Она прождала целых полчаса, не теряя надежды с минуты на минуту увидеть Анжелу или Джин, а может быть, и обеих разом. Поэтому, когда кто–нибудь приглашал ее танцевать, она отказывалась, ссылаясь на то, что устала или, же что ждет одного человека. Выпив кружку пива, Эдна решила подождать еще немного. Поэтому заказала еще пива и, сидя в одиночестве, принялась медленно прихлебывать из кружки. «Интересно, — думала она, — почему никто еще не предложил мне составить компанию. Наверное, я выгляжу слишком взволнованной». Таковы уж женщины! Если им предлагают составить компанию, они считают, что к ним пристают, мешают посидеть спокойно. А если же их оставляют в покое, им вдруг начинает казаться, будто в мире что–то не так. Это и понятно, так как женщины всегда концентрируют весь мир вокруг себя, пусть даже невольно, но ничего не поделаешь, это их врожденная манера лишний раз подчеркнуть, что именно они, женщины, являются родоначальницами человечества! Но как раз в ту минуту, когда Эдна всерьез задумалась над тем, что уготовила ей судьба в сей поздний час, у ее столика вдруг появились два молодых человека и попросили разрешения занять свободные места, и Эдна, понятно им не отказала. Стоило появиться этим двум мужчинам, пожелавшим сесть за тот же столик, за которым вечером, когда все танцуют, сидит одинокая женщина, как жизнь сразу же вошла в свою привычную колею. Но и это еще не все, коль скоро и вправду счастье не приходит в одиночку. Эдна подняла глаза и тут же увидела, как вы думаете, кого?

Анжелу!

С ней был какой–то приятный с виду мужчина, по крайней мере так показалось Эдне при первом взгляде на него. Эдна вскочила со стула и бросилась к Анжеле

— О, это ты, Эдна? Ты меня просто напугала. Как ты себя чувствуешь? Где твой столик, хочешь, мы сядем с тобой? Кстати, ты знакома с этим господином?

Анжела охотно, не видя в том никакого для себя подвоха, представила их друг другу. Кавалер Анжелы, которым она не очень–то дорожила, так лип к ней, так уговаривал ее пойти куда–нибудь, что она явно обрадовалась Эдне. Эдна вежливо покинула двух молодых людей — которые, по ее словам, приставали к ней, пока она сидела одна, — и теперь они втроем пошли занять свободный столик.

— Ты знаешь, Эдна, я сегодня ужасно злющая.

— Да… то есть нет, не знаю, Анжела.

Замешательство Эдны вызвало дружный смех ее собеседников. Затем Анжела продолжала:

— Я ужасно злющая, потому что мой друг господин Адо, вот этот самый, не умеет танцевать, а я вытащила его на танцы.

— Но в субботу вечером, — сказала Эдна, — в Аккре, кроме как на танцы, и пойти некуда. Что можно еще придумать? Разве только отправиться в зоосад, любоваться рыбами в аквариуме.

— Вы, надеюсь, шутите, мои дорогие, — возразил Адо, и голос у него оказался каким–то странным, он вроде бы шел прямо из жесткого старомодного воротничка. — Вы шутите? Во–первых, я умею танцевать и могу даже пойти с вами двумя сразу. А насчет того, что в Аккре вечером ничего нельзя найти лучше, кроме танцев под открытым небом, я придерживаюсь иного мщения.

— Ну конечно, можно пойти куда–нибудь и в закрытое помещение, например в отель «Амбассадор». Но кому охота изнывать там от скуки? — заметила. Эдна.

— А я хочу сказать, что в Аккре есть не только дансинги. Существует еще и кино.

— Только не в такой поздний час.

— Что верно, то верно.

Господин Адо вынул из кармана трубку, удивительно нелепого вида, никак не вязавшегося с его нынешним джентльменским обликом. Он уже собрался было закурить ее, как вдруг увидел рядом с собой знакомого.

— Привет, Томсон! Вы один? Тогда идите к нам.

— Если только очаровательные дамы не будут иметь ничего против, — добавила Анжела таким тоном, что не трудно было догадаться о смысле ее слов: прежде чем приглашать своих друзей, не мешает предварительно посоветоваться и с нами, как вы думаете, господин Адо?

— Извините меня, девушки, — попытался оправдаться Адо, — я действительно неважно воспитан. Значит, по–вашему, будет весьма некстати, если этот красивый молодой человек присоединится к нам?

— Нисколько, — сказала Эдна.

— Конечно, нет, — подтвердила Анжела. — Здравствуйте, господин Томсон.

— Называйте меня просто Томсон, девушка, тем более что это не фамилия, а имя.

– 0’кей, — ответила Анжела. — Меня зовут Анжела, а это моя подруга Эдна.

— Эдна? Та самая Эдна? Знаменитая рыночная торговка?

— Почему знаменитая? — удивилась Эдна.

— Так ведь она пожертвовала своею жизнью рад других во время демонстрации. Об этом во всех газета писали.

— Да? — удивилась Эдна.

Анжеле ужасно хотелось сказать кавалерам, что, к сожалению, ее подруга не умеет читать и поэтому никак не может знать, о чем сообщается в газетах. Но предпочла промолчать, так как сама не знала, что писали про Эдну. А между тем в те дни, когда Эдна находилась в больнице, даже киножурналы подробно знакомили публику со столь важным событием, а публика, посещающая темные залы кинотеатров, весьма многочисленна. Об этом–то Эдна знала, но вот насчет газет увы!..

— Значит, вы и есть та самая Эдна или же это просто совпадение? — снова спросил Томсон.

— Нет, почему же? — ответила Эдна. — Я действительно участвовала в демонстрации, только, уверяю вас, жизнью своей ради других я не пожертвовала, как видите, я еще жива.

— Жертвовать жизнью — это, знаете ли, совсем не значит умереть ради других. И я уверен, что вас вовсе не соблазняла перспектива умереть из–за какой–то нелепой истории с удостоверением на право торговли…

— Вы ошибаетесь, дорогой Томсон, это отнюдь не нелепая история, как считают многие. В этом–то вся и ошибка. Мы, рыночные торговки, хотели в данном случае подтвердить еще раз свое желание служить стране. И не только в качестве простых, глупых торговок, какими считают нас стоящие у власти.

— Эдна, — сказала Анжела, — если ты будешь продолжать ораторствовать, то так мы никогда и танцевать не пойдем. Я бы вам обоим посоветовала встать и последовать примеру танцующих.

— В таком случае Томсону остается только пригласить меня, — ответила Эдна.

— За мной дело не станет, — поспешил заявить Томсон. — Не хотите ли вы со мной потанцевать, Эдна?

— Хочу, господин Томсон. С. удовольствием, господин Томсон.

Оба тут же закружились в танце. Вальс под тропическим небом, кто тут устоит?

Анжела взглянула на господина Адо.

— А вы чего дожидаетесь и не приглашаете меня?

— А я жду, когда вы сами меня об этом вежливо попросите.

— Вот нахал! Ну и нахал! Или, во всяком случае, хотите казаться таковым, хотя, уверена, вам нахальство совсем не свойственно… я имею в виду настоящее нахальство…

— Это почему же? Или, вернее, почему бы и нет?

— Да потому что я не представляю, как вы, с вашей манерой одеваться, могли бы хоть раз вести себя неделикатно, если, конечно, не решили намеренно создать о себе ложное представление; знаете, есть такие богачи, что продумывают все детали туалета, лишь бы показаться плохо одетыми…

— Другими словами — сознательно одеваются небрежно?

— Вот именно.

— Ну ладно, идемте танцевать.

Они встали но не успели сделать и нескольких шагов, рак музыка прекратилась.

— Вот видите, из–за вашей болтливости мы пропустили танец. В следующий раз я вам тоже устрою какую–нибудь пакость.

Тем временем Эдна и Томсон подошли к столику. Они выглядели немного усталыми.

— Как? Вы ничего до сих пор не заказали выпить? — спросила Эдна.

— А мы дожидались вас, — ответила Анжела. — Ну как твой танец в объятиях господина Томсона?

— Она снова называет меня господином Томсоном!

— Какое это имеет значение? Скажи, Эдна, ты и находишь, что он несколько похож на Спио?

— Анжела!

— Нет, правда, между ними есть что–то общее… Не обижайся… я знаю, что никто не может сравниться с твоим Спио, но все–таки нельзя же по этой причине не признавать то, что есть на самом деле.

«И чего же такого она выпила сегодня вечером, эта Анжела? — спрашивала себя Эдна. — Я ее просто не узнаю. Что с ней происходит?»

Эдна не прерывала Анжелу и дала ей возможность закончить свои сравнения, затем еще раз спросила:

— Будут наконец здесь пить что–нибудь?

— Конечно, — ответил Адо.

Оп подал знак официанту, который тут же подошел к их столику. Спустя некоторое время каждому принес заказанное, после чего господин Адо завел с Томсоном разговор о своих целях, что дало наконец–то возможность их дамам поговорить и о своих тоже.

— Кстати, у тебя есть какие–нибудь новости о Спио? — поинтересовалась Анжела.

— Как это тебе удалось догадаться, что я тебя искала как раз по этому поводу? — удивилась Эдна.

— А я и не собиралась ни о чем догадываться, — возразила Анжела. — Я тебя просто так спросила, знаешь ты что–нибудь о моем бывшем, но до сих пор дорогом мне друге, хотя тебе и удалось его у меня похитить.

— Надо полагать, ты шутить?

— Ну конечно же, шучу. Уж не хочешь ли ты, чтобы и здесь повторилась та же история, что в «Тип—Тоу», из–за которой нам теперь туда вход навсегда закрыт?

— Не хочу.

— Тогда в чем же дело?

— Дело в том, что я тебя очень хотела сегодня увидеть.

— И поэтому пришла сюда, хотя прекрасно помнишь, где я живу?

— Ты же знаешь, мы на рынке работаем целыми днями, даже в субботу, и для развлечений у меня остается лишь субботний вечер…

— Знаю, знаю… Всем известно, что вы самые храбрые, что вы работаете больше всех. Если бы все африканки были такими же работящими, то положение женщин на этом континенте было бы совсем другим.

— Другим, но не лучшим, я бы так сказала.

— Тебе ли это говорить, ведь ты зарабатываешь в неделю столько денег…

— А откуда тебе–то это известно?

— Это всем известно.

— Послушай, Анжела, я не понимаю, что с тобой сегодня стряслась. Я даже не знаю, как к тебе подступиться. А мне так нужно у тебя спросить одну очень важную вещь. Я поэтому и разыскивала тебя сегодня.

Анжела отхлебнула вина и сделала вид, будто прислушивается к разговору их сегодняшних кавалеров. Те как раз обсуждали вопрос о мешках кофе и тоннах какао — тема весьма неуместная в обществе хорошеньких женщин, притом вечером, во время танцев, да еще в таком заведении, как «Отель Си Вью». «Какой идиотский у них вид», — подумала Анжела и снова обратилась к Эдне:

— Что–нибудь очень важное? Твой тон меня просто пугает.

— Это действительно ужасно!

— Ужасно?

— Послушай, Анжела, только скажи мне честно! У тебя были какие–нибудь дела с доктором Бюнефо?

— Дела с доктором Бюнефо? На что ты намекаешь? Лечилась ли я у него или нет?

— Нет, Анжела. Мне хочется выяснить, хорошо ли ты его знала… этого мужчину? Иначе говоря, было у тебя с ним что–нибудь? Вот что мне хотелось бы узнать.

— Нет.

— Правда?

— Правда.

Эдна задумалась, и так как в эту минуту снова заиграла музыка, она вдруг забеспокоилась, что ей сегодня не удастся закончить свой разговор с Анжелой. А вдруг кавалеры пригласят их танцевать? Но, к счастью, те были по–прежнему заняты беседой о кофе и какао, так что о танцах даже и не думали. Есть такая категория мужчин, для которых дело превыше всего. Они идут в дансинг и весь вечер ведут разговоры о серьезных вещих, начисто позабыв о своих спутницах. Обычно в таких случаях появляется какой–нибудь симпатичный молодой кавалер и, желая отвлечь скучающую даму, легко уводит ее из–под самого носа незадачливого партнера, без малейшего сопротивления с ее стороны. В данном случае дело еще не достигло того кульминационного момента, когда совершаются подобные ночные похищения, поэтому Эдна и Анжела, не опасаясь набега посторонних кавалеров, танцующих в свое удовольствие, продолжали спокойно беседовать.

— Ты виделась с Джин в последние дни? — спросила Эдна.

— Нет, я ее не видела примерно недели две.

— Две недели?

— А почему это тебя так удивляет?

— Как почему? Я думала, вы видитесь гораздо чаще.

— Думала потому, что раньше часто видела нас вместе?

— Да.

— Вот и неверно. Мы видимся с ней довольно редко. По–моему, с ней я вижусь много реже, чем с другими моими подругами.

— Но вы ведь все–таки подруги?

— Да, подруги, только неизвестно почему. Возможно, ничего другого не можем придумать, как дружить.

— Вот как?

— Именно так. У нас с Джин нет ничего общего.

— Как же ничего? Обе вы девушки образованные и при каждом удобном и неудобном случае напоминаете мне об этом.

— В наши дни все девушки образованные, — вмешался Томсон, случайно услышав обрывок последней фразы.

— Уйдем отсюда, — предложила Анжела, — нечего им слушать, что мы говорим. Пускай занимаются своим какао, к тому же они не собираются танцевать, а тебе, кажется, сегодня хочется серьезно поговорить.

