Студеным днем, зимой,                      Крестьянин шел глухой дорогой                      В сермяге горестно убогой,                      С пустою нищенской сумой.                      "Стой! — кто-то вдруг его в лесу окрикнул                                                       грозно. —                      Стой! Иль ответишь головой!"                      Бедняк, от страха чуть живой,                      Узрев разбойника, пред ним взмолился слезно:                      "Голубчик, пожалей!.. Я третий день не ел…"                      И нищего разбойник пожалел:                      В разбойный стан увел его с собою                      И там вручил ему покрытый кровью нож,                      Громадный нож, который гож                      Не для работы — для разбою!

                   Дух злобный Каина витает над Берлином.                    Спасая головы от пролетарских пят,                    Сюда сползлись и здесь, в пристанище змеином,                    Лихие гадины ярятся и шипят.                    Здесь, с "брестским Гофманом" сплетясь в клубке                                                              едином,                    Гучков и Милюков едят и вместе спят,                    И, положить спеша начало козням новым,                    Скрепляет Мартов вновь былой союз с Черновым.

                   Отставленных господ зачумленный слуга                    Клянет большевиков с "безумным их угаром",                    С их "адским замыслом" — на злой удар врага                    Ответить "массовым, жестоким" контрударом.                    Предатель предпочел дыханию Москвы                    Дыханье города, где в дни порабощенья                    Всех, кто пред подлостью не клонит головы —                    Кровь Розы Люксембург и Либкнехта, увы,                    Ждет запоздалого отмщенья.

                           Дело, братцы, давнее.                               Помню, как сейчас,                            Как на службу царскую                               Отправляли нас.                            "Эй, садись, ребятушки!                               Уж второй звонок".                            "Ну, — отец нахмурился, —                               Прощевай, сынок!"                            "Ваня!" — пуще прежнего                               Зарыдала мать.                            От меня родимую                               Стали отнимать.                            Сват Вавила трешницу                               Сунул мне в карман.                            Стал мне очи ясные                               Застилать туман.                            В третий тут ударили,                               Свистнул паровоз,                            Ухнул, понатужился                               И повез, повез!..                            Серый, неотесанный                               Деревенский пень,                            Очутился в Питере                               Я на третий день.                            Новобранцу робкому,                               Тяжко было мне.                            Что велели, делал я,                               Делал, как во сне.                            Под слова площадные                               Строгих унтеров                            Шел, носки вытягивал,                               Прыгал через ров.                            Круто грудь выпячивал,                               Отдавая честь,                            Зенки выворачивал —                               Чтоб "начальство есть",                            На плечо "приемами"                               Вскидывал ружье,                            Инда тело делалось                               Словно не мое.                            С плацу как воротишься                               В душный каземат,                            Камнем повалился бы                               На плетеный мат.                            Ан морока новая,                               Надо привыкать —                            Офицер словесностью                               Станет допекать.                            Закружит те голову,                               Задурит мозги.                            Тут тебе и внешние                               Всякие враги,                            Тут тебе и внутренний                               Беззаконный враг:                            У врага у этого                               Знамя — красный флаг.                            Знамя ж наше — царское.                               Мы, вступивши в бой,                            За него обязаны                               Жертвовать собой —                            За царя с царицею                               И за их приплод                            Проливать обязаны                               Мы и кровь и пот.                            Слушай. Зазеваешься —                               Ткнет начальство в бок.                            Всю словесность мудрую                               Знал я назубок.                            И на той словесности                               Присягал царю.                            Вот какой был дурень я.                               Верно говорю.                            Время-то катилося.                               Год, и два, и три.                            Сам уж был я унтером,                               Шут меня дери!                            Стану пред командою,                               Этакий-то хват.                            Тоже грел, не миловал                               Молодых солдат.                            От казармы вблизости                               Завелась кума.                            Глядь-поглядь, четвертая                               Подошла зима.                            Служба, значит, царская                               Близилась к концу.                            Стал я тут подумывать:                               Как вернусь к отцу?                            Знал: придется маяться,                               Жить бедным-бедно.                            А кума заладила                               Каждый день одно:                            "Оставайся, миленькой,                               В Питере служить.                            Поступай в полицию,                               Вот как будем жить!"                            Долго я прикидывал:                               То ль идти домой,                            То ли оставаться мне                               В Питере с кумой?                            То ли мне крестьянствовать                               В нищете опять,                            То ли на пришпекте мне                               С шашечкой стоять,                            Палочкой помахивать,                               Рявкать во весь рот:                            "Эй, чаво столпилися!                               Р-расходись, народ!"                            Как мне быть? Тяжелая                               Шла во мне борьба.                            Но решенье сделала                               За меня судьба.                            Как-то в ночь январскую                               По тревоге — бац! —                            Весь наш полк с оружием                               Вывели на плац.                            А оттуда ротами                               В разные места.                            "Бунт большой на фабриках", —                               Шло из уст в уста.                            С нашей ротой — первою                               С правого конца —                            Довелось у Зимнего                               Мне стоять дворца.                            Ночью было так себе,                               Но средь бела дня…                            Острой болью ёкало                               Сердце у меня.                            На своих товарищей                               Не глядел… Куда!                            Чуял, надвигается                               Страшная беда.                            И беда надвинулась…                               Вспомнить не могу…                            Стать врагом такому ли                               Думал я врагу?                            Люди — тени бледные, —                               Мирною толпой                            Труженики бедные                               Шли к царю с мольбой.                            Шли, с собою малую                               Детвору вели…                            Ротный вдруг скомандовал:                               — Смир-рно… Р-рота… пли!!                            Сразу все смешалося:                               Крики и пальба…                            Топот… Стон… Проклятия…                               Женская мольба…                            Вон старик… Не я ль ему                               Пулей в лоб попал?                            "Будьте все вы прокляты!" —                               Крикнув, он упал.                            Вон свалилась девушка                               С ангельским лицом…                            Буду помнить до смерти                               Площадь пред дворцом!                            Рота наша вечером                               Вся была пьяна                            От подарка царского —                               Водки и вина.                            Пил и я — не с радости, —                               Воя, как шальной.                            Зрела мысль упорная                               В голове хмельной.                            Щеки заливалися                               Краскою стыда.                            Твердое решение                               Принял я тогда.                            С той поры я, милые,                               Стал на путь прямой:                            Отслужив солдатчину,                               Я ушел домой.                            И берег, лелеял я                               Мысль одну, одну:                            Искупить январскую                               Страшную вину.                            Как потом случилася                               С немцами война,                            Чашу искупления                               Выпил я до дна. —                            Выпил чашу горькую,                               Ох, не я один:                            Вся Расея огненных                               Дождалась годин!                            С глаз народных черная                               Спала пелена.                            _Правда-то рабочая                               Стала всем видна!_                            Злую волю барскую                               И царев указ                            Довелось солдатикам                               Проклинать не раз.                            Средь полей погибельных,                               В глубине траншей,                            Мы собою мало ли                               Выкормили вшей?                            Сколько люду сгублено                               Чертовой войной!                            Искупленье куплено                               Дорогой ценой!                            Вот и я теперича                               На кого похож?                            И рукав болтается,                               И штанина — тож.                            Виноватить некого.                               Виноват я сам.                            Все мы провинилися,                               Покоряясь псам,                            Лбами _о_ пол стукая                               У крестов, икон                            За царя за батюшку,                               За его закон.                            Защищая ирода                               От "бунтовщиков"                            Острою оградою                               Из стальных штыков.                            Кривда нами правила,                               Правду прочь гнала.                            Правда-то над кривдою                               Все же верх взяла!                            Вот она, рабочая                               Правда, какова.                            Ею нынче родина                               Только и жива.                            Верю я, девятое                               Помня января:                            Кровь свою рабочие                               Пролили не зря.                            Верю, что искуплена                               Их святая кровь,                            И все зло, что сгинуло,                               Не вернется вновь!

                    Всё те же карты, та ж игра,                     И козырь той же подлой масти.                  Всё те же игроки — враги Советской власти:                     Предатели-офицера,                  Дворянские сынки — минувшего осколки,                     Правоэсеровские волки                     И меньшевистская икра.                     В Кронштадте — новом государстве —                  Превосходительный подлец сидит на царстве.                  Эй, вы, шипевшие по всем углам вчера,                  Предатели, рабы, антантовские мавры,                  Куда вы спрятались? Кричите же "ура"                     И бейте в гулкие литавры!                  В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке в этот час                     Все биржи молятся за вас,                  Готовя спешно вам заслуженные лавры.                  Лакеи верные врагов страны родной,                  Вы, черви, севшие на всходы нашей нови,                  Наденьте же венки, надвиньте их на брови.                  Венки оценены великою ценой —                     Народных слез, народной крови!                  В какой проклятый час, какой лукавый дух                  Внушил вам веру вновь в успех дворянской шпаги?                  Каким шептаньям внял ваш поврежденный слух,                  Что в наших боевых, стальных рядах потух                     Огонь испытанной отваги?                  Да будет то, к чему зовет нас мстящий Рок.                  И если суждено нам перейти порог                     К высокой цели — через трупы,                  Что ж? На удары мы в бою не будем скупы                  И, исторический сметая сор и хлам,                  Обрекши всех врагов народному проклятью,                  Мы проведем метлой с железной рукоятью                     По омерзительным телам.                  Отмеченным предательской печатью!

                   С тех пор как мир стоит, — не три, четыре года, —                    Две силы борются: владыки и рабы, —                    И он неотвратим, как приговор судьбы,                       Час предрешенного исхода                       Их титанической борьбы.                    Чем ближе этот час, тем яростнее схватки                    И тем опаснее наш каждый ложный шаг:                       Пускай порой ликует враг:                       "Рабы отброшены! Ряды их стали шатки!"                    Мы, маневрируя и обходя рогатки,                    Несем уверенно наш пролетарский стяг.                    Отчаянье родит безумие героев,                    Готовых жертвовать и делом и собой.                    Но мы не прельщены отвагою слепой                    И отступаем мы, чтоб, нашу мощь утроив,                    С тем большим мужеством вступить в последний бой!                       Сегодня, празднуя со всем рабочим миром                          Наш праздник красный, трудовой,                    Мы, может, встретимся не раз с церковным клиром                    И будем видеть, как советскою Москвой                    То там, то здесь пройдет молящаяся группка.                    Да, это темноте народной, вековой                    Есть тоже грустная уступка.                    Но кто, какие господа                       Дерзнут уверить нас с насмешкою холодной,                       Что светом знания мы темноты народной                          Не одолеем никогда?!                    Да, может, вы не раз, герои-ветераны,                    Отступите то здесь, то там перед врагом,                    Уступите в одном, чтоб выиграть в другом,                    Но близок час, когда, воспламенив все страны,                    К твердыне вражьей вы приставите тараны,                    Громя убийц, круша последний их оплот,                    Свершая наш обет и боевые клятвы.                    Все жарче солнца луч. И близко время жатвы.                    Мы сделали посев. И мы получим плод.

                       С весны, все лето, ежедневно                     По знойным небесам он плыл, сверкая гневно, —                        Злой, огнедышащий дракон.                     Ничто не помогло: ни свечи у икон,                     Ни длиннорясые, колдующие маги,                     Ни ходы крестные, ни богомольный вой:                     Ожесточилася земля без доброй влаги,                     Перекаленные пески сползли в овраги,                     Поросшие сухой, колючею травой,                        И нивы, вспаханные дважды,                     Погибли жертвою неутоленной жажды.                        Пришла великая народная беда.

                       Есть, братья, где-то города:                     Раскинув щупальцы, как спруты-исполины,                     Злом дышат Лондоны, Парижи и Берлины.                     Туда укрылися былые господа,                     Мечтающие вновь взобраться нам на спины                     И затаившие одно лишь чувство — месть.                     О, сколько радостных надежд несет им весть,                     Что солнцем выжжены приволжские равнины,                     Что обезумевший от голода народ,                     Избушки бросивши пустые и овины,                     Идет неведомо куда, бредет вразброд,                     Что голод, барский друг, "холопскому сословью"                     Впился когтями в грудь, срывая мясо с кровью,                     И что на этот раз придушит мужика                     Его жестокая костлявая рука.                     А там… ах, только бы скорее!.. Ах, скорее!..                        И рад уже эсер заранее ливрее,                     В которой будет он, холуй своих господ,                     Стоять навытяжку, храня парадный ход:                     — Эй, осади, народ!.. Не то чичас по шее!..                        Эй, осади, народ!..

                       Поволжье выжжено. Но есть места иные,                           Где не погиб крестьянский труд,                        Где, верю, для волжан собратья их родные                        Долг братский выполнят и хлеб им соберут.                        Пусть нелегко оно — налоговое бремя,                        Но пахарь пахарю откажет ли в нужде?                        Мужик ли с мужиком убьют преступно время                        В братоубийственной, корыстной, злой вражде?                        Пусть скаредный кулак для хлеба яму роет,                           Тем яму роя для себя, —                     Тот, кто голодному в день черный дверь откроет,                     Об участи его, как о своей, скорбя,                     Кто, с целью побороть враждебную стихию,                     Даст жертвам голода подмогу в трудный год,                     Тот и себя спасет и весь родной народ.                        Спасет народ — спасет Россию!

                           То-то, братцы, и оно.                               Яблоновский, браво!                            Возвращай уж заодно                                  Крепостное право!                            Се — Аника из Аник,                            Белый рыцарь без забрала.                            _Поскребите либерала,                            Перед вами — крепостник!_

                    Недавно я писал о русских либералах,                        Помешанных на белых генералах.                     Царь Павел был на что самодержавный зверь,                     А либералы ждут: "Такого б нам теперь!"                        Я удостоился на выпад свой ответа, —                        От бешенства не взвидя света,                     Какой-то либерал мне пишет напрямки                        (Без подписи и, значит, без обмана):                        "Что Павел? Павел — пустяки.                     Не Павла жаждем, — Тамерлана!"                     Так вот он, либерал, каков, когда он гол:                     Не крепостник уже, а кочевой монгол!

                           "За именинницу!"                         "Ур-ра!"                                 "Ур-ра!"                                         "Ур-ра!"                         "Парфентьевна, всего!"                         "Мерси вас!"                            "Дай вам боже!"                         "Сысой Сысоич, э, ты что же?                      Пей водочку до дна!"                         "Уж больно, брат, остра".                      "Отвык, хе-хе?"                         "Отвык".                                  "Привыкнешь, милай, снова.                      Торговля как?"                         "Нельзя сказать худого слова".                         "А ну-ко-ся, под осетра!"                         "Я под икорочку".                            "М-да, знатная икра!"                      "Нет, вы севрюжинки попробуйте, какая!"                      "Сыр, не угодно ль, со слезой?..                      Сысой Сысоич… э… Сысой!                      Не допиваешь, брат, не дело".                         "Чего не допил? Перепой!"                         "С такой-то малости? Едва ли,                      Уж мне ль не помнить, как с тобой                      В былое время мы пивали!"                            "Вот — на! —                         Поскреб Сысоич темя. —                         Так то ж в былое время!"                            "Эй, старина,                            Да ты в уме ли? —                         Все гости сразу зашумели. —                         Чем плохи нынче времена?                      Так расторгуемся…"                            "Сысоич, брось лукавить.                      Пред кем ломаешься? Ты говори, как есть:                      Прибытку, чай, наскреб вчера мильенов шесть?"                      "Мильенов шесть, хе-хе, да шесть еще                                                     прибавить! —                      Осклабился Сысой. — И то сказать, вчера                         От покупателей с утра                         В Москве ломились магазины.                            Ведь что ни дом, то именины".                            "За р-ривалюцаю… ур-ра!!" —                            Вдруг у какого-то купчины                      С отрыжкой выпер тост из самого нутра.                      "За р-р-ривалю-ца-ю!!" Купцы хватили дружно,                            А громче всех хватил Сысой:                      "Теперь особенно считаться нам не нужно                            Со всякой сволочью босой!"                            "Чтоб ей подохнуть, окаянной!!"                      Тут с рожей плачущей, притворно-покаянной,                            Стал обходить Сысой гостей,                      Протягивая им тарелку из-под каши:                            "По-дай-те, милостивцы наши,                      Для голодающих волжан и их детей!"                            "Что?! Ох-хо-хо-хо-хо!"                               "Ох, в рот те сто чертей!"                            "Ой, уморил нас, шут плешивый!"                      "Ой!"                           "Ой! — за животы хваталися купцы.                      Ты сам-то… жертвовал?"                                "Пожертвовал, отцы…                      Пятиалтынничек… _фальшивый_!!"

                     Я мог бы дать мораль, и даже не одну!                            Но дело вовсе не в морали, —                      И соль не в том, что мы в гражданскую войну                      Не дочиста (пока!) Сысоев обобрали, —                            Нет, не к тому я речь веду.                      Сысоев много ли? Сысои на виду.                      И будь все горе в них, мы б их прижали разом.                      Но вот Сысойчики… Густую их орду                            Окинуть трудно глазом.                            Для революции стократ                            Орда Сысойчиков опасней.                      Как с ними справиться, не скажешь краткой                                                           басней, —                      Тут надобно писать не басню, а трактат.                            Прибавлю все-таки алтыннику Сысою,                      В честь "ривалюцаи" кричащему ура:                      "Сысой, прошла твоя цветущая пора.                      Смерть за тобой стоит с косою.                      Ты и Сысойчики — вы ожили на срок,                      Но вас не пощадит неотвратимый рок.                      Настанет некий час, "его же вы не весте",                            Час пролетарского суда,                               Победный, грозный час, когда                      Вы вашей подлости плоды пожнете вместе!"

                                Комиссионер                      Эй, честные господа,                      Подходите сюда!                      Товар лицом.                      Полюбуйтесь этим молодцом!                               Голос из публики                      Рубаху-то с себя он пропил, видно?                                 Комиссионер                      Слов нет, парень выглядит несолидно:                      Одет не по последней моде.                      Пролетарий, в некотором роде.                      Всего на нем штаны да поясок.                      Одну рубаху променял на хлеба кусок,                      А другой рубахи не нашел в комоде, —                      Да не в рубахе дело.                   Полюбуйтесь на это тело:                   Сложение Геркулеса,                      Широкие плечи, могучая спина…                      Не пьяница, не повеса…                               Голос из публики                      Какая цена?                                 Комиссионер                      Кто больше даст, тот и купит!                      Товарец, можно сказать, еще сырой.                      А вот вам второй.                      Первому не уступит.                      Годен ко всякой работе.                      Служил добровольцем во флоте.                      По случаю побед и одоления                      Ищет работы и прокормления.                      Отличался. Имеет ордена.                               Голос из публики                      Какая цена?                           Второй голос из публики                      Да у него как будто нога не в порядке!                                 Комиссионер                      Годится, чтоб ходить по огородной грядке.                      Чай, ему не придется танцевать по паркету.                      Особой беды нету.                      Нога повреждена на войне.                      Сойдет за здоровую вполне,                      Хоть и не имеет настоящего вида.                            Первый голос из публики                      На кой нам ляд такого инвалида!                           Второй голос из публики                      Наплачешься с такой покупкой!                                 Комиссионер                      Зато продается с уступкой!                      Третий! Третий! Третий!                      Без всяких таких междометий.                      Парень хоть куда.                      Фигура маленько худа.                      А вообще все исправно.                      Стукнуло двадцать лет недавно.                      Еще не в полном соку.                      Претерпел всего на веку.                      Отца на заводе придавило лебедкой.                      Мать померла, болела чахоткой.                      Парнишка к работе внимателен,                      В еде невзыскателен.                      Может, теперь не всякому понравится, —                      Он на хороших хлебах поправится…                           Второй голос из публики                      Да на нем кожа одна!                           Первый голос из публики                      Какая цена?                           Второй голос из публики                      Он ведь шатается от малокровия!                                 Комиссионер                      Согласен на любые условия!..                      Четвертый! Четвертый! Поглядите!                      Тоже скажете: калека?                      Да его хватит на два века.                      Сколько, мил-сдари, дадите                      За этого прекрасного молодого человека?                      Этот — и остальные прочие —                      Клад, а не рабочие!                      Все бывшие солдаты.                      Постой, дуралей, куда ты?        (Четвертый, отойдя в сторону, закрывает глаза руками, плачет.)                     Возмущенные голоса рабочих из толпы                      У, сволочи!                      Отольются вам наши слезы!                       Проходящая мимо дама с лорнетом                      Какие… странные… курьезы…

                     Не похоже на правду, собственно говоря.                      А между тем — всё правда в моем фельетоне [1] .                      Происходило описанное девятого сентября                      Тысяча девятьсот двадцать первого года, в                                                   городе Бостоне,                      В великой северо-американской демократии.                      Друзья, когда кто из эсеров или меньшевист —                                                      ской братии                      Закатит вам на митинге "демократическую"                                                        истерику,                      Пошлите его в… Америку!

                "Н-но!.. Туда же, брыкаться… Нашлась недотрога!"…                 Туго врезалась в твердую землю соха.                 "Здравствуй, дядя! Гляжу я: земля не плоха",                 "Да крепка. Утоптали. Была ведь дорога.                 Слышь, в Сибирь, значит, гнали по ней в старину…                      Эй, ты, н-ну,                      Шевелись, сухопарая!"…                 Борозда к борозде… Ком ложится на ком…                 Кто узнал бы тебя нынче в виде таком,                 Роковая путина, "Владимирка старая"?!                 Брат мой, пахарь! Погибших бойцов помяни.                 Окруженные серым, суровым конвоем,                 Пыльной летней порой — под мучительным зноем,                 Хмурой осенью — в тускло-ненастные дни,                 И студеной зимой — в ночи темные, вьюжные,                 Кандалами гремя, испитые, недужные,                 По "Владимирке старой" шагали они.                      Не склоняя голов непокорных,                 Не смыкая усталых и скорбных очей,                 Мимо жалких лачуг, покосившихся, черных,                 Мимо пышных усадеб своих палачей,                 Подло-мстительной царской покараны карой,                 В рудники за бойцом посылавшей бойца,                 Шли они — без конца, без конца, без конца —                      По "Владимирке старой!"                 Сколько скорбных, невидимых нами теней,                 Может быть, в это время проходят по ней                 И дивятся на новые яркие всходы!                 Пахарь! Празднуя праздник труда и свободы,                 Не забудь благодарной слезой помянуть                 Всех, кто в оные, злые, проклятые годы                 Ради нас проходил этот жертвенный путь!

                        Я не скажу, что нынче вёдро.                         Тут правды незачем скрывать.                         Но все же я настроен бодро                         И не намерен унывать,                         Хоть на унынье нынче мода.                         Из большевистского прихода,                         Хоть человек я и не злой,                         Я б гнал всех нытиков долой.                         Одна любительница позы,                         Из крайне-"левых" героинь,                         Вчера шептала мне: "Аминь",                         Рисуя мрачные прогнозы.                         Я ей сказал: "Шалтай-болтай!                         Не хочешь петь, так улетай!"                         Осточертели эти бредни,                         Что, дескать, "мы уже не те".                            Письмо крестьянское намедни                         Пришлось прочесть мне в "Бедноте".                         Письмо — великого значенья.                         Вот образец для поученья!                            Мужик стал просо разводить,                         Да не умел за ним ходить:                         Впервые стал он просо сеять.                         Ан, урожай-то вышел плох.                         Мужик не хныкал: "ах да ох!" —                         Он просо стал усердно веять,                         Чтоб приготовить семена                         Лишь из отборного зерна.                         Посеял. Вновь — одна кручина.                         Мужик слезы не уронил,                         Стал разбираться: где причина?                         Не так он просо взборонил.                         "Блажной!" Жена уж смотрит косо.                         Но в третий раз он сеет просо.                         И получились чудеса:                         Вся золотая полоса, —                         Согнулись мягкие метелки                         Под тучной тяжестью зерна.                         "И ведь земля-то не жирна!"                         Пошли по всей деревне толки:                         "Да на моей бы полосе…"                         Решили просо сеять все!                         Все это азбучно, бесспорно,                         Но в этой азбуке — урок.                         К чему стремится кто упорно,                         То он получит в некий срок.                         А в срок какой, ответить трудно.                         Пороть горячку безрассудно.                         Кому медлительность тяжка,                         В том, стало быть, тонка кишка                         Иль растянулась от натуги, —                         Тогда для этаких кишок                         Партийный нужен ремешок.                         "Эй, подтянитеся, мил-други,                         Чтоб близкий, может быть, всполох                         Не захватил бы вас врасплох!"

                        В аду пошел тревожный гул                         Из-за вестей о Вашингтоне,                         И сам великий Вельзевул                         Заерзал в ужасе на троне:                         "Эй, — закричал он, — Асмодей!                         Ты — черт хитрейший в преисподней,                         Ты насмотрелся на людей,                         Служа в их шашнях первой сводней, —                         Ты знаешь, что у них к чему,                         Ловя оттенки в каждом тоне…                         Я — понимаешь? — не пойму,                         Что там творится в Вашингтоне?                         Кто Хьюз? Святой или дурак,                         От чьих проектов уши вянут?                         Впрямь, на земле для новых драк                         Вооружаться перестанут?                         Иль блеск "гуманнейших" идей                         Там служит только для парада?.."                         "Олл райт!" — ответил Асмодей                         И пулей вылетел из ада.                         Недели не прошло одной,                         Как, образец натуры пылкой,                         Плут-Асмодей пред Сатаной                         Предстал с лукавою ухмылкой.                         "Ну что? С разоруженьем как?" —                         Владыка ада зубы стиснул.                         Черт, рожу скорчивши в кулак,                         Так прямо со смеху и прыснул.                         И — от стены и до стены —                         Весь ад сотрясся вдруг от смеха:                         То мощный хохот Сатаны                         Встревожил все четыре эха.                         Все черти, вторя Сатане,                         Визжа, каталися по аду,                         И даже грешники в огне —                         И те смеялись до упаду.                         А через час в аду — глазей! —                         Висели (чудо! без изъяна!)                         Портреты "адовых друзей" —                         Ллойд-Джорджа, Хьюза и Бриана.                         Портреты надпись обвила,                         Вонючей писаная смесью:                         "Склонился ад за их дела                         Пред их заслуженною спесью!"

