В непроезжей, в непролазной,                         В деревушке _Недородной_                         Жил да был учитель сельский,                         С темнотой борясь народной.                         С темнотой борясь народной,                         Он с бедой народной сжился:                         Каждый день вставал голодный                         И голодный спать ложился.                         Но душа его горела                         Верой бодрой и живою.                         Весь ушел учитель в дело,                         С головою, с головою.                         Целый день средь ребятишек                         Он ходил, худой и длинный.                         Целый день гудела школа,                         Точно рой живой, пчелиный.                         Уж не раз урядник тучный,                         Шаг замедлив перед школой,                         Хмыкал: "Вишь ты… шум… научный…                         А учитель-то… с крамолой!"                         Уж не раз косил на школу                         Поп Аггей глазок тревожный:                         "Ох, пошел какой учитель…                         Все-то дерзкий… все безбожный!.."                         Приезжал инспектор как-то                         И остался всем доволен,                         У учителя справлялся:                         Не устал он? Может, болен?                         Был так ласков и любезен,                         Проявил большую жалость,                         Заглянул к нему в каморку,                         В сундучке порылся малость.                         Чрез неделю взвыл учитель —                         Из уезда предписанье:                         "Обнаружив упущенья,                         Переводим в наказанье".                         Горемыка, распростившись                         С ребятишками и школой,                         С новым жаром прилепился                         К детворе деревни Голой.                         Но, увы, в деревне Голой                         Не успев пробыть полгода,                         Был он снова удостоен                         Перевода, перевода.                         Перевод за переводом,                         Третий раз, четвертый, пятый…                         Закручинился учитель:                         "Эх ты, жребий мой проклятый!"                         Изнуренный весь и бледный,                         Заостренный, как иголка,                         Стал похож учитель бедный                         На затравленного волка.                         Злобной, горькою усмешкой                         Стал кривить он чаще губы:                         "Загоняют… доконают…                         Доконают, душегубы!"                         Вдруг негаданно-нежданно                         Он воскрес, душой воспрянул, —                         Будто солнца луч веселый                         На него сквозь туч проглянул.                         Питер! Пышная столица!                         Там на святках на свободных                         — Сон чудесный! — состоится                         Съезд наставников народных.                         Доброй вестью упоенный,                         Наш бедняк глядит героем:                         "Всей семьей объединенной                         Наше горе мы раскроем.                         Наше горе, наши муки,                         Беспросветное мытарство…                         Ко всему приложим руки!                         Для всего найдем лекарство!"                         На желанную поездку                         Сберегая грош последний,                         Всем друзьям совал повестку,                         С ней слетал в уезд соседний.                         В возбужденье чрезвычайном                         Собрались учителишки,                         На собрании на тайном                         Обсудили все делишки:                         "Стой на правом деле твердо!"                         "Не сморгни, где надо, глазом!"                         Мчит герой наш в Питер гордо                         С поручительным Наказом.                         Вот он в Питере. С вокзала                         Мчит по адресу стрелою.                         Средь огромнейшего зала                         Стал с Наказом под полою.                         Смотрит: слева, справа, всюду                         Пиджаки, косоворотки…                         У доверчивого люда                         Разговор простой, короткий.                         "Вы откуда?" — "Из Ирбита".                         "Как у вас?" — "Да уж известно!"                         Глядь — душа уж вся открыта,                         Будто жили век совместно!                         Началося заседанье.                         И на нового соседа                         Наш земляк глядит с улыбкой:                         Экий, дескать, непоседа!                         Повернется, обернется,                         Крякнет, спросит, переспросит, —                         Ухмыляется, смеется,                         Что-то в книжечку заносит.                         Франтоват, но не с излишком,                         Рукава не в рост, кургузы,                         Под гороховым пальтишком                         Темносиние рейтузы.                         Тараторит: "Из Ирбита?                         Оч-чень р-рад знакомству с вами!"                         И засыпал и засыпал                         Крючковатыми словами:                          "Что? Наказ?.. Так вы с Наказом?..                         Единение?.. Союзы?..                         Оч-чень р-рад знакомству с вами!"                         Распиналися рейтузы:                         "Мил-лый! Как? Вы — без приюта?..                         Но, ей-богу… вот ведь кстати!                         Тут ко мне… одна минута…                         Дело все в одной кровати…"                         Не лукавил "друг-приятель",                         "Приютил" он друга чудно.                         Где? Я думаю, читатель,                         Угадать не так уж трудно.                         Съезд… Сановный покровитель…                         Встречи… Речи… Протоколы…                         Ах, один ли наш учитель                         Не увидел больше школы!

