Коль дан "ответ" в рассудке здравом,                       Боюсь, рассудок не дорос.                       Такой ответ мы с полным правом                       Должны поставить под вопрос.                       Мы здесь на этот счет упрямы:                       Твердим про мелочи, дабы:                       Не гнили мусорные ямы                       И не валилися столбы.                       Мы здесь гордимся, облекая                       Почетом черный труд крота,                       А там, подумайте, какая                       Партийных взглядов широта!                       Как не сказать тут (без злорадства,                       Но чтоб от спеси излечить!),                       Что широту от верхоглядства                       Порою трудно отличить!

                         Был у нас товарец ходкий,                          Смех над бабьей головой:                          — Волос — долгий, ум — короткий! —                          Это голос вековой.                          Муж, нажравшись самогону,                          Знал к жене одну лишь речь:                          "Из-зу-ве-чу… по закону…                          Ежли дура — не перечь!"                          Мудрецов таких великих                          Прежде было — пруд пруди,                          Все понятий самых диких,                          Хоть с крестами на груди.                          Да и крест от дури тоже.                          Одолей-ка эту тьму.                          "Не учены, ела те боже!                          Нам книжонки ни к чему!"                          "А газеты и подавно.                          Шут нам в этом баловстве!"                          "До чего ж мы с кумом славно                          Напились на рождестве!"                          Вот деревня Маховище                          Средь равнины снеговой, —                          Словно в волчьем логовище,                          В ней стоял кулацкий вой.                          Ночь и темень без просвету.                          Не избушки — ряд могил.                          Кто ж от сна деревню эту                          Вещим словом разбудил?                          Кто, нарушивши обычай,                          В зиму внес весенний шум?                          Оказалось: не мужичий                          А "короткий" бабий ум!                          "Что нам делать с Марьей этой?!"                          "Денег куры не клюют?"                          "Привязалась тут с газетой!" —                          Мужики, озлясь, плюют.                          Закуривши козьи ножки,                          Густо в нос пускают дым.                          "Поищи другой дорожки.                          Сунься к дурням… молодым!"                          Марья билась, не сдавалась.                          "Ну и черт же!" — "Баба — во!"                          Наседала, добивалась                          И добилась своего.                          В Маховище — шутка ль дело? —                          Повели там жизнь не ту.                          "Слышь, в башке, брат, загудело,                          Как прочли мне "Бедноту"!"                          "Вот статеечка, к примеру,                          "О посеве", прямо шик!"                          "И охотно дашь ей веру,                          Потому — писал мужик:                          Дескать, сеял без кадила,                          Без кропила, без попов,                          А земля, где сноп родила,                          Уродила пять снопов".                          "Вот она, наука, братцы!"                          "Говорить на прямоту:                          Сеешь хлеб — гляди не в святцы,                          А в газету "Бедноту"!"                          "Каждый в ей найдеть што-либо!"                          "Прикопим ума с зимы!"                          "Ай да Марьюшка! Спасибо!"                          То же скажем ей и мы.

                   В бессильном трауре немецкая столица,                       Повсюду траурные лица.                    Что ни процессия, то — вот она, гляди! —                    Колонна социал-прохвостов впереди,                    Предатели! Трусы! Забейте ватой уши                    И трауром густым закройте зеркала:                       Вы обнажили догола                    Свой развращенный ум и слякотные души!                       Две силы разные теснят вас с двух сторон.                    Ни тут, ни там не ждет вас прибыль,                    Но вражеский кулак вам причинит урон,                    А пролетарская рука сулит вам гибель.                    О, жалостная тля, ты жалости ни в ком,                    Ни в ком не вызовешь и никого не тронешь,                    Ты, в траур обрядясь, сама себя хоронишь!                       Даря тебя своим презрительным плевком,                    На твой позорный гроб бросаю первый ком!

