Кукушка,    Хвастливая болтушка,    Однажды, сидя на суку, Перед собранием кукушечьим болтала    О чем попало,    Что ни взбрело в башку. Сначала то да се, по общему примеру: Врала да знала меру. Но под конец – поди ж ты! – соврала,    Что видела орла. «Орла! Ведь выпадет же случай! – Кукушки все тут в крик наперебой. – Скажи ж скорей, каков орел собой?    Чать, туча тучей?!» «Ну, это – как кому, – хвастуньи был ответ, – Особого в орле, пожалуй, мало. По мне, так ничего в нем нет, Чего бы нам недоставало:    Те ж когти, клюв и хвост,    Почти такой же рост, Подобно нам, весь сер – и крылья и макушка…    Короче говоря,    Чтоб слов не тратить зря: Орел – не более, как крупная кукушка!» Так, оскорбляя прах бойца и гражданина, Лгун некий пробовал на днях морочить свет, Что, дескать, обсудить – так выйдет все едино,    И разницы, мол, нет:    Что Герцен – что кадет.

Так повелось, такая мода, Что в этот предвесенний день Все говорят, кому не лень, О воле русского народа. И говорят нам и поют! Но… почему ж все эти годы, Чем больше «воли» нам дают. Тем больше жаждем мы – свободы?!

Куда ни кинь, везде беда! Прикосновенно стало небо!    Узнав, что некиим Энебо Открыта новая звезда, Вскипело грозное начальство:    «Еще Звезда ! Ведь вот нахальство! Ну что ж тут долго толковать?    Конфисковать!!»

Трибуна славного, любимца муз и граций, Раз некий юноша спросил: «Скажи, Маклаций, Что значит этот сон? Ты с некоторых пор    Такими стал не брезговать речами, Что вчуже пожимать приходится плечами! Недавно вынес суд строжайший приговор Лихому вору. Ты ж, не устыдясь позора,    Так на суде стоял за вора,    Как будто сам ты вор! Беру другой пример – совсем не для эффекта: Известный взяточник-префект влетел под суд,    А ты уж тут как тут, Готовый вызволить преступного префекта. Не ты ль в защитники был позван богачом,    Чью знают все звериную натуру, Кто, на врага напав из-за угла, всю шкуру    Содрал с него бичом?    Ты с этим палачом Предстал перед судом, хваля и обеляя,    Сам знаешь, – негодяя! А между тем забыт тобой твой долг прямой –    Быть люду бедному защитой!    Ответь же, ритор знаменитый, Скажи по совести и не кривя душой:    Кто для тебя всего дороже, Почтивший ли тебя доверием народ,    Иль всякий темный сброд, Пред коим честный люд быть должен настороже?»    И юноше ответствовал трибун,    Любимец муз и граций,       Маклаций:    «Хотя ты очень юн, Рассудка у тебя, пожалуй, все же хватит    Понять – да и дурак поймет! –    Что всех дороже тот,    Кто всех дороже платит».

Уж Митрофанушки у нас – гляди! – с усами, – Так решено: за ум они возьмутся сами.    И вот от них летят во все концы                    Гонцы: Пожалуйте на съезд, «ревнители науки»! Пожаловали. Что ж? Едва затихли звуки Молебна, прокричав до хрипоты «ура», Без промедления лихая детвора К казенным сундукам простерла жадно руки. То видя, «благородные» отцы       Смущенно затрясли главами:       «Ах, детушки, ляд с вами,   С кого вы взяли образцы? Пускай уж мы – не скроем, знаем сами, – Остались бы, как были, подлецами, Да вы зачем такие подлецы?»

     Однажды в барский особняк,      В роскошные приемные палаты, Краснея за свои лохмотья и заплаты,      Пришел за помощью бедняк. Хоть стыд его давил почище всякой ноши, Да барин – человек, по слухам, был хороший.      И впрямь – пред гостем он размяк. Как вдруг на бедняке он увидал… калоши!      Казалось бы, пустяк! Но филантроп вскипел:                     «Ах, чертов ты тюфяк! В конюшне быть тебе, а не в моей гостиной!      И ты, невежа, мог, Такою будучи неряшливой скотиной,      Еще рассчитывать, чтоб я тебе помог?! Вон, хам! И не посмей сюда явиться снова!!» Бедняга, не успел в ответ промолвить слова, Как вылетел тормашкой за порог.      Наказан был бедняк примерно.         Калош не снял он – верно! – Да как их снять, когда под ними нет сапог?!

Над мужиком, над Еремеем, В деревне первым богатеем,    Стряслась беда: Батрак от рук отбился, Батрак Фома, кем Еремей всегда       Хвалился. Врага бы лютого так поносить не след, Как наш Фома Ерему:    «Людоед! Чай, вдосталь ты с меня повыжал соку,    Так будет! Больше мне невмочь Работать на тебя и день и ночь    Без сроку. Пусть нет в тебе на грош перед людьми стыда,    Так побоялся б ты хоть бога.    Смотри! ведь праздник у порога, А у тебя я праздновал когда?    Ты так с работой навалился,    Что впору б дух лишь перевесть.    За недосугом я, почесть,    Год в церковь не ходил и богу не молился!»       На батрака Ерема обозлился:       «Пустые все твои слова!       Нанес ты, дурья голова,          Большую гору             Вздору. Никак, довесть меня ты хочешь до разору?    Какие праздники ты выдумал, Фома?    Бес праздности тобой, видать, качает.    Смекай – коль не сошел еще совсем с ума: Кто любит праздновать, тот не добром кончает.    Ты чем язвишь меня – я на тебя дивлюсь:       „Год богу не молюсь!“       А не подумал, Каин,    Что за тебя помолится хозяин?!»

   Помещик, встретясь с мужиком,          С беднягой Фокой, «Эй, Фока, – говорит, – слывешь ты докой, –       Потолковать бы нам ладком,       Пока нет шуму. Ведь выборы у нас почти что на носу. В политике ж мужик, сам знаешь, как в лесу, – Так надо разобрать, кому идти-то в Думу? Я, например, готов… Тяжелый крест снесу… Поклясться б за меня ты мог пред целым сходом: Помещик наш пойдет, мол, заодно с народом. Мы столковаться бы почти во всем могли, Лишь стоит бредни все забыть насчет земли». «Земли! – под ложечкой у Фоки засосало. – Землица… что ж?.. Землица… не вредит… Иным – в излишестве… У нас – ой-ой как мало…» «Вот простота, о чем твердит? Кому дано, тому дано – от бога». А Фока стонет: «Эх, и нам бы… хоть немного…       Землицы клок…» «Что вижу, Фока, мысль твоя совсем убога,    Как неотпаренный лубок! Сойтись бы в главном нам, а пустяки – похерим!»    Тут Фока наш стал сразу зверем:    «Стой! От какого ты виляешь пустяка? Ты что же, думаешь, напал на дурака? Аль мужики от бар когда добро видали?    Аль наша память коротка? Проваливай отсель, собачий сын, пока    Тебе бока не обломали!»

«Андрюха – вот столяр! Андрюха. – вот мастак!» С кем речь ни заведи, с мальцом аль со старухой,      Все не нахвалятся Андрюхой. Захвален под конец был бедный, парень так,      Что стал, как, ошалелый. «Постойте ж, удивлю; – кричит, – весь свет я белый!      На кой мне ляд верстак?      Плевать мне на рубанки!      Одним лишь топором Такую штуку я сварганю из болванки, –      Не описать пером!      С ней – и пахать и сеять,      С ней – полосу полоть, С ней – урожай убрать, помолотить, провеять         И хлеб смолоть!»      Андрюха зря болтать не любит,         Он времени не губит:         В горячке скор,         Схватив топор,      Колоду парень рубит. Набилося народу полон двор. Всяк видеть первым рад неслыханное диво. Работает меж тем затейник наш ретиво; Хоть пар с него валит, ему ништо: упрям! Зато деревню всю впрямь удивил Андрюха. Все ахнули, узрев диковинку: «Ай, срам!      Да это ж… рюха!»

Писатель так иной: за дело б молча сесть – Так нет, он про него каких чудес натрубит! А взялся за перо, – глядишь, ну, так и есть:      Андрюха рюху рубит!