                  Он юношески бодр, не по летам проворен.                   Средь пестрых диаграмм, плакатов, красных лент                   Бежит, торопится…                        "Не опоздать в сеньёрен —                             Конвент!"                   С безмолвной нежностью гляжу я вслед "сеньёру".                   Худые валенки, потертый пиджачок…                   — Родной, ты ясен мне и люб без разговору,                   Как на груди твоей, дающий нам опору,                        Портретный ленинский значок!                   Пусть будет этот стих моим простым приветом                   Тебе, с кем творческий союз на съезде этом                   Отныне закрепив, его мы сохраним,                        Навеки спаяны одним                             Великим "ленинским заветом"!

                        Засыпала звериные тропинки                         Вчерашняя разгульная метель,                         И падают и падают снежинки                         На тихую, задумчивую ель.                         Заковано тоскою ледяною                         Безмолвие убогих деревень.                         И снова он встает передо мною —                         Смертельною тоской пронзенный день.                         Казалося: земля с пути свернула.                         Казалося: весь мир покрыла тьма.                         И холодом отчаянья дохнула                         Испуганно-суровая зима.                         Забуду ли народный плач у _Горок_ [10] ,                         И проводы вождя, и скорбь, и жуть,                         И тысячи лаптишек и опорок,                         За Лениным утаптывавших путь!                         Шли лентою с пригорка до ложбинки,                         Со снежного сугроба на сугроб.                         И падали, и падали снежинки                         На ленинский — от снега белый — гроб.