                Не знаем в точности, в каком уж там году, —                 Про это разные доселе ходят толки, —                 Но достоверный факт: львы, кабаны и волки                 Пустили как-то слух, что жить хотят в ладу.                    Не воевать же, дескать, вечно.                 Львы довели до сведенья волков,                 Что уважают их и любят их сердечно.                 А волки стали выть, что нрав-де их таков,                 Что мирное житье для них всего дороже,                    И если б знали кабаны…                 Им кабаны в ответ захрюкали: "Мы тоже                 Готовы сделать все, чтоб избежать войны".                    В конечном результате                 Таких речей — от львов, волков и кабанов —                    В торжественном трактате                 За подписью ответственных чинов                   (Чьих мы имен опять не знаем, к сожаленью)                 Объявлен был всему лесному населенью                    И населенью "прочих мест"                 Особенный такой наказ, иль манифест,                 "_О прекращении звериных войн навеки                    И о характере опеки                 Над теми, кто_…"                 Увы, кто в старину влюблен,                 Тот нашу грусть поймет: сей акт отменно важный, —                 Не знаем, каменный он был или бумажный,                 И протестантским ли он знаком был скреплен,                 Иль католическим, иль знаком православья, —                 Суть в том, что, окромя неполного заглавья                 (Его нашла одна ученая овца),                 К нам больше не дошло ни одного словца:                    Великий памятник великой                    Древне-звериной старины —                 Погиб он в пламени всесветной, зверски-дикой,                 Не прекратившейся до наших дней войны.

                        Где-то в Сербии, в Белграде,                         Не достать отсель рукой,                         Ходит он при всем параде,                         Неуступчивый такой!                         Уж мы молим: "Бога ради!                            Сделай милость, уступи!"                         Но… в гостинице, в Белграде,                         Ходит он, как на цепи.                         Ходит он и все бормочет                            Неизменные слова:                         "Уступить?! — Он зло хохочет. —                         Нет уж, дудки! Черта с два!"                         Что нам делать, боже правый?                            Как подумать, жуть берет:                         Неужель полковник бравый                            Так, не сдавшись, и помрет,                         Чтоб затем, зловещей тенью                            К нам являясь раз в году,                         Бормотать: "От жизни… к тленью…                            Я на меньшее нейду"!

                       Самовар свистал в три свиста.                        Торопяся и шаля,                        Три румяных гимназиста                        Уплетали кренделя.                        Чай со сливками любовно                        Им подсовывала мать.                        "Вновь проспали! Девять ровно!                        Надо раньше поднимать!                        Все поблажкам нет предела!" —                        Барин ласково гудел.                        Мать на младшего глядела:                        "Вася будто похудел…                        Нету летнего румянца!.."                        Состоя при барчуках,                        Тятька мой три школьных ранца                        Уж держал в своих руках,                        А за ним пугливо сзади                        Я топтался у дверей.                        Барин снова: "Бога ради,                        Мать, корми ты их скорей!                        Вот! — он к тятьке обернулся. —                        Сколько нам" с детьми хлопот.                        Из деревни твой вернулся?                        Разве зимних нет работ?                        А, с книжонкою мальчишка?!                        Велики ль его года?                        Покажи-ка, что за книжка?                        Подойди ж, дурак, сюда!"                        Я стоял, как деревянный.                        Тятька подал книгу вмиг.                        "М-да… _Не-кра-сов_… Выбор странный!..                        Проку что с таких-то книг?!                        Ну, стишки!.. Ну, о народе!..                        Мальчик твой по существу                        Мог бы лучше на заводе                        Обучаться мастерству!..                        Или все мужичьи дети                        Рвутся выйти в господа?..                        И опять же книги эти…                        Сколько скрыто в них вреда!..                        Дай лишь доступ в наше время                        К их зловредным семенам!!"                        Тятька скреб смущенно темя:                        "Что уж, барин!.. Где уж нам!.."                        Я со страху и печали                        На ногах стоял едва,                        А в ушах моих звучали                        Сладкой музыкой слова [2] .                           _"Ноги босы, грязно тело,                           И едва прикрыта грудь…                           Не стыдися! Что за дело?                           Это многих славных путь.                         . . . .                           Не без добрых душ на свете —                           Кто-нибудь свезет в Москву,                           Будешь в университете —                           Сон свершится наяву!                           Там уж поприще широко:                           Знай работай, да не трусь…                           Вот за что тебя глубоко                           Я люблю, родная Русь!_"

                        Два миллиона саранчи                         Про нас трещало за границею:                         "Ах, коммунисты-палачи!                         Ах, мы отплатим им сторицею!                         Нас приневоливать к труду?!                         Да что мы — сволочь? Черноблузники?                         Зачем нам дома жить, в аду,                         Когда в Европе есть "союзники"?!                         — Мы все, мы все тебе вернем,                         О Франция гостеприимная!                         У нас с тобою с каждым днем                         Растет симпатия взаимная!"                         Увы, расчетливый француз                         Над симпатичной русской странницей                         Стал издеваться, — о конфуз! —                         Как над невестой-бесприданницей:                         "Пардон, мамзель!.. Пардон, мадам!..                         (Ну, как там в паспорте означено?)                         Я ни сантима вам не дам…                         И так уж сколько зря истрачено!                         На ваши прелести мне — тьфу!                         При всем при вашем обаянии                         Для вас расходную графу                         Я продолжать не в состоянии:                         Увы, немецкие долги                         Блистают… русскими оттенками.                         Знать, с немца снимешь сапоги,                         Лишь став на грудь ему коленками.                         Мадам, прошу вас… Же ву при!..                         Позвольте ручку… До свидания!..                         Не хнычьте ж, черт вас побери!                         Вот где мне ваши все "страдания"!                         Не я ль спасал вас столько лет                         От большевистского насилия?..                         Вот чемодан… и вот билет:                         Прямой маршрут — "Париж — Бразилия".                         Ах, там чудесная страна!..                         Природа — вроде как в Валенсии…                         Вы там устроитесь… одна…                         Не век же быть у всех на пенсии!                         Пора… работать наконец!!"                         "Работать?.. Где же? У плантаторов?..                         Вы… вы — мерзавец! Вы — подлец!..                         Вы — хуже всех эксплуататоров!                         Вы… Что мне делать, боже мой? —                         Мадам ударилась в истерику. —                         Нет, нет… в Москву… в Москву… Домой.                         Чем на плантации в Америку!..                         Там… там… в Москве…"                                               Ну, что же "там"?                         Что до меня (без слов язвительных) —                         Я б вас в Москву пустил, мадам,                         И дал… три года "принудительных".

                      Приидите вси нетруждающиеся,                       Рабоче-крестьянской власти чуждающиеся,                       Сегодня на площадь Красную,                       В погодку этакую ясную,                       Сухую да морозную,                       Поглядеть на силу грозную,                       На ее праздничный парад,                       Которому будет рад,                       Конечно, не всякий:                          Перекрестится в страхе поп Акакий,                       Купец Дерунов чертыхнется,                       Кадет Лизунов поперхнется,                       Спекулянт Аппетитов зажмурится,                       Эсер Бандитов нахмурится,                       Меньшевик, несмотря на все усилия,                       Не вспомнит, какая у него фамилия,                       И шмыгнет поскорее в сторонку —                       За кадетом и эсером вдогонку…                       "Прячься, прячься, покуда…"                          А я, средь рабочего люда,                       С открыто-веселой миной                       Буду любоваться картиной,                       Как герой за героем                       Пройдут перед нами железным строем,                       Боевым революционным парадом,                       И, впиваясь ласковым взглядом                       В каждого проходящего смельчака,                       Я буду кричать: "Да здравствует _ве-че-ка_!"

                   Мы бурю подняли не бурелома ради.                    Уничтожая гниль, гремели мы: — Вали!!                    — Старью, глушившему молодняки, ни пяди,                    Ни пяди отнятой у темных сил земли!                    — Долой с родных полей, со всенародной пашни                    Всю чужеядную, ползучую траву!!                       И падали дворцы, и рушилися башни,                       И царские гербы валялися во рву!                    Но разрушали мы не разрушенья ради.                    Сказавши прошлому: "Умри и не вреди!" —                    С цепями ржавыми весь гнет оставив сзади,                    Мы видели простор бескрайный впереди,                    Простор — для творчества, простор — для жизни новой,                    Простор — для мускулов, для чувства, для ума!                       Мы знали: школою тяжелой и суровой                    Добьемся мы, чтоб свет стал жизненной основой                    Для тех, чей ум века окутывала тьма.                    И потому-то так трясет их лихорадка,                    Всех гадов, коим так мила назад оглядка,                    Когда мы говорим: "Всему своя чреда.                    Все — к пашням и станкам! Мы — партия труда                       И партия порядка!"

              Мистеру Ллойд-Джорджу. Доверительно.               Так вы, мистер, настроены вполне примирительно?               Справлялись вы у мусью Бриана,               Какого он мнения насчет мусью Демьяна?               Решил признать нас окончательно?               Прямо замечательно!               Может, еще кто-нибудь               Хочет стать на этот путь?               С нашей стороны не будет отказу,               Только признавайте, пожалуйста, не все сразу.               А то едва наметились контуры первого признания.               Как мы уже имеем два знака препинания:               Прощупывают нам бока               Два кулака,               С запада и с востока.               Какого же нам ждать от признаний прока,               Раз каждое признание будут сопровождать два наскока?                  Мистер, мы ведь люди не без понятия:               Если бы вы даже раскрыли нам свои объятия,               Мы бы очертя голову в них не ринулись, —               Сели бы рядом… и маленько отодвинулись…               И с величайшим к вам — гм! гм! — расположением               Следили бы за каждым вашим неосторожным движением,               Чтобы вы, не приведи бог, как-нибудь… случайно…                  Мы верим вам, конечно, чр-р-резвычайно, —               Но если признание сопряжено с наскоками…               Можно хоть кого разжечь такими "намеками",               А мы… Подивитесь нашей деликатности:               Несмотря, что мы нынче сторонники "платности",               Мы наскоки оставляем без… полного возмещения               Это ли не тонкость обращения?!                  Когда пойдут наши совместные заседания               Об условиях "признания", —               Не знаю, насколько сие вам будет любо, —               Вы нашу тонкость оцените сугубо,               Убедившись, что в Советской Руси               Перевелись караси,               Водившиеся на святой Руси ране,               Которые, дескать, _любили_, чтоб их жарили в сметане.

                          "Мадам… Весьма приятно… —                           И взгляд из-под очков. —                           Я-с, — произнес он внятно, —                           Профессор Милюков".                           Гость новый — без доклада…                           "Пардон, я — без чинов…"                           "Мусью, я очень рада…                           Ву зет…" — "Мусью Чернов!"                           Гость третий. "Виновата,                           Здесь двое…" — "Милль пардон!                           Вождь пролетариата —                           Мусью Мартов Леон!"                           Что делать? Без отказу                           И лишних процедур                           Троим гадает сразу                           Мадам Осма Бедур.                           Троим она гадает                           О ждущей их судьбе,                           И каждый ожидает                           Приятного себе.                           Мадам нашла решенье,                           Мадам дала ответ.                           "М-да, это утешенье!" —                           Осклабился кадет.                           "И я, — сказал Мартушка, —                           Обрадован весьма".                           Чернов сиял: "Вы — душка,                           Ма шер мадам Осма!"                           Теперь сюрприз устроим.                           Загадку всем задам:                           Так что ж троим героям                           Ответила мадам?

                  Амфитеатров, ба! Тож в роли подходящей!                        Аврамий Палицын какой!                   Брось, милый, запоздал! Бери мотив другой:                        Над эмигрантщиной смердящей                        Пой "со святыми упокой"!                   Пусть вас утешит всех загробная награда                   За ваши муки здесь. А что до Петрограда,                   То в нем из всех квартир для вас едва-едва                   Очистится одна: "_Гороховая, два_"! [3]

                          Заткало пряжею туманной                           Весь левый склон береговой.                           По склону поступью чеканной                           Советский ходит часовой.                           Во мгле туманной берег правый.                           За темной лентою Днестра                           Припал к винтовке враг лукавый,                           В чьем сердце ненависть остра.                           Кто он? Захватчик ли румынский?                           Иль русский белый офицер?                           Иль самостийник украинский?                           Или махновский изувер?                           Пред ним, дразня его напевом                           Рабочей песни боевой,                           На берегу на том, на левом,                           Советский ходит часовой.                           Лукавый враг — стрелок искусный,                           Послал он пулю, знал куда.                           Но не ушел убийца гнусный                           От справедливого суда:                           В кругу ль убийц, ему подобных,                           Наедине ли, все равно,                           Под вихрь и чувств и мыслей злобных                           Ему мерещится одно:                           Там, над Днестром, во мгле туманной,                           Все с той же песнью боевой,                           Все той же поступью чеканной                           Советский ходит часовой!

                Буржуйский прихвостень и верный подголосок,                 Друг шейдемановцев, марксистский недоносок,                 Зломеньшевистская кликуша-плачея,                 Мартушка в горести льет слезы в три ручья.                 Несчастный, Генуей и день и ночь он бредит,                 Туда — в мечтах своих — он, гость незваный, едет,                 И, у Антанты взяв и пропуск и пароль,                 Там выполняет он предательскую роль.                 Предатель искренний и яростно-упорный,                 Он фанатически творит свой подвиг черный:                 Не в силах будучи погнать Россию вспять,                 Он воет в бешенстве: "Распять ее! распять!!                 Пусть, бравшей верх по-днесь над вражеской расправой,                 Ей станет Генуя — Голгофою кровавой!!"                 Но… "агнец" жертвенный из жертвенной Москвы                 На агнца непохож и голову, увы,                 Пред кем-нибудь склонять не выявил желанья…                 И шею подставлять не хочет для закланья.                 Нет, как нам мирные условья ни нужны,                 Но мы не думаем наш меч влагать в ножны.                 Мы в Геную пойдем для сделки, нам полезной,                 Уступчивы в одном, другом, но не во всем,                 И руки мирные мы мирно потрясем…                 Рукой, обтянутой перчаткою железной.

                    Внешний лоск, из лакейской — манеры,                     А на деле — бандитам родня.                     Социал-р-р-революционер-р-ры                     Снова сделались темою дня.                        О делах их читаю без боли:                        Много чести такой мелкоте.                        Политические Р-р-рокамболи                        Перед нами во всей наготе!                     Приютит ли их "двухсполовинный"?                     Или выгонит даже "второй"? [5]                     Злодеяний их перечень длинный                     Ставит крест над их тайной игрой.                        Буржуазной капеллы хористы,                        Шайка трижды продажных Иуд,                        Господа "социал-кураристы"                        Ничего уж не спрячут под спуд.                     Ясно все! Никаких отговорок.                     Все гнилое нутро — напоказ.                     Пусть же будет недремлюще зорок                     Наш испытанно-бдительный глаз!                        Мстя убийцам, что рыщут тропами,                        Сторожа пролетарских предтеч,                        Пусть над медными их черепами                        Пролетарский опустится меч!

                     Берлин… "Как много в этом звуке                      Для сердца "русского" слилось!"                      С Россией подлинной в разлуке                      Там швали всякой набралось.                      Как черви в уличном отхожем                      (Ни с чем иным сравнить не можем!),                      Скрепляя внутреннюю связь,                      Клубится эта гниль и мразь.                      Под треск черновской балаболки                      Она свивается плотней,                      Того не чуя, что над ней                      Уже навис… ушат карболки.                      Про то пронюхав, Милюков                      Вильнул хвостом — и был таков!                      Кичась эсеровским паролем,                      Чернов, подарок подхватив,                      Заголосил на тот же, Полем                      Ему завещанный, мотив.                      Певцы несходного обличья,                      Но Golos — нету в нем различья.                      И Врангель пишет: "Мой дюша,                      Ваш голёс — ошин караша!"                      Чернов польщен. Кому не лестно?!                      А Мартов с Даном тут как тут!                           "Вас Носке с Адлером зовут…                      Мы с вами выступим совместно…                      Единый фронт и общий рейс…"

                     Rossii…Golos… Einzelpreis!..

                     Позарившись однажды на быка,                   Но с крепкими его считаяся рогами,                   Лев стал хитрить и речь повел издалека:                      "Дружище, мы с тобой живем как бы врагами,                   Хотя в открытой мы не состоим войне.                      Ягненка жирного зарезав для обеда,                   Сегодня я тебя, как доброго соседа,                      Прошу пожаловать ко мне!"                   Хоть не влекла быка совсем мясная пища,                   Пошел к соседу он, скрывая тайный страх,                      Но, увидав у львиного жилища,                   Как много хворосту пред ним, а на кострах                   Шипят громадные какие сковородки,                   Он, не пытаяся уже свой страх прикрыть                   Солидной важностью медлительной походки,                      Помчал назад во всю бычачью прыть.                      "Др-р-руг! — рявкнул сзади лев с великим возмущеньем, —                   Ты что же? Брезгуешь соседским угощеньем?!"                   "Почтенный мой сосед, — бык молвил, — извини,                      Но я давно уж из пеленок.                   Вид сковород твоих… Готовились они,                   Видать, для большего кого-то, чем ягненок!"

                  Арабской басни я дал точный перевод.                   Искать не надо в ней особенной загадки.                      Но если б к злобе дня я сделал в ней подход,                   То я бы высмеял Ллойд-Джорджевы повадки,                   Затем сказал бы я, не скрывши наших нужд,                   Что и когтисты мы, не только что рогаты,                   Что, не в пример быку, мы опытом богаты                   И что нам всякий страх пред львиным рыком чужд:                      Того не будет ввек, чтоб в каторжных колодках                   Мы приняли чужой, злой, вражеский устав, —                   Чтоб Русь зажарили, на части распластав,                      На генуэзских сковородках!

                  Что Вандервельде нюх имеет преизрядный,                      Тому пример наглядный:                      Политик с ног до головы,                   Нюхнув эсеров, он сказал им: "Не взыщите!                   Я ль не защитник ваш? Но факты таковы,                   Что мне приходится держаться при защите                      Лишь юридической канвы!"                   И вот мы все увидим в сроке скором,                      Как будет сей отъявленный… юрист                      (Чуть не сказал: авантюрист!)                   Бороться не с судом, а с строгим приговором:                   Статья не выручит, так, может, манифест.

                  Так шустрый адвокат заране ставит крест                   Над окончательно "засыпавшимся" вором!

                  Радио-агентства Гаваса:                   "После выпитого пуншу из русского кваса                   И шампанского парижской марки                   Ллойд-Джорджу всю ночь прикладывали к голове                                                         припарки.                   Больной в бреду произнес 4711 речей.                   Утром состоялся консилиум врачей,                   Которым Ллойд-Джордж сделал заявление,                   Будто его (бредовое представление!)                   _Переехала русская нефтяная цистерна,                   Вся обклеенная плакатами Коминтерна!_"

                Вот образ красочный, хоть вставь его в киот:                 Парламентский крикун, прожженный "патриот",                 В листовках пламенных натравливавший "Джона"                 На "некультурного и подлого тевтона",                 Он, не сумевши скрыть бесчисленных улик,                 Внезапно выявил свой благородный лик.                 Но это уж не лик, а четкий тип героя                    Всебуржуазного покроя.                 Подобной сволочью везде хоть пруд пруди:                 Во всех парламентах, на заседаньях бурных,                 Среди погромщиков изысканно-культурных —                 Она бурнее всех и вечно впереди.                 И кто поручится, что в Генуе, к примеру,                 Не этакая мразь "сгущала атмосферу",                    То "разрежала" вновь пары,                 Чтоб и "улики" скрыть и не сорвать игры,                 И, напоровшися на красную отвагу,                 Спешит свою игру перенести в Гаагу?

                    Ос растревоженных осатанелый рой, —                     Он был опасен нам весеннею порой.                     Теперь он, сбившись в ком, под колпаком                                                       судебным                     Наводит грусть своим жужжанием враждебным                        Разбойники полей, грабители цветков                     Последний точат яд с осиных хоботков,                     Заране чувствуя, что мудрым пчеловодом                     Они осуждены со всем своим приплодом.

                  Что у волков бандитские ухватки                   И что у мужиков законный им отпор —                      Иль пуля, иль топор, —                   Об этом знают все. Тут разговоры кратки.                   Случилось: некий волк, попавши в западню,                   На помощь стал сзывать звериную родню.                   Большая поднялась тревога в волчьем стане:                   "Проклятье мужикам!" — "Товарищ наш в капкане!"                   Ан, глядь: мужик с ружьем идет на волчий вой.                      Завидя мужика, идущего к капкану,                   Лиса, как водится, решив прибечь к обману,                   К тревожным голосам прибавила и свой                      И стала — издали, конечно, —                      Корить злодея-мужика:                "Меня ты знаешь, чай. Скажу чистосердечно,                Сколь от разбойных всех волков я далека.                      Но различать, однакож, надо:                      Карать ли волка за разбой,                   За то, что ночью он в твое ворвался стадо,                   За то ль, что просто днем он встретился с тобой?                      Суди волков, но справедливо.                   Есть волки честные, в том слово я даю.                   А этот, пойманный, волк честный особливо:                   Я знаю и его и всю его семью.                   Старик хозяйственный, суровый, богомольный,                   Его отец всю жизнь морил себя постом.                   Сын весь пошел в отца: не жадный, сердобольный,                   Увидевши овцу, берет он путь окольный…                   Он даже и не волк, клянусь моим хвостом!.."                   "Хвостом? — сказал мужик. — Ах, язви тя короста                   А ну-ка повернись. Ба! Ты ж совсем бесхвоста!                   Да не в капкане ль хвост? В капкане, так и есть!                   Кого ж ты думала своим враньем провесть?                   И волк твой кормится травою луговою,                   И ты, защитница его, во всем чиста…                   Благодари судьбу, оставшися живою,                   Что там, где волк своей ответит головою,                   Ты лишь отделалась потерею хвоста!"

                     Прогнившей совести все расплескав остатки,                   Зломеньшевистская распутная кума,                   Благодари судьбу, что от суда сама                   Ты в дальний лес могла подрать во все лопатки,                   Но, потерявши хвост, замаранный весьма,                   Чтоб вновь не сесть в капкан с великого ума, —                         Не суйся в волчьи адвокатки!

                    "Здор_о_во!"                                 "Здор_о_во!"                     Встретив эсера матерого,                     Какой-то наивный чудак                     Стал корить его так:                     "Послушай, дружище!                     Ведь я считаю, что эсеры чище,                     Чем принято о них говорить.                     Бросили б вы, милые, дурить.                     Вот я был на эсеровском процессе                     (Сужу, стало быть, не по ненавистной вам прессе),                     Так сам я слыхал, как один свидетель                     Аттестовал антантовскую добродетель,                     От которой вы, эсеры, без ума.                     Антанта, задуши ее чума,                     Вас в восемнадцатом году на большевиков                                                         натравливала,                     А сама… кадетское министерство подготавливала!                     Обрадовалась бы Россия такому подарку?                     Революцию, стало быть, на смарку?                     Опять оседлать рабочего и мужика?"                     "Эх, — вздохнул эсер на слова чудака, —                     Гляжу я на тебя, дурака отпетого.                     Да почему ж ты думаешь, что мы были… против                                                             этого?"

                  День трудовой отбыв, усталый от натуги,                      Порою, может быть, больной —                      Не самогонкою хмельной                   Ты отравлял свои голодные досуги,                   Не в церковь тупо брел — глотать гнилой дурман,                   Не на базар спешил с продажной зажигалкой,                      Чтоб, сбыв ее, бумажкой жалкой                      Заштопать кое-где дырявый свой карман, —                      Презрев мещанские насмешки и уколы:                   "Туда ж, с мальчишками учиться, бородач!" —                      Ты шел к порогу новой школы                   Для разрешения неслыханных задач.                      Среди нехоженных, огромных                      Российских наших пустырей,                      Таких, как ты, невидных, скромных                   Немало есть уже у нас богатырей.                   Рабочий рядовой, "товарищ Константинов",                      Сознаньем классовым могуч,                      Ты — исполин средь исполинов,                   В твоих руках — к победам нашим ключ.                      Всем меньшевистским злым кликушам,                   В решающие дни пошедшим с нами врозь,                   Всем чванным и гнилым интеллигентским душам,                   Презреньем кастовым отравленным насквозь,                   Всей эмигрантщине зверино-плотоядной,                   Парализованной, но все еще живой, —                   Какой угрозою убийственно-наглядной                      Является культурный подвиг твой!                   К _серпу и молоту_ прибавив силу _знанья_,                   Ты, у врагов кому иного нет названья,                   Как "обнаглевший хам", "разнузданный вандал",                   К серпу и молоту прибавив силу знанья,                   Все наши замыслы, все наши упованья,                   Все наши общие труды и начинанья                      Ты укрепил и оправдал,                   Ты, в ком, свершая путь великого страданья,                      "Как солнце в малой капле вод",                   Отобразил себя рабочий наш народ!

                         Я опоздал с моею сказкой.                          "Гааги" нету. Не беда.                          Ведь мы гаагскою развязкой                          Не обольщались никогда.                          Так суждено уж — прогореть ей,                          Чтоб — через сколько там недель? —                          На конференции на третьей                          Продолжить ту же канитель.                             А может, песенкой иною                          Начнет лиса нас угощать?                          Блокадой новой иль войною                          Опять попробует стращать?                          Ну что же, мы себе на плечи                          Врагов не думаем сажать.                          Красноармейцы, вашей "речи"                          Не стану я опережать!                          Скажу лишь то, что непреложно:                          Мы уступаем, сколько можно,                          Но если нас биржевики                          Начнут пугать — серьезно? ложно? —                          Мы твердо скажем: "Осторожно!                          За этой линией — штыки!!"

                   Мой сын и мой отец при жизни казнены,                    А я пожал удел посмертного бесславья:                    Торчу здесь пугалом чугунным для страны,                    Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

                          Время темное, глухое…                           И забитость и нужда…                           Ой, ты, времечко лихое,                           Мои юные года!                           Перед кем лишь мне, парнишке,                           Не случалось спину гнуть?                           К честным людям, к умной книжке                           Сам протаптывал я путь.                           Темь: Не видно: ров иль кочка?                           Друг навстречу или гад?                           Сиротливый одиночка,                           Брел я слепо, наугад.                           Вправо шел по бездорожью,                           Влево брал наискосок, —                           И дрожал пугливой дрожью                           Мой незрелый голосок.                           Нынче красной молодежи                           В дядьки я уже гожусь.                           На ребяческие рожи                           Все гляжу — не нагляжусь.                           Зашумит ли резвым роем                           В светлых залах новых школ,                           Иль пройдет военным строем                           Предо мною Комсомол,                           Я, состарившись наружно,                           Юным вновь горю огнем:                           "Гей, ребятки! В ногу! Дружно!                           Враг силен. Да шут ли в нем?                           Враг стоит пред грозной карой,                           Мы — пред заревом побед!"                           Юной гвардии от старой                           Героический привет!

