Есть у меня сынок-малютка, Любимец мой и деспот мой. Мелькнет досужая минутка — Я тешусь детской болтовней. Умен малыш мой не по летам, Но — в этом, знать, пошел в отца! — Есть грех: пристрастие к газетам Подметил я у молодца. Не смысля в буквах ни бельмеса, Он, тыча пальчиком в строку, Лепечет: "Лодзь, Москва, Одесса, Валсава, Хальков, Томск, Баку…" И, сделав личико презлое, Нахмурясь, счет ведет опять: "В Москве — цетыле, в Вильне — тлое, В Валсаве — восемь, в Лодзи — пять, И мог из этого понять я, Что здесь — призвания печать, Что по счислению занятья Пора мне с Петею начать. Но, чтобы жизнь придать предмету И рвенья чтоб не притупить, Я ежедневную газету Решил в учебник превратить. Вот за работой по утрам мы. Но вижу: труд не для юнца! Все телеграммы, телеграммы… Все цифры, цифры без конца! Задача Пете непосильна: Всего не вымолвить, не счесть. "Хельсон, Цалицин, Киев, Вильна… Двенадцать, восемь, девять, сесть…" И каждый день нам весть приносит, И каждый день дает отчет! Все Смерть нещадно жатву косит! Все кровь течет!.. Все цровь течет!.. Смеется в цифрах Призрак Красный, Немые знаки говорят! И все растет, растет ужасный Кровавый ряд! Кровавый ряд!.. "Волонез — двое, тли — Целкассы, Сувалки — восемь, пять — Батум…" Зловещих цифр кошмарной массы Не постигает детский ум. И отложил я прочь газету, И прекратил я тяжкий счет. Мал Петя мой. Задачу эту Исполнит он, как подрастет. Душою — чист и мощен — телом, Высок — умом и сердцем — строг, В порыве пламенном и смелом Он затрубит в призывный рог. И грозно грянет клич ответный, Клич боевой со всех сторон! И соберется полк несметный Богатырей таких, как он! Забрызжет юных сил избыток, Ужасен будет их напор! И, развернув кровавый свиток, Синодик жертв и повесть пыток, Бойцы поставят приговор!

Когда мне почтальон подаст письмо "с оплатой", Последний грош отдам, но я письмо возьму. Я ждал его, я рад убогому письму: Конверт замасленный, вид выцветшей, измятой Бумаги дорог мне, — он сердцу так знаком! В печальных странствиях, в блужданиях по свету, Я сохранил себя природным мужиком С душой бесхитростной, и детски рад привету Сермяжной братии, посланью из глуши От мужичков единокровных: В густых каракулях, в узоре строк неровных Застыла сердца боль и скорбь родной души.

"Здорово, брат! Земной от нас тебе поклон. Составить соопча письмо — твои соседи Сегодня собрались у Коренева Феди, А пишет Агафон. Живем попрежнему, берложные медведи. От нас каких вестей!.. В столице ноне ты, там ближе до властей, Там больше ведомо, — ты нам черкни что-либо. Спасибо, брат, не забываешь нас! За три рубля твои спасибо. Здесь пригодилися они в тяжелый час: Тому назад не будет, чай, недели — Нуждались в деньгах мы для похорон: Лишился деда ты, скончался дед Софрон. Давно уж дед хирел, и вот — не доглядели: В минувший четверток, не знамо как, с постели Сам поднялся старик полуночной порой И выбрался во двор, да на земле сырой Так, без напутствия, и умер под сараем. Покой душе его!.. Пусть старички уж мрут! И нам-то, молодым, охти как ноне крут Да горек жребий стал!.. До сроку помираем… В чем держится душа!.. Разорены вконец. Не зрим ни прибыли, ни толку. К примеру — твой отец: Последнюю намедни продал телку! За годы прежние с нас подати дерут, Уводят тощий скот, последнее берут. Выдь на голодный двор — и вой подобно волку! Ни хлеба нет, ни дров; А холод лют, зима сурова… Чай, не забыл ты Прова? Под праздник угорел со всей семьею Пров: Бедняк берег тепло, закрыть спешил печурку… Вся ночь прошла, лишь днем, уже почти в обед, Тревогу поднял Фрол-сосед, Да поздно… Кое-как спасли одну дочурку… Что было слез — не говори! Больших два гроба, малых три… Ревели всей деревней. К Арине тож пришла беда, к старухе древней: В губернии, в тюрьме повешен внук. Душевный парень был, охочий до наук, — Книжонку сам прочтет, нам после растолкует. В понятье нас привел. Бывало, все тоскует О доле нашей…"

— Эх! нет больше сил читать!..

Не примирился — нет! — я с гнусной рабской долей, Все так же пламенно я грежу вольной волей, Все с той же яростью позорный гнет кляну, Но — голос мой ослаб, но — песнь моя в плену, Но — грудь истерзана, и сердцу нет отрады, Но из усталых рук исторгнут грозный бич! Ликует злобный враг. Кровавой жатве рады, Клубятся в черной мгле, шипя победно, гады. Бой кончен. Нет бойцов. Призыва гневный клич Напрасен: из живых никто не отзовется, А мертвые из гроба не встают… И я молчу. Молчу. Запел бы — не поется! Заплакал бы — но слезы не текут.

Вся деревня всполошилась: Жалко дедушку Макара. Вот, поди ж, как гром, свалилась На беднягу божья кара. Сколько дней у ветхой хатки Дед торчал, хоть ныли кости, — Ждал, все ждал к себе на святки Из столицы сына в гости. Втайне батя для Емели Хлопотал уж о невесте. Вдруг о сыне прилетели В час недобрый злые вести: Что не первую неделю Парень мается в неволе, — Упекли под суд Емелю За участие в "крамоле"; А у судей в чёрном деле Совесть — ой! — наматорела… Не уйти никак Емеле От расстрела.

Вся деревня всполошилась: "Жалко парня!" — "Жаль Макара!" "Знаем, чай, за что свалилась На Емелю злая кара!" "Кто иной о нашем брате Так скорбел, стоял повсюду?.. Чай, мы плачем не о тате!.. Чай, жалеем не Иуду!.." "Братцы, что ж? Душе-то милой Как-нибудь мы порадеем!.." Шлют крестьяне за Вавилой, Деревенским грамотеем. Есть бумага, есть чернила, Раздобыты где-то марки. Настрочил за час Вавила Просьбу в Питер от Макарки; В тот же день без проволочки Сам на почту свез прошенье.

…Дни бегут, за днями — ночки, Нет из Питера решенья. Сочиняя небылицы, Долго ждали все ответа. Ровно в праздник из столицы Получилась эстафета. Заглянул в нее Вавила Да как бы с ума рехнулся. "С нами, — крикнул, — божья сила!" Побледнел и пошатнулся. Дед Макар стоит — крепится, Держит слезы через силу. Православный люд толпится, Наседает на Вавилу: "Что ты вычитал, верзила? Говори скорей, не мешкай!" И очнувшийся Вавила Отвечал с кривой усмешкой: "Милость, стало быть, господня! Значит, с праздничком, Макарка!.. Вон какого ты сегодня Удостоился подарка. Без вина, брат, станешь хмелен, Вестью доброю утешен: Емельян-от… не расстрелян… А… повешен!.."

В родных полях вечерний тихий звон, — Я так любил ему внимать когда-то В час, как лучи весеннего заката Позолотят далекий небосклон. Милей теперь мне гулкий рев, и стон, И мощный зов тревожного набата: Как трубный звук в опасный бой — солдата, Зовет меня на гордый подвиг он. Средь суеты, средь пошлости вседневной Я жду, когда, как приговор судьбы, Как вешний гром, торжественный и гневный, В возмездья час, в час роковой борьбы, Над родиной истерзанной и бедной Раскатится набата голос медный.

Ночной порой, когда луна Взойдет над темными лесами, Внимай: родная сторона Полна живыми голосами. Но, зачарованный волной Ночных напевов и созвучий, Прильни к груди земли родной, Услышишь ты с тоскою жгучей: Среди лесов, среди степей, Под небом хмурым и холодным, Не умолкает звон цепей В ответ стенаниям народным.

Тщетно рвется мысль из рокового круга. В непроглядной тьме смешались все пути: Тайного врага не отличить от друга… И стоять нельзя, и некуда идти… Здесь — навис обрыв, а там — развалин груда; Здесь — зияет ров, а там — торчит стена. В стане вражьих сил — ликующий Иуда: Страшный торг свершен, и кровь оценена. Братья, песнь моя повита злой печалью, Братья, голос мой — души скорбящей стон, — В жуткой тишине над беспросветной далью, Ободряя вас, пусть пронесется он. Братья, не страшна ни злоба, ни измена, Если в вас огонь отваги не потух: Тот непобедим и не узнает плена, Чей в тяжелый час не дрогнул гордый дух.

Порой мне кажется, что я схожу с ума, Что разорвется грудь от непосильной муки. Томлюсь в тоске, ломаю гневно руки, Скорблю, но скорбь моя — нема! Сегодня, как вчера, — одни и те же вести: Насилий новых ряд, а всех — уже не счесть! Врагом, ликующим в порыве дикой мести, Все попрано — закон, свобода, совесть, честь! Ты хочешь закричать: "Довольно же, довольно! Остановитесь же, злодеи, палачи!" Но кто-то горло сжал тебе и давит больно: "Молчи!"

Не стало пламенных бойцов; над их гробами Не скоро прошумит призывный клич борьбы. Постыдно-жалкими, трусливыми рабами Остались прежние рабы. Нет, не для них прошла волна борьбы великой; Горели не для них священные огни! Толпой испуганной, бессмысленной, безликой В ярмо привычное, покорны воле дикой, Послушные кнуту, впряглися вновь они. Но, мнится, где-то есть высокие стремленья. Не все отравлено позором униженья! Ростки могучие здоровое зерно Готово дать и ждет — лишь только ждет — мгновенья. Былого с будущим скрепляя прочно звенья, Куется новое звено.

Однажды в лавке антиквара Средь прочего товара Заброшенный, забытый инвалид — Шпажонка ржавая, убогая на вид, Хвалилась пред другою шпагой Своею честью и отвагой: "В алмазах, в золоте, в чеканном серебре, В ножнах из вылощенной кожи Висела гордо я на вышитом бедре Не одного вельможи. За чью я не боролась честь? Каких не добивалась целей? И не припомнить и не счесть Моих триумфов и дуэлей. Случалось, справиться с врагом я не могла Путем прямым… Ну что ж? Не скрою: Борьбу решал порою Удар из-за угла. Изведав крови благородной, Нашла я после вкус в крови простонародной. Вот, подлинно, где был кровавый пир. Как не сказать судьбе спасибо? В те времена едва где-либо Поднимет ропот сельский мир, Готов был скорый суд для обнаглевшей черни. Без лишних слов и без прикрас: Справляла я тогда не раз Кровавые обедни и вечерни. — Вой, подлый род, стенай, реви! Не шутки шутим мы и не играем в прятки! — Купалась я тогда в крови От острия до рукоятки! Нам сердце закаляет гнев: Остервенев, Без всякой жалости я буйный сброд колола, Колола…" "Эк, замолола! Опомнись, матушка. Ей-ей, ты мелешь вздор! — Ввязался тут со шпагой в спор Топор. — Нашла хвалиться чем старуха: Рядилась в золото, в шелка, Походом шла на мужика… Ох, баба, баба-говоруха! В одной тебе еще беда б невелика, Да шла-то ведь в поход ты, чай, не без полка. Вовек мужицкого тебе б не видеть брюха, Когда б не эта рюха, Слуга твой верный — штык, сосед твой по стене. Вот с кем потолковать хотелося бы мне. Все — непутевый — он деревню, так бездолит: Ему — кто подвернись, хотя бы мать, отец, Приказано — конец: Знай, колет! А только, милая, все это до поры. Дождемся мы венечной свалки. Куются где-то топоры Иной закалки. Слышь? Топоры, не палки. Эх, в тапоры я саж, чай, здесь не улежу! Смекай-ка, что я доложу, — Тебе, дворянке, не в угоду: Не только топора, что на колоду! Ему крестьянский люд обязан всем добром, И — коль на то пошло, — скажу: лишь топором Себе добудет он и счастье и свободу!"

Писал я басню не вчера: Лет пять назад, коли не боле, Про "верный штык" теперь уж песенка стара. Штык шпаге изменил — и весь народ на воле. — Штык! Обошлось без топора. Ура! — И кто-то, радуясь такому обороту, Спешит собрать за ротой роту И, из полка шныряя в полк, Улестливо шипит: "Возьмите, братцы, в толк: Ну можно ль темному народу Дать сразу полную свободу? Нет, надо нам идти испытанным путем, Взяв буржуазные за образец порядки. Уж поддержите нас, ребятки, А мы порядок наведем!" И пробуют навесть — не надо быть прилежней. Авось-де у штыков смекалка так мала, Что им и невдомек, что ждет их кабала Куда почище прежней! Штыки не гонят прочь улестливых господ. И тех, кто подлинно болеет за народ, Нет-нет, да и возьмет раздумье и опаска, Что радостная быль пройдет, как сон, как сказка: Вздохнули малость — и капут, — Не отбояриться никак от новых пут. Пойдет все, дескать, прахом. Товарищи, скажу, что я подобным страхом Не заражен. Я знаю, "господа" прут сдуру на рожон. Скажу открыто: Ведь топоры-то, Они там где-то ждут, они там где-то ждут: Сполна ль все мужикам дадут? Аль не дадут? Забыто, дескать, их житье аль не забыто? Всей музыки конец получится каков? И если "господа", к примеру, мужиков Землей и волею лишь по губам помажут, Так топоры себя покажут! Вот что пророчу я, хоть я и не пророк. Пусть смысл пророчества до острой боли жуток, Но — время не прошло. Когда ж наступит срок, Тогда уж будет не до шуток!

Друзья, чтоб не было неясных многоточий, Прибавлю, что, ведя всю речь про топоры, Я с умыслом молчал про молоток рабочий. Кто ж козыряет… до игры?

И чертыхалися враги и лбы крестили, Но им ни черт, ни бог не мог помочь в игре, Когда на них, гремя, наш молот опустили Мы в "большевистском Октябре"!

Кукушка, Хвастливая болтушка, Однажды, сидя на суку, Перед собранием кукушечьим болтала О чем попало, Что ни взбрело в башку. Сначала то да се, по общему примеру: Врала да знала меру. Но под конец — поди ж ты! — соврала, Что видела орла. "Орла! Ведь выпадет же случай! — Кукушки все тут в крик наперебой. — Скажи ж скорей, каков орел собой? Чать, туча тучей?!" "Ну, это — как кому, — хвастуньи был ответ, — Особого в орле, пожалуй, мало. По мне, так ничего в нем нет, Чего бы нам недоставало: Те ж когти, клюв и хвост, Почти такой же рост, Подобно нам, весь сер — и крылья и макушка… Короче говоря, Чтоб слов не тратить зря: Орел — не более, как крупная кукушка!" Так, оскорбляя прах бойца и гражданина, Лгун некий пробовал на днях морочить свет, Что, дескать, обсудить — так выйдет все едино, И разницы, мол, нет: Что Герцен — что кадет.

Так повелось, такая мода, Что в этот предвесенний день Все говорят, кому не лень, О воле русского народа. И говорят нам и поют! Но… почему ж все эти годы, Чем больше "воли" нам дают. Тем больше жаждем мы — свободы?!

Почти каждый номер газеты "Звезда" конфискуется. Земная хроника. Ученым Энебо открыта близ созвездия Близнецов новая звезда. Небесная хроника. Куда ни кинь, везде беда! Прикосновенно стало небо! Узнав, что некиим Энебо Открыта новая звезда, Вскипело грозное начальство: "Еще Звезда! Ведь вот нахальство! Ну что ж тут долго толковать? Конфисковать!!"

Трибуна славного, любимца муз и граций, Раз некий юноша спросил: "Скажи, Маклаций, Что значит этот сон? Ты с некоторых пор Такими стал не брезговать речами, Что вчуже пожимать приходится плечами! Недавно вынес суд строжайший приговор Лихому вору. Ты ж, не устыдясь позора, Так на суде стоял за вора, Как будто сам ты вор! Беру другой пример — совсем не для эффекта: Известный взяточник-префект влетел под суд, А ты уж тут как тут, Готовый вызволить преступного префекта. Не ты ль в защитники был позван богачом, Чью знают все звериную натуру, Кто, на врага напав из-за угла, всю шкуру Содрал с него бичом? Ты с этим палачом Предстал перед судом, хваля и обеляя, Сам знаешь, — негодяя! А между тем забыт тобой твой долг прямой — Быть люду бедному защитой! Ответь же, ритор знаменитый, Скажи по совести и не кривя душой: Кто для тебя всего дороже, Почтивший ли тебя доверием народ, Иль всякий темный сброд, Пред коим честный люд быть должен настороже? И юноше ответствовал трибун, Любимец муз и граций, Маклаций: "Хотя ты очень юн, Рассудка у тебя, пожалуй, все же хватит Понять — да и дурак поймет! — Что всех дороже тот, Кто всех дороже платит".

Уж Митрофанушки у нас — гляди! — с усами, — Так решено: за ум они возьмутся сами. И вот от них летят во все концы Гонцы: Пожалуйте на съезд, "ревнители науки"! Пожаловали. Что ж? Едва затихли звуки Молебна, прокричав до хрипоты "ура", Без промедления лихая детвора К казенным сундукам простерла жадно руки. То видя, "благородные" отцы Смущенно затрясли главами: "Ах, детушки, ляд с вами, С кого вы взяли образцы? Пускай уж мы — не скроем, знаем сами, — Остались бы, как были, подлецами, Да вы зачем такие подлецы?"

Однажды в барский особняк, В роскошные приемные палаты, Краснея за свои лохмотья и заплаты, Пришел за помощью бедняк. Хоть стыд его давил почище всякой ноши, Да барин — человек, по слухам, был хороший. И впрямь — пред гостем он размяк. Как вдруг на бедняке он увидал… калоши! Казалось бы, пустяк! Но филантроп вскипел: "Ах, чертов ты тюфяк! В конюшне быть тебе, а не в моей гостиной! И ты, невежа, мог, Такою будучи неряшливой скотиной, Еще рассчитывать, чтоб я тебе помог?! Вон, хам! И не посмей сюда явиться снова!!" Бедняга, не успел в ответ промолвить слова, Как вылетел тормашкой за порог. Наказан был бедняк примерно. Калош не снял он — верно! — Да как их снять, когда под ними нет сапог?!

Над мужиком, над Еремеем, В деревне первым богатеем, Стряслась беда: Батрак от рук отбился, Батрак Фома, кем Еремей всегда Хвалился. Врага бы лютого так поносить не след, Как наш Фома Ерему: "Людоед! Чай, вдосталь ты с меня повыжал соку, Так будет! Больше мне невмочь Работать на тебя и день и ночь Без сроку. Пусть нет в тебе на грош перед людьми стыда, Так побоялся б ты хоть бога. Смотри! ведь праздник у порога, А у тебя я праздновал когда? Ты так с работой навалился, Что впору б дух лишь перевесть. За недосугом я, почесть, Год в церковь не ходил и богу не молился!" На батрака Ерема обозлился: "Пустые все твои слова! Нанес ты, дурья голова, Большую гору Вздору. Никак, довесть меня ты хочешь до разору? Какие праздники ты выдумал, Фома? Бес праздности тобой, видать, качает. Смекай — коль не сошел еще совсем с ума: Кто любит праздновать, тот не добром кончает. Ты чем язвишь меня — я на тебя дивлюсь: "Год богу не молюсь!" А не подумал, Каин, Что за тебя помолится хозяин?!"

Помещик, встретясь с мужиком, С беднягой Фокой, "Эй, Фока, — говорит, — слывешь ты докой, — Потолковать бы нам ладком, Пока нет шуму. Ведь выборы у нас почти что на носу. В политике ж мужик, сам знаешь, как в лесу, — Так надо разобрать, кому идти-то в Думу? Я, например, готов… Тяжелый крест снесу… Поклясться б за меня ты мог пред целым сходом: Помещик наш пойдет, мол, заодно с народом. Мы столковаться бы почти во всем могли, Лишь стоит бредни все забыть насчет земли". "Земли! — под ложечкой у Фоки засосало. — Землица… что ж?.. Землица… не вредит… Иным — в излишестве… У нас — ой-ой как мало…" "Вот простота, о чем твердит? Кому дано, тому дано — от бога". А Фока стонет: "Эх, и нам бы… хоть немного… Землицы клок…" "Что вижу, Фока, мысль твоя совсем убога, Как неотпаренный лубок! Сойтись бы в главном нам, а пустяки — похерим!" Тут Фока наш стал сразу зверем: "Стой! От какого ты виляешь пустяка? Ты что же, думаешь, напал на дурака? Аль мужики от бар когда добро видали? Аль наша память коротка? Проваливай отсель, собачий сын, пока Тебе бока не обломали!"

"Андрюха — вот столяр! Андрюха. — вот мастак!" С кем речь ни заведи, с мальцом аль со старухой, Все не нахвалятся Андрюхой. Захвален под конец был бедный, парень так, Что стал, как, ошалелый. "Постойте ж, удивлю; — кричит, — весь свет я белый! На кой мне ляд верстак? Плевать мне на рубанки! Одним лишь топором Такую штуку я сварганю из болванки, — Не описать пером! С ней — и пахать и сеять, С ней — полосу полоть, С ней — урожай убрать, помолотить, провеять И хлеб смолоть!" Андрюха зря болтать не любит, Он времени не губит: В горячке скор, Схватив топор, Колоду парень рубит. Набилося народу полон двор. Всяк видеть первым рад неслыханное диво. Работает меж тем затейник наш ретиво; Хоть пар с него валит, ему ништо: упрям! Зато деревню всю впрямь удивил Андрюха. Все ахнули, узрев диковинку: "Ай, срам! Да это ж… рюха!"

Писатель так иной: за дело б молча сесть — Так нет, он про него каких чудес натрубит! А взялся за перо, — глядишь, ну, так и есть: Андрюха рюху рубит!

Не только в старину, и ныне Бывают чудеса: Про Волка вспомнила Лиса, — Волк легок на помине: "Хозяйке-кумушке привет! К тебе я без доклада…" "Ах, что ты, куманек, мой — свет! Я польщена, я тень рада… Подумать: навестил меня премьер-министр! Да, кстати… Впрочем, кум, ты так горяч и быстр, — Не огорчить бы мне тебя своим упреком… Прости, я не в своем уме… Но, право, милый кум, ты в сане столь высоком Стал плохо помнить о куме. Ты, зная, например, как пламенно о курах, Об этих кротких дурах, Пекусь я, не щадя ни времени, ни сил, Хоть раз бы ты спросил: Как курочки твои, кума, живут на свете?.." "Постой-ка, — перебил тут Волк, — постой, кума! Да ты сама, Чай, не последнею ты спицей-то в Совете! А ты ль меня утешила когда? За все последние года Хоть пару ты промолвила словечек Насчет моих овечек?!"

Примета верная, читатель милый мой: Хороший кум всегда столкуется с кумой. А овцы знать должны, как знать должны и куры: Раз речь зашла о них, так быть им всем — увы! — Одним без шкуры, Другим без головы!

"Барбос!" — "Трезор!" "Ты что же смотришь истуканом?" "Собачник, вижу я, бежит сюда с арканом!" "Шмыгнем-ка под забор!" Шмыгнули, Улепетнули На чей-то задний двор И продолжают разговор: "Слыхал, Барбос, ты новость эту? Намедни в мусоре я выудил газету, Так в ней прочел я: дан по городам приказ, Что вешать, мол, собак бродячих… не гуманно… А дальше… как-то так… туманно: Удушливый удобней, дескать, газ…" "Туман — в твоей башке!.. Однакоже как странно! — Ворчит в ответ Барбос Трезору: — Ты, чай, слыхал про Лисий Нос? Не дай господь попасть туда в ночную пору! И все же это — пустяки. Хоть я учен на медяки, Газетки ведь и я читаю между прочим, — Так слушай: у людей — какую богачи На Ленских приисках пустили кровь рабочим! Вот тут гуманность-то людскую и сличи: Без виселиц, без газу, А живота лишить сумели город сразу!"

Барбосу выводов подсказывать не будем. Сказать по совести, не знаю я и сам, Кому завидовать кто должен: люди — псам Иль псы-бродяги — людям?

Дошел до станового слух: В селе Голодном — вольный дух: У двух помещиков потрава! И вот — с несчастною, покорною толпой Кровавая учинена расправа. Понесся по селу и плач, и стон, и вон… Знал озверевший становой, Что отличиться — случай редок, Так лил он кровь крестьянскую рекой. Что ж оказалось напоследок? Слух о потраве был пустой: От мужиков нигде потравы никакой. "Ах, черт! Дела на слабом грунте! Не избежать плохой молвы!" Но, не теряя головы, Злодей строчит доклад об усмиренном бунте. Меж тем, очнувшися от бойни, мужики На тайном сходе у реки Постановили: быть Афоне За дело общее в столице ходоком, Пред Думой хлопотать, — узнать, в каком законе Дозволено все то, что ноне Лихие вороги творят над мужиком? Уехал наш ходок и через две недели Привозит весть. Не дали мужики Афоне с возу слезть, Со всех сторон насели: "Был в Думе?" — "Был". "Ну, что?" "Да то: Судились овцы с волком…" "Эй, не томи!.. Скорее толком Все говори, — кричит Егор, — Нашел на извергов управу?" "Не торопись ты… Больно скор… Мы казнены и впрямь совсем не за потраву. Шел в Думе крепкий спор Про наше — слышали? — про наше изуверство! Но всех лютей чернил нас некий старичок… По виду так… сморчок.. А вот — поди ж, ответ держал за министерство: "Потравы не было. Да дело не в траве: У мужика всегда потрава в голове". Так, дескать, господа нас малость постращали, Чтоб мы-де знали: Крепка еще на нас узда! А кровь… Так не впервой у нас ее пущали… Что, дескать, было так и будет повсегда!" "Ай, горе наше! Ай, беда! Ни совести в тебе, скотина, ни стыда! — Тут с кулаками все к Афоне. — Ты ж в Думу послан был, а ты попал куда? Ведь ты же был, никак, балда, В разбойничьем притоне!"