                       Жили-были старик да старуха.                     Не было у них ни пера, ни пуха.                     Никакого добра:                     Ни кола, ни двора,                     Ни медной полушки,                     Не было хлеба у старика и старушки,                     Чтобы прятать его в сундучок                     Под крючок.                     Не было хлеба краюшки                     У старика и старушки,                     И сундучка у них не было, где б                     Хранить могли они хлеб.                        Не было у старика и старушки                     Своей избушки                     С уголком особым, в котором                     Хлеб хранился б у них в сундучке под запором,                     И не было у них клочочка земли,                     Где б избушку они построить могли.                        Будь у них, хоть худая, избушка,                     Уж наверно б старушка                     Со своим старичком                     Обзавелись сундучком.                     В сундучке ж — хоть какая б нужда привязалася —                     Корка хлеба, наверно, всегда б оказалася.                     Но у них ни земли не имелось клочка,                     Ни избушки, ни сундучка.                     И таких бедняков не встречалося боле,                     Кто б завидовать мог незавидной их доле.                        Не о том, однако, старики горевали,                     Что не всюду им хлеба кусок подавали:                     Тем была их судьба особливо сурова,                     Что у них своего не имелося крова.                     Люди все же не звери:                     Не везде закрывали пред нищими двери,                     Даже лишний давали порой ломоток,                     А случалось, так даже и бражки глоток.                     Старики всё ж почли бы за лучшее —                     Не поесть в ином случае                     И в отрепье своем походить хоть на пугал,                     Но — иметь свой угол,                     Иметь свой угол,                     Где б могли они после бродяжного дня                     Свои старые кости погреть у огня.                        Четыре стены простого жилища                     Важней человеку, чем пища, —                     Четыре стены человеку дают                     Приют.                        Четыре стены — это радость огромная,                     Без них человек, что собака бездомная,                     Бездомные ж люди бедным-бедны.                     Четыре стены!!.                        Однажды зимою                     Старичок со старушкой женою                     В некий праздничный вечер, — а в вечер такой,                     Когда праздничный всюду наступает покой,                     Для бездомных людей и голод чувствительней                     И холод действительней, —                     В этот вечер старик со старухой, голодные                     И холодные,                        Кряхтя и дрожа, озираясь в тревоге,                     Шли по темной дороге.                     И попался им вдруг у каких-то ворот                     Весь облезлый, мяукавший жалобно кот, —                     На нем кожа да кости, а шерсть — две шерстинки                     На четыре плешинки.                     А вот будь у кота его шерсть попышнее,                     Так была б его кожа нежнее,                     А была б его кожа нежнее,                     Не пристала б она к его ребрам так плотно, —                     Не пристала бы кожа к ребрам так плотно,                     Кот бы жил беззаботно,                     Был бы он боевым мышеловом,                     Бодрым, сытым, ну, словом,                     Не имел бы такого печального вида                     Кота-инвалида.                     Но, костлявый, горбатый и шерстью не пышный,                     Он, понятно, был кот никудышный.                        Богачи к богачам хлебосольны,                     А для бедного — грошик, и то — раз в году.                     Бедняки, не в пример богачам, сердобольны                     И отзывчивы крайне на чужую беду,                     Коркой хлеба последней делясь без отказу.                     Старичок со старухой вспомнили сразу,                     Как кота увидали,                     Что им сала кусок люди добрые дали.                     "Бедный котик! — старуха сказала. —                     Кис-кис-кис! На, покушай вот сала!"                        Подкрепившися, кот — погляди ты, каков! —                     Зашагал молодцом впереди стариков                     И привел их средь ночи глухой, непробудной                     К одинокой хибарочке, темной, безлюдной.                     Кот в хибарку веселым прыжком,                     А за ним старичок со старухой — шажком.                     Осмотрелась в хибарке семейка.                     Печь. Пред печью — скамейка.                     Посидеть есть на чем.                     Заиграл было месяц на печке лучом,                     Осветив всю хибарочку бледно.                     Луч сверкнул и погас. Стало снова темно.                     А с лучом заодно                     Кот исчез вдруг бесследно.                     Била зимняя слякоть в окно.                     И, казалось, конца уж не будет ненастью.                     Печь зияла раскрытою черною пастью,                     Вид холодный и злобный храня                     Без огня.                     "До чего же погода плохая, —                     Простонала старуха, вздыхая, —                     Дождь и снег вперемешку.                     Если б нам хоть одну головешку…                     Головешку хотя бы одну…                     У огня мы бы вспомнить могли старину".                     "Есть что вспомнить. Того ли мы ждали,                     Чтоб порой не иметь даже хлеба куска!"                     "Жизнь счастливая вот уж, казалось — близка!.."                     Так вдвоем старики, пригорюнясь, мечтали.                     А кругом были — холод, и мрак, и тоска.                        Вдруг в печи — что же это? —                     В глубине ее где-то                     Ярко вспыхнули два огонька,                     Два волшебных, живых, золотых уголька,                     Два уголька!!                     "Вот ты бредила, мать, головешкой, —                     Старичок усмехнулся счастливой усмешкой. —                     Что ж ты, бабка Авдотья?                     Долго кутаться будешь в лохмотья?                     Ну, тогда отодвинься и стынь,                     Коль из печки не чувствуешь теплого духа".                     "Как же! Чувствую!.. Чувствую!.. Сразу — теплынь! —                     Отвечала старуха,                     То одну, то другую ладонь                     Наводя на огонь. —                     Не подуть ли, чтоб все разгорелося дружно?"                     "Что ты! Что ты! Не нужно!                     Угольки тогда могут быстрее сгореть.                     Будем греться всю ночь и на угли смотреть!"                        Старики у огня до утра согревалися                     И всю ночь на огонь любовалися.                     А когда же ночная ушла темнота,                     То открылося пред старичками,                     Что всю ночь проглядели они на кота,                     Согреваясь его золотыми зрачками!                        Так нашло подтверждение                     Чье-то "мудрое" крайне суждение                     Среди многих красивых, но шатких идей,                     "Как закон, непреложное":                     "Все богатство и счастье бедных людей —                     _Вера их в невозможное_".                        Эту сказку с моралью такой "непреложной",                     Но в советские дни оказавшейся ложной,                     Я выудил в белой газете {*}.                     {* Кадетская газета "Руль". Сказка "Богатство бедных".}                     "Счастье бедных? Цена ему — ломаный грош".                     Нет надежды, чтоб лучше жилось им на свете.                     Эмигрантам сюжет показался хорош.                     Невдомек им, что сказочка эта кусается,                     Что уж если кого она близко касается,                     То касается собственно их.                          — Твоя от твоих! —                     Господа беглецы закордонные!                     Вашей сказкой бью вам челом.                     Это вы же проводите ночи бессонные                     В черной скорби, в мечтах о былом.                     Там, в краях чужедальних, бродяги бездомные,                     "Мемуары" наплакали вы многотомные:                     "Полководцев имели… Имели войска…                     Уж победа, казалось, была так близка…                     Колокольни Москвы из Орла уж видали…                     А теперь… Ах, того ли, того ли мы ждали?!"                          Безнадежность! Тоска!                             Но, одначе,                     По газетам по белым выходит иначе.                     Манит печка советская. Издалека                     В этой печке им чудится два уголька.                          "Мать честная! Царица!                     Что из этих из двух угольков возгорится?"                     Глядь-поглядь, разыгралась фантазия                     (Я иные статейки для смеха храню!):                     "Вот какие творятся в Москве безобразия!                     Власть советская — крышка! — гниет на корню!                     Мужики, мол, теперь спохватилися.                     Научили их разуму злые года.                     Всюду стоны: "Скорей бы, скорей возвратилися                     Настоящие к нам господа!"                        Вот, — орут господа из газеты в газету                     ("Господа", у которых пристанища нету,                     Нету "дома" — усадьбы! — и нет сундука), —                     Вот, — орут они, — сколько тепла нам и свету                     Посылают российские два уголька!                     Вот! "Свершается!.." — "Мы — накануне момента!.."                     "Впереди угольки…" — "Ждите добрых вестей!"                          Угольки ж, на проверку, не стоят ни шпента.                     Это просто вралей патентованных рента,                     Брех обычнейший "рижского корреспондента"                     Из "_Последних_ (живущих враньем) _новостей_".