   Не только в старину, и ныне       Бывают чудеса:    Про Волка вспомнила Лиса, –       Волк легок на помине:    «Хозяйке-кумушке привет!    К тебе я без доклада…»    «Ах, что ты, куманек, мой – свет!    Я польщена, я тень рада… Подумать: навестил меня премьер-министр! Да, кстати… Впрочем, кум, ты так горяч и быстр, – Не огорчить бы мне тебя своим упреком…    Прости, я не в своем уме… Но, право, милый кум, ты в сане столь высоком    Стал плохо помнить о куме. Ты, зная, например, как пламенно о курах,    Об этих кротких дурах, Пекусь я, не щадя ни времени, ни сил,    Хоть раз бы ты спросил: Как курочки твои, кума, живут на свете?..» «Постой-ка, – перебил тут Волк, – постой, кума!              Да ты сама, Чай, не последнею ты спицей-то в Совете! А ты ль меня утешила когда?    За все последние года Хоть пару ты промолвила словечек    Насчет моих овечек?!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Примета верная, читатель милый мой: Хороший кум всегда столкуется с кумой. А овцы знать должны, как знать должны и куры: Раз речь зашла о них, так быть им всем – увы! –          Одним без шкуры,          Другим без головы!

   «Барбос!» – «Трезор!»    «Ты что же смотришь истуканом?» «Собачник, вижу я, бежит сюда с арканом!»         «Шмыгнем-ка под забор!»         Шмыгнули,         Улепетнули    На чей-то задний двор    И продолжают разговор:    «Слыхал, Барбос, ты новость эту? Намедни в мусоре я выудил газету, Так в ней прочел я: дан по городам приказ, Что вешать, мол, собак бродячих… не гуманно…    А дальше… как-то так… туманно: Удушливый удобней, дескать, газ…» «Туман – в твоей башке!.. Однакоже как странно! –    Ворчит в ответ Барбос         Трезору: –    Ты, чай, слыхал про Лисий Нос? Не дай господь попасть туда в ночную пору!    И все же это – пустяки.    Хоть я учен на медяки,    Газетки ведь и я читаю между прочим, – Так слушай: у людей – какую богачи    На Ленских приисках пустили кровь рабочим! Вот тут гуманность-то людскую и сличи:    Без виселиц, без газу, А живота лишить сумели город сразу!»

Барбосу выводов подсказывать не будем. Сказать по совести, не знаю я и сам, Кому завидовать кто должен: люди – псам    Иль псы-бродяги – людям?

Дошел до станового слух: В селе Голодном – вольный дух: У двух помещиков потрава! И вот – с несчастною, покорною толпой Кровавая учинена расправа. Понесся по селу и плач, и стон, и вон…    Знал озверевший становой,    Что отличиться – случай редок, Так лил он кровь крестьянскую рекой.    Что ж оказалось напоследок?    Слух о потраве был пустой: От мужиков нигде потравы никакой.    «Ах, черт! Дела на слабом грунте!    Не избежать плохой молвы!»    Но, не теряя головы, Злодей строчит доклад об усмиренном бунте. Меж тем, очнувшися от бойни, мужики    На тайном сходе у реки    Постановили: быть Афоне За дело общее в столице ходоком, Пред Думой хлопотать, – узнать, в каком законе    Дозволено все то, что ноне Лихие вороги творят над мужиком? Уехал наш ходок и через две недели    Привозит весть. Не дали мужики Афоне с возу слезть, Со всех сторон насели:    «Был в Думе?» – «Был».                     «Ну, что?»                     «Да то:    Судились овцы с волком…»    «Эй, не томи!.. Скорее толком    Все говори, – кричит Егор, –    Нашел на извергов управу?»    «Не торопись ты… Больно скор… Мы казнены и впрямь совсем не за потраву.    Шел в Думе крепкий спор Про наше – слышали? – про наше изуверство! Но всех лютей чернил нас некий старичок…    По виду так… сморчок.. А вот – поди ж, ответ держал за министерство: „Потравы не было. Да дело не в траве: У мужика всегда потрава в голове“. Так, дескать, господа нас малость постращали,    Чтоб мы-де знали:    Крепка еще на нас узда! А кровь… Так не впервой у нас ее пущали… Что, дескать, было так и будет повсегда!»    «Ай, горе наше! Ай, беда! Ни совести в тебе, скотина, ни стыда! –    Тут с кулаками все к Афоне. – Ты ж в Думу послан был, а ты попал куда?    Ведь ты же был, никак, балда,    В разбойничьем притоне!»

Святая истина была в словах толпы: Ведь в Думе кто сидел? Помещики, попы. А с мужиком у них была какая спайка?    Крест да нагайка!

   Ни тьма, ни свет,    Ни да, ни нет, Ни рыба, ни жаркое,    Ни дать, ни взять, –    Ой, срам сказать, Читатель, что такое!    Нам даст ответ    Тот «комитет», Что кстати и некстати,    И в день и в ночь,    Всегда не прочь. Ударить по печати.

   «Слыхал?» – «Слыхал!»    «Видал?» – «А не видал!» «Подумай: наша, брат, рабочая газетка!.. Чай, жиру не придаст хозяйским-то горбам!»    «Да… Кой-кому не по зубам                Конфетка».    «А нам, гляди, как выйдет впрок!    Пойдем-ка-сь купим номерок».    Пошли, по переулкам рыщут,                Газету ищут. «Тьфу! Будто черт газетчиков посмел!»    «Нашел газетчика, нашел!» И впрямь нашел, судя по бляхе медной;       Стоит парнишка сам не свой,              Весь бледный. «Газетку…» – «Братцы, всю унес городовой!» «Ой, прах его возьми!.. Теперь хоть волком вой…    Ты шутишь аль взаправду?!»       Нет, не шутил бедняк:       Под глазом у него синяк               За «Правду».

Помаялся вдовцом Фома немало,    Когда жены не стало, – Но жил, терпел: авось бог детям даст судьбу. Гадал, не чувствовал: век и его короток. Сразила хворь Фому. Лежит Фома в гробу, Покинув на беду двух малышей-сироток. Толкуют мужики средь голого двора: Как быть с детьми? У них, помимо крова,    Всего сиротского добра       Одна корова. «Тьфу! – кто-то вдруг ругнулся сгоряча. – Несет нелегкая к нам Прова Кузьмича,    Нет на него провалу!»    Все знали Прова-богача    За кулака и обиралу.       Войдя во двор,    Кузьмич заводит разговор, Что, дескать, для души он поработать хочет, О похоронах он немедля похлопочет;    А что касается детей, То их хорошему вручить бы человеку, И сам Кузьмич готов по доброте своей С согласья общего малюток взять в опеку: «Что ж, братцы! Погрешил я вдосталь на веку, Так, может, грех какой я добрым делом смою.    Уж я сироток опеку,    Уж я их успокою!» Дивятся все, такой увидя оборот, –    Стоят, разинув рот, И, кажется, упасть готовы в ноги Прову. Меж тем, пока очухался народ, Наш «опекун», не видевши сирот, Уводит со двора сиротскую корову!

«Союзника» корил сановник, хмуря брови: «Взгляни назад: какое море крови! Взгляни вперед: какой зловещий мрак!       Ты понимаешь ли, дурак:    Все замыслы мои бесплодно гинут,    Я осужден, оплеван, я покинут    Разумными и честными людьми! А ты мне чем помог? Чем, прах тебя возьми? Едва не каждый день мне поднося иконы,       Знамена да жетоны,     Ты, утопая весь во лжи, Сулил мне доблестных „союзников“ „мильёны“.     А где они? А где они, скажи?..» Упрекам нет конца. Сановник в гневе пылок.       «Союзник» же то запыхтит,              То закряхтит, То поскребет всей пятерней затылок,    То пальцем ковырнет в носу…

Так я уж, так и быть, отечество спасу,         Скажу сановнику открыто,         Холопским душам не во гнев: «Поставь скорей казенное корыто, „Союзников“ набьется полон хлев!»

Нельзя сказать, в каком году Так повелось, но так ведется, Что Кривде с Правдой не живется, Что Кривда с Правдой не в ладу, И не одна она, злодейка: Союзник верный ей Копейка. Людьми подмечено давно: Копейка с Кривдой заодно! Имея общую лазейку, Они вдвоем всегда, везде. С тех пор как создал черт Копейку, Копейка с Правдой во вражде!

      Жена молодка,       Красотка, К заводчику, как банный лист,       Пристала: «Ах, мне нехорошо!.. Ах, я совсем устала!.. А ты – бесчувственный… буржуй, капиталист.          Фу, гадкий, гадкий…          Как есть тюлень! Ну, как не стыдно: целый день Все у тебя в уме расчеты да раскладки!          Хотя на часик их забудь. Садись вот здесь… Вот так… Поговори со мною… Ну, приласкай меня… Склонись ко мне на грудь…                Побудь,          Как муж с женою!..» «Ох, матушка, не до того!    Ведь ты ж не знаешь ничего.    Не только у меня заботы, Что выкладки да в барышах расчеты.    Ты не заметила: рабочие… поют! Поют с недавних пор, идя домой с работы. Так эти песни мне покою не дают! Попробовал певцов приструнить я построже, – Так нет, спокойны все: ни криков, ни угроз. Но стоит им запеть, как весь я настороже! И слов не разберешь, а жутко… И по коже,    Поверишь ли, дерет мороз!»

