Нашла тоска на Силуяна:    «Тьфу, окаянная пора! Как оплошал народ: ни одного двора,    Где б не было изъяна. Куда ни сунешься – прямая нищета:    Ни хлеба, ни скота. Где лошаденка есть, так беспременно кляча.    Повеситься, такая незадача: На все село – лихой хотя б один конек! Хотя б один!» Бедняк лил слезы чуть не градом.    Из-за чужих коней?! А так! Ведь паренек    Был… конокрадом!

  Лихому вору      Все впору. Накравши где-то чуть не гору    – Короче: добрый воз! –    Хороших, гибких лоз И наплетя из них корзинок, Свое изделие привез Корней на рынок. «Вот где корзиночки! Ну, чем не хороши?! –    Корней товар свой выхваляет. –    Ей-ей, нужда не позволяет, А то б не променял не то что на гроши,    Ни на какие барыши! (Сам барыши в уме считает.) Эй, тетка, не зевай, спеши.    Три гривенки – корзина.    За парочку – полтина!» –    Орет вовсю купчина. Ан, рядом – глядь! Мартын корзины ж продает, – Да как ведь продает? Задаром отдает: «Вот где плетушки, так плетушки!    Эй, божии старушки,    Молодки-хлопотушки,    Красотки-хохотушки,    Маланья, Акулина!..    Товар – малина!    Берите у Мартына,    За штуку – три алтына,    Молодкам – за пятак,    А ежли что – и так!»    «Мартын, очухайся, скотина! –    Шипит Корней. –    Ты ж это что, злодей,    Рехнулся с полугару,    Объелся ль белены,    Что своему товару    Не ведаешь цены? Расстаться можно так с последними штанами! Ведь при моей цене барыш уж не большой, – А я корзины плел все ж из лозы… чужой…       Из краденой, сказать меж нами». «Эх, – отвечал Мартын, – чудак же ты, Корней! На что польстился? На лозинки! Какой с лозы барыш? Будь наперед умней: Воруй готовые корзинки!»

      Вот то-то и оно. Нет интендантов здесь? Спросить бы заодно. (Охота просто знать. Мы, право, не задиры.) Как это там у них: все иль не все равно,       Что воровать: казенное сукно,       Готовые ль казенные мундиры?

   Ерема в дворниках служил. Хоть было по двору порой и хлопотливо,    А в праздник – особливо,    Одначе жил Ерема – не тужил И службу нес хозяйскую ретиво. Хозяин уж не раз Ереме за труды    Сулил при случае подачку. От радости мужик сильней порол горячку.    И допоролся… до беды. О рождестве, когда кто мог, тот веселился,    Хозяин к дворнику ввалился:    «Ох, миленький, смотри!    Поостеречься б нам пожара. В хватере надо мной шумят… Как будто свара… Перепились, должно… Поди-ко-сь… усмири!»    И, повинуяся приказу,    Наверх стрелой летит силач. «Ой, убивают! Ой!» – раздался где-то плач    И замер сразу. Ерема мчит назад. Хозяин у перил Стоит испуганный. «Ну что?»    «Да усмирил!.. С натуги ломит поясницу.    Поди ж ты, начали дерзить!..» Израненных жильцов пришлося увозить    Едва живых – в больницу!

Я знаю: приговор Ереме будет строг. Не повезло ему. Судьба в бараний рог    Таких, как он, не всех сгибает. На неудачника легко махнуть рукой.    А в этом дворнике какой    «Администратор» погибает!

      У Клима помер зять,    Господь бедняге не дал веку.    Так довелося Климу взять    Егорку-сироту в опеку.    Едва ль не со второго дня Наш опекун ворчит: «Мотри ты у меня!    Не стану по головке гладить.    Набедокуришь – буду сечь. Замашек всяческих теперь как не пресечь,    Так опосля с тобой не сладить».    И, что ни день, с тех пор,    Как только час улучит,    Мужик сиротку учит: То по загривку даст, то схватит за вихор,    То палкой взбучит!.. «Побойся бога, Клим! – вздыхал сосед Пахом. – Опека бы твоя не кончилась грехом!» Грехом и кончилась. Случилось: после порки День целый опекун не мог сыскать Егорки.    «Вот, язва-то! Вот песий струп! Полезем на чердак. Там негодяя нет ли?.. Есть! Вот!»… И обмер сам: на мужика из петли Глазами страшными холодный глянул труп. И плач и вой пошел по дому. Напоследи    Сбежалися соседи. «Что? – все накинулись на Клима. – Что, злодей?!» «Как будешь ты глядеть, скотина, на людей?»    «У, чтоб те руки обломало! Дите, сироточку, побоями сгубил!» «Бил! – огрызнулся Клим. – Беда не в том, что бил!    Беда – что бил, как вижу, мало!»