И они отправились искать укромное местечко. Но прежде, чем выйти из зала они не преминули поставить печать на ладони правой — руки это означало, что вход на танцплощадку оплачен и они могут в любую минуту вернуться обратно. Девушки направились к набережной, и, подойдя к тусклому фонарю, обе единодушно решили, что это место — самое подходящее для задушевной беседы.

— Так, значит, ты ничего не знаешь о том, что произошло с Джин?

— А что с ней произошло?

— Я ее чуть не убила.

— Что?

— Да–да… то есть… не совсем так. Просто я ее сильно толкнула ногой… Она упала с велосипеда, а машина, которая проезжала мимо, чуть было ее не задавила.

— Ну а дальше что?

— Ничего. Ей, правда, немного задело руку, а так все обошлось. Она чудом спаслась от смерти.

— И все из–за тебя? Эдна, это же ужасно!

— Сама знаю, что ужасно. Но я никакие могла понять, зачем ей после того, что произошло, понадобилось говорить мне такие слова: «Знаешь, я на тебя не сержусь. Ты мне еще очень нужна, и у меня мысли нет о том, чтобы причинить тебе зло», или что–то в этом духе.

— Что ты такое говоришь, Эдна? Я ничего не понимаю. Что все это значит?

— Сейчас поймешь! Мы с Джин поспорили насчет доктора Бюнефо и тебя.

— Меня?

— Да.

— А..:при чем здесь я?

— Джин обвиняла меня в том, что я будто бы хочу отбить у тебя твоего ухажера.

— Бюнефо? Мой ухажер?

— Да… Я ее долго убеждала, что у меня нет никакого романа с доктором Бюнефо, но она мне такого наговорила, что я не выдержала и решила ей за это отплатить и толкнула ее ногой, только слишком сильно, даже мне самой больно стало, правда, потом, когда ее чуть не задавило, мне уже не до боли было. Короче говоря, до сегодняшнего утра я была уверена, что ты собираешься замуж за Бюнефо, и, веришь ли, порадовалась за тебя. А сегодня утром я получаю письмо от Спио. Вот оно. Ты же умеешь читать лучше меня, Анжела, поэтому возьми его и прочитай, тебе сразу станет все ясно.

Анжела взяла письмо и при свете фонаря начала читать.

— Ну, теперь я вообще ничего не понимаю, — сказала она. — Ты мне говоришь что–то о Бюнефо и обо мне, а Спио, очевидно, понял все наоборот: замуж за Бюнефо, судя по его словам, хочет выйти Джин.

— В этом–то и дело. Сейчас я тебе все объясню. Чтобы меня запугать и пристроиться к Бюнефо, Джин притворилась, будто ее заботит только твоя судьба, и ничья больше. Иначе говоря, пользуясь вашей дружбой и твоей репутацией, она пытается устроить свое собственное счастье.

— Ах, мерзавка! — воскликнула Анжела. — Правда, я всегда подозревала ее в нечестности, но не до такой же степени! Вот мерзавка подлая!

— А в какое она меня–то поставила положение, понимаешь? Я теперь и не знаю, как выпутаться. Ведь моя бабушка считает, что я навеки прикована к рынку, кто бы ни был мой муж и кем бы я сама ни стала в обществе. Для Мам быть рыночной торговкой это значит безвыездно жить в Аккре и заниматься делом, которому она меня научила, и дело это, признаться, мне очень по душе. А вот Спио теперь требует, чтобы я вышла за него замуж и немедленно переехала к нему в Тамале и жила там до тех пор, пока не кончится его служба.

— Вот подлая! Ее надо как следует проучить! И сделать это нужно обязательно! Ах, мерзавка!

Анжела так разозлилась, что решила уйти с танцев, даже не попрощавшись с господином Адо. Здесь это самое обычное дело: можно прийти вечером на танцы с одной девушкой, а уйти с другой, впрочем, этим же правом пользуются и девушки — жизнь на нашей планете ничуть от этого не страдает.

Эдна же знала, что в принятом ею решении свести свои личные счеты сделан пока лишь первый шаг, а окончательный вариант будет продуман завтра, ясно, при участии тетушки Принцессы. Домой она вернулась никем не замеченная. Так Мам и не узнала никогда, что ее внучка этой ночью посетила «Отель Си Вью».

 

12

Шестое заседание партийной следственной комиссии, которая вот уже несколько месяцев занималась делом Амиофи, никак не могло прийти к определенному решению. Как и во время пяти предыдущих заседаний, члены комиссии произносили громогласные тирады, несомненно отрепетированные заранее, стараясь поразить своим ораторским искусством аудиторию, впрочем весьма немногочисленную. Речи следовали одна за другой, но выступавшие со спокойной совестью забывали основную цель заседаний, а именно: выяснить наконец причину создавшейся критической ситуации и доложить об этом так, чтобы все стало ясным если не широкой публике, то, во всяком случае, членам партии, которые платят партийные взносы и носят партийные билеты, с проставленными в них соответствующими номерами. Однако Доктор дал совершенно точное указание: выяснить, как могла при существующей демократии состояться уличная демонстрация рыночных торговок. Иначе говоря, потребовал назвать конкретно фамилии лиц, ответственных за эту акцию, которую он сам считал несправедливой и которая могла бы запятнать кровью честь всей нации, если бы не вмешательство какого–то рядового чиновника. Надо сказать, что с тех пор, как страна пришла к политической независимости, впервые произошла такая демонстрация. Реакция правительства свидетельствовала о его твердой решимости не позволять никому сеять смуту в стране, которая только после ухода последних колонизаторов вступила на путь прогресса. Такой именно и напрашивался вывод при беглом рассмотрении вопроса. Более же глубокий анализ показал, что расследование, начатое по требованию самого Доктора, не двигалось с места, ибо ведущие его «ответственные» лица в основном были влиятельными партийными деятелями. Но самое любопытное заключалось в том, что некоторые из этих «ответственных» лиц сами входили в следственную комиссию. Доктор же, обязанный партии тем, что она привела его к власти, не хотел принимать никаких решений без предварительного обсуждения вопроса с теми, чьими голосами он прошел в премьер–министры. Это было еще тогда, когда он со всем пылом старался проводить в жизнь основные принципы демократии. Судя по рассказам, любая, даже самая незначительная его речь, обращенная ко всему народу или, как он выражался, ко всей африканской нации с каким–либо призывом, готовилась совместно с целой группой партийных деятелей. Однако такие дела, как, скажем, дело Амиофи, показали Доктору, что его сторонники и его партия отнюдь не жаждали демократии, и это лишь усугубило его диктаторские замашки, а к чему это привело, читатель знает.

Но вернемся к тем дням, когда несправедливость, проявленная по отношению к какой–то рыночной торговке, еще всерьез занимала премьер–министра. Он прекрасно понимал, что в деле Амиофи невозможно наказать кого бы то ни было без предварительного расследования, проведенного специальной комиссией, обязанностью которой было установить безусловную виновность тех или иных лиц. В данном случае излишек демократизма сводил на нет власть, и самое нелепое заключалось, по правде говоря, в том, что решение лишить Амиофи права торговать на рынке было принято в тех инстанциях, которые не обязаны предварительно консультироваться по всем вопросам с премьер–министром. К тому же Доктор был не настолько туп, чтобы не знать, чьи фамилии следует внести в список виновных. Но знал Доктор и другое: если он будет подменять тех, кому непосредственно поручено детально разобраться в вопросе, то его могут упрекнуть в том‚ что он берется не за свое дело, а это может быть в конце концов истолковано как желание использовать личную власть в стране, которая хотела считать себя, конечно же, демократической.

— Господин председатель и мы, господа, кажется, начинаем забывать об одной простой вещи: все, что сделано нами до демонстрации, было направлено на благо нации. Поэтому…

— Все, что было сделано нами до демонстрации, говорите вы… Продолжайте.

— Дорогой мой коллега, если я выступаю, то только потому, что попросил слова у господина председателя и оно мне было предоставлено. А с вашей стороны было бы весьма кстати минуточку помолчать и дать возможность откровенно высказаться тем из ваших коллег, которые имеют на то право.

— Довольно пререканий! — заявил председатель. — Я предоставил слово уважаемому господину Кваме Анно.

— Благодарю вас, господин Председатель. Итак, я сказал и повторяю‚ что все сделанное нами до этой пресловутой демонстрации было направлено на благо нации. Для чего мы собрались здесь? Можете вы мне ответить? Тогда отвечу я сам: мы собрались здесь для того, чтобы своими руками заложить основы нашего государства. Фундаментом ему послужит справедливость, ради которой и существует наша Партия. То, что наша партия находится у власти, вполне справедливо, ибо именно ее усилиями страна обрела независимость. Может ли здесь кто–нибудь сказать, что известный вам член оппозиции был прав? Оппозиционная партия не сделала ничего полезного.

— Господин председатель, мой почтенный коллега господин Кваме Анно блестяще начал свое выступление, но я не понимаю, к чему он клонит.

— Господин председатель, чтобы ответить на этот вопрос, я должен сказать следующее: дело, которое мы здесь разбираем, началось с ареста члена парламента, принадлежащего к оппозиционной партии, действия коей направлены на подрыв устоев всей нации. Сейчас пришла пора твердо договориться: останемся ли мы верны себе и продолжим ли борьбу пролив оппозиции или мы прекратим всякую борьбу и тем самым будем способствовать разложению нации. Итак, или борьба…

— Борьба!.. Борьба!..

— Но борьбу, повторяю, надо вести до конца! Только этим путем мы обеспечим нашей нации возможность в будущем стать по–настоящему здоровой, и вести эту борьбу мы должны не только против тех лиц, которых ловим с поличным — как в случае с членом парламента господином Анквой, — но и против всех элементов, которые в той или иной степени подверглись влиянию этих лиц. В то же время не следует, господин председатель, упускать из виду и тот факт, что мы собрались здесь не для того, чтобы подвергать критике собственные наши действия — лично я их считаю безупречными‚ – а для того, чтобы, учитывая наше превосходство, приглядеться более снисходительно, чем раньше, к поступкам оппозиции.

Большинство членов парламента приветствовало это блестящее заявление громом аплодисментов. Желая призвать аудиторию к порядку, председатель трижды постучал молоточком по столу. И этот стук напомнил краснобаям, что они все–таки не в театре.

— Слово имеет почтенный господин Поку.

— Благодарю вас, господин председатель. Речь моего коллеги уважаемого господина Кваме Анно была встречена аплодисментами, и я воспринял их так, как если бы они были адресованы и мне лично. Да, именно так, ибо и я как–то раз выражал с трибуны пожелание такого же рода: рекомендовать нашей партии, уже показавшей всю свою силу и могущество, проявлять больше снисходительности по отношению к оппозиции. Насколько я помню, моя речь не была встречена с таким энтузиазмом. Однако я счастлив отметить, что мои в высшей степени уважаемые коллеги согласились с моим мнением и теперь дают те же рекомендации, которые уже были выдвинуты мною.

Свист, послышавшийся со всех сторон, свидетельствовал, что двадцать девять членов комиссии отнюдь не желают слышать эти намеки. Однако господин Поку продолжал как ни в чем не бывало:

— Господин председатель, кстати, я должен добавить, что после моего первого выступления кое–что, относящееся к данному вопросу, изменилось. В частности, господин Анква вышел из тюрьмы…

— Враки! Анква вышел из тюрьмы, потому что отбыл срок заключения. И нечего рассказывать нам басни!

— Спокойствие, господа, спокойствие! — встал на защиту выступавшего председатель. — Господин Поку, вам слово.

— Благодарю вас, господин председатель. Как бы то ни было, уважаемые господа, но раз Анква, из–за которого и началось данное дело, находится ныне на свободе и снова пользуется всеми гражданскими правами, то надо признать несправедливым тот факт, что лица, прямо или косвенно пострадавшие из–за него, и сейчас, после его освобождения, несут наказание.

— Что вы хотите этим сказать, уважаемый господин Поку? Разве удостоверение на право торговли на рынке, изъятое у Амиофи, ей не возвращено?

— Об этом именно я и хотел сказать. То, что Амиофи снова получила право торговать на рынке, конечно, хорошо. Но разве вы забыли, при каких обстоятельствах ей удалось получить это разрешение?..

Снова послышался ропот — собравшиеся считали, что это к делу не относится. Надо выяснить, как того требовал Доктор, кто допустил такой промах, что повлекло за собой демонстрацию рыночных торговок. Именно в этом плане, и только в этом плане, должен был обсуждаться данный вопрос. Однако почтенный господин Поку не сдавался:

— Только что один из моих почтенных коллег вполне справедливо заметил, что до демонстрации все наши усилия были направлены на благо общего дела нации. Теперь я позволю себе задать вам вопрос: «А что сделано нами после демонстрации?»