Когда рабочий плачет, Тогда хозяин скачет, Когда ж рабочий весел, Хозяин нос повесил.

      Бывают же дела!       Зовите это чудом, – Но вслед за православным людом       Лиса посты блюла И в пост жила лишь рыбным блюдом. «Тут дело вкуса, мол, совсем не чудеса», Мне скажут. Я не прекословлю. Но дело в том: раз утречком Лиса       Пришла к реке на ловлю. В струи прозрачные закинута леса С наживкой – мухой золотистой. Разнежилась Лиса на травушке росистой; Ан глядь – напротив Волк сидит на берегу,       – Принес его нечистый! –       Сидит и ни гу-гу:       Тихонько рыбу удит. Так делать нечего, себя Лисичка нудит       И куму шлет привет.       Кум корчит ей в ответ       Подобие улыбки: «Желаем кумушке – наудить больше рыбки!»    А рыбки нет как нет! В досаде Волк уж было забожился: «Уловец-то какой здесь был, кума, вчерась!..»       И вдруг насторожился. За ним – Лиса. В реке резвился Меж двух крючков – Карась! От жадности у Волка ни терпенья, Ни совести, – он к рыбе держит речь: «Миляга, подь сюда! От ложного движенья       Тебя хочу я оберечь.       Пусть рыбы немы, да не глухи… Послушай-ка, держись подальше ты от мухи! Не то как раз нарвешься на крючок. Меж тем – гляди сюда: ну что за червячок       Перед тобою вьется!» Лиса от бешенства трясется: «А, серый черт!.. Так знай: ты больше мне не кум, Подохнуть бы тебе от лихоманки! Карасик, положись на собственный свой ум.    И муха и червяк – равно приманки.       Да разница все ж есть,          Какую съесть. Голубчик мой, я так толкую: Коль все равно тебе, какую Кончину живота обресть, Так выбирай из них любую; В рыбачью сеть ты можешь влезть, Узнаешь человечьи руки; Иль можешь смерть приять от щуки, Иль от другой какой помрешь ты штуки, Иль можешь за ничто пропасть, Живым попавши в волчью пасть!.. Сравни ж теперь, – а в выборе ты волен! – Таким концом ты можешь быть доволен? А мне ты попадись – тебе почет какой! Тебя я скушаю – уж похвалюсь заране! – Не прежде, как, обсыпанный мукой, Ты хорошо прожаришься в сметане!»

Карасик! Что тебе лукавый «рыболов»?! Не слушая его коварно-льстивых слов, Себе, а не врагу, в угоду Нырни поглубже в воду!

 Взялась за ум рабочая артель:  «Довольно быть нам сборищем случайным Да путаться по кабакам и чайным,    Как все мы путались досель!»       Артель единогласно       К решению пришла: Кормиться всем из общего котла!          Прекрасно. Добыт котел и выбран кашевар –          Кривой Захар.       А так как было ясно, Что не управиться Захару одному,   Приставили к нему   Двух пареньков охочих   (Не дюже-то рабочих),     Ерёму да Кузьму.     Так надо же греху случиться:        При первой же стряпне Пришлося по нужде Захару отлучиться, Когда со справою котел уж был в огне.   Кузьма с Ерёмой тары-бары     Да растабары:       «Мы тоже кашевары!»         «Ась, брат? Чай, надоть посолить».   «И поперчить да маслица расплавить».   «И молочком недурно б забелить».        «А опосля кваском заправить».      «Постой-ка, Кузя, виноват:   Забыл подбросить я салат». Захар, вернувшися, не доглядел оплошки,     Что там сварилося – бог весть!     Артели ж довелося есть. Едва успев хлебнуть по три-четыре ложки     Невиданной окрошки,     Ребята наши – кто куда! Тошнит и рвет бедняг без меры,     Как от холеры.       Беда!     А поварам грозит расправа     За то, что вышла их еда –     Еще бы ничего – бурда! –       А то, как есть, отрава!

Ох, ликвидаторы! Что долго говорить!   Нам с вами каши не сварить!

  Не спится Прову Кузьмичу. В глухую ночь идет он к стражнику Фаддею. «Охти, беды! Совсем собою не владею. Скажи по совести, Фаддей, – я знать хочу: Уж я ль о батраках моих не хлопочу?     Уж я ль им не радею? На деле, в помыслах, во всем пред ними чист!     Скажу, как перед богом…   А вот – гляди: подметный лист! Они ль, а может, так какой-то стрекулист,     Грозят поджогом!» Печалуется Пров, – ему и невдомек,     Что подметнул листок Не кто иной, как плут и бражник,     Сам… стражник. Фаддей меж тем ворчит: «Да, милый, времена! Крушенье света, знать, приходит, старина! Антихрист сам никак стал сеять в людях злобу. Всяк только и глядит, где плохо что лежит. Одначе, чтоб самим не лезть врагу в утробу, Нам что-нибудь с тобой придумать надлежит… Смекай! Устроим-ка, Кузьмич, с поджогом… пробу!» Быть по сему. В ту ж ночь, домой вернувшись, Пров Средь сонного двора поджег вязанку дров. Дрова попалися – сырец, горели скудно, Так было загасить огонь совсем не трудно. Настала енова ночь. Фаддей вошел в удар: «А ну-ко-сь, подожги, Кузьмич, теперь амбар!»     Кузьмич послушен. И в этот раз огонь – верней: почти пожар – Руками батраков был, хоть с трудом, потушен.     У Прова пот на лбу.   Пров крестится, благодарит судьбу. «Постой, – шипит Фаддей, – что ж, думаешь ты, даром Возились мы с дровами и с амбаром? Попробуем теперь поджечь избу». Поджег Кузьмич. Ан тут и вышла-то зарубка:     Изба была стара, суха,     Внутри все бревна – требуха,     Огню податливы, что губка, –     Как порох, вспыхнула изба. Напрасно колокол церковный бил тревогу: Хоть к Прову полсела сбежалось на подмогу, Торчала через час замест избы – труба!   И во дворе не велики остатки.     В огне погибли все достатки       Несчастных батраков. Пров убивается. Фаддей же – был таков!       Проделано все ловко.     А был всему конец какой? Поправил кое-как дела Кузьмич страховкой;     Фаддея становой «За расторопность со сноровкой» Пожаловал двойною ассигновкой. За всю же бывшую с пожаром кутерьму,   – Ну, есть ли правда где на свете?! –   Остались батраки в ответе: Их «за поджог» всех упекли в тюрьму!

    У барыни одной     Был пес породы странной   С какой-то кличкой иностранной. Был он для барыни равно что сын родной:   День каждый собственной рукой Она его ласкает, чешет, гладит, –     Обмывши розовой водой,     И пудрит и помадит.     А если пес нагадит – Приставлен был смотреть и убирать за ним     Мужик Аким.   Но под конец такое дело     Акиму надоело.   «Тьфу, – говорит, – уйду я к господам другим!   Без ропота, свободно   Труд каторжный снесу,   Готов служить кому угодно, Хоть дьяволу, но только бы не псу!»   Так порешив на этом твердо,   Оставшись как-то с псом наедине,   Аким к нему: «Скажи ты мне,     Собачья морда, С чего ты нос дерешь так гордо?       Ума не приложу:       За что я псу служу? За что почет тебе, такому-то уроду?!» «За что? – ответил пес, скрывая в сердце злость.   За то, что ты – мужичья кость, И должен чтить мою высокую породу!»

Забыл Аким: «По роду и удел!»   Так ведь Аким – простонародье. Но если я какого пса задел,   Простите, ваше благородье!

Помещик прогорел, не свесть конца с концом, Так роща у него взята с торгов купцом. Читателям, из тех, что позлословить рады,      Я сам скажу: купчина груб, И рощу он купил совсем не для прохлады,      А – дело ясное – на сруб.      Все это так, чего уж проще! Однакож наш купец, бродя с сынком по роще,      Был опьянен ее красой. Забыл сказать – то было вешним утром,      Когда, обрызгана душистою росой,      Сверкала роща перламутром.      «Не роща – божья благодать! Поди ж ты! Целый рай купил за грош на торге! Уж рощу я срублю, – орет купец в восторге, – Не раньше осени, как станет увядать!» Но тут мечты отца нарушил сын-мальчонок: «Ай, тятенька, гляди: раздавленный галчонок!» «И впрямь!.. Ребята, знать, повадились сюда. Нет хуже гибели для птиц, чем в эту пору! Да ты пошто ревешь? Какая те беда?» «Ой, тятенька! Никак ни одного гнезда      Мне не осталось… для разору!»

