Думаю, Дина меня раскусила, она знает о моей тайной мечте. Я сделал очень большую глупость. Прошлой ночью в порыве страсти — занимаясь сексом — я кое-что сначала сказал и только потом подумал.

Да не про Элис, болваны. Я не сумасшедший. Я сказал: «анальный секс». Точнее, «анальный секс?..». Так и сказал; с надеждой в голосе, будто интересуясь: «А тебе не приходило в голову заняться им?..»

Наверное, кто-нибудь из вас обязательно подумает: о господи, речь об этом уже в третий раз заходит, он точно помешан на анусе. И будет прав. Когда я пролистываю какой-нибудь сборник цитат, то лишь немногие строки оказываются мне близки, затрагивают струны души, это слова, которые дают почувствовать, что я не одинок в своей сокровенной странности. «Борись, о старость, сражайся на закате жизни» Дилана Томаса; или шекспировское «Издержки духа и стыда растрата — вот сладострастье в действии». Но есть строка, которая меня действительно тронула, громче всех зазвонила в колокол Юнговой синхронизации, она послужила доказательством того, что где-то во вселенной есть мой двойник. Я нашел ее в журнале «Сити», это строка из книги «Посягательство» неизвестного мне писателя Джеймса Хавока: «Чем ближе я подбираюсь к женскому анусу, тем выше я уношусь в небеса». Разве это не ужасно? То, что именно эта строка?

Видите ли, иногда я даже не совсем уверен, что мне нужен именно анальный секс; я настолько очарован женским анусом, что мне даже жаль портить эту картину видом своего члена. «Робкая темно-лиловая петелька, сплетенная искусно», — пишет Крейг Рейн в стихотворении «Анальное отверстие» (чистой воды хвалебная ода, хотя автор не подумал, что в будущем на семинарах по современной британской поэзии прозвучат слова: «Если мы приглядимся к „Анальному отверстию“ Крейга Рейна повнимательнее…»), и он совершенно прав, описывая анус как «робкий», ведь именно поэтому он возбуждает, это наименее открытое место. Мне нравится смотреть на анус, это часть секса — мне особенно нравится, когда это приводит девушку в замешательство или когда она стесняется; а можете мне поверить, что просьба показать анус почти обязательно вызовет и то и другое. Думаю, все дело во власти; патриархальным взглядом я вторгаюсь в приватное пространство объекта моего вожделения, или еще что-нибудь в этом духе. И созерцание анального отверстия — это страшное посягательство на личное; что мне особенно нравится, для того чтобы увидеть анус, надо раздвинуть ягодицы, будто театральный занавес, — от этого происходящее еще больше походит на настоящее представление.

Но иногда мне, в сущности, нужен именно секс. Анальный секс, более чем любой другой, является сексом ментальным: эротизм заключен в понимании того, что ты делаешь. И помимо этого эпизодического понимания, есть еще одно. Секс — это вообще поиск знания, попытка познать другого человека; проникновение — это изучение, а пенис — это освещающий путь факел (я, естественно, говорю за мужчин, поскольку, сколько я ни изучал, познать женщин так и не смог). Где-то в глубине тела запрятана ее тайна, но обычно кажется, что прямым путем до нее не добраться, в то время как другой путь, с детства, надо полагать, связанный с темнотой и опасностью, кажется самой верной дорогой к средине Иного. С Диной мне особенно хотелось, ведь она все время окутана флером загадочности, и хотя обычно за загадочностью не стоит ничего, кроме желания утвердить собственную ценность (по крайней мере, ценность для изучения), но чувствую, что загадка Дины совсем иного свойства, она настоящая.