Святая истина была в словах толпы: Ведь в Думе кто сидел? Помещики, попы. А с мужиком у них была какая спайка? Крест да нагайка!

Ни тьма, ни свет, Ни да, ни нет, Ни рыба, ни жаркое, Ни дать, ни взять, — Ой, срам сказать, Читатель, что такое! Нам даст ответ Тот "комитет", Что кстати и некстати, И в день и в ночь, Всегда не прочь. Ударить по печати.

"Слыхал?" — "Слыхал!" "Видал?" — "А не видал!" "Подумай: наша, брат, рабочая газетка!.. Чай, жиру не придаст хозяйским-то горбам!" "Да… Кой-кому не по зубам Конфетка". "А нам, гляди, как выйдет впрок! Пойдем-ка-сь купим номерок". Пошли, по переулкам рыщут, Газету ищут. "Тьфу! Будто черт газетчиков посмел!" "Нашел газетчика, нашел!" И впрямь нашел, судя по бляхе медной; Стоит парнишка сам не свой, Весь бледный. "Газетку…" — "Братцы, всю унес городовой!" "Ой, прах его возьми!.. Теперь хоть волком вой… Ты шутишь аль взаправду?!" Нет, не шутил бедняк: Под глазом у него синяк За "Правду".

Помаялся вдовцом Фома немало, Когда жены не стало, — Но жил, терпел: авось бог детям даст судьбу. Гадал, не чувствовал: век и его короток. Сразила хворь Фому. Лежит Фома в гробу, Покинув на беду двух малышей-сироток. Толкуют мужики средь голого двора: Как быть с детьми? У них, помимо крова, Всего сиротского добра Одна корова. "Тьфу! — кто-то вдруг ругнулся сгоряча. — Несет нелегкая к нам Прова Кузьмича, Нет на него провалу!" Все знали Прова-богача За кулака и обиралу. Войдя во двор, Кузьмич заводит разговор, Что, дескать, для души он поработать хочет, О похоронах он немедля похлопочет; А что касается детей, То их хорошему вручить бы человеку, И сам Кузьмич готов по доброте своей С согласья общего малюток взять в опеку: "Что ж, братцы! Погрешил я вдосталь на веку, Так, может, грех какой я добрым делом смою. Уж я сироток опеку, Уж я их успокою!" Дивятся все, такой увидя оборот, — Стоят, разинув рот, И, кажется, упасть готовы в ноги Прову. Меж тем, пока очухался народ, Наш "опекун", не видевши сирот, Уводит со двора сиротскую корову!

"Союзника" корил сановник, хмуря брови: "Взгляни назад: какое море крови! Взгляни вперед: какой зловещий мрак! Ты понимаешь ли, дурак: Все замыслы мои бесплодно гинут, Я осужден, оплеван, я покинут Разумными и честными людьми! А ты мне чем помог? Чем, прах тебя возьми? Едва не каждый день мне поднося иконы, Знамена да жетоны, Ты, утопая весь во лжи, Сулил мне доблестных "союзников" "мильёны". А где они? А где они, скажи?.." Упрекам нет конца. Сановник в гневе пылок. "Союзник" же то запыхтит, То закряхтит, То поскребет всей пятерней затылок, То пальцем ковырнет в носу…

Так я уж, так и быть, отечество спасу, Скажу сановнику открыто, Холопским душам не во гнев: "Поставь скорей казенное корыто, "Союзников" набьется полон хлев!"

Нельзя сказать, в каком году Так повелось, но так ведется, Что Кривде с Правдой не живется, Что Кривда с Правдой не в ладу, И не одна она, злодейка: Союзник верный ей Копейка. Людьми подмечено давно: Копейка с Кривдой заодно! Имея общую лазейку, Они вдвоем всегда, везде. С тех пор как создал черт Копейку, Копейка с Правдой во вражде!

Жена молодка, Красотка, К заводчику, как банный лист, Пристала: "Ах, мне нехорошо!.. Ах, я совсем устала!.. А ты — бесчувственный… буржуй, капиталист. Фу, гадкий, гадкий… Как есть тюлень! Ну, как не стыдно: целый день Все у тебя в уме расчеты да раскладки! Хотя на часик их забудь. Садись вот здесь… Вот так… Поговори со мною… Ну, приласкай меня… Склонись ко мне на грудь… Побудь, Как муж с женою!.." "Ох, матушка, не до того! Ведь ты ж не знаешь ничего. Не только у меня заботы, Что выкладки да в барышах расчеты. Ты не заметила: рабочие… поют! Поют с недавних пор, идя домой с работы. Так эти песни мне покою не дают! Попробовал певцов приструнить я построже, — Так нет, спокойны все: ни криков, ни угроз. Но стоит им запеть, как весь я настороже! И слов не разберешь, а жутко… И по коже, Поверишь ли, дерет мороз!"

Когда рабочий плачет, Тогда хозяин скачет, Когда ж рабочий весел, Хозяин нос повесил.

Бывают же дела! Зовите это чудом, — Но вслед за православным людом Лиса посты блюла И в пост жила лишь рыбным блюдом. "Тут дело вкуса, мол, совсем не чудеса", Мне скажут. Я не прекословлю. Но дело в том: раз утречком Лиса Пришла к реке на ловлю. В струи прозрачные закинута леса С наживкой — мухой золотистой. Разнежилась Лиса на травушке росистой; Ан глядь — напротив Волк сидит на берегу, — Принес его нечистый! — Сидит и ни гу-гу: Тихонько рыбу удит. Так делать нечего, себя Лисичка нудит И куму шлет привет. Кум корчит ей в ответ Подобие улыбки: "Желаем кумушке — наудить больше рыбки!" А рыбки нет как нет! В досаде Волк уж было забожился: "Уловец-то какой здесь был, кума, вчерась!.." И вдруг насторожился. За ним — Лиса. В реке резвился Меж двух крючков — Карась! От жадности у Волка ни терпенья, Ни совести, — он к рыбе держит речь: Миляга, подь сюда! От ложного движенья Тебя хочу я оберечь. Пусть рыбы немы, да не глухи… Послушай-ка, держись подальше ты от мухи! Не то как раз нарвешься на крючок. Меж тем — гляди сюда: ну что за червячок Перед тобою вьется!" Лиса от бешенства трясется: "А, серый черт!.. Так знай: ты больше мне не кум, Подохнуть бы тебе от лихоманки! Карасик, положись на собственный свой ум. И муха и червяк — равно приманки. Да разница все ж есть, Какую съесть. Голубчик мой, я так толкую: Коль все равно тебе, какую Кончину живота обресть, Так выбирай из них любую; В рыбачью сеть ты можешь влезть, Узнаешь человечьи руки; Иль можешь смерть приять от щуки, Иль от другой какой помрешь ты штуки, Иль можешь за ничто пропасть, Живым попавши в волчью пасть!.. Сравни ж теперь, — а в выборе ты волен! — Таким концом ты можешь быть доволен? А мне ты попадись — тебе почет какой! Тебя я скушаю — уж похвалюсь заране! — Не прежде, как, обсыпанный мукой, Ты хорошо прожаришься в сметане!"

Карасик! Что тебе лукавый "рыболов"?! Не слушая его коварно-льстивых слов, Себе, а не врагу, в угоду Нырни поглубже в воду!

Взялась за ум рабочая артель: "Довольно быть нам сборищем случайным Да путаться по кабакам и чайным, Как все мы путались досель!" Артель единогласно К решению пришла: Кормиться всем из общего котла! Прекрасно. Добыт котел и выбран кашевар — Кривой Захар. А так как было ясно, Что не управиться Захару одному, Приставили к нему Двух пареньков охочих (Не дюже-то рабочих), Ерёму да Кузьму. Так надо же греху случиться: При первой же стряпне Пришлося по нужде Захару отлучиться, Когда со справою котел уж был в огне. Кузьма с Ерёмой тары-бары Да растабары: "Мы тоже кашевары!" "Ась, брат? Чай, надоть посолить". "И поперчить да маслица расплавить". "И молочком недурно б забелить". "А опосля кваском заправить". "Постой-ка, Кузя, виноват: Забыл подбросить я салат". Захар, вернувшися, не доглядел оплошки, Что там сварилося — бог весть! Артели ж довелося есть. Едва успев хлебнуть по три-четыре ложки Невиданной окрошки, Ребята наши — кто куда! Тошнит и рвет бедняг без меры, Как от холеры. Беда! А поварам грозит расправа За то, что вышла их еда — Еще бы ничего — бурда! — А то, как есть, отрава!

Ох, ликвидаторы! Что долго говорить! Нам с вами каши не сварить!

Не спится Прову Кузьмичу. В глухую ночь идет он к стражнику Фаддею. "Охти, беды! Совсем собою не владею. Скажи по совести, Фаддей, — я знать хочу: Уж я ль о батраках моих не хлопочу? Уж я ль им не радею? На деле, в помыслах, во всем пред ними чист! Скажу, как перед богом… А вот — гляди: подметный лист! Они ль, а может, так какой-то стрекулист, Грозят поджогом!" Печалуется Пров, — ему и невдомек, Что подметнул листок Не кто иной, как плут и бражник, Сам… стражник. Фаддей меж тем ворчит: "Да, милый, времена! Крушенье света, знать, приходит, старина! Антихрист сам никак стал сеять в людях злобу. Всяк только и глядит, где плохо что лежит. Одначе, чтоб самим не лезть врагу в утробу, Нам что-нибудь с тобой придумать надлежит… Смекай! Устроим-ка, Кузьмич, с поджогом… пробу!" Быть по сему. В ту ж ночь, домой вернувшись, Пров Средь сонного двора поджег вязанку дров. Дрова попалися — сырец, горели скудно, Так было загасить огонь совсем не трудно. Настала енова ночь. Фаддей вошел в удар: "А ну-ко-сь, подожги, Кузьмич, теперь амбар!" Кузьмич послушен. И в этот раз огонь — верней: почти пожар — Руками батраков был, хоть с трудом, потушен. У Прова пот на лбу. Пров крестится, благодарит судьбу. "Постой, — шипит Фаддей, — что ж, думаешь ты, даром Возились мы с дровами и с амбаром? Попробуем теперь поджечь избу". Поджег Кузьмич. Ан тут и вышла-то зарубка: Изба была стара, суха, Внутри все бревна — требуха, Огню податливы, что губка, — Как порох, вспыхнула изба. Напрасно колокол церковный бил тревогу: Хоть к Прову полсела сбежалось на подмогу, Торчала через час замест избы — труба! И во дворе не велики остатки. В огне погибли все достатки Несчастных батраков. Пров убивается. Фаддей же — был таков! Проделано все ловко. А был всему конец какой? Поправил кое-как дела Кузьмич страховкой; Фаддея становой "За расторопность со сноровкой" Пожаловал двойною ассигновкой. За всю же бывшую с пожаром кутерьму, — Ну, есть ли правда где на свете?! — Остались батраки в ответе: Их "за поджог" всех упекли в тюрьму!

У барыни одной Был пес породы странной С какой-то кличкой иностранной. Был он для барыни равно что сын родной: День каждый собственной рукой Она его ласкает, чешет, гладит, — Обмывши розовой водой, И пудрит и помадит. А если пес нагадит — Приставлен был смотреть и убирать за ним Мужик Аким. Но под конец такое дело Акиму надоело. "Тьфу, — говорит, — уйду я к господам другим! Без ропота, свободно Труд каторжный снесу, Готов служить кому угодно, Хоть дьяволу, но только бы не псу!" Так порешив на этом твердо, Оставшись как-то с псом наедине, Аким к нему: "Скажи ты мне, Собачья морда, С чего ты нос дерешь так гордо? Ума не приложу: За что я псу служу? За что почет тебе, такому-то уроду?!" "За что? — ответил пес, скрывая в сердце злость. За то, что ты — мужичья кость, И должен чтить мою высокую породу!"

Забыл Аким: "По роду и удел!" Так ведь Аким — простонародье. Но если я какого пса задел, Простите, ваше благородье!

Помещик прогорел, не свесть конца с концом, Так роща у него взята с торгов купцом. Читателям, из тех, что позлословить рады, Я сам скажу: купчина груб, И рощу он купил совсем не для прохлады, А — дело ясное — на сруб. Все это так, чего уж проще! Однакож наш купец, бродя с сынком по роще, Был опьянен ее красой. Забыл сказать — то было вешним утром, Когда, обрызгана душистою росой, Сверкала роща перламутром. "Не роща — божья благодать! Поди ж ты! Целый рай купил за грош на торге! Уж рощу я срублю, — орет купец в восторге, — Не раньше осени, как станет увядать!" Но тут мечты отца нарушил сын-мальчонок: "Ай, тятенька, гляди: раздавленный галчонок!" "И впрямь!.. Ребята, знать, повадились сюда. Нет хуже гибели для птиц, чем в эту пору! Да ты пошто ревешь? Какая те беда?" "Ой, тятенька! Никак ни одного гнезда Мне не осталось… для разору!"

Что скажешь о сынке таком? Он жадность тятькину — в количестве сугубом, — Видать, усвоил с молоком, Был тятька — кулаком. Сын будет — душегубом!

"Хозяин стал не в меру лих! Такую жизнь, — сказал в конюшне рыжий мерин, — Терпеть я больше не намерен: Бастую — больше никаких!" И мерину в ответ заржали все лошадки: "Ты прав, ты прав! Стал больно крут хозяйский нрав, И далеко зашли хозяйские повадки!" Бывалый мерин знал порядки. Он тут же внес на общий суд Ряд коренных вопросов: Про непосильный труд, Про корм из завали, гнилой трухи, отбросов (Сенца не видели, где ж думать об овсе?), Про стариков, калек, — про тех, что надорвались… Лошадки обо всем в минуту столковались, А столковавшися, забастовали все! Хозяин промышлял извозом, Так потому его, При вести о таких делах, всего Как будто обдало морозом. Но все ж на первых он порах, Хоть самого трепал изрядный страх, Прибег к угрозам. Не помогло. Пришлось мудрить. Лошадок пробует хитрец уговорить Поодиночке. Дела на мертвой точке! Хозяин — зол, хозяин — груб, — То бороду рванет, то чуб, И, наконец, с досады Стал даже пить. "Ведь до чего же стойки, гады! Никак, придется уступить!" И уступил бы. Очень просто. Да — как бывает у людей: На чистом теле вдруг короста! — Без скверного нароста Не обошлось у лошадей: В надежде выслужить почет, покой и негу Дал впрячь себя в телегу Жеребчик молодой. Вздыбились лошади: "Гляди, подлец какой!" Родная мать, мотая головой, Сынка стыдила: "Мать, братьев променял ты на щепоть овса! И как тебя на свет я только породила, Такого пса?!" Меж тем хозяин ободрился, На "псе" на бойню прокатился, Всех забастовщиков сбыл с рук — и дня не ждал Скорей купил и впряг в погибельное дышло Лошадок новых. Что же вышло? Жеребчик прогадал: Хозяин взял привычку Пускать покорного скота На всякую затычку. Так "пес" не вылезал почти из хомута И каялся потом не раз он, горько плача, Да поздно. Под конец Жеребчик стал — куда там "жеребец"! — Как есть убогая, заморенная кляча!

Склонилась тихо у станка. Привычен труд руке проворной. Из-под узорного платка Задорно вьется волос черный. Но грустен взгляд лучистых глаз: В нем боль и скорбь души невинной. Слеза, сверкая, как алмаз, Повисла на реснице длинной. В груди тревогу сердце бьет: Враг властный стал с рабою рядом, Дыханьем жарким обдает, Всю раздевает жарким взглядом: "Слышь… беспременно… ввечеру… Упрешься — после не взыщи ты!" Застыла вся: "Умру… Умру!" И нет спасенья! Нет защиты!

"В таком-то вот селе, в таком-то вот приходе", — Так начинают все, да нам — не образец. Начнем: в одном селе был староста-подлец, Ну, скажем, не подлец, так что-то в этом роде. Стонали мужики: "Ахти, как сбыть беду?" Да староста-хитрец с начальством был в ладу, Так потому, когда он начинал на сходе Держать себя подобно воеводе, Сражаться с иродом таким Боялись все. Но только не Аким: Уж подлинно, едва ли Где был еще другой подобный правдолюб! Лишь попадись ему злодей какой на зуб, Так поминай как звали! Ни перед кем, дрожа, не опускал он глаз, А старосте-плуту на сходе каждый раз Такую резал правду-матку, Что тот от бешенства рычал и рвался в схватку, — Но приходилося смирять горячий нрав: Аким всегда был прав, И вся толпа в одно с Акимом голосила. Да что? Не в правде сила! В конце концов нашел наш староста исход: "Быть правде без поблажки!" Так всякий раз теперь Аким глядит на сход… Из каталажки.

Долгонько я молчал. А правду молвить надо.

В овечьей шкуре Волк прокрался как-то в стадо; Взобравшись на бугор, он к овцам держит речь: "Овечки, ярочки, подруги! Покажемте пример для всей округи, Что овцам незачем давать себя стеречь! Удрав от пастухов с их преданными псами, Докажем всем, что мы от Волка уберечь Себя сумеем сами. Да что! Ведь, как-никак, Волк тоже с головой: Смекнет он сам, что с нами Ему расчет прямой Сойтись на мировой. Подруженьки, нет спору, Что Волку не корысть Овец вповалку грызть Без вкусу, без разбору. Сподручней для него нас есть… по договору! Забыв, что было день назад, Мы с Волком поведем дела на новый лад. И я уверена, что сам он будет рад К обеду резать нас — законно и без риску — По нами ранее одобренному списку".

Вот где — любуйтесь — грамотеи! В игре с рабочими им нечем козырнуть, — Казалось бы: оглобли повернуть, — Так нет, пустились на затеи Да не с того конца! Не скрыли хищного лица, Как ни рядилися в рабочие тулупы. Ведь басня вся моя — для красного словца, — Рабочий — не овца! А волки "Земщины"… ей, не по-волчьи глупы!

"Ну, чем, скажи ты мне, сынок мой не жених?" "Дочь у меня, чай, тож невеста Не из худого теста!" Вот были мужики! И не сошли ведь с места, А дело слажено у них: Едва ль не за вторым стаканом Толкуют о приданом. А только кулака, ей-ей, надул кулак: Жених известный был плутяга и маклак И бил в глаза фальшивым глянцем. Невеста же, хотя и впрямь брала И телом и румянцем, Однакоже давно промеж парней слыла Девицею… с "изъянцем"!

Слыхал я, что кадет стал нынче в женихах, Что к "прогрессистке" он заслал московских свах. — Не думайте, что сдуру или спьяна! Купчиха хоть проста, да сдобна и румяна. А что касается изъяна, Девица — спору нет — с "грешком", Зато жених с "хорошим тоном". Так все покроется "законом" И золотым мешком!

У всякого Ермишки Свои делишки. А у Терехи дел — хотя б на полчаса. День целый паренек шныряет по заводу Да мелет языком: сначала — про погоду, Про сплетни разные, потом — про чудеса, Каких не слыхано и сроду, А там — хитрец каков! Ведь начал с пустяков — Ан глядь, в конец того выводит вавилоны Про власть и про законы, Про мирное житье, покой и благодать, Про старые порядки, Которые, мол, грех огульно осуждать, И про рабочий люд: ему б терпеть да ждать, А он туда ж — шумит, бастует без оглядки!.. Завод под вечер тих и пуст, Зато полна пивная лавка. Тереха тут. Вокруг Терехи — давка. Тереха — златоуст! Что ж так? Аль все вчера от пашни? Ужель рабочим невдомек, Что их морочит всех зубастый паренек, С хозяином сведя лихие шашни? Какое! Знают все. Наружу правда прет. Куда Тереха гнет, всем до чего понятно! А слушают взасос: "Что ж из того, что врет? Да врет-то как занятно!"

Когда б я мог! Когда б имел я бойкий слог! Уж то-то б написал статейку Про "Речь", "Биржевку" да "Копейку", Не позабыв еще газеток двух иль трех, Что нравятся иным рабочим, До разного вранья охочим, Где что ни слово — брех, да ведь какой же брех: Не одного, а дюжины Терех!

Ареопаг со страхом Сидел, внимал докладу: "Стоим мы перед крахом! С народом нет уж сладу! Куда я взор ни кину, Отрады нет для взора: Мужик жует мякину, Мужик нам — не опора! Рабочий — груб, невежда, Нас съесть готов с нахрапа. Одна у нас надежда На клубного арапа!" "Мужик?.. Рабочий?.. Прочь их! — Воскликнул хор сатрапов. — Долой союз рабочих! Ура, союз арапов!!"

"Ох, батюшки! Уж я ль воров не берегусь? А что терплю от них! Ведь тут уж не до шуток: То в курах был урон, потом дошло до уток, А нынче скраден — гусь!" Хотя валялися и потроха и перья Вокруг собачьей конуры, Хозяин все же до поры К собакам не терял доверья. Но раз их стал корить, что даром хлеб едят: Добра хозяйского ни малость не глядят. Собакам тот укор сказался подозреньем. Уж не донес ли кто тайком? А как щенок один давно был под сомненьем, То псы расправились немедля со щенком И с неостывшим рвеньем Над трупом подняли они же слезный вой. Допреж того был туг хозяин головой, А тут еще, такой увидевши разбой, Он речью подлой и лукавой Пса старого был с толку сбит совсем. Пес выл: "Да будет вам, друзья, известно всем, Что сей щенок сражен не камнем, не отравой: От вражеских зубов за нас пал он со славой! Он — мученик… Герой… Он — жертва злых страстей!.. Псы верные, клянусь у дорогих костей, По виду ран сужу… Тут пахнет чертовщиной! И будь хозяин наш не бабой, а мужчиной, Он смог бы показать пример, Как строго должен быть наказан зверь-убийца, Злодей и кровопийца, Проклятый изувер!" Хозяин речью был растроган и взволнован. Собаки ж до того, казалось, были злы, Что вмиг "убийца" был разыскан, арестован, Приведен и закован В двойные кандалы. Не знаю точно, как арест был обоснован, Но старый лютый пес, забившись в конуру, Смеялся там до слез, до судорожных колик: "Ав-ав, смехотушка!.. Ав-ав-ав-ав, помру!.." Как не смеяться?! Я не вру: Был в кандалы закован… кролик!

Не знаю, говорить иль нет О "следствии" скандальном? Лихие псы взвели на кролика навет В убийстве "ритуальном". Хоть ясно, чем грозит подобная беда, И хоть на правый суд надежды очень мало, Но — всякое бывало! — Над правдою в судах глумились не всегда. Так подождем суда.

Приятель мой ворчит: "Ох, до каких же пор?! Скажи: над "Правдою" опять повис топор? Был обыск? Выемки лихие?" "Вранье!.. Да кто тебе сказал?" Приятель мне "Россию" показал: "Ро-с-си-я"!! Ну, жди теперь добра! Ведь тут не просто врет неопытная сводня, — Чернила капали с "казенного" пера: Про обыск писано вчера, Так надо ждать его сегодня!"

Над высохшим Ингулом С ружьем в руках бреду, Поля рабочим гулом Полны: косьба в ходу. Блестят на солнце косы, Стучат о сталь бруски, Широкие покосы Ложатся до реки. Мелькают часто грабли, Вязальщицы в поту. "Что, милые, ослабли? Жара невмоготу". "Ништо!.. Вот ты бы, право, Прошел с косой хоть раз!" И смотрит так лукаво И щурит черный глаз! "Что ж думаешь, воструха? Аль не видал я ржи?! Дай косу мне, Петруха, А сам за мной вяжи". Рукам от поту склизко. Мой первый взмах — высок. Пустил я косу низко: Коса вошла в песок! "Умора!.. Фу ты, ну ты!" — Смеются косари. На пальцах в три минуты Натер я волдыри. Но боль сношу геройски, — Уж как ни есть — кошу. С крестьянами по-свойски Под вечер — к шалашу. Вкусна простая каша Из общего котла. Бесхитростная наша Беседа весела. "Так завтра к вам опять я! Прощайте, земляки!" И любы мне пожатья Мозолистой руки.

Заграй Полкана поносил Что было сил: "У, дьявол старый!.. Лежебока!.. Хозяйский прихвостень!.. Наушник!.. Егоза! Бесстыжие твои глаза!.. Подох бы ты до срока!" "Аль ты совсем оглох, Полкан: Сидишь — молчишь, как истукан. Что ж не проучишь ты буяна?" Приятель так — Султан — Спросил Полкана: "Ужель ты хочешь допустить, Чтоб стал Заграй тебя честить Пред целым нашим вечем?! Грызни как след его!!" "Ох, брат, — Вздохнул Полкан, — грызнуть я рад, Да нечем!"

Кадет, кадет! Ну, что бы взять пример с Полкана, Чтоб не было обмана: Молчать бы, коль зубов уж нет!

Помещик некий, быв изрядным фантазером, Задумал стать гипнотизером, Добыл из города два воза нужных книг, Засел за них, читал не две — не три недели, Едва ль не целый год, и, наконец, достиг Желанной цели: Любого мужика мог усыпить он вмиг! Да слуги барина к тому ж гневить не смели, Так стоило ему явиться средь двора, Как бабы, мужики и даже детвора Валились наземь и храпели. "Вот ум! Вот голова! — Прошла про нашего затейника молва Среди помещиков-соседей. — Подумать лишь, хитрец каков! Не надо больше тумаков: Почище найдена управа на медведей!" (То-бишь, на мужиков.) И в первый праздничек соседи мчат к соседу. Но пир гостям — не в пир, беседа — не в беседу, И преферанс — не в преферанс! Им гипнотический подай скорей сеанс! Без лишней канители Желанью общему хозяин уступил: Емелю-конюха в два слова усыпил. Все гости онемели! Хозяин между тем из сонного Емели Что хочет, то творит: "Емеля, — говорит, — Глянь, становой в деревню мчится!" Мужик томится: "Ой… братцы… ой… Разбой!"… "Постой, Никак — сшибка! Не разглядел я, виноват, К нам едет думский депутат!" У мужика — улыбка: "Вот будет рада… попадья… Стал депутатом… поп Илья!" Поповским голоском запел хозяин: "Чадо, Скажи, чего первей просить для паствы надо, Когда в столице буду я?" И стоном вырвалось у бедного Емельки: "Проси… земельки!" "А про помещиков ты, вражий сын, забыл?!" — Тут гости сгоряча вскричали в общий голос. Емеля взвыл. Стал у Емели дыбом волос, И, засучив по локоть рукава, Такие наш мужик понес слова, Что гости с перепуга Полезли друг на друга!