                 Ллойд-Джордж, исполненный возвышенных мотивов,                  Из моря Черного закрыл нам вход в Босфор,                  Любому дураку тем разъяснивши спор:                  Что называется "свободою проливов"?                     Но мы-то не глупцы и, зная с давних пор                  Неисправимую английскую привычку,                  К замку разбойников, нас взявших под запор,                  Сумеем — дайте срок! — соорудить отмычку.                  Пускай тогда враги поднимут злой галдеж                  Про большевистский взлом, про наглый их грабеж:                     "Скорей, скорей замок в починку!"                  Но… коль с мечом опять пойдут к нам и с огнем,                  Мы так их нашею отмычкой долбанем,                  Что небо им тогда покажется с овчинку!                     Так будет. Скоро ли? Увидим. А пока,                  Не склонные к шагам рискованно-задорным,                  Мы будем изучать с усердием упорным                     Секреты вражьего замка!

                   В пещере Маабде близ Монфалута,                    На правом берегу реки Нила,                    Там, где у Фив он поворачивает круто,                    Лежат предки нашего "Крокодила".                    Окутанные пещерного мглою,                    В полотнах, пропитанных смолою,                    Древней-предревней тайной запечатленные —                    Лежат их мумии нетленные.                    Словом, не имеет нынче земля                    Такого царя иль короля,                    Чья бы родословная так далеко заходила,                    Как родословная нашего "Крокодила".                    Он, чья слава в эти дни                    Начинает греметь повсеместно,                    Был рано оторван от отца и родни.                    Когда он родился, никому неизвестно.                    Как жил его отец и на какие средства,                    Кто были его друзья детства,                    Кто ему внушал первые начатки знания, —                    Об этом он сохранил смутные воспоминания.                    Не будем говорить о Ниле и пирамидах,                    О всех претерпенных "Крокодилом" обидах,                    О его упованиях на будущее лучшее, —                    Об этом расскажем при подходящем случае.                    Главное то, что в 1883 году                    Очутился он в питерском Зоологическом саду                    И — в России такие случаи были нередки —                    35 лет не выпускался из железной клетки.                    Выставленный всем напоказ,                    Потеха для праздных глаз,                    Пугало для барынь чувствительных,                    Сколько претерпел он насмешек язвительных,                    колько получил плевков и пинков                    От пьяных озорников,                    От мещан, в саду очутившихся,                    На полтину раскутившихся,                    От почетных и непочетных гостей,                    От важных и неважных властей,                    От всех, до городового включительно,                    Торчавшего у клетки многозначительно,                    Толстые усы разглаживавшего,                    Публику осаживавшего:                    "Осади… Осади!.. Осади!..                    Экого чуда не видали!.."                    Болтаясь, блестели у него на груди                    Медали, медали, медали…                    Публика "Крокодилу", бывало, дивится:                    Ахает дебелая девица.                    Шустрая барынька рукавом закрывается:                    "Ужас! Ужас! Ужас!"                    А лакированный хлыщ за ней увивается:                    "Похож на вашего мужа-с!"                    Другой муж с прилизанной внешностью                    Жену от клетки отводит с поспешностью:                    "Не гляди!.. Не гляди!.. В твоем положении…                    ("Положение" ясное: платье не сходится)                    Будешь иметь крокодила в воображении,                    Потом крокодил и уродится!!"                  . . . . . .                    Был "Крокодил" в унижении,                    У всех в пренебрежении,                    Кормили его, чем попало,                    Колотили по крокодильей коже.                    Натерпелся он горя немало                    И насмотрелся тоже.                    Был для всех он примером безобразия,                    Издевалась над ним знать и буржуазия,                    Особливо ж терпел он от мещанства,                    От мещанского нестерпимого чванства.                    35 годиков — шутка! —                    Не знал он светлого промежутка.                    Один царь помер, другого — скинули:                    Казалося, дни беспросветные минули,                    Но и керенская пора                    Не принесла "Крокодилу" добра.                    Только после большевистского переворота                    Выпустили "Крокодила" за ворота:                    "Иди, гуляй на полной воле, —                    Самим есть нечего боле!"                    И вот наш "Крокодил", везде шатающийся                    Теперь "Крокодил" самопитающийся,                    В довольстве и почете,                    На собственном, как говорится, расчете,                    Заведя немалую семеечку,                    Не обходится государству и в копеечку.                    А польза от него несомненная.                    "Сторонися, "публика почтенная"!"                    Не дай бог в его страшную пасть                    Спекулянту-буржую попасть,                    А тем паче — проплеванному мещанину:                    Сделает из них "Крокодил" мешанину —                    Косточки только — хрусть, хрусть!                    Вот тебе "Не рыдай" и "Кинь грусть!",                    Вот тебе эрмитажное увеселение!                    Вот тебе новобалетное оголение!                    Вот тебе нэповская литература                    С откровенным белогвардейским лейтмотивом!                    Вот тебе волчьи зубы и шкура                    Под скрыто эсэровским кооперативом!                    Вот тебе бюрократическая повадка!                    Вот тебе наглая взятка!                    Вот тебе хозяйский прижим!                    Это тебе не старый режим:                    Заехал в зубы — получи обратно!                    Хозяйничай, сволочь, аккуратно,                    Барыши к барышам прикладывай,                    А в "трудовой кодекс" поглядывай,                    Потому что не уйдешь от беды:                    Есть у нас "Крокодил" и суды.                    В суд попадешь — наскачешься,                    В "Крокодил" попадешь — наплачешься,                    От слез твоих каменная отсыреет плита,                    По всей улице сделается слизко.

                   _Эй, сторонись, берегись, сволота!                    "Крокодил" прохаживается близко_!

                          Пилсудский — пан гонористый,                              Без чести и стыда,                           Гонористый, напористый,                              Вояка хоть куда.                           С Советской властью, с русскою,                              Он долго воевал.                           Одежкою французскою                              Жолнежей одевал.                           Французскими подарками                              Жолнежей он дарил                           И пред боями жаркими                              Им сладко говорил:                           "Орлы мои коханые,                              Вперед на москалей!                           Большевики поганые                              Жандармов царских злей.                           Советскими невежами                              Плетется вам капкан!" —                           Так врал перед жолнежами                              Пилсудский, польский пан!                           За подвиги военные                              Заране их хвалил,                           Награды преотменные                              За храбрость им сулил.                           Жолнежи пану верили, —                              Такой хороший пан! —                           Шагами версты мерили                              Под гулкий барабан.                           Бредя тропами узкими,                              Тянулись по полям,                           "Подарками" французскими                              Грозили москалям.                           Французскими снарядами                              Косили их ряды, —                           Нарядными отрядами                              Шли супротив "орды".                           Простившись с рабской долею.                              Ведя с панами спор,                           "Орде" пришлось неволею                              Жолнежам дать отпор.                           Зафыркали над Вислою                              Советские коньки.                           Пилсудский с миной кислою                              Считал свои деньки.                           Паны вопили властные                              Над кучей векселей.                           Шумели близко красные                              Знамена москалей!                           Шли москали с угрозою                              Шановному дерму.                           Но Врангель злой занозою                              Торчал у них в Крыму.                           Они барона выбили.                              Сказал он, стерва: "Пас!"                           Себя не спас от гибели,                              Зато шляхетство спас.                           Спаслись вельможи чванные.                              Пилсудский "бардзо" рад.                           Жолнежи — хлопы рваные —                              От пана ждут наград.                           Ждут год, и два, и более,                              И дождались "орлы":                           "Знай, хлоп! За своеволие —                              Ручные кандалы!                           Ты никуда не денешься                              От панской кабалы,                           А если взъерепенишься, —                              Получишь… кандалы!!"

                          Что ж? Панство, хлопа мучая,                              Дождется судных дней!                           — Хлоп! Упустив два "случая",                              Будь в третий раз умней!

                     Лакеи Стиннеса, опьянены изменой,                         На коммунистов брызжут пеной                      И, одобрительный ловя хозяйский взгляд,                      У ног хозяина восторженно скулят.                         Старайтесь, верные собачки,                      Авось хозяин ваш удвоит вам подачки!                         Но не дивитесь, коль потом                      Придется вам, упав со страху на карачки,                      Зализывать свои зловонные болячки                      Под гинденбурговским кнутом!

                   Пану Пилсудскому. Мое шанованье!                    Какое у вас на выборы упованье?                    Рабочих арестовано много ли?                    Вы меня окончательно растрогали.                    Ценю "чистоту" вашей работы:                    Насчет чести никакой заботы,                    Хотя б какой-нибудь фиговый листок!                    Свистите в полицейский свисток,                    Орудуете ручными кандалами,                    Как будто весь век занимались такими делами!                       Нет нужды ни красками, ни карандашом                    Расписывать ваши социалистические прелести:                    Вот вы весь стоите нагишом,                    Свирепо сжавши челюсти!                    Что еще можно о вас сказать?                    Что могут добавить укоризненные обращения?                    Достаточно пальцем на вас указать:                    "Любуйтеся… до отвращения!"                    Давний ваш корреспондент,                    Я в настоящий момент                    Перехожу на безработное положение,                    Тем более что, впавши в "консервативное окружение",                    Ллойд-Джордж, мой адресат другой,                    Шаркнул ногой —                    И ушел с политической авансцены.                    Какие, с божьей помощью, перемены!                       Вот только разве вести с берегов Сены                    Дадут материал для моего пера.                    Давно пора.                    И не зря я решил, что стану                    Приглядываться к французскому "Тану":                    Там начали писать так умно,                    Как не писали давно.                    В связи с такой ситуацией                    Пахнет интересной комбинацией.                    Я не собираюсь делать из этого секретов                    (Я частное лицо и пишу приватно),                    Но для некоторых французских клевретов,                    Воображаю, как все сие неприятно.                    Но ведь своих клевретов господа                    Не спрашивают никогда.                    Господа так решили! Следственно,                    Клевреты должны поступать соответственно.                    Так повелось не со вчерашнего дня.                    "Слуги господам — не родня,                    Но являются частью живого                    Господского инвентаря".                       Мудрое это изреченье не ново                    И почерпнуто мной — слово в слово —                    Из польско-французского политического словаря!

                     Нам сей пример — он тут уместен! —                      Из Иловайского известен:                         Противник Цезаря, Помпеи,                      Был Милюкова не глупей.                      "Что Цезарь мне и Рубиконы! —                      Помпеи хвалился. — Хлам какой!                      Да стоит топнуть мне ногой,                      И вырастают легионы!"                         Конец Помпея был каков?                      "Протопал" он свою карьеру!                      И вот папаша Милюков                      _Такому_ следует примеру?!                      "Мы — здесь, — кричит, — мы здесь! Мы                      здесь!"                      "Да где ж?"                      "В Берлине и в Париже!"                      Подумаешь, какая спесь!                      Рискните сунуться поближе!!

                         Простор бескрайный океана.                          Знамен победных алый цвет.                          Бойцы! От Бедного Демьяна                          Примите пламенный привет!                          Владивосток! Теперь ты вправе —                          Права дала тебе борьба! —                          Стать назло вражеской ораве                          Красой ценнейшею в оправе                          Советско-русского герба!

                        Рабочему беда как туго.                         Кому там важно: ел он? пил?                         Зато великий Стиннес Гуго                         Уж треть Германии скупил!                         А социал-прохвосты рады                         И каждый день — не устают! —                         Читают умные доклады,                         Где гимны Стиннесу поют.                         А коль на острую занозу                         Решатся в ход пустить угрозу,                         То Стиннес только скажет: "Тут!"                         И циркуляр напишет трестам:                         "Весь этот грозный шум раздут.                         Они угрозы все сведут,                         Как и всегда, к фальшивым жестам!"

                  Трум-ту-ту-тум!                   Трум-ту-ту-тум!                   Движутся, движутся, движутся, движутся,                   В цепи железными звеньями нижутся,                   Поступью гулкою грозно идут,                   Грозно идут,                   Идут,                   Идут                   На последний, на главный редут.                   Главная Улица в панике бешеной:                   Бледный, трясущийся, словно помешанный.                   Страхом смертельным внезапно ужаленный,                   Мечется — клубный делец накрахмаленный,                   Плут-ростовщик и банкир продувной,                   Мануфактурщик и модный портной,                   Туз-меховщик, ювелир патентованный, —                   Мечется каждый, тревожно-взволнованный                   Гулом и криками, издали слышными,                   У помещений с витринами пышными,                   Средь облигаций меняльной конторы, —                   Русский и немец, француз и еврей,                   Пробуют петли, сигналы, запоры:                   — Эй, опускайте железные шторы!                   — Скорей!                   — Скорей!                   — Скорей!                   — Скорей!                   — Вот их проучат, проклятых зверей,                   Чтоб бунтовать зареклися навеки! —                   С грохотом падают тяжкие веки                   Окон зеркальных, дубовых дверей.                   — Скорей!                   — Скорей!                   — Что же вы топчетесь, будто калеки?                   Или измена таится и тут!                   Духом одним с этой сволочью дышите?                   — Слышите?..                   — Слышите?..                   — Слышите?..                   — Слышите?..                   — Вот они… Видите? Вот они, тут!..                   — Идут!                   — Идут!                   С силами, зревшими в нем, необъятными,                   С волей единой и сердцем одним,                   С общею болью, с кровавыми пятнами                   Алых знамен, полыхавших над ним,                   Из закоулков.                   Из переулков,                   Темных, размытых, разрытых, извилистых,                   Гневно взметнув свои тысячи жилистых,                   Черных, корявых, мозолистых рук,                   Тысячелетьями связанный, скованный,                   Бурным порывом прорвав заколдованный                   Каторжный круг,                   Из закоптелых фабричных окраин                   Вышел на Улицу Новый Хозяин,                   Вышел — и все изменилося вдруг:                   Дрогнула, замерла Улица Главная,                   В смутно-тревожное впав забытье, —                   Воля стальная, рабоче-державная,                   Властной угрозой сковала ее:                   — Это — мое!!                   Улица эта, дворцы и каналы,                   Банки, пассажи, витрины, подвалы,                   Золото, ткани, и снедь, и питье, —                   Это — мое!!                   Библиотеки, театры, музеи,                   Скверы, бульвары, сады и аллеи,                   Мрамор и бронзовых статуй литье, —                   Это — мое!!.                   Воем ответила Улица Главная.                   Стал богатырь. Загражден ему путь.                   Хищных стервятников стая бесславная                   Когти вонзила в рабочую грудь.                   Вмиг ощетинясь штыками и пиками,                   Главная Улица — страх позабыт! —                   Вся огласилася воплями дикими,                   Гиком и руганью, стонами, криками,                   Фырканьем конским и дробью копыт.                   Прыснули злобные пьяные шайки                   Из полицейских, жандармских засад:                   — Рысью… в атаку!                      — Бери их в нагайки!                   — Бей их прикладом!                      — Гони их назад!                   — Шашкою, шашкой, которые с флагами,                   Чтобы вперед не сбирались ватагами,                   Знали б, ха-ха, свой станок и верстак,                   Так их! Так!!                   — В мире подобного нет безобразия!                   — Темная масса!..                                     — Татарщина!..                                                   — Азия!..                   — Хамы!..                            — Мерзавцы!..                                         — Скоты!..                                                  — Подлецы!..                   — Вышла на Главную рожа суконная!                   — Всыпала им жандармерия конная!                   — Славно работали тоже донцы!                   — Видели лозунги?                   — Да, ядовитые!                   — Чернь отступала, заметьте, грозя.                   — Правда ль, что есть средь рабочих убитые?                   — Жертвы… Без жертв, моя прелесть, нельзя!.                   — Впрок ли пойдут им уроки печальные?                   — Что же, дорвутся до горшей беды!                   Вновь засверкали витрины зеркальные.                   Всюду кровавые смыты следы.                   Улица злого полна ликования,                   Залита светом вечерних огней.                   Чистая публика всякого звания                   Шаркает, чавкает снова на ней,                   Чавкает с пошло-тупою беспечностью,                   Меряя срок своих чавканий вечностью,                   Веруя твердо, что с рабской судьбой                   Стерпится, свыкнется "хам огорошенный",                   Что не вернется разбитый, отброшенный,                   Глухо рокочущий где-то прибой!                   Снова…                   Снова.                   Бьет роковая волна…                   Гнется гнилая основа…                   Падает грузно стена.                   — На!..                   — На!..                   — Раз-два,                   Сильно!..                   — Раз-два,                   Дружно!..                   — Раз-два,                   В ход!!.                   Грянул семнадцатый год.                   — Кто там?                   Кто там                   Хнычет испуганно: "Стой!"                   — Кто по лихим живоглотам                   Выстрел дает холостой?                   — Кто там виляет умилено?                   К черту господских пролаз!                   — Раз-два,                   Сильно!..                   — Е-ще                   Раз!..                   — Нам подхалимов не нужно!                   Власть — весь рабочий народ!                   — Раз-два,                   Дружно!..                   — Раз-два,                   В ход!!                   — Кто нас отсюдова тронет?                   Силы не сыщется той!                 . . . .                   Главная Улица стонет                   Под пролетарской пятой!!                                    Эпилог                   Петли, узлы — колеи исторической…                   Пробил — второй или первый? — звонок.                   Грозные годы борьбы титанической —                   Вот наш победный лавровый венок!                   Братья, не верьте баюканью льстивому:                   "Вы победители! Падаем ниц".                   Хныканью также не верьте трусливому:                   "Нашим скитаньям не видно границ!"                   Пусть нашу Улицу числят задворками                   Рядом с Проспектом врага — Мировым.                   Разве не держится он лишь подпорками                   И обольщеньем, уже не живым?!                   Мы, наступая на нашу, на Главную,                   Разве потом не катилися вспять?                   Но, отступая пред силой неравною,                   Мы наступали. Опять и опять.                   Красного фронта всемирная линия                   Пусть перерывиста, пусть не ровна.                   Мы ль разразимся словами уныния?                   Разве не крепнет, не крепнет она?                   Стойте ж на страже добытого муками,                   Зорко следите за стрелкой часов.                   Даль сотрясается бодрыми звуками,                   Громом живых боевых голосов!                   Братья, всмотритесь в огни отдаленные,                   Вслушайтесь в дальний рокочущий шум:                   Это резервы идут закаленные.                   Трум-ту-ту-тум!                   Трум-ту-ту-тум!                   Движутся, движутся, движутся, движутся,                   В цепи железными звеньями нижутся,                   Поступью гулкою грозно идут,                   Грозно идут,                   Идут,                   Идут                   На последний всемирный редут!..

                           Угрюмый страж порядка,                            Средь шумной мостовой,                            Во времена былые                            Стоял городовой.                               Смотрел он, хмуря брови,                               Туда, сюда, кругом,                               Постукивая грозно                               Тяжелым сапогом.                            Гроза простого люда,                            Подвального жильца,                            Он весь тянулся в струнку                            У барского крыльца.                               На барской кухне в праздник                               Топтался он с утра,                               "Промачивая" складки                               Пропойного нутра.                            И рявкал — "рад стараться",                            Заполучив на чай:                            "Свое я дело знаю:                            Тащи и не пущай".                               Тащил в участок, знамо,                               Он только черный люд.                               Был крут он на расправу                               И на поживу лют.                            Зато, когда стряхнули                            Мы всех его господ,                            Холуй господский тоже                            Пожал не сладкий плод.                               Средь завали и хламу,                               От страху неживой,                               Был в мусорную яму                               Сметен городовой.

                           Простилась Русь навеки                            С проклятой стариной.                            Страж нового порядка                            Имеет вид иной.                               Геройски охраняя                               Завод и Исполком,                               Уж он не козыряет                               Пред барским котелком.                            Советской власти — око                            И твердая рука,                            Он — бдительный и строгий                            Защитник бедняка.                               С бандитом уголовным                               В отчаянном бою                               Не раз уже на карту                               Он ставил жизнь свою.                            Вокруг него соблазны,                            И подкуп, и разврат,                            Что шаг, то самогонный                            Змеится аппарат.                               И много нужно силы,                               Чтоб вдруг не разомлеть,                               Чтоб злые все соблазны                               Презреть и одолеть.                            Наш страж — его работа                            Труднее с каждым днем.                            Наш общий долг — забота                            Любовная о нем,                               Чтоб, ею укрепленный,                               Свершая подвиг свой,                               Стоял он, закаленный                               На страже боевой.

                   "Пятнадцать лет под каторжным ярмом!"                       "Пятнадцать лет закабаленья!"                    "Пятнадцать лет… с гарантией продленья!"                    Речь Стиннеса составлена с умом                    И смелостью, достойной удивленья!                       Рабочим дан нагляднейший урок,                    Который им пойдет, я верю, впрок:                    Их не смутят холопские внушенья.                    Судьба дала рабочим два решенья:                    Вот выбор ваш — "_борьба_ иль _кабала_"                    А третьего решенья не дала.

                     Советский строй стал утверждаться,                      И на году его шестом —                      Чего пришлося нам дождаться? —                      Иосиф Гессен ограждаться                      От большевизма стал… крестом!                      К чему послания синода,                      Коль есть кадетская печать?                      Выходит: белая порода                      Зря просражалася три года.                      С креста б ей прямо и начать!

                  Отец Ипат венчал Вавилу бедняка.                   За шесть целковых паренька                   Условясь в брачные законопатить путы,                   Он окрутил его с невестой в три минуты.                      Венчал — спешил, глотал слова,                   Как будто сто чертей его толкали в спину, —                   Дай бог, чтоб из молитв прочел он половину                         (И то сказать, ведь плата какова!).                   Вавила парень был, однакож, голова.                         Облобызавшися с женою,                      Попу в протянутую длань                   Он сунул трешницу. "Идем домой, Малань!"                   "Стой! — батя взвыл, такой ошпаренный ценою. —                   Да ты же, чертов сын, рядился как со мною?"                         "Как ты венчал, так получай!                         Вперед как следует венчай:                         Не сокращай наполовину!"                   "А, вот ты, сволочь, как? — забрызгал поп слюной. —                   Так чтоб тебе, рассукиному сыну,                   Не видеть век добра с женой!                   Чтоб сам ты окривел, живя с женой кривою!                   Чтоб у тебя она подохла от родов!                   Чтоб ты с полдюжиной детей остался вдов!                   Чтоб ты…" Осипнувший от вою,                   Благословлял отец своих духовных чад,                   Суля при жизни им и после смерти ад                   С мильоном ужасов, чертей и мук суровых…                   За три недоданных целковых!                   Случилось это все с десяток лет назад,                   А вот что вышло" в пору нашу:                   Вавила, выборный от местных прихожан,                   Брал в церкви ценности — на помощь для волжан:                   "А ну-ка, поп, давай серебряную чашу!                   Для бога все равно, что серебро, что медь".                   А поп шипел ему: "У, чтоб те очуметь!                   Вот чаша… на… бери!..                         Противиться не смею…                   На, недовенчанный… и подавися ею!"

                      Коль дан "ответ" в рассудке здравом,                       Боюсь, рассудок не дорос.                       Такой ответ мы с полным правом                       Должны поставить под вопрос.                       Мы здесь на этот счет упрямы:                       Твердим про мелочи, дабы:                       Не гнили мусорные ямы                       И не валилися столбы.                       Мы здесь гордимся, облекая                       Почетом черный труд крота,                       А там, подумайте, какая                       Партийных взглядов широта!                       Как не сказать тут (без злорадства,                       Но чтоб от спеси излечить!),                       Что широту от верхоглядства                       Порою трудно отличить!

                         Был у нас товарец ходкий,                          Смех над бабьей головой:                          — Волос — долгий, ум — короткий! —                          Это голос вековой.                          Муж, нажравшись самогону,                          Знал к жене одну лишь речь:                          "Из-зу-ве-чу… по закону…                          Ежли дура — не перечь!"                          Мудрецов таких великих                          Прежде было — пруд пруди,                          Все понятий самых диких,                          Хоть с крестами на груди.                          Да и крест от дури тоже.                          Одолей-ка эту тьму.                          "Не учены, ела те боже!                          Нам книжонки ни к чему!"                          "А газеты и подавно.                          Шут нам в этом баловстве!"                          "До чего ж мы с кумом славно                          Напились на рождестве!"                          Вот деревня Маховище                          Средь равнины снеговой, —                          Словно в волчьем логовище,                          В ней стоял кулацкий вой.                          Ночь и темень без просвету.                          Не избушки — ряд могил.                          Кто ж от сна деревню эту                          Вещим словом разбудил?                          Кто, нарушивши обычай,                          В зиму внес весенний шум?                          Оказалось: не мужичий                          А "короткий" бабий ум!                          "Что нам делать с Марьей этой?!"                          "Денег куры не клюют?"                          "Привязалась тут с газетой!" —                          Мужики, озлясь, плюют.                          Закуривши козьи ножки,                          Густо в нос пускают дым.                          "Поищи другой дорожки.                          Сунься к дурням… молодым!"                          Марья билась, не сдавалась.                          "Ну и черт же!" — "Баба — во!"                          Наседала, добивалась                          И добилась своего.                          В Маховище — шутка ль дело? —                          Повели там жизнь не ту.                          "Слышь, в башке, брат, загудело,                          Как прочли мне "Бедноту"!"                          "Вот статеечка, к примеру,                          "О посеве", прямо шик!"                          "И охотно дашь ей веру,                          Потому — писал мужик:                          Дескать, сеял без кадила,                          Без кропила, без попов,                          А земля, где сноп родила,                          Уродила пять снопов".                          "Вот она, наука, братцы!"                          "Говорить на прямоту:                          Сеешь хлеб — гляди не в святцы,                          А в газету "Бедноту"!"                          "Каждый в ей найдеть што-либо!"                          "Прикопим ума с зимы!"                          "Ай да Марьюшка! Спасибо!"                          То же скажем ей и мы.

                   В бессильном трауре немецкая столица,                       Повсюду траурные лица.                    Что ни процессия, то — вот она, гляди! —                    Колонна социал-прохвостов впереди,                    Предатели! Трусы! Забейте ватой уши                    И трауром густым закройте зеркала:                       Вы обнажили догола                    Свой развращенный ум и слякотные души!                       Две силы разные теснят вас с двух сторон.                    Ни тут, ни там не ждет вас прибыль,                    Но вражеский кулак вам причинит урон,                    А пролетарская рука сулит вам гибель.                    О, жалостная тля, ты жалости ни в ком,                    Ни в ком не вызовешь и никого не тронешь,                    Ты, в траур обрядясь, сама себя хоронишь!                       Даря тебя своим презрительным плевком,                    На твой позорный гроб бросаю первый ком!