     Что скажешь о сынке таком? Он жадность тятькину – в количестве сугубом, –      Видать, усвоил с молоком, Был тятька – кулаком.      Сын будет – душегубом!

   «Хозяин стал не в меру лих! Такую жизнь, – сказал в конюшне рыжий мерин, –    Терпеть я больше не намерен:    Бастую – больше никаких!» И мерину в ответ заржали все лошадки:    «Ты прав, ты прав!    Стал больно крут хозяйский нрав,    И далеко зашли хозяйские повадки!»    Бывалый мерин знал порядки.    Он тут же внес на общий суд       Ряд коренных вопросов:          Про непосильный труд, Про корм из завали, гнилой трухи, отбросов (Сенца не видели, где ж думать об овсе?), Про стариков, калек, – про тех, что надорвались… Лошадки обо всем в минуту столковались,    А столковавшися, забастовали все!    Хозяин промышлял извозом,       Так потому его, При вести о таких делах, всего    Как будто обдало морозом. Но все ж на первых он порах,    Хоть самого трепал изрядный страх,       Прибег к угрозам.    Не помогло. Пришлось мудрить. Лошадок пробует хитрец уговорить       Поодиночке.    Дела на мертвой точке! Хозяин – зол, хозяин – груб, –    То бороду рванет, то чуб,    И, наконец, с досады       Стал даже пить.    «Ведь до чего же стойки, гады!    Никак, придется уступить!»    И уступил бы. Очень просто.    Да – как бывает у людей: На чистом теле вдруг короста! –    Без скверного нароста    Не обошлось у лошадей: В надежде выслужить почет, покой и негу    Дал впрячь себя в телегу       Жеребчик молодой. Вздыбились лошади: «Гляди, подлец какой!»    Родная мать, мотая головой,       Сынка стыдила: «Мать, братьев променял ты на щепоть овса! И как тебя на свет я только породила,       Такого пса?!»    Меж тем хозяин ободрился,    На «псе» на бойню прокатился, Всех забастовщиков сбыл с рук – и дня не ждал Скорей купил и впряг в погибельное дышло       Лошадок новых.       Что же вышло?    Жеребчик прогадал:    Хозяин взял привычку    Пускать покорного скота       На всякую затычку. Так «пес» не вылезал почти из хомута И каялся потом не раз он, горько плача,       Да поздно. Под конец Жеребчик стал – куда там «жеребец»! – Как есть убогая, заморенная кляча!

Склонилась тихо у станка. Привычен труд руке проворной. Из-под узорного платка Задорно вьется волос черный. Но грустен взгляд лучистых глаз: В нем боль и скорбь души невинной. Слеза, сверкая, как алмаз, Повисла на реснице длинной. В груди тревогу сердце бьет: Враг властный стал с рабою рядом, Дыханьем жарким обдает, Всю раздевает жарким взглядом: «Слышь… беспременно… ввечеру… Упрешься – после не взыщи ты!» Застыла вся: «Умру… Умру!» И нет спасенья! Нет защиты!

«В таком-то вот селе, в таком-то вот приходе», – Так начинают все, да нам – не образец. Начнем: в одном селе был староста-подлец, Ну, скажем, не подлец, так что-то в этом роде. Стонали мужики: «Ахти, как сбыть беду?» Да староста-хитрец с начальством был в ладу, Так потому, когда он начинал на сходе    Держать себя подобно воеводе,    Сражаться с иродом таким    Боялись все. Но только не Аким:       Уж подлинно, едва ли Где был еще другой подобный правдолюб! Лишь попадись ему злодей какой на зуб,       Так поминай как звали! Ни перед кем, дрожа, не опускал он глаз, А старосте-плуту на сходе каждый раз       Такую резал правду-матку, Что тот от бешенства рычал и рвался в схватку, – Но приходилося смирять горячий нрав:       Аким всегда был прав, И вся толпа в одно с Акимом голосила.       Да что? Не в правде сила! В конце концов нашел наш староста исход:       «Быть правде без поблажки!» Так всякий раз теперь Аким глядит на сход…          Из каталажки.

Долгонько я молчал. А правду молвить надо.

В овечьей шкуре Волк прокрался как-то в стадо; Взобравшись на бугор, он к овцам держит речь:      «Овечки, ярочки, подруги! Покажемте пример для всей округи, Что овцам незачем давать себя стеречь! Удрав от пастухов с их преданными псами, Докажем всем, что мы от Волка уберечь      Себя сумеем сами. Да что! Ведь, как-никак, Волк тоже с головой:      Смекнет он сам, что с нами      Ему расчет прямой      Сойтись на мировой.      Подруженьки, нет спору,      Что Волку не корысть      Овец вповалку грызть      Без вкусу, без разбору. Сподручней для него нас есть… по договору!      Забыв, что было день назад, Мы с Волком поведем дела на новый лад. И я уверена, что сам он будет рад К обеду резать нас – законно и без риску – По нами ранее одобренному списку».

     Вот где – любуйтесь – грамотеи! В игре с рабочими им нечем козырнуть, – Казалось бы: оглобли повернуть, –      Так нет, пустились на затеи         Да не с того конца!      Не скрыли хищного лица, Как ни рядилися в рабочие тулупы. Ведь басня вся моя – для красного словца, –         Рабочий – не овца! А волки «Земщины»… ей, не по-волчьи глупы!

«Ну, чем, скажи ты мне, сынок мой не жених?» «Дочь у меня, чай, тож невеста      Не из худого теста!» Вот были мужики! И не сошли ведь с места,      А дело слажено у них:    Едва ль не за вторым стаканом      Толкуют о приданом. А только кулака, ей-ей, надул кулак: Жених известный был плутяга и маклак И бил в глаза фальшивым глянцем.      Невеста же, хотя и впрямь брала         И телом и румянцем, Однакоже давно промеж парней слыла         Девицею… с «изъянцем»!

Слыхал я, что кадет стал нынче в женихах, Что к «прогрессистке» он заслал московских свах. – Не думайте, что сдуру или спьяна! Купчиха хоть проста, да сдобна и румяна.      А что касается изъяна, Девица – спору нет – с «грешком», Зато жених с «хорошим тоном».      Так все покроется «законом»         И золотым мешком!

        У всякого Ермишки         Свои делишки. А у Терехи дел – хотя б на полчаса. День целый паренек шныряет по заводу Да мелет языком: сначала – про погоду, Про сплетни разные, потом – про чудеса,      Каких не слыхано и сроду,         А там – хитрец каков!      Ведь начал с пустяков – Ан глядь, в конец того выводит вавилоны      Про власть и про законы, Про мирное житье, покой и благодать,         Про старые порядки, Которые, мол, грех огульно осуждать, И про рабочий люд: ему б терпеть да ждать, А он туда ж – шумит, бастует без оглядки!..      Завод под вечер тих и пуст,         Зато полна пивная лавка. Тереха тут. Вокруг Терехи – давка.         Тереха – златоуст! Что ж так? Аль все вчера от пашни?      Ужель рабочим невдомек, Что их морочит всех зубастый паренек,      С хозяином сведя лихие шашни? Какое! Знают все. Наружу правда прет. Куда Тереха гнет, всем до чего понятно! А слушают взасос: «Что ж из того, что врет?      Да врет-то как занятно!»

        Когда б я мог!      Когда б имел я бойкий слог!      Уж то-то б написал статейку Про «Речь», «Биржевку» да «Копейку»,      Не позабыв еще газеток двух иль трех,      Что нравятся иным рабочим,      До разного вранья охочим, Где что ни слово – брех, да ведь какой же брех:      Не одного, а дюжины Терех!

Ареопаг со страхом Сидел, внимал докладу:    «Стоим мы перед крахом! С народом нет уж сладу! Куда я взор ни кину, Отрады нет для взора: Мужик жует мякину, Мужик нам – не опора! Рабочий – груб, невежда, Нас съесть готов с нахрапа. Одна у нас надежда На клубного арапа!» «Мужик?.. Рабочий?.. Прочь их! – Воскликнул хор сатрапов. – Долой союз рабочих! Ура, союз арапов!!»

