Если говорить о принуждении в сексуальных отношениях, то надо признать, что в той или иной мере все принуждали кого-то вступить в половую связь. К счастью, лишь немногие используют для этого физическое давление; но, к несчастью, все мы используем для этого психологическое давление. Мой любимый способ — это сказать: «Ладно. Будь по-твоему. Нет, серьезно. Если ты не хочешь этим заниматься, мы не будем этим заниматься», затем отвернуться, не пожелав спокойной ночи, после чего старательно повздыхать, поцокать языком и подвести черту, несколько раз раздраженно перевернувшись с одного бока на другой; во всех этих действиях должно сквозить: «Вот видишь, я теперь заснуть не могу — а по чьей вине?» Но так не только мужчины поступают. Однажды, когда у нас с Диной все только начиналось, она забежала ко мне, хотя мы не договаривались. Она была возбуждена до предела, даже дышала с трудом (честно); к сожалению, я как раз вытер сперму с пола — в четвертый за сегодня раз — и хотя мог, приложив усилия, заняться мастурбацией и в пятый раз, секс требует куда больше усилий. Я сделал вид, что ничего не хочу. То есть я на самом деле не хотел, но все же решил намекнуть, что все в порядке, просто у меня нет настроения, и дело совсем не в том, что если мы займемся сексом, то моя простата этого не выдержит. Если пересказывать последовательность ее реакций, то она такова: сначала Дина искренне смутилась, потом еще искуснее, чем я, изобразила безразличие, через секунду снова набросилась на меня (я отбил атаку), за этим последовало немного пафоса («Я тебе больше не нравлюсь?») и эмоционального шантажа («Только в следующий раз, когда тебе захочется секса, не надо ни о чем меня просить»), под занавес она пригрозила переспать с первым встречным и ушла.

Хотя сегодня — как, впрочем, и на протяжении последних трех недель — нежелание Дины имеет причины гинекологического свойства, я оказываюсь в весьма сложном положении. На самом деле подобные женские проблемы — это лакмусовая бумажка отношений; одно упоминание о них непременно означает, что сейчас тебе будут лезть в душу с дотошностью таможенника. Если помните, в свое время, чтобы проверить, работает ли телефон — или просто спастись от одиночества ночью, — вы могли набрать «175» и последние четыре цифры вашего номера; тогда записанный на пленку женский голос говорил: «Начинаем проверку. Начинаем проверку». Именно этот голос всплывает в моей голове каждый раз, когда Дина заговаривает о своих болях в матке.

Я пытался не превращаться в обиженного ребенка, причем я бы вряд ли так старался, если бы Дина иначе объяснила продолжающееся воздержание; я совершенно искренне пытался успокоить ее и с сочувствием слушать рассказы обо всех страхах касательно бесплодия и воспалений; но — и это весьма значительное «но» — это все происходит (я уже говорил об этом?) три недели.

— Ладно, — говорю я, соскальзывая с ее живота. — Будь по-твоему. Нет, серьезно. Если ты не хочешь этим заниматься, мы не будем этим заниматься.

Повисает тишина, изредка прерываемая цоканьем языка и вздохами, доносящимися с моей стороны кровати. Я чувствую теплое прикосновение руки к своей нахально отвернувшейся спине.

— Габриель, прости, — говорит она, глядя, как мне кажется, в потолок. — Я понимаю, что уже много времени прошло. Но меня до сих пор мучают ужасные боли в матке.

— Проехали, — бормочу я, будто в полудреме, мне уже настолько все равно.

— Не притворяйся, что спишь.

— Я не притворяюсь.

Теперь ее очередь цокать языком и вздыхать.

— Я могу сделать тебе минет, если хочешь… — предлагает она.

— Проехали, — тут же отвечаю я, хотя и запоминаю это предложение.

— Просто… внутри больно будет.

— Я же сказал, проехали.

Какая-то часть меня требует в этот момент сравнений с Майлзом Траверси, но это худшая моя часть.

— О чем вы с Беном разговаривали на похоронах? Когда ушли от остальных?

— Что, тебе прямо сейчас рассказать?