Нововременскую прочтя на днях статейку, Где, изнасиловав убогую идейку, Сеченье воспевал какой-то подхалим, Я ахнул: батюшки! Да это ж пишет… Клим!

«Хозяин! Пантелей Ильич! Гляди-ко… Волга… Взбесилась, видит бог. И потонуть недолго.    А не потонем – все равно    Водой промочит все зерно».    Приказчик мечется, хлопочет.    А Пантелей Ильич, уставя в небо взор,    Дрожащим голосом бормочет:    «Святители! Разор! Чины небесные, арханделы и власти!    Спасите от лихой напасти!    Я добрым делом отплачу…    Сведу в лампадах пуд елею…    Под первый праздничек свечу    Вот с эту мачту закачу…    И сотельной не пожалею!» То слыша, говорит приказчик Пантелею: «Ты это что ж, Ильич? Про мачту-то… всурьез? Да где же ты свечу такую раздобудешь?» «Молчи, дурак, – умнее будешь! – Хозяин отвечал сквозь слез. – Дай только вымолить скорей у неба жалость, Чтоб я с моим добром остался невредим, – А там насчет свечи мы после… поглядим…    Укоротим, пожалуй, малость!»

Читатель, за вопрос нескромный извини:    Скажи, ты помнишь ли те дни,    Когда везде толпы народа    Гудели, как шмели         У меда:         «Свобода!»         «Свобода!» А дела до конца не довели. На радостях, забыв о старом,       Обмякли перед вольным даром. Читатель, ежли ты один из тех шмелей, Сам на себя пеняй и сам себя жалей, – А мне тебя не жаль. Польстившись на подарок,       Что заслужил, то получи:       Заместо сотенной свечи –       Копеечный огарок.

«Эх ты, карманчик мой! Расти, голубчик, пухни!» –        Так губернаторский лакей      Мокей    Пред всею челядью бахвалился средь кухни. «Что, ирод? Знать, опять с кого-нибудь содрал?»      Вестимо!    Чужой целкач у нас не проплывет, брат, мимо.    Как вышло давеча. Проснувшись, генерал: «Ну, что, брат? – эт-та мне, – в приемной много люду?»    «Порядком, – говорю, – набилось отовсюду». «А ты, – и пальцем так изволил погрозить, –    Карман себе небось успел уж нагрузить?» «Так точно, – говорю. – Греха таить не буду.    А только доложу: есть и для вас… „сюжет“…»    Тут барин мой, как был без брюк и без манжет,    К дверям-от – шасть, и к щелке – глазом. «Где, говори скорей?»    «Вон… в шляпке с черным газом». «Так… Недурна, хе-хе… Еще разок взгляну…»       А сам пустил слюну: «Венера… истинно Венера… Глаза потупила… Пикантная манера! Не удержаться тут святому от греха. Зачем пришла, Мокей?»                     «Просить за жениха, Что посадили вон намедни… землемера». «За жениха, хе-хе… Ух, дьявол! Все забудь! Видал, какая грудь? Пусть не ломается, шепни, не будет дурой. Скажи, что, дескать, я… что мы… не как-нибудь:       Облагорожены культурой! Исполним, дескать, все… Мол, барин – холостяк, И благодарность вся… пустяк:       Возьмем, хе-хе… натурой!»

За все свои дела волк отвечает шкурой. Но этот самый вот «натуралист»-подлец       Попал в министры под конец. И хоть при Керенском и был объявлен вором, Но как сановникам еще была лафа, То, вишь ты, для него «не подошла графа», И этот аспид был отпущен прокурором.

         Как у попа Ипата          Не борода – лопата. Расправивши ее оплывшею рукой,       Печальных мужиков намедни             В конце обедни    Поп речью потчевал такой: «Ох, вижу: в помыслах мирских погрязли все вы.    Не богомольцы вы весной.    Все только думки про посевы: А не побил бы град, а не спалил бы зной.    Почто мятетеся и плачетеся векую? Бог видит вашу скорбь и всю нужду людскую, Казня и милуя нас, грешных, поделом.    Не судьи мы господней воле.    Идите же со мною в поле, – На всходах отпоем молебен всем селом. И ущедрит вас бог зерном по вашей вере, И будет хорошо приходу и попу. С вас много ль надо мне: с копенки по снопу,    Аль с закрома по мере».

Читатель, не мудри и зря не возражай.    Поп линию свою ведет примерно:    Помолится, и будет урожай – У мужиков? Бог весть! А у попа – наверно.