«Ох, батюшки! Уж я ль воров не берегусь? А что терплю от них! Ведь тут уж не до шуток: То в курах был урон, потом дошло до уток,         А нынче скраден – гусь!»      Хотя валялися и потроха и перья         Вокруг собачьей конуры,         Хозяин все же до поры      К собакам не терял доверья. Но раз их стал корить, что даром хлеб едят: Добра хозяйского ни малость не глядят. Собакам тот укор сказался подозреньем.      Уж не донес ли кто тайком? А как щенок один давно был под сомненьем, То псы расправились немедля со щенком      И с неостывшим рвеньем Над трупом подняли они же слезный вой. Допреж того был туг хозяин головой, А тут еще, такой увидевши разбой,      Он речью подлой и лукавой Пса старого был с толку сбит совсем. Пес выл: «Да будет вам, друзья, известно всем, Что сей щенок сражен не камнем, не отравой: От вражеских зубов за нас пал он со славой! Он – мученик… Герой… Он – жертва злых страстей!.. Псы верные, клянусь у дорогих костей, По виду ран сужу… Тут пахнет чертовщиной! И будь хозяин наш не бабой, а мужчиной,      Он смог бы показать пример, Как строго должен быть наказан зверь-убийца,         Злодей и кровопийца,         Проклятый изувер!» Хозяин речью был растроган и взволнован. Собаки ж до того, казалось, были злы, Что вмиг «убийца» был разыскан, арестован,         Приведен и закован         В двойные кандалы. Не знаю точно, как арест был обоснован, Но старый лютый пес, забившись в конуру, Смеялся там до слез, до судорожных колик: «Ав-ав, смехотушка!.. Ав-ав-ав-ав, помру!..»      Как не смеяться?! Я не вру: Был в кандалы закован… кролик!

        Не знаю, говорить иль нет         О «следствии» скандальном? Лихие псы взвели на кролика навет         В убийстве «ритуальном». Хоть ясно, чем грозит подобная беда, И хоть на правый суд надежды очень мало,         Но – всякое бывало! – Над правдою в судах глумились не всегда.         Так подождем суда.

Приятель мой ворчит: «Ох, до каких же пор?! Скажи: над „Правдою“ опять повис топор?      Был обыск? Выемки лихие?»      «Вранье!.. Да кто тебе сказал?»      Приятель мне «Россию» показал:         «Ро-с-си-я»!!      Ну, жди теперь добра! Ведь тут не просто врет неопытная сводня, –      Чернила капали с «казенного» пера:      Про обыск писано вчера,      Так надо ждать его сегодня!

Над высохшим Ингулом С ружьем в руках бреду, Поля рабочим гулом Полны: косьба в ходу. Блестят на солнце косы, Стучат о сталь бруски, Широкие покосы Ложатся до реки. Мелькают часто грабли, Вязальщицы в поту. «Что, милые, ослабли? Жара невмоготу». «Ништо!.. Вот ты бы, право, Прошел с косой хоть раз!» И смотрит так лукаво И щурит черный глаз! «Что ж думаешь, воструха? Аль не видал я ржи?! Дай косу мне, Петруха, А сам за мной вяжи». Рукам от поту склизко. Мой первый взмах – высок. Пустил я косу низко: Коса вошла в песок! «Умора!.. Фу ты, ну ты!» – Смеются косари. На пальцах в три минуты Натер я волдыри. Но боль сношу геройски, – Уж как ни есть – кошу. С крестьянами по-свойски Под вечер – к шалашу. Вкусна простая каша Из общего котла. Бесхитростная наша Беседа весела. «Так завтра к вам опять я! Прощайте, земляки!» И любы мне пожатья Мозолистой руки.

      Заграй Полкана поносил         Что было сил:    «У, дьявол старый!.. Лежебока!.. Хозяйский прихвостень!.. Наушник!.. Егоза!       Бесстыжие твои глаза!..    Подох бы ты до срока!»    «Аль ты совсем оглох, Полкан:    Сидишь – молчишь, как истукан.    Что ж не проучишь ты буяна?»       Приятель так – Султан –          Спросил Полкана:    «Ужель ты хочешь допустить,    Чтоб стал Заграй тебя честить    Пред целым нашим вечем?!       Грызни как след его!!»          «Ох, брат, – Вздохнул Полкан, – грызнуть я рад,       Да нечем!»

      Кадет, кадет! Ну, что бы взять пример с Полкана,    Чтоб не было обмана: Молчать бы, коль зубов уж нет!

   Помещик некий, быв изрядным фантазером,    Задумал стать гипнотизером, Добыл из города два воза нужных книг,    Засел за них, читал не две – не три недели,    Едва ль не целый год, и, наконец, достиг          Желанной цели: Любого мужика мог усыпить он вмиг! Да слуги барина к тому ж гневить не смели, Так стоило ему явиться средь двора, Как бабы, мужики и даже детвора    Валились наземь и храпели.    «Вот ум! Вот голова! –    Прошла про нашего затейника молва          Среди помещиков-соседей. –       Подумать лишь, хитрец каков!          Не надо больше тумаков:    Почище найдена управа на медведей!»          (То-бишь, на мужиков.)    И в первый праздничек соседи мчат к соседу.    Но пир гостям – не в пир, беседа – не в беседу,       И преферанс – не в преферанс!    Им гипнотический подай скорей сеанс!          Без лишней канители       Желанью общему хозяин уступил:    Емелю-конюха в два слова усыпил.       Все гости онемели!    Хозяин между тем из сонного Емели       Что хочет, то творит:       «Емеля, – говорит, –    Глянь, становой в деревню мчится!»       Мужик томится:          «Ой… братцы… ой…             Разбой!»…       «Постой,       Никак – сшибка!    Не разглядел я, виноват,    К нам едет думский депутат!»       У мужика – улыбка:    «Вот будет рада… попадья…    Стал депутатом… поп Илья!» Поповским голоском запел хозяин: «Чадо, Скажи, чего первей просить для паствы надо,    Когда в столице буду я?» И стоном вырвалось у бедного Емельки:       «Проси… земельки!» «А про помещиков ты, вражий сын, забыл?!» – Тут гости сгоряча вскричали в общий голос.          Емеля взвыл.       Стал у Емели дыбом волос, И, засучив по локоть рукава, Такие наш мужик понес слова,       Что гости с перепуга       Полезли друг на друга!

      Скажу я господам иным       (Здесь места нет пока угрозам): Мужик чувствителен всегда к своим занозам. Не прикасайтеся к его местам больным,       Хоть он и под тройным          Гипнозом!

«Спасите!.. Режут!.. Караул!!!» «Робя!.. Корней… Петра… Федул! Будите всех скорее, черти! Чать, у хозяина разбой!» Бегут приказчики толпой Спасать хозяина от смерти. Вмиг дом хозяйский окружив, И в дверь и в окна прут ребята. Разбойная ватага смята.      Хозяин жив! «Ф-фу! – отдышался наш купчина. – Уж думал я: пришла кончина. Ан, слава богу, уцелел. Теперя б одного хотел: Чтоб, значит, братцы… по закону… Вы мне по рублику б несли…» «За что?!»            «Воздвигли б вы икону За то, что вы меня спасли!»

   Знавал я дом: От старости стоял, казалось, он с трудом    И ждал разрухи верной. Хозяин в оны дни весьма любил пожить, И расточительность его была безмерной,    А тут – пришлось тужить:    Дом – ни продать, ни заложить,    Жильцы – вразброд бежали,    А кредиторы – жали,    Грозили под конец судом. Хозяин их молил: «Заминка, братцы, в малом. В последний раз меня ссудите капиталом.    Когда я новый дом    Наместо старого построю, Доходами с него я все долги покрою».    Вранье не всякому вредит:    Хозяин получил кредит.    А чтоб вранье хоть чем загладить, Он к дому старому почал подпорки ладить, Подлицевал его немного кирпичом, Кой-где скрепил подгнившие устои,    Переменил обои    И – смотрит богачом! Дом – только б не было насчет нутра огласки – По виду ж – ничего: жить можно без опаски. Тем временем пошла охота на жильцов:    Хозяин нанял молодцов,    Чтоб распускали слухи, Что в «новом» доме все с заморских образцов:    От притолок до изразцов;    Покои все светлы и сухи; Жильцам – бесплатные услуги и дрова    И даже    – Живи в подвале, в бельэтаже –    Всем честь одна и та же       И равные права. Порядков новых-де хозяин наш поборник: Он для жильцов – всего послушный только дворник, Хозяева ж – они. А что насчет цены, Так дешевизне, впрямь, дивиться все должны. Для люда бедного вернее нет привадки, Как нагрузить ему посулами карман. Хоть были голоса, вскрывавшие обман: Снаружи, дескать, дом сырой, вчерашней кладки,    Внутри же – весь прогнил, –    На новые позарившись порядки,    Жилец валил! Хозяин в бурное приходит восхищенье: «Сарай-то мой, никак, жилое помещенье!»    Набит сарай битком Не только барами, но и простым народом.    Трясет хозяин кошельком,    Сводя расход с приходом. Как только ж удалося свесть    Ему концы с концами, К расправе приступил он с черными жильцами: Пора-де голытьбе и время знать и честь, И чтоб чинить свои прорехи и заплаты, Ей след попроще бы искать себе палаты,    Не забираться во дворец. Контрактов не было, так потому хитрец    Мог проявить хозяйский норов И выгнать бедноту без дальних разговоров. А чтобы во «дворец» не лез простой народ, Он рослых гайдуков поставил у ворот    И наказал швейцарам – Давать проход лишь благородным барам, Чинам, помещикам, заводчику, купцу И рыхлотелому духовному лицу. Слыхали? Кончилась затея с домом скверно: Дом рухнул. Только я проверить не успел: Не дом ли то другой, а наш покуда цел. Что ж из того, что цел? Обвалится, наверно.