— Да. А что в этом такого? Или ты со мной больше не разговариваешь, раз я отказалась заниматься с тобой сексом из-за того, что мне больно?

Начинаем проверку. Начинаем проверку.

— Нет, — поворачиваюсь я. — Из-за того, что сейчас два часа ночи.

— И что? Минуту назад ты был готов не спать еще по крайней мере… — она делает паузу, — минуты три.

— Ха. Ха. Ха.

— И с каких это пор ты считаешь, что два часа ночи — это поздно?

— Тебе на работу завтра.

— Это тоже тебя, кажется, еще минуту назад не волновало.

Я знаю, что проиграл. Подмышкой едва касаюсь ее груди, дотягиваясь до прикроватной лампы, чтобы включить ее.

— О чем ты спрашивала? — моргаю я.

— О чем вы с Беном разговаривали на похоронах?

— Это ж было два дня назад!

— Ну, я только сейчас вспомнила.

А вот я не забывал. Я размышлял об этом долго и мучительно. В некотором смысле, я снова стал зацикливаться на Элис, на ее лице, ее теле, только теперь я сам оказывался в кадре, тогда как раньше ограничивался ролью оператора. Почему в некотором смысле? Потому что, хотя моей симпатии к Дине и пришлось нелегко в первые минуты после признания Бена, сейчас, когда я немного отошел от потрясения, симпатия поднялась, отряхнулась и теперь по привычке устраивается поудобнее в моей голове, скрываясь между строк. Но после разговора с Беном я задумался даже не столько об Элис, сколько о самом Бене. Всем известно, что даже самые нежные объятия иногда не в силах удержать от измены. В конце концов, страсть живет новизной, открытиями и откровениями; но алмазный рудник истощается так же быстро, как и медный. Я не думаю, что в данном случае дело было именно в этом, хотя я, в общем, именно в этом и обвинил Бена у могилы Брайана Гранмерси. Похоже, причина в том, как устроены его мозги, в его манере выбирать женщин, отмечая галочкой все их особенности, словно анкету заполняя. Я всегда подозревал, что он не искал совершенства; возможно, Бен искал совсем другого — недостатков, чтобы с полным правом можно было продолжать поиски. А когда появилась Элис — само совершенство, — ему пришлось остановиться; а потом он вдруг понял, что есть один признак, по которому она не подходит, что она не обладает одним важным достоинством — Элис не еврейка. Он уцепился за нееврейство именно потому, что с этим она ничего поделать не сможет.

— Да так, ни о чем, — отвечаю я. — О футболе.

— А об Элис он ничего не говорил? — недоверчиво спрашивает она.

— Нет. А что?

— Она беспокоится. Похоже, этот его сдвиг по еврейской фазе серьезно повлиял на их отношения. И, знаешь, Элис кажется, что ей надо что-то делать с этим…

— Что?

— Ну, не знаю, ходить в синагогу, учить иврит. Откуда мне знать? Но похоже, она считает себя виноватой в том, что не родилась еврейкой.

Я смотрю на изящные, мягкие линии ее лица, светящегося сочувствием, и уже не в первый раз удивляюсь, почему я вообще думаю об Элис. Мне, естественно, очень хочется рассказать ей всю правду, но все же это было бы очень большой ошибкой. Проникаясь альтруизмом, я хочу поберечь чувства брата, которому все расскажет Элис, которой расскажет Дина; проникаясь эгоизмом, хочу, чтобы если Элис обо всем и узнала, то именно от меня, как бы при этом ни пострадали чувства моего брата. Бесцельно блуждая под одеялом, мои пальцы оказываются у ее соска.

— Да, еще мы говорили о Мутти, похоронах, еще о чем-то, — добавляю я для убедительности. — Но об Элис он даже не заикнулся.

— Понятно, — говорит Дина, хватая меня за руку, уже добравшуюся до пупка.

Хватка у нее железная.

— Чего? — не понимаю я.

— Габриель!

— Чего?

— Если ты со мной пять минут поболтал, это еще не значит, что у меня прошли боли в матке.