Тут поднялся такой галдеж, что трудно было разобрать, чего именно хотят члены комиссии. Зал успокоился не сразу. Но почтенный господин Поку держался стойко и постепенно добился своего: присутствующие вынуждены были признать позицию господина Главного инспектора по отношению к Спио несправедливой. Комиссия пришла к выводу, что только благодаря своевременному вмешательству рядового чиновника удалось восстановить порядок среди демонстрантов и тем самым избежать ненужных жертв: могли быть не только раненые, но и убитые. Эта истина, бесспорная для любого, кто подошел бы к этому вопросу непредвзято, была важнейшим открытием для большинства членов следственной комиссии. Дело не только в том, что она дала новый толчок дискуссии, но главное, она направила ее по новому руслу. И если составить список лиц, «ответственных за беспорядки», как того требовал в завуалированной форме Доктор, оказалось не так–то просто, зато стало возможным назвать имена тех, кто по доброй воле способствовал поддержанию порядка в стране. Такой поворот от политики к дипломатии — широко распространенный прием, весьма к тому же удобный, потому что ничья совесть при этом не страдает. Решение комиссии теперь могло быть сформулировано примерно так: «Мы, члены следственной комиссии (…), собравшись на наше шестое заседание (желательно указать дату), пересмотрели заново дело Амиофи и констатировали то–то и то–то (следственные комиссии всегда что–нибудь да констатируют — так уж положено); исходя из вышеизложенного и принимая во. внимание… одобрили принятое партией решение разобраться в деле, которое для многих граждан оставалось неясным, единодушно одобряем инициативу его превосходительства многоуважаемого Доктора, премьер–министра страны, создать данную комиссию; отмечаем также, что в этом деле каждый шаг, предпринятый со стороны лиц, в честности коих мы полностью уверены, был, за исключением демонстрации рыночных торговок, направлен на укрепление мира и порядка в стране. Вследствие этого считаем нецелесообразным придавать существенное значение допущенным в отдельных случаях ошибкам, что вполне можно исправить. Предлагаем также не оглашать фамилии лиц, которые в силу недопонимания явились как бы первопричиной вышеупомянутых прискорбных событий. Наконец, предлагаем признать невиновными всех тех, кто из–за своего участия в событиях, непосредственно связанных с данным делом, был лишен возможности пользоваться свободой, и вернуть им все, чего они были временно лишены».

Текст этого решения был принят единодушно, все члены комиссии пришли к заключению, что созывать седьмое заседание нет необходимости. Конечно, злые языки тут же принялись толковать все иначе: «Вопрос был так быстро решен потому, что комиссии просто надоело заниматься делом Амиофи». Как будто бы дело, которым специально занимались члены комиссии, могло им «просто надоесть»! До сих пор люди никак не могут избавиться от порока злословия!

Но кто действительно обрадовался услышанному по радио известию о том, что по милости небес ему дарована счастливая возможность вернуться в Аккру, это был, конечно, Спио. Поначалу он даже ушам своим не поверил — таким неожиданным оказалось это сообщение. Но когда после обеда сотрудники отдела пришли поздравить его с хорошей новостью, Спио понял, что слух его не обманул: по радио действительно объявили о снятии с него дисциплинарного взыскания. И он даже не потрудился узнать, почему вдруг срок его пребывания на севере сократился: он провел здесь меньше года‚ хотя перед отъездом из Аккры Спио дали понять, что и ему самому, и его карьере суждено зачахнуть и окончить свое земное существование не где–нибудь, а именно здесь, в Тамале. Как и все африканцы, Спио свято верил радиопередачам и считал, что, услышав то или иное сообщение — а все они правдивые, — нужно не рассуждать, а немедленно действовать. В Африке последние известия по радио дословно повторяют те же самые истины, что изложены в официальных печатных органах. И какими бы неприятными эти истины ни были, о чем бы в них ни сообщалось: о смещении ли с поста министра, об аресте ли члена оппозиции или же о прекращении срока дисциплинарного взыскания, как в случае со Спио, каждый считал, что известия эти заслуживают безоговорочного доверия и уважения. Иногда они звучат как приказ, и тогда ваш долг повиноваться: свертывайте дела, упаковывайте чемоданы, прощайтесь с друзьями и отправляйтесь без промедления в Аккру. И незачем ждать официальной бумаги, подтверждающей устное заявление, которое донесли до нас радиоволны. Иначе вы рискуете потерять уйму времени, потому что такая бумага может дойти до вас только через несколько месяцев. Все это Спио прекрасно знал. Поэтому он быстро сложил чемодан, попрощался с коллегами по работе, со своим начальником и на следующий же день укатил в Аккру.

Вновь увидеть Аккру! Длинные, широкие улицы, залитые солнцем проспекты, расходящиеся во все стороны от круглых, утопающих в цветах площадей, многоэтажные дома с чистенькими фасадами, большие магазины, где можно купить все, что душе угодно, тихие берега перламутрового океана, десятки кинотеатров и ночных клубов, желтые и зеленые такси, работающие в летний период чуть ли не вхолостую из–за постоянных заторов в часы пик, ритм большого, помолодевшего древнего города с его шумным торговым центром, где полно людей в разноцветных панях, в широких ярких бубу и развевающихся по ветру гандурасах, где уличные торговцы громко, на все лады расхваливают свой товар и воздух пропитан терпким запахом жареного мяса, когда кажется, будто весь город гремит, как гигантская фанфара. Снова увидеть Аккру, а в Аккре друзей, родных и… Эдну!

Спио положил ногу на ногу и выпрямился на сиденье. Ухабистая дорога вернула его к действительности. Он даже сам удивился, что так долго витал в облаках. Как только Тамале остался позади, мечты сразу же заслонили перед ним весь окружающий мир. Забившись в угол автобуса и отдавшись на волю грезам, он даже не взглянул на своих попутчиков. Теперь же, когда злая тряска напомнила ему о дороге, он снова почувствовал себя живым среди живых. Внутри машины царил полумрак, но он все же разглядел толстого торговца с жирными щеками, а рядом женщину, которая держалась весьма скованно. Судя по всему, она не была женой торговца — слишком неуверенно она себя вела. То и дело сжимала коленями стоящую у нее между широко расставленных ног плетенную из ивовых прутьев, высокую круглую корзину, однако длинное платье надежно прикрывало все, что находилось в ней. Несколько минут Спио внимательно наблюдал за ней. Среди пассажиров это была единственная женщина. Она показалась ему даже красивой, но он не поверил первому впечатлению скорее всего, инстинктивно не поверил: полумрак автобуса с его световыми эффектами превращает любую женщину чуть ли не в красавицу, но жизнь, увы, не часто создает для дам столь благоприятные условия. Женщина достала платок и вытерла лоб. И слегка задела локтем щекастого торговца, который собрался было уже повернуться к ней. Но она что–то сказала, должно быть, извинилась и спрятала платок…

В салоне автобуса по обеим сторонам, во всю его длину шли скамьи, и Спио со своего места хорошо видел всех пассажиров, сидящих напротив. Его удивляло общее молчание: никто даже рта не раскрыл, не обратился к соседу — явление довольно редкое в африканских автобусах, но он приписал это безразличное молчание раннему утреннему часу. Не успел он сделать этот вывод, как языки вдруг развязались‚впрочем по причине вполне определенной: автобус неожиданно остановился, по–видимому, в самом неподходящем месте, среди джунглей.

— Что случилось? — зычно осведомился толстощекий торговец.

— Мотор заглох, — ответил кто–то из глубины автобуса.

— Мотор заглох? А кто же его заглушил?

Задавший этот вопрос хотел сострить и улыбнулся во весь рот, но момент оказался не слишком подходящим для шуток, с мотором, видимо, случилось что–то серьезное, и шутка не имела успеха у пассажиров. Слышно было, как шофер пытался завести мотор, но безуспешно.

— Вот тебе и раз! — сказал Спио. — Еще не проехали и трети пути, а уже стали!

— Трети пути? — возразил другой пассажир. — Ничего себе треть! Да будет вам известно: мы всего пятую часть пути проехали!

— Пятую часть?

— Даже меньше. В Аккру я еду не в первый раз. Мне по крайней мере дважды в месяц приходится туда ездить, поэтому, поверьте, я знаю, что говорю.

Спио снова забился в свой угол, прикрыл рот рукой И кашлянул. «Если он ездит по этой дороге дважды в месяц, то не мне ему возражать, я это удовольствие испытываю только второй раз», — подумал он. Слышно было, как водитель чертыхается, затем он попытался привести в действие непослушный мотор ключом зажигания, но и это ему не удалось. Тогда он вышел из машины, все так же–чертыхаясь, захлопнул дверцу и крикнул пассажирам:

— Эй, мужчины! Эта штука совсем подохла! Не спите, вы, там, внутри! Выходите быстрее! Нужно подтолкнуть машину!

Это приглашение энтузиазма не вызвало. Полусонные пассажиры отнюдь не были расположены выходить и толкать автобус. Но пришлось все–таки принять ультиматум шофера, иначе автобус мог застрять здесь надолго. А так как каждому хотелось поскорее, в тот же день, добраться до побережья, пассажиры дружно взялись за дело, но все их старания оказались тщетными — мотор хоть бы чихнул разок. Бывает — и нередко, — что машины почему–то ведут себя так, будто не желают знать, что происходит вокруг! По истечении некоторого времени честно поработавшие пассажиры вынуждены были признать, что все их усилия достойны лучшего применения. Окончательно выбившись из сил, они перестали толкать машину и, окружив ее, спросили у незадачливого водителя, не хочет ли он еще раз «заглянуть в мотор»…

Автобус был из тех старых колымаг, которым уже давно пора на свалку после стольких километров по мерзким дорогам и в мерзкую погоду, и работал он, как говорится, на чистом оптимизме, вопреки своему мрачному синему цвету. Как и все машины страны, этот автобусик тоже имел имя, которое можно было перевести примерно как «Счастливого пути, старик!». Особенно бросался в глаза восклицательный знак: ярко–желтый, да еще к тому же и обведенный красной краской. Спио кинул насмешливый взгляд на эту надпись, красовавшуюся высоко над ветровым стеклом. Она показалась ему наглым вызовом. «Счастливого пути! Счастливого пути! А мы застряли в джунглях, и я даже не знаю, где именно, вот тебе и счастливого пути!» — так рассуждал про себя Спио, пока водитель копался в моторе, теперь уже подняв капот. Добрых два часа он тщетно пытался завести машину и все же вынужден был наконец признать свое бессилие. «Счастливого пути, старик!» откатили на обочину, и решено было ждать попутную машину, рано или поздно пройдет же какая–нибудь мимо. Бывают в жизни такие минуты, когда приходится вверять свою судьбу случаю. Именно такой философический вывод сделали для себя все тридцать пассажиров: кто с надеждой, что им улыбнется удача, кто с вполне оправданным пессимизмом, ибо здесь, на севере страны, по этому участку дороги, машины проезжают редко.

И конечно же, после нескольких часов ожидания всеми овладело нетерпение, в адрес водителя и его злополучной машины полетели не очень–то любезные словечки. Пассажиры вдруг вспомнили, что они оплатили проезд, и стали требовать обратно свои деньги. На что шофер не замедлил заявить, что денег он возвратить не может, так как они остались у его хозяина, а тот живет в Тамале. А если кому–то угодно получить обратно свои денежки, пускай топает в Тамале и требует возмещения убытков у кого следует. К тому же люди проголодались, поблизости, похоже, не было ни одной деревни, они застряли на самом пустынном отрезке дороги. Несколько человек вызвались пойти на разведку, пропадали они битый час и вернулись ни с чем, кроме тайной надежды, что к их приходу «Счастливого пути, старик!» уже будет готов снова пуститься в путь. Короче, настроение всей компании падало с ужасающей быстротой, у каждого на уме вертелся только один вопрос: что же делать дальше?

Тут на дороге показался большой грузовик, ехавший в противоположном направлении, так сказать, навстречу «Счастливого пути, старику!». Другими словами, в Тамале. Типичные дорожные шуточки! Но в данном случае грузовик все же был спасением, тем более что, судя по всему, солнце уже проделало немалый путь по небесному своду. Все отчаянно замахали водителю грузовика, и тот соблаговолил остановиться. Он даже попытался помочь своему собрату, но и у него ничего не получилось. «Счастливого пути, старик!» упорно не желал продолжать путь. Пассажиры уже давно потеряли терпение, от него остались лишь жалкие воспоминания. Не стоит описывать их гнев, особенно когда после долгого спора тем из пассажиров, у которых еще оставались кое–какие деньги, пришлось оплатить за всех обратный проезд ‚в Тамале на грузовике. Спио, тоже вышедший из себя, постарался уладить дело, чтобы скорее положить конец поездке, «провалившейся из–за этой старой развалины, в которую напрасно я поторопился сесть, надеясь быстрее добраться до Аккры».

Водитель большого грузовика оказался человеком галантным, в противоположность шоферу автобуса, который вознамеривался нахально занять место рядом с ним и уже поставил на сиденье свой чемодан. Водитель грузовика посадил в кабину единственную среди пассажиров женщину, а остальным пришлось кое–как разместиться в открытом кузове, предназначенном для перевозки мешков с какао с дальних окраин страны. Обратно возвращались уже ночью, и луна, сиявшая на чистом небе, сопровождала их до самого Тамада, как бы преграждая путь дождю.

«Завтра судьба наверняка будет ко мне более благосклонна, — успокаивал себя Спио, спрыгивая с машины. — Не могут же быть все машины, отправляющиеся в Аккру, такими никудышными, как этот проклятый «Счастливого пути, старик!»».