                   Фалей, лукавый грек, сквалыжный плут-купец.                    Корил носильщика Демада:                    "Обол? За этот груз? Опомнись, голубок,                    Корзина не ахти какая уж громада.                    Будь я моложе, сам я б снес ее домой,                    А ты — "обол"! Грабеж прямой!                 А впрочем,                 О чем мы зря хлопочем!                 Не в деньгах, милый мой,                 Не в деньгах счастье.                 Я к беднякам привык питать всегда участье,                 Да, на своем веку,                 И долгом и суровом,                    Не одному, брат, бедняку                    Помог я… добрым словом!                    Обол, ты говоришь? Бери, мне все равно.                    Но слово доброе… оно…                    Э… Как, бишь, звать тебя? Демадом?                    Корзину снес бы ты, Демадушка, мне на дом,                    С посудою она с хрустального. Неси,                    Да не тряси.                    За бескорыстную услугу                    Три мудрых правила скажу тебе, как другу".                 Польстясь на мудрые слова,                 Простец-Демад себе на спину                 Взвалил огромную корзину.                 Пыхтя, кряхтя, едва-едва                 Под тяжкой ношею волок бедняга ноги.                 "Фу! — Одолевши треть дороги,                 Носильщик стал. —                 Передохну. Вконец устал.                 Ну, что ж, — открой, Фалей, одно из мудрых правил!"                 Фалей Демада не заставил                 Ответа слишком долго ждать:                 "Демад, не верь тому, кто станет утверждать,                 Что для рабочего народа                 Милее рабство, чем свобода".                 "Вот на! — сказал Демад. — Какой же дуралей                 Чушь эту утверждать осмелится, Фалей!"                 Понес Демад корзину дале.                 "Послушай, милый друг! — Так на втором привале                 Демаду стал Фалей вещать. —                 Коль кто-нибудь тебя попробует смущать:                 Мол, богатеть куда как вредно, —                 Что только бедняки способны жить безбедно,                 Не зная ни хлопот, ни риску, ни потерь,                 Ты этому… не верь".                 "Благодарим на добром слове,                 Хотя и это нам не внове!" —                 Вздохнул с досадою Демад.                 Пошли опять. Фалей наш рад:                 "Сюда, Демад… Хе-хе… Вот ты и разумей-ка…                 Сюда, в переднюю, направо, где скамейка…                 Ну, что ж ты стал, как пень? Снимай корзину, что ль!"                 "Постой. Успеется, — гудит Демад в передней, —                 Делися мудростью… последней".                 "Изволь, — заегозил Фалей. — Изволь, изволь…                 Коль скажет кто тебе… Ну, все равно, что скажет…                 Чего ты смотришь, словно зверь?..                 Иной, брат, так тебе распишет да размажет…                 А ты… не верь…"                 Тут, изловчившися, Демад плечами двинул                 Да _о_земь так корзину кинул,                 Что только звон пошел от хрусталя вокруг.                 "Друг, — полумертвому от ужаса Фалею                 Сказал он, — пусть я околею,                 Коль ты неправ, любезный друг…                 Большое за твои три правила спасибо…                 Слышь? Если скажет кто: в корзине, мол, теперь                 Есть, кроме битого стекла, еще что-либо,                 Так ты ему… не верь…"

                "Культура старая. Хрустальная лампада".                 Ну что ж. Культуре — исполать.                 Но коллективного российского Демада                 Фалеям нынешним уже не оседлать.                 "Три мудрых правила"… Подобную мякину                 Уже не пустишь в ход, чтоб жить чужим трудом.                 Хоть все "культценности" Демад, согнувши спину,                 Охотно понесет, но не в Фалеев дом,                 А в дом свой собственный, который, по фасаду                 Судить, Фалеев был, но перешел к Демаду!

                           Самодуров вроде Белых                            Развелось у нас — беда!                            Много их, ребяток смелых,                            Ждут сурового суда.                            Вот они орут площадно:                            "Упеку!.. Сгною!.. Мал-чать!"                            Раскрывай их беспощадно,                            Пролетарская печать!                            Посвящаю эти строчки                            Всем собратьям по перу:                            — Присылайте мне "цветочки",                            Я в "букет" их соберу.                            Сволочь каждую отметим,                            Воздадим ей "похвалы",                            Чтоб потом букетом этим                            Подметать в тюрьме полы!