На днях, отдавши дань «очередным делам», Ушел я с головой в бумажный старый хлам: Пред тем как сбыть его на кухню для растопки, Попробовал я в нем произвести «раскопки».    И до чего был рад, Когда нашел пяток полузабытых басен, Что мною писаны «сто лет» тому назад. По скромности своей, конечно, я согласен, Что басни – не ахти какой великий клад.    И все ж, считаяся со сроком И с тем, какой я «дом» тогда имел в виду, Вы скажете, что я в двенадцатом году    Был недурным пророком. «Дом» – сами знаете: стряслась над ним беда, – «Хозяин» и «жильцы» из благородной кости    Махнули кто куда, –    По большей части – к черту в гости; А уцелевшие, осатанев от злости, Досель еще чинят немало нам вреда. Но, вырвав все клыки из их широкой пасти, Мы барской сволочи вернуться снова к власти    Уж не позволим никогда, –    Ни им самим, ни их лакеям,    Всей «демократии» гнилой, – Мы знаем цену всей работе их былой    И «учредительным» затеям: В руке их – красный флаг, а белый – под полой. Глупцами лестно ли нам быть в глазах потомков, Быть осужденными суровым их судом? Дом старый рушился. Но мы наш новый дом    Не станем строить из обломков. Мы, «черные жильцы», дадим врагам ответ: Как их искусные строители ни бойки, Но скоро убедить сумеем мы весь свет, Что дома лучшего не может быть и нет,    Чем дом советской стройки.

Над переулочком стал дождик частый крапать. Народ – кто по дворам, кто – под навес бегом. У заводских ворот столкнулся старый лапоть       С ободранным рабочим сапогом. «Ну, что, брат-лапоть, как делишки?» –    С соседом речь завел сапог. «Не говори… Казнит меня за что-то бог:    Жена больна и голодны детишки…       И сам, как видишь, тощ,          Как хвощ…    Последние проели животишки…» «Что так? Аль мир тебе не захотел помочь?»    «Не, мира не порочь. Мир… он бы, чай, помог… Да мы-то не миряне!»          «Что ж? Лапти перешли в дворяне?»          «Ох, не шути…          Мы – хуторяне».          «Ахти! На хутора пошел?! С ума ты, что ли, выжил?»          «Почти! От опчества себя сам сдуру отчекрыжил! Тупая голова осилить не могла,      Куда начальство клонит.      Какая речь была: „Вас, братцы, из села      Никто не гонит. Да мир ведь – кабала! Давно понять пора;      Кто не пойдет на хутора      Сам счастье проворонит.         Свое тягло         Не тяжело         И не надсадно, Рукам – легко, душе – отрадно. Рай – не житье: в мороз – тепло,         В жару – прохладно!“    Уж так-то выходило складно. Спервоначалу нам беда и не в знатье.       Проверили. Изведали житье.          Ох, будь оно неладно! Уж я те говорю… Уж я те говорю… Такая жизнь пришла: заране гроб сколотишь! Кажинный день себя, ослопину, корю.    Да что?! Пропало – не воротишь! Теперя по местам по разным, брат, пойду       Похлопотать насчет способья».       Взглянув на лапоть исподлобья, Вздохнул сапог: «Эх-ма! Ты заслужил беду.    Полна еще изрядно сору       Твоя плетеная башка.       Судьба твоя как ни тяжка, – Тяжеле будет, знай, раз нет в тебе „душка“          Насчет отпору,       Ты пригляделся бы хоть к нам,       К рабочим сапогам.       Один у каши, брат, загинет. А вот на нас на всех пусть петлю кто накинет! Уж сколько раз враги пытались толковать: „Ох, эти сапоги! Их надо подковать!“ Пускай их говорят. А мы-то не горюем. Один за одного мы – в воду и в огонь!       Попробуй-ка нас тронь.       Мы повоюем!»

Кусковой рек Коробка: «Да! Выборы – сраженье. Какое ж в нем, миледи, Занять нам положенье?» «Милорд, – так без смущенья Воскликнула Кускова, – Нет лучше положенья Коленно-локтевого!» То слыша, «Речь» приходит В восторг и умиленье: «Идите ж к нам! Наш лозунг – Коленопреклоненье!»

Ариша – с ворохом вестей! – На все село разголосила:    «Ахти, что у попа гостей!    Невидимая сила! Кого там нету: становой, Исправник, земский, волостной, Наш землемер, два аблаката, Два дохтура, а третий тот,    Что лечит скот И нашего подлечивает брата!.. Лабазник, два аль три купца, Помещики со всей округи…    Не досмотрела до конца, –    В глазах и так пошли уж круги. И что попов! Да все – румянке с лица.    Помимо нашего отца, Всех столько, что хотя имела я охоту Их сосчитать, да сбилася со счету!» Впрямь, у попа в гостях уездная вся знать.       Пир – море разливное!       Охота мужичкам узнать,       С чего б веселие такое? Бежит, глядит, дивуется народ:      «Никак, у бати хоровод». «Добро: не сеют и не пашут,       А все едят и сладко пьют!» «Жаль, что тебе вот не дают!» «Гляди-ко, пляшут!» «Робя!.. Поют!» «Да чтой-то мало в песне ладу!» «А там вон спорят до упаду!» «Про Думу, лешие, орут». «И как орут: Как будто кожу с них дерут!» Дрожит поповская светлица. Кончают гости шумно день, Глядит народ через плетень. На затуманенные лица Угрюмая ложится тень. «Тьфу, – не стерпел, ругнулся Фока, – И не провалится над ними потолок! На нашу голову их леший всех сволок!       Н-ну, будет склока!»

   У мужичка – чутье! Смекает он, кому тут варится питье,    О чем ведется торг до срока.

    Жена у Прова Кузьмича Не зла, да больно горяча, – Где праздник, уж орет заране: «Отмой-ка, пентюх, грязь ты в бане!» «Иду – чего уж там? – иду!» Кузьмич с женой всегда в ладу; Не то чтоб был мужик покорный, Да бабий норов знал он вздорный: Перепечет в сердцах кулич, А виноват, мол, Пров Кузьмич. В предбаннике хвативши чару – И не одну, поди! – винца, Пров с полки кличет молодца:       «Поддай-ко-сь, милый, пару!» Вконец разнежившись в пару, Пров стонет: «Сем-ка, подбодрюся, Водой холодной окачуся, Силенок свежих наберу. Всамделе, стал тетюхой слабой: Сдаю изрядно перед бабой». Что ж вышло, братцы, с мужиком? С того ль, что был он под хмельком, С того ль, что думал про хозяйку, Бедняк, не ту схвативши шайку, Весь окатился… кипятком!

Хотя ты мне ни кум, ни сват, А все скажу я: бюрократ, Не брезгуй, брат, моим уроком. Бог весть, что будет впереди? На новых выборах – гляди! – Не обвариться б ненароком!

   Кудахчут жалобно наседки,    Горланят петухи: «Мы ль провинились чем? Иль виноваты предки?    Цыплята наши, детки,    За чьи вы терпите грехи? Где, у кого, за что добиться нам прощенья?»    Шумит весь птичий двор,    Недалеко до возмущенья. На сходе петухи выносят приговор:    «Товарищи, позор!    Не слыхано от века, Чтоб верховодил кто чужой у нас в семье,    Чтоб над цыплятами опека    Была поручена… свинье! Бороться должно нам!»    А силы нет бороться! Так, чтоб на горшую беду не напороться,    В тот час, когда       Еще вконец надежда не изъята    Найти в свинье хоть капельку стыда, С запросом слезным к ней шлют куры депутата. «Высокородная, – так начал депутат. –    Скажи, кто в этом виноват,    Что наш курятник год от году Все меньше радости имеет от приплоду?    В тревоге матери, отцы: Тобою взятые для выучки птенцы В твоих свинарниках хиреют, вянут, сохнут    И поголовно дохнут!    А ежели какой    Останется живой, И тот не в радость нам: приносит он домой Такие странные привычки и манеры, Что стыдно говорить и приводить примеры!»    «Ах, боже, боже мой, – Захныкала свинья. – И я же виновата! Чем от меня, скажи, обижены цыплята?    Жалела я для них помой?    Иль обделяла их навозом? Иль не купала их в грязи я в летний зной?    На свежем воздухе зимой    Не закаляла их морозом? Я развивала в них и выдержку и прыть, Уча не как-нибудь – тому, сему, иному, Но всем премудростям (хороших дел не скрыть!): И желуди сбирать, и клювом землю рыть,    И даже – хрюкать по-свиному. Цыплята дохнут?.. Так. Ну, что ж? Пускай порой    Из тысячи цыпляток    В живых останется десяток. Зато взгляните-ка на их парадный строй:    Что ни цыпленок, то герой!    Ей-ей, свинье другой    Таких не видеть поросяток!»