 

13

Несмотря на быстротечность времени, тетушка Принцесса по–прежнему хранила верность кое–каким деталям своего элегантного воскресного наряда. Пышная светло–зеленая шляпка, хорошо защищавшая от жгучих лучей полуденного солнца, обновлялась от сезона к сезону и стала чуть ли не главным признаком каждого седьмого дня недели. Этот похожий на капор головной убор, не меняющий, вопреки ходу времени, светлого, как надежда, зеленого оттенка, не раз давал повод для всяких пересудов, но тетушка Принцесса не отступала от своего твердого убеждения, что коль скоро райские кущи остаются вечно зелеными, то молитвы ее будут непременно услышаны там, в горных пределах, символом коих был зеленый цвет ее шляпки. Добрые христиане по–разному представляют себе царствие небесное и цвет спасения своей души. Про тетушку же Принцессу можно было сказать одно: в чем в чем, но в стремлении спасти свою душу она была постоянна. Под зеленой шляпкой ярко блестели ее глаза, все такие же красивые, как во время ее первой встречи с господином Тетейя, который был настолько очарован ими, что решил жениться на тетушке Принцессе. Нанесенная на веки по последнему слову моды краска еще сильнее подчеркивала яркость белков и блеск темно–коричневых зрачков. Щеки тетушки Принцессы, несмотря на постоянную смену жары и влаги, сохранили свой естественный цвет, по воскресеньям она слегка их припудривала. Губы тетушка не подкрашивала, так как, по ее словам, грешно было обращаться к всевышнему устами, перемазанными губной помадой. Очаровательная улыбка открывала два ряда белых, словно только что выточенных из слоновой кости, зубов. Впрочем, улыбкой тетушка Принцесса не злоупотребляла. Как раз наоборот, серьезность, с какой она относилась ко всему в жизни и судила обо всем на свете, не позволяла ей, даже слишком часто не позволяла, улыбаться. Вспомните, например, тот день, когда, возможно, тетушке не хватило юмора, чтобы не огорчиться из–за поломки велосипеда, что заставило ее пешком добираться до дома Мам. Ту же подчеркнутую серьезность соблюдала она и в туалетах. Они были на удивление строгими, и вид их до смешного не вязался со шляпкой невинного цвета райских кущ. Иногда ее платья были темно–серые с крупными черными или красными горохами. В основном же они были откровенно траурных тонов, и вы сами можете представить себе, как все это выглядело в сочетании со шляпкой, на которую возлагалось столько надежд. Что касается тетушкиных ног, то они всегда были обтянуты темными, но тонкими чулками и очень эффектно выглядели в черных лакированных туфельках. Своей манерой одеваться тетушка Принцесса хотела подчеркнуть, насколько серьезно она ждет «дня Страшного суда». Понятно, что Эдне, всегда готовой посмеяться и пошутить, тетушка с ее серьезностью казалась тем более забавной, поскольку в Аккре упорно продолжали утверждать, что Принцесса отнюдь не достигла идеала женщины, на которой следует жениться. Но, само собой разумеется, Эдна никогда не осмелилась бы высказать свое мнение по поводу нарядов тетушки, тем паче что, хоть Принцессу и считали женой, обманывающей своего мужа, на месте преступления ее еще ни разу не застали. Подозрения шли только на пользу тетушке Принцессе, и Эдна ее уважала, как и подобало благовоспитанной племяннице.

Поэтому, когда тетушка, едва переступив порог дома Мам, принялась упрекать Эдну за то, что та скрыла от нее возвращение Спио в Аккру, девушка не пожалела слов, чтобы ее успокоить. Стараясь поскорее восстановить мир в семье, Эдна даже забыла сказать главное: что Спио вернулся только накануне вечером, хотя в городе уже распространился слух, будто бы он появился в Аккре гораздо раньше. Мам вовремя пришла внучке на помощь: она предложила выпить по стаканчику лимонада и заявила, что ее дорогая девочка ни в чем не виновата.

Тетушка Принцесса выпила лимонаду и успокоилась. И тогда три женщины уже мирно, без горячности смогли приступить к обсуждению накопившихся за неделю новостей. Однако основной темой их разговора могло быть и было возвращение Спио в Аккру, что Эдна и Мам восприняли как небесный дар, ниспосланный им для того, чтобы уладить отношения между женихом и невестой.

— Ты понимаешь, Принцесса, — сказала Мам, — теперь Эдна сможет спокойно выйти замуж, и для этого нет уже никаких препятствий…

— Ах, вот как? Речь уже идет о замужестве? — удивленно спросила Принцесса.

— Что за вопрос? Можно подумать, дочь моя, что для тебя это какая–то неожиданность!

— Мать, странная у тебя манера сообщать мне о семейных новостях. Может быть, ты мне напомнишь, когда ты лично говорила мне, что Спио и Эдна должны пожениться?

— Принцесса…

— Да, знаю, я — Принцесса… но только ответь мне на мой вопрос: когда ты мне сообщила, что моя племянница выходит замуж за этого, как ты имеешь привычку его называть, «болвана Спио»?

— Но Мам больше его так не называет‚ - вмешалась Эдна. — И если ты этого не знаешь, то, выходит, Мам тебе и впрямь ничего не сообщила.

— Не сообщила, не сообщила, — пробурчала Мам. — Если вы обе мне не верите, да еще и оскорбляете меня, тогда вам уж ничего не докажешь, тем более что вас двое, а я одна.

— Не сердись, Мам. Ты же знаешь, что речь не об этом. Тетушка Принцесса явно обвиняет не тебя одну, а нас с тобой обеих.

— Ты так ее поддерживаешь, словно хочешь свалить всю вину только на меня.

— Я, право, не знаю, тетушка Принцесса, в чем мы провинились. Во–первых, мы ничего от тебя не скрыли…

— Да, да, вот именно: вы ничего от меня не скрыли. Ты выходишь замуж, а я ничего об этом не знаю, и это называется: вы ничего не скрыли.

— Да нет же! Тетушка Принцесса, не надо придираться к словам. Бабушка вечно все преувеличивает. Ее послушать, так выходит, что через два–три дня свадьба. Правда, похоже, Спио не отказывается от своего намерения на мне жениться, и, судя по тому, что он вчера вечером мне говорил, мы должны действительно пожениться, но…

— Вот видишь! Видишь! Он даже вчера вечером приходил к вам, а мне об этом, очевидно, знать не полагается. Вы от меня все скрываете.

Мам встала и направилась в кухню. Ее просто бесила придирчивость дочери, но, стараясь не подавать вида, она вышла из комнаты. Эдна же всячески пыталась убедить тетушку в том, что под крышей их дома нет ни одного человеческого существа, способного что–либо от нее скрывать.

— Тетушка Принцесса, ты сегодня не очень справедлива к нам. Чуть ли, не с самого порога начала уже злиться. И не успела еще отдохнуть, как сразу стала на нас нападать, говорить, что мы что–то от тебя скрываем…

— Дочь моя, то‚ что я говорю, очень важно. Пока я не узнаю всего до конца о твоем замужестве, о нем не может быть и речи. И если, по твоим словам, вы от меня ничего не скрываете, то скажи мне тогда, что же все–таки произошло вчера вечером, когда Спио был здесь.

— Да ничего не произошло, тетушка Принцесса. Спио только что вернулся из Тамале и, хотя ужасно устал после дороги, все же не преминул зайти к нам, чтобы сообщить о своем возвращении. И сидел–то он, у нас совсем недолго…

— Как же его встретила Мам?

— Как я его встретила? — спросила Мам, снова входя в комнату, причем вид у нее был уже не такой сердитый. — Как я его встретила? Так, как и положено встречать порядочных людей.

— Вон оно что! — произнесла Принцесса, и лицо у нее просияло. — Ты хочешь сказать, мать, что ты согласна с тем, что он берет Эдну в жены?

— Если только таково его желание и если замужество не заставит мою дорогую девочку бросить работу.

— Насколько я поняла, раньше ты рассуждала иначе.

— Что ты–то могла понять, если мы сами с Эдной не знали, как поступить в таком сложном деле.

— Каком деле?

— Я говорю о ее замужестве, конечно!

— Но… в чем же здесь сложность?

— Вот об этом–то, дочь моя, тебе и следовало бы спросить, прежде чем упрекать нас, будто бы мы что–то от тебя скрываем. Неужели ты не понимаешь, как мне обидно слышать от тебя такие слова. А вот почему мы так обрадовались возвращению Спио в Аккру, Эдна тебе сама расскажет. Всего каких–нибудь несколько дней назад у нас с ней был довольно неприятный разговор насчет ее замужества. И от тебя мы ничего не собирались скрывать, Принцесса. Эдна, скажи ей, что мы с тобой решили сделать, после всех наших попыток найти выход из положения.

— Тетушка Принцесса, бабушка правду говорит, — подтвердила Эдна. — Мы с ней решили подождать твоего сегодняшнего прихода и спросить, что ты думаешь по этому поводу.

— А в чем же сложность вашего вопроса?

— Да в моем замужестве, вот в чем!

— Какая же здесь сложность?

— А сложность была в том, что Спио прислал мне письмо, в котором просил меня приехать к нему в Тамале и сразу же пожениться. Письмо я получила в начале этой недели, еще до того, как начали говорить о возвращении Спио, так что ты, конечно, не могла знать об этом письме до сегодняшнего дня.

— Ну и что из этого?

— Ты что, не догадываешься? — спросила Мам. — Неужели тебе не ясно, что могло значить для Эдны и для меня такое замужество?

— Счастье, я полагаю?

— Счастье! Счастье… но только для кого? Для одного Спио?

— Мать, я тебя не понимаю. Я думала, что если Эдна…

— Если Эдна выходит замуж и уезжает в Тамале, чтобы жить там с мужем до конца своих дней…

— Ты говоришь с «мужем», Мам? Спио еще только мой жених, а ты его уже называешь мужем.

— Оставь, Эдна! Твоя тетушка прекрасно понимает, что я хочу сказать…

— Значит, — продолжала выпытывать Принцесса, — вся сложность заключалась в том, чтобы решить вопрос: ехать ли Эдне в Тамале или нет?

— Ну конечно же! — воскликнули в один голос Эдна и Мам. И Эдна еще добавила: — Бабушке, как ты догадываешься‚ во что бы то ни стало требуется, чтобы я всегда была рядом с ней, на рынке. Она никак не хочет понять, что…

— Дорогая моя девочка, я же гораздо лучше знаю, в чем твое счастье. Сколько раз тебе повторять — муж не может занять в твоей жизни такое же место, какое занимает рынок. И даже если бы твой муж оказался министром, кто поручится, что ты останешься его женой на всю жизнь. Люди говорят, что женщины, мол, непостоянны, но ведь, знаешь, Эдна, и мужчина может оказаться не слишком постоянным.

— Теперь мне все ясно, мать, все: вы меня ждали, чтобы я помогла вам найти ответ на вопрос, который в конце концов разрешится сам собой…

— Только потому, что Спио вернулся в Аккру, — уточнила Мам.

— Ну, ладно, ладно! — проговорила Принцесса. — Теперь, когда все решено и я, надеюсь, вам уже больше не нужна в качестве советчицы, моя дочь счастливо выходит замуж, даже не спросив на то моего согласия, больше того, я толком даже не знаю, ни когда свадьба, ни кто будет ее мужем. Вы, очевидно, забыли. что я до сих пор еще не имела чести лицезреть этого знаменитого Спио, которому удалось очаровать мою дочь, а заодно и мою мать…

— Тетушка Принцесса!

— И который того гляди очарует и меня, если я буду иметь счастье с ним познакомиться…

— Тетушка Принцесса!

— …Вот, наверное, почему вы его от меня так тщательно скрываете…

— Умерь свой пыл, Принцесса! И перестань ехидничать! До чего же ты злая, словно тебя целую неделю не кормили.

— Так или иначе, мать, но я все равно должна была выложить все, что накипело у меня в душе. А то ты, кажется, уже начала забывать, что я — настоящая мать Эдны, а не ты!

— Ты права, тетушка Принцесса, — сказала Эдна, надеясь ее успокоить. — Ты — моя настоящая мать. Ведь правда, Мам?

— Конечно, конечно. И мы сейчас, Эдна, угостим твою тетушку — о, извини пожалуйста, твою матушку — чем–то вкусненьким.

— Для тебя приготовлен сюрприз, тетушка Принцесса. Ты сейчас ахнешь, когда увидишь, что будет на столе. К тому же мы решили тебя и еще кое–чем удивить.

— Да? Чем же это?

По тону Принцессы нетрудно было догадаться, что ее обида уже прошла, и между женщинами вновь воцарились добрые отношения, полные нежности и любви друг к другу.

Сюрпризы следовали один за другим. Первый в виде дичи, щедро политой томатным соусом на пальмовом масле, пришедшейся по вкусу тетушке Принцессе и свидетельствующей о кулинарных талантах Мам. Вчера вечером дичь привез в подарок Спио. Вторым сюрпризом был сам Спио.

Он зашел после обеда и застал Мам, тетушку Принцессу и Эдну играющих в кости под звуки радио. Явно смущенный тем, что помешал игре, Спио не мог все–таки скрыть своей радости: его познакомили с «матерью невесты». Выглядел он весьма и весьма импозантно в своем светло–голубом гандурасе, недавно купленном в Тамале. Он сразу же произвел самое приятное впечатление на тетушку Принцессу, настолько приятное, что она подивилась в душе: как это Мам относится прохладно к вопросу о браке между Эдной и таким красивым молодым человеком. По правде говоря, и сама Мам не имела еще случая полюбоваться на Спио в нарядном одеянии. Но сегодня и она сдалась. Праздник всегда красит людей. Что касается Эдны, то по ее сияющему виду Принцесса и бабушка одновременно подумали. что, если бы вдруг вот такой Спио позвал ее к себе в Тамале, вряд ли она отказалась бы от такого соблазна. Эти, правда, чуть запоздалые мысли хотя и не были высказаны вслух, но так ясно отразились на лицах Мам и тетушки Принцессы. что Эдна прочла их: обе женщины одобрили ее выбор.