Скажу я господам иным (Здесь места нет пока угрозам): Мужик чувствителен всегда к своим занозам. Не прикасайтеся к его местам больным, Хоть он и под тройным Гипнозом!

"Спасите!.. Режут!.. Караул!!!" "Робя!.. Корней… Петра… Федул! Будите всех скорее, черти! Чать, у хозяина разбой!" Бегут приказчики толпой Спасать хозяина от смерти. Вмиг дом хозяйский окружив, И в дверь и в окна прут ребята. Разбойная ватага смята. Хозяин жив! "Ф-фу! — отдышался наш купчина. — Уж думал я: пришла кончина. Ан, слава богу, уцелел. Теперя б одного хотел: Чтоб, значит, братцы… по закону… Вы мне по рублику б несли…" "За что?!" "Воздвигли б вы икону За то, что вы меня спасли!"

Знавал я дом: От старости стоял, казалось, он с трудом И ждал разрухи верной. Хозяин в оны дни весьма любил пожить, И расточительность его была безмерной, А тут — пришлось тужить: Дом — ни продать, ни заложить, Жильцы — вразброд бежали, А кредиторы — жали, Грозили под конец судом. Хозяин их молил: "Заминка, братцы, в малом. В последний раз меня ссудите капиталом. Когда я новый дом Наместо старого построю, Доходами с него я все долги покрою". Вранье не всякому вредит: Хозяин получил кредит. А чтоб вранье хоть чем загладить, Он к дому старому почал подпорки ладить, Подлицевал его немного кирпичом, Кой-где скрепил подгнившие устои, Переменил обои И — смотрит богачом! Дом — только б не было насчет нутра огласки — По виду ж — ничего: жить можно без опаски. Тем временем пошла охота на жильцов: Хозяин нанял молодцов, Чтоб распускали слухи, Что в "новом" доме все с заморских образцов: От притолок до изразцов; Покои все светлы и сухи; Жильцам — бесплатные услуги и дрова И даже — Живи в подвале, в бельэтаже — Всем честь одна и та же И равные права. Порядков новых-де хозяин наш поборник: Он для жильцов — всего послушный только дворник, Хозяева ж — они. А что насчет цены, Так дешевизне, впрямь, дивиться все должны. Для люда бедного вернее нет привадки, Как нагрузить ему посулами карман. Хоть были голоса, вскрывавшие обман: Снаружи, дескать, дом сырой, вчерашней кладки, Внутри же — весь прогнил, — На новые позарившись порядки, Жилец валил! Хозяин в бурное приходит восхищенье: "Сарай-то мой, никак, жилое помещенье!" Набит сарай битком Не только барами, но и простым народом. Трясет хозяин кошельком, Сводя расход с приходом. Как только ж удалося свесть Ему концы с концами, К расправе приступил он с черными жильцами: Пора-де голытьбе и время знать и честь, И чтоб чинить свои прорехи и заплаты, Ей след попроще бы искать себе палаты, Не забираться во дворец. Контрактов не было, так потому хитрец Мог проявить хозяйский норов И выгнать бедноту без дальних разговоров. А чтобы во "дворец" не лез простой народ, Он рослых гайдуков поставил у ворот И наказал швейцарам — Давать проход лишь благородным барам, Чинам, помещикам, заводчику, купцу И рыхлотелому духовному лицу. Слыхали? Кончилась затея с домом скверно: Дом рухнул. Только я проверить не успел: Не дом ли то другой, а наш покуда цел. Что ж из того, что цел? Обвалится, наверно.

На днях, отдавши дань "очередным делам", Ушел я с головой в бумажный старый хлам: Пред тем как сбыть его на кухню для растопки, Попробовал я в нем произвести "раскопки". И до чего был рад, Когда нашел пяток полузабытых басен, Что мною писаны "сто лет" тому назад. По скромности своей, конечно, я согласен, Что басни — не ахти какой великий клад. И все ж, считаяся со сроком И с тем, какой я "дом" тогда имел в виду, Вы скажете, что я в двенадцатом году Был недурным пророком. "Дом" — сами знаете: стряслась над ним беда, — "Хозяин" и "жильцы" из благородной кости Махнули кто куда, — По большей части — к черту в гости; А уцелевшие, осатанев от злости, Досель еще чинят немало нам вреда. Но, вырвав все клыки из их широкой пасти, Мы барской сволочи вернуться снова к власти Уж не позволим никогда, — Ни им самим, ни их лакеям, Всей "демократии" гнилой, — Мы знаем цену всей работе их былой И "учредительным" затеям: В руке их — красный флаг, а белый — под полой. Глупцами лестно ли нам быть в глазах потомков, Быть осужденными суровым их судом? Дом старый рушился. Но мы наш новый дом Не станем строить из обломков. Мы, "черные жильцы", дадим врагам ответ: Как их искусные строители ни бойки, Но скоро убедить сумеем мы весь свет, Что дома лучшего не может быть и нет, Чем дом советской стройки.

Над переулочком стал дождик частый крапать. Народ — кто по дворам, кто — под навес бегом. У заводских ворот столкнулся старый лапоть С ободранным рабочим сапогом. "Ну, что, брат-лапоть, как делишки?" — С соседом речь завел сапог. "Не говори… Казнит меня за что-то бог: Жена больна и голодны детишки… И сам, как видишь, тощ, Как хвощ… Последние проели животишки…" "Что так? Аль мир тебе не захотел помочь?" "Не, мира не порочь. Мир… он бы, чай, помог… Да мы-то не миряне!" "Что ж? Лапти перешли в дворяне?" "Ох, не шути… Мы — хуторяне". "Ахти! На хутора пошел?! С ума ты, что ли, выжил?" "Почти! От опчества себя сам сдуру отчекрыжил! Тупая голова осилить не могла, Куда начальство клонит. Какая речь была: "Вас, братцы, из села Никто не гонит. Да мир ведь — кабала! Давно понять пора; Кто не пойдет на хутора Сам счастье проворонит. Свое тягло Не тяжело И не надсадно, Рукам — легко, душе — отрадно. Рай — не житье: в мороз — тепло, В жару — прохладно!" Уж так-то выходило складно. Спервоначалу нам беда и не в знатье. Проверили. Изведали житье. Ох, будь оно неладно! Уж я те говорю… Уж я те говорю… Такая жизнь пришла: заране гроб сколотишь! Кажинный день себя, ослопину, корю. Да что?! Пропало — не воротишь! Теперя по местам по разным, брат, пойду Похлопотать насчет способья". Взглянув на лапоть исподлобья, Вздохнул сапог: "Эх-ма! Ты заслужил беду. Полна еще изрядно сору Твоя плетеная башка. Судьба твоя как ни тяжка, — Тяжеле будет, знай, раз нет в тебе "душка" Насчет отпору, Ты пригляделся бы хоть к нам, К рабочим сапогам. Один у каши, брат, загинет. А вот на нас на всех пусть петлю кто накинет! Уж сколько раз враги пытались толковать: "Ох, эти сапоги! Их надо подковать!" Пускай их говорят. А мы-то не горюем. Один за одного мы — в воду и в огонь! Попробуй-ка нас тронь. Мы повоюем!"

Кусковой рек Коробка: "Да! Выборы — сраженье. Какое ж в нем, миледи, Занять нам положенье?" "Милорд, — так без смущенья Воскликнула Кускова, — Нет лучше положенья Коленно-локтевого!" То слыша, "Речь" приходит В восторг и умиленье: "Идите ж к нам! Наш лозунг — Коленопреклоненье!"

Ариша — с ворохом вестей! — На все село разголосила: "Ахти, что у попа гостей! Невидимая сила! Кого там нету: становой, Исправник, земский, волостной, Наш землемер, два аблаката, Два дохтура, а третий тот, Что лечит скот И нашего подлечивает брата!.. Лабазник, два аль три купца, Помещики со всей округи… Не досмотрела до конца, — В глазах и так пошли уж круги. И что попов! Да все — румянке с лица. Помимо нашего отца, Всех столько, что хотя имела я охоту Их сосчитать, да сбилася со счету!" Впрямь, у попа в гостях уездная вся знать. Пир — море разливное! Охота мужичкам узнать, С чего б веселие такое? Бежит, глядит, дивуется народ: "Никак, у бати хоровод". "Добро: не сеют и не пашут, А все едят и сладко пьют!" "Жаль, что тебе вот не дают!" "Гляди-ко, пляшут!" "Робя!.. Поют!" "Да чтой-то мало в песне ладу!" "А там вон спорят до упаду!" "Про Думу, лешие, орут". "И как орут: Как будто кожу с них дерут!" Дрожит поповская светлица. Кончают гости шумно день, Глядит народ через плетень. На затуманенные лица Угрюмая ложится тень. "Тьфу, — не стерпел, ругнулся Фока, — И не провалится над ними потолок! На нашу голову их леший всех сволок! Н-ну, будет склока!"

У мужичка — чутье! Смекает он, кому тут варится питье, О чем ведется торг до срока.

Жена у Прова Кузьмича Не зла, да больно горяча, — Где праздник, уж орет заране: "Отмой-ка, пентюх, грязь ты в бане!" "Иду — чего уж там? — иду!" Кузьмич с женой всегда в ладу; Не то чтоб был мужик покорный, Да бабий норов знал он вздорный: Перепечет в сердцах кулич, А виноват, мол, Пров Кузьмич. В предбаннике хвативши чару — И не одну, поди! — винца, Пров с полки кличет молодца: "Поддай-ко-сь, милый, пару!" Вконец разнежившись в пару, Пров стонет: "Сем-ка, подбодрюся, Водой холодной окачуся, Силенок свежих наберу. Всамделе, стал тетюхой слабой: Сдаю изрядно перед бабой". Что ж вышло, братцы, с мужиком? С того ль, что был он под хмельком, С того ль, что думал про хозяйку, Бедняк, не ту схвативши шайку, Весь окатился… кипятком!

Хотя ты мне ни кум, ни сват, А все скажу я: бюрократ, Не брезгуй, брат, моим уроком. Бог весть, что будет впереди? На новых выборах — гляди! — Не обвариться б ненароком!

Кудахчут жалобно наседки, Горланят петухи: "Мы ль провинились чем? Иль виноваты предки? Цыплята наши, детки, За чьи вы терпите грехи? Где, у кого, за что добиться нам прощенья?" Шумит весь птичий двор, Недалеко до возмущенья. На сходе петухи выносят приговор: "Товарищи, позор! Не слыхано от века, Чтоб верховодил кто чужой у нас в семье, Чтоб над цыплятами опека Была поручена… свинье! Бороться должно нам!" А силы нет бороться! Так, чтоб на горшую беду не напороться, В тот час, когда Еще вконец надежда не изъята Найти в свинье хоть капельку стыда, С запросом слезным к ней шлют куры депутата. "Высокородная, — так начал депутат. — Скажи, кто в этом виноват, Что наш курятник год от году Все меньше радости имеет от приплоду? В тревоге матери, отцы: Тобою взятые для выучки птенцы В твоих свинарниках хиреют, вянут, сохнут И поголовно дохнут! А ежели какой Останется живой, И тот не в радость нам: приносит он домой Такие странные привычки и манеры, Что стыдно говорить и приводить примеры!" "Ах, боже, боже мой, — Захныкала свинья. — И я же виновата! Чем от меня, скажи, обижены цыплята? Жалела я для них помой? Иль обделяла их навозом? Иль не купала их в грязи я в летний зной? На свежем воздухе зимой Не закаляла их морозом? Я развивала в них и выдержку и прыть, Уча не как-нибудь — тому, сему, иному, Но всем премудростям (хороших дел не скрыть!): И желуди сбирать, и клювом землю рыть, И даже — хрюкать по-свиному. Цыплята дохнут?.. Так. Ну, что ж? Пускай порой Из тысячи цыпляток В живых останется десяток. Зато взгляните-ка на их парадный строй: Что ни цыпленок, то герой! Ей-ей, свинье другой Таких не видеть поросяток!"

Читатель, запиши: Свинье хоть кол на голове теши! В том, что для нас пример бесчинства, В том часто для свиньи задача материнства. Друзья, греха не утаю, Сам выше всех свиней я ставлю ту свинью, В которой больше свинства, А что касается цыплят, — Свинья творит, что ей велят, И нет особых вин на этой генеральше. Советую искать виновников подальше.

Провинция каналье шустрой — клад. Какой-то правый депутат В губернский городок приехал на гастроли — Не для погрома, нет, совсем в особой роли: Читать предвыборный доклад. Весь город потонул в афишах: Афиши на столбах, заборах, фонарях, Афиши на ларях, На будках, на домах и чуть ли не на крышах. Цветами, флагами украшен был вокзал, И для доклада лучший зал Отведен был задаром. Доволен будет пусть амбаром Какой-нибудь эс-дек Иль страшный черноблузник, Но не солидный человек, Не депутат-союзник. Народу полон зал набилось на доклад. Союзник рад. С лоснящеюся рожей, Пред губернаторской осклабившися ложей, Он начал говорить И с первых слов понес такую ахинею, Что, только вспомнивши о ней, уж я краснею, Не то чтоб слово повторить. Казалось, лиходей оглоблей всех ударил. Люд ошарашенный стал сразу глух и нем, — А кто-то между тем Рукою жадною в его карманах шарил!

Урон, положим, небольшой — Уйти домой с пустым карманом — Для тех, кто, опоен дурманом, Ушел еще с пустой душой.

"Умерь ты свой проклятый храп!" "А что?" — ворчит со сна Арап Кудлаю. "Да то: прислушайся ты к лаю, Что поднялся на все село". "Псы, вправду, чтой-то лают зло: И визг, и лай, и скрежет, Как будто кто их режет. Давно такое?" "Да с утра". "Сейчас мы все узнаем". Друзья — Арап с Кудлаем — Махнули со двора, Бежали садом, огородом, Вмиг очутились средь села. "Собак, собак-то!" "Без числа". "Окружены зачем народом?" "Кудлай, назад! Кудлай, сюда! Не вышла б шутка тут плохая!" Но поздно звал Арап Кудлая: Уже стряслась над ним беда Лихая. Был пес — Кудлай наш — молодой, Имел два года ровным счетом. Не знал бедняк: беду — бедой Ему считать или почетом? А обстояло дело так: Согласно чьим-то повеленьям, По городам и по селеньям Шел выбор редкостных собак Для пересыла их в столицу. Сплетая с былью небылицу И примышляя всякий вздор И враки, Собаки доводили спор До драки. Собачий будет, дескать, "сбор". Затем — такие шли догадки! — Чтоб новые завесть порядки, Мол, будет выдана статья Насчет собачьего житья; Забыв обычные этапы, Собакам счастье лезет в лапы! Так вот: когда взвился аркан Над зазевавшимся Кудлаем, Метнулся весь собачий стан: "Кудлаша, поздравляем!" Кудлай завыл. Но, разобрав Из поздравлений, в чем тут дело, Глядит и весело и смело: "Арап-то, стало быть, не прав!" Гордиться мог Кудлай отчасти: По силе, росту и по масти Такого поискать бы пса! Вокруг Кудлая голоса: "В столице, брат, чины и власти… Как понатрешься меж людей, О нас, голубчик, порадей. Вся на тебя надежда наша, Кудлаша!"

Столица. Грязный двор. Сарай, В нем — "сбор" собачий под запором Разноголосым воет хором. Всем подвывает наш Кудлай. Горюет бедный пес. Еще бы Не горевать! Он разглядел: Не для решенья важных дел Он вырван из родной трущобы, Но для невиданной учебы… "Сбор" походил весьма на "сброд". Псы были всяческих пород: Простых, и благородных, И тощих, и дородных… Перечислять их я б устал. Скажу одно: Кудлай пристал К таким, как сам, беднягам — Дворнягам. Учеба шла. Что день, с утра Псов муштровали унтера. Изведав их и гнев и ласку, Пускались псы в лихую пляску. Трясясь пред унтерским хлыстом, Кто не плясал — вертел хвостом, Чтоб угодить и нашим И вашим. Но с кем управы никакой, — С дворнягами! Их левый угол Прослыл притоном пугал: Не справиться со сворой злой Ни добрым словом, ни метлой. И про дворняг пошли уж толки, Что не собаки это — волки! Муштровки был конец каков? Покорным псам — чины, награды, Высокие оклады. Ищеек возвели в шпиков. Все водолазы Отправлены во флот. Овчаркам не избыть хлопот: Даны им строгие наказы — Рабочий подъяремный скот Беречь от пагубной заразы (Читатель знает, от какой). Левреток, пуделей, болонок У именитых старушонок Ждут — роскошь, нега и покой. Не убоясь позорной славы, Польстясь на харч и на рубли, Все волкодавы В тюремщики пошли. Хотя не на казенной службе Пришлось служить виляй-хвостам, По частным тепленьким местам Их всех пристроили "по дружбе". А где ж дворняги? Стороной Слыхал от шавки я одной, Что непокорную всю свору Сослали… к живодеру, — Не всю, положим. Сорвалось! Пустившись на авось, Кудлаша задал деру!..

В убогой церковке толпятся стар и млад От алтаря и до притвора. "Ой, батюшки, умора! Должно, жених взаправду клад, Что у него невест такая свора!" "Где, где они?" "Вон, матушка, гляди: В нарядах подвенечных! Столпилось впереди Чуть не полдюжины сердечных!" "С одним-то женихом?" "Ай, да Пахом!" "Ай, бабий же угодник!" "Пришлось крутенько, греховодник?" Пахом то на невест зернет, то на толпу. Ни жив ни мертв стоит бедняга пред налоем. Невесты с воем Кидаются к попу. "Ох, — поп кряхтит, — куда ж девать мне вас, ей-богу? Чай, будет с паренька невесты и одной". "Ребенка прижила!" "Врет, врет она, родной!" "Ославил!" "Обманул!" "Со мной венчай!" "Со мной!" "Тьфу, чтоб вас, — плюнул поп, — тут дьявол сломит ногу!" И, утирая рясой пот, Поп кличет сторожа: "Федот, Зови урядника скорее на подмогу, Пускай он разберет, Кто врет. А я за всех не отвечаю. Какую из невест урядник отберет, Я ту и обвенчаю!"

"Тереху выбрали! Да что вы, очумели? Ну, нечего сказать, сыскали ходока!" На весь на сход орет Лука: "Юле доверились, проныре, пустомеле… Да я чем хуже, в самом деле?" "Эх, — крякнул дед Ермил, — Лука, не шебарши! Вы оба хороши, Одна вам и цена и мера… Взяла бы вас холера! На кой бы вы нам дались ляд, Когда бы довелось нам выбирать свободно, Кого самим угодно, А не кого велят? Слышь, опчество кого облюбовало? Клима! А где наш Клим? Тю-тю! Пыль только вслед легла, Так хоть потешимся, коль наша не взяла. Уж был ты "ходоком", видали — подхалима! Посмотрим, как теперь почнет Мудрить юла?"

Задержаны и арестованы три народных певца, распевающих по дворам песни революционного содержания. Размахнулся б я басней задорною, Распростясь на минуту с кручиною, Да боюсь, чтобы слезы не брызнули Под веселой личиною. А и спел бы я, братцы, вам песенку Обо всем, что на сердце скрывается, Да не всякая песенка До конца допевается.

В момент весьма серьезный (Обжоре хищному, Кроту, попавши в рот) Взмолился Жук навозный: "Не ешь меня, высокородный Крот! Ты знаешь сам, слыву я жестким блюдом, Меж тем живым я — побожусь! — Тебе в чем-либо пригожусь". Внял Крот мольбе каким-то чудом: "Ин так и быть, живи, Комар тебя язви! Желудок свой изнежив червяками, Намедни, впрямь, его расстроил я жуками И натерпелся мук. А ты как будто славный малый: Храбрец и говорун. Должно, взаправду Жук Бывалый. Послушай: по душам потолковав со мной, Уж вот как ты меня обяжешь, Когда мне обо всем, что знаешь, порасскажешь. Хотелось бы мне знать, к примеру, как весной Благоухают розы. Слыхал я стороной, Что аромат у них довольно не дурной". "Душок — божественный!" — утерши лапкой слезы, Счастливый Жук жужжит Кроту И, чтобы отплатить ему за доброту, Желая показать, как дивно пахнет роза, Подносит… шарик из навоза.

На вкус и цвет Товарища, как говорится, нет.

Ослу, каких теперь немало, Наследство с неба вдруг упало. Добро! За чем же дело стало? Схватив что было из белья Да платье модного покроя, Летит на родину Илья (Так звали нашего героя). "Ах! Ах! — приехавши домой, Заахал радостно детина. — Какая прелесть, боже мой! Ну что за дивная картина! Обвеян славной стариной, Как ты прекрасен, дом родной! Привет, почтенная руина! В тебе живут былые дни. Священна каждою песчинкой, Стой, как стояла искони! Тебя я — боже сохрани — Чтоб изуродовал починкой!" Избравши для жилья покой Полуразрушенный, с пролетом, Лишенным кровли, наш герой Ликует, хоть его порой То куры угостят пометом, То сверху треснет кирпичом, То дождь промочит. Ровным счетом Илье все беды нипочем. Сроднись душой и телом с грязью, Леча ушибы — пудрой, мазью, Среди развалин и гнилья, Среди припарок и косметик, Не падал духом наш Илья. Он был в восторге от "жилья", Зане — великий был эстетик!

Набив пустой живот Картошкою вареной, Задумался Федот. Задумавшись, вздремнул и видит сон мудреный: Все ожило кругом! Ухват забрался в печь, Горшки заспорили с заслонкой, И ложка на столе неслыханную речь Вдруг повела с солонкой: "Вот так вся жизнь прошла без радостного дня. Дает же бог другим удачу? А мне… Нелегкая, знать, дернула меня Родиться ложкою — мужицкой на придачу. Век сохну за других. Гляди, который день Федот наш мается, слоняется, как тень? Жена свалилася, у деток золотуха. В могилу всех сведет лихая голодуха. Меж тем что делает Федот? Уж хуже голода каких еще прижимок? Нет, он последнюю телушку продает Из-за каких-то недоимок. Как можно дальше жить — не приложу ума. Так лучше уж своим терзаниям и мукам Я положу конец сама!" Тут, крикнувши: "Прощай, кума!", Бедняжка треснулась о пол с великим стуком. "Постой!.. Разбилася!.. Эх-ма!? Федот во сне метнулся, Но в этот час проснулся И в ужасе схватился за виски. От ложки на полу и впрямь лежат куски. "Фу, дьявол! Это что ж? Мне снилось аль не снилось? В башке ли малость… прояснилось? Ох! — застонал Федот от яростной тоски. — Что ж делать? А? Пойти до одури напиться? Аль утопиться?"

Такое диво в кои веки: Совсем на днях сановник некий Сиротский посетил приют. "Великолепно! Превосходно! Ну, прямо рай: тепло, уют… Детишки — ангелы. А честь как отдают! И маршируют?" "Как угодно, — По отделеньям и повзводно…" "Быть может, "Славься" пропоют? Восторг! Божественно! И этому виновник?.." Смотритель дал ответ: "Я-с и моя жена". "За все вам русское мерси! — изрек сановник. — Такая именно нам школа и нужна, С патриотической основой. Я очень ваш почин ценю. Я доложу о вас… Я в долг себе вменю… А здесь — столовая? Доволен и столовой. Позвольте мне меню. Как?! — вдруг вскипел наш гость. — Молочный суп… Жаркое… И это… это — в пост! Черт знает, что такое!" "Ваш-сясь! Питание… Малютки… Хилый рост… Из бедноты сиротки… Родные померли все больше от чахотки… Врачи…" "Врачи нахально врут! Не допущу потворства! С поста не мрут, А мрут — с обжорства!"

"Ведь этакий вандал!" — Иной читатель скажет гневно. А я б опекуна такого оправдал: Ведь он от голоду ни разу не страдал, А от обжорства — ежедневно!

"Как звать тебя?" "Памфил Босой". "Подумать, гастроном какой тут объявился!" Заводчик так рабочему дивился: Бедняга-гастроном гнилою колбасой Давился. "Знать, заработки хороши?" — Хозяин вымолвил ехидно. "Куда! — вздохнул Памфил. — Гроши!" "Гроши? Оно и видно. Где мастер?" "Здесь!" "Пиши… За лишний жир… вот этому вот… графу… Целковый штрафу!"

Пожалуй, скажет кто: "Ну, мыслима ль когда, Хоть и в хозяине, такая подлость, друже? Так не бывает!" Господа, Бывает так, — хоть, правда, не всегда: По большей части — хуже!

Недавно случай был с Барбосом: Томила пса жара, Так средь двора Клевал он носом. А не заснуть никак! Усевшись на тыну, Сорока-стрекотуха Мешала сну. "Ой, натрещала ухо… И принесло же сатану! Чай, больше места нет?.. Послушай-ка, болтуха: Уж ты б… таё… Недалеко до лесу… Летела б ты, ей-богу, к бесу!" Сорока же — свое: То сядет, то привскочит, Слюною глазки мочит, Псу жалобно стрекочет: "Голубчик, не озорь! Ведь у меня, гляди, какая хворь: Я так измаялась, устала, — Пить-есть почти что перестала, — Вся измытарилась и сердцем и душой, Скорбя о братии меньшой! И ко всему щеку раздуло… вспухли губы… Ох, смертушка! Нет сил терпеть зубную боль!" "Щека и губы… Тьфу! — рычит Барбос. — Позволь, Трещотка чертова, кому бы Врала ты, да не мне. Где ж видано, в какой стране, — Уж разве что во сне, — Чтоб у сороки были… зубы?!"