                        Вы полюбуйтесь, что за франты                         Лакеи верные у госпожи Антанты.                         Рабочие кричат им издали: "Эй, эй!                      Чего вы, ироды, копаетесь? Живей!                      Пора всеобщую начать нам забастовку!"                      "Нет, ни за что! Нет, нет! —                      Лакеи им в ответ. —                      Намедни поднесли мы барыне листовку,                      В которой наплели вы дикой ерунды,                      Так барыня, когда листовку в руки взяли                      И прочитали всё: "Нехорошо! — сказали, —                      Держитесь далее от уличной орды.                      Всё это варвары, всё дураки и дуры,                      Они — вне общества, прогресса и культуры!                      Пора на цепь их посадить!"                      Все это барыня сказавши, стали хмуры                      И не велели к вам ходить!"

                     Собачек комнатных, товарищи, видали?                      Породистые есть, носящие медали.                      Впридачу блеска их собачьей красоте                      Им вяжут бантики на шее и хвосте                      И проманежиться на свежем ветерочке                      Их водят барыни на шелковом шнурочке.                      Вот Вандервельде! В нем болонку узнаю,                      Которая медаль и бантики носила.                      Так допустимо ли, чтоб барыню свою                      Такая стерва укусила?!

                         Опять — прорыв и одоленье.                          Бойца неграмотного нет!                          Орлам сивашским поздравленье                          И мой восторженный привет!                          Враги, дивясь такому чуду,                          Завоют: "Дети — не в отцов!"                          А я с двойным усердьем буду                          Писать для этих молодцов.                          Дорогу пламенным идеям!                          Какая радость жить, борясь,                          И с новым красным грамотеем,                          Евтеем, Силою, Авдеем,                          Держать упроченную связь!

                        Гений шествует за гением!..                         — Эй, послушайте, юнцы,                         "Пролетарским" самомнением                         Зараженные певцы!                         Я с тревогою сторожкою                         Наблюдал ваш детский рост.                         Вы пошли чужой дорожкою,                         За чужой держася хвост.                         Увлекаясь "стихопластикой",                         Возведя в канон — "курбет",                         Вы дурацкою гимнастикой                         Надломили свой хребет.                         Вы, привив себе клинически                         "Пролеткультовский" порок,                         Дали _визг неврастенический_                         Вместо мужественных строк.                         Брюсов, Белый и Компания,                         Вот какой шмелиный рой                         Втиснул ваши начинания                         В свой упадочный настрой.                         Яд условности и сложности                         В души юные проник,                         Замутив до невозможности                         Пролетарских дум родник.                         Отравив себя отравою                         Опьянительной и злой,                         Вы кичитеся лукавою                         Буржуазной похвалой.                         Сквозь смешок пренебрежения —                         Лести каверзной прием:                         "Да! Вот это — достижения!                         Браво, Кузькин! Признаем!"                         Кузькин пыжится, топорщится,                         Сочиняет: "Бил бы лбом!" —                         У станка читатель морщится:                         "Ах, едят те!.. Бил!.. Был!.. Бом…"                         Для земного пролетария                         Тошен вид твоих красот.                         Кузькин! Ждет тебя авария!                         Снизься с дьявольских высот!                         Иль непонятым прелестником                         Ты умрешь в конце концов                         Однодневкою, предвестником                         Новых, подлинных певцов!