Я убираю руку и отодвигаюсь чуть дальше на свою половину кровати, хотя без прежней озлобленности и не отворачиваясь.

— А что говорит гинеколог?

Она отводит взгляд.

— Он говорит, что мне нужно сделать УЗИ. Это единственный способ узнать, действительно ли у меня проблемы. Но я не записалась на прием.

— Почему?

— Потому что я боюсь.

Ножом по сердцу. Я пытаюсь погладить ее по щеке, она прижимается лицом к моей руке. Решительным жестом заталкиваю все мои буйные фантазии об Элис обратно в ящик с надписью «Не вскрывать», снова готовый любить Дину. Я почти всегда так делаю, когда она позволяет себе быть ранимой — а это стало происходить все чаще с тех пор, как она поверила в то, что я совершенно искренен в своей ранимости. Возможно, это банальность, но, помня ее прежнюю раздраженность, я все сильнее и сильнее ее люблю; лишившись защитного панциря, Дина как никогда нуждается в том, чтобы ее чем-нибудь укутали.

— Лучше уж знать, — говорю я.

— Да…

Ее брови приподнимаются, придавая ей горестный, немного жалостный вид, мне даже становится трудно дышать. Я уже знаю, что Динины способности по части приподнимания бровей совсем не ограничиваются попытками подчеркнуть иронию. Они могут выражать заинтересованность, беспокойство, изумление и многое другое; смотреть на ее брови — все равно, что смотреть на соревнования по синхронному плаванию. Красота ее лица заключается по большей части в его непостоянстве, в его готовности оказаться на мгновение безобразным; эта красота словно противопоставляет себя красоте Элис, чье лицо постоянно красиво, но это постоянство похоже на стагнацию.

Слышно, как за окном кто-то хлопает дверью машины, мужской голос что-то кричит, но что — не разобрать.

— Ты сходишь со мной? — просит она.

И тоном, и взглядом она похожа на человека, который слишком молод для таких проблем.

— На УЗИ?..

— Да.

А теперь я боюсь: восемьдесят процентов моих мыслей пытаются справиться с дурными вестями, а остальные двадцать отправляются в запретную зону женского начала.

— Я же сходила с тобой на сеанс гипнотерапии, — говорит она, чувствуя мое смятение.

А тебе не кажется, что это немного разные вещи? Во-первых, мы ходили к твоей подруге, а во-вторых, я не думаю, что тебе пришлось выслушивать при этом какие-то ужасные вести. Нашла с чем сравнивать.

— Ладно, — соглашаюсь я. У меня есть на то свои причины.

Она нежно целует меня в лоб, потом дотягивается до светильника и выключает его.

— Дина… — говорю я после небольшой паузы.

— Да?

— Помнишь, ты что-то говорила насчет минета…

Я сижу в спальне и печатаю статью о Лори Каннингеме, уже пятую в серии «Бутсы с изнанки», когда ко мне врывается Ник. Он хочет меня убить. Конечно, с некоторого времени я уже ко всему готов, но все равно испытываю шок.

— Ублюдок! — орет он, сильно надавливая мне большим пальцем на адамово яблоко, что не составляет для него особого труда, учитывая, что я лежу на лопатках и мои руки прижаты к полу его коленями. — Гребаный урод!

— Что с тобой? — спрашиваю я. Точнее, пытаюсь спросить я.

В моей затуманенной страхом и усиливающейся болью голове возникает вопрос: как некоторые люди получают от подобного сексуальное наслаждение?

— Тебе ведь обязательно надо было от нее избавиться?

Он убирал руки с моей шеи — слава богу. Но убирал лишь для того, чтобы схватить меня за волосы и бить головой об пол — по удару на каждое слово. Представляет угрозу для самого себя или общества.

— От моего единственного настоящего друга на этой земле! Единственного человека, с которым я мог поговорить! И все оттого, что ты увидел в ней угрозу!

Я слишком занят попытками отдышаться — кстати, делать это, когда тебя бьют головой об пол, довольно сложно, — чтобы сосредоточиться на его словах. Судорожно глотаю воздух, но легким лучше не становится. Уже в третий раз за последний месяц мне выпадает случай вблизи рассмотреть ту границу, за которой начинается бессознательное.