                   Фалей, лукавый грек, сквалыжный плут-купец.                    Корил носильщика Демада:                    "Обол? За этот груз? Опомнись, голубок,                    Корзина не ахти какая уж громада.                    Будь я моложе, сам я б снес ее домой,                    А ты — "обол"! Грабеж прямой!                 А впрочем,                 О чем мы зря хлопочем!                 Не в деньгах, милый мой,                 Не в деньгах счастье.                 Я к беднякам привык питать всегда участье,                 Да, на своем веку,                 И долгом и суровом,                    Не одному, брат, бедняку                    Помог я… добрым словом!                    Обол, ты говоришь? Бери, мне все равно.                    Но слово доброе… оно…                    Э… Как, бишь, звать тебя? Демадом?                    Корзину снес бы ты, Демадушка, мне на дом,                    С посудою она с хрустального. Неси,                    Да не тряси.                    За бескорыстную услугу                    Три мудрых правила скажу тебе, как другу".                 Польстясь на мудрые слова,                 Простец-Демад себе на спину                 Взвалил огромную корзину.                 Пыхтя, кряхтя, едва-едва                 Под тяжкой ношею волок бедняга ноги.                 "Фу! — Одолевши треть дороги,                 Носильщик стал. —                 Передохну. Вконец устал.                 Ну, что ж, — открой, Фалей, одно из мудрых правил!"                 Фалей Демада не заставил                 Ответа слишком долго ждать:                 "Демад, не верь тому, кто станет утверждать,                 Что для рабочего народа                 Милее рабство, чем свобода".                 "Вот на! — сказал Демад. — Какой же дуралей                 Чушь эту утверждать осмелится, Фалей!"                 Понес Демад корзину дале.                 "Послушай, милый друг! — Так на втором привале                 Демаду стал Фалей вещать. —                 Коль кто-нибудь тебя попробует смущать:                 Мол, богатеть куда как вредно, —                 Что только бедняки способны жить безбедно,                 Не зная ни хлопот, ни риску, ни потерь,                 Ты этому… не верь".                 "Благодарим на добром слове,                 Хотя и это нам не внове!" —                 Вздохнул с досадою Демад.                 Пошли опять. Фалей наш рад:                 "Сюда, Демад… Хе-хе… Вот ты и разумей-ка…                 Сюда, в переднюю, направо, где скамейка…                 Ну, что ж ты стал, как пень? Снимай корзину, что ль!"                 "Постой. Успеется, — гудит Демад в передней, —                 Делися мудростью… последней".                 "Изволь, — заегозил Фалей. — Изволь, изволь…                 Коль скажет кто тебе… Ну, все равно, что скажет…                 Чего ты смотришь, словно зверь?..                 Иной, брат, так тебе распишет да размажет…                 А ты… не верь…"                 Тут, изловчившися, Демад плечами двинул                 Да _о_земь так корзину кинул,                 Что только звон пошел от хрусталя вокруг.                 "Друг, — полумертвому от ужаса Фалею                 Сказал он, — пусть я околею,                 Коль ты неправ, любезный друг…                 Большое за твои три правила спасибо…                 Слышь? Если скажет кто: в корзине, мол, теперь                 Есть, кроме битого стекла, еще что-либо,                 Так ты ему… не верь…"

                "Культура старая. Хрустальная лампада".                 Ну что ж. Культуре — исполать.                 Но коллективного российского Демада                 Фалеям нынешним уже не оседлать.                 "Три мудрых правила"… Подобную мякину                 Уже не пустишь в ход, чтоб жить чужим трудом.                 Хоть все "культценности" Демад, согнувши спину,                 Охотно понесет, но не в Фалеев дом,                 А в дом свой собственный, который, по фасаду                 Судить, Фалеев был, но перешел к Демаду!

                           Самодуров вроде Белых                            Развелось у нас — беда!                            Много их, ребяток смелых,                            Ждут сурового суда.                            Вот они орут площадно:                            "Упеку!.. Сгною!.. Мал-чать!"                            Раскрывай их беспощадно,                            Пролетарская печать!                            Посвящаю эти строчки                            Всем собратьям по перу:                            — Присылайте мне "цветочки",                            Я в "букет" их соберу.                            Сволочь каждую отметим,                            Воздадим ей "похвалы",                            Чтоб потом букетом этим                            Подметать в тюрьме полы!

                        Вы полюбуйтесь, что за франты                         Лакеи верные у госпожи Антанты.                         Рабочие кричат им издали: "Эй, эй!                      Чего вы, ироды, копаетесь? Живей!                      Пора всеобщую начать нам забастовку!"                      "Нет, ни за что! Нет, нет! —                      Лакеи им в ответ. —                      Намедни поднесли мы барыне листовку,                      В которой наплели вы дикой ерунды,                      Так барыня, когда листовку в руки взяли                      И прочитали всё: "Нехорошо! — сказали, —                      Держитесь далее от уличной орды.                      Всё это варвары, всё дураки и дуры,                      Они — вне общества, прогресса и культуры!                      Пора на цепь их посадить!"                      Все это барыня сказавши, стали хмуры                      И не велели к вам ходить!"

                     Собачек комнатных, товарищи, видали?                      Породистые есть, носящие медали.                      Впридачу блеска их собачьей красоте                      Им вяжут бантики на шее и хвосте                      И проманежиться на свежем ветерочке                      Их водят барыни на шелковом шнурочке.                      Вот Вандервельде! В нем болонку узнаю,                      Которая медаль и бантики носила.                      Так допустимо ли, чтоб барыню свою                      Такая стерва укусила?!

                         Опять — прорыв и одоленье.                          Бойца неграмотного нет!                          Орлам сивашским поздравленье                          И мой восторженный привет!                          Враги, дивясь такому чуду,                          Завоют: "Дети — не в отцов!"                          А я с двойным усердьем буду                          Писать для этих молодцов.                          Дорогу пламенным идеям!                          Какая радость жить, борясь,                          И с новым красным грамотеем,                          Евтеем, Силою, Авдеем,                          Держать упроченную связь!

                        Гений шествует за гением!..                         — Эй, послушайте, юнцы,                         "Пролетарским" самомнением                         Зараженные певцы!                         Я с тревогою сторожкою                         Наблюдал ваш детский рост.                         Вы пошли чужой дорожкою,                         За чужой держася хвост.                         Увлекаясь "стихопластикой",                         Возведя в канон — "курбет",                         Вы дурацкою гимнастикой                         Надломили свой хребет.                         Вы, привив себе клинически                         "Пролеткультовский" порок,                         Дали _визг неврастенический_                         Вместо мужественных строк.                         Брюсов, Белый и Компания,                         Вот какой шмелиный рой                         Втиснул ваши начинания                         В свой упадочный настрой.                         Яд условности и сложности                         В души юные проник,                         Замутив до невозможности                         Пролетарских дум родник.                         Отравив себя отравою                         Опьянительной и злой,                         Вы кичитеся лукавою                         Буржуазной похвалой.                         Сквозь смешок пренебрежения —                         Лести каверзной прием:                         "Да! Вот это — достижения!                         Браво, Кузькин! Признаем!"                         Кузькин пыжится, топорщится,                         Сочиняет: "Бил бы лбом!" —                         У станка читатель морщится:                         "Ах, едят те!.. Бил!.. Был!.. Бом…"                         Для земного пролетария                         Тошен вид твоих красот.                         Кузькин! Ждет тебя авария!                         Снизься с дьявольских высот!                         Иль непонятым прелестником                         Ты умрешь в конце концов                         Однодневкою, предвестником                         Новых, подлинных певцов!

                    Писатель боевой, задорный,                     С виду я легкий да проворный,                     На деле ж я — труженик упорный.                     Корить меня есть чем, к сожаленью,                     Но только не ленью                     И не брезгливостью к черной работе.                     Поработал я в поте.                     Работал много лет без отказу,                     Не фыркал капризно ни разу,                     Кричал и "караул" и "ура",                     И все почти в одиночку.                     Но всему своя пора.                     Пора и мне поставить точку                     Или хоть какой-нибудь знак препинания,                     Чтоб завершить кой-какие начинания                     Подлинней очередного фельетона.                     Прошу у "заказчиков" пардона!                        Они по всякому случаю                     Налетают на меня тучею:                     Приказы, просьбы, напоминания,                     На мои отговорки ноль внимания,                     А иные даже стыдят язвительно:                     "Зазнался же ты, брат, удивительно!                     Ну, что тебе стоит: четыре строки!                     Пустяки?!"                        Пустяки!                     А вот ежели я, преисполнясь азарта,                     Попытаюсь дать всем отклик на одно лишь                     "_восьмое марта_",                     То это пустяки, коль я к женскому юбилею                     Надорвусь, околею,                     Раскорячусь пластом                     Над саженным бумажным листом?!                        Вот почему я порою оплакиваю                     Свой не совсем-то завидный удел                     И при телефонном звонке с диким криком привскакиваю:                     "Опять… женотдел?!"                     И, не разобрав, кто про что, ору по телефону;                     "Прошу пардону!..                     Что!.. Юбилей!.. Из парткома?..                     Это не я!.. Меня нет дома!..                     Ничего не слышу!.. Оглох!!"                     Словом, целый переполох.                        Коль снова нам кто угрожать отважится,                     Коль над гладью морской покажется                     Броненосцев антантовских дым,                     В грозный час я пробью боевую тревогу!                     А пока — я певцам молодым                     Очищаю дорогу:                     "Будет вам, ребятки, баловать                     Да дробь выбивать,                     Танцуя у чужих рысаков на пристяжке!                     Время вам, братцы, на свой лад запевать,                     _Стариков подменяя в партийной упряжке_!!"

                     Живые, думаем с волненьем о живом                      И верим, хоть исход опасности неведом,                      Что снова на посту ты станешь боевом,                         Чтоб к новым нас вести победам.                      В опасности тесней смыкая фронт стальной,                      Завещанное нам тобой храня упорство,                      Мы возбужденно ждем победы основной,                      Которой кончишь ты, любимый наш, родной,                      С недугом злым единоборство!

                   Как, мистер, ваше отсутствие заметно!                    Нынешние властители,                    Ваши заместители,                    Скажу — между нами! — с первой строки                    Так-кие удивительные… дураки,                    Что переписываться с ними нет охоты.                    Как жаль, что вы без работы,                    Какие б я вам закатывал ноты!                    Каждый ваш шаг был объясним.                    А Керзон… Поговорите с ним!                    Куда он гнет, неизвестно?                    Я признаю борьбу, ведущуюся честно,                    То есть когда убийцы и грабители                    Не притворяются монахами из святой обители,                    Не придумывают придирок несущественных,                    А без всяких глаголов божественных                    Берут вас за глотку и очищают карман:                    "Подавай мне Мурман!!"                       Хоть о прошлом вспоминать неудобно —                    Вы, мистер, поступали бесподобно:                    Наскочили, ожглись и на попятный.                    Повели с нами разговор приятный,                    А у Керзона иные подходы:                    Заводит он спор про "территориальные воды".                    Мы, изволите ли видеть,                    Умудрились безводных англичан обидеть, —                    У них ни морей, ни океанов, как известно,                    Им у наших берегов тереться лестно,                    Им мурманская рыбка не дает покою,                    А мы им этой рыбки не даем!                       Нет, Ллойд-Джордж не осрамился бы политикой такою,                    Если б знал, что в силах нас съесть живьем!                    Он бы зыкнул: "А, совдепская каналия,                    У тебя объявилась Курская аномалия,                    А я должен в сторонке околачиваться?                    Изволь со мной аномалией расплачиваться!"                    И не приводил бы 1123 резона,                    Будто Курск — нейтральная зона,                    И что туда, ради небывалой приманки,                    Англичане могут послать свои танки.                       Танки… Добро бы,                    Вы, мистер, не делали этой пробы,                    Но ведь Курск уже был в ваших руках,                    И всё ж вы остались в… в дураках.                       СССР не пуганая ворона:                    У нас нынче в чести слово "оборона",                    И если ваши преемники рискнут нас прижать                    Или просто будут "пужать",                    Все равно нас не взять ни на какую "пушку" —                    Отстоим мы свою советскую избушку!                    Оградим свои "территориальные воды",                    Чтоб не лезли в них ваши пароходы,                    Чтобы вы в наших водах рыбки не удили,                    Чтоб наши берега не обезлюдели!                       Переговорите об этом с Керзоном в одиночку.                    На этом ставлю точку,                    Не вгоню вас длинным письмом в доску.                    Я же, кстати, в бессрочном отпуску.

                   Рать пролетарская знамена преклонила.                    Семьей редеющей друзья стоят вокруг.                       — Еще одна священная могила!                       — Еще один неотомщенный друг!                    Ну что же! Клятвой боевою                    Мы честно подтвердим зарвавшимся врагам,                       Что — не в пример иным долгам —                    Долги кровавые мы возместим с лихвою!

                          Абрамович! Вот он, вот!                              Гадом стал заметным.                           Машет русский патриот                              Знаменем трехцветным.                           А на нем-то, вот герой,                              Новый вид ливрейки:                           Модный гамбургский покрой,                              Цвета — канарейки.                           Не оратор — Ювенал                              Подлого фасона:                           В краску, вражий сын, вогнал                              Даже Гендерсона!                           "Мистер! — крякнул Гендерсон. —                              Вы бестактны, право.                           Вашей речи сам Керзон                              Может крикнуть: "браво!"                           Хоть у вас со мною, да,                              Масса общих точек,                           Всё ж… полезен иногда                              Фиговый листочек!"                           Но зарвавшийся прохвост                              Гнул свое упорно                           Обнажившись в полный рост,                              Лаялся заборно.                           Этот лай — скажу о том                              Без лицеприязни —                           Есть убийственный симптом                              Злой водобоязни.                           Это бешеные псы                              Рвутся в перепалку.                           Но… им жить еще — часы.                              А потом — на свалку!

                    Одесскому райкомводу — поздравление!                        Это ль не знаменательное явление?                     Наши пролетарские соломоны,                     Осуществляя советские законы,                     Вынесут итальянскому судовладельцу приговор,                     Какой ему не снился до сих пор:                     "Вот какова наша коммунистическая линия.                     Это тебе не твоя Муссолиния!"                        Придравши домой из Одессы,                     Синьор отслужит три благодарственных мессы,                     А потом возьмет своих матросов в зажим:                     "Это вам не советский режим!"                     Матросы, после столь наглядного обучения,                     Поймут, откуда их злоключения,                     Каким путем усмиряются фашистские нравы                     И где искать на хозяев управы.                     Хозяин будет кивать на фашистский Рим,                     А у матросов станет в моде                     Ответ в таком, примерно, роде:                     "Уж мы, подлец, с тобой поговорим                     В Одесском райкомводе!"

                    — Эх, матросы, матросы! Народ вы боевой.                     Пора вам райкомвод устраивать свой!

                     То есть все, как нарочно!                      Не успел я отдохнуть бессрочно,                      Как этот Керзон — ни дна ему ни покрышки! —                      Не дает от ультиматумов передышки!                         Последний ультиматум с издевкою,                      С ласковой припевкою:                      Не надо больше лишних фраз,                      Ставлю, дескать, ультиматум в последний раз.                         В последний ли? Будет видно.                      Досадно и обидно.                      Затянулась канитель                      На несколько недель,                      А то, пожалуй, и поболе.                      Расканителиться не в нашей воле.                      Канитель все же лучше драки,                      Не мы тут задираки.                      Это Керзону неможется,                      Это Керзон тревожится,                      Это Керзон принимает меры предупреждения                      Против нашего хозяйственного возрождения.                      Это нас прощупывает буржуазная саранча:                      Как-то мы изворачиваемся без Ильича?                      Хватит ли у нас сноровки —                      Не поддаться на вражьи уловки?                      Если мы сразу когтей не покажем,                      То много ли можно с нас урвать шантажем?                         Урвать! Урвать! Урвать!                      Большевики не хотят воевать.                      Большевики увлекаются мирной работою.                      Какой бы ошпарить их нотою,                      Насколько увеличить давление,                      Чтоб они пришли в исступление                      И сделали то сгоряча,                      Чего хочет буржуазная саранча,                      То-бишь поддались провокации злобной                      В обстановке, для Керзона удобной!                         Совет мой Керзону таков:                      Искать дураков                      Не на столь большом от себя расстоянии.                      Они есть и в Британии.                      Это их злобно-шалый, звериный напор                      Обостряет наш спор,                      Это их наступленье на нас бесшабашное                      Приближает тот день и тот час роковой,                      Когда мир весь разделит чертой огневой                      Неизбежное нечто и… страшное!

                          Что нам английские ноты!                              Есть свои заботы!                    В минувшую субботу                    Имел я одну заботу:                    Ухмыльнуться так над керзоновской угрозой,                    Чтоб со мной засмеялась вся Москва.                    И вот стал я выводить прозой                    Такие слова:      Георгу    Натаниелю,    маркизу    Керзону   оф-Кедль;   стону,   графу Кедльстонскому,  виконту  Скаредельскому,  барону  Равенодельскому, кавалеру наиблагороднейшего  ордена  Подвязки,  члену почетнейшего Тайного Совета Его Британского  Величества,  кавалеру  и  великому  командору  почетного ордена Звезды  Индии,  рыцарю  и великому командору знаменитейшего ордена Индийской империи  и  проч.,  и  проч., и проч., и Его Величества главному секретарю и министру иностранных дел.      Революционной   милостью,   мы,  Демьян  Бедный,  Мужик  Вредный,  Всея Советския  России  и  иных  Советских  республик  рабоче-крестьянский  поэт, наиблагороднейшего  в  мире  боевого  Ордена Красной Звезды кавалер, славных 27-й  и  51-й,  громивших  Колчака,  Деникина и Врангеля, стрелковых дивизий почетный стрелок, многих заводов и фабрик действительный и почетный депутат, наипочетнейшей  коммунистической  партии  член и Его Величества Пролетариата непременный секретарь и проч., и проч., и проч.                       Возымели мы желание                    Написать вам сие послание,                    В коем, осуществляя данное нам полномочие…                    Многоточие!!!                            Стоп, Керзон, обожди!                            Я попал взамвридвожди!                    Осталась нота без конца,                    Так как явились ко мне два гонца                    И заговорили со мной в таком соблазнительном тоне,                    Что… я очутился на вокзале в вагоне.                    В вагоне заснул, все еще с Керзоном в уме,                    А проснулся в городе Костроме,                    Оказавшись в безвыходном положении:                    В губисполкомском окружении!                    Товарищ _Огибалов_, предгубисполком,                    Заговорил со мной таким языком:                    "Товарищ Демьян, делать неча!                    Не зря вам такая встреча!                    У нас в селе Шунге зажглось электричество,                    Будет на торжестве народу необозримое количество.                    Из Москвы мы ждали больших гостей,                    А от них ничего, окромя вестей,                    Что, дескать, заняты по горло.                    У нас же вот как приперло.                    Говоря иносказательно,                    Нужен свадебный "генерал" обязательно!"                       Короче сказать, после такого привета                    Я вышел из вагона не в качестве вольного поэта,                    А в качестве члена Московского Совета.                       Так как при этом                    Господь бог наградил нас "условным летом",                    То пошел я на пароход по лужам,                    Под надоедливым, мелким дождем.                    Шел этаким государственным мужем,                    В некотором роде — замвридвождем!                             О советских чудесах                             В костромских лесах                       Шутка шуткой, а дело делом.                    Много есть чудес на свете белом,                    Теперь на них прямо полоса.                    Но что все эти чудеса,                    Сколь там они ни громки,                    Перед чудом в селе Шунге на берегу Костромки!                       Хотя тут покуда                    Еще и нет чуда,                    А лишь зерно размера малого,                    Но зерно — чуда небывалого,                    Чуда такого,                    Что описать его толково,                    Каким оно будет, достигнув зрелости,                    Ни у кого не хватит смелости.                    Может, это только по плечу                    Одному Ильичу,                    Чей образ был со мной неотступно.                    Я же со всеми гостями купно                    На новое электроздание                    Глядел, затаив дыхание,                    И, видя восторги местного населения,                    Готов был заплакать от умиления.                       Буржуи! Интеллигентные книжники!                        Смотрите: вот где подвижники!                    Сорок деревень                    Изо дня в день,                    Не три дня, а три года,                    Погода — непогода,                    Выбивались из сил,                    Каждый рубил, и возил, и носил:                    В черных дебрях дорогу прокладывал свету!                       Серяки-мужики                    Сорока деревень у Костромки-реки,                    Описать ваш подвиг какому поэту?                       Был великий у нас и развал и разор.                    Нам враги вопияли: позор!                    Позор!                    За Советскую власть вам расплата! —                    "_Советская власть во всем виновата!_"                       Нынче стали мы наши прорехи чинить.                    А в Шунге уже вона какая "заплата"!                    Что ж? Попрежнему ль будут враги нас винить?                    — _Все Советская власть виновата_?!                        Шунгенский герой и его завет —                                Да будет свет!                    "До-го-ра-ай м-мо-я луч-чи-на!"                    Не коптеть тебе в Шунге зимней порой! —                    Крестьянин _Стругов_ коренастый мужчина,                    Вот кто подлинный шунгенский герой!                    Его слова — электросвечи.                    Даю осколок из его удивительной речи:                    "В 19-м годе всякий видел, что деется в родной стране.                    Надо становиться на крепкие ноги.                    Сказал я советским властям:                       "Устрою електрическую станцею".                       "Трудно!" — говорят.                       "Беру на себя ответ. Поддярживайте только".                       "Поддяржим", — говорят.                    Обратился я к народу:                       "Братцы! Поддярживай!"                       "Поддяржим!"                    А когда народ говорить и обещаить, ето все уже.                    Поддярживали. Я народ забивал у кажную щель.                    Нужно в один день 30 000 пудов выгрузить, — выгружали.                    Лошадей запрягали, сами впрягались.                       — Давай! Давай! Давай!                    Видя теперь здесь усех людей, забываешь усе,                                                 что было пережито.                    Одначе, когда решаишьси на усе, усе делается                                            скорее и кончается спорее.                    Сказали: да будет свет!                    И вот: свет!"                          Моя речь — импровизация —                            Всеобщая электризация                    Настал мой черед — сказать приветствие.                    Я его не повторю здесь, вследствие…                    Вследствие того, что у хорошего стихотворения                    Нет хорошего повторения.                    Да и не мог я говорить дурно!                    Все были наэлектризованы в электроизбе.                    И если мне аплодировали бурно,                    То аплодировали также себе,                    Гордясь перед гостем из красной столицы                    Редчайшим добром:                    _Огненным ярким пером                    Электрической дивной Жар-птицы_.                       Когда на полянке прибрежной                    Любовался я молодостью нежной                    Крестьянских ребяток, взметывавших руки                    И показывавших всякие гимнастические штуки,                    Вдруг походкой поспешной                    Подошел ко мне поп, сновавший в толпе,                    И внезапно к руке моей грешной                    "Устами прильпе",                    Назвавшись "жрецом народного миропонимания".                    Бедный, бедный отец Леонид!                    До чего довел его вид                    Засверкавшего электроздания!                              После электростроя                              Чудо иного покроя                    Тут же рядом                    С ревнивым взглядом                    Стояли послы из деревни иной.                    А потом все ходили за мной                    И твердили весьма настоятельно,                    Чтоб приехал я к ним обязательно.                    А тому их мотивы:                    "В Шунге орудуют кооперативы.                    Хоть в Шунге огороды и высокого качества,                    Но в ней еще много кулачества.                    А в _"Минском", селе_,                    Беднота вся сидит на земле.                    Она нынче богаче.                    Одначе                    О делах ее дивных посольство не скажет,                    А дела все… на деле покажет".                       Два работника местных, земотдельцы, похоже, —                    В оба уха мне стали гудеть:                    "В Минском вам побывать надо тоже.                    Есть на что поглядеть!"                            Вот это чудо так чудо,                    И другим деревням поучиться б не худо                       Через день поглядели.                    Чудеса, в самом деле!                    Не дошли мы до первого двора —                    Навстречу с флажками детвора,                    Румяная, курносая,                    звонкоголосая.                    Солнце, кстати, не важничало,                    За облаками не саботажничало.                    Мужики и молодки приветливо щурились.                    Старики тоже не хмурились.                    Ну, прямо сказать, дорогая родня!                       Ждали, мил-лай, два дня,                    Хлеб в других деревнях весь подмоченной, хилый,                    А у нас, погляди ты, каки зеленя.                    Рядовою все сеялкой сеяли, мил-лай!                    Межи к черту! Засеяли все под одно,                    Сортировкою выбрали семя-зерно.                    Вон в 20-м году все кругом голодали:                    Наказал, дескать, бог.                    Знамо, глупость одна. Мы же весь продналог,                    Не натужившись, сдали.                    Ноне тоже не страшно. Не будет заминки.                    А теперь погляди-ко на наши новинки!"                       Новые машины — урожаю надбавка,                         "Сохе-матушке" — отставка!.                    А новинок не счесть.                    Все тут есть:                    И плужки, и сеялки,                    И особые веялки,                    Борона к бороне "а подбор —                    Полон двор!                       Из всех других деревень мужики прибывали,                    Головами кивали.                    Деревенский парад — не парад, —                    В оны годы сказал бы: "Это все маскарад!"                    А — теперь это явь была самая точная,                    Быт советский, действительность прочная:                    Мимо веялок,                    Сеялок,                    За плохою                    Сохою,                    Лохматый,                    Горбатый,                    Истомленный мужицкой истомою,                    Подпоясанный желтой соломою,                    В рваной шапке, в дырявых лаптях,                    Измочаленных на невозвратных путях,                    Шел, согнувшись, дед — Хренов, седой комсомолец                    Из деревни Подолец.                    Завязив свою соху умышленно в грязь,                    Дед ее топором сразу — хрясь!                    Хрясь!                       "Вот те, старая ты! Разледащая!                    Соха-матушка ты распропащая!                    Это ты мужиков превращала в калек!                    Это ты меня гнула к земле весь мой век!                    Это ты меня по миру даве пустила!                    Это ты подвела мне живот!                    Это ты, это ты мне мой горб нарастила!                    Ну, так вот тебе! Вот!                    Хрясь! Хрясь! Хрясь!"                       До того это было замечательно,                    Что я весь размяк окончательно                    И стал целовать старикашку взасос                    И в губы и в нос!                               Последние речи —                               До новой встречи                    Дальше было… Понятно, что было.                    Я загнал себя в мыло.                    Говорил, говорил, даже слов не хватало.                    А уехал — сказал, оказалося, мало,                    Все сказать — не хватило бы целого дня.                    Провожая меня, —                    Чуть не каждый ко мне подходил и справлялся:                    "Как Ильич? Передай, чтоб скорей поправлялся!                    И за то, что тебя к нам прислали, спасибо.                    Расскажи там про нас, если спросит кто-либо.                    За приезд к нам за твой —                    Этот день будет праздник у нас годовой.                    День церковный похерим.                    Потому как тебе и всей власти мы верим,                    Ее любим и с нею согласны во всем,                    А кто тронет ее — мы его утрясем!"                    Дальше проводы к Волге. И свежая рыбка.                    Кострома — это "_город-улыбка_"                    Уезжая, вздохнул, я невольно:                    "Расставаться, товарищи, больно.                    Шутки-шутки, а вот я возьму                    И махну навсегда из Москвы в Кострому!"