                    Писатель боевой, задорный,                     С виду я легкий да проворный,                     На деле ж я — труженик упорный.                     Корить меня есть чем, к сожаленью,                     Но только не ленью                     И не брезгливостью к черной работе.                     Поработал я в поте.                     Работал много лет без отказу,                     Не фыркал капризно ни разу,                     Кричал и "караул" и "ура",                     И все почти в одиночку.                     Но всему своя пора.                     Пора и мне поставить точку                     Или хоть какой-нибудь знак препинания,                     Чтоб завершить кой-какие начинания                     Подлинней очередного фельетона.                     Прошу у "заказчиков" пардона!                        Они по всякому случаю                     Налетают на меня тучею:                     Приказы, просьбы, напоминания,                     На мои отговорки ноль внимания,                     А иные даже стыдят язвительно:                     "Зазнался же ты, брат, удивительно!                     Ну, что тебе стоит: четыре строки!                     Пустяки?!"                        Пустяки!                     А вот ежели я, преисполнясь азарта,                     Попытаюсь дать всем отклик на одно лишь                     "_восьмое марта_",                     То это пустяки, коль я к женскому юбилею                     Надорвусь, околею,                     Раскорячусь пластом                     Над саженным бумажным листом?!                        Вот почему я порою оплакиваю                     Свой не совсем-то завидный удел                     И при телефонном звонке с диким криком привскакиваю:                     "Опять… женотдел?!"                     И, не разобрав, кто про что, ору по телефону;                     "Прошу пардону!..                     Что!.. Юбилей!.. Из парткома?..                     Это не я!.. Меня нет дома!..                     Ничего не слышу!.. Оглох!!"                     Словом, целый переполох.                        Коль снова нам кто угрожать отважится,                     Коль над гладью морской покажется                     Броненосцев антантовских дым,                     В грозный час я пробью боевую тревогу!                     А пока — я певцам молодым                     Очищаю дорогу:                     "Будет вам, ребятки, баловать                     Да дробь выбивать,                     Танцуя у чужих рысаков на пристяжке!                     Время вам, братцы, на свой лад запевать,                     _Стариков подменяя в партийной упряжке_!!"

                     Живые, думаем с волненьем о живом                      И верим, хоть исход опасности неведом,                      Что снова на посту ты станешь боевом,                         Чтоб к новым нас вести победам.                      В опасности тесней смыкая фронт стальной,                      Завещанное нам тобой храня упорство,                      Мы возбужденно ждем победы основной,                      Которой кончишь ты, любимый наш, родной,                      С недугом злым единоборство!

                   Как, мистер, ваше отсутствие заметно!                    Нынешние властители,                    Ваши заместители,                    Скажу — между нами! — с первой строки                    Так-кие удивительные… дураки,                    Что переписываться с ними нет охоты.                    Как жаль, что вы без работы,                    Какие б я вам закатывал ноты!                    Каждый ваш шаг был объясним.                    А Керзон… Поговорите с ним!                    Куда он гнет, неизвестно?                    Я признаю борьбу, ведущуюся честно,                    То есть когда убийцы и грабители                    Не притворяются монахами из святой обители,                    Не придумывают придирок несущественных,                    А без всяких глаголов божественных                    Берут вас за глотку и очищают карман:                    "Подавай мне Мурман!!"                       Хоть о прошлом вспоминать неудобно —                    Вы, мистер, поступали бесподобно:                    Наскочили, ожглись и на попятный.                    Повели с нами разговор приятный,                    А у Керзона иные подходы:                    Заводит он спор про "территориальные воды".                    Мы, изволите ли видеть,                    Умудрились безводных англичан обидеть, —                    У них ни морей, ни океанов, как известно,                    Им у наших берегов тереться лестно,                    Им мурманская рыбка не дает покою,                    А мы им этой рыбки не даем!                       Нет, Ллойд-Джордж не осрамился бы политикой такою,                    Если б знал, что в силах нас съесть живьем!                    Он бы зыкнул: "А, совдепская каналия,                    У тебя объявилась Курская аномалия,                    А я должен в сторонке околачиваться?                    Изволь со мной аномалией расплачиваться!"                    И не приводил бы 1123 резона,                    Будто Курск — нейтральная зона,                    И что туда, ради небывалой приманки,                    Англичане могут послать свои танки.                       Танки… Добро бы,                    Вы, мистер, не делали этой пробы,                    Но ведь Курск уже был в ваших руках,                    И всё ж вы остались в… в дураках.                       СССР не пуганая ворона:                    У нас нынче в чести слово "оборона",                    И если ваши преемники рискнут нас прижать                    Или просто будут "пужать",                    Все равно нас не взять ни на какую "пушку" —                    Отстоим мы свою советскую избушку!                    Оградим свои "территориальные воды",                    Чтоб не лезли в них ваши пароходы,                    Чтобы вы в наших водах рыбки не удили,                    Чтоб наши берега не обезлюдели!                       Переговорите об этом с Керзоном в одиночку.                    На этом ставлю точку,                    Не вгоню вас длинным письмом в доску.                    Я же, кстати, в бессрочном отпуску.