— Зачем?! — орет он, поднося мой звенящий от ударов череп к своему лицу.

Кажется, я уже чувствую, как тонкий ручеек крови щекочет затылок. Хотя кто его знает? Вполне возможно, что это лишь первый симптом повреждения мозга.

— Что «зачем»? — удивляюсь я, успевая заметить, что у него странно пахнет изо рта: смесью лимона и требухи.

— Только не притворяйся, будто не знаешь, о чем речь, — с презрением отвечает Ник.

— Я не притворяюсь. Пока я только знаю, что ты на меня напал.

Резким движением он подносит мое лицо еще ближе к своему — уверен, что это забытая было привычка болельщика «Брэдфорда».

— Это ты ее отшил!

— Кого?

— Чего?

— Не чего, а кого. Кого я отшил?

Ник недоверчиво глядит на меня.

— Фрэн! — кричит он.

Он разжимает пальцы, и моя голова падает на пол. Опять. Это начинает меня злить.

— Она плакала, — рассказывает Ник, при этом у него наворачиваются слезы. — Прямо по телефону.

Он шмыгает носом.

— Сказала, что не может больше навещать меня. Не может навещать… — снова направляет он на меня взгляд вылезающих из орбит глаз, — потому что ты здесь.

— Ник, послушай…

— Она сказала, что вся сыпью покрылась от стресса.

Хм. А красивый у меня все-таки стол.

— Слушай, Ник, — объясняю я. — Я понимаю, что мы с Фрэн не очень ладили, но я никогда не запрещал ей навещать тебя.

Он пропускает мои слова мимо ушей.

— Я съезжаю отсюда, — заявляет он.

Я замечаю над его головой какое-то свечение. Может, просто электричество.

— Ну… если… если ты хочешь… — запинаюсь я. К счастью, мои руки прижаты к полу, иначе они бы уже взмыли вверх в победном жесте.

— Да. Думаю, так будет лучше для всех.

— Может, ты и прав.

Ник отпускает меня и встает с достоинством человека, который принимает разумные решения при помощи удушения и ударов чужой головы об пол.

— Естественно, я заплачу все, что должен тебе за аренду.

— Ладно.

Естественно, ни хрена он не заплатит; я от него уже четыре месяца ни пенни не видел. Но я не собираюсь спорить.

Ник зачем-то отряхивается, хотя отряхиваться ему не от чего, поворачивается и идет к двери. Я, все еще лежа на полу — мне вдруг перехотелось вставать, — зову его:

— Ник.

— Да?

— А что, по словам Фрэн, я натворил?

Ник непонимающе хмурится.

— Чего?

— Что в моем поведении ее так расстроило?

Возможно, глупо ждать разумного поведения от человека, который не в ладах с собственным разумом, но все-таки неприятно, что меня кто-то ненавидит, даже если я сам ненавижу этого человека. Достойно презрения, правда? Ник чешет макушку, и его ногти приобретают морковный цвет.

— Она сказала… — напрягается он, пытаясь вспомнить, — она сказала… сказала… что не сможет меня больше навещать, потому что ты грубый, саркастичный, нечуткий, что тебе наплевать на всех, кроме себя самого, и что вы с братом — два сапога пара.

— Можно еще раз?

— Она не сможет меня больше навещать, потому что ты гру…

— Нет, последнюю фразу.

У него — минуту назад пытавшегося меня задушить — вид человека, который действительно желает помочь, но не понимает, чего от него хотят.

— Насчет моего брата, — объясняю я.

— А, понятно. Она так и сказала. Что вы с братом — два сапога пара.

— И все?

Он задумчиво хмурится.

— Насчет брата?.. — вежливо подсказываю я.

— А, нет.

Разум Ника — это информационный центр в духе Кафки; сколько ни пытайся что-то узнать, все равно придешь в никуда. Однако мой разум пресыщен информацией, он отравлен ею.

— Ладно, — заканчиваю я разговор; мне уже не терпится, чтобы он ушел. — Жаль, что ты съезжаешь, конечно, но…

— Да уж. Но я засиделся. Пора двигаться дальше, — высокомерно говорит он.