                  Отложив на часик политику,                   Пускаюсь в "художественную критику".                   Знатоки найдут в ней много банальности,                   Но ведь я пишу не по своей специальности,                   А пишу потому — хоть писать не с руки, —                   Что молчат "знатоки".                      Объявились такие архаровцы,                   — Виноват, "ахраровцы"! —                   Художники новые,                   Люди очень бедовые,                   Ударившиеся со всех четырех копыт                   В революционно-советский быт.                   Они этой зимою                   Бьют челом нам выставкой — шутка ль? — седьмою!                      Оглядел я выставку эту.                   До чего хороша по сюжету!                   Насчет тени, фона                   И тона,                   И насчет светового канона                   Я судить не берусь:                   На канон я гляжу, как на молнию гусь.                   Не учен. Непонятно.                   В светотенях не смыслю, увы, ни аза.                   Знаю только: вот это смотреть мне приятно,                   А вот это мне режет глаза.                   Но на выставке этой,                   Ни одним "знатоком" не воспетой,                   Все глаза мне ласкало,                   Все мне в сердце запало.                   Разве этого мало?                   Вот картина какого-то парня                   "Солеварня".                   Вот в бою "Партизаны"                   (Что за лица! Герои! Титаны!),                   Вот отважный вояка "Рабкор",                   Вот "На кухне" прислуга ведет разговор                   (Тетка в девку вонзилась в упор                   С испытующе-едкою миною).                   Залюбуешься этой чудесной картиною!                   Вот стоит у корыта убогая "Прачка",                   Вот — при старом режиме "Рабочая стачка",                   Вот и "гвоздь" — "Заседание сельской ячейки":                   На эстраде у стенок скамейки,                   На скамейках четыре Антипа,                   "Выступает" оратор обычного типа,                   Может быть, не совсем разбитной,                   Может быть, краснобай не ахтительный,                   Но — такой бесконечно родной,                   Но — такой умилительный!                   Вот кошмар бытовой — "Беспризорные дети"…                   Все картины прекрасны, не только что эти!                      Вспоминаю далекие дни.                   Были пышные выставки, где искони                   "Мастера" выставлялись одни,                   Мастера, опьяненные славою.                   Но все выставки прежние — были они                   Буржуазно-салонной забавою.                   Все газеты вопили, да как, не по дню,                   По неделям, по месяцам — важное дело:                   "Гениально! Божественно! Дивное "ню"!"                   "Ню"! А попросту — голое женское тело.                   Что на выставках было? Портреты кокеток,                   На подушках на шелковых морды левреток,                   Виды храмов, дворцов и дворянских усадеб,                   Сцены жизни дворянской — обедов и свадеб,                   "Натюрморты" — десерт и букет хризантем,                   Иллюстрации пряные книг соблазнительных…                   Сколько тем! Сколько тонко-изысканных тем,                   Для дворянского сердца родных, упоительных!                   И каков был тогда — тошно вспомнить, каков —                   Подхалимски-восторженный визг "знатоков"!!                   Нынче чуть не один Петр Семенович Коган                   Был ахраровской выставкой нежно растроган                   И сказал настоящее слово о ней.                   (Почему нет в газетах его манифеста?                   Разве нету в "Известиях" Вциковских места?)                   Эй, ахраровцы-други, гребите дружней!                   И учите других, и учитеся сами,                   Чтобы в будущем нас подарить чудесами,                   Чтоб писать еще красочней, ярче, сильней.                   Вы на верной и славной дороге.                   Ваша выставка тем и важна, и сильна,                   Что рабочим — Ивану, Демьяну, Сереге —                   Много бодрого, яркого скажет она.                   Я же вам, хоть не смыслю ни капли в тональности,                      Я скажу: "Среди вас уже есть мастера.                   Ваша выставка — правда. _А правда — сестра                   Гениальности_!"