      Средь суеты дневной и давки,    Изрядно разморясь от зноя и винца,    Уставились в окно иконной лавки    Два подозрительных каких-то молодца. «Скажи, – гнусил один, – уж сделай одолженье… Не зря болтаю, нет… Душевный, братец, зуд… Ученый ты… Скажи, ты веришь в Страшный суд,       То-бишь, в загробное отмщенье?       Вот посмотри… в окне…          Изображенье… Подумай, каково тем грешникам в огне! Тебе не чудится их тел горелый запах? Друг, если правда все, – ведь быть тебе и мне                     у черта в лапах!» «Потише ты… – скосив глаза с опаской вбок,      Ответил „друг“ с брезгливой миной. – Размяк!.. Пред чем размяк?.. Добро бы пред картиной –         А это же… простой лубок!»

      О, меньшевистские кретины!    Вы – мастера писать волшебные картины.    Но мой пророческий, такой простой лубок       Без украшений и ретуши Не зря на фабриках все знают назубок, Брезгливо морщася от меньшевистской чуши.    Пройдет ли год, иль долгие года, Но не уйдете вы, лакейские вы души,    Как не уйдут и ваши господа, От беспощадного рабочего суда.

С мигренью адскою проснулся поутру. Всю ночь меня во сне (ты видишь сны, читатель?) Тащил какой-то черт в какую-то дыру: «Пожалуйте… в котел… мусью баснописатель!»            Все это – не к добру. «Жена!»        «Ну что?!»                 «Гляжу, как странно все сегодня: Ты – с „Новым временем“!»                     «И буду с ним всегда!» «Газета тоже… Тьфу!.. А дай ее сюда… Узнаю, чем тебя прельстила эта сводня?» «Прельстилась! Вот… Читай…» В глазах – презренье,                     гнев… Совсем не узнаю моей смиренной Кати. Читаю… Ба! «Проект устава о печати». Ой… батюшки… Ой-ой!.. И, сразу ошалев,            Валюся кубарем с кровати. Очнувшись, чувствую, что «не могу молчать», Лечу к редактору.            «Читали… про печать?» «Ох, вечно, – говорит, – вы с новостью худою. Опять какой-нибудь отчаянный проект? Прочтем…»            Прочел, хе-хе! Разительный эффект. Пришлось отпаивать несчастного водою. «Не надо… – простонал, придя в себя, бедняк И взором грустным все вокруг себя окинул. – В буфете, – говорит, – пошарьте… есть коньяк…» Поднес ему и сам рюмашку опрокинул. Немного отлегло… Сердечный разговор…            Потом какой-то вышел спор…            Спор кончился глупейшей ссорой За рюмкою… не помню, за которой.    Домой приплелся с черного крыльца,            Не всеми чувствами владея, И тут же выпорол в сердцах сынка-мальца:    За азбукой застал его, злодея! Преступник! Сам влетит и подведет отца! «Аль скажешь ты, что враг я своему дитяти?! – Взволнованно потом я объяснял жене. – Володю грамоте учить совсем некстати, Ведь нынче дураки стоят в большой цене: Возьми-ка вот, как я, да обмозгуй вполне            „Проект устава о печати“. Нет, баста! Кончено. Теперь я вижу сам:            Текла свобода по усам…            Насчет свобод мы на диете. Катюша! Ты же мне милей всего на свете. Не плачь… Я понял все… Сатира? Чур меня! Авось и без нее мы не потонем в Лете».

Читатель, не горюй, и с завтрашнего дня Ищи моих сатир… в отчетах о балете.

Не знаю, как и почему – Гадала ль тетенька ему, Аль за особые заслуги? – Назначен был медведь весной Правителем одной лесной         Округи. Рай – не житье! Медведю впрок Пошло довольство даровое: Глядь да поглядь, в короткий срок Стал наш правитель толще вдвое. Но, будучи гневлив, упрям И неразборчив на расправу, Топтыгин всем лесным зверям Пришелся сразу не по нраву. «Долой насильника!»                   «Долой!» Пронесся всюду общий вой. «Товарищи, костьми поляжем За наше право!»               «Все обяжем Себя порукой круговой!» «В союзы!»           «В единенье сила!» «Да что их, муха укусила, Перебесились, что ли, все?» – Ревет медведь куме-лисе. Ко лбу прижав с почтеньем лапу, Дает лиса ответ сатрапу: «Ваш-сясь! Осмелюсь доложить: Зверям трудненько стало жить. Они о вольностях мечтают. Все вольнодумцы искони, Не зря завыли так они: Они – воззвания… читают…» «Читают? Что за ерунда! – Взревел Мишук, ушам не веря. – Да отродясь я никогда Не видел грамотного зверя. А нынче… Ну, пришла ж пора!.. Впрямь, так ли грамота хитра, Коль знают все ее теперя? Кума-голубка, будь добра, – Медведь лису умильно просит, – Я, чай, ты грамотна сама. Покажь суть дела!»                   И кума Медведю азбуку подносит: «Тут, значит, буквы, Ваша Честь. Вот это – гласные все звуки. Без них словечка не прочесть. „Аз“, „Иже“, „Он“, „У“, „Я“ да „Есть“, Здесь – ряд согласных: „Веди“, „Буки“, „Добро“, „Мыслете“, „Рцы“, „Глаголь“… Их – шепотком…»                 «Кума, уволь! Мне не осилить всей науки. Но главное – смекнул как раз… Подь объяви зверям приказ, Что мне от злобного их вою Ни днем, ни ночью нет покою; Да, окромя того, что „Аз“ И „Буки“ разные да „Веди“ Сплошь могут знать одни медведи, – „Все звуки, дескать, не про вас“, – Что тошно мне от их докуки, – Что я-де грамоте не враг: Пусть собираются в овраг И воют, ежли что, от скуки. А так как с сутью я знаком, Чтоб следствий не было опасных, Не разрешаю звуков… гласных! Пускай повоют… шепотком».