Слава богу, он хотя бы про это не забыл.

Ник уходит в свою комнату собирать… даже не знаю… что уж там поместится в носовой платок, привязанный к палочке. Я бегу на кухню и хватаю телефонную трубку, даже не обращая внимания, что у меня весь затылок в крови.

— Журнал «За линией».

— Здравствуйте. Я могу поговорить с Беном?

— Он в данный момент разговаривает по другой линии.

— Скажите, что его брат звонит.

— Сейчас попробую.

Голос исчезает, и вместо него я слышу песню «Наш „Сандерленд“ вернулся в Первый дивизион» в исполнении «Кристалл Эйр». Потом раздается щелчок.

— Але, блин.

— Але, блин? Урод, блин.

— Что, прости?

— Урод ты последний, вот что.

— Слушай, Габриель, я бы с удовольствием с тобой еще поболтал, но…

— Это была Фрэн, ведь так?

Он замолкает. Удивительно, но и мой телефон тоже замолкает — наверное, ему тоже не верится.

— Подождите минуту, — говорит он в сторону от трубки. — Ага. Нет, попроси его повисеть пока на линии.

— Бен?

— Извини, тут все пытаются со мной поговорить.

— Я прав, ведь так?

Он тяжело выдыхает.

— Да, — доносится до меня.

— Получается, я ее не знаю…

— Погоди минуту…

Опять щелчок. Я опять слушаю песню о триумфальном возвращении «Сандерленда». Затем:

— Габриель?

Его голос звучит четче — он перешел в кабинет поменьше.

— Ты не мог бы поставить обратно — я как раз хотел послушать куплет про разгром «Бернли»…

Он смеется; ведь шутка — это свидетельство того, что я уже не так зол, как был в начале разговора.

— Почему?

— Что «почему»?

Почему ты променял самую прекрасную женщину в мире на самую ужасную?

— Почему Фрэн?

— Не знаю. Так получилось.

— Ладно, хорошо. Но как? Я думал, что вы встречались только раз — когда в прокате нам дали не ту кассету…

— Нет, мы потом еще раз встретились.

— Логично.

— Она работает в аптеке в Сент-Джонс-Вуд. Месяца два назад я заехал туда, чтобы купить… кое-что для Элис.

Не знаю, отчего он замолкает. То ли пытался что-то припомнить, то ли просто осекается при упоминании о жене.

— Я не знал, что она там работает. На самом деле, когда я подошел к прилавку, я даже не вспомнил, кто она. Я понимал, что знаю ее откуда-то, но больше ничего. Но она вела себя так…

— Будто вы сто лет знакомы?

— Что-то в этом роде, — с неохотой соглашается он. — Как бы то ни было… Сначала я сообразил, откуда ее знаю, а потом и еще кое-что. Помнишь, как Дина сказала, что Фрэн безобразна, потому что еврейка?

Моя память делает крюк.

— Дина сказала, что лицо у нее еврейское до безобразия. Это не совсем одно и то же.

— Возможно. Я смотрел на нее и вдруг вспомнил про этот эпизод. И он страшно меня разозлил. Почему — одному богу известно. Я подумал: как она посмела? Как Дина посмела такое сказать?

— И тебе, конечно, показалось, что перед тобой стоит красивая женщина.

Какое-то время он не отвечает.

— Со мной что-то происходило тогда. Она почему-то показалась мне красивой, — тихо говорит он.

Картинка начинает обретать цельность.

— А что это был за день?

— Обычный день, — мнется он.

— Какой день недели?

Опять пауза; Бен понимает, к чему я клоню.

— Ах, ты об этом. Суббота.

— А ты совершенно случайно не из синагоги ехал?

Он вздыхает.

— Ну да. Возможно, я был… в особенном расположении духа.

Мы оба замолкаем. Затем, с ощущением, что самое страшное уже позади, Бен говорит:

— В итоге следующие недели две я довольно часто захаживал в ту аптеку, а потом как-то так получилось, что мы начали встречаться…

— Прямо на заднем дворе синагоги?