                                     1                       Вошла и сказала ему: "Саламат!"                       Мирза потянулся и хмыкнул в халат.                       Жена у Мирзы — хоть картину пиши.                          — Якши!                       Жена у Мирзы — его третья жена —                       Юна и, как тополь высокий, стройна.                       Средь женщин узбекских прекраснее нет                          Зайнет.                       Узбекам, двум братьям ее удалым,                       Большой за нее уплатил он калым,                       И третий замок он навесил на дверь                          В ичкерь.                                      2                       Под присмотром свирепой свекрови,                       Злобно хмурившей брови,                       Проходила Зайнет, прикрываясь чадрой,                       Мимо — страшно сказать! — "Комсомола",                       Где, гудя, как пчелиный встревоженный рой,                       Жизнью новой бурлила советская школа,                       Где на все голоса и лады                       Нараспев повторяли, твердили склады                       Из украшенной ленинским обликом книжки                       Черноглазые бой-ребятишки:                       "Ну-дыр-бай бай-ляр-дан ер-ал-ды                       Ек-са-ляра бер-ды…"                       Дома, сонный, обрюзглый, помятый,                       Ждал Зайнет ее муж и владыка, Мирза.                       И вздохнула Зайнет, опуская глаза:                       "Пр-ро-клятый!1"                                      3                         "Велик Алла!                         Велик Алла!" —                         На минарете пел мулла                         Святой напев молитвы краткой.                         Презрев домашний произвол,                         Зайнет вбежала в "Комсомол",                         Скользнувши в дверь, как тень, украдкой                         "Зайнет! Откуда ты, скажи,                         Пришла домой без паранджи?                         Ты осквернила дом изменой!                         Где ты была, шакалья кровь?" —                         Шипела яростно свекровь,                         Кривя злой рот, покрытый пеной.                         И отвечала ей Зайнет:                         "Была я там, где светит свет,                         Где учат ленинским законам,                         Где объясняют, как найти                         К свободе верные пути                         Узбекским девушкам и женам!"                         А через день тупой Мирза,                         Покорных жен своих гроза.                         Рычал от злости и от боли:                         Он потерял Зайнет-жену,                         Зайнет бежала в Фергану,                         Зайнет спаслася от неволи!                                      4                   Год тяжкого труда — по дням и по ночам —                   Прошел, как светлый сон, для боевой беглянки.                   С какою верою живой ее речам                      Внимали бедные дехканки!                   На фронте — шла она в разведку и в секрет.                   И басмачи не раз бранились бранью злобной:                   "Поймаем — пуля в лоб! У красных больше нет                      Другой разведчицы подобной!"                   Рвалася к подвигам — и тем была жива,                   Всегда — на скакуне иль полковой двуколке.                   И легендарная уже росла молва                      О черноглазой комсомолке.                                      5                            Хмурый Мирза в Фергане                            В грязной сидит чайхане,                               Полон замыслом темным.                            Дал, не скупясь, он монет,                            Кун за убийство Зайнет,                               Двум убийцам наемным.                            Был их ответ: "Потерпи,                            Мы уж разыщем в степи                               След твоей комсомолки!"                            Ночью, напавши на след,                            Смяли узбеки Зайнет,                               Словно дикие волки,                            Рвали, оскалив клыки,                            Жилы из левой руки,                               — Будешь вечно калека!                            В шею, дробя позвонок,                            Острый вонзили клинок                               Два преступных узбека.                                      6                  Прошло пять месяцев. Ферганская больница.                  Зайнет — в повязках вся, лицо — кровавый струп.                     Нет, не кошмарный сон ей снится,                     Она — калека, полутруп.                  Блуждает взор, и речь Зайнет звучит невнятно,                  Слух острый притуплён, трясется голова.                     Врачи дивятся: "Непонятно,                  Как ты осталася жива!"                  Зайнет свезли в Москву. Москва сильна наукой.                  Зайнет возвращены и речь, и взор, и слух.                     И в комсомолке однорукой                     Зажегся вновь бунтарский дух.                  "_Коммуниверситет трудящихся Востока_"                  Зайнет мерещится во сне и наяву.                  У гроба нового пророка                     Она сказала: "_Я живу!                  И ты — живешь во мне заветами твоими.                  На родине моей — в кишлак из кишлака —                  Дехканкам темным я их понесу, пока                  Сумеет начертить твое родное имя                     Моя последняя рука!_"

                   Средь разоренных сел и брошенных полей                    От тифа и от пуль уж не валятся трупы.                    Шкуро, готовивший России мавзолей                    По воле биржевых царей и королей,                    Донской стотысячной уж не составит "труппы".                       Но… он готов на все за выгодный куртаж.                    Парижский цирк, так цирк! Какого, дескать, хрена!                    Ведь должность у него по существу все та ж,                        И только сузилась арена.                    Белонаездников, увы, не то число,                    И не Москва — приманка в виде приза.                    Ах, время множество мечтаний унесло!                    Но… то ж, продажное, осталось ремесло!                    И та ж, "_парижская_", осталась антреприза [11] .                    — Ха-ха! "Наездничек" Шкуро, на сцену — в строй!                    Признаться, даже мне, врагу, звучит обидой,                    Что этакий, ха-ха, бандитский "волк", "герой"                         Стал дрессированною гнидой!

                 В просторах Балтики, средь северных широт,                  У "вольных" городов, у Ревеля и Риги,                  Английский бронтозавр раскроет хищный рот                  На две приманчиво лежащие ковриги.                     "Х-хам! Х-хам! Глотнуть? Аль не глотнуть,                        А только… тонко намекнуть?"                  И… в _нашу_ сторону скосит свои гляделки:                        "Что, Эсесерия? Поймешь?"