              "Бьен!" — Стиннесу сказал палач-француз, Дегут.                    Ему ответил Стиннес: "Гут!"               "Грабители всех стран", чья подлость так безмерна,               "Объединяются" под флагом "Грабинтерна".

                         С миропомазанною пешкой                          Расправясь круто в некий день,                          Теперь читаем мы с усмешкой                          Американский бюллетень.                          Кулиджам с Юзами, похоже,                          Разоблачения — не в сласть:                          — Хо-хо! Ты плохо кончишь тоже,                          Нефтепомазанная власть!

                       Нефть чудотворной стала мазью.                        Ей всеграбительский почет.                        Вон к нефтяному "Закавказью"                        Беда как Англию влечет!                        Ярятся лорды и бароны.                        "Режим советский очень крут.                        Когда же красные заслоны                        Из Закавказья уберут?                        Ответьте, Макдональд! Иначе…" —                        Ревет какой-то баронет.                        "_Первопризнатель_" наш, одначе,                        Не говорит ни да, ни нет.                        И только спикер, _что-то взвеся_,                        Отверг заботы… о Баку,

                       _- Красноармеец! Где ты?                                             — Здеся!                        Стою, братишка, начеку_!

                   Писали до сих пор историю врали,                    Да водятся они еще и ноне.                    История "рабов" была в загоне,                    А воспевалися цари да короли:                       О них жрецы молились в храмах,                    О них писалося в трагедиях и драмах,                       Они — "свет миру", "соль земли"!                    Шут коронованный изображал героя,                    Классическую смесь из выкриков и поз,                    А черный, рабский люд был вроде перегноя,                       Так, "исторический навоз".                    Цари и короли "опочивали в бозе",                    И вот в изысканных стихах и сладкой прозе                    Им воздавалася посмертная хвала                       За их великие дела,                    А правда жуткая о "черни", о "навозе"                       Неэстетичною была.                    Но поспрошайте-ка вы нынешних эстетов,                    Когда "навоз" уже — владыка, — Власть Советов! —                    Пред вами вновь всплывет "классическая смесь".                       Коммунистическая спесь                    Вам скажет: "Старый мир — под гробовою крышкой!"                    Меж тем советские эстеты и поднесь                       Страдают старою отрыжкой.                    Кой-что осталося еще "от королей",                    И нам приходится чихать, задохшись гнилью,                    Когда нас потчует мистическою гилью                       Наш театральный водолей.                       Быть можно с виду коммунистом,                    И все-таки иметь культурою былой                    Насквозь отравленный, разъеденный, гнилой                       Интеллигентский зуб со свистом.                    Не в редкость видеть нам в своих рядах "особ",                    Больших любителей с искательной улыбкой                    Пихать восторженно в свой растяжимый зоб                    "Цветы", взращенные болотиною зыбкой,                    "Цветы", средь гнилостной заразы, в душный зной                    Прельщающие их своею желтизной.                    Обзавелися мы "советским", "красным" снобом,                    Который в ужасе, охваченный ознобом,                    Глядит с гримасою на нашу молодежь                       При громовом ее — "даешь!"                    И ставит приговор брезгливо-радикальный                       На клич "такой не музыкальный".                       Как? Пролетарская вражда                       Всю буржуятину угробит?!                    Для уха снобского такая речь чужда,                    Интеллигентщину такой язык коробит.                    На "грубой" простоте лежит досель запрет, —                       И сноб морочит нас "научно",                    Что речь заумная, косноязычный бред —                    "Вот достижение! Вот где раскрыт секрет,                    С эпохой нашею настроенный созвучно!"                    Нет, наша речь красна _здоровой красотой_.                    В здоровом языке здоровый есть устой.                    Гранитная скала шлифуется веками.                    Учитель мудрый, речь ведя с учениками,                    Их учит истине и точной и простой.                    Без точной простоты нет Истины Великой,                    Богини радостной, победной, светлоликой!                    Куется новый быт заводом и селом,                    Где электричество вступило в спор с лучинкой,                    Где жизнь — и качеством творцов и их числом —                    Похожа на пирог с ядреною начинкой,                    Но, извративши вкус за книжным ремеслом,                    Все снобы льнут к тому, в чем вящий есть излом,                    Где малость отдает протухшей мертвечинкой.                    Напору юных сил естественно — бурлить.                    Живой поток найдет естественные грани.                    И не смешны ли те, кто вздумал бы заране                    По "формочкам" своим такой поток разлить?!                    Эстеты морщатся. Глазам их оскорбленным                    Вся жизнь не в "формочках" — материал "сырой".                       Так старички развратные порой                       Хихикают над юношей влюбленным,                    Которому — хи-хи! — с любимою вдвоем                    Известен лишь один — естественный! — прием,                    Оцеломудренный плодотворящей силой,                    Но недоступный уж природе старцев хилой:                    У них, изношенных, "свои" приемы есть,                    Приемов старческих, искусственных, не счесть,                    Но смрадом отдают и плесенью могильной                       Приемы похоти бессильной!                    Советский сноб живет! А снобу сноб сродни.                    Нам надобно бежать от этой западни.                    Наш мудрый вождь, Ильич, поможет нам и в этом.                    Он не был никогда изысканным эстетом                    И, несмотря на свой — такой гигантский! — рост,                    В беседе и в письме был гениально прост.                    Так мы ли ленинским пренебрежем заветом?!                    Что до меня, то я позиций не сдаю,                       На чем стоял, на том стою                    И, не прельщаяся обманной красотою,                    Я закаляю речь, живую речь свою,                    Суровой ясностью и честной простотою.                       Мне не пристал нагульный шик:                    Мои читатели — рабочий и мужик.                    И пусть там всякие разводят вавилоны                    Литературные советские "салоны", —                    Их лже-эстетике грош ломаный цена.                    Недаром же прошли великие циклоны,                    Народный океан взбурлившие до дна!                    Моих читателей сочти: их миллионы.                    И с ними у меня "эстетика" одна!                    Доныне, детвору уча родному слову,                       Ей разъясняют по Крылову,                    Что только на тупой, дурной, "ослиный" слух                    Приятней соловья поет простой петух,                    Который голосит "так грубо, грубо, грубо"!                    Осел меж тем был прав, по-своему, сугубо,                    И не таким уже он был тупым ослом,                    Пустив дворянскую эстетику на слом!                       "Осел" был в басне псевдонимом,                    А звался в жизни он Пахомом иль Ефимом.                    И этот вот мужик, Ефим или Пахом,                       Не зря прельщался петухом                    И слушал соловья, ну, только что "без скуки":                    Не уши слушали — мозолистые руки,                    Не сердце таяло — чесалася спина,                    Пот горький разъедал на ней рубцы и поры!                    Так мужику ли слать насмешки и укоры,                       Что в крепостные времена                    Он предпочел родного певуна                       "Любимцу и певцу Авроры",                    Певцу, под томный свист которого тогда                    На травку прилегли помещичьи стада,                    "Затихли ветерки, замолкли птичек хоры"                    И, декламируя слащавенький стишок                       ("Амур в любовну сеть попался!"),                    Помещичий сынок, балетный пастушок,                    Умильно ряженой "пастушке" улыбался?!                    "Чу! Соловей поет! Внимай! Благоговей!"                    Благоговенья нет, увы, в ином ответе.                    Всё относительно, друзья мои, на свете!                    Всё относительно, и даже… соловей!                    Что это так, я — по своей манере —                    На историческом вам покажу примере.                    Жил некогда король, прослывший мудрецом.                    Был он для подданных своих родным отцом                    И добрым гением страны своей обширной.                    Так сказано о нем в Истории Всемирной,                    Но там не сказано, что мудрый сей король,                       Средневековый Марк Аврелий,                    Воспетый тучею придворных менестрелей,                    Тем завершил свою блистательную роль,                    Что голову сложил… на плахе, — не хитро ль? —                    Весной, под сладкий гул от соловьиных трелей.                    В предсмертный миг, с гримасой тошноты,                    Он молвил палачу: "Вот истина из истин:                    _Проклятье соловьям_! Их свист мне ненавистен                       Гораздо более, чем ты!"                    Что приключилося с державным властелином?                    С чего на соловьев такой явил он гнев?                    Король… Давно ли он, от неги опьянев,                    Помешан был на пенье соловьином?                    Изнеженный тиран, развратный самодур,                       С народа дравший десять шкур,                    Чтоб уподобить свой блестящий двор Афинам,                    Томимый ревностью к тиранам Сиракуз,                    Философ царственный и покровитель муз,                    Для                    государственных потребуй жизни личной                    Избрал он соловья эмблемой символичной.                    "_Король и соловей_" — священные слова.                    Был "соловьиный храм", где всей страны глава                    "Из дохлых соловьев святые делал мощи.                    Был "Орден Соловья", и "Высшие Права":                    На Соловьиные кататься острова                       И в соловьиные прогуливаться рощи!                       И вдруг, примерно в октябре,                    В каком году, не помню точно, —                    Со всею челядью, жиревшей при дворе,                       Заголосил король истошно.                    Но обреченного молитвы не спасут!                    "Отца отечества" настиг народный суд,                    Свой правый приговор постановивший срочно:                    "Ты смерти заслужил и ты умрешь, король,                    Великодушием обласканный народным.                    В тюрьме ты будешь жить и смерти ждать дотоль,                    Пока придет весна на смену дням холодным                    И в рощах, средь олив и розовых ветвей,                       Защелкает… священный соловей!"                          О, время! Сколь ты быстротечно!                    Король в тюрьме считал отмеченные дни,                    Мечтая, чтоб зима тянулась бесконечно,                    И за тюремною стеною вечно, вечно                       Вороны каркали одни!                    Пусть сырость зимняя, пусть рядом шип змеиный,                    Но только б не весна, не рокот соловьиный!                    Пр-роклятье соловьям! Как мог он их любить?!                    О, если б вновь себе вернул он власть былую,                    Декретом первым же он эту птицу злую                    Велел бы начисто, повсюду, истребить!                    И острова все срыть! И рощи все срубить!                    И "соловьиный храм" — сжечь, сжечь до основанья,                          Чтоб не осталось и названья!                    И завещание оставить сыновьям:                       "_Проклятье соловьям_!!"                    Вот то-то и оно! Любого взять буржуя —                    При песенке моей рабоче-боевой                      Не то что петухом, хоть соловьем запой! —                    Он скажет, смерть свою в моих призывах чуя:                    "Да это ж… волчий вой!"                    Рабочие, крестьянские поэты,                       Певцы заводов и полей!                    Пусть кисло морщатся буржуи… и эстеты:                    Для люда бедного вы всех певцов милей,                    И ваша красота и сила только в этом.                       _Живите ленинским заветом_!!

                    Нагляделся я на большие собрания:                     В глазах пестрит от электрического сияния,                     Народу в зале — не счесть,                     Давка — ни стать, ни сесть.                     На эстраде — президиум солидный,                     Ораторствует большевик видный,                     Стенографистки его речь изувечивают,                     Фотографы его лик увековечивают,                     Журналисты ловят "интересные моменты",                     Гремят аплодисменты,                     Под конец орут пять тысяч человек:                     — Да здравствует наш вождь Имя-Рек1                     Мне с Имя-Реками не равняться,                     Мне бы где-либо послоняться:                     У поросшего лопухом забора                     Подслушать обрывок разговора,                     Полюбоваться у остановки трамвайной                     Перебранкой случайной,                     Уловить на улице меткое словцо,                     Заглядеться на иное лицо,                     Обшарить любопытным взглядом                     "Пивную с садом",                     Где сад — чахоточное деревцо                     С выгребной ямой рядом,                     Где аромат — первый сорт,                     Хоть топор вешай.                     "М-м-мань-ня… ч-черт-р-р-т!"                     "Не цапайся, леш-шай!.."                     У пивного древа                     Адам и Ева, —                     Какой ни на есть, а рай!                     Не разбирай.                     Без обману.                     Соответственно карману.                     А карманы-то бывают разные:                     Пролетарские и буржуазные.                     Не пробуйте ухмыляться заранее:                     Мол, у меня в башке туман —                     Начал писать про собрание,                     А свел на карман.                     Сейчас вам будет показано,                     Как одно с другим бывает связано.                        Есть такой город — Евпатория,                     У него есть своя история.                     Но прошлое нас мало касается,                     Когда настоящее кусается.                     К Черному морю этот городок                     Выпятил свой передок,                     Приманчивый, кокетливый,                     К нэпманам приветливый,                     А спиной пролетарской,                     Разоренною, мертвой, "татарской",                     Повернулся к равнине степной,                     Где пылища и зной.                     Здесь, за этой спиною,                     Задыхаясь от зною,                     Приютился вокзальчик невзрачный,                     По ночам сиротливый, покинутый, мрачный,                     На припеке на три изнурительных дня                     Приютивший в вагоне меня.                        Как мужик я изрядно известный,                     То пролетариат весь местный,                     Железнодорожный,                     Прислал мне запрос неотложный:                     Не угодно ли мне, так сказать,                     Себя показать                     И обменяться живыми словами?                     — Интересуемся оченно вами…                     Без председательского звона,                     Без заранее намеченного плана                     Разместились на путях, у вагона,                     Вокруг водопроводного крана                     Человек… ну, едва-едва                     Десятка полтора или два.                     Может быть, я ошибся в количестве:                     Не заметил тех, кто лежал на животе.                     Ведь собрание шло не при электричестве,                     А в ночной темноте.                     Тем не менее                     Был оркестр, проявивший большое умение,                     Оркестр — собранью под стать —                     Какого в Москве не достать:                     От чистого сердца, отнюдь не халтурно,                     Кузнечики — вот кто! — звенели бравурно,                     Без дирижера — и явного и тайного —                     Показали пример искусства чрезвычайного,                     Оттеняя старательно каждый нюанс.                     Гениальный степной Персимфанс!.. {*}                     {* Первый симфонический ансамбль.}                     Под эту игру бесконечную                     Повели мы беседу сердечную.                     Разливаться ли тут соловьем,                     Иль противно ломаться подвидом всезнайки?                     Говорили душевно. И я без утайки                     Говорил даже что-то о детстве своем.                     Обо всем говорило собрание,                     Под конец — про карман.                     Обратил на это внимание                     Рабочий, _Димитренко Емельян_.                     Спросите у Димитренка, бедняги,                     Кто он — по чину — такой?                     "Я, — скажет он, — служба тяги,                     Я — на всё и у всех под рукой".                     Одна по штату, незаменимая,                     Эта "тяга" неутомимая.                     Начальник вокзала — всему голова,                     У него заместителей два.                     Телеграфист с телеграфистом чередуются.                     Одна "тяга" бессменно "мордуется".                     Праздник, не праздник — Емельян на пути.                     "Емельян, подмети!"                     Емельян подметает.                     "Емельян, угля не хватает!"                     Емельян кряхтит под кулем                     С углем.                     "Емельян, на уборку поездного состава!"                     "Емельян, есть во всех ли вагонах вода?"                     Емельян танцует и слева и справа,                     Емельян тянет шлангу туда и сюда.                     "Емельян, на промывку вагонов для соли!"                     С Емельяна — пот ручьем, не росой,                     На ногах ему соль разъедает мозоли,                     Потому что — босой.                     "Емельян, — кличет слесарь, — в депо на минутку                     Емельян — в водопроводную будку,                     Там у бака какой-то изъян!.,                     — Емельян!..                            — Емельян!..                                   — Емельян!..                     Емельян надрывается зиму и лето.                     Ему отдыха нет: не гуляй, не болей!                     Емельян Димитренко получает за это                     В месяц… _девять рублей_!                        Димитренко — весь потный и черный, —                     Он богач бесспорный.                     Любому Ротшильду, Форду                     Он плюнет презрительно в морду.                     Его щедрость достойна удивления.                     Подсчитайте его отчисления.                     "Емельян, два процента в союз".                     "Даю-с!"                     "Емельян, отчисление в МОПР".                     "Отчисляю, я добр!"                     "Емельян, дай на Воздухофлот".                     "Вот!"                     "Емельян, Доброхим".                     "Дадим!"                     "На "Долой неграмотность" гони четвертак".                     "Так!"                     "В кассу взаимопомощи…"                     "Сколько?"                         "Процент!"                     "В момент!"                     "Емельян, в Ох… мат… млад…" {*}                     {* Охматмлад — охрана материнства и младенчества.}                     "Что такое?"                         "Ох… мат…"                     "Что ж, и я не лохмат!"                     "Емельян, на борьбу с этим… с этим…"                     "Говори сразу: сколько? Ответим!"                     "На газету "Гудок"… надо всем поголовно…*                     "Сколько нужно?"                         "Расход — пустяков:                     Шестьдесят пять копеечек ровно".                     Результат получился таков:                     На пятнадцать рабочих — пятнадцать "Гудков".                     "Понимаю, — кряхтит Емельян, — значит нужно.                     Горе: в грамоте слаб. И читать недосужно".                     Дома ждут Емельяна жена и ребята.                     Рубль за угол. На что этот угол похож!..                     Дочка в школе, и в месяц по рублику тож.                     Рубль. А где его взять? Вот как тает зарплата…                     На руках остается от всех прибылей…                     Пять рублей!                        Ночь. Кузнечики шпарят симфонию ту же.                     Димитренко кончает о быте своем.                        "Да, живем все еще не просторненько, друже,                     Но, одначе, живем.                     Из деревни не кума дождешься, так свата.                     Кум — не кум, сват — не сват без муки или круп.                     Хоть деревня, сказать, и сама небогата…"                     Кто-то сплюнул: "Ну, да. Знаем ихнего брата.                     Привезет на пятак, чаю схлещет на руп…"                        "Чем еще, — я спросил, — есть у вас похвалиться?"                     "Есть у нас Крымтепо, чтоб ему провалиться1                     На картошку, товарищ, имейте в виду,                     Деньги взяты еще в двадцать третьем году,                     А картошки все нет. Деньги канули в воду".                     "В Евпатории ж цены — беда!                     Летом сколько народу приезжает сюда!"                     "Цены скачут, как блохи!                     Все же летом бывали делишки неплохи.                     Вещи нэпманам раньше носили. Доход.                     За сезон кой-чего мы б себе накряхтели.                     Да от нас отошло это в нынешний год.                     Появились носильщики. Вроде артели".                        "Что носильщики скажут?"                        "Да нету их тут!"                     "Почему?"                        "Потому. Так они и придут.                     Ведь они у нас летний кусок отобрали".                     "Братцы! Поздно. Идти по домам не пора ли?"                     Рано утром я высунул нос из вагона,                     Посмотрел. Димитренко-то — вона!                     "Служба тяги" на рельсах.                        "Здоров, Емельян!                     Тянем?"                        "Тянем, товарищ Демьян!"                     Пригляделся к нему. Тот же потный и черный,                     Но — приветливый, бодрый, проворный,                     Не вчерашний, какой-то другой.                     Вправду ль он? Горемыка ли?                     Говорит мне: "Простите уж нас, дорогой,                     Что вчера мы пред вами маленько похныкали.                     Это верно: бывает порой чижало.                     Точно рыбе, попавшей на сушу.                     А в беседе-то вот отведешь этак душу,                     Глядь, — совсем отлегло".                     "Е-мель-я-я-ян!.. Будешь там толковать до обеда!.."                     Емельян встрепенулся: "Прощайте покеда!"                     И, на лбу пот размазав рукою корявою,                     Побежал к паровозу со шлангой дырявою.

                   Для биржевых царей и королей                       _Их_ подлый юбилей.                    Во имя Морганов, Рокфеллеров и Круппов                    Кровавою чертой отмеченный итог:                    Мильоны вдов, сирот, калек-без рук, без ног,                       И горы трупов.                    Со счетами в одной руке, в другой — с ножом.                    Все сделки тайные храня под изголовьем,                    Бандиты бредят грабежом                    И… миротворческим исходят блудословьем.                    Банкиры в Лондоне справляют фестиваль, —                    А Макдональд и вся предательская шваль,                       Версальским смазавшись елеем,                       Их поздравляет с юбилеем!                    Ну что ж? На десять лет мы ближе к той поре,                    Когда всей сволочи отпетой —                       И той и этой! —                    Висеть на общем фонаре!

                      На ниве черной пахарь скромный,                       Тяну я свой нехитрый гуж.                       Претит мне стих языколомный,                       Невразумительный к тому ж.                       Держася формы четкой, строгой,                       С народным говором в ладу,                       Иду проторенной дорогой,                       Речь всем доступную веду.                       Прост мой язык, и мысли тоже:                       В них нет заумной новизны, —                       Как чистый ключ в кремнистом ложе,                       Они прозрачны и ясны.                       Зато, когда задорным смехом                       Вспугну я всех гадюк и сов,                       В ответ звучат мне гулким эхом                       Мильоны бодрых голосов:                       "Да-ешь?!" — "Да-ешь!" — В движенье массы.                       "Свалил?" — "Готово!" — "Будь здоров!"                       Как мне смешны тогда гримасы                       Литературных маклеров!                       Нужна ли Правде позолота?                       Мой честный стих, лети стрелой —                       Вперед и выше! — от болота                       Литературщины гнилой!

                    Когда я в "Правде" кричу,                     Мое перо превращается в пику,                     Когда я молчу,                     Значит, можно обойтись без крику,                     Приводить в порядок старые стихи                     (Освобождать их от трухи),                     Сажать яблони, сеять вику,                     Словом — до приказа "центрального аппарата" —                     Изображать стихотворного Цинцинната.                        Сегодня, хотя не было призыва свыше,                     Я сижу, однако, на крыше                     И смотрю на метеорологический прибор.                     Ой! не загорелся бы снова сыр-бор!                     С английской стороны — неприятное направление!                     Большое барометрическое давление.                     Стрелка снизилась так за одну ночку,                     Что уперлась в Керзонову точку!                     Есть над чем призадуматься любому смельчаку.                     Надо быть начеку!                     Стрелка все продолжает покачиваться.                     Не пришлось бы мне расцинцинначиваться!

                       Мысли разные.                     И все какие-то несуразные.                     Например, на кой же мне ляд она,                     Макдональдова жена,                     А я больше думаю о ней, чем о ее муже,                     Барахтающемся в луже,                     Откуда он кашляет простуженно,                     Хотя получил эту ванну заслуженно.                     Идя по мужниным следам,                     Почтенная Макдональдова супруга                     Написала "Руководство для дам                     Рабоче-партийного круга",                     То бишь для жен министериабильных мужей,                     Политических ужей,                     Ужей змеевидных,                     Но крайне безобидных,                     В соглашательских водах мытых,                     Не ядовитых,                     Не кусающихся,                     На хозяев не бросающихся,                     Ручных, муштрованных,                     Парламентски дрессированных,                     Коих, согласно их породе и нраву,                     За их трусливые искательства,                     Можем мы величать по праву:                     — Ваши пресмыкательства!                     Так вот, когда эти умственные паралитики,                     "Пресмыкательные политики",                     Удостоились чести — без особой драки! —                     Облачиться в министерские фраки,                     Макдональдова жена издала "Руководство":                     Как нужно блюсти "рабочее" благородство,                     Как надо ко двору являться,                     Как королям представляться,                     Как чмокать королевские ручки,                     И всякие такие штучки, —                     Руководство в полсотни листов,                     Где предусмотрено все без изъятья,                     Вплоть до размеров хвостов                     Парадного платья.                     Полный этикет!                     И вдруг — камуфлет!                     Консерваторская фига!                     Пропал парадный туалет!                     Погибла назидательная книга!                     Придется шить платье "рабочего" фасона,                     Просто и дешево, —                     И писать руководство иного тона,                     Не совсем "хорошего"!

                       Тоже картинка отличная,                     Крайне символичная:                     В Лондоне рабочее собрание.                     — Новости! — Внимание!                     — Либерал Асквит провалился! —                     Зал накалился.                     Речи — пламя!                     Поют "Красное знамя"!                     А красного знамени и нету!                     Отвыкли от красного цвету!                     Вдруг кто-то сделал на эстраду прыжок,                     Поднес председателю комсомольский флажок.                     Председатель — (дарю всех сатириков темою), —                     Чтоб никто не оказался в обиде,                     Председатель флажок с советской эмблемою                     Держал все время в свернутом виде.                     Вот где вождь! Благодать!                     Не рабоче-партиец — икона!                     Он еще не расстался, видать,                     С "Руководством хорошего тона"!

                       Макдональд! На щите на его боевом                     Герб достойнейший — мыльная клизма!                     Вот символ — на примере живом —                     Конструктивного социализма!                     "Стачки — зло и вредят лишь рабочим правам" —                     Макдональд так с церковного плакал амвона.                     А теперь что он скажет?                           Трещит по всем швам                     "Руководство хорошего тона"!