                   Рать пролетарская знамена преклонила.                    Семьей редеющей друзья стоят вокруг.                       — Еще одна священная могила!                       — Еще один неотомщенный друг!                    Ну что же! Клятвой боевою                    Мы честно подтвердим зарвавшимся врагам,                       Что — не в пример иным долгам —                    Долги кровавые мы возместим с лихвою!

                          Абрамович! Вот он, вот!                              Гадом стал заметным.                           Машет русский патриот                              Знаменем трехцветным.                           А на нем-то, вот герой,                              Новый вид ливрейки:                           Модный гамбургский покрой,                              Цвета — канарейки.                           Не оратор — Ювенал                              Подлого фасона:                           В краску, вражий сын, вогнал                              Даже Гендерсона!                           "Мистер! — крякнул Гендерсон. —                              Вы бестактны, право.                           Вашей речи сам Керзон                              Может крикнуть: "браво!"                           Хоть у вас со мною, да,                              Масса общих точек,                           Всё ж… полезен иногда                              Фиговый листочек!"                           Но зарвавшийся прохвост                              Гнул свое упорно                           Обнажившись в полный рост,                              Лаялся заборно.                           Этот лай — скажу о том                              Без лицеприязни —                           Есть убийственный симптом                              Злой водобоязни.                           Это бешеные псы                              Рвутся в перепалку.                           Но… им жить еще — часы.                              А потом — на свалку!

                    Одесскому райкомводу — поздравление!                        Это ль не знаменательное явление?                     Наши пролетарские соломоны,                     Осуществляя советские законы,                     Вынесут итальянскому судовладельцу приговор,                     Какой ему не снился до сих пор:                     "Вот какова наша коммунистическая линия.                     Это тебе не твоя Муссолиния!"                        Придравши домой из Одессы,                     Синьор отслужит три благодарственных мессы,                     А потом возьмет своих матросов в зажим:                     "Это вам не советский режим!"                     Матросы, после столь наглядного обучения,                     Поймут, откуда их злоключения,                     Каким путем усмиряются фашистские нравы                     И где искать на хозяев управы.                     Хозяин будет кивать на фашистский Рим,                     А у матросов станет в моде                     Ответ в таком, примерно, роде:                     "Уж мы, подлец, с тобой поговорим                     В Одесском райкомводе!"

                    — Эх, матросы, матросы! Народ вы боевой.                     Пора вам райкомвод устраивать свой!

                     То есть все, как нарочно!                      Не успел я отдохнуть бессрочно,                      Как этот Керзон — ни дна ему ни покрышки! —                      Не дает от ультиматумов передышки!                         Последний ультиматум с издевкою,                      С ласковой припевкою:                      Не надо больше лишних фраз,                      Ставлю, дескать, ультиматум в последний раз.                         В последний ли? Будет видно.                      Досадно и обидно.                      Затянулась канитель                      На несколько недель,                      А то, пожалуй, и поболе.                      Расканителиться не в нашей воле.                      Канитель все же лучше драки,                      Не мы тут задираки.                      Это Керзону неможется,                      Это Керзон тревожится,                      Это Керзон принимает меры предупреждения                      Против нашего хозяйственного возрождения.                      Это нас прощупывает буржуазная саранча:                      Как-то мы изворачиваемся без Ильича?                      Хватит ли у нас сноровки —                      Не поддаться на вражьи уловки?                      Если мы сразу когтей не покажем,                      То много ли можно с нас урвать шантажем?                         Урвать! Урвать! Урвать!                      Большевики не хотят воевать.                      Большевики увлекаются мирной работою.                      Какой бы ошпарить их нотою,                      Насколько увеличить давление,                      Чтоб они пришли в исступление                      И сделали то сгоряча,                      Чего хочет буржуазная саранча,                      То-бишь поддались провокации злобной                      В обстановке, для Керзона удобной!                         Совет мой Керзону таков:                      Искать дураков                      Не на столь большом от себя расстоянии.                      Они есть и в Британии.                      Это их злобно-шалый, звериный напор                      Обостряет наш спор,                      Это их наступленье на нас бесшабашное                      Приближает тот день и тот час роковой,                      Когда мир весь разделит чертой огневой                      Неизбежное нечто и… страшное!