Может показаться преждевременным стремление добраться до плода, который, по мнению многих, растет на самой вершине дерева сексуальных странностей, но Дина любит экспериментировать. Она меня всю ночь просила: «Скажи мне, что тебе нравится. Скажи мне, что тебе нравится». Я почему-то ответил, что сосиски. И «Карпентерс». Дина сочла это неудачной шуткой, реакцией на давление с ее стороны. Она хочет, чтобы я с ней разговаривал во время секса. А я не знаю, о чем. Знаю, что там говорят: «о да, детка», «сделай мне хорошо», «тебе нравится? а? мой член у тебя в заднице, тебе нравится?», «о-о-о! о-о-о! о-о-о!», «ja, meine Titten, ficken Sie meine Titten», «ха-ха-ха-ха!» Я не могу такое говорить — иначе мне придется отрастить усы и перекрасить квартиру в пурпурный цвет. Так что, когда она потребовала ответить нормально, я просто и безо всякого выражения сказал: «Анальный секс».

Я еще сказал, что всегда мечтал о нем, как о рождественском подарке.

— Поня-я-ятно, — протянула она, поворачиваясь на спину.

— Что такое?

— Я не уверена, что это удачная мысль.

— А почему?

— Почему? А ты попробуй повернись…

— У женщин болевой порог выше, чем у мужчин.

— Это правда, — согласилась Дина, приподняв бровь.

— Естественно, мы все прекратим, если будет больно.

— У меня такое ощущение, — сказала она, повернувшись на бок, чтобы лучше меня видеть, — что ты эти доводы вызубрил наизусть. Ты, случаем, никого еще об этом не просил?

Я прикусываю верхнюю губу, будто пытаюсь вспомнить что-то.

— А тебе не кажется, что Элис и Бен выглядели… забавно сегодня? — поинтересовалась она, барабаня пальцами по подушке.

— То есть об анальном сексе мы больше не говорим?

— Нет. Они кажутся напряженными из-за этих своих стандартов. Хотя и не насколько напряженными, как мои ягодицы последние пять минут.

— Тебе лучше знать. Ты с ними больше общаешься.

До меня начинает доходить, что мы не только больше не говорим об анальном сексе, мы вообще забыли про какой бы то ни было секс. Я положил ладонь ей на бедро и мгновение наслаждался мягкостью ее кожи, пока она резким движением не сбросила мою руку.

— Это сложно объяснить. Сначала мне показалось, что им было не очень комфортно с… — она замолкла на мгновение, как парашютист перед прыжком, — нами.

Я пропустил это слово мимо ушей.

— А теперь?

— А теперь мне кажется… — она двигала челюстью так, будто жевала жевательную резинку, — что слишком много чести. Что-то беспокоит их, и это не имеет никакого отношения к нам. Похожее напряжение возникало и дома. Не все время, конечно. Так, время от времени.

— А почему вы с Элис не поговорите об этом?

Лицо Дины скривилось в гримасе.

— Мы… не особенно обсуждаем личное. То есть, о ее личной жизни мы практически не разговариваем. Большей частью, потому что все было тихо и гладко. Говорить не о чем.

— Но о тебе вы разговариваете…

— Немного, — ответила она, слегка покачав головой из стороны в сторону. — Но очень устаешь, когда тебе дает советы человек, сам в них никогда не нуждающийся.

Она улыбнулась, но улыбка была предназначена скорее ей самой, чем мне.

— Ты всегда готов выслушать рассказ о чужих бедах, но только если сам потом сможешь рассказать о своих, — сказала она.

Повисло недолгое молчание.

— А тебе раньше никто этого не предлагал?

Секунду Дина не могла понять, о чем я спросил.

— Может, и предлагал, — ответила она не без иронии.

— …Майлз? — все же спросил я после недолгих мысленных дебатов о том, стоит ли упоминать в этом контексте имя усопшего.

Похоже, ей было не очень приятно это услышать; я решил, что это реакция на сам факт упоминания имени Майлза.

— Прости, я…

— Нет, ничего.

Зрачки у Дины сузились до такой степени, что она, наверное, ничего не видела при таком освещении; казалось, она что-то обдумывает.

— Ладно, можешь трахнуть меня в задницу, если для тебя это так важно, — сказала она, поворачиваясь и одновременно с этим вздыхая.