Хозяин потчует под праздник батраков:    «Я, братцы, не таков,    Чтоб заговаривать вам зубы. Судьбину вашу – кхе! – я чувствую вполне…    Кому по рюмочке?»       «Да что ж? Хотя бы мне», –    Илья облизывает губы. «Кто, други, по второй?»    «Да я ж и по второй!» «Ребята! Аль к вину мне подгонять вас плетью? Ну, кто по третьей? А?.. Раздуло б вас горой…» «Да я ж! – кряхтит Илья. – Как третью, так и третью». «А как же с праздничком?.. Пропащий, значит, день? Аль потрудились бы… кому из вас не лень», – Вздохнув, умильно речь повел хозяин снова. «Что ж, братцы, – батракам тут подмигнул Илья, –       Все я да я!    А вы – ни слова!»

Нет, не совсем-то так. Ответ, я знаю, был.       Ответ такой, что наш хозяин взвыл. И я бы повторить его не прочь, ей-богу,       Но… кто-то дергает за ногу!

«Рабочей армии мы светлый гимн поем! Связавши жизнь свою с рабочим муравьем, Оповещаем вас, друзья, усталых, потных,       Больных, калек и безработных: В таком-то вот дупле открыли мы прием       Даяний доброхотных. Да сбудется, что вам лишь грезилось во сне! В порыве к истине, добру, свободе, свету, При вашей помощи, мы по весне Решили основать рабочую газету!» Бог весть, кому пришло в счастливый час на ум Такое наколоть воззванье на репейник,       Что рос при входе в муравейник. У муравьев поднялся сразу шум,          Движенье, разговоры             И споры.    От муравья шла новость к муравью:    «Слыхал? Газетку, брат, почнем читать свою!»    И на газету, впрямь, средь говора и писка       Пошла пребойкая подписка,    А дальше – муравей, глядишь, за муравьем,       Здесь – в одиночку, там – вдвоем,       Отдавшись увлеченью,    Несут: кто перышко, кто пух, кто волосок,    Кто зернышко, кто целый колосок…       Предела нет святому рвенью!       Кипит работа. Через час       Подписка и припас       Пошли по назначенью. Газету жадно ждут равно – старик, юнец,       От нетерпенья изнывая.          В начале мая       Газета вышла наконец.       На час забыты все заботы,       Работникам не до работы: Кто не читает сам, те слушают чтеца. «Так!» «Правда!» «Истина!» «Смотри ж ты, как понятно!» «Читай, миляга, внятно!» Все живо слушают с начала до конца:    Тот – крякнет, тот – вздохнет, тот – ахнет… Что не осилил ум, то схвачено чутьем. «Вот… Сла те, господи! Дождались: муравьем    Газетка пахнет!» «Видать: орудуют свои». «Бог помочь им! Святое дело!» «Вот… прямо за душу задело!..»    И рядовые муравьи, Кто как хотел и мог, в газету путь проведав,    Шлют за статьей статью    Про жизнь про горькую свою,    Про душегубов-муравьедов, Про то, чтоб муравьям сойтись в одну семью,    Скрепивши родственные узы. И до того статьи, как видно, били в цель,    Что не прошло и двух недель – Все муравейники сплотилися в союзы! Жизнь муравьиная! С работы – ломит грудь… А тут беда – гнездо загажено, разрыто: То рыло по гнезду прошлося чье-нибудь,    То чье-нибудь копыто. Но муравьям теперь не так страшна беда: Газетка скажет, как все сообща поправить, Подскажет остальным товарищам – куда    Подмогу братскую направить. Меж тем идет весна. Успело все отцвесть,    И время двигается к лету. С газетой – чудеса: денек газета есть,    А три дня – нету.    Мурашки – ах да ох!    Пошли меж ними слухи,    Что дело гадят мухи:    Все это – их подвох;    Что, бог весть, живы все ли    В газете земляки;    Что все дупло обсели    Могильщики-жуки.    Мурашки бьют тревогу: «Спешите, братцы, все – газете на подмогу,    Чтоб отстоять ее судьбу. Ведь польза от нее так явно всем приметна: Жизнь будет без нее мертва и беспросветна,    Как в заколоченном гробу. Припасы наши как ни тощи, Покажемте пример великой нашей мощи И, чтобы доказать, что эта мощь – не тень, Назначим „трудовой“ в году особый день,    Доход которого отчислим    Газете, коей мы живем    И пролетарски мыслим! Когда душа горит божественным огнем, –    Пусть тучи грозные нависли! – Пред темной силою мы шеи не согнем.    Товарищи! Да здравствует подъем! Да будет первый день газеты нашей – Днем     Рабочей вольной мысли !»