Урок вам нужен? Вот урок: Встречаются меж нас нередко лицедеи: Высокие слова, высокие идеи, — Нет подвигов, но будут — дайте срок! Известно urbi et (смотри словарь!) — et orbi: Их грудь — вместилище святой гражданской скорби! На деле ж вся их скорбь — зубная боль сорок!

"Мавруша!.. Кисанька!.. — Печально серый кот Мяукал у ворот. — О душегубство! О злодейство! Ну, как теперь один я вынянчу котят? Они ж еще и не глядят! Пропало все мое семейство!" "Голубчик Вася, что с тобой? Да не нужна ль моя услуга?" — Летит Барбос на голос друга. "Ох, брат, наказан я судьбой!" "Как? Говори скорей! Уж я взаправду трушу". "В трактире… сжарили и съели, брат, "Маврушу". "Кто съел-то?" — взвыл Барбос, попятившись назад. "Рабочий… то ль мужик… Побился об заклад… За пять целковых, супостат, Маврушу слопал. Всю — с головы и до хвоста!" "Да что ты? Батюшки! Пет, это неспроста. Не, не!.." — растерянно глазами пес захлопал.

Читатель, что ни говори, Тут ясно — дело не в пари. Раз не осталося от кошки Ни хвостика, ни ножки, Наверно, "супостат" денька четыре-три Пред тем не видел… хлеба крошки.

Взбежавши на пригорок, Зайчишек тридцать — сорок Устроили совет. "Житья нам, братцы, нет". "Беда. Хоть с мосту в воду". "Добудемте права!" "Умремте за свободу!" . . . . . От смелых слов у всех кружилась голова. Но только рядышком шелохнулась трава, Как первый, кто кричал: "За волю в землю лягу! С пригорка задал тягу. За ним все зайцы, кто куда, Айда!

Зайчиха с заинькой под кустиком сидела. "Охти мне, без тебя уж стала тосковать Ждала тебя, ждала: глаза все проглядела. Договорились, что ль, в совете вы до дела?" "Договорилися. Решили бунтовать!"

О бунте заячьем пошли повсюду толки. Не говоря уж о лисе, Теперь, поди, хвосты поджали звери все, — А больше всех, понятно, волки?!

Нашла тоска на Силуяна: "Тьфу, окаянная пора! Как оплошал народ: ни одного двора, Где б не было изъяна. Куда ни сунешься — прямая нищета: Ни хлеба, ни скота. Где лошаденка есть, так беспременно кляча. Повеситься, такая незадача: На все село — лихой хотя б один конек! Хотя б один!" Бедняк лил слезы чуть не градом. Из-за чужих коней?! А так! Ведь паренек Был… конокрадом!

Лихому вору Все впору. Накравши где-то чуть не гору — Короче: добрый воз! — Хороших, гибких лоз И наплетя из них корзинок, Свое изделие привез Корней на рынок. "Вот где корзиночки! Ну, чем не хороши?! — Корней товар свой выхваляет. — Ей-ей, нужда не позволяет, А то б не променял не то что на гроши, Ни на какие барыши! (Сам барыши в уме считает.) Эй, тетка, не зевай, спеши. Три гривенки — корзина. За парочку — полтина!" — Орет вовсю купчина. Ан, рядом — глядь! Мартын корзины ж продает, — Да как ведь продает? Задаром отдает: "Вот где плетушки, так плетушки! Эй, божии старушки, Молодки-хлопотушки, Красотки-хохотушки, Маланья, Акулина!.. Товар — малина! Берите у Мартына, За штуку — три алтына, Молодкам — за пятак, А ежли что — и так!" "Мартын, очухайся, скотина! — Шипит Корней. — Ты ж это что, злодей, Рехнулся с полугару, Объелся ль белены, Что своему товару Не ведаешь цены? Расстаться можно так с последними штанами! Ведь при моей цене барыш уж не большой, — А я корзины плел все ж из лозы… чужой… Из краденой, сказать меж нами". "Эх, — отвечал Мартын, — чудак же ты, Корней! На что польстился? На лозинки! Какой с лозы барыш? Будь наперед умней: Воруй готовые корзинки!"

Вот то-то и оно. Нет интендантов здесь? Спросить бы заодно. (Охота просто знать. Мы, право, не задиры.) Как это там у них: все иль не все равно, Что воровать: казенное сукно, Готовые ль казенные мундиры?

Ерема в дворниках служил. Хоть было по двору порой и хлопотливо, А в праздник — особливо, Одначе жил Ерема — не тужил И службу нес хозяйскую ретиво. Хозяин уж не раз Ереме за труды Сулил при случае подачку. От радости мужик сильней порол горячку. И допоролся… до беды. О рождестве, когда кто мог, тот веселился, Хозяин к дворнику ввалился: "Ох, миленький, смотри! Поостеречься б нам пожара. В хватере надо мной шумят… Как будто свара… Перепились, должно… Поди-ко-сь… усмири!" И, повинуяся приказу, Наверх стрелой летит силач. "Ой, убивают! Ой!" — раздался где-то плач И замер сразу. Ерема мчит назад. Хозяин у перил Стоит испуганный. "Ну что?" "Да усмирил!.. С натуги ломит поясницу. Поди ж ты, начали дерзить!.." Израненных жильцов пришлося увозить Едва живых — в больницу!

Я знаю: приговор Ереме будет строг. Не повезло ему. Судьба в бараний рог Таких, как он, не всех сгибает. На неудачника легко махнуть рукой. А в этом дворнике какой "Администратор" погибает!

У Клима помер зять, Господь бедняге не дал веку. Так довелося Климу взять Егорку-сироту в опеку. Едва ль не со второго дня Наш опекун ворчит: "Мотри ты у меня! Не стану по головке гладить. Набедокуришь — буду сечь. Замашек всяческих теперь как не пресечь, Так опосля с тобой не сладить". И, что ни день, с тех пор, Как только час улучит, Мужик сиротку учит: То по загривку даст, то схватит за вихор, То палкой взбучит!.. "Побойся бога, Клим! — вздыхал сосед Пахом. — Опека бы твоя не кончилась грехом!" Грехом и кончилась. Случилось: после порки День целый опекун не мог сыскать Егорки. "Вот, язва-то! Вот песий струп! Полезем на чердак. Там негодяя нет ли?.. Есть! Вот!"… И обмер сам: на мужика из петли Глазами страшными холодный глянул труп. И плач и вой пошел по дому. Напоследи Сбежалися соседи. "Что? — все накинулись на Клима. — Что, злодей?!" "Как будешь ты глядеть, скотина, на людей?" "У, чтоб те руки обломало! Дите, сироточку, побоями сгубил!" "Бил! — огрызнулся Клим. — Беда не в том, что бил! Беда — что бил, как вижу, мало!"

Нововременскую прочтя на днях статейку, Где, изнасиловав убогую идейку, Сеченье воспевал какой-то подхалим, Я ахнул: батюшки! Да это ж пишет… Клим!

"Хозяин! Пантелей Ильич! Гляди-ко… Волга… Взбесилась, видит бог. И потонуть недолго. А не потонем — все равно Водой промочит все зерно". Приказчик мечется, хлопочет. А Пантелей Ильич, уставя в небо взор, Дрожащим голосом бормочет: "Святители! Разор! Чины небесные, арханделы и власти! Спасите от лихой напасти! Я добрым делом отплачу… Сведу в лампадах пуд елею… Под первый праздничек свечу Вот с эту мачту закачу… И сотельной не пожалею!" То слыша, говорит приказчик Пантелею: "Ты это что ж, Ильич? Про мачту-то… всурьез? Да где же ты свечу такую раздобудешь?" "Молчи, дурак, — умнее будешь! — Хозяин отвечал сквозь слез. — Дай только вымолить скорей у неба жалость, Чтоб я с моим добром остался невредим, — А там насчет свечи мы после… поглядим… Укоротим, пожалуй, малость!"

Читатель, за вопрос нескромный извини: Скажи, ты помнишь ли те дни, Когда везде толпы народа Гудели, как шмели У меда: "Свобода!" "Свобода!" А дела до конца не довели. На радостях, забыв о старом, Обмякли перед вольным даром. Читатель, ежли ты один из тех шмелей, Сам на себя пеняй и сам себя жалей, — А мне тебя не жаль. Польстившись на подарок, Что заслужил, то получи: Заместо сотенной свечи — Копеечный огарок.

"Эх ты, карманчик мой! Расти, голубчик, пухни!" — Так губернаторский лакей Мокей Пред всею челядью бахвалился средь кухни. "Что, ирод? Знать, опять с кого-нибудь содрал?" "Вестимо! Чужой целкач у нас не проплывет, брат, мимо. Как вышло давеча. Проснувшись, генерал: "Ну, что, брат? — эт-та мне, — в приемной много люду?" "Порядком, — говорю, — набилось отовсюду". "А ты, — и пальцем так изволил погрозить, — Карман себе небось успел уж нагрузить?" "Так точно, — говорю. — Греха таить не буду. А только доложу: есть и для вас… "сюжет"…" Тут барин мой, как был без брюк и без манжет, К дверям-от — шасть, и к щелке — глазом. "Где, говори скорей?" "Вон… в шляпке с черным газом". "Так… Недурна, хе-хе… Еще разок взгляну…" А сам пустил слюну: "Венера… истинно Венера… Глаза потупила… Пикантная манера! Не удержаться тут святому от греха. Зачем пришла, Мокей?" "Просить за жениха, Что посадили вон намедни… землемера". "За жениха, хе-хе… Ух, дьявол! Все забудь! Видал, какая грудь? Пусть не ломается, шепни, не будет дурой. Скажи, что, дескать, я… что мы… не как-нибудь: Облагорожены культурой! Исполним, дескать, все… Мол, барин — холостяк, И благодарность вся… пустяк: Возьмем, хе-хе… натурой!"

За все свои дела волк отвечает шкурой. Но этот самый вот "натуралист"-подлец Попал в министры под конец. И хоть при Керенском и был объявлен вором, Но как сановникам еще была лафа, То, вишь ты, для него "не подошла графа", И этот аспид был отпущен прокурором.

Как у попа Ипата Не борода — лопата. Расправивши ее оплывшею рукой, Печальных мужиков намедни В конце обедни Поп речью потчевал такой: "Ох, вижу: в помыслах мирских погрязли все вы. Не богомольцы вы весной. Все только думки про посевы: А не побил бы град, а не спалил бы зной. Почто мятетеся и плачетеся векую? Бог видит вашу скорбь и всю нужду людскую, Казня и милуя нас, грешных, поделом. Не судьи мы господней воле. Идите же со мною в поле, — На всходах отпоем молебен всем селом. И ущедрит вас бог зерном по вашей вере, И будет хорошо приходу и попу. С вас много ль надо мне: с копенки по снопу, Аль с закрома по мере".

Читатель, не мудри и зря не возражай. Поп линию свою ведет примерно: Помолится, и будет урожай — У мужиков? Бог весть! А у попа — наверно.

Средь суеты дневной и давки, Изрядно разморясь от зноя и винца, Уставились в окно иконной лавки Два подозрительных каких-то молодца. "Скажи, — гнусил один, — уж сделай одолженье… Не зря болтаю, нет… Душевный, братец, зуд… Ученый ты… Скажи, ты веришь в Страшный суд, То-бишь, в загробное отмщенье? Вот посмотри… в окне… Изображенье… Подумай, каково тем грешникам в огне! Тебе не чудится их тел горелый запах? Друг, если правда все, — ведь быть тебе и мне у черта в лапах!" "Потише ты… — скосив глаза с опаской вбок, Ответил "друг" с брезгливой миной. — Размяк!.. Пред чем размяк?.. Добро бы пред картиной — А это же… простой лубок!"

О, меньшевистские кретины! Вы — мастера писать волшебные картины. Но мой пророческий, такой простой лубок Без украшений и ретуши Не зря на фабриках все знают назубок, Брезгливо морщася от меньшевистской чуши. Пройдет ли год, иль долгие года, Но не уйдете вы, лакейские вы души, Как не уйдут и ваши господа, От беспощадного рабочего суда.

С мигренью адскою проснулся поутру. Всю ночь меня во сне (ты видишь сны, читатель?) Тащил какой-то черт в какую-то дыру: "Пожалуйте… в котел… мусью баснописатель!" Все это — не к добру. "Жена!" "Ну что?!" "Гляжу, как странно все сегодня: Ты — с "Новым временем"! "И буду с ним всегда!" "Газета тоже… Тьфу!.. А дай ее сюда… Узнаю, чем тебя прельстила эта сводня?" "Прельстилась! Вот… Читай…" В глазах — презренье, гнев… Совсем не узнаю моей смиренной Кати. Читаю… Ба! "Проект устава о печати". Ой… батюшки… Ой-ой!.. И, сразу ошалев, Валюся кубарем с кровати. Очнувшись, чувствую, что "не могу молчать", Лечу к редактору. "Читали… про печать?" "Ох, вечно, — говорит, — вы с новостью худою. Опять какой-нибудь отчаянный проект? Прочтем…" Прочел, хе-хе! Разительный эффект. Пришлось отпаивать несчастного водою. "Не надо… — простонал, придя в себя, бедняк И взором грустным все вокруг себя окинул. — В буфете, — говорит, — пошарьте… есть коньяк…" Поднес ему и сам рюмашку опрокинул. Немного отлегло… Сердечный разговор… Потом какой-то вышел спор… Спор кончился глупейшей ссорой За рюмкою… не помню, за которой. Домой приплелся с черного крыльца, Не всеми чувствами владея, И тут же выпорол в сердцах сынка-мальца: За азбукой застал его, злодея! Преступник! Сам влетит и подведет отца! "Аль скажешь ты, что враг я своему дитяти?! — Взволнованно потом я объяснял жене. — Володю грамоте учить совсем некстати, Ведь нынче дураки стоят в большой цене: Возьми-ка вот, как я, да обмозгуй вполне "Проект устава о печати". Нет, баста! Кончено. Теперь я вижу сам: Текла свобода по усам… Насчет свобод мы на диете. Катюша! Ты же мне милей всего на свете. Не плачь… Я понял все… Сатира? Чур меня! Авось и без нее мы не потонем в Лете".

Читатель, не горюй, и с завтрашнего дня Ищи моих сатир… в отчетах о балете.

Не знаю, как и почему — Гадала ль тетенька ему, Аль за особые заслуги? — Назначен был медведь весной Правителем одной лесной Округи. Рай — не житье! Медведю впрок Пошло довольство даровое: Глядь да поглядь, в короткий срок Стал наш правитель толще вдвое. Но, будучи гневлив, упрям И неразборчив на расправу, Топтыгин всем лесным зверям Пришелся сразу не по нраву. "Долой насильника!" "Долой!" Пронесся всюду общий вой. "Товарищи, костьми поляжем За наше право!" "Все обяжем Себя порукой круговой!" "В союзы!" "В единенье сила!" "Да что их, муха укусила, Перебесились, что ли, все?" — Ревет медведь куме-лисе. Ко лбу прижав с почтеньем лапу, Дает лиса ответ сатрапу: "Ваш-сясь! Осмелюсь доложить: Зверям трудненько стало жить. Они о вольностях мечтают. Все вольнодумцы искони, Не зря завыли так они: Они — воззвания… читают…" "Читают? Что за ерунда! — Взревел Мишук, ушам не веря. — Да отродясь я никогда Не видел грамотного зверя. А нынче… Ну, пришла ж пора!.. Впрямь, так ли грамота хитра, Коль знают все ее теперя? Кума-голубка, будь добра, — Медведь лису умильно просит, — Я, чай, ты грамотна сама. Покажь суть дела!" И кума Медведю азбуку подносит: "Тут, значит, буквы, Ваша Честь. Вот это — гласные все звуки. Без них словечка не прочесть. "Аз", "Иже", "Он", "У", "Я" да "Есть", Здесь — ряд согласных: "Веди", "Буки", "Добро", "Мыслете", "Рцы", "Глаголь"… Их — шепотком…" "Кума, уволь! Мне не осилить всей науки. Но главное — смекнул как раз… Подь объяви зверям приказ, Что мне от злобного их вою Ни днем, ни ночью нет покою; Да, окромя того, что "Аз" И "Буки" разные да "Веди" Сплошь могут знать одни медведи, — "Все звуки, дескать, не про вас", — Что тошно мне от их докуки, — Что я-де грамоте не враг: Пусть собираются в овраг И воют, ежли что, от скуки. А так как с сутью я знаком, Чтоб следствий не было опасных, Не разрешаю звуков… гласных! Пускай повоют… шепотком".

Хозяин потчует под праздник батраков: "Я, братцы, не таков, Чтоб заговаривать вам зубы. Судьбину вашу — кхе! — я чувствую вполне… Кому по рюмочке?" "Да что ж? Хотя бы мне", — Илья облизывает губы. "Кто, други, по второй?" "Да я ж и по второй!" "Ребята! Аль к вину мне подгонять вас плетью? Ну, кто по третьей? А?.. Раздуло б вас горой…" "Да я ж! — кряхтит Илья. — Как третью, так и третью". "А как же с праздничком?.. Пропащий, значит, день? Аль потрудились бы… кому из вас не лень", — Вздохнув, умильно речь повел хозяин снова. "Что ж, братцы, — батракам тут подмигнул Илья, — Все я да я! А вы — ни слова!"

Нет, не совсем-то так. Ответ, я знаю, был. Ответ такой, что наш хозяин взвыл. И я бы повторить его не прочь, ей-богу, Но… кто-то дергает за ногу!

"Рабочей армии мы светлый гимн поем! Связавши жизнь свою с рабочим муравьем, Оповещаем вас, друзья, усталых, потных, Больных, калек и безработных: В таком-то вот дупле открыли мы прием Даяний доброхотных. Да сбудется, что вам лишь грезилось во сне! В порыве к истине, добру, свободе, свету, При вашей помощи, мы по весне Решили основать рабочую газету!" Бог весть, кому пришло в счастливый час на ум Такое наколоть воззванье на репейник, Что рос при входе в муравейник. У муравьев поднялся сразу шум, Движенье, разговоры И споры. От муравья шла новость к муравью: "Слыхал? Газетку, брат, почнем читать свою!" И на газету, впрямь, средь говора и писка Пошла пребойкая подписка, А дальше — муравей, глядишь, за муравьем, Здесь — в одиночку, там — вдвоем, Отдавшись увлеченью, Несут: кто перышко, кто пух, кто волосок, Кто зернышко, кто целый колосок… Предела нет святому рвенью! Кипит работа. Через час Подписка и припас Пошли по назначенью. Газету жадно ждут равно — старик, юнец, От нетерпенья изнывая. В начале мая Газета вышла наконец. На час забыты все заботы, Работникам не до работы: Кто не читает сам, те слушают чтеца. "Так!" "Правда!" "Истина!" "Смотри ж ты, как понятно!" "Читай, миляга, внятно!" Все живо слушают с начала до конца: Тот — крякнет, тот — вздохнет, тот — ахнет… Что не осилил ум, то схвачено чутьем. "Вот… Сла те, господи! Дождались: муравьем Газетка пахнет!" "Видать: орудуют свои". "Бог помочь им! Святое дело!" "Вот… прямо за душу задело!.." И рядовые муравьи, Кто как хотел и мог, в газету путь проведав, Шлют за статьей статью Про жизнь про горькую свою, Про душегубов-муравьедов, Про то, чтоб муравьям сойтись в одну семью, Скрепивши родственные узы. И до того статьи, как видно, били в цель, Что не прошло и двух недель — Все муравейники сплотилися в союзы! Жизнь муравьиная! С работы — ломит грудь… А тут беда — гнездо загажено, разрыто: То рыло по гнезду прошлося чье-нибудь, То чье-нибудь копыто. Но муравьям теперь не так страшна беда: Газетка скажет, как все сообща поправить, Подскажет остальным товарищам — куда Подмогу братскую направить. Меж тем идет весна. Успело все отцвесть, И время двигается к лету. С газетой — чудеса: денек газета есть, А три дня — нету. Мурашки — ах да ох! Пошли меж ними слухи, Что дело гадят мухи: Все это — их подвох; Что, бог весть, живы все ли В газете земляки; Что все дупло обсели Могильщики-жуки. Мурашки бьют тревогу: "Спешите, братцы, все — газете на подмогу, Чтоб отстоять ее судьбу. Ведь польза от нее так явно всем приметна: Жизнь будет без нее мертва и беспросветна, Как в заколоченном гробу. Припасы наши как ни тощи, Покажемте пример великой нашей мощи И, чтобы доказать, что эта мощь — не тень, Назначим "трудовой" в году особый день, Доход которого отчислим Газете, коей мы живем И пролетарски мыслим! Когда душа горит божественным огнем, — Пусть тучи грозные нависли! — Пред темной силою мы шеи не согнем. Товарищи! Да здравствует подъем! Да будет первый день газеты нашей — "Днем Рабочей вольной мысли!"

Стал муравей за муравья, А муравьед за муравьеда. За кем останется победа — Вы догадаетесь, друзья!

"Одно движение! Один хотя бы звук! Что с вами, господин Паук? Изволите терпеть лихую голодуху? — Набравшись как-то духу, Спросила Муха Паука… Издалека. — Быть может, вы больны? Иль, может, вы оглохли? Иль гордость ваша такова, Что вы скупитесь на слова, Иль, извините, вы… издохли? Как жаль! Я вам словечка два Таких сказать хотела (Тут Муха ближе подлетела), — Словечка два таких, что сразу прочный мест Меж нами был бы перекинут. Подумайте: от вас так часто мухи гинут, А все-таки знавать приходится вам пост. Меж тем, хоть мы враги, — сказать нелицемерно! — Мы с вами бой вести могли бы планомерно. Ни вы, ни мы в борьбу не лезли б напролом. Весь спор наш принял бы культурную личину". Увлекшись, Муха тут крылом Задела паутину. И в тот же миг стрелой Паук напал на Муху: "Поговори теперь со мной Про голодуху!" Все это видела рабочая Пчела. "Эх, Муха, чтоб тебя! Ты сдуру начала Свою нелепую затею! С какими планами ты лезла к лиходею? У Паука в уме всегда одно лежит…" "Ох, знаю, что лежит!.. Ох! — Муха чуть жужжит. — Ох, Пчелка, холодею!.. А план был… все-таки хорош!" Погибла Муха за идею, Цена которой — грош.

Всему трудящемуся люду Твердил и вновь твердить я неустанно буду: Буржуй привычен гнуть рабочих в три дуги; Рабочий и буржуй — извечные враги. Отсюда вывод ясен: Как бой с буржуем ни опасен, О соглашенье с ним и думать не моги. Тот, кто надеется без бою (меньше риску?!) Буржуя обуздать, взяв от него подписку "О вечной мировой", Тот, выдавши себя буржую головой, Согнув пред ним холопски спину, Как муха к пауку — сам лезет в паутину. Берите ж все пример, достойный похвалы, С коммунистической пчелы И не склоняйтесь к подражанью Мух меньшевистскому жужжанью!

Заводчик с книжечкой застал однажды внука: "А ну-ка, миленький, а ну-ка, Что говорит твоя хваленая наука?" "Да вот… рассказ про паука". "Ась? — екнуло у старика. — Паук?.. Ну, что же он, к примеру?" "Вишь, сам-от мал, а ест не в меру. Добро, что нет средь пауков В рост человечий великанов: Такой паук бы съел в день дюжину быков И дюжину баранов". "Ух! — захлебнулся старичок. — Ай, божья тварь! Ай, паучок! Приноровился б, чай, подлец, да наловчился, Уж то-то бы… хозяин получился".

"Ба, ба! Какая занесла погода? Кого я вижу? Вот судьба. Чай, не встречалися три года. Откуда, брат?" "Бегу с соседнего завода". "Кто ж знает там тебя? Ты как туда попал? Там дело с мастером дошло, слыхать, до тачки?" "Дошло". "Бастуют?" "Вот. Заряд мой весь пропал. Я как их убеждал остерегаться стачки. Чуть не рыдал, просил: "Не тратьте, братцы, сил! К чему безумная отвага? Вот вам чернила, вот бумага. Сбирайте подписи. Соорудим в присест "Организованный протест". Так нет, как заревут: "Чихать нам на бумажку!" "Ты, что ль, снесешь за нас хозяйскую упряжку?" "Да из каких ты, голубь, мест С подобными словами?" "Слышь, не тасуй нам карт!" "Опомнитесь! — я им. — Товарищи, я с вами! К чему вам стачечный азарт? Видать, что нет у нас культурного наследства. Слепой стихийностью наш воздух заражен. Зачем переться на рожон, Когда еще не все испробованы средства?" "Какие? — мне кричат. — Куда ты клонишь речь?" "Вы о союзах позабыли". "Союзы были…" "И есть. Лишь надо их беречь". "Да кой-кому союз хороший не подарок. Задавят…" "Про союз я говорю другой". "Какой?" "Чтоб без политики, чтоб не был слишком ярок". Тут сразу вышел кавардак: Загоготали, зашумели. "Да он в уме ли?" "В порядке ль у него чердак?" "Видать, что малый без понятья". "Вот мы, меньшевики… Не горячитесь, братья! Я — друг рабочих… Я… Позвольте ж объяснить!" Но стали так меня теснить, Что жалко стало… платья". "Постой, — тут перебил хозяин гостя вдруг, — Никак идут сюда товарищи с завода…" "Идут? — заерзал "друг Рабочего народа". — Сходи… скажи… что я… за них… душой скорбя… Голубчик, погоди… А нет ли у тебя Отсюдова… другого хода?"

Коль правду говорить, так правду до конца. За эту басню мне терпеть опять придется. У ликвидаторов в ответ ей не найдется Ни одного разумного словца. Зато они найдут такого молодца, Который в рвении сугубом, Бессильной клеветой противника черня, Изобразит меня — По меньшей мере — душегубом.