Я оказался перед выбором. С одной стороны, Дине явно не нравится эта затея; любой настоящий джентльмен, не задумываясь, ответил бы: «Да что ты, забудь»; весьма и весьма возможно, что после соития меня захлестнет отвращение к самому себе. С другой — я мог заняться анальным сексом. Боюсь, выбор был очевиден. Я бы, конечно, предпочел небольшую прелюдию, но ничего не мог поделать с тем нарастающем ощущением в паху, которое было, думаю, вызвано прямотой ее предложения; прозаичный секс, уподобленное конвейеру сознание проститутки, решительность поклонницы какого-нибудь певца, расстегивающей ширинку охранника, — во всем этом есть что-то неимоверно возбуждающее; отказ от таинственности секса — это, наверное, самое откровенное обнажение из всех возможных.

К счастью, у меня была на всякий случай припасена баночка вазелина. Я сходил в ванную и взял ее, а вернувшись, застал Дину покорно лежащей на животе. Я запустил руку в банку, достал побольше вазелина и щедро намазал им свой член; затем, паразитируя на данном мне праве, я раздвинул ей ягодицы указательным и средним пальцами правой руки и посмотрел на ее анус. Мысленно приказав глазам использовать весь свет, который только есть, я даже сквозь решеточку теней, которые появились, когда я повернул прикроватный светильник к стене, видел, что все прекрасно, просто классика: все аккуратно загибается вовнутрь, цвет коричневатый, правда с оттенком розового по краям, практически без волосков, почти идеальной формы звездочка. Это может показаться довольно банальным, но анус чем-то похож на пупок, с той лишь разницей, что пупки бывают наружу, а мне это совсем не по душе. На мой взгляд, эротическая привлекательность ануса заключается отчасти в том, что это приглашение в тело, внутрь. С другой стороны, он мне еще и пуделя напоминает.

— Давай уж, вперед, — сказала Дина, в голосе еще чувствовался тот вздох.

Я заботливо поднес скользкую головку члена к ее заднему проходу, но соскользнул, как самый бездарный фигурист на катке; Дина что-то недовольно пробурчала, и я попробовал еще раз. Несмотря на то, что член у меня скользкий, как новорожденный тюлененок, все равно, как всегда, был момент абсолютного сопротивления, возникло ощущение, будто мы подошли к тому пределу, где тело задраивает все люки; но затем я вырвался на безбрежные морские просторы.

— Уф, — отреагировала Дина, без тени намека на то, было ли ей приятно или больно.

Захваченный в безжалостные анальные тиски, я сразу же понял, что переборщил с вазелином, и теперь мог соприкасаться только… в общем, только с вазелином, темно-коричневым цилиндром из вазелина, но это не важно; я все равно мог чувствовать, как слегка напрягается задний проход, когда я двигаюсь в обратном направлении, да и к тому же, как я говорил, анальный секс происходит большей частью совсем в другом месте — в голове. Я как раз собирался подобрать слова, чтобы потом снова и снова с их помощью вызывать к жизни собственные движения, когда Дина опередила меня:

— Скажи мне, что ты сейчас делаешь.

— Я трахаю тебя в задницу, — ответил я.

Эти слова вертелись у моего мозга на языке, так что даже сильная нелюбовь к словам во время секса не успела помешать им вырваться. По крайней мере, мне не пришлось ничего выдумывать; наверное, вся беда с этими разговорами во время самого процесса была в том, что я всегда думал, будто Дина ждет от меня каких-то фантазий; можете обвинить меня в отсутствии воображения, но а) я не фантазирую во время секса — если я задумаюсь о чем-нибудь другом, то, скорее всего, мне примерещатся ноздри мистера Хиллмана, и мне кажется, вы понимаете почему, и б) даже если бы я это и делал, слова обнажали бы факт, что мои фантазии сводятся к порнографическим клише не первой свежести, а то, что еще было в них свежо, тут же уничтожалось бы самосознанием; в итоге у меня возникало бы ощущение — пожалуй, не зря бы возникало, — что мне должно быть очень стыдно. Но так просто сказать, что делаешь, — я могу; а когда занимаешься анальным сексом, развивать эту тему не обязательно.

— В задницу, — машинально повторил я. — Я трахаю тебя в задницу.