                       Православные христиане,                     Отставные купцы, помещики, дворяне,                     Очаровательные дамы и почтенные мужчины,                     Разгладьте ваши морщины                     И простите меня                     По случаю торжественного дня                     Седьмой Октябрьской годовщины!                        Сократив на время свой воинственный пыл,                     Я про вас почти позабыл.                     Позабыл про кадета Милюкова,                     Позабыл про купчину Гучкова,                     Позабыл про фабриканта Коновалова,                     Позабыл про Керенского шалого,                     Позабыл про Чернова, учредиловского дурачка…                     Разве вас перечтешь с кондачка?                     Было два миллиона без малого,                     Вас, подравших за советский кордон.                        У нас тут веселый советский трезвон, —                     Тонет все в красном цвете…                     Ну, совсем из памяти вон,                     Что вы есть еще где-то на, свете!                     Во внимание вас не берем,                     Не браним, не корим, не жалеем…                     Так хоть я умягчу ваши раны елеем.                        С красным вас Октябрем!                        С семилетним вас юбилеем!!!                        Искупая свою вину,                     Расскажу вам сказку одну                     Про "Барыню — змею подколодную".                     Сказку старо-народную,                     Большевистским "Октябрем" омоложенную,                     На советский лад переложенную.                        Во времена оны,                     Когда еще были крепостные законы,                     При прадедушке последнего царя, Николая,                     Жила-была барыня злая-презлая.                     Бывало, к ней староста утром заявится,                     Насчет наряду какого справиться,                     Так она его в рыло — раз!                     Потом уж приказ.                     А уж как мужиков казнила безбожно,                     Рассказать невозможно!                        Жилось мужикам нестерпимо.                     Ну, иные спасались, вестимо:                     В петлю — летом, в прорубь — зимой.                     Но вот выпал случай: мужиков этих мимо                     Шел солдат на побывку домой.                     Зашел в деревушку, к мужикам постучался.                     Гость подобный не часто случался.                     Мужики ему рады. — Откуда? Куда? —                     Рассказал им солдатик — дело обычное! —                     Где бывал и какие видал города,                     Про житье рассказал про столичное.                     "Ну, а вы как живете?"                                       "Житье горемычное! —                     Мужики в общий голос про беду про свою. —                     Позавидует черт ли такому житью!                        Правит нами барыня,                        Барыня-сударыня,                        Помещица заклятая,                        Богатая-пребогатая,                        Злющая-презлющая,                        Ведьма сущая!                        Мучительница — во!                        Не щадит никого:                        Ни деревенского, ни дворового,                        Ни хворого, ни здорового,                        Ни старого, ни малого,                        Ни кривого, ни беспалого,                        Ни ленивого, ни проворного,                        Ни дерзкого, ни покорного.                        Орет "замучаю!"                        По всякому случаю:                        За чох, за взгляд,                        За невыход в наряд,                        За честность, за блудни,                        За праздник, за будни,                        За церковь, за кабак, —                        Дерет, как собак!                        Как жить нам, солдатик?                        Как быть нам, касатик?                        Не дашь ли совета?                          Сживет нас со света                          Ведьма эта!                        Разрядившись ядреной поговоркою,                     Затянулся солдат махоркою,                     Потом пошел в уголок,                     Развязал свой узелок,                     Обсмотрел в нем всякие баночки,                     Обнюхал разные скляночки                     И, чехвостя помещицу вдоль и поперек.                     Поднес мужикам пузырек:                     "Этих капель подбавьте ей в кофей, ребятки                     А потом… мы почешем ей пятки!"                        Случай выбрали. В точку.                     Хватив кофейку-кипяточку,                     Злая барыня — хлоп!                     Повалилась, как сноп.                     Спит-храпит, тяжко дьгшит,                     Не видит, не слышит, —                     Бревно-бревном,                     Хоть руби колуном!                     "Ну, — сказал солдатик, — теперя                     Укрощать будем этого зверя.                     Кто у вас на деревне первейший буян?"                     "Есть сапожник у нас, Емельян".                     "Лютый?"                            "Страсть".                              "С женкой ладит?"                                 "Ладит".                     "Пусть ее на неделю к родным он спровадит,                     Не мешала чтобы.                     А мы ему для доброй учебы,                     Под видом евонной                     Жены законной,                     Подкинем барыню на недельку",                     "Переженили" мужики Емельку.                     "Емеля, постарайся для мира!"                     "Ладно. Несите сюда этого вампира!"                     Емеля утром молоточком стучит,                     Сапожки новые туги.                     А барыня злая, проснувшись, кричит:                     "Слу-ги!.. Слу-ги!!                     Мишка!                     Епишка!                     Фетинья!                     Аксинья!                     Лукерья!                     Гликерья!"                        А Емелька ей, из тугого сапога                     Выбивая колодку:                     "Это я тебе, што ли, слуга,                     Сто чертей тебе в глотку?!"                        Барыня затрепыхалася вся:                     "Ты откуда взялся?!"                     "Как откуда?                     Мужа не признаешь, паскуда?                     На дворе давно белый день,                     А ты тут в постеле себя разуваживать?!"                        Сдернул Емельян с ноги ремень                     И давай барыню нахаживать:                     "Вставай! Развела дома стужу!                     Топи печь!                     Топи печь!                     Топи печь!                     Да своему законному мужу                     Не перечь!                     Не перечь!                     Не перечь!"                        Барыня сначала                     Диким криком кричала,                     Визжала, ярилася,                     Под конец взмолилася                     И, утирая слезы рукавами,                     Побрела за дровами,                     Затопила печь, обед приготовила,                     Ни в чем Емельяну не прекословила.                     Да Емельян придирчив — беда!                     "Эт-та что за еда?                     Ты думаешь, я не вижу?"                        И выплеснул ей на голову всю жижу.                     А на другой день новая придирка.                     У барыни — печь, и стирка,                     И хлев, и огород.                     За плетнем народ                     Глядит, любуется,                     Диву дивуется,                     Своим глазам, ушам не верит,                     Как это Емельян барыню костерит,                     Не по-барски ее величает,                     К работе черной приучает!                        Сошла барыня на тень,                     Свалившись от работы на седьмой день, —                     До того показался ей праздничек трудным! —                     Заснула барыня сном непробудным                     И не слыхала, как ее деликатно                     Свезли мужики в усадьбу обратно.                        Проснувшись на барской пуховой постели,                     Заместо грозного Емели                     С лицом испитым, в прыщах и угрях,                     Увидала барыня в дверях                     Мишку,                     Епишку,                     Фетинью,                     Аксинью,                     Ключницу Лукерью                     И старосту за дверью:                     Боятся они подойти к ней близко,                     Кланяются низко,                     На барыню умиляются,                     О здоровьице справляются:                     "Голубушка-барыня,                     Барыня-сударыня,                     Уж мы-то ждем, заждалися,                     Как вы не пробуждалися,                     Всю ночь стонали-охали,                     От снов лихих, от боли ли.                     Покушали не плохо ли?                     Опиться ль не изволили?                     Голубушка-барыня,                     Барыня-сударыня!"                        Возвела барыня глаза                     В угол на образа,                     И личико ее прояснилося:                     "Так это, взаправду, мне все приснилося!                     Так это, значит, во сне                     Было божье указанье мне?                     Староста! Беги за сапожником Емельяном.                     Над ним, злодеем, смутьяном,                     Свершу веленье божьего суда.                     Господи! В мыслях с тобой неразлучно…                     Розог!.. Розог!.. Емельку сюда!..                     За-пор-р-р-рю… собствен-но-руч-но!!"                        Ой ты, барыня расейская,                     Ой, ты, шпана белогвардейская!                     Не семь дней, семь годков — срок значительный!                     Тебе сон все снится мучительный,                     Сон мучительный — злая напасть,                     Рабоче-крестьянская власть!                     Семь годков — и восьмой на пороге.                     Ты же все пребываешь в тревоге                     И, теряя остатки ума,                     Чай, не веришь уж больше сама,                     Что от красного Октябрьского "наваждении"                     Когда-либо дождешься пробуждения.                     Страдаешь семь лет, —                     И конца твоим страданиям нет!

                     Сырость и мгла.                      Ночь развернула два черных крыла.                      Дымовка спит средь простора степного.                      Только Андрей Малиновский не спит:                      Сжавши рукою обрез, сторожит                      Брата родного.                      Тьма. В переулке не видно ни зги.                      Плачет капелью весеннею крыша.                      Страшно. Знакомые близко шаги.                      "Гриша!                             Гриша!                                    Я ли тебя не любил?"                      Мысль замерла от угара хмельного.                      Грохнул обрез. Малиновский убил                      Брата родного.                      В Дымовке шум и огни фонарей,                      Только темна Малиновского хата.                      Люди стучатся: "Вставай… Андрей!.."                      "Брата убили!.."                                       "Брата!"                      Тихо снуют по деревне огни.                      Людям мерещится запах железа.                      Нюхом берут направленье они.                      Ищут обреза.                      Сгинул обрез без следа.                      Но приговор уже сказан у трупа:                         "Это его Попандопуло". — "Да!"                         "Это — проклятый Тюлюпа!"                         Сбилися люди вокруг.                      Плачет Андрей, их проклятия слыша.                      Стонет жена, убивается друг:                         "Гриша!"                         "Гриша!"                         Солнце встает — раскаленный укор,                      Гневно закрывши свой лик облаками.                      В луже, прикрытый рогожей, селькор                      Смотрит на небо слепыми зрачками.                      Не оторваться ему от земли,                      Жертве злодейства и братской измены.                      Но уж гремит — и вблизи и вдали —                      Голос могучей селькоровской смены:                      "Злые убийцы себя не спасут.                      Смело вперед, боевые селькоры!                      Всех подлецов — на селькоровский суд.                      Сыщем, разроем их темные норы!                      Темная Дымовка сгинет, умрет.                      Солнце осветит родные просторы.                      Рыцари правды и света, вперед!                      Мы — боевые селькоры!"

                 Во дни оны [9] ,                  Когда буржуазных газет выходили миллионы,                  Выдался счастливый-счастливый вечерок:                  Верстали мы "Правды" первый номерок —                  Рабочим на радость, буржуям в пику,                  Меньшевикам не на радость тож:                  Была им "Правда", что острый нож.                  Что было шуму и веселого крику!                  Носились мы по типографии туда и сюда.                  Молодые года!                  И опять же боевое возбуждение:                  _Рабочей печати рождение_!                  Стереотип отливали,                  Чуть не танцевали,                  А как спустили его в машинное отделение —                  Сущее умиление,                  Плевать, что шпики на крыльце!                  "Правда" в свинце!                  Прикасаясь к ней, что к ребенку,                  Положили ее в ротационку                  И, разинув рот,                  Сделали первый поворот.                  Что-то приправили, обмазавшись в клее.                  Пустили машину веселее.                  После окончательной пригонки                  Вошли в экстаз.                  Порхала "Правда" из ротационки:                  "Раз! — Раз! — Раз!"                     Был тогда я голодраным студентом.                  Но в связи с торжественным моментом                  Облачился в пальтишко новенькое,                  Двадцатирублевенькое,                  Тем в моей жизни знаменитое,                  Что впервые на меня шитое,                  А не купленное в татарской кучке                  На крикливой толкучке                  Пальто с приглаженными заплатами,                  С выведенными пятнами,                  Отдающее десятью ароматами                  Не очень приятными.                     И до того у меня от радости разомлело нутро,                  Смотрел я на "Правду" с такой нежной ласкою,                  Что не заметил, как присел на ведро                  С типографской черною краскою.                  Привстану, присяду,                  Привстану, присяду,                  Не сводя с ротационки взгляду,                  А как стал в себя приходить понемножку,                  Заметил оплошку:                  У пальтишка новенького,                  Двадцатирублевенького,                  Вся левая пола —                  Сплошная смола!                  А товарищам потеха,                  Валятся от смеха:                  "Ай, пола-то, пола какова!..                  Не горюй, голова!                  Это так называемое                  Пятно несмываемое,                  Большевистская, значит, печать,                  Чтобы сразу тебя отличать!"                     Товарищи были пророки.                  Прошли немалые сроки.                  Я нередко в почетный угол сажуся                  На советском празднике том иль ином.                  Но ничем я, ничем я так не горжуся,                  Как моим большевистским, правдистским "пятном"!                     Родилася "Правда" газетой маленькой,                  На вид захудаленькой,                  "Не жилицей на этом свете"                  (Не чета буржуазной газете!),                  С голосом пролетарски-звонким,                  Но порою тонким-претонким,                  Доходившим чуть не до писку, —                  Жила ведь от риску до риску, —                  Жандармы ее хватали за глотку,                  А "нянек" швыряли за решетку.                  Рабочие ждут свою "Правду" с рассвету,                  А ее все нету и нету.                  Наконец получат. До чего ж хороша!                  Иной обомлеет, взглянув на газету, —                  В чем только держится душа!                  Но помереть не давали.                  По копейкам "правдинский фонд" основали.                  "Правда" крепла врагам на беду.                     Однако в четырнадцатом году,                  К концу боевого, горячего лета,                  Казалось, песенка "Правды" спета.                  Наступили "последние времена",                  Мировая война.                  Буржуазная "культура" — в пушечном дуле!                     Но при первом же гуле                  "Февральского" водополья                  Рабочая "Правда" вышла из подполья,                  Вышла закаленным бойцом —                  С открытым большевистским лицом,                  С беспощадной пролетарской картечью —                  Ленинской речью!                     Говорить ли про ее боевые успехи?                  За ней — героические вехи,                  Перед ней — героический путь.                  Будь что будь!                  Сколько б Черчиллей ни бесилось от ярости,                  Это — бешенство старости,                  Это — судороги в предсмертный час,                  Это хрипит бандит, в петлю угодивший.                  Молода наша "Правда", как молод класс,                  Ее в боях породивший.                  При рождении "Правда" была                  По виду мала.                     Но в ней прорастало семя грядущего.                  В ней зрела сила ее творца,                  Пролетариата-борца,                  В своей мощи беспрерывно растущего.                  Ее нынешний грозный тираж                  Есть этого роста выражение.                     Приходить ли нам в особый раж?                  Испытывать ли нам головокружение?                  Перед нами — "знаменье положительное",                  Рост головокружительный, как ни суди.                  Но, товарищи, верно же: самое головокружительное                  Впереди!!                     Исполненный такого убеждения,                  Видя ленинской "Правды" бодрый расцвет,                  Я, счастливый свидетель ее рождения,                  Приношу ей сегодня мой скромный привет!

                          Врагов открытых отражая                           И беспощадно обнажая                           Друзей кичливых злую спесь,                           На страже ленинских заветов —                           "За коммунизм, за власть советов!*                           Стой, как стояла ты поднесь!

                   Учитель в сельской школе                    Задал задачу Миколе,                    Сынку кулака Прижималова,                    Жавшего и старого и малого:                    "Вот тебе, Миколка, арифметическая задача:                       У мужика, скажем, подохла кляча                    И нужда прет изо всех щелей                    После летошнего недорода.                    Так он одолжил у твоего папаши сто рублей                    И вернул ему четвертную через полгода.                    "Потому, — говорит, — что сразу не могу".                    Так на сколько рублей он остался в долгу?"                    "На сто рублей, не иначе", —                    Подивился Миколай простой задаче.                    "Эх, — покосился учитель на Миколку, —                    Не будет из тебя толку.                    Ты не горячись, подумай хладнокровно.                    Мужик заплатил папаше полсотни ровно,                    Так сколько осталось в недодаче?"                    "Сто рублей, не иначе",                    "Сто рублей?"                    "Сто рублей".                    "Пошел вон, дуралей!                    Половину заплатить, останется половина.                    Не знаешь арифметики, дубина!"                    "Да рази ж я совсем без головы, —                    Раздался обиженный голос Миколаши, —                    Я арифметику знаю, а вот вы                    Не знаете моего папаши".

                   Когда иностранные живоглоты                    Строчат нам каверзные ноты,                    Предпринимая подлые шаги,                    Чтобы содрать с нас царские долги,                    И при этом задолженность нашу                    Не определяют даже приблизительно,                    Нам вспомнить Прижималова-папашу                    Весьма и весьма пользительно.                    Клади хоть на сто рублей по сту,                    Все равно останешься должен этому прохвосту.                    А поэтому при разговоре с этими псами…                    Ну, вы понимаете сами…

                  Ради конца истекающего года                   Да будет мной прославлена сия рыбья порода,                   От коей нам ни ухи, ни навару.                   Пятак за пару!                   Пишу по Щедрину.                   Кой-что свое вверну,                   Да прихвачу две цитаты из Брэма.                   Веселая тема.

                  О щедринском карасе                   Тоже читали все,                   Как он не обращал внимания никоторого                   На предупреждения ерша колючеперого.                   Диспутируя с означенным ершом:                   "Вот я тут весь, нагишом!                   Не верю, — твердил он на диспуте оном, —                   Чтоб борьба и свара были нормальным законом,                   Согласно которому развивается вся тварь земная                   И водная.                   Есть законность иная,                   Более благородная.                   Верю в бескровное преуспеяние,                   Верю в общественную гармонию…                   Будет справедливое воздаяние                   Всякому беззаконию!"                      Ерш отвечал: "Балда!                   Щука ж денется куда?"                   "Какая щука?.. Новые поколения,                   Когда сила общественного мнения…"                   "А и распросукин ты сын, карасишка,                   Безголовый трусишка.                   Ты ль у щуки потребуешь сдачи? —                   Сыпал ерш на карася проклятия. —                   Хочешь разрешать мировые задачи,                   А не имеешь о щуке понятия!"                   Карась заладил одно:                   "Зло будет посрамлено!                   Если ты в это не имеешь веры,                   То я сошлюсь на исторические примеры.                   Какое было рыбам раньше истребление?                   От рыбьей крови краснела вода.                   Нынче ж вошли во всеобщее употребление                   Невод, верша и уда.                   И всё законом установленной формы,                   Не уклоняясь от нормы…"                   "Брось молоть чепуху                   Лихую!                   Не все ль равно, как попасть в уху?.."                   "В какую?"                   "Тьфу, язви тя. На что ж это похоже?                   Насчет ухи не смыслишь тоже.                   Не стоит, карась, ни черта                   Твоя философия слезная,                   Чешуя на тебе — и та                   Несерьезная!"                      Но карась считал себя умнее друга                   И не почувствовал никакого испуга,                   Когда узрел пред собой полицейского головля,                   Который, грозно плавниками шевеля,                   Объявил ему: "Ну-ка!                   В заводь прибыла щука.                   Изволь завтра явиться чуть свет                   Держать ответ!"                      Карась решил пустоголово,                   Что у него есть "магическое слово".                   "Я, это слово произнеся,                   Превращу любую щуку в карася".                      Представ перед щукой превосходительной,                   Сытой, а потому снисходительной,                   Понес карась перед нею                   Ту же ахинею,                   Которою изводил ерша:                   "Жизнь, дескать, хороша                   И была б                   Еще прекраснее,                   Когда б все рыбы жили согласнее,                   То есть, когда б                   Сильный не теснил того, кто слаб,                   А богатый питал к бедному снисхождение.                   Тогда — таково мое убеждение! —                   Жизнь обрела б такое совершенство…                   Общее счастье, как высокая цель…"                   "Гм, — хамкнула щука, — головель!"                   "Чего изволите, ваше высокостепенство?"                   "Как такие речи называются, ась?"                   "Социализмом, ваше высокостепенство".                   "Ва… Ва… Вас-сясь! —                      Зававакал карась. —                   Что назвать… социалистическим строем?..                   Я в своей простоте…"                      "Знаем мы… Про-сто-та!"                   Диспутировал дальше карась под конвоем —                   С поврежденьем спины и хвоста.                   При последнем часе,                   На случай чего такого,                   Имел он в запасе                   Магическое слово.                   И вот, когда у щуки                   Стало сводить скулы от скуки                   И искривило губы от такой ухмылки,                   Что у карася задрожали поджилки,                   Собрался он с духом                   И, решив, что "настал момент",                   Гаркнул щуке над самым ухом                   Последний аргумент:                   "А знаешь ли ты, что такое добродетель?!"                   Не один головель был тому свидетель, —                   Вся, какая здесь рыба была,                   Замерла!                   Щука — после такого заявления —                   Разинула пасть от удивления,                   Потянула машинально воду                   И, отнюдь не посягая на чью-либо жизнь и свободу                   И не являя тем свою злобу,                   Втянула карася в свою утробу.                      Ерш, предвидевший это заранее                   И держа от щуки приличное расстояние,                   При виде этакого бедствия                   Не удержался от афоризма:                   "Вот они — щучьи последствия                   Карасиного социализма!"                      Нынче карась чудесно обнаружен.                   Попавши щуке в утробу на ужин,                   Вываренный в ее соку,                   С подозрительными пятнами на одном и другом боку,                   Пахнущий преотвратно,                   Был он выблеван щукой обратно                   И — постигнув вещам надлежащую меру —                   Сделал в Англии карьеру.                   В рыбьих вождях, щучий сын, обретается,                   От щучьих щедрот питается,                   Смотрит ради сих щедрот                   Капиталистической щуке в рот, —                   За такое похвальное поведение                   (За готовность всегда отдаться щуке на съедение)                   Этот жеваный карась                   Был даже министром вчерась                   В образе Макдональда Рамзая,                   Того, что, парламентски дерзая                   Диспутировать со щукой капиталистической,                   Прославился политикой империалистической,                   Единосущной "социализму конструктивному",                   Который узнается по запаху противному                   И по несмываемой пробе,                   Полученной в щучьей утробе.

                  Собственно говоря,                   Житие щедринского пескаря                   Всем хорошо известно.                   Прожил он век свой честно,                   По прародительскому завету,                   Не попавши в западню ни в ту, ни в эту.                   Дожил до возраста предельного,                   Не сделав, правда, ничего дельного.                   Всю жизнь дрожал, забившись в нору,                   Дрожал бы там и по сию пору,                   Доживая свой век бесполезно и безвредно,                   Когда б не исчез бесследно:                   То ли щука его заглотала,                   То ли рак его клешней перешиб,                   Этого до сих пор не знала                   Ни одна из рыб,                   Хоть их много над этой загадкой тужилось.                   И вдруг обнаружилось,                   Что он дожил до наших дней,                   Что его зовут Уебб Сидней,                   Что он в Англии достиг положения,                   Что он участник рыбьего движения,                   Что вышла из-под его пера                   Известная книга "Ни два, ни полтора,                   Ни богу свеча, ни черту дудка", —                   Что он, "премудрый", — шутка! —                   Щука б его заглотала! —                   Превзошел глубину Марксова "Капитала",                   Книгу "допотопного пророка лондонских предместий"                   (Как сказал Шоу в рождественском номере "Известий"),                   Что, вознося ученую хвалу                   Чемберленовско-щучьему хайлу,                   Он живуч и процветает в неволе.                      Что о нем скажешь боле?

                        В непроезжей, в непролазной,                         В деревушке _Недородной_                         Жил да был учитель сельский,                         С темнотой борясь народной.                         С темнотой борясь народной,                         Он с бедой народной сжился:                         Каждый день вставал голодный                         И голодный спать ложился.                         Но душа его горела                         Верой бодрой и живою.                         Весь ушел учитель в дело,                         С головою, с головою.                         Целый день средь ребятишек                         Он ходил, худой и длинный.                         Целый день гудела школа,                         Точно рой живой, пчелиный.                         Уж не раз урядник тучный,                         Шаг замедлив перед школой,                         Хмыкал: "Вишь ты… шум… научный…                         А учитель-то… с крамолой!"                         Уж не раз косил на школу                         Поп Аггей глазок тревожный:                         "Ох, пошел какой учитель…                         Все-то дерзкий… все безбожный!.."                         Приезжал инспектор как-то                         И остался всем доволен,                         У учителя справлялся:                         Не устал он? Может, болен?                         Был так ласков и любезен,                         Проявил большую жалость,                         Заглянул к нему в каморку,                         В сундучке порылся малость.                         Чрез неделю взвыл учитель —                         Из уезда предписанье:                         "Обнаружив упущенья,                         Переводим в наказанье".                         Горемыка, распростившись                         С ребятишками и школой,                         С новым жаром прилепился                         К детворе деревни Голой.                         Но, увы, в деревне Голой                         Не успев пробыть полгода,                         Был он снова удостоен                         Перевода, перевода.                         Перевод за переводом,                         Третий раз, четвертый, пятый…                         Закручинился учитель:                         "Эх ты, жребий мой проклятый!"                         Изнуренный весь и бледный,                         Заостренный, как иголка,                         Стал похож учитель бедный                         На затравленного волка.                         Злобной, горькою усмешкой                         Стал кривить он чаще губы:                         "Загоняют… доконают…                         Доконают, душегубы!"                         Вдруг негаданно-нежданно                         Он воскрес, душой воспрянул, —                         Будто солнца луч веселый                         На него сквозь туч проглянул.                         Питер! Пышная столица!                         Там на святках на свободных                         — Сон чудесный! — состоится                         Съезд наставников народных.                         Доброй вестью упоенный,                         Наш бедняк глядит героем:                         "Всей семьей объединенной                         Наше горе мы раскроем.                         Наше горе, наши муки,                         Беспросветное мытарство…                         Ко всему приложим руки!                         Для всего найдем лекарство!"                         На желанную поездку                         Сберегая грош последний,                         Всем друзьям совал повестку,                         С ней слетал в уезд соседний.                         В возбужденье чрезвычайном                         Собрались учителишки,                         На собрании на тайном                         Обсудили все делишки:                         "Стой на правом деле твердо!"                         "Не сморгни, где надо, глазом!"                         Мчит герой наш в Питер гордо                         С поручительным Наказом.                         Вот он в Питере. С вокзала                         Мчит по адресу стрелою.                         Средь огромнейшего зала                         Стал с Наказом под полою.                         Смотрит: слева, справа, всюду                         Пиджаки, косоворотки…                         У доверчивого люда                         Разговор простой, короткий.                         "Вы откуда?" — "Из Ирбита".                         "Как у вас?" — "Да уж известно!"                         Глядь — душа уж вся открыта,                         Будто жили век совместно!                         Началося заседанье.                         И на нового соседа                         Наш земляк глядит с улыбкой:                         Экий, дескать, непоседа!                         Повернется, обернется,                         Крякнет, спросит, переспросит, —                         Ухмыляется, смеется,                         Что-то в книжечку заносит.                         Франтоват, но не с излишком,                         Рукава не в рост, кургузы,                         Под гороховым пальтишком                         Темносиние рейтузы.                         Тараторит: "Из Ирбита?                         Оч-чень р-рад знакомству с вами!"                         И засыпал и засыпал                         Крючковатыми словами:                          "Что? Наказ?.. Так вы с Наказом?..                         Единение?.. Союзы?..                         Оч-чень р-рад знакомству с вами!"                         Распиналися рейтузы:                         "Мил-лый! Как? Вы — без приюта?..                         Но, ей-богу… вот ведь кстати!                         Тут ко мне… одна минута…                         Дело все в одной кровати…"                         Не лукавил "друг-приятель",                         "Приютил" он друга чудно.                         Где? Я думаю, читатель,                         Угадать не так уж трудно.                         Съезд… Сановный покровитель…                         Встречи… Речи… Протоколы…                         Ах, один ли наш учитель                         Не увидел больше школы!