                          Что нам английские ноты!                              Есть свои заботы!                    В минувшую субботу                    Имел я одну заботу:                    Ухмыльнуться так над керзоновской угрозой,                    Чтоб со мной засмеялась вся Москва.                    И вот стал я выводить прозой                    Такие слова:      Георгу    Натаниелю,    маркизу    Керзону   оф-Кедль;   стону,   графу Кедльстонскому,  виконту  Скаредельскому,  барону  Равенодельскому, кавалеру наиблагороднейшего  ордена  Подвязки,  члену почетнейшего Тайного Совета Его Британского  Величества,  кавалеру  и  великому  командору  почетного ордена Звезды  Индии,  рыцарю  и великому командору знаменитейшего ордена Индийской империи  и  проч.,  и  проч., и проч., и Его Величества главному секретарю и министру иностранных дел.      Революционной   милостью,   мы,  Демьян  Бедный,  Мужик  Вредный,  Всея Советския  России  и  иных  Советских  республик  рабоче-крестьянский  поэт, наиблагороднейшего  в  мире  боевого  Ордена Красной Звезды кавалер, славных 27-й  и  51-й,  громивших  Колчака,  Деникина и Врангеля, стрелковых дивизий почетный стрелок, многих заводов и фабрик действительный и почетный депутат, наипочетнейшей  коммунистической  партии  член и Его Величества Пролетариата непременный секретарь и проч., и проч., и проч.                       Возымели мы желание                    Написать вам сие послание,                    В коем, осуществляя данное нам полномочие…                    Многоточие!!!                            Стоп, Керзон, обожди!                            Я попал взамвридвожди!                    Осталась нота без конца,                    Так как явились ко мне два гонца                    И заговорили со мной в таком соблазнительном тоне,                    Что… я очутился на вокзале в вагоне.                    В вагоне заснул, все еще с Керзоном в уме,                    А проснулся в городе Костроме,                    Оказавшись в безвыходном положении:                    В губисполкомском окружении!                    Товарищ _Огибалов_, предгубисполком,                    Заговорил со мной таким языком:                    "Товарищ Демьян, делать неча!                    Не зря вам такая встреча!                    У нас в селе Шунге зажглось электричество,                    Будет на торжестве народу необозримое количество.                    Из Москвы мы ждали больших гостей,                    А от них ничего, окромя вестей,                    Что, дескать, заняты по горло.                    У нас же вот как приперло.                    Говоря иносказательно,                    Нужен свадебный "генерал" обязательно!"                       Короче сказать, после такого привета                    Я вышел из вагона не в качестве вольного поэта,                    А в качестве члена Московского Совета.                       Так как при этом                    Господь бог наградил нас "условным летом",                    То пошел я на пароход по лужам,                    Под надоедливым, мелким дождем.                    Шел этаким государственным мужем,                    В некотором роде — замвридвождем!                             О советских чудесах                             В костромских лесах                       Шутка шуткой, а дело делом.                    Много есть чудес на свете белом,                    Теперь на них прямо полоса.                    Но что все эти чудеса,                    Сколь там они ни громки,                    Перед чудом в селе Шунге на берегу Костромки!                       Хотя тут покуда                    Еще и нет чуда,                    А лишь зерно размера малого,                    Но зерно — чуда небывалого,                    Чуда такого,                    Что описать его толково,                    Каким оно будет, достигнув зрелости,                    Ни у кого не хватит смелости.                    Может, это только по плечу                    Одному Ильичу,                    Чей образ был со мной неотступно.                    Я же со всеми гостями купно                    На новое электроздание                    Глядел, затаив дыхание,                    И, видя восторги местного населения,                    Готов был заплакать от умиления.                       Буржуи! Интеллигентные книжники!                        Смотрите: вот где подвижники!                    Сорок деревень                    Изо дня в день,                    Не три дня, а три года,                    Погода — непогода,                    Выбивались из сил,                    Каждый рубил, и возил, и носил:                    В черных дебрях дорогу прокладывал свету!                       