                 Почтенный бронтозавр, нас этим не проймешь!                  Твои — такие ли? — видали мы проделки.                  Намеки все твои поймет дурак любой.                  Слов нет, что жалко нам "пригретого" тобой                  "Демократичного" латвийца иль эстонца.                  Но мы, спокойные, у нашего оконца —                  С серпом и молотом в руке                  (Не забывая о штыке),                  Мы склонны речь с тобой вести на языке                  Тож преизрядного героя-оборонца,                     Советского бронечервонца.                  В нем, как его ни поверни,                  Упрешься ты в закал "хозяйственной брони",                  От укрепления которой — прямо скажем! —                  Нас пробуют отвлечь, кто — страхом, кто — шантажем,                     Забыв о мощи той страны,                     Где неразрывно сплетены                     Стаж трудовой с военным стажем:                     _За каждым плугом и станком                     Стоит советский военком_!

                   Получил я намедни письмо от приятеля,                    Постоянного моего читателя.                    Пишет он мне: "Дружище!                    Умеешь ты браниться — не надо чище, —                    Раздраженный попами да иконами,                    Эвон в газете сколькими фельетонами.                    Да каждый фельетон в пол-листа.                    Крыл почем зря… Иисуса Христа,                    Подстилал ему колючки, вместо вайи,                    Изобразил его отпетым лжецом,                    А насчет австрийского лжеца Матайи                    Не обмолвился ни одним словцом.                    Неужто, язви его короста,                    Не покроешь ты этого прохвоста?                    Оставь на время евангельский хлам                    И вернись к очередным делам.                    Распиши нам этого Матайю-идиота.                    Очень нам посмеяться охота!"

                     Привел я письмо приятеля без искажения,                  Несмотря на его неделикатные выражения.                  Что с него взять? Разумная голова,                  Но дипломатией не занимался от века.                  Пусть господин Матайя не обидится на слова                  Простого русского человека.                  И опять же тому сам Матайя виной,                  Что взамен громового политического эха                  — Уж такой мы народ озорной! —                  От нас ответ получился иной:                  Веселый гул презрительного смеха!

                    Матайя, уповая на англо-французскую подачку,                  Изобразил из себя комнатную собачку,                  Лающую на советского рабочего и мужика                  Издалека:                  "Тяв! Тяв! Тяв! Вот я какая злая!                  Тяв! Тяв! Тяв! Свою барыню спасла я!                  Тяв! Тяв! Тяв! Большевики заполонили Вену!                  Тяв! Тяв! Тяв! Клевещу за любую цену!                  Тяв! Тяв! Тяв!" И на барыню — глазок:                  Не тявкнуть ли еще разок?                  И вдруг что есть мочи завизжала.                  Чья-то нога ей хвост прижала.                  "Не тявкай, черт тебя побери!                  Нет на тебя проказы!                  Большевики от австрийских заводов, смотри,                  Из-за тебя отнимают назад свои заказы.                  Какие ты, Матайя, сочиняешь страсти,                  Размотай тебя всего на части?"                     Сжалась болонка, от страху чуть дыша.                  Англо-французская барыня не дала ей ни шиша.                  Не то чтоб у австрийской болонки был голос не звонок,                  И не виляла б она хвостом, если скажут: "виляй!"                  Но у матайиной барыни этих самых болонок —                  Хоть отбавляй!                  Держит она их в черном теле.                  Чего с ними цацкаться в самом деле?

                    Бедная болонка! Положенье — огорчительное,                  Но — попробуй снова. Эйн! Цвей! Дрей!                  Тявкни что-либо умопомрачительное.                  Авось барыня окажется щедрей!

               Конец спору.                Попал я, как говорится, "к шапочному разбору".                Оказывается, Матайя "по неосторожности"                Говорил как о "факте" — о "фактической возможности".                Теперь признаньем, что "возможность" не "факт",                Восстановлен нарушенный такт.                Я со своей стороны приватно                И деликатно-деликатно                Выскажу свою точку зрения:                "Инцидент исчерпан"… до его повторения.