                  Он юношески бодр, не по летам проворен.                   Средь пестрых диаграмм, плакатов, красных лент                   Бежит, торопится…                        "Не опоздать в сеньёрен —                             Конвент!"                   С безмолвной нежностью гляжу я вслед "сеньёру".                   Худые валенки, потертый пиджачок…                   — Родной, ты ясен мне и люб без разговору,                   Как на груди твоей, дающий нам опору,                        Портретный ленинский значок!                   Пусть будет этот стих моим простым приветом                   Тебе, с кем творческий союз на съезде этом                   Отныне закрепив, его мы сохраним,                        Навеки спаяны одним                             Великим "ленинским заветом"!

                        Засыпала звериные тропинки                         Вчерашняя разгульная метель,                         И падают и падают снежинки                         На тихую, задумчивую ель.                         Заковано тоскою ледяною                         Безмолвие убогих деревень.                         И снова он встает передо мною —                         Смертельною тоской пронзенный день.                         Казалося: земля с пути свернула.                         Казалося: весь мир покрыла тьма.                         И холодом отчаянья дохнула                         Испуганно-суровая зима.                         Забуду ли народный плач у _Горок_ [10] ,                         И проводы вождя, и скорбь, и жуть,                         И тысячи лаптишек и опорок,                         За Лениным утаптывавших путь!                         Шли лентою с пригорка до ложбинки,                         Со снежного сугроба на сугроб.                         И падали, и падали снежинки                         На ленинский — от снега белый — гроб.

                       Жили-были старик да старуха.                     Не было у них ни пера, ни пуха.                     Никакого добра:                     Ни кола, ни двора,                     Ни медной полушки,                     Не было хлеба у старика и старушки,                     Чтобы прятать его в сундучок                     Под крючок.                     Не было хлеба краюшки                     У старика и старушки,                     И сундучка у них не было, где б                     Хранить могли они хлеб.                        Не было у старика и старушки                     Своей избушки                     С уголком особым, в котором                     Хлеб хранился б у них в сундучке под запором,                     И не было у них клочочка земли,                     Где б избушку они построить могли.                        Будь у них, хоть худая, избушка,                     Уж наверно б старушка                     Со своим старичком                     Обзавелись сундучком.                     В сундучке ж — хоть какая б нужда привязалася —                     Корка хлеба, наверно, всегда б оказалася.                     Но у них ни земли не имелось клочка,                     Ни избушки, ни сундучка.                     И таких бедняков не встречалося боле,                     Кто б завидовать мог незавидной их доле.                        Не о том, однако, старики горевали,                     Что не всюду им хлеба кусок подавали:                     Тем была их судьба особливо сурова,                     Что у них своего не имелося крова.                     Люди все же не звери:                     Не везде закрывали пред нищими двери,                     Даже лишний давали порой ломоток,                     А случалось, так даже и бражки глоток.                     Старики всё ж почли бы за лучшее —                     Не поесть в ином случае                     И в отрепье своем походить хоть на пугал,                     Но — иметь свой угол,                     Иметь свой угол,                     Где б могли они после бродяжного дня                     Свои старые кости погреть у огня.                        Четыре стены простого жилища                     Важней человеку, чем пища, —                     Четыре стены человеку дают                     Приют.                        Четыре стены — это радость огромная,                     Без них человек, что собака бездомная,                     Бездомные ж люди бедным-бедны.                     Четыре стены!!.                        Однажды зимою                     Старичок со старушкой женою                     В некий праздничный вечер, — а в вечер такой,                     Когда праздничный всюду наступает покой,                     Для бездомных людей и голод чувствительней                     И холод действительней, —                     В этот вечер старик со старухой, голодные                     И холодные,                        Кряхтя и дрожа, озираясь в тревоге,                     Шли по темной дороге.                     И попался им вдруг у каких-то ворот                     Весь облезлый, мяукавший жалобно кот, —                     На нем кожа да кости, а шерсть — две шерстинки                     На четыре плешинки.                     А вот будь у кота его шерсть попышнее,                     Так была б его кожа нежнее,                     А была б его кожа нежнее,                     Не пристала б она к его ребрам так плотно, —                     Не пристала бы кожа к ребрам так плотно,                     Кот бы жил беззаботно,                     Был бы он боевым мышеловом,                     Бодрым, сытым, ну, словом,                     Не имел бы такого печального вида                     Кота-инвалида.                     Но, костлявый, горбатый и шерстью не пышный,                     Он, понятно, был кот никудышный.                        Богачи к богачам хлебосольны,                     А для бедного — грошик, и то — раз в году.                     Бедняки, не в пример богачам, сердобольны                     И отзывчивы крайне на чужую беду,                     Коркой хлеба последней делясь без отказу.                     Старичок со старухой вспомнили сразу,                     Как кота увидали,                     Что им сала кусок люди добрые дали.                     "Бедный котик! — старуха сказала. —                     Кис-кис-кис! На, покушай вот сала!"                        Подкрепившися, кот — погляди ты, каков! —                     Зашагал молодцом впереди стариков                     И привел их средь ночи глухой, непробудной                     К одинокой хибарочке, темной, безлюдной.                     Кот в хибарку веселым прыжком,                     А за ним старичок со старухой — шажком.                     Осмотрелась в хибарке семейка.                     Печь. Пред печью — скамейка.                     Посидеть есть на чем.                     Заиграл было месяц на печке лучом,                     Осветив всю хибарочку бледно.                     Луч сверкнул и погас. Стало снова темно.                     А с лучом заодно                     Кот исчез вдруг бесследно.                     Била зимняя слякоть в окно.                     И, казалось, конца уж не будет ненастью.                     Печь зияла раскрытою черною пастью,                     Вид холодный и злобный храня                     Без огня.                     "До чего же погода плохая, —                     Простонала старуха, вздыхая, —                     Дождь и снег вперемешку.                     Если б нам хоть одну головешку…                     Головешку хотя бы одну…                     У огня мы бы вспомнить могли старину".                     "Есть что вспомнить. Того ли мы ждали,                     Чтоб порой не иметь даже хлеба куска!"                     "Жизнь счастливая вот уж, казалось — близка!.."                     Так вдвоем старики, пригорюнясь, мечтали.                     А кругом были — холод, и мрак, и тоска.                        Вдруг в печи — что же это? —                     В глубине ее где-то                     Ярко вспыхнули два огонька,                     Два волшебных, живых, золотых уголька,                     Два уголька!!                     "Вот ты бредила, мать, головешкой, —                     Старичок усмехнулся счастливой усмешкой. —                     Что ж ты, бабка Авдотья?                     Долго кутаться будешь в лохмотья?                     Ну, тогда отодвинься и стынь,                     Коль из печки не чувствуешь теплого духа".                     "Как же! Чувствую!.. Чувствую!.. Сразу — теплынь! —                     Отвечала старуха,                     То одну, то другую ладонь                     Наводя на огонь. —                     Не подуть ли, чтоб все разгорелося дружно?"                     "Что ты! Что ты! Не нужно!                     Угольки тогда могут быстрее сгореть.                     Будем греться всю ночь и на угли смотреть!"                        Старики у огня до утра согревалися                     И всю ночь на огонь любовалися.                     А когда же ночная ушла темнота,                     То открылося пред старичками,                     Что всю ночь проглядели они на кота,                     Согреваясь его золотыми зрачками!                        Так нашло подтверждение                     Чье-то "мудрое" крайне суждение                     Среди многих красивых, но шатких идей,                     "Как закон, непреложное":                     "Все богатство и счастье бедных людей —                     _Вера их в невозможное_".                        Эту сказку с моралью такой "непреложной",                     Но в советские дни оказавшейся ложной,                     Я выудил в белой газете {*}.                     {* Кадетская газета "Руль". Сказка "Богатство бедных".}                     "Счастье бедных? Цена ему — ломаный грош".                     Нет надежды, чтоб лучше жилось им на свете.                     Эмигрантам сюжет показался хорош.                     Невдомек им, что сказочка эта кусается,                     Что уж если кого она близко касается,                     То касается собственно их.                          — Твоя от твоих! —                     Господа беглецы закордонные!                     Вашей сказкой бью вам челом.                     Это вы же проводите ночи бессонные                     В черной скорби, в мечтах о былом.                     Там, в краях чужедальних, бродяги бездомные,                     "Мемуары" наплакали вы многотомные:                     "Полководцев имели… Имели войска…                     Уж победа, казалось, была так близка…                     Колокольни Москвы из Орла уж видали…                     А теперь… Ах, того ли, того ли мы ждали?!"                          Безнадежность! Тоска!                             Но, одначе,                     По газетам по белым выходит иначе.                     Манит печка советская. Издалека                     В этой печке им чудится два уголька.                          "Мать честная! Царица!                     Что из этих из двух угольков возгорится?"                     Глядь-поглядь, разыгралась фантазия                     (Я иные статейки для смеха храню!):                     "Вот какие творятся в Москве безобразия!                     Власть советская — крышка! — гниет на корню!                     Мужики, мол, теперь спохватилися.                     Научили их разуму злые года.                     Всюду стоны: "Скорей бы, скорей возвратилися                     Настоящие к нам господа!"                        Вот, — орут господа из газеты в газету                     ("Господа", у которых пристанища нету,                     Нету "дома" — усадьбы! — и нет сундука), —                     Вот, — орут они, — сколько тепла нам и свету                     Посылают российские два уголька!                     Вот! "Свершается!.." — "Мы — накануне момента!.."                     "Впереди угольки…" — "Ждите добрых вестей!"                          Угольки ж, на проверку, не стоят ни шпента.                     Это просто вралей патентованных рента,                     Брех обычнейший "рижского корреспондента"                     Из "_Последних_ (живущих враньем) _новостей_".

                  Отложив на часик политику,                   Пускаюсь в "художественную критику".                   Знатоки найдут в ней много банальности,                   Но ведь я пишу не по своей специальности,                   А пишу потому — хоть писать не с руки, —                   Что молчат "знатоки".                      Объявились такие архаровцы,                   — Виноват, "ахраровцы"! —                   Художники новые,                   Люди очень бедовые,                   Ударившиеся со всех четырех копыт                   В революционно-советский быт.                   Они этой зимою                   Бьют челом нам выставкой — шутка ль? — седьмою!                      Оглядел я выставку эту.                   До чего хороша по сюжету!                   Насчет тени, фона                   И тона,                   И насчет светового канона                   Я судить не берусь:                   На канон я гляжу, как на молнию гусь.                   Не учен. Непонятно.                   В светотенях не смыслю, увы, ни аза.                   Знаю только: вот это смотреть мне приятно,                   А вот это мне режет глаза.                   Но на выставке этой,                   Ни одним "знатоком" не воспетой,                   Все глаза мне ласкало,                   Все мне в сердце запало.                   Разве этого мало?                   Вот картина какого-то парня                   "Солеварня".                   Вот в бою "Партизаны"                   (Что за лица! Герои! Титаны!),                   Вот отважный вояка "Рабкор",                   Вот "На кухне" прислуга ведет разговор                   (Тетка в девку вонзилась в упор                   С испытующе-едкою миною).                   Залюбуешься этой чудесной картиною!                   Вот стоит у корыта убогая "Прачка",                   Вот — при старом режиме "Рабочая стачка",                   Вот и "гвоздь" — "Заседание сельской ячейки":                   На эстраде у стенок скамейки,                   На скамейках четыре Антипа,                   "Выступает" оратор обычного типа,                   Может быть, не совсем разбитной,                   Может быть, краснобай не ахтительный,                   Но — такой бесконечно родной,                   Но — такой умилительный!                   Вот кошмар бытовой — "Беспризорные дети"…                   Все картины прекрасны, не только что эти!                      Вспоминаю далекие дни.                   Были пышные выставки, где искони                   "Мастера" выставлялись одни,                   Мастера, опьяненные славою.                   Но все выставки прежние — были они                   Буржуазно-салонной забавою.                   Все газеты вопили, да как, не по дню,                   По неделям, по месяцам — важное дело:                   "Гениально! Божественно! Дивное "ню"!"                   "Ню"! А попросту — голое женское тело.                   Что на выставках было? Портреты кокеток,                   На подушках на шелковых морды левреток,                   Виды храмов, дворцов и дворянских усадеб,                   Сцены жизни дворянской — обедов и свадеб,                   "Натюрморты" — десерт и букет хризантем,                   Иллюстрации пряные книг соблазнительных…                   Сколько тем! Сколько тонко-изысканных тем,                   Для дворянского сердца родных, упоительных!                   И каков был тогда — тошно вспомнить, каков —                   Подхалимски-восторженный визг "знатоков"!!                   Нынче чуть не один Петр Семенович Коган                   Был ахраровской выставкой нежно растроган                   И сказал настоящее слово о ней.                   (Почему нет в газетах его манифеста?                   Разве нету в "Известиях" Вциковских места?)                   Эй, ахраровцы-други, гребите дружней!                   И учите других, и учитеся сами,                   Чтобы в будущем нас подарить чудесами,                   Чтоб писать еще красочней, ярче, сильней.                   Вы на верной и славной дороге.                   Ваша выставка тем и важна, и сильна,                   Что рабочим — Ивану, Демьяну, Сереге —                   Много бодрого, яркого скажет она.                   Я же вам, хоть не смыслю ни капли в тональности,                      Я скажу: "Среди вас уже есть мастера.                   Ваша выставка — правда. _А правда — сестра                   Гениальности_!"

                                     1                       Вошла и сказала ему: "Саламат!"                       Мирза потянулся и хмыкнул в халат.                       Жена у Мирзы — хоть картину пиши.                          — Якши!                       Жена у Мирзы — его третья жена —                       Юна и, как тополь высокий, стройна.                       Средь женщин узбекских прекраснее нет                          Зайнет.                       Узбекам, двум братьям ее удалым,                       Большой за нее уплатил он калым,                       И третий замок он навесил на дверь                          В ичкерь.                                      2                       Под присмотром свирепой свекрови,                       Злобно хмурившей брови,                       Проходила Зайнет, прикрываясь чадрой,                       Мимо — страшно сказать! — "Комсомола",                       Где, гудя, как пчелиный встревоженный рой,                       Жизнью новой бурлила советская школа,                       Где на все голоса и лады                       Нараспев повторяли, твердили склады                       Из украшенной ленинским обликом книжки                       Черноглазые бой-ребятишки:                       "Ну-дыр-бай бай-ляр-дан ер-ал-ды                       Ек-са-ляра бер-ды…"                       Дома, сонный, обрюзглый, помятый,                       Ждал Зайнет ее муж и владыка, Мирза.                       И вздохнула Зайнет, опуская глаза:                       "Пр-ро-клятый!1"                                      3                         "Велик Алла!                         Велик Алла!" —                         На минарете пел мулла                         Святой напев молитвы краткой.                         Презрев домашний произвол,                         Зайнет вбежала в "Комсомол",                         Скользнувши в дверь, как тень, украдкой                         "Зайнет! Откуда ты, скажи,                         Пришла домой без паранджи?                         Ты осквернила дом изменой!                         Где ты была, шакалья кровь?" —                         Шипела яростно свекровь,                         Кривя злой рот, покрытый пеной.                         И отвечала ей Зайнет:                         "Была я там, где светит свет,                         Где учат ленинским законам,                         Где объясняют, как найти                         К свободе верные пути                         Узбекским девушкам и женам!"                         А через день тупой Мирза,                         Покорных жен своих гроза.                         Рычал от злости и от боли:                         Он потерял Зайнет-жену,                         Зайнет бежала в Фергану,                         Зайнет спаслася от неволи!                                      4                   Год тяжкого труда — по дням и по ночам —                   Прошел, как светлый сон, для боевой беглянки.                   С какою верою живой ее речам                      Внимали бедные дехканки!                   На фронте — шла она в разведку и в секрет.                   И басмачи не раз бранились бранью злобной:                   "Поймаем — пуля в лоб! У красных больше нет                      Другой разведчицы подобной!"                   Рвалася к подвигам — и тем была жива,                   Всегда — на скакуне иль полковой двуколке.                   И легендарная уже росла молва                      О черноглазой комсомолке.                                      5                            Хмурый Мирза в Фергане                            В грязной сидит чайхане,                               Полон замыслом темным.                            Дал, не скупясь, он монет,                            Кун за убийство Зайнет,                               Двум убийцам наемным.                            Был их ответ: "Потерпи,                            Мы уж разыщем в степи                               След твоей комсомолки!"                            Ночью, напавши на след,                            Смяли узбеки Зайнет,                               Словно дикие волки,                            Рвали, оскалив клыки,                            Жилы из левой руки,                               — Будешь вечно калека!                            В шею, дробя позвонок,                            Острый вонзили клинок                               Два преступных узбека.                                      6                  Прошло пять месяцев. Ферганская больница.                  Зайнет — в повязках вся, лицо — кровавый струп.                     Нет, не кошмарный сон ей снится,                     Она — калека, полутруп.                  Блуждает взор, и речь Зайнет звучит невнятно,                  Слух острый притуплён, трясется голова.                     Врачи дивятся: "Непонятно,                  Как ты осталася жива!"                  Зайнет свезли в Москву. Москва сильна наукой.                  Зайнет возвращены и речь, и взор, и слух.                     И в комсомолке однорукой                     Зажегся вновь бунтарский дух.                  "_Коммуниверситет трудящихся Востока_"                  Зайнет мерещится во сне и наяву.                  У гроба нового пророка                     Она сказала: "_Я живу!                  И ты — живешь во мне заветами твоими.                  На родине моей — в кишлак из кишлака —                  Дехканкам темным я их понесу, пока                  Сумеет начертить твое родное имя                     Моя последняя рука!_"

                   Средь разоренных сел и брошенных полей                    От тифа и от пуль уж не валятся трупы.                    Шкуро, готовивший России мавзолей                    По воле биржевых царей и королей,                    Донской стотысячной уж не составит "труппы".                       Но… он готов на все за выгодный куртаж.                    Парижский цирк, так цирк! Какого, дескать, хрена!                    Ведь должность у него по существу все та ж,                        И только сузилась арена.                    Белонаездников, увы, не то число,                    И не Москва — приманка в виде приза.                    Ах, время множество мечтаний унесло!                    Но… то ж, продажное, осталось ремесло!                    И та ж, "_парижская_", осталась антреприза [11] .                    — Ха-ха! "Наездничек" Шкуро, на сцену — в строй!                    Признаться, даже мне, врагу, звучит обидой,                    Что этакий, ха-ха, бандитский "волк", "герой"                         Стал дрессированною гнидой!

                 В просторах Балтики, средь северных широт,                  У "вольных" городов, у Ревеля и Риги,                  Английский бронтозавр раскроет хищный рот                  На две приманчиво лежащие ковриги.                     "Х-хам! Х-хам! Глотнуть? Аль не глотнуть,                        А только… тонко намекнуть?"                  И… в _нашу_ сторону скосит свои гляделки:                        "Что, Эсесерия? Поймешь?"

                 Почтенный бронтозавр, нас этим не проймешь!                  Твои — такие ли? — видали мы проделки.                  Намеки все твои поймет дурак любой.                  Слов нет, что жалко нам "пригретого" тобой                  "Демократичного" латвийца иль эстонца.                  Но мы, спокойные, у нашего оконца —                  С серпом и молотом в руке                  (Не забывая о штыке),                  Мы склонны речь с тобой вести на языке                  Тож преизрядного героя-оборонца,                     Советского бронечервонца.                  В нем, как его ни поверни,                  Упрешься ты в закал "хозяйственной брони",                  От укрепления которой — прямо скажем! —                  Нас пробуют отвлечь, кто — страхом, кто — шантажем,                     Забыв о мощи той страны,                     Где неразрывно сплетены                     Стаж трудовой с военным стажем:                     _За каждым плугом и станком                     Стоит советский военком_!

                   Получил я намедни письмо от приятеля,                    Постоянного моего читателя.                    Пишет он мне: "Дружище!                    Умеешь ты браниться — не надо чище, —                    Раздраженный попами да иконами,                    Эвон в газете сколькими фельетонами.                    Да каждый фельетон в пол-листа.                    Крыл почем зря… Иисуса Христа,                    Подстилал ему колючки, вместо вайи,                    Изобразил его отпетым лжецом,                    А насчет австрийского лжеца Матайи                    Не обмолвился ни одним словцом.                    Неужто, язви его короста,                    Не покроешь ты этого прохвоста?                    Оставь на время евангельский хлам                    И вернись к очередным делам.                    Распиши нам этого Матайю-идиота.                    Очень нам посмеяться охота!"

                     Привел я письмо приятеля без искажения,                  Несмотря на его неделикатные выражения.                  Что с него взять? Разумная голова,                  Но дипломатией не занимался от века.                  Пусть господин Матайя не обидится на слова                  Простого русского человека.                  И опять же тому сам Матайя виной,                  Что взамен громового политического эха                  — Уж такой мы народ озорной! —                  От нас ответ получился иной:                  Веселый гул презрительного смеха!

                    Матайя, уповая на англо-французскую подачку,                  Изобразил из себя комнатную собачку,                  Лающую на советского рабочего и мужика                  Издалека:                  "Тяв! Тяв! Тяв! Вот я какая злая!                  Тяв! Тяв! Тяв! Свою барыню спасла я!                  Тяв! Тяв! Тяв! Большевики заполонили Вену!                  Тяв! Тяв! Тяв! Клевещу за любую цену!                  Тяв! Тяв! Тяв!" И на барыню — глазок:                  Не тявкнуть ли еще разок?                  И вдруг что есть мочи завизжала.                  Чья-то нога ей хвост прижала.                  "Не тявкай, черт тебя побери!                  Нет на тебя проказы!                  Большевики от австрийских заводов, смотри,                  Из-за тебя отнимают назад свои заказы.                  Какие ты, Матайя, сочиняешь страсти,                  Размотай тебя всего на части?"                     Сжалась болонка, от страху чуть дыша.                  Англо-французская барыня не дала ей ни шиша.                  Не то чтоб у австрийской болонки был голос не звонок,                  И не виляла б она хвостом, если скажут: "виляй!"                  Но у матайиной барыни этих самых болонок —                  Хоть отбавляй!                  Держит она их в черном теле.                  Чего с ними цацкаться в самом деле?

                    Бедная болонка! Положенье — огорчительное,                  Но — попробуй снова. Эйн! Цвей! Дрей!                  Тявкни что-либо умопомрачительное.                  Авось барыня окажется щедрей!

               Конец спору.                Попал я, как говорится, "к шапочному разбору".                Оказывается, Матайя "по неосторожности"                Говорил как о "факте" — о "фактической возможности".                Теперь признаньем, что "возможность" не "факт",                Восстановлен нарушенный такт.                Я со своей стороны приватно                И деликатно-деликатно                Выскажу свою точку зрения:                "Инцидент исчерпан"… до его повторения.

                     Мы пережили ряд отчаянных годин                         В огне войны, в кольце блокады.                      Отпрянули от нас проученные гады.                      Но мы не вырвались досель на миг один                         Из подлых, липких паутин                         Зло-клеветнической осады.                         Давясь отравленной слюной,                      Клевещут "господа". Но особливо звонок                      Лай клеветнический, протяжно-заливной,                      Их пуделей ручных и комнатных болонок.                      Беззубый Каутский, чьи мутные зрачки                      Затмила ненависть, брюзжит и брызжет ядом                      И ставит желтые, фальшивые очки                         Пред пролетарским зорким взглядом.                      Товарищи! Ваш взор теперь не затемнен.                      Соединило нас общение живое.                      Смотрите, сколько лиц под заревом знамен!                         Да будет же двойным позором заклеймен,                      Кто где-то в эти дни исходит в диком вое!                      Смотрите, с радостью доверчивой какой                      Встречает братски вас рабочая столица!                      Сжимая сотни рук мозолистой рукой,                      С ответной ласкою вглядитесь в эти лица!                      Смотрите им в глаза, прислушайтесь к словам.                      Правдивы — каждый взгляд и каждое их слово!                      Здесь нет коварства, лжи, испуга, рук по швам.                      Герои двух фронтов навстречу вышли вам,                      Вчера — военного, сегодня — трудового.                      Бойцы, свершившие в грядущее пролом,                      Вот кто мишенью стал для бешеных нападок                      Всей банды хищников, чьи помыслы — в былом,                      И трупы чьи сметет железным помелом                         Коммунистический порядок!

                  Друг, милый друг!.. Давно ль?.. Так ясно вспоминаю:                      Агитку настрочив в один присест,                   Я врангельский тебе читаю "Манифест":                      "Ихь фанге ан. Я нашинаю".                   Как над противником смеялись мы вдвоем!                      "Ихь фанге ан!.. Ну до чего ж похоже!"                   Ты весь сиял: "У нас среди бойцов — подъем.                   Через недели две мы "нашинаем" тоже!"                      Потом… мы на море смотрели в телескоп.                   "Что? Видно врангельцев?" — "Не видно. Убежали".                      Железною рукой в советские скрижали                         Вписал ты "_Красный Перекоп_"!                         И вот… нежданно-роковое                         Свершилось что-то… Не пойму.                      Я к мертвому лицу склоняюсь твоему                      И вижу пред собой… лицо живое!                         Стыдливо-целомудренный герой…                      Твой образ вдохновит не одного поэта.                      А я… Дрожит рука… И строк неровный строй                      Срывается… И скорбных мыслей рой                      Нет сил облечь в слова прощального привета!..