На весь на лес задавши храпу, Сосал во сне Мишутка лапу. Вдруг из берлоги сразу — вон! Стал, озираяся в испуге. "Соснешь под этот ухозвон. И что за шум такой в округе? Ба! звери… воют… Вот те раз! А как же, значит, мой приказ? Что за распущенность такая?" — Ревет правитель сам не свой, Мотая гневно головой. Меж тем кругом, не умолкая, Все рос да рос звериный вой. Тут косолапого Мишутку Взяла тревога не на шутку. Зовет Медведь скорей Лису: "Кума! Скажи ты мне на милость, Что это деется в лесу? Да брось копаться ты в носу! С чего в тебе такая хилость? Слышь? Воют! Был приказ — не выть? "Был, Ваша Светлость, — как не быть? Да вольнодумство, что зараза: Никто не слушает приказа. Ох, страх берет". "А ты не трусь. Скажи: не будут, дескать, рады! Что сам до них как доберусь, Так никому не дам пощады!" "Ах, кум, сказала все, поверь. Напрасно гневаться изволишь. Кого молчать ты приневолишь? Попригляделся б ты теперь, Какой пошел повсюду зверь: Все злая голь, не будь ей ладу! Попробуй, сунься… усмирять. Плевать ей на твою досаду. Пет и не будет с нею сладу: Ведь голи нечего терять!"

Скажу пред тем как ставить точку: Глуп тот, кто воет в одиночку, А умным надо брать скорей Пример с моих лесных зверей.

Для цензуры — искушенье, Лучшей нет приманки, Как "рабочего движенья" Роковые гранки. Что ни день, мы ждем "обновки": "Штраф? Аль что опасней?" Как писать про забастовки? Отзываться… басней? Пишем, смотрим в оба глаза: Не влететь бы снова… "Забастовка у Айваза". "Штрейк у Горбунова". "У Талызина рабочих Мастер бьет "по роже". "На заводах прочих-прочих То же, то же, то же…" "На Обуховском заводе, У Торнтона, Струка — Вышло дело… в том же роде…" Стоп. Молчу. Ни звука. Ах, друзья, какая пытка Нам с отчетом этим. Нет словесного избытка, А глядишь — ответим. Придерутся к "мысли", к "тону", К запятой, кавычке… Не прихлопнут "по закону", Трахнут — "по привычке"!

Друзья-товарищи, не знаю, что со мной? Должно, всему виной Мои превратные марксистские идеи. Ведь про хозяев я писал, выходит, ложь. Поверить мне — и впрямь хозяева все сплошь Какие-то злодеи. Винюся и даю вам образец иной. Пусть торжествует добродетель. Вот вам "хозяин-благодетель", "Отец родной".

"Спасибо, — кланялся хозяин верным слугам, — Не мастер, братцы, я красиво говорить. Не знаю, как вас по заслугам Благодарить. Я с вами зачинал и с вами создал дело. Я вам обязан всем добром: С заводских черных стен до этих вот хором, — Во всем ваш дух и тело. В работе общей мы слились в одну семью. Я нуждам вашим всю, всю душу отдаю И позабочусь впредь о вашей светлой доле: За то, что для меня вы не щадили сил, За то, что были вы всегда в хозяйской воле, Чтоб чувствовали вы, как я ваш труд ценил, Дарю вам купчую на пятьдесят могил".

"Три целкача! — ворчал хозяин средь пивной, Озленный выручкой дневной. — И так который год. Проторговался. Крышка! Эй, Гришка! Да что ты смотришь, как шальной? — Хозяин закричал на сонного мальчонку. — Со стойки убирай… Столы и стулья сдвинь… Туши живей огни… Прикроем, брат, лавчонку На веки вечные — аминь!" Ушли. "Ну что, слыхал? — пузатому бочонку, Слезливо всхлипнув раз-другой, Сказала банка с огурцами. — Хозяин перестал сводить концы с концами". "Не может быть!" "Ах, боже мой!" "Что ждет нас, милые подружки?" — Захныкали пивные кружки. "Продажа с молотка, — утешил граммофон, — Проторговался наш хозяин — ну, и ладно! Вперед чтоб не было повадно Лезть в заводской район. Попригляделся я. В пивной ведь с новоселья Был пир хозяину — попробует похмелья. Уж больно был к наживе лют. Вот, думал, разживусь на трудовом народе, — Как нынче, мол, рабочий люд Совсем в разброде. Рабочих всех тогда теснили не добром. Спешили многие из них с тоски-досады Поставить на пропой последний грош ребром. Хозяева и рады: "Кому — дурман, А нам — в карман". Мильёнов чаяли. Ан, просчитались, гады. Пришел-таки конец проклятой полосе. Рабочие, забыв трактиры и пивные, Шарахнулися все В места иные. Напрасно, что ни день, Хозяин стал меня до полночи тиранить; Все понукал горланить Лихую дребедень: "А ну-ко-ся еще, таковский-растаковский, Про "ухаря-купца"… да про "пожар московский!" Уж я орал-орал — охрип! Вы сами слышали…" "Вестимо". "Хозяин дверью скрип да скрип. Идут людишки мимо! А ежли кто и завернет, В свою рабочую газету нос уткнет, Смеется… хмурится… бормочет… Не столько пиво пьет, Усы в нем только мочит. Хозяин наш, ха-ха!.. Взбесился старина. Бесись, хоть тресни! Иные времена, Иные песни!"

Тут старый граммофон закашлял-захрипел И, в черный свой кружок уставивши шпенечек, Уж так-то жалостно запел: "По-о-следний но-о-неш-ний дене-е-чек…"

Мы писали прежде смело: Дескать, "в Пизе было дело". Для цензуры — стоп! Стена! Пизой — правда спасена! А теперь нас и за Пизу Жарят сверху, дуют снизу! Вот те на!!!

Был пронский черный стан Объят большой тревогой: "Эх, облегчить себя хоть малой бы подмогой!" Судили долго, как свести конец с концом. И козырнули… мертвецом!

Что легче: голову ль, желудок ли беречь? Бог с нею, с кошкою! Охотно съем и кошку. Все легче, чем читать вихляющую "Речь" И переваривать кадетскую окрошку.

Вся жизнь ее прошла и пакостно и жутко: Врала, брала — без промежутка. Боролась яростно с "рабочим буйным сбродом" И подавилась… бутербродом.

Содержание номера: Билет Варшавской лотереи, Жилет, Лакейских две ливреи, Чулки, Бумажные ботинки, Брелки, Секретные картинки, "Эффект" — Мазь для особых целей, Комплект Резиновых изделий, Одна Продажная идейка. Цена За весь товар — копейка!

"Уж у меня ли, кум, завод был не завод? Без остановки шел — сочти, который год? Чуть не Расею всю мог завалить товаром! — Московский некий туз, налегши на чаек, Пыхтел за пятым самоваром. — А нонь к чему идет? Нет, братец мой, — недаром Все жуть меня брала, и сердце ёк да ёк. Я как людей держал? В ежовых рукавицах! Не пикни у меня о разных небылицах. Замятия вышла раз — так я, не будь глупцом: "Вот как вы, — говорю, — с родным своим отцом! Кто ж, как не я, всегда держался с вами вкупе?" — Умаслил дураков одним-другим словцом, Наобещал им… черта в ступе. Утихомирились. Покой и благодать. Ан новой-то беды пришлось недолго ждать. Все Питер, съешь его проказа! Там вольнодумство все свои дало ростки, "Звезда"… и "Правда" вслед… Проклятые листки! От них ведь вся зараза. Заглянешь на завод — кругом шу-шу, шу-шу. Шуршат газетами… Смешки да переглядки… "У, черти, — думаю, — уж я вас распушу!" Куда там. Самого трясет без лихорадки. Боюсь. Чего? И не понять. Все Питер. Сразу бы принять Решительные меры. Нет, спохватились через год: Бьют "Правду" и теснят на всякие манеры. Да что! Умнее стал народ: Набрался бодрости и веры — И не доест и не допьет, Последний грош в газету шлет. Газета, что ни день, за карой терпит кару. Но каждому удару Готов отпор, — Не оставляют без ответа: Была до этих пор Одна газета, А нынче будет две — И в Петербурге и… в Москве! Да, нечего сказать, хорошие итоги! Где? У кого искать подмоги? Просить, чтоб и Москва с газетою дубьем Боролася и плетью? Дразнить рабочих вновь? Нарваться на подъем И на газету… третью?.."

Я тоже думаю: пусть "Нашему пути" Враги не слишком рады. Товарищи! Кто как там ни верти, Нет силы, чтобы нас держали взаперти! Рабочей мысли нет преграды!

Никто молчать вас не принудит. Газета — есть, газета — будет! Рабочей волею сильна, — Еще поборется она!

Не поделив с отцом Ипатом Бог весть чего, бобыль-Артем Облаял батю непутем. "Ну, я ж с тобою, супостатом! Постой, попомнишь, хулиган, Как поносить духовный сан!" — Строчит куда-то поп бумажку. Глядь, волокут Артема в стан: "На три недели — в каталажку!" Но за Артема все село: Ему-де будет тяжело, Бедняк болеет ведь падучей. Кряхтит урядник: "Экий случай! Ну, что ж… Садися наперед… А там начальство разберет…" Не долго ждать пришлось разбора: "Припадки? Может — нету спора — Мужик себе и повредить. Родню с ним, что ли… посадить? Не изменять же приговора. Насчет поблажек — извини! Такой порядок нам неведом. Что? Как? Бобыль? И нет родни? Так заменить родню… соседом!"

Слоняяся без дела В реке средь камышей, Компания вьюнов случайно налетела На общий сбор ершей. ("Случайно", говорю, а может — "не случайно"?) Ерши решали тайно, Как им со щукою вести дальнейший бой? Каких товарищей избрать в Совет ершиный Для руководства всей борьбой И управления общиной? Достойных выбрали. "Все любы вам аль нет?" "Все любы!" — "Все!" — "Проголосуем". "Согласны, что и подписуем". "Позвольте! Как же так? Уж утвержден Совет? — Пищит какой-то вьюн. — Да я ж не подписался!" "Ты к нам откуда притесался? — Кричат ерши. — Не шебарши!" "Чего — не шебарши? Вьюны, чай, тоже рыбы. Вы на собрание и нас позвать могли бы. Есть промеж нас, вьюнов, почище вас умы. Со щукой боремся и мы". "Вы?!" — "Чем напрасно горячиться Да подыматься на дыбы, Вам у вьюнов бы поучиться Культурным способам борьбы". "Каким?" — "Сноровке и терпенью. Уметь мелькнуть неслышной тенью, Где попросить, где погрозить, Где аргументом поразить, — Зря не казать своих колючек: Колючки — это уж старо!" "Постой! Наплел ты закорючек. Да у вьюнов-то есть перо?" "Есть". — "Без колючек всё?" — "Вестимо". "Тогда… плывите, братцы, мимо!"

"Мой друг! Вы как насчет винца? — Сановник потчевал купца. — Пройдемся, что ли, по единой?.. Так… закусите осетриной Иль балычком… Иль вот икра… А Вы большой чудак, ей-богу! Как это Вы при всех вчера?! Учились где такому слогу: Мы — граждане! Ха-ха-ха-ха! Мы ждем обещанных… Потеха! Свобод… Ой-ой, помру со смеха!.. Администрация плоха!.. Дворянство в земстве нам помеха!.. Вот тут уж я и не пойму: Про земство собственно к чему?" (Шутя грозит начальство пальцем.) "К чему? — осклабился купец. — Смекаешь сам, родной отец: Нам развернуться б… капитальцем!"

"Купец затребовал свобод! Салазкин, браво, браво, браво!" — Печать шумела. Экий, право! Чудак народ! Понять не трудно бы сначала: Мошна купецкая кричала!

"Стой! Третий кто у телефона?" — Вскричала важная персона, Давая в ужасе отбой. Сановник милый, бог с тобой, — Зачем пугаться так: "Не шпик ли?" Да мы (удел уж наш таков) Не ступим шагу без шпиков. А ничего. Живем. Привыкли.

Цензурный некий генерал (Спешу отъехать на прибавке, Что генерал давно в отставке) С великой жалостью взирал На вислоухого сынишку, Уткнувшегося в книжку. "Что? Тяжело, поди, сынок? Да, брат, ученье — не забава; Про что урок?" "Про князя Ярослава… О "Русской правде…" "Что?.. Ахти! Тогда уж "Правду" издавали?! А что? не сказано, — прочти, — За что ее конфисковали? И как прихлопнули? Когда? Судом? Аль без суда?"

Ох, по спине ползут мурашки. Нам с этим цензором беда: Столкнется с "Правдою труда", Так далеко ли до кондрашки!

Мучительный, гнетущий дух кошмар: Сражен "Наш путь". Задушена газета. Товарищи, губительный удар Ждет вашего ответа! Мы свой порыв сынам передадим И, став примером для потомков, Разбитый храм мы вновь соорудим Из дорогих для нас обломков.

"Куда? Куда? — Взвыл околоточный спросонку, Летя стрелой вдогонку За "Правдою труда". — И не соснешь так никогда… Хозяин! Ты кого пускаешь в дом, балда? Такой "жилец" нам не находка. Долой ее из околотка!"

"Ты что, как сыч, надулся, Пров? Аль нездоров? Так лезь на печку, грейся". "Ой, женка, ты не смейся! На печь. Зачем на печь? В могилу б лучше лечь". "Да что, скажи ты, вышло?" "Что вышло? Пустяки: У Еремея батраки Бунтуют, в рот км дышло! Сосед в огне, — Гореть и мне. Ведь нынче батраки какие — ты смекай-ка! Одна все шайка. Дурить, так все дурить. Пойдет поветрие — ничем не усмирить. Пойти мне, что ли, с молодицей: Чай, след бы окропить наш двор святой водицей Аль ладаном покрепче окурить. А лучше б то и это сразу, Чтоб пронесло… заразу".

"Ты что ж? — корил среди заезжего двора Извозчичий одёр приятеля, одра. — Я ржу, зову, а ты — ни ухом. Вот невежа!" "Прости. Я не в себе. Каких коней вчера У конской выставки видал я, у манежа! Гляжу и думаю: эх, лучше б не видать! Какая жизнь иным лошадкам — благодать. Все — сыты да игривы, Все — рослые: от гривы И до хвоста — Верста! Как стали кони недалечко, Хотел я молвить им словечко: Заржал, зафыркал, так и сяк, И всяк… Молчат. Не смыслят. Чужеземцы. Должно, французы там аль немцы: Особый вид, иная стать, — Одру неловко рядом стать. Гляжу. Завидую. В башку бредет такое… Припомнил, как на днях господ каких-то двое Шли мимо. Вдруг один, уставясь на меня: "Извозчик, — говорит, — какого впряг коня? Штраф!.. Покровитель я… Член общества… животных! Лошадок надобно иметь здоровых, плотных, А этого несчастного одра Продать татарину пора". Вот, брат, какая нам за весь наш труд награда. Припомнил это я. Взяла меня досада. Креплюсь. Да что? Сама слеза Так и воротит на глаза. "Товарищ", — ласково проржал мне кто-то рядом. Скосил я взглядом И онемел: Не лошадь, а картинка — Как будто финка. "О чем ты?" — говорит. Ответил, как умел. Так что ж ты думаешь? Рабочею лошадкой Кобылка эта назвалась. Своим ушам не верю. "Ась? — Шепчу, стряхнув слезу украдкой. — Неужто?!" — "Истинно. Рабочие здесь все. Ты не завидуй их здоровью и красе. Сам на себя пеняй за собственную муку, — В ней, милый, сам ты виноват". И тут она такую, брат, Открыла мне науку, Что я потом от дум не мог всю ночь уснуть: Так, значит, есть для нас иной, счастливый путь? Так, значит, и одры. . . . . . . . . . ." Но в этот миг беседе Положен был конец — кнутом. Что в том?.. Когда проснулась мысль, ей путь один — к победе!

"Печать? Извольте. Вот "Устав". Пока он кончит ряд "хождений", Мы подготовим весь состав… "Необходимых" учреждений". С высокой мудростью согласно, Заране все предрешено. Все это было бы темно, Когда бы не было так ясно.

Решив, что поддержать свою газету нужно, Мурашки дружно Произвели посильный сбор. Но только что успело Кой-как наладиться расстроенное дело — Опять затор! Газета есть, выходит где-то. Все муравьи встают чуть свет, Газетки ждут — газетки нет. "Товарищи! Да что же это?! Торговлю кто ведет газетами в разнос?" "Сверчки". — "Ну, черти ж: тароваты. Подать сюда сверчков!" — "Да мы чем виноваты? — Трещат сверчки, повесив нос. — Жуки нас грабят по дороге: "А! муравьиный есть листок?" — Сейчас свисток. Десятка два сверчков уже сидят в остроге". "Ну, ладно". — Муравьи махнули на сверчков: Хорош народец — По части пятачков: Не все ли, мол, равно, с каких газет доходец? Нашлось порядочных сверчков десятка два, А прочим — первый жук меси навоз на роже! Чтоб дать отпор — ни-ни! Своя-де голова Дороже. "Черт с вами! — плюнули брезгливо муравьи. — Мы вас к геройству и не нудим. Еще напрягши раз усилия свои, Газету нашу мы добудем!" И муравьи, созвавши сход Среди зеленого пригорка, Постановили так: "Пусть каждый наш завод, — Нет, муравейник!.. Оговорка! — Избрав товарищей, проворных молодцов, Велит им — в качестве гонцов От всех районов и концов — Снабжать газетами рабочую всю братью". Тот план поддержан был всей муравьиной ратью.

Здесь… точки. Дело в том… Жуки наплакались потом!

Товарищи, уплыл Налим? Со стороны, Однако, слух идет, что будто между вами Пошли теперь шнырять лукавые вьюны С лукавыми словами, Как страховаться вы должны: — Мол, нормы высшие в уставе не нужны, — Что ни к чему тут все старанья. При выработке норм рабочие — ничто, Зато, Мол, выторгуют всё вам общие собранья.

Товарищи, сказать секрет вам на ушко? Плоха ли у вьюнов "подкладка", не плоха ли, Но их затею — мы слыхали! — Весьма одобрило… хозяйское брюшко!

Прослышав стороной, Что на нее ерши хотят идти войной, Забеспокоилась, затосковала щука: "Плохая штука! Полдюжины ершей — еще туда-сюда, Но ежли целая колючая орда… Узнаешь вдосталь муки!" И вот от щуки Плывет к ершам послом судак: "Мол, так и так: Их Щучья Светлость-де бывали по Европам, Видали, как живут все рыбы меж собой: Не плавают ерши там беззаконным скопом, Чтоб учинять разбой; От злых случайностей защищены там рыбы Законом страховым. За ними вслед должны бы И мы обзавестись страховкою такой!" Гадала щука: "Эк, ершей поддену ловко!" Был передан ответ ершами чрез леща: "Страховка так страховка! Но мы, ерши, ее устроим сообща, А не отдельно каждой стайкой: Страховка нам должна быть новой крепкой спайкой! Какие ж нам статьи насколько хороши, Все это разъяснят бывалые ерши". "Ерши? Зачем ерши?! — скрипит зубами щука. — Страховка для ершей — мудреная наука: Не разобравши в ней ни зги, Пожалуй, повредят еще себе мозги. Нет, надо им помочь в вопросе разобраться! Налим, ты у меня насчет ершей мастак. Смекаешь фокус?" — "Рад стараться!" Но только сунулся к ершам мастак-налим, Как тягу дал назад. Ерши гурьбой за ним: "Вон!.. Вишь куда метнул: гулять в ряду ершином Со щучьим-то аршином!"

У щуки сила есть (к чему самообман?): Опомнившись, она затеет новый план. Ерши, вам надо ждать великой передряги. Объединяйтеся, миляги!

В фабричную больницу, сам не свой, Малец Лука примчал из красоварни. "Где фершал?.. Хромбиком перетравились парни!" "Ну, ладно там, не вой! — Прикрикнул фельдшер строго. — Беда невелика, Снеси вот молока Немного". Бежит Лука назад. Но — не узнать мальца: Согнулся, почернел, весь — будто спал с лица. "Да что с тобой?! — к нему рабочие с тревогой. — Аль тоже с хромбику?" "Ой, — стонет наш Лука, — Не с хромбику… а с молока: Хлебнул дорогой!

Добро тому, кто незнаком С хозяйским молоком.

Восходит день… И как там дальше? Не мастер я по части од. Не выношу нарядной фальши, Хотя бис маркою свобод. У одописцев — ну их к богу — Рассудок с сердцем не в ладу. Авось без вымыслов дорогу Я к сердцу вашему найду. И вряд ли кто меня осудит И горький мне пошлет упрек. Не говорю я — "дня не будет", Но говорю, что "день далек". Утешен сказкою обманной Тот, кто свободу жадно "ждет": Она — увы! — небесной манной Сама собой не упадет. Все, кто в тоске о сроке скором Готов проклятья слать судьбе, Все обратитеся с укором К самим себе, к самим себе. Вы, вы творцы свободной доли, "Судьбу" куете вы одни. От ваших сил и вашей воли Зависят сроки все и дни. От вас зависит: пить отраву Иль гнать трусливую ораву Тех, кто лукаво вам твердит: "Порыв несдержанный вредит, А — полегоньку, понемножку, Мы, глядь, и выйдем на дорожку". Да, говорю я, день далек. Но пусть не робкий уголек, Пусть ваше слово будет — пламя Огня, горящего в груди, Пусть, развернувшись, ваше знамя Зареет гордо впереди, Пусть гневом вспыхнут ваши очи И с лиц сойдет унынья тень, Тогда скажу я, — нет уж ночи, Восходит день!

Для сказки пользы нет в нелепом привираньи.

Баран, — пусть родом он хоть из заморских стран, — Но ежли он — баран, Так и мозги его — бараньи. Однакоже беда научит хоть кого: Барана одного За что-то невзлюбил пастух — за что, не знаю. Терпел баран, терпел и, наконец… того: "Нет, баста! — говорит. — Довольно!.. Удираю!" Болтался долго в стаде с краю И, часик улуча, когда пастух уснул, Улепетнул. Гулял весь день баран по полю, Наелся и напился вволю. Под вечер с радости ну прыгать, ну блеять: "Вот, мол, житье! Чего уж чище! Ур-ра!" Ан в этот миг-то, глядь, Прет прямо на него огромнейший волчище, Ворча уж издали: "А-га". Увидя страшного врага, Баран застыл на месте. "Танцуешь? — волк ему. — Ну, потанцуем вместе". "Ва… Ваша честь… Ва… Ва… — Бараша языком ворочает едва, — Танцую-с… Малость угостился… (Вот говорите ж вы: "баранья голова". В беде меж тем баран на хитрости пустился.) Ах… стойте, Ваша честь… Я Вас… не отпущу!" "Что?!" "Боже, как я рад такой счастливой встрече". "Как?!" "Думал, что искать придется Вас далече". "Искать!!" "Так точно-с. Я… с утра все Вас ищу!" "Тьфу, чтоб тебя! Да ты… Да говори ты толком, В чем дело? Напрямки!" "Я… Стало быть… Наказ мне дали мужики: Сходи-ка в поле, мол, за господином волком, Скажи, что перестал к нам ездить становой, Что на деревне-де пошел сплошной разбой, Что, приучась ходить по струночке сызмальства, Мы жить не можем без начальства, Что нынче-де у нас не жизнь, а сущий ад, Разруха и разлад, Тревога в ежечасье. Скажи, что если волк изволит дать согласье Принять над нами власть, Так мы-де все ему готовы в ноги пасть, Что будет, мол, у нас он жить на всем готовом, По горло сыт и пьян, в довольстве день и ночь, — Ну, словом…" "Что ж, — перебил тут волк, — пожалуй, я не прочь. Идем". Пошли. Баран бежит вперед вприпрыжку, А волк, стараясь скрыть голодную отрыжку, Трусит рысцою вслед. "В ночную пору нам являться б и не след", — Хитрит баран. "Так что ж? Приляжем". Полежали. В деревню прибежали Как раз в обед. Собаки первыми накинулись на волка. За ними — весь народ. "Ай, волк!" "Держи, Миколка!" "Беги наперерез!" — "Колом его, сосед!" "Бей по башке!" — "Хватай на вилы!" Последние напрягши силы, Волк, весь израненный, кривой, Из бойни вырвался едва-едва живой. Добравшись кое-как до лесу, Он горько взвыл: "Ну, и народ! Ай мужики же, ну вас к бесу! Ведь это что ж? Разбойный сброд! И впрямь, начальства нет: весь люд перебесился. Черт с вами!.. Ох-ох-ох! Беда, как ломит грудь! Да будь вы прокляты, чтоб я когда-нибудь Деревней править согласился!!"

Жил да был мужик Ермил, Всю семью один кормил. Мужичонка был путящий: Честный, трезвый, работящий; Летом — хлебец сеял, жал, А зимой — извоз держал. Бедовал и надрывался, Но кой-как перебивался. Только вдруг на мужика — Подставляй, бедняк, бока! — Прет несчастье за несчастьем: То сгубило хлеб ненастьем, То жену сразила хворь, То до птиц добрался хорь, То конек припал на негу… То да се, да понемногу — Дворик пуст и пуст сарай, Хоть ложись да помирай! Не узнать совсем Ермила — Злая дума истомила. Холод-голод у ворот, Ни гроша на оборот. То вздохнет мужик, то охнет, День за днем приметно сохнет. "Все, — кряхтит, — пошло б на лад, Ежли мне б напасть на клад". Спит бедняк и кладом бредит: То с лопатой в поле едет, То буравит огород. Взбудоражил весь народ, Перессорил всех соседок. Сам плюется напоследок И бранит весь белый свет. Кладу нет! "Клад не всякому дается: С заговором клад кладется. Вишь, — Ермил башкой тряхнул, — Что ж я раньше не смекнул?" Мчит он к знахарке Арине. Баба дрыхнет на перине, Опивается бурдой: "Что, Ермил? С какой бедой!" "Так и так, — Ермил старухе, — Как хозяйство все в разрухе… Что почать? Куда идти?.. Помоги мне клад найти. Чтоб узнать к нему дорогу, Нужен черт мне на подмогу. Хоть последний самый сорт, Лишь бы черт! Вот в награду… поросенок…" "Ладно… Есть как раз бесенок, Только мал еще да глуп, Ты бы дал ему тулуп Да еды принес поболе, Пусть бы он в тепле и в холе И подрос и поумнел. Клад, не бойся, будет цел". У Ермила дух спирает, Сердце сладко замирает, В голове и стук и шум. Потеряв последний ум, Бабий брех приняв на веру, Он ей тащит хлеба меру. Потерпев денечков пять, К бабе мчит мужик опять: "Как здоровьице бесенка?" "Съел и хлеб и поросенка. Ты б еще принес муки". А меж тем бегут деньки. Пролетели две недели. "Что ж бесенок, в самом деле, Слышь, бабуся, отпусти…" "Дай мальцу-то подрасти…" "Хоть взглянуть". "Не сглазь заране, Твой бесенок вон… в чулане, — Рад кормежке и теплу, Под тулупом спит в углу". Обнищал Ермил до нитки, За гроши спустил пожитки. Дом весь по миру пустил: Беса малого растил! Потеряв совсем терпенье, К бабе в полночь под успенье Мужичонка прыг в окно. "Бес, бесенок — все равно! И с бесенком клад достану!" Подобравшися к чулану И стрелой шмыгнув туда, Ищет всюду. "Вот беда! Бесик!.. Бесенька!.. Бесенок!.. Не спужался бы спросонок…" Шарит с пеною у рта. Ни черта! "Бесик!.. Бесенька… — Ни звука. — Что за дьявольская штука? Тут стена… и тут стена… — Чиркнул спичкой. — Вот те на! Провалился, что ли, бес-то? Ну, как есть, пустое место!!"