По радио как раз передавались музыкальные новинки. Большой оркестр под управлением Манза исполнял современную американскую музыку на национальных инструментах и сменялся маленькими местными ансамблями, музыка не прерывалась текстом, и исполнители — настоящие мастера старинной африканской музыки — ловко отбивали ритм на барабанах, оттеняя хрустальные голоса ксилофонов. В эти послеполуденные часы радио прекращает обычную свою болтовню, так что Спио и хозяйки дома могли спокойно поговорить, не боясь, что в их беседу врежется голос диктора. После того как все были представлены друг другу, Эдне пришла в голову блестящая мысль облегчить первые минуты знакомства, и она предложила:

— Теперь нас со Спио стало четверо, и мы сможем сыграть пара на пару. Спио, ты, надеюсь, не откажешься быть моим партнером и поможешь мне обыграть этих двух дам?

— Вот она, сегодняшняя молодежь! — заметила тетушка Принцесса. — Прежде чем хвалиться, попробуй у нас выиграть!

Спио согласился, и игра началась.

Продолжалась она больше часа, и молодым так я не удалось восторжествовать над старшим поколением. Будучи настоящей, уважающей себя рыночной торговкой, Мам ни разу не ошиблась в подсчете очков. Два или три раза Эдна попробовала было сплутовать, и Спио сразу вспомнил тот знаменательный день их первой встречи, когда он купил у нее гребень, который только с виду мог сойти за настоящий, из слоновой кости. Понятно, он воздержался от каких–либо замечаний, но внезапно пробудившееся воспоминание сразу же навело его на мысль, что, очевидно, позже, когда они с Эдной поженятся, ему придется серьезно заняться ее воспитанием, чтобы приучить Эдну к образу жизни, который немыслим без элементарной честности, пусть даже это и не сулит барышей на рынке или же ведет к простому, вполне простительному проигрышу в игре. Спио отдавал себе отчет в том, с какими трудностями ему предстоит столкнуться в будущем, если он хочет помочь своей жене избавиться от основного качества торгующих на рынке: обманывать покупателей, лишь бы заработать побольше денег. Да, он отдавал себе ясный отчет, но эта мысль его не пугала: он любил Эдну со всеми ее недостатками, и с теми, о которых уже знал, и даже с теми, которые ему еще предстояло узнать.

В середине партии у Эдны вдруг появилась надежда выиграть, но игра закончилась безнадежным поражением молодых людей.

— Еще бы немножко — и мы бы выиграли, — сказал Спио. — Если бы мне удалось два или три раза набрать по шесть очков, то мы бы вас обыграли.

— Так всегда говорят, когда проигрывают‚ – отрезала тетушка Принцесса и добавила: — Эдна, придется тебе научить Спио правильно бросать игральную кость. По–моему, он…

— Но, тетушка Принцесса, мы проиграли совсем не из–за Спио!

— Видишь, Принцесса‚ – вмешалась Мам‚ – она его уже защищает… Вы еще не поженились, дети мои, а уже выступаете против нас, что же будет дальше?

— А все–таки Спио прав: еще бы немножко, и мы бы выиграли. Нам чуточку не повезло, совсем чуточку, правда, Спио?

— Правда, Эдна, но только следует весьма осторожно относиться к этим самым «чуточкам», которых не хватает для счета. Ты мне напомнила одну историю, ее рассказал мне как–то вечером друг в Тамале.

— А ты нам ее расскажешь?

— Если вам угодно.

— Эдна, можно подумать, что я тебя плохо воспитываю‚ – вмешалась Мам, — к тебе домой приходит гость, а ты, вместо того чтобы предложить ему что–нибудь выпить, сначала заставляешь его играть в кости, а затем требуешь, чтобы он еще рассказывал нам всякие истории.

— Любишь же ты, Мам, из всего делать трагедию. Спио ведь не сказал тебе, что не получил удовольствия от игры, пусть даже мы и проиграли.

— Все–таки не мешало бы тебе спросить у гостя, не желает ли он что–нибудь выпить. Я теперь вижу, что ты совсем не умеешь принимать своих гостей.

— Неужели вы и правда так думаете, Мам? — осмелился спросить Спио.

— Ты меня назвал «Мам», Спио? Я не ослышалась?

— Нет, не ослышалась. Он тебя действительно так назвал. А как ему прикажешь тебя звать, раз Эдна к тебе только так и обращается?

Эти последние слова, как вы уже, наверное, догадались, произнесла тетушка Принцесса, и они наполнили радостью сердце Спио, что, конечно, не ускользнуло от внимания Эдны, и она лукаво подмигнула своему жениху. К тому же они, все трое, вместе с тетушкой Принцессой, заметили, что хотя Мам и удивилась такому ласковому обращению, но удивление это было явно приятным.

— Не притворяйся, мать! Лучше уж признавайся, ты просто в восторге, что будущий зять называет, тебя точно так же, как и твоя любимая девочка‚пошутила Принцесса.

Веселое, приветливое и доброжелательное расположение духа тетушки очень удивило Эдну, которая привыкла видеть ее только серьезной, даже чересчур серьезной, как обычно о ней говорили. В глубине души она была ей признательна за это; теперь уж можно было не сомневаться, что тетушка Принцесса забыла все свои обиды, о которых твердила до прихода Спио, и полностью свыклась с мыслью о предстоящей свадьбе племянницы. То же самое подумала о Принцессе и Мам. Поэтому она молча встала и обратилась к Эдне:

— Дорогая моя девочка, я вижу, что твоя тетка (о, прошу прощения, твоя мать) хочет, чтобы я занялось приготовлением чая. Я надеюсь, Спио не откажется от чая?

— Я обожаю чай, Мам!

— Так где же твоя история, Спио? Ты ее наконец расскажешь нам?

— Нет, Эдна! Спио подождет, когда мать вернется из кухни!

— Тетушка Принцесса права‚ – подтвердил Спио.

Спио успел заметить, что слова «тетушка Принцесса» не прошли незамеченными, но на сей раз пришлось удивляться ему самому: тетушка Принцесса не только благосклонно приняла это дружески непринужденное обращение‚ но и была явно польщена тем, что Спио, на которого она уже смотрела как на своего племянника, относится к ней по–родственному. Кашлянув, она обратилась к Эдне:

— Видишь, Спио не всегда с тобой согласен.

Когда через некоторое время вернулась Мам, Эдна начала снова приставать к Спио:

— Ну, где же твоя история, Спио? Услышим мы ее или нет?

— Я, право, не знаю, стоит ли рассказывать? Ничего особенного в этой истории нет, боюсь, она покажется вам скучной.

— Неважно, раз ты нас об этом предупредил.

— Ну так вот. В Тамале у меня был большой друг, звали его Майк. Он умел играть на трубе, на пианино, на ударных инструментах и я уже не знаю на чем еще…

— Целый оркестр в одном лице?

— Эдна, дай Спио рассказать, ты же сама его просила!

— Правильно, целый оркестр в одном лице. И действительно, жаль, что он не мог играть на всех инструментах разом, но все равно случай небывалый.

— Ну и что же дальше?

— Эдна!

— Итак, в один прекрасный день оркестр, где он играл, отправился на гастроли в Уагадугу…

— Куда?

— В Уагадугу. Ты что, не знаешь соседней с нами страны? Она находится к северу от нас и называется Верхняя Вольта.

Эдна не знала названия соседней страны и вообще ничего о ней не знала. По правде говоря, о географии она просто не имела ни малейшего представления, так как в школе ей не удалось даже толком усвоить алфавит, чтобы понимать других людей и чтобы другие люди понимали ее. Но зато она была красавицей, и к тому же, как утверждали Джин и Анжела, очень богатой. К счастью, в разговор снова вмешалась тетушка Принцесса, заставила Эдну замолчать и тем самым дала Спио возможность продолжить свой рассказ. Что он и сделал.

Итак, однажды они отправились в Уагадугу. Кажется, там был какой–то праздник, и по этому случаю пригласили оркестр из Ганы. Как вам известно, «французы», то есть тамошние жители, обожают современную негритянскую музыку‚-а исполнять ее сами не умеют. Поэтому–то Майк вместе с оркестром и очутился в Уагадугу. Там они играли без конца… И имели огромный успех. Все девушки были от них без ума, так что оркестранты начали подумывать, стоит ли им возвращаться к себе на родину или лучше остаться там.

— С мужчинами это вечная история. Стоит им куда–нибудь выехать и встретить парочку чужих девушек, как они уже не желают возвращаться обратно, домой…

— Эдна, ты без конца прерываешь Спио. А потом, откуда же тебе знать, как поступают мужчины, когда ты их не видишь.

— Позвольте мне рассказать, что было дальше. В Верхней Вольте Майк и оркестр заработали много денег. Я уже вам говорил, что он был просто виртуоз, да и вся их группа играла не хуже. Словом, они заработали кучу денег. Но эти «французы» из Верхней Вольты одной рукой платят вам деньги, а другой отбирают их обратно.

— Как это?

— А так… как бы тебе это объяснить? Они тебе платят за твою хорошую игру, но тут же появляются их девушки и уверяют тебя, что ты самый красивый мужчина на всем свете. Понимаешь, что это значит?

Мам и тетушка молча переглянулись. Этот вопрос не слишком их смутил, хотя Мам вдруг встала с места и отправилась на кухню посмотреть, не закипел ли чайник.

— Ну а дальше что? — спросила Эдна.

— А дальше вот что: Майк и все оркестранты на следующий же день после праздника оказались без гроша.

— Без гроша?

— Именно так. У них не осталось ничего из вчерашнего заработка. Я же вам говорил, что с этими «французами» надо держать ухо востро. Это такие хитрецы.

— Ну а потом что?

— Не спеши. Короче, Майк подумал: «Ну что же, раз они нас так; облапошили, попытаемся исправить положение».

— Что исправить? — спросила тетушка Принцесса.

Услышав вопрос тетушки, Эдна громко рассмеялась. В иные минуты не следует показывать, что ты чего–нибудь не понял. Но Эдна тут же спохватилась, поняв, что не подобает смеяться над тетушкой в присутствии жениха.

— Так как же они решили исправить это «положение»?

— А вот так. «Поскольку они нам вчера хорошо заплатили‚ – подумал Майк‚ – то мы сыграем и сегодня. А на заработанные деньги сможем вернуться домой».

— У них действительно не осталось денег даже на обратную дорогу?

— Я же сказал: в карманах у них было пусто. Хоть шаром покати!

— И что же они сделали?

— Майк пошел к хозяину бара, где они накануне играли, и сказал ему: «Хозяин, нам хотелось бы и сегодня поиграть у тебя вечером. Ты не против?» На что хозяин ответил: «Об этом и речи быть не может. Сегодня у меня не будет посетителей, потому что вчера окончился праздник». Майк принялся уговаривать хозяина, убеждал его, что праздник можно продлить еще на один день, хотя бы для того, чтобы дать возможность заработать музыкантам из чужой страны, оставшимся без денег. Но все его доводы не имели успеха. Хозяин твердо стоял на своем, уверяя, что посетителей в баре не будет, и он не сможет заплатить музыкантам. Ты же знаешь, какой эти «французы» упрямый народ! Кажется, чего проще — дать иностранным музыкантам поиграть еще денек… Повторяю, это же упрямцы. Майк ушел ни с чем и сообщил музыкантам, что им остается на выбор: либо пешком возвращаться домой, либо остаться в чужой стране до следующего праздника, который неизвестно когда еще будет, и тогда уж постараться заработать деньги.

— Надеюсь‚ – сказала Эдна‚ – они не стали ждать следующего праздника и нашли все–таки способ вернуться домой?

— Как раз наоборот. Они очутились просто в ужасном положении. Как вам известно, там, в Верхней Вольте, почти никто не говорит по–английски.

— Там‚ – осмелилась вставить тетушка Принцесса‚ – все говорят по–французски, да?

— Да, тетушка Принцесса. Нашего, английского, языка они не знают. Хоть сто раз говори любому из них «здравствуйте» по–английски, они и ухом не поведут. Поэтому найти там работу кому–либо из нас совершенно невозможно. А Майк и остальные музыканты по–французски и двух слов связать не могли. Поэтому создалось такое положение, что однажды несколько оркестрантов, чтобы не помереть с голоду, решили стащить какую–то еду.

— Чтобы не умереть с голоду, они стали воровать? — переспросила Эдна. — Выходит, что там, в стране, никто не пожелал их накормить?

— Ведь там живут «французы», Эдна! А всем известно, что щедростью они не отличаются. Не будут они кормить задаром чужого человека. А мы, «англичане», как ты знаешь, не любим унижаться и просить милостыню, как будто не можем работать и себя прокормить. Наш народ все–таки более… цивилизованный, чем эти «французы». Майк и остальные об этом тоже знали.

— Извини, Спио, что я тебя прерываю, но я отказываюсь понимать твоих друзей: выходит, из–за того, что «французы» из Верхней Вольты дураки и менее цивилизованы, чем мы, они ни к кому не пошли и открыто не попросили еды, а решились на воровство?