— Нет. Да это и было-то несколько раз. У нее дома.

— И все это ради того, чтобы доказать, что еврейство и сексуальная привлекательность совместимы?

Он снова смеется.

— Нет, с этим как раз промашка вышла. Но для меня было важно… все, о чем я говорил на похоронах Мутти.

Я выглядываю в окно. Старушка с тележкой из супермаркета изо всех сил тянет руку, пытаясь не дать отъехать с остановки автобусу номер «31 Б», словно это вопрос жизни и смерти, словно это единственный в мире автобус, который может довезти ее до дома.

— Это она тебе рассказала? — спрашивает он.

— Нет. Ник рассказал.

— Ник?

— Да. Правда, при этом он пытался меня задушить.

— Как это?

— Ну, ты, очевидно, сдержал обещание и порвал с ней…

— Да.

В это небольшое слово он вкладывает весь ужас человека, которому пришлось сказать женщине, которая не воспринимает себя иначе, как объект притеснения, беспомощную и вечно обманываемую мужчинами жертву, что он не желает ее больше видеть.

— А теперь она не желает приходить в эту квартиру. Наверное, сильно страдает.

— Должно быть, ты ей чем-то напоминаешь меня.

— Я уточню: саркастичный, грубый, нечуткий, которому наплевать на всех, кроме себя самого. Похоже, именно это у нас общее. И как она забыла, что мы оба брюнеты?

Стекла в коридоре дрожат — «31 Б» отъезжает с остановки.

— А Нику, получается, было очень неприятно…

— Ну да. Похоже, он уверен, что это все моя вина. В следующий раз можно будет просто натравить его на тебя.

Во мне вдруг просыпается еврейский инстинкт, и я вспоминаю о другой стороне дела.

— Правда, из-за этого он подумывает о том, чтобы съехать. В общем, слава яйцам.

— А куда он собирается?

— Мне все равно.

Но при этих словах у меня сводит живот — я все же не могу полностью снять с себя ответственность за него. В трубке слышно, как открывается дверь, затем — приглушенный голос.

— Ага, понял. Я подойду через минуту, — говорит кому-то Бен. — Слушай, мне пора.

— Ладно…

— Да, кстати! А ты не дописал «Бутсы с изнанки»?

— Нет, пришлось отложить на время. Тяжеловато печатать, когда тебя при этом душат.

— Тоже верно. Ладно, постарайся быстрее.

Он сомневается, прежде чем перейти к совсем нормальному тону разговора.

— Гэйб?

— Чего?

— А ты не думаешь, что Ник может взять на себя труд… — голос его теряется в треске телефонной трубки; этот телефон начинает издавать звуки, которые должна издавать кофеварка.

— Рассказать Элис?

— Да.

Эта мысль не приходила мне в голову. Я сильно сомневаюсь, что в обычных обстоятельствах Ник может где-то пересечься с Элис, но обстоятельства, в которых он оказался, обычными уже не назовешь.

— Не думаю. Я сомневаюсь, что он вообще знает.

— Ты, кажется, говорил…

— Нет, он только знает, что Фрэн не хочет больше сюда приходить и что это как-то связано с тобой. То есть с тем, что мы с тобой похожи.

— Но он может догадаться.

— Не думаю. То есть прежний Ник сразу же догадался бы. Он бы просто предположил, что тут дело в сексе — он про все так думал. Но теперь он слишком запутался.

Связь на мгновение пропадает.

— Что, прости? — переспрашиваю я.

— Я сказал: надеюсь, что ты прав.

— А, понятно.

— Ну, ладно, еще увидимся.

— Увидимся.

Он замолкает на секунду, обдумывая, стоит ли что-то говорить; если я правильно понимаю предмет его раздумий, то это на самом деле не стоит такого напряженного внутреннего диалога.

— Пока, блин? — с надеждой говорит он.

Я так и думал.

— Давай, блин, — отвечаю я, выдержав достаточно долгую паузу, чтобы он успел забеспокоиться.

Наверное, кладя трубку, он улыбается своей находчивости.