Серяки-мужики                    Сорока деревень у Костромки-реки,                    Описать ваш подвиг какому поэту?                       Был великий у нас и развал и разор.                    Нам враги вопияли: позор!                    Позор!                    За Советскую власть вам расплата! —                    "_Советская власть во всем виновата!_"                       Нынче стали мы наши прорехи чинить.                    А в Шунге уже вона какая "заплата"!                    Что ж? Попрежнему ль будут враги нас винить?                    — _Все Советская власть виновата_?!                        Шунгенский герой и его завет —                                Да будет свет!                    "До-го-ра-ай м-мо-я луч-чи-на!"                    Не коптеть тебе в Шунге зимней порой! —                    Крестьянин _Стругов_ коренастый мужчина,                    Вот кто подлинный шунгенский герой!                    Его слова — электросвечи.                    Даю осколок из его удивительной речи:                    "В 19-м годе всякий видел, что деется в родной стране.                    Надо становиться на крепкие ноги.                    Сказал я советским властям:                       "Устрою електрическую станцею".                       "Трудно!" — говорят.                       "Беру на себя ответ. Поддярживайте только".                       "Поддяржим", — говорят.                    Обратился я к народу:                       "Братцы! Поддярживай!"                       "Поддяржим!"                    А когда народ говорить и обещаить, ето все уже.                    Поддярживали. Я народ забивал у кажную щель.                    Нужно в один день 30 000 пудов выгрузить, — выгружали.                    Лошадей запрягали, сами впрягались.                       — Давай! Давай! Давай!                    Видя теперь здесь усех людей, забываешь усе,                                                 что было пережито.                    Одначе, когда решаишьси на усе, усе делается                                            скорее и кончается спорее.                    Сказали: да будет свет!                    И вот: свет!"                          Моя речь — импровизация —                            Всеобщая электризация                    Настал мой черед — сказать приветствие.                    Я его не повторю здесь, вследствие…                    Вследствие того, что у хорошего стихотворения                    Нет хорошего повторения.                    Да и не мог я говорить дурно!                    Все были наэлектризованы в электроизбе.                    И если мне аплодировали бурно,                    То аплодировали также себе,                    Гордясь перед гостем из красной столицы                    Редчайшим добром:                    _Огненным ярким пером                    Электрической дивной Жар-птицы_.                       Когда на полянке прибрежной                    Любовался я молодостью нежной                    Крестьянских ребяток, взметывавших руки                    И показывавших всякие гимнастические штуки,                    Вдруг походкой поспешной                    Подошел ко мне поп, сновавший в толпе,                    И внезапно к руке моей грешной                    "Устами прильпе",                    Назвавшись "жрецом народного миропонимания".                    Бедный, бедный отец Леонид!                    До чего довел его вид                    Засверкавшего электроздания!                              После электростроя                              Чудо иного покроя                    Тут же рядом                    С ревнивым взглядом                    Стояли послы из деревни иной.                    А потом все ходили за мной                    И твердили весьма настоятельно,                    Чтоб приехал я к ним обязательно.                    А тому их мотивы:                    "В Шунге орудуют кооперативы.                    Хоть в Шунге огороды и высокого качества,                    Но в ней еще много кулачества.                    А в _"Минском", селе_,                    Беднота вся сидит на земле.                    Она нынче богаче.                    Одначе                    О делах ее дивных посольство не скажет,                    А дела все… на деле покажет".                       Два работника местных, земотдельцы, похоже, —                    В оба уха мне стали гудеть:                    "В Минском вам побывать надо тоже.                    Есть на что поглядеть!"                            