Стал муравей за муравья, А муравьед за муравьеда. За кем останется победа – Вы догадаетесь, друзья!

«Одно движение! Один хотя бы звук! Что с вами, господин Паук? Изволите терпеть лихую голодуху? –      Набравшись как-то духу,      Спросила Муха Паука…         Издалека. –      Быть может, вы больны? Иль, может, вы оглохли?      Иль гордость ваша такова,      Что вы скупитесь на слова,      Иль, извините, вы… издохли?      Как жаль! Я вам словечка два      Таких сказать хотела      (Тут Муха ближе подлетела), –      Словечка два таких, что сразу прочный мест      Меж нами был бы перекинут. Подумайте: от вас так часто мухи гинут, А все-таки знавать приходится вам пост. Меж тем, хоть мы враги, – сказать нелицемерно! – Мы с вами бой вести могли бы планомерно. Ни вы, ни мы в борьбу не лезли б напролом. Весь спор наш принял бы культурную личину».      Увлекшись, Муха тут крылом         Задела паутину.      И в тот же миг стрелой         Паук напал на Муху:      «Поговори теперь со мной         Про голодуху!» Все это видела рабочая Пчела.    «Эх, Муха, чтоб тебя! Ты сдуру начала       Свою нелепую затею! С какими планами ты лезла к лиходею? У Паука в уме всегда одно лежит…» «Ох, знаю, что лежит!.. Ох! – Муха чуть жужжит. –    Ох, Пчелка, холодею!.. А план был… все-таки хорош!»    Погибла Муха за идею, Цена которой – грош.

   Всему трудящемуся люду Твердил и вновь твердить я неустанно буду: Буржуй привычен гнуть рабочих в три дуги; Рабочий и буржуй – извечные враги.         Отсюда вывод ясен:      Как бой с буржуем ни опасен, О соглашенье с ним и думать не моги. Тот, кто надеется без бою (меньше риску?!) Буржуя обуздать, взяв от него подписку         «О вечной мировой», Тот, выдавши себя буржую головой,      Согнув пред ним холопски спину, Как муха к пауку – сам лезет в паутину. Берите ж все пример, достойный похвалы,      С коммунистической пчелы      И не склоняйтесь к подражанью      Мух меньшевистскому жужжанью!

Заводчик с книжечкой застал однажды внука:      «А ну-ка, миленький, а ну-ка, Что говорит твоя хваленая наука?»      «Да вот… рассказ про паука».      «Ась? – екнуло у старика. –           Паук?.. Ну, что же он, к примеру?»        «Вишь, сам-от мал, а ест не в меру.      Добро, что нет средь пауков      В рост человечий великанов: Такой паук бы съел в день дюжину быков           И дюжину баранов».      «Ух! – захлебнулся старичок. –         Ай, божья тварь! Ай, паучок! Приноровился б, чай, подлец, да наловчился,     Уж то-то бы… хозяин получился».