                     Мы пережили ряд отчаянных годин                         В огне войны, в кольце блокады.                      Отпрянули от нас проученные гады.                      Но мы не вырвались досель на миг один                         Из подлых, липких паутин                         Зло-клеветнической осады.                         Давясь отравленной слюной,                      Клевещут "господа". Но особливо звонок                      Лай клеветнический, протяжно-заливной,                      Их пуделей ручных и комнатных болонок.                      Беззубый Каутский, чьи мутные зрачки                      Затмила ненависть, брюзжит и брызжет ядом                      И ставит желтые, фальшивые очки                         Пред пролетарским зорким взглядом.                      Товарищи! Ваш взор теперь не затемнен.                      Соединило нас общение живое.                      Смотрите, сколько лиц под заревом знамен!                         Да будет же двойным позором заклеймен,                      Кто где-то в эти дни исходит в диком вое!                      Смотрите, с радостью доверчивой какой                      Встречает братски вас рабочая столица!                      Сжимая сотни рук мозолистой рукой,                      С ответной ласкою вглядитесь в эти лица!                      Смотрите им в глаза, прислушайтесь к словам.                      Правдивы — каждый взгляд и каждое их слово!                      Здесь нет коварства, лжи, испуга, рук по швам.                      Герои двух фронтов навстречу вышли вам,                      Вчера — военного, сегодня — трудового.                      Бойцы, свершившие в грядущее пролом,                      Вот кто мишенью стал для бешеных нападок                      Всей банды хищников, чьи помыслы — в былом,                      И трупы чьи сметет железным помелом                         Коммунистический порядок!

                  Друг, милый друг!.. Давно ль?.. Так ясно вспоминаю:                      Агитку настрочив в один присест,                   Я врангельский тебе читаю "Манифест":                      "Ихь фанге ан. Я нашинаю".                   Как над противником смеялись мы вдвоем!                      "Ихь фанге ан!.. Ну до чего ж похоже!"                   Ты весь сиял: "У нас среди бойцов — подъем.                   Через недели две мы "нашинаем" тоже!"                      Потом… мы на море смотрели в телескоп.                   "Что? Видно врангельцев?" — "Не видно. Убежали".                      Железною рукой в советские скрижали                         Вписал ты "_Красный Перекоп_"!                         И вот… нежданно-роковое                         Свершилось что-то… Не пойму.                      Я к мертвому лицу склоняюсь твоему                      И вижу пред собой… лицо живое!                         Стыдливо-целомудренный герой…                      Твой образ вдохновит не одного поэта.                      А я… Дрожит рука… И строк неровный строй                      Срывается… И скорбных мыслей рой                      Нет сил облечь в слова прощального привета!..