Гордясь ясностью этого высказывания, я понял, что никогда не выражал свои мысли так ясно; я был как никогда близок к точности выражения. Вот и все, что требовалось: четкая проза, простая понятная история; Дина застонала и попросила повторить.

— Я трахаю тебя в задницу. В узкую щелку твоей затраханной задницы.

Надо признать, здесь я уже начал экспериментировать. И хотя слова эти шли из самого сердца, я вдруг поймал себя на том, что их говорю, и, естественно, почувствовал себя очень глупо. Но Дину, это, похоже, не заботило — она наконец-то принялась издавать правильные звуки. Мне стоило определенных усилий нащупать кончиками пальцев ее клитор; лобковая кость больно впивалась в кисть руки.

Мы продолжали наше дело — то молча, то прибегая к помощи слов. Затем тело Дины начало двигаться из стороны в сторону, кожа на спине поблескивала, Дина терлась спиной о мою грудь, как шелковый шарфик. Сначала я подумал, что она хочет сделать мне приятно и заставить меня повторить еретическую мантру, но когда движения стали конвульсивными, я понял, что это происходит непроизвольно. Ее тело начало трясти, будто ее душат подушкой; а потом все вдруг обернулось расслабленностью (как обернулось бы и в другом случае, с подушкой). Я кончил тогда же, идеально рассчитав время, когда нужно было перестать сдерживать фантазию и вообразить себе ноздри мистера Хиллмана.

Когда Дина вернулась из ванной, я сказал:

— Слушай, извини, что я тогда вспомнил про Майлза.

— Я же ответила, что все нормально, — сказала она, прислонив подушку к стене.

Отвернувшись, она нагнулась к своей докторской сумке, принялась что-то там искать и в итоге достала оттуда пачку сигарет «Силк Кат» и зажигалку «Зиппо» фунта за два, которую я еще не видел.

— Он был просто помешан на этом, — объяснила она, садясь обратно на кровать.

— На чем?

— На том, чем мы сейчас занимались.

Выпрямившись, Дина открыла пачку и щелкнула по ней снизу, так что одна сигарета чуть не выскочила. Казалось, она сама подталкивает себя к разговору о Майлзе, она напоминала человека, страдающего параличом нижних конечностей, который собирается сделать первый шаг, держась за брусья.

— Он видел в этом какой-то символ, — произнесла она, откинувшись к стене.

Слишком большое пламя зажигалки ослепило меня на мгновение — я не видел ее лица, везде пахло бензином; она захлопнула зажигалку и выдохнула дым.

— Своеобразная кульминация. Или символ его власти надо мной. Да все что угодно.

— Ну, в общем, это еще можно считать своего рода утверждением собственной мужественности… То есть это для вас было обычным делом?

Она помотала головой, выдыхая сигаретный дым.

— Нет, мы никогда этим не занимались.

— Что? Ты, кажется, говорила, что он был просто помешан…

— Мы много раз пытались.

Лежа на спине, заведя руки под подушку, я вдруг увидел, что бессмысленные тени на потолке сложились в мозаику, как в калейдоскопе.

— Но у вас никогда по-настоящему не получалось, потому что…

— Габриель, — сказала она, левой рукой затушив сигарету в блюдце у кровати и правой поглаживая меня по шее, — давай спать уже.

— Нет, погоди минуту…

Но было поздно. Через мгновение она уже лежала с закрытыми глазами, ровно и спокойно дыша. Может, она и притворялась, но сон — даже сон человека, не страдающего бессонницей — это святое, слишком святое, чтобы им рисковать.