     «Ба, ба!      Какая занесла погода?      Кого я вижу? Вот судьба.      Чай, не встречалися три года. Откуда, брат?»               «Бегу с соседнего завода». «Кто ж знает там тебя? Ты как туда попал? Там дело с мастером дошло, слыхать, до тачки?» «Дошло».         «Бастуют?»                   «Вот. Заряд мой весь пропал. Я как их убеждал остерегаться стачки.      Чуть не рыдал, просил:      «Не тратьте, братцы, сил!      К чему безумная отвага?      Вот вам чернила, вот бумага. Сбирайте подписи. Соорудим в присест      „Организованный протест“». Так нет, как заревут: «Чихать нам на бумажку!» «Ты, что ль, снесешь за нас хозяйскую упряжку?»      «Да из каких ты, голубь, мест         С подобными словами?»         «Слышь, не тасуй нам карт!» «Опомнитесь! – я им. – Товарищи, я с вами!      К чему вам стачечный азарт? Видать, что нет у нас культурного наследства. Слепой стихийностью наш воздух заражен.      Зачем переться на рожон, Когда еще не все испробованы средства?» «Какие? – мне кричат. – Куда ты клонишь речь?»      «Вы о союзах позабыли».      «Союзы были…»      «И есть. Лишь надо их беречь». «Да кой-кому союз хороший не подарок. Задавят…»            «Про союз я говорю другой».                 «Какой?» «Чтоб без политики, чтоб не был слишком ярок».      Тут сразу вышел кавардак:      Загоготали, зашумели.      «Да он в уме ли?»      «В порядке ль у него чердак?»      «Видать, что малый без понятья». «Вот мы, меньшевики… Не горячитесь, братья! Я – друг рабочих… Я… Позвольте ж объяснить!»      Но стали так меня теснить,      Что жалко стало… платья». «Постой, – тут перебил хозяин гостя вдруг, – Никак идут сюда товарищи с завода…»      «Идут? – заерзал „друг      Рабочего народа“. – Сходи… скажи… что я… за них… душой скорбя…      Голубчик, погоди… А нет ли у тебя    Отсюдова… другого хода?»

Коль правду говорить, так правду до конца.      За эту басню мне терпеть опять придется. У ликвидаторов в ответ ей не найдется      Ни одного разумного словца. Зато они найдут такого молодца,      Который в рвении сугубом, Бессильной клеветой противника черня,      Изобразит меня – По меньшей мере – душегубом.

На весь на лес задавши храпу, Сосал во сне Мишутка лапу. Вдруг из берлоги сразу – вон! Стал, озираяся в испуге. «Соснешь под этот ухозвон. И что за шум такой в округе? Ба! звери… воют… Вот те раз! А как же, значит, мой приказ? Что за распущенность такая?» – Ревет правитель сам не свой, Мотая гневно головой. Меж тем кругом, не умолкая, Все рос да рос звериный вой. Тут косолапого Мишутку Взяла тревога не на шутку. Зовет Медведь скорей Лису: «Кума! Скажи ты мне на милость, Что это деется в лесу? Да брось копаться ты в носу! С чего в тебе такая хилость? Слышь? Воют! Был приказ – не выть?» «Был, Ваша Светлость, – как не быть? Да вольнодумство, что зараза: Никто не слушает приказа. Ох, страх берет».              «А ты не трусь. Скажи: не будут, дескать, рады! Что сам до них как доберусь, Так никому не дам пощады!» «Ах, кум, сказала все, поверь. Напрасно гневаться изволишь. Кого молчать ты приневолишь? Попригляделся б ты теперь, Какой пошел повсюду зверь: Все злая голь, не будь ей ладу! Попробуй, сунься… усмирять. Плевать ей на твою досаду. Пет и не будет с нею сладу: Ведь голи нечего терять!»

Скажу пред тем как ставить точку: Глуп тот, кто воет в одиночку, А умным надо брать скорей Пример с моих лесных зверей.

Для цензуры – искушенье, Лучшей нет приманки, Как «рабочего движенья» Роковые гранки. Что ни день, мы ждем «обновки»: «Штраф? Аль что опасней?» Как писать про забастовки? Отзываться… басней? Пишем, смотрим в оба глаза: Не влететь бы снова… «Забастовка у Айваза». «Штрейк у Горбунова». «У Талызина рабочих Мастер бьет по роже». «На заводах прочих-прочих То же, то же, то же…» «На Обуховском заводе, У Торнтона, Струка – Вышло дело… в том же роде…» Стоп. Молчу. Ни звука. Ах, друзья, какая пытка Нам с отчетом этим. Нет словесного избытка, А глядишь – ответим. Придерутся к «мысли», к «тону», К запятой, кавычке… Не прихлопнут «по закону», Трахнут – «по привычке»!

Друзья-товарищи, не знаю, что со мной?    Должно, всему виной Мои превратные марксистские идеи. Ведь про хозяев я писал, выходит, ложь. Поверить мне – и впрямь хозяева все сплошь    Какие-то злодеи. Винюся и даю вам образец иной.    Пусть торжествует добродетель.    Вот вам «хозяин-благодетель»,       «Отец родной».