                   "Октябрьским" праздникам не все, не все им рады,                    Не все любуются на красные парады.                       В то время как одни                       Восторженно встречают эти дни,                       Другие предаются плачу,                    Пытаясь разрешить мудреную задачу:                    "Какие силы нас спасут? Какой герой?                    Доколь советскую терпеть мы будем участь?                    Когда же рухнет он, проклятый новый строй?                    Чем объяснить его проклятую живучесть?                    В чем зло? — шипят они. — Разгадка в чем?                    Ну в чем?!"                    Шипят, наморщивши прожухлые морщины.                       А молодая жизнь играет, бьет ключом,                       И "новый строй" — у новой годовщины!                       Да, были времена!..                    И поучительна седая старина.                    "Душа" народная сегодня ли раскрыта?                    От пра-пра-прадедов идет народный сказ,                       В нем — поэтический показ                    Простонародного мучительного быта.                    Не княжьи грамоты, не летописный свод.                    Что мог он записать, неграмотный народ?                    С усмешкой горькою и прибауткой грустной                    Он душу отводил в побаске, в сказке устной,                    С искусством гения зашифровавши в ней                    Мечты о красоте грядущих светлых дней.                       Бывало, сколько раз бывало:                    Великий государь, боярин или князь                    Дремал, под пышное забравшись одеяло,                    А дед-баюн, скосясь на дрыхнущее сало,                    До полночи пред ним плел сказочную вязь.                       Привыкнувши всю жизнь таиться и бояться,                    Пред сильными ползя ползком, ложась ничком,                    Мужик прикинуться умеет дурачком,                    Когда над сильным он захочет посмеяться.                       А в сказке был ему простор:                    Он в сказке шельмовал царя и царский двор,                    Бояре были все прямые остолопы,                    С холопами — цари, а пред царем — холопы.                    И всех — царя, бояр — дурачил кто? — сморчок,                    Не фряжский принц, не князь Тверской или Смоленский,                       А так — парнишка деревенский,                    _Запечный богатырь, Ивашка-дурачок_!                    Нет, сказка не была пустою балагурью.                    И "дурь" мужицкая была особой дурью.                    Ни змей-горынычей, ни окиянских бурь                       Не трепетала эта дурь,                    На трудный подвиг шла, на страшные мытарства,                    Ныряла в глубину, взлетала в высоту,                    Чтоб оттягать себе царевну-красоту                       И за царевною — _полцарства_.                    _Жар-птицей_ бредила, ослепши в темноте.                    _Дворцы_ ей снилися — в бескрайной нищете,                    Сгибаясь под господским гнетом,                    Искала для борьбы _дубинку-самобой_                    И, бездорожная, в лазури голубой                       Летела птицей в край любой,                    Обзаведясь _ковром_ — волшебным _самолетом_.                    Голодною, сомлев от барского тягла,                    На отдых в хижину свою она брела,                    Голодною в тягло впрягалась спозаранку,                    Но в сказочных своих мечтах изобрела                       Усладу, _скатерть-самобранку_;                    В обычай стало ей пить мертвую, когда                    Дни мертвые ее из рук вон были худы,                    Но песенку про то, что кончится беда,                    Что где-то — поискать — _живая есть вода_,                       Ей пели _гусли-самогуды_.                    Порою клином ей сходилася земля,                    Но оттого не став угрюмой нелюдимкой,                    А сердце сказкою-утехой веселя,                    Спасалася она под _шапкой-невидимкой_,                    Срывалась с места, "шла вразброд"                    И грела кистенем "лихой боярский род"                       Под боевую перекличку:                       "_Сарынь на кичку_!"                    Не слышно клекота двуглавого орла,                    Истлели когти, клюв, два сломанных крыла.                    Русь черносошная доверилась Советам:                    Они несут ей всё, чего она ждала,                       Согласно сказочным заветам.                       _Жар-птица_?! Вот она, гляди:                       С гербом советским на груди                       Горит несчетными огнями!                    Жар-птицей овладеть — все ночи станут днями.                    Русь темная была и — поросла быльем:                    Все наши города, посады, деревушки,                    До самой худенькой избушки и клетушки,                    Не брезгуя ничем, ни хлевом, ни жильем,                       Мы электричеством зальем!                    Сверкай, советская деревня и столица!                    Свет электрический — чем не твоя _жар-птица_?                       Теперь любуйся: вот она перед тобой                       Волшебная _дубинка-самобой_!                    Враг знает, больно как дубинка эта бьется,                       Что Красной Армией зовется!                    Вот артиллерия, вот конные полки,                    Вот комсомольский цвет — герои-моряки,                    Вот неоглядные ряды стальной пехоты, —                    Над ними, в облаках, смотри, вблизи, вдали,                       Стальные реют журавли, —                          То наши _чудо-самолеты_!                    А вон по целине — на поприще ином —                       Идет волшебник-агроном,                    Целитель пахоты больной, ученый знахарь:                    Он знает, за какой землей уход какой,                    И знает он, что _клад_ мужицкий под рукой,                    А рядом богатырь, железный _самопахарь_,                    Прабабушке-сохе гудит заупокой.                    Стихает здесь и там мужичья перебранка;                    Трехполье тощее оставив позади,                    Дивятся мужики, что их земля, гляди,                       Взаправду _скатерть-самобранка_!                    А вон в избушке Пров, Авдотья, Клим, Панкрат                    Умильно слушают волшебный аппарат.                    Деревне по сердцу советские причуды!                    Москва по радио ей голос подает,                    Про все, что деется на свете, знать дает:                    То наши _гусли-самогуды_!                    Ивашка-дурачок, парнишка боевой,                    Полцарства добывал, рискуя головой.                    Ан вечно — на престол лишь заносил он ногу —                       Какой-то заяц роковой                       Перебегал ему дорогу!                    Но был он выручен другим богатырем:                    Рабочий, бившийся без устали с царем,                    В час горький подоспел Ивашке на подмогу:                    "Эй, паря-простота! Чудак же ты, ей-богу!                    _Полцарства ты хотел? Все царство заберем_!"                    "Все царство? — отвечал Ивашка. — Тож не худо!"                    Вот было чудо!                                  Это чудо                       Зовется "_Красным Октябрем_"!                    Так пролетарская решила все замашка:                       "Дворцами бредил ты, Ивашка?                    На, получай дворец, где нежились цари!"                    И вот в Ливадии всем мужикам — смотри! —                    Рабочий преподнес, а не святой Егорий,                    Дворец — крестьянский санаторий!                    "Души" мужицкой — в том господская беда —                       Не разгадали господа.                    А сколько делали они лихих попыток,                    Чтоб от нее иметь свой даровой прибыток!                    За непокорное земное житие                    Грозили ей в церквах загробной божьей местью                    И насмерть отравить пыталися ее                       Патриотическою лестью.                    Порфироносные российские цари                    Не раз пытались ей, жующей сухари,                    Внушить великие славянские начала:                       "Христолюбивая! Вперед!                       За Русь святую!" Но молчала                    Христолюбивая, воды набравши в рот.                    А те, чьи черепа пустые малоёмки,                    Твердили, что "_душа народная — потёмки_"                    И русский-де народ — "_загадочный народ_"!                       Загадка для господ была неразрешима —                    Разгадка не совсем по вкусу им была.                    И старина для них казалась нерушима.                    Ан вот — вся старина разрушена дотла,                    _Свершились наяву чудесные явленья,                    И над седым Кремлем — залог осуществлёнья                    Уже не сказочных, а ставших явью благ —                    Горит-полощется советский красный флаг_!