   Читатель, запиши: Свинье хоть кол на голове теши!    В том, что для нас пример бесчинства, В том часто для свиньи задача материнства.    Друзья, греха не утаю, Сам выше всех свиней я ставлю ту свинью,    В которой больше свинства,    А что касается цыплят, –    Свинья творит, что ей велят, И нет особых вин на этой генеральше. Советую искать виновников подальше.

   Провинция каналье шустрой – клад.    Какой-то правый депутат В губернский городок приехал на гастроли –    Не для погрома, нет, совсем в особой роли:    Читать предвыборный доклад.    Весь город потонул в афишах: Афиши на столбах, заборах, фонарях,    Афиши на ларях, На будках, на домах и чуть ли не на крышах. Цветами, флагами украшен был вокзал,    И для доклада лучший зал       Отведен был задаром.    Доволен будет пусть амбаром       Какой-нибудь эс-дек       Иль страшный черноблузник,       Но не солидный человек,          Не депутат-союзник. Народу полон зал набилось на доклад.          Союзник рад.       С лоснящеюся рожей, Пред губернаторской осклабившися ложей,    Он начал говорить И с первых слов понес такую ахинею, Что, только вспомнивши о ней, уж я краснею,    Не то чтоб слово повторить. Казалось, лиходей оглоблей всех ударил. Люд ошарашенный стал сразу глух и нем, –    А кто-то между тем Рукою жадною в его карманах шарил!

Урон, положим, небольшой – Уйти домой с пустым карманом – Для тех, кто, опоен дурманом, Ушел еще с пустой душой.

«Умерь ты свой проклятый храп!» «А что?» – ворчит со сна Арап       Кудлаю. «Да то: прислушайся ты к лаю, Что поднялся на все село». «Псы, вправду, чтой-то лают зло:    И визг, и лай, и скрежет,    Как будто кто их режет.    Давно такое?»       «Да с утра».    «Сейчас мы все узнаем».    Друзья – Арап с Кудлаем –    Махнули со двора, Бежали садом, огородом, Вмиг очутились средь села. «Собак, собак-то!»       «Без числа». «Окружены зачем народом?» «Кудлай, назад! Кудлай, сюда! Не вышла б шутка тут плохая!» Но поздно звал Арап Кудлая: Уже стряслась над ним беда       Лихая. Был пес – Кудлай наш – молодой, Имел два года ровным счетом. Не знал бедняк: беду – бедой Ему считать или почетом? А обстояло дело так: Согласно чьим-то повеленьям, По городам и по селеньям Шел выбор редкостных собак Для пересыла их в столицу. Сплетая с былью небылицу И примышляя всякий вздор       И враки, Собаки доводили спор       До драки. Собачий будет, дескать, «сбор». Затем – такие шли догадки! – Чтоб новые завесть порядки, Мол, будет выдана статья Насчет собачьего житья; Забыв обычные этапы, Собакам счастье лезет в лапы! Так вот: когда взвился аркан Над зазевавшимся Кудлаем, Метнулся весь собачий стан:    «Кудлаша, поздравляем!» Кудлай завыл. Но, разобрав Из поздравлений, в чем тут дело, Глядит и весело и смело: «Арап-то, стало быть, не прав!» Гордиться мог Кудлай отчасти: По силе, росту и по масти Такого поискать бы пса! Вокруг Кудлая голоса: «В столице, брат, чины и власти… Как понатрешься меж людей, О нас, голубчик, порадей. Вся на тебя надежда наша,    Кудлаша!»

Столица. Грязный двор. Сарай, В нем – «сбор» собачий под запором Разноголосым воет хором. Всем подвывает наш Кудлай. Горюет бедный пес. Еще бы Не горевать! Он разглядел: Не для решенья важных дел Он вырван из родной трущобы, Но для невиданной учебы… «Сбор» походил весьма на «сброд». Псы были всяческих пород: Простых, и благородных, И тощих, и дородных… Перечислять их я б устал. Скажу одно: Кудлай пристал    К таким, как сам, беднягам –       Дворнягам. Учеба шла. Что день, с утра Псов муштровали унтера. Изведав их и гнев и ласку, Пускались псы в лихую пляску. Трясясь пред унтерским хлыстом, Кто не плясал – вертел хвостом,    Чтоб угодить и нашим       И вашим.    Но с кем управы никакой, – С дворнягами! Их левый угол    Прослыл притоном пугал: Не справиться со сворой злой Ни добрым словом, ни метлой. И про дворняг пошли уж толки, Что не собаки это – волки! Муштровки был конец каков? Покорным псам – чины, награды,       Высокие оклады. Ищеек возвели в шпиков.       Все водолазы Отправлены во флот. Овчаркам не избыть хлопот: Даны им строгие наказы – Рабочий подъяремный скот Беречь от пагубной заразы (Читатель знает, от какой). Левреток, пуделей, болонок У именитых старушонок Ждут – роскошь, нега и покой. Не убоясь позорной славы, Польстясь на харч и на рубли,       Все волкодавы    В тюремщики пошли. Хотя не на казенной службе Пришлось служить виляй-хвостам, По частным тепленьким местам Их всех пристроили «по дружбе». А где ж дворняги? Стороной Слыхал от шавки я одной, Что непокорную всю свору      Сослали… к живодеру, – Не всю, положим. Сорвалось!    Пустившись на авось, Кудлаша задал деру!..

В убогой церковке толпятся стар и млад    От алтаря и до притвора.    «Ой, батюшки, умора! Должно, жених взаправду клад, Что у него невест такая свора!» «Где, где они?»    «Вон, матушка, гляди: В нарядах подвенечных!    Столпилось впереди Чуть не полдюжины сердечных!»    «С одним-то женихом?»    «Ай, да Пахом!»    «Ай, бабий же угодник!» «Пришлось крутенько, греховодник?» Пахом то на невест зернет, то на толпу. Ни жив ни мертв стоит бедняга пред налоем.       Невесты с воем       Кидаются к попу. «Ох, – поп кряхтит, – куда ж девать мне вас,                     ей-богу? Чай, будет с паренька невесты и одной». «Ребенка прижила!»    «Врет, врет она, родной!»    «Ославил!»    «Обманул!»       «Со мной венчай!»       «Со мной!» «Тьфу, чтоб вас, – плюнул поп, – тут       дьявол сломит ногу!»    И, утирая рясой пот,    Поп кличет сторожа: «Федот, Зови урядника скорее на подмогу,    Пускай он разберет,       Кто врет.    А я за всех не отвечаю. Какую из невест урядник отберет,    Я ту и обвенчаю!»

«Тереху выбрали! Да что вы, очумели? Ну, нечего сказать, сыскали ходока!» На весь на сход орет Лука: «Юле доверились, проныре, пустомеле… Да я чем хуже, в самом деле?» «Эх, – крякнул дед Ермил, – Лука, не шебарши!            Вы оба хороши, Одна вам и цена и мера… Взяла бы вас холера! На кой бы вы нам дались ляд, Когда бы довелось нам выбирать свободно, Кого самим угодно, А не кого велят? Слышь, опчество кого облюбовало? Клима! А где наш Клим? Тю-тю! Пыль только вслед легла, Так хоть потешимся, коль наша не взяла. Уж был ты „ходоком“, видали – подхалима! Посмотрим, как теперь почнет            Мудрить юла?»

Размахнулся б я басней задорною, Распростясь на минуту с кручиною, Да боюсь, чтобы слезы не брызнули    Под веселой личиною. А и спел бы я, братцы, вам песенку Обо всем, что на сердце скрывается,    Да не всякая песенка    До конца допевается.