Эдна не скрывала своего возмущения таким поведением, которое, как она призналась, было ей непонятно. Чтобы ее успокоить, Спио не стал возражать.

— Не возмущайся, они потом волосы на себе рвали: ведь все они, да будет тебе известно, угодили в тюрьму!

— В чужой стране? — возмущенно спросила тетушка Принцесса.

— В чужой стране‚ – подтвердил Спио.

— Боже милосердный! — воскликнула Мам. — Попасть в тюрьму в чужой стране — это значит запятнать свой национальный престиж. Боже милосердный!

— Но как же, по–твоему, они должны были поступить, Мам? — спросила Эдна.

— Не берусь решать, дорогая моя девочка. Но разве эти молодые люди забыли о том. чего нам стоило создать свою страну, свою нацию? Они что же, вообразили себе, будто мы работали для того, чтобы наш национальный престиж позорили по гнусным иноземным тюрьмам?

— Я тебя понимаю, Мам. Но Спио же не сказал, что они ограбили банк или совершили какое–нибудь другое, действительно тяжкое преступление.

— Конечно, нет, — вмешалась Принцесса. — Их, по–моему, можно упрекнуть лишь в том, что они умудрились попасть в тюрьму за какой–то кусок хлеба.

— Тетушка Принцесса! Неужели ты простила бы их, если бы они украли целое состояние?

— Нет, Эдна, ты меня не поняла, просто я хочу сказать, что не очень–то похвально было со стороны этих музыкантов так попирать нашу национальную гордость в чужой стране — попасть в тюрьму за какие–то жалкие крохи хлеба!

— Мне, право, затруднительно высказать свое мнение по этому поводу‚ – сказал Спио. — Я сам, пока рассказывал вам эту историю, не успел еще по–настоящему осмыслить ее подлинную сущность. Может быть, потому, что я видел лишь забавную сторону данного приключения…

— Ну если ты находишь здесь что–нибудь забавное, Спио…

При этих словах Мам бросила на Спио взгляд, которым обычно награждают рассказчика, желая дать ему понять, что тот, мол, отнюдь не блещет умом. Претендент на роль будущего зятя всегда ходит по лезвию ножа, и Спио, уловив почти неприкрытое разочарование Мам, счел за благо продолжить свой рассказ.

— Откровенно говоря, я хотел обратить ваше внимание совсем на иной момент в этой истории. Самое смешное в ней, и вы сами сейчас убедитесь, это ее конец, поэтому–то я и хочу рассказать все от начала до конца.

Мам с облегчением — и это отметили остальные трое — вздохнула. Тот факт, что Спио не находил ровно ничего смешного в том, что ганских граждан засадили за решетку в Верхней Вольте, убедил ее, что человек, за которого она уже решила отдать свою дорогую девочку, не лишен чувства чести. Поднявшись с места, Мам сказала:

— Хорошо еще, что у этой истории есть продолжение, и я непременно хочу дослушать, чем все кончилось; будь добр, Спио, подожди рассказывать, я только схожу посмотреть, вскипел ли чайник.

Она пошла на кухню, а тетушка Принцесса, улучив момент, заговорщически перемигнулась с Эдной. Им обеим пришлось пережить несколько неприятных минут, когда Спио, сам того не подозревая, чуть было не рассердил Мам и не понял, какая ему грозит опасность, если бабушка вдруг решит, что чувство национальной гордости не является главным достоинством молодого человека. Призвав в свидетельницы Эдну, Принцесса быстро шепнула Спио:

— Ты уж как–нибудь поосторожней рассказывай, Спио. Ты же знаешь, как наша мать болезненно воспринимает все, что касается страны, которой она лично, по ее глубочайшему убеждению, помогла встать на ноги…

— В политическом смысле‚ – сказал Спио.

— Во всех смыслах‚ – поправила его Принцесса. — Послушать ее, так невольно задумаешься, почему она, или еще какая–нибудь рыночная торговка, не стоит во главе государства.

— Тише! Мам идет! — предупредила Эдна.

Мам принесла чай и стала его разливать.

— Теперь мы спокойно тебя дослушаем, Спио, — сказала она. — Ты же можешь пить чай и рассказывать, не правда ли?

— Конечно, конечно! Значит, вы хотите услышать конец истории? Ну, что же! Здесь в основном речь пойдет о моем друге. Дни, которые ему и его друзьям пришлось провести в тюрьме, были, как вы сами понимаете, воистину ужасными. Похоже, что для этих «французов» заключенные — это вроде бы животные: работать их заставляли, как рабочий скот, а кормили впроголодь.

— Неужели ты думаешь, что «англичане», то есть мы, лучше обращаемся с заключенными? — воскликнула тетушка Принцесса. — Ты забыл, что говорили о Докторе, когда он находился в тюрьме?.. А он, извините меня, попал туда вовсе не за воровство, а за дело гораздо более серьезное. Он был политическим заключенным, но обращались с ним ничуть не лучше!

— Что правда, то правда‚ – подтвердила Мам, которая лучше, чем кто–либо другой, знала, какой нелегкий путь пришлось пройти Доктору к вершинам власти в мрачные годы господства британских колонизаторов. — Да, это правда‚повторила Мам.

— До чего же вкусный чай‚ – заметил Спио. — Просто необыкновенный!

Похвала его пришлась по душе Мам, нет, решительно этот молодой человек, который умеет выбрать удачную минуту, чтобы вставить приятное, явно идущее от души словечко, заслуживает того, чтобы стать мужем Эдны. Но Спио не стал терять времени и продолжил:

— Вскоре слух об аресте ганских музыкантов разнесся по всей стране, и новость эта стала известна буквально каждому. И вот одна женщина…

— По всей стране? .По всей стране! — задумчиво сказала тетушка Принцесса. — А я почему–то не слышала об этой истории. В каком же это было году?

— Ой, тетушка Принцесса! воскликнула Эдна. Неужели ты забыла, что все это происходило не в нашей стране, и когда Спио сказал «по всей стране», то имел в виду эту… как же ее‚ ну, ту страну?

— Верхняя Вольта‚ – ответил Спио. — Эдна права, тетушка Принцесса‚ – добавил он‚-все, о чем я вам рассказывал, происходило за пределами нашей страны.

Тетушка Принцесса отхлебнула большой глоток чая, надеясь тем самым создать у всех впечатление, будто бы причиной ее не слишком умного замечания был чересчур горячий чай, но в ее хитрость не поверили ни Мам, ни Эдна, ни сам Спио. Мам поглядела на Эдну и кашлянула. Принцесса, заметив это, улыбнулась. И наконец все четверо громко расхохотались. Спио, если так можно выразиться, взял новый рубеж. Ему и впрямь своим рассказом удалось создать между его тремя слушательницами и собой атмосферу взаимной приязни… Он посмотрел на Мам и вдруг заметил, что она, прежде чем проглотить чай, долго как бы жует его. В душе он подивился этой странной манере, ибо не мог понять, как все–таки можно жевать жидкость, но тут же решил, что не его дело отучать Мам от ее стародавних привычек. Поэтому он продолжил свой рассказ:

— Как я уже говорил, новость о заключении в тюрьму ганских музыкантов услышала одна женщина, уроженка Ганы, которая, говорят, долгие годы жила в Верхней Вольте, но не в самом Уагадугу, а где–то в другом месте. Узнав о случившемся, она быстро собралась и поехала ходатайствовать за своих соотечественников перед властями Верхней Вольты. Каким–то образом ей удалось вытащить их из тюрьмы, она же дала им на дорогу денег, чтобы они смогли добраться до Тамале, словом, сделала для них все необходимое и даже «чуточку» больше. Вот эта–то «чуточка» и напомнила мне историю про Майка. Однажды, еще до того, как Майк вместе с остальными вышел из тюрьмы, женщина эта… как же ее зовут?.. Забыл. Хотя Майк столько раз рассказывал мне про нее! Ну да неважно! Однажды она приготовила прямо–таки фантастически вкусную еду для наших узников: большое блюдо риса и томатный соус, вполне достойный той славы, которой пользуется ганская кухня, словом, вы понимаете, что я имею в виду. Все «это было приправлено столь ароматными специями, от которых даже у сытого разыгрывается аппетит. Угощение она принесла в тюрьму, а так как у нее были деньги, ей удалось уговорить охранника, чтобы он передал ее дары в руки главного из группы ганских заключенных…

— Майку?..

— Конечно, Майку. Но поскольку наши друзья, как вы уже знаете, уже дней десять не ели, или почти ничего не ели, то при виде такого изобилия Майк, а он сам. мне это рассказывал, так растерялся, так опешил от неожиданности, что забыл о подносе с двумя большими фарфоровыми мисками, который держал в руках. В одной из мисок был рис, а в другой — курица в соусе. Поднос выскользнул у него из рук и грохнулся на грязный цементный пол камеры.

— Ой! хором воскликнули три женщины.

Тут тетушка Принцесса, конечно, не удержалась и, чтобы окончательно удовлетворить свое любопытство, спросила:

— А что же было дальше?

— Дальше? — переспросил Спио. — А дальше ничего не было. Все!

— Очень забавная история, Спио! — с удовлетворением отметила Эдна. И все четверо снова громко, от души расхохотались.

 

14

В этот воскресный день, столь приятно проведенный за веселыми разговорами и шутками, Спио успешно сдал, как он сам выразился, «экзамен на социальную прочность, в присутствии Мам и тетушки Принцессы в мирных условиях». Не случайно Спио подчеркивал мирный характер встречи, не без улыбки — вполне объяснимой при воспоминании о «военных действиях», когда ему посчастливилось познакомиться с Эдной, посчастливилось, несмотря на такое малообещающее начало, и понять, какое огромное значение имеет Мам в жизни той, которая уже успела завладеть его сердцем. Обращаясь памятью к прошедшим событиям, Спио приходил к заключению, что любая тучка имеет светлую сторону: действительно, разве мог бы он раньше видеться с Эдной и тем более мечтать о женитьбе на ней, не случись этой знаменитой истории с Амиофи‚ из–за которой столько парламентариев исходило на трибуне слюной, столько израсходовано чернил в редакциях газет и столько пролито крови на улице, в первую очередь крови самой Эдны. Теперь все, казалось, благоприятствовало его женитьбе на ашантийской куколке, дорогой девочке Мам, внучке той самой рыночной торговки, которая была убеждена, что выходить замуж следует только в том случае, если совместная жизнь не помешает главной твоей работе.

Следующий день, однако, предстал в более мрачном свете, хотя на небе по–прежнему не было ни облачка. Известно, что погоду делают газеты. Для Спио, когда он утром шел на работу, погода была, пожалуй, хорошей, тем более что молодой человек ожидал днем прихода Эдны. Эдна впервые обещала прийти к Спио на службу, и он, понятно, находился в самом радужном расположении духа. Каково же было его разочарование, когда, войдя в кабинет и взяв, как обычно по утрам у себя со стола номер газеты «Гана таймс», он прочитал на первой странице заголовок, набранный крупным шрифтом: «Молодая девушка, заживо сожженная своей соперницей», а под ним пять колонок печатного текста. Даже при беглом взгляде на этот заголовок у Спио кровь застыла в жилах и в душе зашевелились самые мрачные предчувствия. Он опустился на стул, чтобы дочитать длинную статью, и с первых же строк убедился, что речь шла действительно об ужасном случае, и тем более ужасном для него, поскольку он лично знал всех действующих лиц.

Как раз в эту минуту в комнату вошел его коллега, вид у него был явно озабоченный.

— Уже видел статью? — спросил он Спио.

Спио не ответил, так он был углублен в чтение.

— Видел статью, Спио? — переспросил вошедший.

— Дай мне, прошу тебя, дочитать ее до конца.

— Зачем тебе дочитывать до конца? Ты же знаешь, что произошло! А все прочее — обычная газетная болтовня.

— Как так? — спросил наконец Спио, отрываясь от газеты. — Почему ты говоришь, что все это газетная болтовня?

— Да потому что нам с тобой прекрасно известно, что газетчики, в сущности, пишут о своих личных впечатлениях, соображениях, предположениях, иной раз совсем несуразных. Возьми хотя бы эту самую статью, дочитай ее до конца, и ты решишь, что Джин скончалась заживо сожженная, и…

— Значит, она не умерла?

— Ну, конечно же, нет! Если бы такое случилось, то я, как легко догадаться, прежде всего принес бы тебе мои соболезнования!

— Почему?

— Потому… потому что… насколько я знаю, Джин — близкий тебе человек, разве не так?

— Да, но она мне не родственница!

— Но это почти одно и то же, ты не считаешь?

— Пожалуй, если тебе угодно.

— И все же то, что случилось, ужасно! Я сам знаю обеих девушек, и Анжелу, и Джин. Я их встречал всегда вместе, даже уже подумал, не сестры ли они? И надо же такому случиться: одна чуть не убила другую! И все из–за мужчины!

— Женщины, ты же сам знаешь…

Вошел рассыльный и сказал Спио, что его спрашивает какая–то дама. Спио сразу догадался, что это Эдна. Он встал и пошел ее встретить. Вся в слезах, она ожидала его в комнате для посетителей. Это означало, что ей уже стала известна новость про Джин, «заживо сожженную Анжелой». Только ей и Спио была известна подоплека этой истории, и Эдна не без основания чувствовала себя в какой–то степени виноватой во всем этом деле. Ее последний разговор с Анжелой насчет письма, которое Джин послала Спио, действительно мог послужить причиной ночного происшествия. При одной этой мысли она не могла удержать слез даже здесь, в официальном учреждении, меньше всего подходящем для сердечных излияний. Спио пытался ее успокоить, привел к себе в кабинет и долго внушал ей, что она совсем не причастна к ссоре между Анжелой и Джин. Во всяком случае, Спио мог подтвердить это, так как провел весь вечер с Эдной, с ее тетей и бабушкой.