                   "Октябрьским" праздникам не все, не все им рады,                    Не все любуются на красные парады.                       В то время как одни                       Восторженно встречают эти дни,                       Другие предаются плачу,                    Пытаясь разрешить мудреную задачу:                    "Какие силы нас спасут? Какой герой?                    Доколь советскую терпеть мы будем участь?                    Когда же рухнет он, проклятый новый строй?                    Чем объяснить его проклятую живучесть?                    В чем зло? — шипят они. — Разгадка в чем?                    Ну в чем?!"                    Шипят, наморщивши прожухлые морщины.                       А молодая жизнь играет, бьет ключом,                       И "новый строй" — у новой годовщины!                       Да, были времена!..                    И поучительна седая старина.                    "Душа" народная сегодня ли раскрыта?                    От пра-пра-прадедов идет народный сказ,                       В нем — поэтический показ                    Простонародного мучительного быта.                    Не княжьи грамоты, не летописный свод.                    Что мог он записать, неграмотный народ?                    С усмешкой горькою и прибауткой грустной                    Он душу отводил в побаске, в сказке устной,                    С искусством гения зашифровавши в ней                    Мечты о красоте грядущих светлых дней.                       Бывало, сколько раз бывало:                    Великий государь, боярин или князь                    Дремал, под пышное забравшись одеяло,                    А дед-баюн, скосясь на дрыхнущее сало,                    До полночи пред ним плел сказочную вязь.                       Привыкнувши всю жизнь таиться и бояться,                    Пред сильными ползя ползком, ложась ничком,                    Мужик прикинуться умеет дурачком,                    Когда над сильным он захочет посмеяться.                       А в сказке был ему простор:                    Он в сказке шельмовал царя и царский двор,                    Бояре были все прямые остолопы,                    С холопами — цари, а пред царем — холопы.                    И всех — царя, бояр — дурачил кто? — сморчок,                    Не фряжский принц, не князь Тверской или Смоленский,                       А так — парнишка деревенский,                    _Запечный богатырь, Ивашка-дурачок_!                    Нет, сказка не была пустою балагурью.                    И "дурь" мужицкая была особой дурью.                    Ни змей-горынычей, ни окиянских бурь                       Не трепетала эта дурь,                    На трудный подвиг шла, на страшные мытарства,                    Ныряла в глубину, взлетала в высоту,                    Чтоб оттягать себе царевну-красоту                       И за царевною — _полцарства_.                    _Жар-птицей_ бредила, ослепши в темноте.                    _Дворцы_ ей снилися — в бескрайной нищете,                    Сгибаясь под господским гнетом,                    Искала для борьбы _дубинку-самобой_                    И, бездорожная, в лазури голубой                       Летела птицей в край любой,                    Обзаведясь _ковром_ — волшебным _самолетом_.                    Голодною, сомлев от барского тягла,                    На отдых в хижину свою она брела,                    Голодною в тягло впрягалась спозаранку,                    Но в сказочных своих мечтах изобрела                       Усладу, _скатерть-самобранку_;                    В обычай стало ей пить мертвую, когда                    Дни мертвые ее из рук вон были худы,                    Но песенку про то, что кончится беда,                    Что где-то — поискать — _живая есть вода_,                       Ей пели _гусли-самогуды_.                    Порою клином ей сходилася земля,                    Но оттого не став угрюмой нелюдимкой,                    А сердце сказкою-утехой веселя,                    Спасалася она под _шапкой-невидимкой_,                    Срывалась с места, "шла вразброд"                    И грела кистенем "лихой боярский род"                       Под боевую перекличку:                       "_Сарынь на кичку_!"                    Не слышно клекота двуглавого орла,                    Истлели когти, клюв, два сломанных крыла.                    Русь черносошная доверилась Советам:                    Они несут ей всё, чего она ждала,                       Согласно сказочным заветам.                       _Жар-птица_?! Вот она, гляди:                       С гербом советским на груди                       Горит несчетными огнями!                    Жар-птицей овладеть — все ночи станут днями.                    Русь темная была и — поросла быльем:                    Все наши города, посады, деревушки,                    До самой худенькой избушки и клетушки,                    Не брезгуя ничем, ни хлевом, ни жильем,                       Мы электричеством зальем!                    Сверкай, советская деревня и столица!                    Свет электрический — чем не твоя _жар-птица_?                       Теперь любуйся: вот она перед тобой                       Волшебная _дубинка-самобой_!                    Враг знает, больно как дубинка эта бьется,                       Что Красной Армией зовется!                    Вот артиллерия, вот конные полки,                    Вот комсомольский цвет — герои-моряки,                    Вот неоглядные ряды стальной пехоты, —                    Над ними, в облаках, смотри, вблизи, вдали,                       Стальные реют журавли, —                          То наши _чудо-самолеты_!                    А вон по целине — на поприще ином —                       Идет волшебник-агроном,                    Целитель пахоты больной, ученый знахарь:                    Он знает, за какой землей уход какой,                    И знает он, что _клад_ мужицкий под рукой,                    А рядом богатырь, железный _самопахарь_,                    Прабабушке-сохе гудит заупокой.                    Стихает здесь и там мужичья перебранка;                    Трехполье тощее оставив позади,                    Дивятся мужики, что их земля, гляди,                       Взаправду _скатерть-самобранка_!                    А вон в избушке Пров, Авдотья, Клим, Панкрат                    Умильно слушают волшебный аппарат.                    Деревне по сердцу советские причуды!                    Москва по радио ей голос подает,                    Про все, что деется на свете, знать дает:                    То наши _гусли-самогуды_!                    Ивашка-дурачок, парнишка боевой,                    Полцарства добывал, рискуя головой.                    Ан вечно — на престол лишь заносил он ногу —                       Какой-то заяц роковой                       Перебегал ему дорогу!                    Но был он выручен другим богатырем:                    Рабочий, бившийся без устали с царем,                    В час горький подоспел Ивашке на подмогу:                    "Эй, паря-простота! Чудак же ты, ей-богу!                    _Полцарства ты хотел? Все царство заберем_!"                    "Все царство? — отвечал Ивашка. — Тож не худо!"                    Вот было чудо!                                  Это чудо                       Зовется "_Красным Октябрем_"!                    Так пролетарская решила все замашка:                       "Дворцами бредил ты, Ивашка?                    На, получай дворец, где нежились цари!"                    И вот в Ливадии всем мужикам — смотри! —                    Рабочий преподнес, а не святой Егорий,                    Дворец — крестьянский санаторий!                    "Души" мужицкой — в том господская беда —                       Не разгадали господа.                    А сколько делали они лихих попыток,                    Чтоб от нее иметь свой даровой прибыток!                    За непокорное земное житие                    Грозили ей в церквах загробной божьей местью                    И насмерть отравить пыталися ее                       Патриотическою лестью.                    Порфироносные российские цари                    Не раз пытались ей, жующей сухари,                    Внушить великие славянские начала:                       "Христолюбивая! Вперед!                       За Русь святую!" Но молчала                    Христолюбивая, воды набравши в рот.                    А те, чьи черепа пустые малоёмки,                    Твердили, что "_душа народная — потёмки_"                    И русский-де народ — "_загадочный народ_"!                       Загадка для господ была неразрешима —                    Разгадка не совсем по вкусу им была.                    И старина для них казалась нерушима.                    Ан вот — вся старина разрушена дотла,                    _Свершились наяву чудесные явленья,                    И над седым Кремлем — залог осуществлёнья                    Уже не сказочных, а ставших явью благ —                    Горит-полощется советский красный флаг_!

                         Мне гадалка пригадала                             Хорошо.                          Все мне прибыль выпадала.                             Хорошо.                          "Сам не свой король червонный!"                             Хорошо.                          (Затрещит карман евонный!"                             Хорошо.                          Завелся милок у милки.                             Хорошо.                          Коммунист из потребилки.                             Хорошо.                          Закружила коммуниста.                             Хорошо.                          Подарил он мне монисто.                             Хорошо.                          Вызвал ночью на крылечко.                             Хорошо.                          С изумрудом дал колечко.                             Хорошо.                          Преподнес потом сережки.                             Хорошо.                          Полушалок, полсапожки…                             Хорошо.                          В потребилке был он главным.                             Хорошо.                          Бесконтрольным, самоправным.                             Хорошо.                          Вина, фрукты, сласти — груда!                             Хорошо.                          Все тащил он мне оттуда.                             Хорошо.                          Баловал меня все лето.                             Хорошо.                          А уж я ему за это…                             Хорошо.                          Вдруг нежданно — ревизоры.                             Хорошо.                          Мой милок — плести узоры.                             Хорошо.                          Он им тары-растабары.                             Хорошо.                          А они — считать товары.                             Хорошо.                          "Склад пустой!" — "Пустая касса!"                             Хорошо!                          "Воровство!" — "Подлогов масса!"                             Хорошо!                          Загребли мово милашку.                             Хорошо.                          Суд судил его, бедняжку.                             Хорошо.                          "Гражданин! Вы — злой растратчик!"                             Хорошо.                          "Суд растратам не потатчик!"                             Хорошо.                          "Оценивши показанья…"                             Хорошо.                          "К высшей мере наказанья!"                             Хорошо!                          Я надела полушалок.                             Хорошо.                          Обежала всех гадалок.                             Хорошо.                          Ах, беда моя — беда ли?                             Хорошо.                          Мне гадалки пригадали                             Хорошо.                          "Антирес выходит новый…"                             Хорошо.                          "Сам не свой король бубновый!"                             Хорошо!                          "Для такой, как ты, сударки…"                             Хорошо.                          "Разорится на подарки!"                             Хорошо!                          Дураков на белом свете…                             Хорошо.                          Есть "бубновый" на примете!                             Хорошо!

                    Взрощенный деревенским полем,                     Обкочевавший все большие города,                     Куда его гнала не роскошь, а нужда,                     Он прозывается не Жаном и не Полем,                        А попросту — "товарищ борода".                     Ему уж сорок два, немалые года.                     Он закалил свой ум и волю в тяжкой школе                     Мучительной борьбы и черного труда,                        "Товарищ борода".                        Десяток лет батрацкого скитанья                     По экономиям помещиков былых, —                     Другой десяток лет голодного мотанья                     Ремонтной клячею средь гула, грохотанья                     Бегущих поездов и треска шпал гнилых, —                     Хватанье за букварь, а после — за листовки,                        "Тюремный курс" за забастовки,                        "Февральский" натиск на царя,                     Потом "Октябрь", потом — как не считал мозолей,                     Так не считал и ран — защита "Октября"                     От барских выродков, от Жанов и от Полей                     И прочей сволочи, грозившей нам неволей.                        Победно кончилась кровавая страда.                     Мы обратилися к хозяйственным основам.                     Но где же он теперь, "товарищ борода"?                     Усталый инвалид, негодный никуда?                     Нет, он — силач, ведет борьбу на фронте новом.                     "Усталость? Чепуха! Живем в такой момент!"                        Он нынче "вузовец", студент.                     Штурмует знание. Такие ли препоны                     Брать приходилося? А это что! Да-ешь!!                     Он твердый коммунист. Такого не собьешь.                     "Пускай там, кто сплошал, разводит вавилоны                     О страшных трудностях при нашей нищете                     И не рассеянной в два счета темноте.                        Да мы-то — те или не те?                     Какой там пессимизм? Какие там уклоны?                     Понятно, трудности. Нашли скулить о чем!                     Да новое — гляди! — повсюду бьет ключом.                        За гуж взялись-то миллионы!                     Народец жилистый. Взять нас, студентов. Во!                        Не из дворян, не из дворянок.                     Студенческий паек известен: на него                     Не разгуляешься. Да нам не до гулянок!"                        Разметил все свои часы — какой куда —                        "Товарищ борода".                     Он времени без толку не растратит,                     Свой труд — и нынешний и будущий — ценя.                     "Как выучусь, других учить начну. Меня                        Годков еще на двадцать хватит.                     Ведь замечтаешься: работа какова!                        Откроюсь — что уж за секреты! —                     Когда-то, засучив по локти рукава,                     Случалось убирать господские… клозеты.                     А нынче — разница! Сравни-ко: тьма и свет!                     Да ежели бы мне не то что двадцать лет,                        А жить осталось месяц, сутки,                        Не опустил бы рук я, нет!                        Работе отдал бы последние минутки!..                     Я…" —                        Тут, как девушка, зардевшись от стыда,                     Он вдруг забормотал, "товарищ борода":                     "Учебник я уже… того… Мое творенье…                        Послал в Москву на одобренье…                     Волнуюсь очень… Жду ученого суда…"

                    Вниманью молодых товарищей-поэтов,                     Что ищут мировых — сверхмировых! — сюжетов,                     Друг другу темами в глаза пуская пыль.                        Вот вам бесхитростная быль.                     Коль ничего она не скажет вашей братье,                        Пустое ваше все занятье!                        Спуститесь, милые, туда,                     Где подлинный герой — такой простой и скромный —                        Свершает подвиг свой огромный,                     Советский богатырь, "товарищ борода".

                Сердце щемит от известья бессмысленно-злого,                 Рыцарь рядов героических пал в неустанной борьбе.                 Сердца последний удар и свое последнее слово,                 Партия наша стальная, он отдал — тебе.

                        Мы вдаль наши взоры вперяем                         И, в пламени новых идей                         Сгорая, теряем, теряем                         Неповторимых людей.                         Не стало вождя-рулевого                         И многих не стало бойцов,                         И чаще средь дела живого                         Мы, сдвинувши брови сурово,                         Хороним своих мертвецов.                         Но с каждою тяжкой утратой                         Теснее смыкая ряды,                         Взрываем мы той же лопатой                         Нетронутость почвы богатой                         Для новой культурной гряды.

                  Похабный весельчак, неотразимый "душка",                            Степан                            Губан.                   Дай водки пареньку, он выпьет целый жбан!                   У молодца, что день, то пьяная пирушка.                   Его зовут — ха-ха! — в какой-то культкружок                   И книжечку суют. "А где ж пивная кружка?                      Шалишь! Отчаливай, дружок!"                   Не в мысль Губану, что от пьянства                      До хулиганства —                      Один прыжок.                   Теперь Губан познал простую мудрость эту.                   За хулиганский нрав и за бандитский зуд                      Его привлек советский суд                           К суровому ответу.                      Пропойный прыщ плетет суду                      Нескладную белиберду:                   Он хочет на других, таких, как сам, парнишек,                      Испуганных, завравшихся лгунишек,                            Свалить свою беду.                      Герой пивных и пьяных свалок,                   В живом строительстве среди добротных балок                   И крепких свай — гнилой, отброшенный чурбан,                      Как безобразен ты и жалок,                            Степан                            Губан.                   Все ухарство твое — оно насквозь гнилое,                    В нем отрыгнулося былое,                   Когда таких, как ты, и даже потемней,                    Скулодробительных парней,                   Питомцев кабака, разгульного кружала,                    Деревня старая рожала.                   В сивухе — цель твоя и прелесть жизни вся.                   Погромной сволочью на пакости подзужен,                   Кулацкий прихвостень, ты с темной силой дружен.                      На кой ты леший нам сдался?                      Кому — трепач такой — ты нужен?                   Рабочий — в мастерской, крестьянин — на току,                   Малыш — за книгою… Ты от картин подобных                      Впадаешь в черную тоску.                   Ах, много ухарей завистливых и злобных                      Перевидал я на веку:                   Под улюлюканье, и свист, и матершину                   Я — сельский пастушок — шел в город "на машину".                   Когда на прошлое свое я оглянусь,                   Я снова вижу всю осклабленную гнусь,                   Подобную тебе, от подвигов которой                   Осталась у меня обида до сих пор.                      Будь я твоим судьей, тебе со всею сворой,                            Что служит прошлому опорой,                      Безжалостный я б вынес приговор!                   Так пахарь-труженик в борьбе с травою сорной,                      Чтоб урожай не вышел плох,                   Рвет, с корнем рвет рукой безжалостно-упорной                   Весь мусорный бурьян и злой чертополох.

              "Читали, а? — стонал один интеллигент. —               Благоустройство… Блеск… Булыжник и цемент…               Умели греки жить… Следы большой культуры…               Поди-ко-сь, никакой не знали "кубатуры"…               Достопочтеннейших владельцев имена                  Чеканились на мраморных табличках,                     Не то что в наши времена,               Когда владельцы все — у черта на куличках!..                     Эх, золотая старина!                     Под куполом белоколонным —                     Амфоры, полные вина,                  Сосуды с маслом благовонным!               Лазурь и линии божественные ваз,               Хрусталь и изумруд, ласкающие глаз!                     Ах, боже мой, как было чудно! —                  Интеллигент вошел в экстаз. —               А мы!.. Сравнить нельзя, как мы живем паскудно!"

               Сравнить — не так, пожалуй, трудно.               За всеми древними амфорами с вином               Интеллигент забыл о пустяке одном,                Не те нажал, выходит, кнопки.               Классический хрусталь, — он нам настрял в зубах.               Нам интересней знать, что говорят раскопки                  О дневнегреческих… рабах:                  Какие "вазы" и "амфоры"               Несли с помоями в их каторжные норы                  И был во сколько "кубатур"                  Тот, — скажем мягко, — "зал колонный",               Где их запарывал владелец их законный,                  "Древнекультурный самодур"?

                   На мать-страдалицу и на детей голодных                    Владелец шахт пустых и бездоходных,                       "Цивилизованный" бандит,                       С ухмылкой хищною глядит.                    Но в сердце хищника — смертельная заноза,                    И рана у него — она кровоточит!                    Слепым отчаяньем звучит                    Его трусливая угроза!                    Грозит! Он все еще грозит!                    Но — сквозь гниющий жир — его скелет сквозит!

                        "Мы накануне перепалок                         И передвижки всех кулис…"                         "В колеса нам наставят палок…"                         Для политических гадалок                         Сегодня общий бенефис.                         Во всех Европах — "атмосфера":                         Здесь — Муссолини, там — Ривера,                         Пидсудский в роли сверхпремьера,                         В Литве и то!.. Вдали, вблизи                         "Демократическая эра",                         Как говорится, на мази.                         У Чемберлена — погляди ты —                         Как злоба рожу всю свела1                         "Всеевропейские бандиты"                         Творят бандитские дела.                         В Берлине тоже — наших знай-ка1                         Мы слышим лай — известно чей:                         Блудливый "Форвертс" — пустолайка                         На нас клевещет всех звончей.                         Тошнит от желтого бесчестья.                         Ну, отплюемся. Не беда.                         Для нас китайские известья                         Звучат отрадней, чем всегда.                         Но… только ль вести из Китая?                         Вкруг нас глухая разве гать?!                         Пусть вражья свора заклятая                         Нас не торопится пугать.                         Дела идут обычным ходом,                         И нам пугливость не к лицу.                         Милорды! Стало ближе годом                         К концу. Не нашему концу!

                        Сраженный вражеским свинцом,                         Я не последним был бойцом                         Среди бойцов, погибших с честью,                         Но смерть героям не страшна.                         Смерть наша будет отмщена                         Грядущей пролетарской местью.

                     Что можно нам сказать о лордах?                      Они училися в ученейших Оксфордах.                      Они "джентльмены" искони,                      Они "культурны" так! Они                      Воротят нос от трудового поту.                         Меж тем нескладную их ноту                      С советской нотою сравни:                      Здесь — так все метко, точно, веско,                      Ни слова, сказанного резко,                      Стиль — всюду выдержан и строг,                      Спокойно-мужественный слог.                      Там — каждая строка нас ложью поносила,                      Здесь — все покоится на честной простоте.

                        _Так говорит в себе уверенная сила                      Бессилью дряхлому, беззубой клевете_!

                  Вот так "великая держава адриатическая!"                   Вот так гордая Муссолиния!                   Вот так независимость политическая!                   Вот так собственная линия!                   Вот так Цезарь новоявленный,                   Муссолини прославленный!                   Какой — с божьей помощью — поворот:                   Полез наш Цезарь в оскаленный рот                   Своего английского патрона,                   Как никудышная макарона!                   Заглатывает Чемберлен макарону эту,                   Конца ей — промасленной — нету, —                   Назад Чемберлен оглянется —                   Макарона бесконечная тянется,                   Такая душистая,                   Истинно-фашистая,                   Насквозь гнилостной заразой отравленная,                   Румынской приправой приправленная!                      Вот она — гибкость фашистских колен!                   Муссолини блеснул своим апогеем!

                    Поздравляем вас, мистер Чемберлен,                   С новым лакеем!                   Нам с того ни прибытку,                   Ни убытку.                   Прежде, в Италию посылая открытку,                   (По случаю, скажем, фашистского погрома),                   Точный адрес писали мы: "Roma" [12] .                   Нынче в Рим мы не станем соваться:                   Будем к вам непосредственно адресоваться,                   Не справляяся, кто                   Подает вам с фашистским проворством пальто,                   Прикрывает лакейски ваши секреты                   И стоит на подножке вашей кареты.                      Иными словами:                   Никого мы не станем за глупости корить,                   Что своими поступился правами.                   Важно знать нам: с кем надо всерьез говорить?                      С вами, так с вами!                   А потом… Не один же фашистский есть Рим?                   Ведь еще и другой — не фашистский — имеется?                   Вот мы с ним — будет надобность — поговорим,                   Но… уж, мистер, без вас, разумеется!

                   Ботинки рваные и рваные штаны                         Превосходительной шпаны.                    Где шпоры звонкие? Где яркие лампасы?                    Где генеральское рычанье и гримасы?                    Где важность прежняя служаки трех царей?                    Какой-то "хам", "лакей" "героя-ветерана"                    Прочь гонит от дверей                         Парижского ночного ресторана!                    Но кто же этот грубый "хам"?                    Ах, и его судьба лишилась постоянства!                    Ла-кей!.. Гудит в ушах трактирный пьяный гам.                    Ла-кей!.. А десять лет назад… в России… там…                         Он, полный барственного чванства,                         Был… предводителем дворянства!                    Обоим в "Феврале" судьба сказала: "пас!"                    Лишился звания один, другой — лампас.                    По человечеству уж мы их пожалеем                         На этот раз:                    Эй вы, почтенные! Ха-ха! С февральским вас,                         С десятилетним юбилеем!!"

                 Прощался сын с отцом, со старым, мудрым греком.                     Прижавши юношу к груди,                  Сказал ему отец: "Клеон, мой сын, иди                  И возвратись ко мне — великим человеком!"                     Прошли года. Вернулся сын к отцу                  В наряде дорогом, весь — в золоте, в рубинах.                  "Отец, я стал богат. Счастливому купцу —                  Не будет равного мне богача в Афинах!"                  "Мой сын, — сказал отец, — я вижу, ты богат.                  Не говорит, кричит о том твое обличье.                  Но ежели б ты стал богаче во сто крат,                  Не в этом истинно-бессмертное величье!"                     Прошли года. И вновь вернулся сын к отцу.                  "Отец, я знанье все постиг в его вершинах.                  Мне, как первейшему на свете мудрецу,                  Все мудрецы поклонятся в Афинах!"                  И отвечал отец: "Ты знанием богат,                  Прославлен будешь ты, быть может, целым светом.                  Но ежели б ты стал ученей во сто крат,                  Величье истинно-бессмертное не в этом!"                     Прошли еще года. И в третий раз Клеоы                  Вернулся к дряхлому отцу, к родным пенатам [13] .                     Но не один вернулся он,                  А с братом, вырванным из вражьих пыток братом.                  "Отец, я услыхал его тюремный стон,                  И я ускорил час его освобожденья!"                  "Мой сын! Благословен день твоего рожденья! —                  Клеону радостно сказал отец-старик. —                     Смой кровь с себя, смени истлевшие одежды.                     Ты оправдал мои надежды:                     Твой подвиг — истинно велик!"

                       Скворцов-Степанов мне звонит,                        Иван Иваныч мне бубнит,                        Редактор-друг меня торопит:                        "Брось! Пустяки, что чай не допит.                        Звони во все колокола!                        Ведь тут какие, брат, дела!"                        "Что за дела? Ясней нельзя ли?"                        "Шан-хай…"                             "Шан-хай!!!"                                  "Кантонцы взяли!"                        "Ур-р-ра, Иван Иваныч!"                                           "Ур-р-р…"                        "Ты что там? Рот закрыл рукою?"                        "Не то! Нам радостью такою                        Нельзя хвалиться чересчур;                        "Известья" — в этом нет секрета —                        Официозная газета:                        Тут очень тонкая игра.                        Давай-ка лучше без "ура",                        Пиши пером, а не поленом, —                        Над нашим "другом" — Чемберленом                        Не измывайсь, не хохочи,                        А так… чуть-чуть пощекочи,                        Пособолезнуй мягко даже,                        Посокрушайся, повздыхай:                        "На кой-де леший в диком раже                        Полезли, мистер, вы в Шанхай?                        Ведь было ясно и слепому,                        Понятно мальчику любому…                        А вас нелегкая… Ай-ай!                        Добро б, какая-либо пешка,                        Но вы… По вашему уму…"                           Демьяша, злобная насмешка                        Тут, понимаешь, ни к чему.                        Пусть, очарованный собою,                        К международному разбою                        Он рвется, как рвался досель.                        Не нам, себе он сломит шею.                        Ведь он работою своею                        Льет молоко на наш кисель:                        Сейчас победно флаг народный                        Взвился в Шанхае. "Рабства нет!"                        А завтра весь Китай свободный                        Пошлет нам дружеский привет!                          Тогда ты можешь не без шика                        Взять с Чемберленом новый тон".                      . . . .                           Иван Иваныч, разреши-ка                        Облечь все это — в фельетон?!

                          В паутине                                Тайных линий                                     Подглядели                                          Мы подмен:                           На картине —                                Муссолини,                                     А на деле —                                          Чемберлен.

                 Кто нам ни угрожай и кто нас ни морочь:                  "Культурных наций, мол, обязанность святая                  Душить Китай" (как нас семь лет назад точь-в-точь!),                  Но к удушаемым сочувствие питая,                  Мы будем говорить: "Бандиты! Руки прочь                  От возмущенного Китая!"

                      Спокойствие и выдержка — они                          Всего нужней нам в эти дни.                       Нас провоцирует разбойная ватага.                          Но для решительного шага,                       Чтоб вражий пыл унять и сбить гнилую спесь,                       Настанет день, и мир тогда увидит весь,                          Как сокрушительна рабочая отвага!

                       Писать мне тушью иль кармином?                        Какие взять карандаши,                        Чтоб дать эскиз — "Пред Чжан Цзо-лином                        Подручный новый — Чан Кай-ши"?                        Дыша коварством, скрытой местью,                        Сидит разбойник матерой.                        Пред ним навытяжку, честь честью,                        Стоит кантонский экс-герой.                        Поток взаимных многолетий,                        С бандитом снюхался бандит.                        За их спиною кто-то третий                        На них восторженно глядит.

                    "Вчера из Франции в Америку отправлен…"                  Многомильярдный долг? Нет! "Пантеон войны"                     В шестнадцать метриков длины!                  Вот — мертвый полк лежит, он газами отравлен.                  Вот артиллерией деревни сметены.                  Вот Map некие бои, вот у Вердена драма…                  Ну, словом, дядя-Сам, пред вами панорама                     Такая — нервы береги!                  А вам ништо: "Давай военные долги!"                  "Учтите ж, дядя-Сам, французское геройство                     И жертвы, жертвы без числа!.."                  А дядя-Сам молчит, — его такое свойство, —                  И панорама, нет, его не потрясла!                     Он — добр: расчетлив, но не жаден.                  Но раз долги… плати, хоть лоб себе разбей!