Вот это чудо так чудо,                    И другим деревням поучиться б не худо                       Через день поглядели.                    Чудеса, в самом деле!                    Не дошли мы до первого двора —                    Навстречу с флажками детвора,                    Румяная, курносая,                    звонкоголосая.                    Солнце, кстати, не важничало,                    За облаками не саботажничало.                    Мужики и молодки приветливо щурились.                    Старики тоже не хмурились.                    Ну, прямо сказать, дорогая родня!                       Ждали, мил-лай, два дня,                    Хлеб в других деревнях весь подмоченной, хилый,                    А у нас, погляди ты, каки зеленя.                    Рядовою все сеялкой сеяли, мил-лай!                    Межи к черту! Засеяли все под одно,                    Сортировкою выбрали семя-зерно.                    Вон в 20-м году все кругом голодали:                    Наказал, дескать, бог.                    Знамо, глупость одна. Мы же весь продналог,                    Не натужившись, сдали.                    Ноне тоже не страшно. Не будет заминки.                    А теперь погляди-ко на наши новинки!"                       Новые машины — урожаю надбавка,                         "Сохе-матушке" — отставка!.                    А новинок не счесть.                    Все тут есть:                    И плужки, и сеялки,                    И особые веялки,                    Борона к бороне "а подбор —                    Полон двор!                       Из всех других деревень мужики прибывали,                    Головами кивали.                    Деревенский парад — не парад, —                    В оны годы сказал бы: "Это все маскарад!"                    А — теперь это явь была самая точная,                    Быт советский, действительность прочная:                    Мимо веялок,                    Сеялок,                    За плохою                    Сохою,                    Лохматый,                    Горбатый,                    Истомленный мужицкой истомою,                    Подпоясанный желтой соломою,                    В рваной шапке, в дырявых лаптях,                    Измочаленных на невозвратных путях,                    Шел, согнувшись, дед — Хренов, седой комсомолец                    Из деревни Подолец.                    Завязив свою соху умышленно в грязь,                    Дед ее топором сразу — хрясь!                    Хрясь!                       "Вот те, старая ты! Разледащая!                    Соха-матушка ты распропащая!                    Это ты мужиков превращала в калек!                    Это ты меня гнула к земле весь мой век!                    Это ты меня по миру даве пустила!                    Это ты подвела мне живот!                    Это ты, это ты мне мой горб нарастила!                    Ну, так вот тебе! Вот!                    Хрясь! Хрясь! Хрясь!"                       До того это было замечательно,                    Что я весь размяк окончательно                    И стал целовать старикашку взасос                    И в губы и в нос!                               Последние речи —                               До новой встречи                    Дальше было… Понятно, что было.                    Я загнал себя в мыло.                    Говорил, говорил, даже слов не хватало.                    А уехал — сказал, оказалося, мало,                    Все сказать — не хватило бы целого дня.                    Провожая меня, —                    Чуть не каждый ко мне подходил и справлялся:                    "Как Ильич? Передай, чтоб скорей поправлялся!                    И за то, что тебя к нам прислали, спасибо.                    Расскажи там про нас, если спросит кто-либо.                    За приезд к нам за твой —                    Этот день будет праздник у нас годовой.                    День церковный похерим.                    Потому как тебе и всей власти мы верим,                    Ее любим и с нею согласны во всем,                    А кто тронет ее — мы его утрясем!"                    Дальше проводы к Волге. И свежая рыбка.                    Кострома — это "_город-улыбка_"                    Уезжая, вздохнул, я невольно:                    "Расставаться, товарищи, больно.                    Шутки-шутки, а вот я возьму                    И махну навсегда из Москвы в Кострому!"

              "Бьен!" — Стиннесу сказал палач-француз, Дегут.                    Ему ответил Стиннес: "Гут!"               "Грабители всех стран", чья подлость так безмерна,               "Объединяются" под флагом "Грабинтерна".