Поэтому я сказал, что сделал очень большую глупость. Можно подумать, мне больше нечем заняться в пять тридцать две утра, когда у меня всегда голова чем-то забита, причем до отказа, а теперь там еще и изображение неистовствующего Майлза Траверси, заботливо нарисованное самой Одри Бердсли: лицо, на котором играет похотливая улыбка, фаллос, выглядящий то как отвратительный фиолетовый член, то как оружие для пейнтбола очень сложной конструкции из двадцать первого века. То есть меня даже не волнует, что у ее бывшего парня член был больше; а что бы вы предпочли: иметь большой член или остаться в живых? Но меня волнует, что Дина думает, будто меня это волнует; она даже уходит от этой темы, вдруг засыпая. Меня волнует, что она думает, будто я такой ограниченный, будто я могу страдать этой вечной мужской паранойей. На самом деле из-за того, что она думала, будто меня это беспокоит, меня это действительно начинает беспокоить; я углубился в эти размышления, ведь в пять тридцать две мысли оказываются в микроволновой печи — совершенно новой и без мухи в часах, — где мыслительные молекулы, чтобы хоть как-то убить это гребаное время, начинают бешено перемещаться, составляя самые замысловатые узоры и структуры, им совершенно не свойственные. Так что я начинаю немного беспокоиться по поводу того, что член у меня чуть меньше, чем у Майлза. Поскольку все равно не заснуть, задумываюсь, каково это — сильно беспокоиться по такому поводу, а потом вспоминаю, что шестнадцать сантиметров — более чем достаточно, куда больше среднестатистического, — но вспоминаю не чтобы себя утешить, а потому как знаю: если бы кого-нибудь мучили подобные мысли, он бы именно так и подумал, так что я вживаюсь в роль, полностью перевоплощаюсь, и остается только изобразить ухмылку сатира.

— Если ты еще раз пошевелишься, я закричу, — доносится до меня приглушенный голос слева.

Черт. Я ее разбудил.

— Извини, — говорю я, вытаскивая затычки из ушей.

Еще хочу добавить: «Невозможно о таком думать, лежа тихо и спокойно. А кто виноват в том, что я обо всем этом думаю?» Но решаю этого не делать. Наверное, не зря.

— Каждый раз, когда я уже готова заснуть, — объясняет она шепотом, пытаясь держать себя в руках, — ты начинаешь ворочаться. Каждый раз, когда я начинаю отключаться, ты меня сбиваешь, делая вот так!

Дина резко поворачивается на другой бок.

— Или вот так!

Она резко тянет одеяло на себя, открывая мою дряблую наготу первым лучам солнца.

— Или так!!!

Она заносит руки над подушкой и обрушивается на нее — так кидаются на обитые войлоком стены здоровые люди, несправедливо запертые в палате психбольницы.

Дину заклинило. Она, конечно, преувеличивает — по меньшей мере три часа она спала, это было слышно, а потом, наверное, я ее нечаянно разбудил, хотя в течение последнего получаса и пытался свести движения к минимуму, зная, что сейчас спит она уже не так крепко. Но я понимаю, что обычные люди ничего не знают о ночи; если их пару раз что-то разбудит, то они уже уверены, что вообще не поспали.

— Я же сказал: извини. Я в этом не виноват.

— Ну а кто тогда виноват?

— В смысле? Да никто. Это один из тех случаев, когда нельзя никого винить.

— Нет, можно. Я тебя, козла, виню. Потому что именно ты, козел, не можешь лежать спокойно.

— Но мне не найти удобное положение тела, — жалуюсь я. — Когда я принимаю какое-то положение, то с мгновение мне удобно, а пару секунд спустя уже кажется, будто я на гребаном пыточном столе. И опять приходится что-то менять. Так что единственное удобное положение — это смена положения.

— А поаккуратнее нельзя?

— Я делал все аккуратно. Я не хотел будить тебя.

За окном раздается безрадостный птичий щебет.

— Ладно, слушай, — приподнимается Дина, — а ты… что это у тебя на голове?

— Что?

— Это, — объясняет она, оттягивая мою повязку так, что резинка чуть не рвется.

— Это повязка для сна.

Дина отпускает ее; я получаю повязкой по лицу. Чувствую себя котом из «Тома и Джерри».

— Ты могла бы так не делать? — прошу я. — Когда резинка совсем растягивается, мне приходится завязывать ее в узел на затылке, а потом я иногда не могу заснуть, потому что чувствую, как узел впивается мне в голову.

— Ты в ней похож на психа.

— Знаю. Поэтому и не надеваю ее, пока не потушен свет.