Жалко, братцы, мужика, Что Ермила-бедняка! Уж такая-то досада, Что не там он ищет клада., А ведь клад-то под рукой, Да какой! Как во поле, чистом поле Реют соколы на воле, Подымаясь к небесам. Кабы к ним взвился я сам, Шири-воли поотведал, Я б оттуда вам поведал, Что сейчас наверняка Не сорвется с языка!

После долгого ненастья Дождался, Ермил, ты счастья. Не останься ж в дураках. Клад теперь в твоих руках. Этот клад — земля и воля, Незаплаканная доля. Крепко кладом дорожи Да в руках его держи. Не поддайся мироеду, Закрепить сумей победу. Стой, Ермилушка, горой За народный, вольный строй, Заступи любому гаду Путь к отобранному кладу. Потерявши снова клад, Жизни будешь ты не рад: Мироеды-воротилы Надорвут твои все силы. Впрягши вновь тебя в хомут, На весь век клещи зажмут! Будешь в горе и в неволе Бороздить чужое поле И за каторжный свой труд Получать… железный прут!

Все это было в дни, когда так лес душист, И воздух чист, И небо сине, — Ну, попросту, весной. Два дятла, муж с женой, Найдя в гнилой осине Готовое дупло, Устроились домком, уютно и тепло. По малом времени — пищат в дупле ребята, Малюточки-дятлята. От радости отец совсем сошел с ума: "Дождался деток!.. Слава богу!.. Как все повырастут, — что старость мне, зима?.. Ништо! Я в деточках найду себе подмогу!" А вышло дело не тово-с. Недаром говорят: кто б дятла знал, когда бы Не длинный дятлов нос! Сам хуже всякой старой бабы, Наш дятел по лесу разнес, Хвалясь и так и этак: Дождался, братцы, деток! Какую пташечку ни встретит, всех зовет На пир честной, крестины. А кстати подоспел тут праздничек. И вот Вы посмотрели б, что за слет Был у гнилой осины! Был кумом — дрозд, Кумой — синица, Гостями — вся лесная птица. Шел пир с утра до звезд, — И пир на славу, в самом деле. Перепились и кум с кумой И гости — так, что еле-еле Доволоклись домой. "Ну, дятел! показал себя пред целым светом!" Молва потом плела о пире чудеса. "Ага, так вот ты как! — прослышавши об этом, На дятла взъелася лиса. — Зазнался? Без меня нашлись почище гости?! Постой же! Я ж тебя! — тряслась лиса от злости. — Постой!" Проходит день, за ним другой. Малюток дятел кормит-поит. Никто его не беспокоит. И вдруг: "тук-тук! тук-тук!" Дрожит-гудит дупло. Дивится дятел. "Тьфу! какую там скотину Сюда некстати принесло?" Глядит: лиса хвостом колотит об осину. "Ты что там разошлась? Каких тебе чертей? Перепугала мне детей!" "Детей?! Скажи ж ты, а! — лиса в ответ лукаво. — Есть дети у тебя? А я не знала, право. Ну, выгоняй-ка прочь их из гнезда скорей!" "Что? — дятел завопил. — Судьба моя лихая! Ты ж погляди вперед: осина ведь сухая. На что тебе она?" "Известно, на дрова". "Дай срок хоть выкормить мне деток. Аль мало для тебя в лесу валящих веток?!" "Ну, ты! Не рассуждай! Какие взял права. Осину эту я давно держала в плане". "Мне ж все откуда знать?" "Мог, дурья голова, Спросить меня заране: Где можно строиться, где — нет?" "Но как же быть теперь? Голубка, дай совет". "Совет? Давно бы так, чем разводить нахальство. Я — все-таки начальство. Вот мой совет: детей — так повелось везде — Ты, милый, не держи в родительском гнезде, У материнской груди, А отдавай скорее в люди. Оно, конечно, так: поплачешь первый день, А после свыкнешься. Подумай, милый, ну-ка: Нужна птенцам наука, — Ведь дома сгубит их и баловство и лень, А в людях, знаешь сам, работа и наука. Глядь — выйдут мастера… Да что тут говорить? Подмогой став тебе под старость и утехой, Они ж потом тебя начнут благодарить За то, что счастью их ты не был, мол, помехой". "Так, — дятел наш раскис, — пожалуй, ты права. Люблю разумные слова. Но вот: кому б детей я мог отдать в ученье?" "Да что ж? Согласна я их взять на попеченье". "Ой, лисанька, неужто так?" "С чего же врать-то мне, чудак!" "Голубушка, по гроб услуги не забуду. Ох, как же я тебя благодарить-то буду?" "Благодарить потом успеется всегда. Скидай-ка деточек сюда!" Готово! Сдался простец лисе на слово. Летит дятленок из гнезда. А там — известный уж обычай! — За куст укрывшися с добычей, Лиса зубами щелк да щелк. Дятленок пискнул — и умолк. А через день лиса приходит к дятлу снова. "Ну, что, кума, куда девала ты мальца?" "Пристроила… у кузнеца. Всем мастерствам, считай, кузнечество основа". "Спасибо, лисанька! Вот те сынок второй. Уж и его пристрой". Лиса "пристроила" второго! Вернувшись через день, она глядит сурово: "Ох, со вторым сынком измаялась совсем. Где только не была! Толкалася ко всем, Кто ремеслом своим известен, Не горький пьяница и честен, Строг с подмастерьями, но и не слишком яр…" "Нашла?" "Нашла. Старик примерный. Слышь, будет твой сынок столяр. Для дятла — в самый раз: кусочек хлебца верный!" "Кума!" "Ну, что?" "Кума! Позволь еще разок тебя побеспокоить: Пристрой последнего". "Не приложу ума, Куда ж мне третьего пристроить? Случись какая с ним беда, Так я небось потом в ответе? Ба, вспомнила: бочар один есть на примете. Давай-ка мне сынка сюда. Ну, вот. Теперь, дурак, учись, как жить на свете!" И тут же, на глазах несчастного отца, Последнего птенца Злодейка съела. "Смекай, — промолвила, облизывая пух, — Куда я дела И первых двух! Как был ты без детей, так без детей останься, А предо мной вперед не чванься!" У дятла захватило дух. Опомнившись, на весь на лес кричал он криком, Виня лису в злодействе диком. Решили птицы все: "Тяни ее к суду!" На ту беду, Судьею главным в том году Был, точно Нарочно, Искусник-фокусник, щегол: Все дятел просудил, остался бос и гол. Да из дупла еще к тому ж был изгнан срочно И оштрафован — как? за что? — за произвол, За то, что, — как гласил судебный протокол, — В казенном-де дупле гнездо украдкой свито. С тех пор-то про щегла Пословица пошла, Что судит, дескать, щегловито!

Жил-был поэт. Да суть не в этом Пожалуй, будь себе поэтом. Но ежли ты к тому еще и сумасброд, Готовый все отдать за трудовой народ, Аминь! К какой ты там ни прибегай уловке, Хоть в сверхэзоповский задрапируйся стих, Твой жребий предрешен: молодчиков таких Не гладят по головке. А между тем поэт, о коем нынче речь, И не умел себя и не хотел беречь: Пусть, мол, враги его лютуют, как угодно, — Он пишет все свободно! Свободно… до поры. В один хороший день поэт, как туча, мрачен, Злым вихрем будучи на улице подхвачен, Влетел в тартарары! Загоготали тут вокруг него шайтаны: "Ну, выворачивай карманы!" "Живее! — выл старшой. — Подумаешь, упрям. Поудим сами… Стой!.. Съесть хочешь подзатыльник?! Ой-ой! Держи, держи! Что это? А?.. Будильник?!" "Ой, бомба! — пятяся к дверям, Удильщик спал с апломба. — Ой, бомба!"

Гремит замок. Упал засов. Возвращена певцу свобода, Но возвращения часов Пришлося ждать ему полгода. "Будильник! Здравствуй! То-то, брат, В аду, нагнал ты перепугу!" Поэт будильнику был рад, Как можно радоваться другу! А самого уж, глядь, прошиб холодный пот, И сердце сжалося, как пред лихим ударом; Будильник явно стал не тот! В охранке пробыл он недаром! Хоть развинти, хоть растряси, Брани его, моли, проси, — Ну, хоть бы что! Стоит. Ни звука. "Так вот она какая штука! Мне за добро ты платишь злом? Так черт с тобой, ступай на слом. И без тебя я жил не худо!" Как вдруг на улице, — о, чудо! — Положенный в карман, будильник стал стучать, Но с перерывами. Поэт стал примечать: Чуть только рядом шпик завьется, Будильник сразу весь забьется: "Тик-тик, тик-тик!" — Гляди, мол, шпик! Поэт тут со смеху ну прыскать, Да всюду рыскать, Да открывать Иуд, Чтоб после вывесть их на всенародный суд, Соорудив на эту тему Поэму!

Уж до конца скажу, как человек прямой: Будильник-то ведь — мой!

Бьется сердце у Ариши. Вся — комочком возле Гриши, Возле братца-малыша, Прикорнула, чуть дыша. Ей и страшно и приятно. "Ой, как, бабушка, занятно! Ну еще, бабуся!.. Ну?.. Скажь мне сказочку… одну…" За стеною ветер злится, То в окошко постучится, То захмыкает в трубу: Бу… бу… бу!.. "Буду, буду… Не забуду… Псы завыли — к худу… к худу… Путь далекой не манит…" Бабка тихо бубонит: "Отправляясь в путь-дорогу, Помолися, детка, богу, Божью помощь призови, — Но и беса не гневи. Бес — он всюду… всюду… всюду… От него — вся пакость люду, Всяка скорбь и маята, Разоренье живота…" За стеною ветер злится, То в окошко постучится, То захмыкает в трубу: Бу… бу… бу!.. Спит Ариша под овчиной, Спит и бредит чертовщиной, Вся дрожит-горит в бреду. Ну-тка к сказке перейду! Эко дело! Эко дело! Как ведь время пролетело! Был мороз, и вот — жара; Вместо снежного бугра Под окошком — куст зеленый, Запыленный, опаленный; Спит Кудлаша в холодке; Куры роются в песке; Вьются ласточки под крышей; Препотешно пред Аришей Воробьи в густой пыли Злую драку завели. "Где же, батя, мать и Гриша? Где же бабка?" — И Ариша, Утирая пот с лица, Громко кличет мать, отца… Никого. Арише жутко. Глядь, во двор бежит Гришутка: "Здесь я! Вот я! Дашь поесть? Аль уж время в поле несть?" Вся тут жуть с Ариши спала: "Ох, я голову проспала! Да, никак, теперь страда?" — И скорей — туда, сюда; Здесь поищет, там пошарит. Воду носит, кашу варит Для жнецов родных своих: Поспевает за двоих. Каша сварена в минутку. Накормив вперед Гришутку, В поле шлет его с едой — Хлебом, кашей и водой. Узелки все увязала, Все, что надо, наказала — Главно, мол, иди шажком, Не размахивай горшком. От жары устав и дела, Долго вслед мальцу глядела И крестила сонно рот, Прислонившись у ворот. Вдруг — в испуге обернулась, Побледнела, пошатнулась, Зачуралась трижды вслух: "Чур меня, нечистый дух! Сгинь туда, откуль явился!" По деревне вихорь вился, Крутень, чертов хоровод: С диким ревом самоход По дороге мчался тряской. Вслед за чертовой коляской, Растянувшись в длинный ряд, Черный двигался отряд. Ближе… ближе… С гиком-криком В самоходе, страшен ликом, Развалился сам старшой. "Знать, за чьею-то душой! — Так Ариша рассуждает, Лютой смерти ожидает, Плачет: — Господи, прости! Только братца бы спасти! Ежли дале путь направят, Беспременно ведь задавят. Сгинь, мара лихая, сгинь! Свят-свят-свят! Аминь-аминь!" Тут — отколь взялася сила? — Трах! Ариша угодила Камнем прямо в самоход И, спасаясь, в огород Задала бедняжка тягу: "Где-нибудь во рву прилягу!" Сзади крик: "Лови!.. Держи!.. Стой!.. Аркань ее!.. Вяжи!.." И поймали, и связали, И старшому показали: "Вот, разбойница, она!" Ухмыльнулся сатана, Ухмыльнулся, улыбнулся, Крякнул-ахнул, поперхнулся И, насупившись, как ночь, Грозно рявкнул: "Чья ты дочь?" "Фа… Фаддея…" — "Так, Фаддея. Привести сюда злодея, Да живее, черти, ну!" И Фаддея и жену С поля шустрые анчутки Притащили в две минутки. У старшого рот свело, — Рявкнул он на все село: "Эт-то ваше, что ли, чадо? Проучить вас, гадов, надо — Добрых всыпать вам плетей За распущенность детей!" "Ваша власть и ваша воля". Между тем анчутки с поля Всех пригнали мужиков. "Вот народец здесь каков! — Сатана озлился пуще. — Разберись-ка в этой гуще! Ну, да я уж разберусь! Уж до вас я доберусь!" "Ох, ни в чем мы не причинны, Не причинны, не повинны. — Загудела вся толпа: — Ведь девчонка-то глупа!" "Что?! — Кругом шипела нежить. — Всех бы надо проманежить, Всем бы наперво накласть!" "Ваша воля — ваша власть". Много было суматохи: Брань, и крик, и плач, и вздохи… Как умчался самоход, Долго чухался народ: "Где ж Фаддей-то, братцы?" "Нету". "Взяли, стало быть, к ответу". "Вот беда-то! Вот беда!" Устремись бог весть куда, Ничего вокруг не слыша, Горько плакала Ариша, Припадала до земли: "Тять-ку… чер-ти… у-ве-ли!" За стеною ветер злится, То в окошко постучится, То захмыкает в трубу: Бу… бу… бу!.. Спит Ариша под овчиной, Спит и бредит чертовщиной. Кто б, ребятушки, сходил, Кто б Аришу разбудил, Приласкал бы, прилелеял, Сны ей черные развеял — Всю треклятую беду, Что мерещится в бреду?!

Весенним теплым днем Свинья с конем, Гуляя по двору, нашли клочок газетки. Савраска грамоту немного разумел, Так потому прочел хавронье, как умел: "Про-вин-цияль-ные заметки!.. Про-вин-цияль-ные… Словцо-то, бог ты мой!" Конь долго разбирал. Свинья коню внимала, Хоть ни черта не понимала. "В борьбе с бесправием и тьмой… В порыве к истине и свету… Наш пред народом долг прямой…" "Брось, — хрюкнула свинья, — ужо нашли газету! Плетет незнамо что, а главного и нету: Насчет помой!"

Где, как и почему, — сказал бы вам подробно, Да не совсем удобно, — Со становым лиса свела Такую дружбу И стала так ему мила, Что с ним и ела, и спала, И ездила на службу. Вот как-то становой разнежился, раскис, Как самый добрый лис: Лису он тешит и милует, То в рыльце поцелует, То жирною губой Прильнет к пушистой шубке. "И как же, — говорит, — доволен я тобой! Проси! что хошь, проси! Подарок дам любой Моей голубке!" "Ах, ничего-то мне, — лиса ему в ответ, — Ах, ничего не надо! И без подарков я люблю тебя, мой свет, Моя услада! Но коль приспичило дарить, так уж дари…" "Что, дуся? Говори!" "Звонок! Звонку почет повсюду! Махнув-тряхнув твоим звонком, С иным нахалом мужиком И разговарить я по-иному буду". "Бери звонок, моя краса! Бери!" Взяла звонок лиса И… задала, не медля, тягу! В печали лютой становой О землю бился головой: "Убью! И сам в могилу лягу!" Извелся весь, бродил, как тень. А на четвертый, что ли, день Из петли вынули беднягу. Меж тем обманщица-лиса Через поля, через леса, Звеня звоночком без умолку, Примчала прямо к куму-волку. Кум это: где была? Ругаться. То да се. Лиса ему с двух слов про все (Ну, знамо, кой с какой утайкой): "Пора, мол, взяться нам за ум, Пора тебе, голубчик кум, Уж перестать бродить с голодной волчьей шайкой. Как у первейшего хозяина с хозяйкой, Теперь у нас пойдет не жизнь, а прямо рай. Что раздобыла я, смекай?" "Ну?" "Скатерть-самобранку! Ты впредь уж натощак не взвоешь спозаранку: Вся ежа пред тобой, — сиди да убирай!" "Не врешь, кума?" "Не вру, ей-богу!" "А мне как брюхо подвело!" "Айда со мной". "Куда?" "В село". "Ни в жизнь! И так вот хром на ногу". "Дурак ты". Битых два часа Проспорив, под вечер лиса Пустилась с кумом в путь-дорогу. "Ой, подведешь под монастырь! Вот и село. Кума, влетим мы в передрягу, Уж ты сама, что можно, стырь, А я за стогом здесь прилягу". "Ах, кум, пустые страхи кинь. Смотри, что будет!" Тут ретиво Лиса звонком: динь-динь-динь-динь!.. Глядит бирюк, глазам не верит. Что за диво? Да, может, вправду это сон? Бежит околицей на звон Без шапки — явно: в страхе! — Мужик при бляхе: "Ваш Бродья! Господи, прости! Никак, вы сбилися с пути! Да уж и темень, право слово…" "Ну, ладно там! — Издалека Орет лиса на мужика. — Беги скорей назад. Скажи: от станового Проездом. Некогда. Провизии конец. Чтоб в час нам было все готово! Доставить парочку овец… Да пару поросяток… Да кур… примерно, так, с десяток. Управишься один?" "Так точно". "Молодец! Старайся!" "Рад стараться!" "Убрался этот черт? — Бирюк опять куме: — Не лучше ли и нам скорей отсель убраться! Доверься мужичью! Что там у них в уме, Не разгадаешь сразу. Не оглядишься — подведут!.." Покамест волк ворчал, уж бляха тут как тут: "Ваш Бродья, здеся всё… что надоть… по приказу! Да, окромя того, лошадкам куль овса!" "Спасибо, — молвила лиса, — Хвалю за сметку и проворство… А как там… на селе?., порядок?.. Объясни, Чтоб мужики… того… без всяких там!.. Ни-ни!.. Власть — не на то, чтоб им оказывать потворство! Хе-хе! Ну, с богом, брат… Ступай теперь домой!.." Засели кум с кумой За пир-обжорство! "Вкусненько, куманек?.. Ну что ж, теперь ворчи. Постой, подавишься, смотри ты, ненароком! Чего торопишься? Не стеснены ведь сроком". "Ой, кумушка, боюсь: казенные харчи Не вышли бы нам боком". "Ешь! Дело не твое. Ведь говорила я: пойдет у нас житье! Все со звонком тебе достану!" Всю зиму рыскала кума с дружком по стану. Пришла весна. Народ не рад весенним дням. "Что ж это? — Стон стоял по селам, деревням. — Что ни неделя, то поборы!" Пошли повсюду разговоры: "Прямой грабеж!" "Разбой!" "Да, братцы, подлинно ль то ездит становой, А не ночные воры?" Решили приследить И приследили: Пришлося кумовьям от смерти уходить. Лисичке хвост весь отрубили, А что досталось бирюку! Так молотили, молотили, Что сноп хороший на току! Увидя, что прошло почтение к звонку И от него не ждать подмоги, Бирюк с лисой давай бог ноги. Бежать им вряд ли так случалось на веку! Опомнившись в лесу дремучем, верст за двести, Друзья беду свою оплакивали вместе! Лиса, простясь навек с хвостом, Скулила тихо под кустом; Бирюк ей подвывал, зализывая раны: "Властей не признают!.. С-собаки!.. Ху-ли-га-ны!!"

Жил негде старичок, Убогий мужичок, С женой старушкой. Вот как-то говорит старуха: "Дед, а дед? Как быть-та? Что тебе я дам-от на обед? Вечор последнею ты ужинал краюшкой". Впал дед в тоску, Рвет бороду по волоску, Кряхтит, усы топорщит, Седые брови морщит: "Ох, мать, не вой, Чай, не впервой. Знать, не нашлось для нас у бога лучшей доли. Бери лукошко, что ли. Идем-ка в лес". Пошли. Набравши желудей, Вернулися домой. "Чем хуже мы людей? — Дед бабе говорит. — Глянь, не обед — пирушка!" Заплакала старушка. Да, плакавши, один-то желудок И урони в подполье. Зерну в земле раздолье. Стал желудь прорастать. Уперся в пол росток. "Дед! — сердце все зашлось у бабы, так-то радо. — Ты пол-та проруби. Чай, выгода ж — тебе: Как вырастет дубок, и в лес ходить не надо, — Рви желуди в избе!" "Ин ладно! — отвечал старик старухе. — Ладно. Такой-то дуб взрастить кому же не повадно? Прорубим, баба, пол". Дубок пошел, пошел… Пришлось рубить проход и в потолке и в крыше. А дуб тянулся выше, Все рос да рос, пока Верхушкой не ушел совсем за облака. Меж тем у бабы снова вздохи Да охи: Дела-де вот как плохи! В дому ни желудка!.. Такие слыша речи, Мужик мешок за плечи И двинулся — не в лес: На дуб на свой полез! От ветки лез до ветки. Лез долго ль, коротко ль. Рябит в глазах у дедки. "Ой, батюшки! Никак, добрался до небес?!" — Снял шапку дед, перекрестился И по небу пустился. Исколесив без мала все концы, Набрел наш дед на жерновцы. Стал… Почесал в раздумье холку, Поковырял в носу: "Все небо исходил, а никакого толку!!! Хоть жерновцы домой снесу!" Ан дома старику от бабы все ж досталось. "Ой, — баба всплакалась, — ой, горе-голова! Ведь в закроме у нас соринки не осталось. Зачем нам жернова? Да я б на них и не взглянула! — Тут баба жерновцы в досаде повернула И обмерла: — Пирог да блин! Ох, дед, мне худо!" Дед суетится: "Вот дела! Мать пречестная, вот так чудо! Ису-се господи! Святители-отцы!.." Сел с бабой дед за жерновцы. Работа стала не в работу: Вертели до седьмого поту. "Пирог да блин!" "Пир-рог да блин!.." Считавши, сбилися со счету. "Еще кружок!" "Еш-шо один!" "Ну, бабка, ешь теперь в охоту!" "Пир-рог да блин!" "Пирог да блин!.."

Сказать по правде между нами: Я чудо-жернова, ей-богу, сам видал. И сам я пироги с небесными блинами У стариков едал. К чему мне лицемерить? Ведь сказка не нова, Ее легко проверить. Но если все-таки скуплюсь я на слова, Так потому, что страх берет за жернова: Боюсь открыть туда для жадных душ дорогу. Уж мы учены, слава богу!

Клеветник без дарования. Ликвидаторы по моему адресу. "Куда мне, Бедному Демьяну! — Скажу я Мартову и Дану. — Ведь вы по части клеветы — Киты! И я ль оспаривать таланты ваши стану?"

Спеша заместь свои преступные следы, Чтоб под гнетущею вас удержать пятою, Лжецы пыталися рабочие ряды Смутить змеиной клеветою. На клевету лжецам достойный дав ответ, Вы показали всем ответом этим, Что ночь идет к концу, что близится рассвет И что мы все его семьею дружной встретим.

"Умер рабочий завода "Вулкан" Андреев, застреленный городовым во время демонстрации". На фабрике — отрава, На улице — расправа. И там свинец и тут свинец… Один конец!

Какой-то филантроп, увидевши с крыльца Изнеможенного оборвыша-мальца, Лежащего средь цветника врастяжку, Воскликнул: "Жалко мне, дружок, измятых роз, Но больше жаль тебя, бедняжку. Скажи, зачем ты здесь?" "Ах, — отвечал сквозь слез Малютка голосом, исполненным страданья, — Я третий день… без пропитанья!.. И здесь я рву… И ем… траву!" "Траву? — вскричал добряк, разжалобившись пуще. — Так обойди же дом и поищи во рву: Там ты найдешь траву куда погуще!"

"Биржевка" в страхе нам намедни рассказала, Что в Думу-де змея вползла. Взаправду ли вползла? Иль, может быть, из зала Обратно уползла, Успев наделать зла? Кто с буйным Марковым шипел все время рядом? Кто Пуришкевичу любезно плешь обвил? Кто клеветническим своим змеиным ядом Недавно нас травил? К чему одной змее дивиться, точно чуду, И лживо вопиять: к добру она иль к худу? Ни к худу, ни к добру. О, сколько их еще, злых, сытых и надменных, Людей по внешности, но гадов несомненных По их змеиному нутру!