«Спасибо, – кланялся хозяин верным слугам, – Не мастер, братцы, я красиво говорить.    Не знаю, как вас по заслугам       Благодарить. Я с вами зачинал и с вами создал дело.    Я вам обязан всем добром: С заводских черных стен до этих вот хором, –    Во всем ваш дух и тело. В работе общей мы слились в одну семью. Я нуждам вашим всю, всю душу отдаю И позабочусь впредь о вашей светлой доле: За то, что для меня вы не щадили сил, За то, что были вы всегда в хозяйской воле, Чтоб чувствовали вы, как я ваш труд ценил, Дарю вам купчую на пятьдесят могил».

«Три целкача! – ворчал хозяин средь пивной,    Озленный выручкой дневной. – И так который год. Проторговался. Крышка!       Эй, Гришка!    Да что ты смотришь, как шальной? – Хозяин закричал на сонного мальчонку. –    Со стойки убирай… Столы и стулья сдвинь… Туши живей огни… Прикроем, брат, лавчонку    На веки вечные – аминь!» Ушли. «Ну что, слыхал? – пузатому бочонку,   Слезливо всхлипнув раз-другой,   Сказала банка с огурцами. – Хозяин перестал сводить концы с концами».      «Не может быть!»         «Ах, боже мой!»     «Что ждет нас, милые подружки?» –     Захныкали пивные кружки.   «Продажа с молотка», – утешил граммофон, –   Проторговался наш хозяин – ну, и ладно!   Вперед чтоб не было повадно         Лезть в заводской район. Попригляделся я. В пивной ведь с новоселья Был пир хозяину – попробует похмелья.    Уж больно был к наживе лют. Вот, думал, разживусь на трудовом народе, –    Как нынче, мол, рабочий люд       Совсем в разброде. Рабочих всех тогда теснили не добром. Спешили многие из них с тоски-досады Поставить на пропой последний грош ребром.    Хозяева и рады:    «Кому – дурман,    А нам – в карман». Мильёнов чаяли. Ан, просчитались, гады. Пришел-таки конец проклятой полосе. Рабочие, забыв трактиры и пивные,    Шарахнулися все       В места иные.       Напрасно, что ни день, Хозяин стал меня до полночи тиранить;    Все понукал горланить       Лихую дребедень: «А ну-ко-ся еще, таковский-растаковский, Про „ухаря-купца“… да про „пожар московский!“    Уж я орал-орал – охрип!    Вы сами слышали…»                     «Вестимо».    «Хозяин дверью скрип да скрип.    Идут людишки мимо!   А ежли кто и завернет, В свою рабочую газету нос уткнет,   Смеется… хмурится… бормочет…    Не столько пиво пьет,       Усы в нем только мочит. Хозяин наш, ха-ха!.. Взбесился старина.      Бесись, хоть тресни!         Иные времена,         Иные песни!»

 Тут старый граммофон закашлял-захрипел  И, в черный свой кружок уставивши шпенечек,    Уж так-то жалостно запел: «По-о-следний но-о-неш-ний дене-е-чек…»

Мы писали прежде смело: Дескать, «в Пизе было дело». Для цензуры – стоп! Стена! Пизой – правда спасена! А теперь нас и за Пизу Жарят сверху, дуют снизу! Вот те на !!!

Был пронский черный стан      Объят большой тревогой: «Эх, облегчить себя хоть малой бы подмогой!» Судили долго, как свести конец с концом.      И козырнули… мертвецом!

Что легче: голову ль, желудок ли беречь? Бог с нею, с кошкою! Охотно съем и кошку. Все легче, чем читать вихляющую «Речь» И переваривать кадетскую окрошку.

Вся жизнь ее прошла и пакостно и жутко:    Врала, брала – без промежутка. Боролась яростно с «рабочим буйным сбродом»    И подавилась… бутербродом.

        Билет Варшавской лотереи,         Жилет, Лакейских две ливреи,         Чулки, Бумажные ботинки,         Брелки, Секретные картинки,         «Эффект» – Мазь для особых целей,         Комплект Резиновых изделий,         Одна Продажная идейка.         Цена За весь товар – копейка!