Эдна уселась в старое кресло, протертое многочисленными посетителями, побывавшими здесь до нее. Это кресло являлось единственным предметом роскоши в кабинете Спио. Оно свидетельствовало о служебном положении владельца Кабинета, а равно было некоей не всем даваемой привилегией. Спио на досуге подумывал порой, что не мешало бы иметь два таких кресла, и желательно новых. Чиновники всегда мечтают о новых — чем в большем количестве, тем лучше — креслах для посетителей. Тогда, по их мнению, никто во всем городе не посмеет относиться к ним несерьезно, ибо в их глазах серьезность несет в себе идею прочности, устойчивости. Чиновники, они…

Итак, Эдна уселась в удобное, предназначенное для посетителей кресло. Это, как и рассчитывал Спио, подействовало на нее умиротворяюще. И постепенно от его ласковых слов она успокоилась окончательно и сообщила свою версию происшествия. Спио не мог не заметить, что ее версия несколько отличалась от той, которая была изложена в газете, прежде всего она была гораздо короче. Словом, было в ней что–то безыскусственное — так передают из уст в уста на улице интересную новость без излишних прикрас.

— Думаю, что прошлой ночью в баре Джин и Анжела подрались, — сказала Эдна‚ – как тогда со мной… в тот вечер, помнишь, когда тебе удалось спасти меня от них.

— Помню‚ - ответил Спио.

— Говорят‚ - продолжала Эдна‚ - что Анжела подожгла платье Джин, и та сразу же превратилась в горящий факел. Все, кто присутствовал при этом, бросились к ней, кто со стаканом пива, кто с только что начатой бутылкой лимонада, кто–то притащил ведро воды, и все это выпили на Джин, чтобы загасить пламя.

— Н-да‚-сказал Спио‚ – если «все» бросились к ней со стаканами рома, джина и виски, то тут уж огня не потушить.

— Почему?

— Да потому что… в джине‚ роме и в виски содержится спирт, а спирт горит… В этом случае огонь не только не гаснет, а еще больше разгорается.

Эдна невольно отметила про себя, что многого она еще не знает, и поэтому ей, чтобы угнаться за рассуждениями жениха, приходится напрягать все свои умственные способности. А Спио был так взволнован происшедшим событием, что не обратил внимания на новое проявление невежества своей будущей жены. Эдна же тем временем продолжала:

— Как рассказывают, Джин ушла оттуда совсем голая и вся в ожогах. Кстати, непонятно, как же она сама могла уйти оттуда, если была еле живая, когда удалось потушить пламя. Ее же пришлось отправить в больницу.

— Так, значит, судя по разговорам, она была еще жива? Так надо понимать твои слова, да?

— Да, говорят, она была жива. Но похоже, что она в очень плохом состоянии. А Анжелу забрали в тюрьму.

— Этого и следовало ожидать: иногда в тюрьму попадают и за меньшее. А ты знаешь, Эдна, в газете написано совсем не то, что рассказывают в городе.

— Вот как? А что же там написано?

— Во–первых, произошло это не в баре, а дома, у самой Джин.

— Да?

— Да. О подробностях их встречи там не говорится, но автор знает — интересно, откуда только он все знает‚ - что девушки поссорились из–за мужчины…

— Я тоже так думаю… Наверное, из–за того письма, которое Джин тебе послала… И конечно же, из–за доктора Бюнефо. Как ты считаешь?

— Думаю, что из–за него. Хотя автор его имени не упомянул.

Напрасно тетушка Принцесса и Мам уговаривали Эдну держаться в тени, пока ведется следствие, она решила все–таки побывать у Джин. Разумеется она попросила Спио пойти вместе с ней, потому что им обоим хотелось знать, как все было на самом деле, а не то, что болтали люди, и не то, что было напечатано в газетах. Сама Джин находилась в больнице, а ее тетке, с которой она жила, пришлось смириться с прогнозом врачей, а именно: от ожогов Джин оправится, но останется на всю жизнь обезображенной. «Она и. так–то не слишком блистала красотой, а что же будет теперь?» — подумала про себя Эдна, но беззлобно на сей раз. Она искренне жалела Джин, несмотря на ее злые шуточки и насмешки в свой адрес. И, слушая рассказ тетушки Джин, она проникалась все большей жалостью к девушке.

— Анжела ворвалась сюда, словно ураган. Впервые я видела ее такой разъяренной. Джин сидела вот здесь, на этом стуле. На столе стояло зеркало, она всегда перед ним причесывалась. Вы же знаете, как Джин заботилась о своих волосах, «единственном моем украшении», как она сама выражалась. Рядом с зеркалом она поставила вот эту маленькую спиртовку и, чтобы не прожечь стол, положила под нее небольшую дощечку: бывало, что спиртовка капризничала. Обычно Джин была очень осторожна и, прежде чем начать причесываться, убирала со стола все лишнее. А на этот раз, как будто сама судьба так захотела, она оставила бутылку с денатуратом рядом с горелкой. Вот и произошло несчастье.

Почтенная женщина вела свой рассказ таким спокойным топом, что Спио счел это просто неестественным, особенно учитывая все случившееся, но, конечно, и виду не подал. Тетушка немного помолчала, а потом продолжила свой рассказ. Днем, когда приходила полиция для установления фактов, ей уже дважды пришлось подробно говорить о происшествии. Теперь же Спио и Эдна слышали изложение событий, так сказать, в отработанном варианте, тетка Джин говорила почти машинально, не задумываясь, спокойным, размеренным голосом, чтобы все сразу было понятным. Итак, она продолжала:

— Как я уже вам говорила, мне никогда еще не приходилось видеть Анжелу такой разъяренной. Когда они с Джин поссорились и из–за чего, точно я не знаю. Могу сказать только одно: влетела она, словно ураган, наговорила столько всего, что и понять–то ничего было нельзя, а она все больше распалялась. Джин сначала слушала молча. Она, казалось, сама не слишком–то хорошо понимала, что именно «ее подруга», если можно так выразиться, от нее хотела или в чем ее упрекала. А Анжела, видя, что Джип никак не может сообразить, в чем дело, пришла в ярость, назвала ее «мерзкой вруньей» — так именно она и выразилась — и стала угрожать тем, что в следующий раз проучит ее на глазах у всех, твердила, будто бы Джин пытается за ее счет устроить свое личное счастье…

— Значит, все–таки причина в этом? — спросил Спио.

— Можно подумать, что ты до сих пор этого не понял, Спио‚ – ответила почтенная Женщина. — Неужели тебе не ясно, что виновником их ссоры был доктор Бюнефо, он ведь обещал жениться сначала на Джин, а потом на Анжеле…

— Как так? — удивилась Эдна.

— А вот так‚ – ответила тетушка. — И ты, Эдна, знаешь об этом деле больше, чем я, не знала ты только об этом злосчастном вечере, поскольку тебя здесь не было в тот момент, когда Анжела, как сумасшедшая, ворвалась к нам и устроила пожар. Не мне тебе говорить, кто довел Анжелу до того, что она прибежала к нам, не помня себе от бешенства, ведь это же ты рассказала ей про нечестный поступок Джин.

— Ну и что? — сказала Эдна. — Прошло уже больше недели после того, как мы виделись с Анжелой и выяснили, как некрасиво поступила со мной Джин. Меня удивляет одно: почему она пришла к твоей племяннице только вчера вечером? Должно быть, за это время что–то произошло еще, я не верю, что здесь моя…

— Верно, что–то еще произошло за это время, поэтому–то я и ничего не сказала полиции о твоей встрече с Джин — про тот случай, когда ты ее чуть было не убила, толкнув под машину…

— Это неправда! Неправда! Джин нарочно вывела меня из терпения, но об этом она, конечно, ничто тебе не сказала. А машина подвернулась чисто случайно. Я не из тех, кто может нарочно толкнуть человека под колеса машины. И я не желаю, чтобы…

— Это еще что за номер с машиной? — забеспокоился Спио, которому еще ничего не было известно об этом эпизоде.

— Пускай тебе Эдна сама все объяснит‚ – ответила тетушка Джин. — Между этими тремя девицами за последние три месяца произошло столько всяких ссор, что и четверти не расскажешь, особенно сейчас, в моем состоянии.

На редкость спокойный тон, каким были произнесены последние слова, уже не удивил Спио. «У этой женщины‚ – подумал он‚ – должно быть, железная выдержка, раз она умеет так держать себя в руках». А тетушка продолжала:

— Я ничего не сказала полиции об этом случае, Эдна. И о том знаменитом письме, которое Джин послала Спио, тоже промолчала. Все кончилось так печально, я уверена, совсем не из–за этого. Я считаю, что во всем виноват один только Бюнефо, он вел не слишком–то честную игру, обещал жениться сначала на одной, а потом на другой. А может быть, он и тебя, Эдна, не обошел своим вниманием? От него всего можно ожидать.

Эдна опустила глаза. Нет, Бюнефо не пытался за ней ухаживать. Никогда он не говорил ей о замужестве. А опустила она глаза при мысли, что здесь, под этой крышей, чудом уцелевшей от пожара, только ей одной известно то, что было у нее с Бюнефо в далеком прошлом, и это прошлое она никак не хотела открывать жениху. Однако Спио заметил замешательство своей невесты. Но был он человеком умным, гораздо умнее, чем положено быть чиновнику средней руки. Будучи дипломатом от природы, он охотно отложил до будущих времен сведение семейных счетов, справедливо полагая, что, если Эдна будет уличена в прошлых своих грехах, ему легче будет добиться кое–каких уступок, на что Мам и «ее дорогая девочка», будь все тихо и гладко, вряд ли согласятся. Поэтому он сделал вид, что не обратил никакого внимания ни на слова тетушки Джин, представляющие немалый интерес, ни на замешательство Эдны, вызванное этими словами.

— Я, конечно, не знаю, может быть, и тебе, Эдна, он морочил голову обещаниями. Во всяком случае, я считаю, что таких мужчин, как этот Бюнефо, надо наказывать, и строго, учитывая ту игру, которую они ведут с девушками, обещая им кучу невозможных вещей.

— Почему же «невозможных»? — спросил Спио.

— А потому, что обещать жениться можно только одной девушке, тогда это еще похоже на правду. Если же дают обещания двум или трем девушкам сразу, то это уж противоречит самим условиям нашей жизни. Во всяком случае, нашей теперешней жизни, когда мужчине положено жениться только на одной женщине. Времена многоженства миновали…

— Современный закон не запрещает мужчине жениться на нескольких женщинах‚ – заметил Спио.

— Это, конечно, так, — согласилась тетушка. — Но ведь закон не положишь в бумажник вместо денег, а откровенно говоря, бумажник играет в этом вопросе главную роль, и в ближайшее время так оно и будет. Пойми, Спио, если бы наши мужчины имели достаточно денег, чтобы жениться на нескольких женщинах разом и содержать их, как в прежние времена, я против Бюнефо ничего бы не имела.

— Бюнефо — врач‚ – вмешалась Эдна, которая вдруг снова обрела дар речи. — У него есть деньги, и он вполне может завести себе несколько жен. Разве не так?

Тетушка Джин ничего не ответила. И вовсе не потому, что вопрос Эдны поставил ее в тупик, просто у нее не было желания затевать спор с «молодым поколением», которое в глазах людей пожилых «неспособно рассматривать те вопросы, что ставит жизнь, достаточно здраво».

— Вернемся к нашему делу‚ – продолжала тетушка Джин‚ – я бы вам посоветовала в разговорах с полицией придерживаться той же линии, что и я. Нет никакого смысла впутывать в это дело Эдну. Я ее люблю, и, по правде говоря, она ничего плохого не сделала…

— Это очень благородно с твоей стороны‚ – с чувством произнес Спио. — Но ты нам пока еще не объяснили, что же все–таки произошло?

— Да я и сама толком не знаю. Слышала только, как мои девицы ссорились. И раньше иногда случалось то же самое, но обычно все кончалось более или менее мирно, без всяких злодейских умыслов. Я оставила их одних, хотя, судя по тону разговора — особенно бушевала Анжела‚ – чувствовалось, что начинается не совсем обычная ссора.

— Ну и что же было дальше?

— Я пошла на кухню. Джин наводила красоту, собираясь на свидание. Потом уж я узнала, что она должна была встретиться с доктором Бюнефо.

— А как ты это узнала? — спросила Эдна.

— Да очень просто, он сам пришел сюда как раз после этого несчастья. Не дождавшись Джин на условленном месте, он зашел к нам узнать, в чем дело…

— И увидел, что дело обернулось плохо‚ – сказал Спио.

— Когда он пришел, Джин уже увезли в больницу. Наверное, именно поэтому в газетах и не упоминается о нем. Кстати, это даже к лучшему.

— Почему?

— Да потому что мне хочется, чтобы он сейчас полечил мою девочку, даже если потом ему и придется идти в тюрьму… Пусть сначала ее полечит.

— Ты думаешь, что он попадет в тюрьму? — забеспокоилась Эдна.