"Ко-ко-ко-ко!" "Ко-ко-ко-ко?" "Уж солнце вона — высоко, А ты, никак, все спишь, касатка? — Хохлатке молвила хохлатка. — Ты чем же ночью-то так занята была?" "Ох, мать, я вправду не спала. Лягушки — сгинь они! — всю ночь без промежутка Вопили так, что слушать было жутко: Ква-ква! Ква-ква! Ква-ква! Уж я на чердаке не находила места. От шуму стала так кружиться голова, Что я, поверишь ли, едва Не кувыркнулася с насеста". "Ась? — на хохлаток тут накинулся петух. — О чем вы шепчетеся, дуры?" На крик сбежалися все куры, А через час гулял по всей деревне слух: Мол, про лягушек вызнал кто-то, Что ночью был у них галдеж совсем не зря, — Лягушки задали банкет на все болото В честь своего царя: Вернулся аист к ним вчера из-за границы. И вот с пустяшной небылицы У кур поднялся кавардак: "Куд-куд-кудак!" "Куд-куд-кудак!" "Ведь, как-никак, Мы всё же птицы! А что за жизнь у нас? Лягушка — эка фря! — И та царем своим гордится. Так после этого нам, курам, без царя Быть и подавно не годится!" "Что "не годится" — просто срам!" "Мы — не народ, а сброд!" "Мы — стадо!" Пошел средь кур по всем дворам Такой трарам, Что просто страх: царя им надо! Царя! Легко сказать, да потрудней найти. Куда с поклонами идти? С кем заводить переговоры? Средь петухов пошли раздоры, Ожесточились петухи: Ни капли общего доверья. Из-за малейшей чепухи Лилася кровь, летели перья. "Злодей!" "Плутяга!" "Вор!" "Подлец!" Каких тут не было словец?! Но, притомившись долгим спором, Бойцы смирились, наконец, И, столковавшись, общим хором Себе наметили царька — Хорька. "То ничего, что мал он с виду, — А как силён и как зубаст!" "Уж он подвластных кур в обиду, Конечно, никому не даст!" "Все об уме его слыхали отзыв лестный?" "Мудрец известный!" "Он даст законы нам, распределит права, Искоренит вконец раздоры, своевольство!" Тут куры, времени не тратя на слова, К хорьку почетное отправили посольство. "Отец наш! — пред хорьком, волненье поборов, Толпа послов заголосила. — Ты нам прибежище и сила, Защита наша и покров! Владыка, не отринь куриного моленья, Да благостью твоей мы токи слез утрем! О, согласись принять от нас бразды правленья! Взойди на новый трон и будь у нас царем!" "Да будет так! — сказал хорек с приметной дрожью, Припомнивши насест куриный и чердак. — Гнет власти я готов понесть во славу божью. Да будет так! Ни хищный зверь, ни злая птица Вам не опасны с этих пор: Мной будет прогнана от ваших гнезд лисица И будет ястребу жестокий дан отпор. Всяк, вас обидевший, останется в ответе. Пусть зернышко у вас утащит воробей, И для него — клянусь, господь меня убей! — День этот будет днем… последним днем на свете! Я — меч народный! Я…" Ну, словом, наш хорек Нахваливал себя и вдоль и поперек. Вступив же на престол, на ласки не скупился, Нрав кроткий проявлял на деле и словах, Пока… пока в своих владетельных правах Совсем не укрепился. Вот тут-то и пришла для подданных беда: Минуты не могли провесть они в покое. Являясь к курам для суда, Их повелитель иногда Изволил проявлять усердие такое, Что утром, уходя с виновного двора, Не оставлял в живых ни одного пера! Так — не прошло еще полгода, Как обнаружилось зимой, Что от куриного народа, От стариков и от приплода, Осталось… боже, боже мой! Те, что осталися, бранились: "Пёвни, пёвни! Метлою гнать вас из деревни! Кого избрали вы в цари, Холера всех вас побери! Откуда нам теперь спасенья ждать? Откуда? Просить у неба, что ли, чуда? Ну, так идем тогда к попу". Но поп, узнав, с чего пошла у кур тревога: "О род мятущийся! — прикрикнул на толпу. — Несть власти, аще не от бога! Как ваша участь ни горька, Не ополчайтесь на хорька!" Обескуражены, понуры, Бранились крепко петухи: "С таким попом одни грехи!" И порешили снова куры В собранье тайном на току: "Идем к Вавиле — мужику! С Вавилой всякое бывало, Изведал горюшка немало Мужик строптивый на веку. Авось поможет нам советом!" Помог мужик. Но как? Об этом Я рассказать вам все могу Лишь в тесном дружеском кругу И то — под дьявольским секретом.

Что курам про царя Вавила мог сказать, Примером можно показать, Уж места нет теперь секрету. У кур случилось в добрый час То, что случилось и у нас: Был царь — и нету! Смели весь мусор без следа. Надеюсь, братцы, навсегда!

По сообщению немецких газет, принц Карл Гессенский заявил финляндскому посольству, что он согласен вступить на финский престол только по истечении двух лет. Впрок нынче всем пошла Вавилина наука. С Финляндией теперь какая вышла штука: Там сдуру выбрали царя. А он, недолго говоря, "Согласен, — говорит. — Что ж? Стать царем недурно! Да только… море вздулось бурно. А ехать надо к вам водой. Не приключился бы со мной конец худой. Так погодим уже два года… Пока уляжется погода!.."

А буря все растет. Уж тихих нет морей. Затопит скоро всех царей!

Ну, вот: Жил-был мужик Федот — "Пустой Живот". Недаром прозвищем таким он прозывался. Как черный вол, весь век Трудился человек, А все, как голым был, так голым оставался — Ни на себе, ни на жене! Нет к счастью, хоть ты что, для мужика подходу. Нужда крепчала год от году И, наконец, совсем Федотушку к стене Прижала так, — хоть с моста в воду. Ну, хоть живым ложися в гроб! "Весна-то… Ведрышко!.. И этаку погоду Да прогулять?! — стонал несчастный хлебороб, Руками стиснув жаркий лоб. — Святитель Миколай! Мать пресвятая дева, Избави от лихой беды!" У мужика зерна не то что для посева, Но горсти не было давно уж для еды. Затосковал Федот. Здоровье стало хуже. Но явно тая с каждым днем, Мужик, стянув живот ремнем Потуже, Решил говеть. Пока говел — Не ел, И отговевши, Сидел не евши. "Охти, беда! Охти, беда! — Кряхтел Федот. — Как быть? И жить-то неохота!" А через день-другой и след простыл Федота: Ушел неведомо куда! Федотиха, в слезах от горя и стыда, Сама себя кляла и всячески ругала, Что, дескать, мужа проморгала. А муж, Сумев уйти тайком от бабы, Не разбирая вешних луж, Чрез ямы, рытвины, ухабы, По пахоти, по целине Шагал к неведомой стране, — Ну, если не к стране, то, скажем, так куда-то, Где люди, мол, живут и сыто и богато, Где все, чего ни спросишь, есть, Где мужику дадут… поесть! Худой да легкий с голодовки, Федот шагал без остановки, Порой почти бежал бегом, А как опомнился уж к ночи, Стал протирать в испуге очи: Дождь, ветер, а кругом… дремучий лес кругом. Искать — туда, сюда… Ни признаку дороги. От устали Федот едва волочит ноги; Уж мысль была присесть на первый же пенек, — Ан только в поисках пенька он кинул взглядом, Ни дать ни взять — избушка рядом, В окне маячит огонек. Кой-как нащупав дверь, обитую рогожей, Федот вошел в избу. "Здорово, землячок! — Федота встретил так хозяин-старичок. — Присядь. Устал, поди, пригожий? Чай, издалёка держишь путь?" "Из Голодаевки". "Деревня мне знакома. Рад гостю. Раздевайсь". "Мне малость бы соснуть". "Располагайся, брат, как дома. А только что я спать не евши не ложусь. Ты как на этот счет?" "Я… что ж?.. Не откажусь!.." "Добро. Мой руки-то. Водица у окошка". "Ну, — думает Федот, — хороший хлебосол: Зовет за стол, А на столе, гляди, хотя бы хлеба крошка!" "Умылся? — между тем хлопочет старичок. — Теперь садись, да знай: молчок!" А сам залопотал: "А ну-тка, Диво, Диво! Входи в избушку живо, Секися да рубися, В горшок само ложися, Упарься, Прижарься, Взрумянься на огне И подавайся мне!" В избу, гагакнувши за дверью, Вбежало Диво — гусь по перью. Вздул огонечек гусь в золе, Сам кипятком себя ошпарил, В огне как следует поджарил И очутился на столе. "Ешь! — говорит старик Федоту. — Люблю попотчевать гостей. Ешь, наедайся, брат, в охоту, — Но только, чур, не трожь костей!" Упрашивать себя мужик наш не заставил: Съел гуся начисто, лишь косточки оставил. Встал, отдуваяся: "Ф-фу! Ввек так не едал!" А дед опять залопотал: "Ну, кости, кости, собирайтесь И убирайтесь!" Глядь, уж и нет костей: как был, и жив и цел, Гусь со стола слетел. "Эх! — крякнул тут Федот, увидя штуку эту. — Цены такому гусю нету!" "Не покупал, — сказал старик, — не продаю: Хорошим людям так даю. Коль Диво нравится, бери себе на счастье!" "Да батюшка ж ты мой! Да благодетель мой!" На радостях, забыв про ночь и про ненастье, Федот с подарком под полой, Что было ног, помчал домой. Примчал. "Ну, что, жена? Здорова?" И, молвить ей не давши слова, За стол скорее усадил, Мясцом гусиным угостил И Диво жить заставил снова. Вся охмелевши от мясного, "Ахти!" — раскрыла баба рот, Глядит, глазам своим не веря. Смеется радостно Федот: "Не голодать уж нам теперя!" Поживши на мясном денька примерно два, И телом и душой Федот совсем воспрянул. Вот в лес на третий день ушел он по дрова. А следом поп во двор к Федотихе нагрянул: "Сдыхали!.. Как же!.. Да!.. Пошла везде молва Про ваше Диво. Из-за него-де нерадиво Блюсти ты стала с мужем пост. Как?! Я… отец ваш… я… молюсь о вас, пекуся, А вы — скоромиться?!" Тут, увидавши гуся, Поп цап его за хвост! Ан руки-то к хвосту и приросли у бати. "Постой, отец! Постой! Ведь гусь-то не простой!" Помещик, глядь, бежит соседний, сам не свой: "Вцепился в гуся ты некстати: Хоть у деревни справься всей, — Гусь этот — из моих гусей!" "Сей гусь?!" "Вот — сей!!" "Врешь! По какому это праву?" Дав сгоряча тут волю нраву, Помещик наш отца Варнаву За бороденку — хвать! Ан рук уже не оторвать. "Иван Перфильич! Вы — забавник!" Где ни возьмися, сам исправник: "Тут дело ясное вполне: Принадлежит сей гусь казне!" "Гусями вы еще не брали!.." "В казну!" "В казну! кому б вы врали Другому, только бы не мне!? Исправник взвыл: "Нахал! Вы — грубы! Я — дворянин, прошу понять!" И кулаком нахала в зубы. Ан кулака уж не отнять. Кричал помещик, поп, исправник — все охрипли, На крик охотников других несло, несло… И все один к другому липли. Гагакал дивный гусь, а жадных душ число Росло, росло, росло… Огромный хвост людей за Дивом Тянулся по горам, пескам, лесам и нивам. Весна испортилась, ударил вновь мороз, А страшный хвост у дивной птицы Все рос да рос. И, бают, вот уж он почти что у столицы. Событья, стало быть, какие у дверей! Подумать, — обольешься потом. Чем все б ни кончилось, но только бы скорей! Федот!! Ну, где Федот?.. Все дело за Федотом!!

Конец был сказки очень прост. Самою жизнью нам досказан он правдиво: Федот, вернувшися и вызволяя Диво, Как зверь, набросился на мироедский хвост. Хоть жадной сволочи порядочно влетело, Но как окончится все дело, Покамест трудно угадать. Вся свора злобная еще весьма ретива. Держись, Федотушка! Без Дива Тебе равно ведь пропадать! Федотушка, держись! Не заражайся страхом Ни пред хлыстом, ни пред крестом! Знай: все, чем жизнь твоя красна, пойдет все прахом, Коль не расправишься ты начисто с хвостом.

Бысть "Правде" трижды глас с высот: "Пятьсот!" — "Пятьсот!" — "Пятьсот!"

Бысть глас в четвертый раз с высот: "Вноси еще пятьсот!"

Подмяв под голову пеньку, Рад первомайскому деньку, Батрак Лука дремал на солнцепеке. "Лука, — будил его хозяин, — а Лука! Ты что ж? Всерьез? Аль так, валяешь дурака? С чего те вздумалось валяться, лежебоке? Ну, полежал и будет. Ась? Молчишь. Оглох ты, что ли? Ой, парень, взял себе ты, вижу, много воли. Ты думаешь, что я не подглядел вчерась, Какую прятал ты листовку? Опять из города! Опять про забастовку? Все голь фабричная… У, распроклятый сброд… Деревня им нужна… Мутить простой народ… "Ма-ев-ка!" Знаем мы маевку. За что я к пасхе-то купил тебе поддевку? За что?.. Эх, брат Лука!.. Эх, милый, не дури… Одумайся… пока… Добром прошу… Потом ужо не жди поблажки… Попробуешь, скотина, каталажки! До стражника подать рукой!" Тут что-то сделалось с Лукой. Вскочил, побагровел. Глаза горят, как свечи, "Хозяин! — вымолвил: — Запомни… этот… май!.. — И, сжавши кулаки и разминая плечи, Прибавил яростно: — Слышь? Лучше не замай!!"

Столкнувшись с кем-то в темноте, "Ой! — взвыл слепой от боли. — Ну, люди! Прямо скот, ей-богу, на скоте! Фонарь-то я ношу для развлеченья, что ли?" "Фонарь? — слепому был ответ. — Но где ж фонарь? Его и нет. Ан есть! Но кто ж его приметит: Ведь ты не видишь сам, что твой фонарь — не светит!"

Я басню разъяснять не стану. Дело в том, Что в восемь строк она вместилась вся удобно, — А ежли смысл ее растолковать подробно, Напишешь целый том!

В свободной Турции, в счастливом вилайете Был Представительный совет, И председателем в совете Был… был… Каких лишь нет Имен на свете: И вспомнить сразу-то нельзя! Не то Абу, не то Али-Родзя! Персоной, как-никак, считаяся большою, Он тем не менее перед любым пашою И особливо пред вали Едва не падал до земли. Но заглянули б вы в совет, — клянусь Аллахом, — Здесь выглядел Али По меньшей мере падишахом: Всем, грудью кто стоял за трудовой народ, Умел закрыть он рот: "Что?.. Власть грабителей?!. Что?! Райя встать готова?! Лишаю слова!!" Но вслед за первым храбрецом Шли новые бойцы за черный люд, — и снова С перекосившимся лицом Али вопил: "Лишаю слова!!" Порой же, действуя и круче и скорей, Он очищал совет совсем от "бунтарей". Оставшись с теми, с кем он был в общеньях тесных, Зане они себя вели, — ах, как вели! — Восторженно глаза закатывал Али: "Как хорошо средь… бессловесных!!"

"Друг, Купидошечка! — любезничал с утра С ищейкой унтер Пришибеев. — И как же ловко ты вчера Разнюхал сходочку вот этих вот… злодеев! Спасибо! Поддержал! За расторопность — на… съешь шоколадцу плитку!" Пес беспокоился, чего-то все визжал И носом тыкался в калитку. "Так… понимаем, брат: к собачкам погулять? Ну, неча хвостиком вилять! Айда! Да не сгрызись, гляди, со сворой злою!" Помчался Купидон на улицу стрелою, А через часика примерно через два Едва-едва Назад волочит ноги. "Ой, батюшки. Хорошие итоги!" У Пришибеева остыло все в груди: "Иди сюда, иди. Скажи, как дело было? Вишь: хвост повис уныло, И слезы льют из глаз… Ужли отказ?! Пренебрегли такой особой! К ищейке, стало быть, прониклись лютой злобой? Вот так-то и со мной бывает всякий раз, И никакой тебе приятности житейской! Облают — слова не скажи. Вот после этого служи На службе полицейской!"

Жил барин, сыто жил, богато, Как жили бары все когда-то. Поместье у него — ну, прямо сущий рай, Добра, достатка — через край: И справа всякая, и живность, и товары, И хлеба полные амбары — Да ко всему Тому Две мельницы: на горке — ветряная, На речке — водяная, Да кузница — считай, завод! Мотыги, бороны, лопаты, вилы, плуги Ковались в ней для всей округи. Без остановки шла работа круглый год — Ковали кузнецы помещику доход, А им от барина на зависть людям плата: В день — четвертак на брата. Большое ль дело четвертак? И так прикинь его, и так, Есть помирать охота, нет ли, А не уйти из мертвой петли: Что заработал, то проел! Да мужику ведь что? Сам бог терпеть велел — И кузнецы роптать не смели. Ан случай земляка из города принес: "Ребятушки, да вы в уме ли? Да ежли б этакий, как ваш хозяин, пес На нашей фабрике, к примеру, объявился, Так мы б его живой рукой Огрели стачкою такой!" "Какой же?! — в кузне всяк дивился. — Ужотко нас ты научи. Сам видишь нашу жизнь: хоть караул кричи! На наши спины сел хозяин злой болячкой. Нельзя ль и нам его огреть вот этой… стачкой?!" "Ну что ж? Механика, ребята, нехитра! Имели б лишь охоту!" Два дня ученье шло. На третий день с утра Хотя б один кузнец явился на работу! К обеду всей гурьбой пришли на барский двор. Жестокий с барином тут вышел разговор. И кузнецам во всем поддакивала дворня. (Все одного ведь корня!) У барина, до этих пор Ни в чем от кузнецов не знавшего отказу, Глаза на лоб полезли сразу: "Что?.. Стачка? Бастовать?.. Спасите!.. Бунт! Разбой!" Но, овладев кой-как собой И пораскинувши мозгами, Затопал барин наш ногами: "Егор! Корней! Захар! Антон! Гоните сволочь эту вон! Чего ж вы стали-то? Аль с ними столковались? Гони!.. Спустить на них собак! Грозить мне стачкою! Не на того нарвались* О-го, не по носу табак! Еще поплачете об отдыхе и плате!" И барин так, как был, в ермолке и халате, С собою прихватив приказчика Кузьму Да сторожа Антропку, Скорей на кузницу. "Раздуй-ка, Кузя, топку! А я клещи возьму. Антроп изобразит у нас молотобойца. Ей-богу, чем не троица!!" И часу не прошло — на кузне стук и гром. Ан хитрость барская не кончилась добром. Пришло несчастье сразу По первому заказу. Подъехал к кузнице мужик, силач Панкрат. Глядит на барина, прищурившись лениво, Как бы "кузнец" такой ему совсем не в диво: "Вот к вашей милости…" "Э… кхе… Здорово, брат. Чем угодить могу?" "Да шины бы подладить". "Подладим!" "С платой как?" "Пошевели мошной: Две сотни надо б дать, да, чтоб народ привадить, Уж удовольствуюсь одной". "Что ж? Ладно!" Вот барин стал ковать, Да через час-то хвать — Беда: "Эх-ма! досадно! Железа сорт плохой… Сгорело больше половины… К чему тебе, голубчик, шины? Слышь? Удружу тебе сохой!" "Что ж! Ладно!" Вновь кипит работа. А пользы нет: "Ведь вот грехи! Видать, не выйдет и сохи! А сошничок тебе иметь-то неохота? Ужо спаяю сошничок!" "Что ж? Ладно!" Стук да гряк. Железо убывало, А "кузнецу" и горя мало: "Скую, — кричит, — кочедычок!" "Что ж? Ладно!" Барина заказчик не торопит. А барин, глядь, уж вопит: "Готово! Просто шик!" А вышел — пшик! Вздохнул Панкрат: "За пшик платить-то надо, что ли?" "А как же, глупый ты мужик! С какой же стати я натер себе мозоли? Рядился сотнею, так сотней отвечай!" "Что ж? Ладно!.. Получай! Мы тоже, брат, со сметкой!" Да как почал "платить" по барской спинке плеткой, Да как почал… Уж барин плакал, и рычал, И клялся — матерью, троюродного теткой, Роднёю мертвой и живой, И близкою, и дальней, Своею глупой головой, Поместьем, кузницей и… жениною спальней. Панкрат же все его хлестал, Да так измаялся, устал, Что… — я вот думаю: быть может, Бедняге кто-нибудь поможет?

Жил на свете царь Тофута. Вот и сказочка вся тута! Аль уж больно коротка? Что ж, я этим не торгую: Рассказать могу другую. Ну, начнем издалека. Чтобы все довольны были, Дам вам сказку вроде были — Про крысиную семью. Ничего не утаю, Не убавлю, не прибавлю, Поученьем не разбавлю, Без коленцев, без прикрас… Угожу на всех как раз!

За полями, за лесами, — Догадайтеся уж сами, Где, в каком-таком краю, Тихо-мирно, как в раю, На раздолье, на приволье, В родовом большом подполье Жил да был "Пасюк Хромой" Со старушкою женой И единственной дочуркой, Раскрасоткой "Серой Шкуркой", — Да еще в семье, как свей, Был красавец молодой "Стеногрыз", работник верный. Крыса — силы беспримерной. Мать с отцом и день и ночь Любовалися на дочь, Приходили в умиленье. Дочь была на удивленье И пригожа и умна; Сколько чудных книг она Перегрызть уже успела! И по нотам сладко пела, И плясала так, что — ух! Посмотреть — захватит дух. "Ох, не все-то ей кружиться! — Перед тем как спать ложиться, Как-то раз вздохнул отец. — Поплясала — и конец!" Почесавши лапкой в ухе, Стал дудить старик старухе: "Я уж стар и ты стара… Девке замуж бы пора! Потрудились, слава богу. На остатке дней подмогу Кто ж и даст нам, как не зять? Только где вот зятя взять?" "Женихи все больно худы". Ночь ушла на пересуды. Брызжет в щели свет дневной. А в постели муж с женой, Не заснув ни на минутку, Спор ведут уж не на шутку: "У соседей есть жених". "Да ведь кот какой у них". "Это верно: бог обидел, Но никто еще не видел Кошек в церкви. Я не прочь За церковным видеть дочь". "Ты церковных крыс в покое, Дед, оставь: добро какое! Все, как есть, и рвань и голь!" "Ну, голубушка, позволь. Похвалюсь уже не голью: Как ходил по богомолью, Повстречал я на горе Жениха в монастыре. Вот живет! Не жизнь — малина: Яства разные и вина И… чего лишь нет в норе! Ест и пьет на серебре". "Ах ты, бить тебя осиной По башке твоей крысиной! За монаха дочь отдать! В нем же божья благодать, Как же он свой грех замолит? Ведь писание глаголет, Что к жене греховный пыл…" "Фу ты, я и позабыл. Ну, греховный так греховный! Есть жених и не духовный, — И живет преважно…" "Где?" "В окружном, дружок, суде; Небывалая карьера: С кладовушечки курьера Уж прогрызся в зал суда". "Ни за что и никогда! Крыс судейских нам не надо! Чтобы я родное чадо Допустила до стыда? Чтоб чужая ей беда Не казалася бедою? Нет, уж лучше хлеб с водою, Чем… Слыхал ты сам не раз, Как в судах бывал отказ: "Ваше дело — крысы съели!" Как от горя люди млели!.. Ждут суда, и выйдет суд… Прокурорский знаешь зуд: Подтасует все умело. Прав кругом, а вышло "дело". Царский суд спокон веков, Сам ты знаешь, чай, каков! От него спаси нас, боже! Женишка сыскал ты тоже!" "Ладно, старая, не ной. Вот я с крысой водяной Познакомился недавно. Вот жених. Живет как славно. Сам затеял речь со мной: "Обзавесться бы женой. Скоро в плаванье уеду, Так весь дом хоть сдай соседу!" "Хоть соседу, хоть кому, — А жених нам ни к чему! Что за муж: уедет в море, А жене и плач и горе: Ни молодка, ни вдова!" "Справедливые слова!.. Есть другой жених…отличный! С капиталом… туз фабричный!" "Туз? Не надо нам туза: Как надвинется гроза Да пойдут повсюду стачки, Будет туз просить подачки!" "А пожалуй, что и так, Ах я, старый четвертак! Что ж ты скажешь в этом разе: Есть жених в мучном лабазе!:) "Как же, знаем: женишок! Денег, хвалится, мешок, А покончит, глядь, прогаром! Нам купцов не надо даром!" "Аль склоняешься к чинам? Породниться б можно нам С важной крысой, гарнизонной". "Нет!" "Смекни башкой резонной' Ежли, скажем, интендант? Жри казенный провиант!" "Ты о ком?" "Да вот об этом: Познакомились мы летом…" "Да в своем ли ты уме? Интендант давно в тюрьме!" "Что ты, баба? Вот так штука! С женихами просто мука. Сколько крыс уж перебрал… Есть еще тут… чинодрал… Помнишь, чай: грызун архивный…" "Помню: лысый и противный!" "Как же быть-то, боже мой! — Завопил Пасюк Хромой. — Есть еще… боюсь заране… В жандармерии… в охране…" "Что?! В охране? Слежки? Риск?.. — Подняла старуха писк. — Породниться с этой крысой? Нет, тогда уж легче с лысой Иль бесхвостой, иль какой!" "Тьфу! — махнул Пасюк рукой (Я хотел сказать — ногою), — Ну вас с дочкой дорогою! Быть вам век без жениха. Я ж — подальше от греха! Разве лишь схожу к гадалке, Что живет на старой свалке: Может, даст какой совет!" "Своего ума-то нет?" "Да, почесть, и нет уж боле: Этак спятишь поневоле, Не сомкнувши сутки глаз… А, и доця тут как раз! Не видавши чаю-булки, Вы, никак, уже с прогулки! Где изволили ходить? Мне на вас не угодить. Вот повздорил с вашей мамой, Привередливой, упрямой: Вознеслася — не достать. Тьфу ты! Зятя ей под стать Нет на всем на белом свете! Сколько было на примете, Сбраковала всех, как есть! Я могу их перечесть. Записавши всех в тетрадку, Обсудите по порядку. Я о вас так хлопочу!.." Но — краснее кумачу — Отвечала дочь папаше: "Хлопочите, дело ваше! Только я себе — ха-ха — Уж сыскала жениха! Что мне ваши женишонки? Чай, не крысы, всё — мышонки! Поглядеть, так в сердце нож. То ли мой жених: пригож, Смел, силен, умен и честен!.. Вам давно уж он известен: Ах, милее мне всех крыс Наш работник Стеногрыз!"