— Откуда она у тебя? Из самолета?

— Да.

Дина откидывается на кровать.

— Я не буду с тобой спать, если ты мне не обеспечишь нормальный сон, — решительным тоном заявляет она, глядя в потолок.

— Так бывает не всегда.

Нет, конечно, — иногда все бывает куда хуже.

— А ты не можешь выпить какую-нибудь таблетку?

— «Калмс»?

— Очень смешно. Хорошее снотворное.

Преувеличенно устало вздохнув, я встаю с кровати, иду к столу и выдвигаю второй ящик.

— Что лучше? — спрашиваю я, нарочито громко шаря в ящике, чтобы был слышен шум перебираемых пластиковых баночек. — Могадон?

Поднимаю полупустую баночку на свет, а второй рукой продолжаю рыться в ящике:

— Номиссион? Амитриптилин? Темазепам? Цопиклон?

— А попробуй все и сразу, — спокойно предлагает Дина.

Я кидаю таблетки обратно в ящик.

— Ну, спасибо за совет.

Не меняя выражения лица, она смотрит на то, как я, разбитый, пересекаю комнату; дойдя до кровати, замечаю, что взгляд ее скользнул в сторону моего паха, — я проклинаю себя за то, что решил пока не включать отопление.

— Может, ты все же выпьешь одну таблетку? — спрашивает она.

В этот момент я как раз усаживаюсь на кровать, слишком явно поворачиваясь к ней спиной.

— Я не могу сейчас пить одну таблетку, — объясняю я. — Уже без четверти шесть.

— И что?

— И если я сейчас выпью таблетку, то завтра весь день буду засыпать на ходу.

— А что ж ты раньше ее не выпил? Ты же знал, что у тебя, возможно, возникнут трудности со сном.

Мне все это начинает порядком надоедать.

— Слушай! — перехожу я с шепота на громкий голос. — Я знаю, что, возможно, не каждой ночью мне удастся заснуть. Но если бы я каждый вечер выпивал по таблетке, я бы уже давно стал гребаным Элвисом.

Чувствую, как по моему животу что-то ползет — это ее рука.

— Да вы и без того похожи, — легонько похлопывает меня по животу Дина.

Ее агрессия смягчается по мере того, как сон, приятный сон, нежданный сон обращает ее мозг в желе из миндального молока.

— Но тебе обязательно надо обратиться к специалисту.

Отдавая дань ее изменившемуся настроению, я оборачиваюсь, и наши лица теперь очень близко; глаза ее полузакрыты, она ровно дышит; кажется, будто вдыхаешь не воздух, а густой, плотный туман.

— Обращался. Все перепробовал. Акупунктура, гомеопатия, ароматерапия — я даже как-то раз лег спать в мокрых носках, потому что какая-то женщина в посвященной медицине колонке «Дэйли миррор» уверяла, что ее это никогда не подводило.

— Гиплотерапин, — бурчит Дина.

— Что?

Она открывает глаза. При таком освещении они зеленые.

— Гипнотерапия, — поправляется она, пытаясь проснуться, хотя я знаю, что это очень ненадолго. — Ты пробовал гипнотерапию?

— Да. Не помогло. Да и стоило кучу денег.

— У меня есть подруга, Элисон. Она гипнотерапевт. Думаю, что она сможет тебе чем-то помочь. К тому же с тебя она много денег не возьмет.

— Ну… спасибо, конечно, но я сомневаюсь… В тот раз меня даже не смогли ввести в транс. Возможно, это все следствие моей бессонницы.

— Элисон — хороший специалист.

— Верю.

Веки Дины опускаются, медленно, как два перышка.

— Ты… — говорит она, нежно прикасаясь к моему лицу, затем натягивает повязку мне на глаза, — ты же так гордишься своей бессонницей, правда?

— Нет, я… я… ладно, я схожу к ней. Только, знаешь… тебе лучше пойти со мной и самой убедиться во всем. Я честно не думаю, что мне это поможет. Меня невозможно уболтать до того, чтобы я заснул.

А вот Дину можно.