— Не кажется ли тебе, Эдна, что и ты тоже слишком часто интересуешься Бюнефо? — ответила вопросом на вопрос тетушка Джин. — Не сулил ли он и тебе золотые горы?

Спио улыбнулся, так как у него на языке вертелся тот же самый вопрос. Но он сдержался и промолчал, твердо придерживаясь занятой позиции: отложить выяснение всех вопросов на будущее. На сей раз Эдна скрепя сердце перешла к обороне и ответила: «Нет, Бюнефо меня нисколечко не интересует», поскольку решила промолчать о том, что на самом деле было между ней и Бюнефо. Ее ответ, заметим в скобках, пришелся по душе Спио. Тетушка Джин продолжала:

— Я была еще на кухне, когда услышала ужасный шум, это загорелась бутылка со спиртом. Анжела опрокинула ее, и конечно, опрокинула не случайно. А дальше начался весь этот ужас: когда я вошла, моя девочка пылала как факел… Сейчас–то я рассказываю все это как простой свидетель, и с тех пор все молю господа, чтобы он по великой милости своей послал мне спокойствие, хотя какое уж тут спокойствие после того, что я видела собственными глазами. Бог милостив и внял моим молитвам, видите, я вопреки своему горю могу говорить о том, что случилось. Но сжальтесь надо мной, дети мои, и не спрашивайте у меня больше ничего, я итак говорю из последних сил.

Слезы хлынули из ее глаз, и плакала она так долго, что Спио с Эдной, не обменявшись друг с другом ни словом, поняли, какому испытанию они оба подвергли старую женщину.

Приложив все старания, чтобы утешить тетку Джин, они наконец ушли.

— В конце концов‚ – сказала Мам‚ зря мы с тетушкой Принцессой пытались отговорить тебя зайти к ней.

Услышав такое неожиданное заявление, Эдна совсем успокоилась. А бабушка добавила:

— Во всяком случае, теперь ты, как я понимаю, навсегда излечилась от своего Бюнефо.

— Но, Мам‚ – запротестовала Эдна‚ – я никогда и не думала, что он захочет меня видеть.

— Дорогая моя девочка, ты, кажется, забываешь, что я стала женщиной задолго до того, как ты появилась на свет божий.

 

15

— Долог путь, на который мы вступили и идет он от начала и до конца жизни. Ни солнце Аккры, ни облака Тамале ему не помеха. Но не надо думать, что путь этот повсюду гладок. Извилистый, он проходит через тысячи радостей и невзгод, рассеивает, как дым, призрачные надежды тех, кто полагает, будто человек рождается на свет лишь для того, чтобы стать великим. Он вымощен благими намерениями тех, кто решил сделать что–нибудь для Африки. Ты для меня не рыночная торговка, которую интересуют лишь барыши и которая в первый же день обманула меня так, что навеки завладела моим сердцем. Ты для меня не юная африканка, скопившая нечестным путем богатство и думающая только о том, как бы приумножить свое серебро и банковские билеты. Ты для меня не та неграмотная женщина, о которой кричит весь город лишь потому, что ее деньги не дают покоя людям образованным, но небогатым. Мне твои деньги не нужны. Я хочу пройти вместе с тобой свой жизненный путь — и пусть он будет как можно длиннее, — дабы помочь нашей стране, а возможно, и всему нашему континенту создать те великие ценности, которых ждет от него человечество. Мне не деньги твои нужны. Мне нужно, чтобы ты была неутомимой и честной в работе. Я хочу повернуть на пользу твое невежество и открыть глаза тем, которые, как и ты, мечтают, сами того не сознавая, участвовать в борьбе за свободу. Твое незнание поведет меня вперед, так слепец инстинктивно преодолевает препятствия на пути, не зная, не видя его красоты. Я хочу, чтобы твоя красота помогла мне понять красоту наших старинных статуэток и масок. Я хочу, чтобы ты послужила моделью новому искусству, искусству, чурающемуся казенщины и проповедующему подлинную красоту форм, линий, движений, идущих прямо из сердца. Я хочу, чтобы ты жила и помогала мне жить одной жизнью с моей родной землей, хмелеть от собственного счастья, о котором поет на рассвете душа, ожидая прихода нового дня.

— Ты напился, Спио? — сказала Эдна.

— Наш с тобой путь, Эдна, это путь людей, которые хмелеют не от спиртных напитков — пусть они остаются уделом развращенных народов‚ – но от живой крови новых свершений, что помогает нам постичь последние достижения науки, побуждает нас ковать оружие, которое созидает, а не разрушает.

— Ты с ума сошел, Спио!

— Я знаю, сейчас ты меня не поймешь. Но я ни минуты не сомневаюсь в том, что в один прекрасный день твои глаза прозреют и ты увидишь жизнь своего народа такой, какая она есть на самом деле, а не в границах рынка города Аккры. Я снова повторю тебе все это, и ты поймешь. Потому, что ты станешь женщиной новой Африки, которая прозревает дальние горизонты и ведет к ним своего мужа.

— Послушай, Спио, я только сейчас поняла, насколько мы с тобой разные. Объясни мне, что ты от меня хочешь?

Мам сидела в своем глубоком кресле и отдыхала. Она делала вид, что дремлет. Но Эдна, которая отлично ее знала, была уверена, что бабушка внимательно прислушивалась к каждому слову Спио. Поэтому–то она и задала Спио прямой вопрос, ибо ответ на него должен был раз и навсегда все поставить на свои места. Это и понятно, если вспомнить, что Спио еще никогда во всеуслышание не просил руки Эдны, во всяком случае, в присутствии Мам. Бабушка тоже навострила уши, хотя и продолжала притворяться спящей, так, мол, она замучилась за день. Кстати, в это было легко поверить, потому как Мам провела ужасное утро, лично присутствуя на суде и следя за тем, чтобы никто не посмел отнять у нее «ее дорогую девочку».

Эдне пришлось фигурировать в качестве свидетельницы на суде над Анжелой. И понятно почему: она считалась подругой обвиняемой. Но Мам, зная, что Джин и Анжела не скрывали своего отношения к «ее дорогой девочке», вбила себе в голову, что Анжела вполне способна взвалить часть вины и на Эдну, которая, по ее мнению, никакого отношения ко всей этой истории не имеет. Мысль эта преследовала Мам еще задолго до суда и даже вплоть до конца судебного заседания. Потому она так и устала, устала по–настоящему, но тем не менее совсем не собиралась прилечь после обеда, когда уже никаких судебных заседаний не предвиделось. Слыханное ли дело, чтобы рыночная торговка завалилась спать среди бела дня?

Мам думала также о своих товарках, которые тоже пришли утром в суд, чтобы успокоить ее, а если надо, и поддержать в трудную минуту. Узнав, что Эдна «должна предстать перед судом за то, что не совершила ничего преступного», торговки выбрали целую делегацию, которая в любую критическую минуту должна была протянуть руку помощи ашантийской куколке и ее бабушке. Правда, делегации ни во что не пришлось вмешиваться, так как, учитывая показания тетушки Джин, все внимание суда было направлено на Бюнефо‚ вернее, на его роль во всей этой истории. Таким образом, Эдна оставалась в тени, ей пришлось ответить лишь на несколько вопросов, непосредственно относящихся к несчастному случаю, и только. Но все равно моральная поддержка делегации женщин была утешением для Мам. Она чувствовала ее все время и была уверена, что в случае, если Эдна окажется на скамье подсудимых, женщины будут действовать решительно и сумеют принудить суд вынести справедливое решение, основанное только на фактах.

Обо всем этом и размышляла Мам, пока беседовали Спио и Эдна. Просто стыдно пойти лечь в постель, когда остальные торговки уже вернулись на рынок после обеденного перерыва. Остаться дома — это другое дело: надо же прийти в себя после всех пережитых ‚волнений. Сидеть в кресле не так уж стыдно. Здесь можно по желанию или спокойно дремать, или бодрствовать. Когда Спио начал произносить свои длинные ученые тирады, Мам находилась в блаженном состоянии полудремы или, если угодно, полубодрствования. Но вопрос, который Эдна задала Спио, окончательно прогнал дрему, и Мам насторожилась.

— …Чего ты, в сущности, от меня хочешь?

Мам напрягла слух. Спио, не задумываясь, ответил:

— Хочу, чтобы ты согласилась выйти за меня замуж.

— А… ты уверен, что хочешь этого? Даже после того, что произошло?

— А что произошло? Ты имеешь в виду всю эту историю с Джин и Анжелой?

— Да. И ты не изменил своего мнения обо мне?

Эдна и сама не понимала, почему она задала этот вопрос. Конечно же, ей хотелось услышать от Спио еще раз тот же самый ответ, и в то же время она невольно подумала, что не следовало, наверное, заострять внимание на не слишком–то приглядных сторонах ее жизни. Ведь если мужчина так решительно, как Спио, заявляет, что хочет жениться, то какие могут быть на сей счет сомнения? Продолжение разговора, к счастью, только подтвердило это.

— Не понимаю, почему это я должен менять свое мнение о тебе? — удивился Спио. — Если бы я узнал, что ты и вправду хотела убить Джин, может быть, я и подумал бы еще. И, конечно, у меня не хватило бы духу просить твоей руки, если бы я знал, что тебя интересует Бюнефо. Но теперь, когда…

Спио не успел закончить фразу. На пороге появилась тетушка Принцесса в сопровождении своего супруга, господина Тетейя, а их вместе видели редко. Решительно, день выдался особенным!

Мам с легкостью, не свойственной ее возрасту, поднялась с кресла и бросилась к ним навстречу:

— Вы представляете, о чем они говорят? Вы слышали? — спросила она их.

— Нет.

А я вот слышала, уж поверьте, прекрасно слышала, собственными своими ушами. Они оба, наверное, считали, что я сплю, а я просто притворялась, хотела послушать, о чем пойдет разговор. И слушала в оба уха, дети мои. Принцесса, Тетейя, объявляю вам приятную новость: они решили пожениться! Они сами об этом сказали.

— Эдна, доченька, это лучшее, что ты могла придумать‚ – сказала тетушка Принцесса. — Иначе не исключено, что Джин, выйдя из больницы, снова постаралась бы отбить у тебя Спио.

— Бедняжка‚ – сказала Эдна. — Когда она выйдет, на нее страшно будет смотреть. Только и останется, что жалеть ее, правда?

— Теперь, если все обойдется, ей уж нечего будет думать о браке с Бюнефо‚ – заметила Мам.

— С этим прохвостом! — сказала тетушка Принцесса, в душе которой была еще свежа обида, нанесенная ей Бюнефо. — Вот его–то как раз и надо было отправить в тюрьму вместо бедняжки Анжелы. Подумать только! Из–за него случилось такое несчастье, он будет спокойно себе жить, а другие всю жизнь будут из–за него страдать… Вот уж поистине, Мам, нет справедливости при теперешнем режиме, который ты со своими торговками установила у нас в стране. А знаешь, что сказал Бюнефо утром, когда выходил из зала суда? Он спускался по лестнице и, вытирая со лба пот, говорил: «Одно дело сделано. Теперь надо постараться освободить Анжелу из тюрьмы». Я сама слышала. И знаешь ли, мать, что потом будет? Он освободит из тюрьмы Анжелу и, конечно же, женится на ней. А бедная Джин останется ни с чем!..

— Бедная Джин, бедная Джин‚ – перебила ее Мам. — Не слишком ли ты ее жалеешь, Принцесса? Вдруг чуть ли не святую из нее делаешь. Ты что, забыла разве, какие гадости она устраивала, чтобы выставить Эдну в самом неприглядном свете перед Спио? Забыла, как она старалась обмануть собственную свою подругу? Может быть, из–за нее–то Анжела и дошла до такого состояния, что решилась на преступление?

— Значит, ты тоже признаешь, что Анжела совершила–таки преступление. Однако, уверяю тебя, Бюнефо найдет способ освободить ее из тюрьмы. И все в конце концов уладится и единственной, кто на всю жизнь сохранит страшные воспоминания об этой истории, окажется Джин. Действительно, в этой стране врачей, даже преступников, в тюрьму не сажают. Другое дело, если они вмешиваются в политику! Я лично считаю, что при типом режиме нет справедливости!

— Принцесса, подожди, пока мы вернемся домой! — взмолился Тетейя. — Там уж доканывай меня своими жалобами на социальный строй! Тем более что новость, которую я только что услышал, вполне искупает все пережитые нами в эти дни тревоги за нашу любимицу Эдну. Итак, насколько я понял, вы, молодые люди, собираетесь вступить в брак, не так ли?

— Если Эдна согласна‚ – ответил Спио.

— И если Мам, тетушка Принцесса и ты тоже, господин Тетейя, ничего не имеете против, — поправила его Эдна.

— Мы? Да, конечно, ничего! — ответили они хором.

— В таком случае, — сказала Эдна‚ – я отвечаю тебе: «О'кей, Спио».

— С вашего разрешения, мы с Принцессой будем вашими свидетелями на свадьбе, предложил господин Тетейя. — Согласны?

— Согласны.

Мам уже наливали всем в стаканы виски из бутылки, чудом появившейся из сундука, причем забыла даже предложить сесть тетушке Принцессе и господину Тетейя. Так часто бывает: не успев еще устроиться как следует, уже справляют свадьбу. Накопленное годами богатство интересует лишь тех, кого еще не коснулось в жизни настоящее счастье.