Как вскричит отец на дочку! Но… Мы здесь поставим точку.

"Ох! — У Гукасова припадок злой одышки И колотье в боку: — Ох, как-то там теперь?.. Ох, не горят ли вышки В Баку?" Туз нефтяной клянет со сломленной гордыней Разбитые мечты: "Шесть лет готовились… и угостили… "дыней"!.. Скоты!"

Без намеков и наглого крику, Господам-ликвидаторам в пику, Повторим, что сказали максвельцы вчера: "От частичных уступок не ждем мы добра! Мы к иному стоим наготове. Наш удар — по прогнившей основе!"

Свободна ли печать? О господи! Вестимо! Свободен всяк кричать, Кому необходимо. Нет гнета на Руси На малую толику: Полтысячи внеси И — надорвись от крику!

Микола Тюрин поутру Чинил дыру В прогнившей крыше И только что, взобравшись выше, Сесть на конек хотел верхом, Как поскользнулся ненароком И, вниз свалившись кувырком, О частокол огрелся боком. На крик народу собралось. Жена исходит в диком вое: "Ды на ко-го ж…" "Не вой ты… брось!" "Эх, братцы, горе-то какое!" "Гляди: прошло колом наскрозь!" Придя в себя, бедняк Микола Взмолился горько: "Братцы… ой!.. Сымите… братцы… с частокола!.." "Чичас приедя становой, — Уж потерпи, голубчик, малость!" "Уж потерпи!" "Ой… братцы… ой!.." "Чичас приедя… Эка жалость!.." "Ды на ко-го ж ты нас…" "Постой! Тьфу, Груша, ты-то хоть не вой!" "Ды на ко-го ж…" "Ой… братцы… ой!.." "Чичас приедя!.. Слышь, Микола? Никак нельзя без протокола!" "Уж потерпи!" Мужик терпел… Терпел… Под вечер захрипел, Уставил мутный взор на Грушу, Икнул… и отдал богу душу!

"Чиж-жик, чижик, где ты был? На Фонтанке водку пил… Вы-пил р-рюмку… вып-пил две… 3-заш-шумело… в га-ла-ве!.." "С чего ты, братец, так- распелся? — Вскричал воробушек чижу. — Эге, да ты, как погляжу, Уже порядком… разговелся!" "Пью!" — свистнул чижик воробью. "Пьешь? Видно. Вон какая резвость! Аль не слыхал, что нынче — трезвость?" "А как же? С трезвости и пью!.. Попробуй, запишись, дружище… Запьешь, гляди, меня почище!" "В чем дело, братец?" "В чем? А в том: Когда великим-то постом У нас средь птичьего прихода Пошла на трезвость эту мода И под любым почти кустом Все лишь про трезвость драли глотку, На "зелье адское", на водку, Решил и я махнуть хвостом И обязать себя обетом Не пить, по крайности, хоть летом, Когда у всех у нас хлопот С детьми, с хозяйством полон рот. Решив, пошел сказать об этом Попу приходскому, отцу Скворцу. "Ох! — молвил батя мне умильно. — Слыхал я, чадо: пьешь ты сильно. Рад за тебя теперь душой! Искус приемлешь ты большой. Перед таким искусом, чадо, Нам отслужить молебен надо". Поп отслужил. Я заплатил. Скорей домой. А поп вдогонку: "Иконку ты не захватил!" Я заплатил и за иконку. "Блюди, сынок, себя! Блюди! Через недельку приходи Для совершения моленья Об укреплении терпенья". Расходы всё, а денег нет. Тут приключилось искушенье: Нарушил с кумом я обет. Пришлось платить за нарушенье. Корил отец меня, корил, Потом молебен повторил Об утвержденье доброй воли. Ан случай новый подоспел: Дрозд — именинник был он, что ли? — Позвал, а я… не утерпел: Обет нарушил, значит, снова. Открыл Скворцу вину свою. Не говоря худого слова, Он дал мне епитимию. — У бати строгие порядки! — Три дня ему копал я грядки. Беда! Горячая пора. Из головы нейдет забота: Ведь у меня там детвора, У самого стоит работа. Ну, отработал тяжкий грех, — Ан, оказалось, что потребен Еще особенный молебен О здравье трезвенников всех. Через неделю — панихида За упокой царя Давида, Еще кого-то… без конца! И тут меня, дружок, обида Взяла такая на Скворца, Так стало тошно жить на свете, Что, позабывши об обете, Хватил я здорово винца! Пью! С горя: пил, да не пропился, А тут — до нитки промолился!.. Ты что ж раскис-то, голова! Воробыш! Плюнь! Всё — трын-трава! Тряхнем последнею полтиной: Идем, брат, выпьем по единой!!. И — эх!.. Вып-пил рюмку, вып-пил две, З-заш-шумело в га-ла-ве! Ти-тю-ли, тю-ли, тю-лей, Ну-тка, рюмочку налей!"

Случилася беда: сгорело полсела. Несчастной голытьбе в нужде ее великой От бедности своей посильною толикой Своя же братья помогла. Всему селу на удивленье Туз, лавочник Мокей, придя в правленье, "На дело доброе, — вздохнул, — мы, значит, тож… Чего охотней!.." И раскошелился полестней. А в лавке стал потом чинить дневной грабеж. "Пожар — пожаром, А я весь свет кормить, чай, не обязан даром!" "Так вот ты, пес, каков!" Обида горькая взяла тут мужиков. И, как ни тяжело им было в эту пору, Они, собравши гору Последних медяков И отсчитав полсотни аккуратно, Мокею дар несут обратно: "На, подавись, злодей!" "Чего давиться-то? — осклабился Мокей, Прибравши медяки к рукам с довольной миной. — Чужие денежки вернуть немудрено, — А той догадки нет, чтоб, значит, заодно Внесть и процентики за месяц… руп с полтиной!"

На даче барчуки, набрав еловых шишек, В войну решили поиграть И наняли толпу крестьянских ребятишек Изображать враждующую рать. Сошлись враги. Увлекшись боем, Деревня перла напролом: "Жарь под микитки!" "Бей колом!" Барчата взвыли диким воем. На крик сбежалися их матери, отцы. Узнав, что их сынки ребятам заплатили, Чтоб те их колотили, Озлились господа: "Ах, псы, ах, подлецы! За медный грош убить готовы, супостаты!" "Да рази ж, — издали ребятушки кричат, — Да рази ж чем мы виноваты? Мы платы силою не брали у барчат: Мы б их избили и без платы!"

Пресветлый сокол поднял крик. Средь бела дня, когда летал он на привольи Со всем своим двором, какой-то враг проник В его владения сокольи И, словно б от каких-нибудь перепелят, Оставил косточки одни от соколят. У сокола в глазах от боли потемнело: "Подать мне ястреба! Он во вражде со мной. Его когтей все дело! Он, он, не кто иной, Несчастью моему великому виной!" И сокол ястреба решил известь со света. Как только до орла дошла угроза эта, Орел на сокола решил идти войной. Всем птицам объявив о том с великим шумом, Зане был ястребу он сватом или кумом, Иль вообще какой-то там родней. Переполох средь птиц пошел необычайный. "Владыка! Не воюй, а только попугай! — Взмолился пред орлом ученый попугай, Известнейший юрист, орла советник тайный. — Пристойно ли тебе вступать в подобный спор? Ведь ястреб учинил заведомый террор! Террористические ж акты…" "Брось, попугаюшка! — вздохнул орел. — Чудак ты, Хоть и юрист. Откуда же ты взял, что я — не террорист?!"

Увидевши соху, "Послушай-ка, старушка, — Сказала пушка, — Аль ты глуха? Я тут гремлю весь день, а ты и не слыхала? Ты что ж тут делала — ха-ха?" "Пахала, — молвила соха, — Пахала". "Пахала? Что ты! Не смеши. Работать для кого? Ведь ни одной души Не сыщется живой в разбитой деревушке. Так что ж тебе теперь осталось? Отдыхать?!" "Пахать, — соха сказала пушке, — Пахать!.."

На ниве брошенной, среди камней и терний, Не прерывая борозды, Друзья, работайте от утренней звезды — И до вечерней! Ваш мирный подвиг свят и нет его безмерней. Под грохот пушечный, в бою, в огне, в аду Я думаю о вас, чей путь простерся в вечность. Привет мой пахарям, борцам за человечность! Привет мой мирному — культурному труду!

Сысой Сысоич, туз-лабазник, Бояся упустить из рук барыш большой, Перед иконою престольной в светлый праздник Скорбел душой: "Услышь мя, господи! — с сияющей иконы Сысоич не сводил умильно-влажных глаз. — Пусть наживает там, кто хочет, миллионы, А для меня барыш в сто тысяч… в самый раз… Всю жизнь свою потом я стал бы… по закону…" Сысоич глянул вбок, — ан возле богача Бедняк портной, Аким Перфильев, на икону То ж зенки выпялил, молитвенно шепча: "Пошли мне, господи, в заказчиках удачу… Последние достатки трачу… Чтоб обернуться мне с детишками, с женой, С меня довольно четвертной…" Купчина к бедняку прижался тут вплотную, От злости став белей стены: "Слышь? Лучше замолчи!.. На, сволочь, четвертную И не сбивай мне зря цены!"

Много, много их, "злодеев": Сам М. Горький, Л. Андреев, Короленко, — кто еще там? — Все стоят под "общим счетом" В черной рубрике прихода "Сметы будущего года", И пигмеи и гиганты, Все грядущие таланты, С новизною, с левизною, "Предусмотрены казною". Плод святого озаренья, Гениальные творенья, Коих нет еще и в плане, "Предусмотрены заране". Публицист, в статье задорной Ты идешь дорогой торной! Я, сатирик, в басне, в сказке Подчинен чужой указке И живу на белом свете — "Предусмотренный по смете"!

На сияющей эстраде В Петербурге — виноват — В дивном граде Петрограде Пел нам нежно бюрократ: "Знаем, знаем с давних пор мы, Ох, как нам нужны реформы, Но… всему же свой черед: Успокойтесь наперед!" Было худо, стало хуже. Миновало десять лет, — Бюрократ на тему ту же Декламирует куплет: "Входит жизнь в иные нормы. Ох, как нам нужны реформы, Но… позвольте погодить: Дайте немца победить". Что нам делать с куплетистом? Отвечать, как прежде, свистом? Но в тяжелый час потерь Не до свиста нам теперь. Куплетист (пусть он с талантом] Нас избитым "вариантом" В изумленье не поверг. Знаем: если ждать упорно, И упорно, и покорно, То получим все бесспорно… "После дождика в четверг".

"Ну, как твои дела-делишки?" — Сбивая лед с еловой шишки, Клёст обратился к снегирю. "Благодарю! Когда бы не попал к дрозду на именины Да не поел вчера рябины, Подох бы с голоду!" "Эх-ма! Признаться, выдалась зима!.. Гляди, с овсянкой к нам летит, никак, чечетка? Здорово, тетка! Садись, овсяночка! Откудова, кума?" "Да вот летала к свиристелю; Хворает, бедненький, которую неделю: Всего трясет, не пьет, не ест. Прибился из далеких мест, Промерз на вологодской стуже, Искал тепла у нас — ан тут еще похуже. Да без родных, да без семьи!.." "Щигли-щигли! Пюи-пюи!" Перемахнул на ель щегол с чертополоха: "Кому там как, а мне не плохо!" "В каких местах?" — вопрос овсянка задала. "Уже ль не знаешь? Вот дела! — Щегол придвинулся к соседке. — Зашла бы, что ли… на часок… Поговорить… попеть… прочистить голосок!.. Я тут поблизости… живу по-барски… в клетке". "Так это ты и есть?! Весьма наслышаны! Благодарим за честь! — Овсянка молвила задорно. — Возможно, про тебя наслышались мы врак: И плут и фокусник… Но вот, что ты — дурак, Так это уж бесспорно!"

Такие-то дела! Малюю басенку, не трушу, — И тем отвел немного душу. Что выругал… щегла!

Случилось в древности в Афинах… Что? В наших палестинах? Друзья мои, чтоб не влететь в беду, На этот раз я речь веду, Ей-богу, об Афинах! Итак: Богач Феак В собранье олигархов, Стратегов разных там, демархов да филархов И закулисных всех и явных заправил, Дрожащим голосом однажды заявил: "О андрес, доблестные мужи! Война и недород Изнищили народ, Страдающий теперь от голода и стужи. А потому, дабы Не подвергать себя превратностям судьбы, Дав повод бунтовать гражданским всем отбросам. Валяльщикам, портным, носильщикам, матросам, О андрес, мы должны, Взяв денежный подряд от городской казны На хлебные поставки, Забыть торговые надбавки И, отпуская беднякам Хлеб для обсева и помола, В нечистой жадности не прибирать к рукам Ни одного народного обола! Нужда народная есть общая нужда. Докажемте, что нам корысть чужда, Ведя по совести общественное дело!.." Собранье между тем редело да редело. Уставясь под конец на голых скамей ряд, Осклабился Феак, довольный сам собою: "Х-хе… Андрес… Дурачье!! Нет, я-то, я… Подряд Заполучил какой… без бою!!!"

На белом свете "Правда" Жила во время оно. Была на свете "Правда", Но не было Закона. И вот Закон обрелся. Но… что ж мы видим ныне? Закон-то есть, да "Правды" Давно уж нет в помине!

"Дилехтор?.. Хор-рошо!.. Учителя?.. Прекрасно!.. В шеренку вас, да всех разделать под орех!.. Дают вам денежки напрасно: В учебе вашей всей не сосчитать прорех… На гимназистов я глядел намедни в храме. Не то сказать — подумать грех Об этом сраме: Замест того, чтоб, павши ниц, Молиться им пред образами, У них шушуканья, смешки… Едят глазами Моих… девиц! Да шутку под конец какую откололи!.. Оно, положим, так… искус… У Шурки, скажем, аль у Поли На всякий вкус — Всего до воли. Опять же Дуньку взять: хоша По пьяной лавочке с гостями и скандалит, А до чего ведь хороша! Не сам хвалю — весь город хвалит!" . . . . . Читатель, это не секрет: Перед тобой доподлинный портрет Нравоблюстителя — иркутского Катона, Носившего значок "За веру и царя!", Союзного вершилы, главаря И содержателя публичного притона!

"Здорово!" "А, соседу!" "Входи-ка, что ль, во двор!" Два горьких пьяницы, Артем да Никанор, Вступили утречком в беседу: "Слыхал, Артем? Послал и нам господь победу!" "Поди ты! Больно скор!" "Что ж, натерпелись, чай, за полтора-то года!.. На трезвость, наконец, — слыхал? — проходит мода!" "Я думал, ты про что?.." "А то про что ж, Артем? Подумай, пьяниц все бранили не путем. Ан вот за нас — ведь что случается порою! — Сановник питерский какой-то встал горою: "Кому там как, а я без водки нездоров… Вся трезвость… выдумка пустая докторов… Им можно пить? А нам? Какой наводят глянец!" Дай бог ему всего и ныне и вовек! Видать, хороший человек И пьяница из пьяниц! Не пьем, грит, потому — война. А победим, Так поглядим!.. Казна, грит, ежли что… На всякие онёры… Не пьем, а будем пить… Всему своя пора… Нас нечего учить… Все эфти дохтора, Не дохтора, а… дохтринёры!.." "Ах, в рот ему соленый огурец, И что ведь скажет! Ну ж, мудрец!" "Русь, говорит, пила издревле, Творя, однакоже, великие дела. Пила и что пила: Вино — в сто раз вкусней и в десять раз дешевле!" "Так, так!.. — поддакивал Артем, Томленьем сладостным волнуем. — Дружище! Миканор! На радостях… пойдем… Ознаменуем!" "Впрямь, радость!" "Господи! Да хоть кому скажи!" Друзья восторга не таили И нахлестались так ханжи, Что еле молоком их бабы отпоили…

Артем да Никанор, конечно, простота; Не то ведь изрекли сановные уста, Что показалось им, до выпивки охочим. Сановник, как и все народные враги, Знал: если водкою не задурить мозги Крестьянам и рабочим, То… сами знаете, чего боялся он. Теперь сановников мы всех убрали вон. Они же в свой черед ведут на нас облаву, И посчастливься им вернуть былые дни, Так нашей кровушки они Уж попили б на славу. Любезный друг, Артем! Товарищ — Никанор! Сумейте ж сволочи господской дать отпор, Как ни трудненько нам, прикиньте-ка да взвесьте, Что лучше: у господ ходить на поводу Иль, отразив навек беду, Запировать… со мною вместе?!

У мужика случилася беда. Мужик — туда, сюда. Подмоги ниоткуда. Бедняк у бога молит чуда. А чуда нет. В беде, спасаясь от сумы, Мужик готов у черта взять взаймы: "У черта денег груда!" А черт уж тут как тут. Мужик разинул рот: "Вот легок на помине! Анчутка, выручи! Пришел совсем капут. Дела: хоть вешайся на первой же осине!" "Да чем помочь-то?" "Чем! Известно: дай деньжат! Зря деньги у тебя, слыхал-от я, лежат". Скребет Анчутка темя: "Да ведь какое время! Сам знаешь, старина: Война! Куда ни сунешься, все стонут от разору, Нашел когда просить. Да тут собрать бы впору Хоть старые долги!" "Анчутка, помоги! Верь совести, Анчутка, Весь долг верну сполна". "Война!" "Так ведь война, гляди какая, шутка! Как немцев сокрушим, так с этих басурман Все протори сдерем…" "Хе-хе, держи карман". "Тогда по совести с тобой сведем мы счеты…" "Хе-хе!" "Вот и хе-хе! Ты — скуп!" "Ох, брат, не скуп!" "Ну, глуп! Не смыслишь, вижу, ничего ты. Ведь опосля войны пойдут какие льготы!" Тут, не жалея языка, Мужик, что где слыхал, о льготах все поведал. Черт молча слушал мужика, Все выслушал, вздохнул… и денег не дал!

У кузнеца, у дедушки Филата, Был двор и хата, А в хате на стене — Портрет, а чей портрет — не угадать в три года: То ль в бричке поп, то ль воевода На вороном коне, То ль… как-нибудь потом скажу наедине. Ну, словом, кто-то был когда-то намалеван, Да после дедом так заплеван, Что от лица почти не стало и следа: Едва виднелися усы да борода! У деда был такой обычай постоянный: К портрету подойдет и — тьфу ему в глаза! "Тьфу, разрази тебя гроза! Тьфу, сатана ты окаянный!" Случилось — сатана все это увидал, — И стало так ему обидно и досадно, Что он с досады похудал. "Постой же! — про себя ворчал нечистый. — Ладно. Посмотрим, так-то ль ты удал! Плеваться вздумал, а? Моя-де это рожа! Положим, на мою она и не похожа, — Но ежли ты ее считаешь за мою, Так я ж те поплюю!" Тут дьявол подослал подручного к Филату. Явился к деду бес под видом паренька. "Не надо ль, дескать, батрака?" "Что ж? — молвил дед. — Возьму. А за какую плату?" "Задаром! Лишь мое усердие ценя, Ты малость подучи кузнечеству меня!" Дед рад тому: "Изволь, учись, коли охотник!" Сам бабе шепотком: "Глянь, даровой работник!" Работник даровой У наковальни без отхода. Прошло каких-нибудь полгода, Дед не нахвалится: "Парнишка — с головой, И золотые руки!" Парнишка стал меж тем ковать такие штуки, Что дед, хоть чувствовал в руках немалый зуд, Хоть глаз не мог отвесть от мастерской работы, Одначе взвыл: "Ой, парень, что ты! Влетим под суд! Эх, черт! Подделал же ты ловко! Пятак! Воистину — пятак! Ну ж, молодец! И как ты так?!" "Вот пустяки нашел! Какая это ковка? — Стал несуразное тут малый толковать. — Коль хочешь, я тебя могу перековать!! Переверну в горне налево да направо — Полсотни лет с тебя сниму!.." "Да ну? Такое скажешь, право! Никак и в толк я не возьму!" "Возьмешь!.. Вон старичок идет по косогору! Эй, старина! А старина! (Знал младший бес по уговору, Что "старичок" был — сатана.) Слышь, дедушка, тебе помолодеть охота?" "Еще бы!" "Я тебя перекую в два счета". "Что ж, милый, помирать равно мне. Хочешь — куй. Ты парень, вижу я, удалый". Засуетился сразу малый: "Хозяин, дуй!" Едва не лопаясь от смеха, Пыхтит-кряхтит Филат у меха. А бес клещами старца хвать И ну ковать! Вертел в огне его проворно. Глядь, прыгнул из горна такой ли молодец: "Благодарим покорно! Ай да кузнец!" Филат, оторопев, не мог промолвить слова. А парень снова:. "Хозяин, что ж? Ложись!" Очухался Филат: "Ох, брат! Кузнец, и вправду, хоть куда ты! Помолодеть бы я и рад, — Но, как война теперь, боюсь: возьмут в солдаты, А я… какой уж я солдат? Обидел я когда хоть муху? Таких, как я, да ежли в бой…" Озлился парень: "Шут с тобой! Веди сюда свою старуху. Пусть хоть ее омоложу!" "Старуху? слова не скажу! Старушка стала чтой-то слабой. — Посеменил Филат за бабой: — Вот, баба, так и так, — пример тебе живой. Вернешь ты молодость свою, красу и силу. Помру, останешься такою ли вдовой!" Мотает баба головой: "Век прожила с тобой, с тобой пойду в могилу". "Да ты подумай, голова!" — Дед не скупился на слова, Просил по-доброму сначала, Покамест баба осерчала, Потом, озлившись сам, забил ей в рот платок, Связал ее и в кузню приволок. Вертели, жарили в огне старушку Дарью, Пока запахло крепко гарью. Тут дед встревожился: "Чай, вынимать пора? Боюсь, не выдержит: стара! Слышь, парень, погляди: старуха-то жива ли?" А парня… Митькой звали! Исчез, как не бывал. Дед глянул, а в огне, Заместо бабушки, костей горелых кучка Да недотлевшая онучка. Сомлел Филат: "Ой, лихо мне! Ой, лихо!" Прижался, съежившись, к стене И… захихикал тихо: "Хи-хи-хи-хи!.. Хи-хи-хи-хи!.. Помолодел… Хоть в женихи!.. А бабка… Под венец такую молодицу!.. Сережки, Дарьюшка, сережки-то надень!.." Бедняк, отправленный в больницу, В больнице помер в тот же день.

Не стало дедушки Филата! В пустом его дворе стоит, как прежде, хата, А в хате на стене Висит портрет, а чей — не угадать в три года: То ль в бричке поп, то ль воевода На вороном коне, То ль… как-нибудь потом скажу наедине. Ну, словом, кто-то намалеван, Да только кузнецом покойным так заплеван, Что от лица почти не стало и следа: Чуть-чуть виднеются усы да борода!

Всю правду говорить — обычай пролетарский, Так потому скажу — какой уж тут секрет? — Что дедушка Филат так заплевал портрет — Чей? Ну, известно: царский!

Люблю "читать" газеты ныне: За белой полосой белеет полоса. Идешь-бредешь, как по пустыне, И вдруг — о чудеса! — Оазис, кажущийся раем: "Три пальмы" — три строки. О чем их "шум", бог весть. Какой-то смысл в них, верно, есть, Хоть мною он не постигаем! Но, может, предо мной лишь сладостный мираж: Где строки — все пустыня та ж, Немое, выжженное поле? Ах, все равно! Так хорошо порой Подумать, помечтать на воле, Представить строк иных живой и плотный строй О вешней зелени, о буре, Сносящей все, над чем повис нещадный рок… Читаю я и знаю: этих строк Не выжечь ни одной цензуре!

Нет худа без добра и нет добра без худа. О мудрость вещая, ты стоишь похвалы! Но сколько выстрадать пришлося нам, покуда Мы не додумались до истинного чуда: Мобилизованной… пчелы!

Два добрых друга, два коня, Корнеев конь да конь Вавилы, Вели беседу у плетня: "Ну, как дела, товарищ милый?" "Да что! Скорей бы до могилы! Хозяин лютый у меня: То недокормит, то отлупит…" "Ох, мой хозяин твоему, Пожалуй, тоже не уступит! Впрямь — не хозяин, а напасть!" Ан в этот миг хозяин шасть! И ну стегать кнутом Пегашку: "Ты с кем шептаться взял замашку?" "Как с кем? С товарищем!" "Вот на! Да он Вавилы конь?" "Вавилы!" "Так у меня же, в бок те вилы, Давно с Вавилою война!"

"Быки-то!" "Господи!" "Ур-ра!" "А говорят еще: мы обеднели мясом!" "Да шут ли нам война!" "Да с этаким запасом!.." "Взгляни на этого: гора! Цены, чай, нет быку такому!" "Слыхал?" — хваленый бык сказал быку другому. "Слыхал. Но лучше б не слыхал". "А что?" "Все было бы спокойней: Я не охотник до похвал, Так отдающих явно… бойней!"

"Ах ты, нечистая ты сила! Ты не взбесилась ли грехом?" "Кого ты так бранишь, Пахом?" "Собака, Клим, твоя мне ногу прокусила!" "Ну, делать неча. Не помрем. Нога на день-другой припухнет. Накрой вот рану сухарем: Пусть он в крови твоей разбухнет. Собаке дать сухарь такой — Боль сразу у тебя всю снимет, как рукой". "Спасибо, Клим, на добром слове. Собак кусливых мне не внове Дубиной крепкою учить. Но чтоб я рану стал по-твоему лечить: Собаке за укус дал хлебца на закуску… Да, знаешь ли, тогда, уверен я вполне, Что ни одна собака мне Не даст, конечно, спуску!"