В момент весьма серьезный (Обжоре хищному, Кроту, попавши в рот)    Взмолился Жук навозный: «Не ешь меня, высокородный Крот! Ты знаешь сам, слыву я жестким блюдом,    Меж тем живым я – побожусь! –    Тебе в чем-либо пригожусь».    Внял Крот мольбе каким-то чудом:    «Ин так и быть, живи,    Комар тебя язви! Желудок свой изнежив червяками, Намедни, впрямь, его расстроил я жуками    И натерпелся мук.    А ты как будто славный малый: Храбрец и говорун. Должно, взаправду Жук       Бывалый. Послушай: по душам потолковав со мной,       Уж вот как ты меня обяжешь, Когда мне обо всем, что знаешь, порасскажешь. Хотелось бы мне знать, к примеру, как весной       Благоухают розы.          Слыхал я стороной, Что аромат у них довольно не дурной». «Душок – божественный!» – утерши лапкой слезы,       Счастливый Жук жужжит Кроту И, чтобы отплатить ему за доброту, Желая показать, как дивно пахнет роза,       Подносит… шарик из навоза.

      На вкус и цвет Товарища, как говорится, нет.

Ослу, каких теперь немало, Наследство с неба вдруг упало. Добро! За чем же дело стало? Схватив что было из белья Да платье модного покроя, Летит на родину Илья (Так звали нашего героя). «Ах! Ах! – приехавши домой, Заахал радостно детина. – Какая прелесть, боже мой! Ну что за дивная картина! Обвеян славной стариной, Как ты прекрасен, дом родной! Привет, почтенная руина! В тебе живут былые дни. Священна каждою песчинкой, Стой, как стояла искони! Тебя я – боже сохрани – Чтоб изуродовал починкой!» Избравши для жилья покой Полуразрушенный, с пролетом, Лишенным кровли, наш герой Ликует, хоть его порой То куры угостят пометом, То сверху треснет кирпичом, То дождь промочит. Ровным счетом Илье все беды нипочем. Сроднись душой и телом с грязью, Леча ушибы – пудрой, мазью, Среди развалин и гнилья, Среди припарок и косметик, Не падал духом наш Илья. Он был в восторге от «жилья», Зане – великий был эстетик!

Набив пустой живот Картошкою вареной, Задумался Федот. Задумавшись, вздремнул и видит сон мудреный: Все ожило кругом! Ухват забрался в печь,    Горшки заспорили с заслонкой, И ложка на столе неслыханную речь    Вдруг повела с солонкой:    «Вот так вся жизнь прошла без радостного дня.    Дает же бог другим удачу? А мне… Нелегкая, знать, дернула меня Родиться ложкою – мужицкой на придачу. Век сохну за других. Гляди, который день Федот наш мается, слоняется, как тень? Жена свалилася, у деток золотуха. В могилу всех сведет лихая голодуха.    Меж тем чт о делает Федот? Уж хуже голода каких еще прижимок? Нет, он последнюю телушку продает    Из-за каких-то недоимок. Как можно дальше жить – не приложу ума. Так лучше уж своим терзаниям и мукам    Я положу конец сама!»    Тут, крикнувши: «Прощай, кума!», Бедняжка треснулась о пол с великим стуком.    «Постой!.. Разбилася!.. Эх-ма!?»    Федот во сне метнулся,    Но в этот час проснулся И в ужасе схватился за виски. От ложки на полу и впрямь лежат куски. «Фу, дьявол! Это что ж? Мне снилось аль не снилось?    В башке ли малость… прояснилось? Ох! – застонал Федот от яростной тоски. – Что ж делать? А? Пойти до одури напиться?    Аль утопиться?»

   Такое диво в кои веки: Совсем на днях сановник некий    Сиротский посетил приют.    «Великолепно! Превосходно!    Ну, прямо рай: тепло, уют… Детишки – ангелы. А честь как отдают!    И маршируют?»       «Как угодно, –    По отделеньям и повзводно…»    «Быть может, „Славься“ пропоют? Восторг! Божественно! И этому виновник?..» Смотритель дал ответ: «Я-с и моя жена». «За все вам русское мерси! – изрек сановник. – Такая именно нам школа и нужна,    С патриотической основой.    Я очень ваш почин ценю. Я доложу о вас… Я в долг себе вменю… А здесь – столовая? Доволен и столовой.    Позвольте мне меню. Как?! – вдруг вскипел наш гость. – Молочный                     суп… Жаркое…       И это… это – в пост!    Черт знает, что такое!» «Ваш-сясь! Питание… Малютки… Хилый рост…    Из бедноты сиротки… Родные померли все больше от чахотки…    Врачи…»       «Врачи нахально врут!       Не допущу потворства!       С поста не мрут,       А мрут – с обжорства!»

      «Ведь этакий вандал!» –    Иной читатель скажет гневно. А я б опекуна такого оправдал: Ведь он от голоду ни разу не страдал,    А от обжорства – ежедневно!

«Как звать тебя?»    «Памфил Босой». «Подумать, гастроном какой тут объявился!» Заводчик так рабочему дивился: Бедняга-гастроном гнилою колбасой       Давился. «Знать, заработки хороши?» – Хозяин вымолвил ехидно. «Куда! – вздохнул Памфил. – Гроши!» «Гроши? Оно и видно.    Где мастер?»       «Здесь!»       «Пиши… За лишний жир… вот этому вот… графу…       Целковый штрафу!»

Пожалуй, скажет кто: «Ну, мыслима ль когда, Хоть и в хозяине, такая подлость, друже?    Так не бывает!»       Господа, Бывает так, – хоть, правда, не всегда: По большей части – хуже!

Недавно случай был с Барбосом:    Томила пса жара,       Так средь двора       Клевал он носом. А не заснуть никак! Усевшись на тыну,    Сорока-стрекотуха       Мешала сну.    «Ой, натрещала ухо…  И принесло же сатану! Чай, больше места нет?.. Послушай-ка, болтуха:    Уж ты б… таё…  Недалеко до лесу… Летела б ты, ей-богу, к бесу!»       Сорока же – свое:    То сядет, то привскочит,    Слюною глазки мочит,    Псу жалобно стрекочет:       «Голубчик, не озорь!    Ведь у меня, гляди, какая хворь:       Я так измаялась, устала, –       Пить-есть почти что перестала, –    Вся измытарилась и сердцем и душой,       Скорбя о братии меньшой!    И ко всему щеку раздуло… вспухли губы…    Ох, смертушка! Нет сил терпеть зубную боль!»    «Щека и губы… Тьфу! – рычит Барбос. –                     Позволь,    Трещотка чертова, кому бы    Врала ты, да не мне.    Где ж видано, в какой стране, –    Уж разве что во сне, –    Чтоб у сороки были… зубы?!»

   Урок вам нужен? Вот урок: Встречаются меж нас нередко лицедеи:    Высокие слова, высокие идеи, –    Нет подвигов, но будут – дайте срок! Известно urbi et (смотри словарь!) – et orbi: Их грудь – вместилище святой гражданской                     скорби! На деле ж вся их скорбь – зубная боль сорок!

«Мавруша!.. Кисанька!.. – Печально серый кот       Мяукал у ворот. –    О душегубство! О злодейство! Ну, как теперь один я вынянчу котят?    Они ж еще и не глядят!    Пропало все мое семейство!» «Голубчик Вася, что с тобой?    Да не нужна ль моя услуга?» –    Летит Барбос на голос друга. «Ох, брат, наказан я судьбой!» «Как? Говори скорей! Уж я взаправду трушу». «В трактире… сжарили и съели, брат, Маврушу». «Кто съел-то?» – взвыл Барбос, попятившись назад. «Рабочий… то ль мужик… Побился об заклад…    За пять целковых, супостат,       Маврушу слопал.    Всю – с головы и до хвоста!» «Да что ты? Батюшки! Пет, это неспроста. Не, не!..» – растерянно глазами пес захлопал.

      Читатель, что ни говори,       Тут ясно – дело не в пари.       Раз не осталося от кошки          Ни хвостика, ни ножки, Наверно, «супостат» денька четыре-три    Пред тем не видел… хлеба крошки.

Взбежавши на пригорок, Зайчишек тридцать – сорок Устроили совет.      «Житья нам, братцы, нет».      «Беда. Хоть с мосту в воду».      «Добудемте права!» «Умремте за свободу!» . . . . . . . . . . . . . . . От смелых слов у всех кружилась голова. Но только рядышком шелохнулась трава, Как первый, кто кричал: «За волю в землю лягу!»      С пригорка задал тягу.      За ним все зайцы, кто куда,         Айда!

Зайчиха с заинькой под кустиком сидела. «Охти мне, без тебя уж стала тосковать Ждала тебя, ждала: глаза все проглядела. Договорились, что ль, в совете вы до дела?» «Договорилися. Решили бунтовать!»

О бунте заячьем пошли повсюду толки.       Не говоря уж о лисе, Теперь, поди, хвосты поджали звери все, – А больше всех, понятно, волки?!