«Уж у меня ли, кум, завод был не завод? Без остановки шел – сочти, который год? Чуть не Расею всю мог завалить товаром! – Московский некий туз, налегши на чаек,    Пыхтел за пятым самоваром. –    А нонь к чему идет? Нет, братец мой, – недаром Все жуть меня брала, и сердце ёк да ёк. Я как людей держал? В ежовых рукавицах! Не пикни у меня о разных небылицах. Замятия вышла раз – так я, не будь глупцом: „Вот как вы, – говорю, – с родным своим отцом! Кто ж, как не я, всегда держался с вами вкупе?“ – Умаслил дураков одним-другим словцом,    Наобещал им… черта в ступе. Утихомирились. Покой и благодать. Ан новой-то беды пришлось недолго ждать.    Все Питер, съешь его проказа! Там вольнодумство все свои дало ростки, „Звезда“… и „Правда“ вслед… Проклятые листки!    От них ведь вся зараза. Заглянешь на завод – кругом шу-шу, шу-шу. Шуршат газетами… Смешки да переглядки… „У, черти, – думаю, – уж я вас распушу!“ Куда там. Самого трясет без лихорадки.    Боюсь. Чего? И не понять.    Все Питер. Сразу бы принять       Решительные меры.    Нет, спохватились через год: Бьют „Правду“ и теснят на всякие манеры.    Да что! Умнее стал народ:    Набрался бодрости и веры –    И не доест и не допьет,    Последний грош в газету шлет. Газета, что ни день, за карой терпит кару.    Но каждому удару       Готов отпор, –    Не оставляют без ответа:    Была до этих пор       Одна газета,    А нынче будет две –    И в Петербурге и… в Москве! Да, нечего сказать, хорошие итоги!    Где? У кого искать подмоги? Просить, чтоб и Москва с газетою дубьем    Боролася и плетью? Дразнить рабочих вновь? Нарваться на подъем    И на газету… третью?..»

Я тоже думаю: пусть «Нашему пути»    Враги не слишком рады. Товарищи! Кто как там ни верти, Нет силы, чтобы нас держали взаперти!    Рабочей мысли нет преграды!

Никто молчать вас не принудит. Газета – есть, газета – будет! Рабочей волею сильна, – Еще поборется она!

Не поделив с отцом Ипатом Бог весть чего, бобыль-Артем Облаял батю непутем. «Ну, я ж с тобою, супостатом! Постой, попомнишь, хулиган, Как поносить духовный сан!» – Строчит куда-то поп бумажку. Глядь, волокут Артема в стан: «На три недели – в каталажку!» Но за Артема все село: Ему-де будет тяжело, Бедняк болеет ведь падучей. Кряхтит урядник:                  «Экий случай! Ну, что ж… Садися наперед… А там начальство разберет…» Не долго ждать пришлось разбора: «Припадки? Может – нету спора – Мужик себе и повредить. Родню с ним, что ли… посадить? Не изменять же приговора. Насчет поблажек – извини! Такой порядок нам неведом. Что? Как? Бобыль? И нет родни? Так заменить родню… соседом!»

   Слоняяся без дела    В реке средь камышей, Компания вьюнов случайно налетела    На общий сбор ершей. («Случайно», говорю, а может – «не случайно»?)    Ерши решали тайно, Как им со щукою вести дальнейший бой? Каких товарищей избрать в Совет ершиный    Для руководства всей борьбой    И управления общиной? Достойных выбрали. «Все любы вам аль нет?» «Все любы!» – «Все!» – «Проголосуем». «Согласны, что и подписуем». «Позвольте! Как же так? Уж утвержден Совет? – Пищит какой-то вьюн. – Да я ж не подписался!»    «Ты к нам откуда притесался? –    Кричат ерши. –    Не шебарши!» «Чего – не шебарши? Вьюны, чай, тоже рыбы. Вы на собрание и нас позвать могли бы. Есть промеж нас, вьюнов, почище вас умы.    Со щукой боремся и мы».    «Вы?!» – «Чем напрасно горячиться    Да подыматься на дыбы,    Вам у вьюнов бы поучиться    Культурным способам борьбы». «Каким?» – «Сноровке и терпенью.    Уметь мелькнуть неслышной тенью,    Где попросить, где погрозить,    Где аргументом поразить, – Зря не казать своих колючек: Колючки – это уж старо!»    «Постой! Наплел ты закорючек.    Да у вьюнов-то есть перо?»    «Есть». – «Без колючек всё?» – «Вестимо».    «Тогда… плывите, братцы, мимо!»

«Мой друг! Вы как насчет винца? – Сановник потчевал купца. – Пройдемся, что ли, по единой?.. Так… закусите осетриной Иль балычком… Иль вот икра… А Вы большой чудак, ей-богу! Как это Вы при всех вчера?! Учились где такому слогу: Мы – граждане ! Ха-ха-ха-ха! Мы ждем обещанных …Потеха! Свобод …Ой-ой, помру со смеха!.. Администрация плоха!.. Дворянство в земстве нам помеха!.. Вот тут уж я и не пойму: Про земство собственно к чему?» (Шутя грозит начальство пальцем.) «К чему? – осклабился купец. – Смекаешь сам, родной отец: Нам развернуться б… капитальцем!»

«Купец затребовал свобод! Салазкин, браво, браво, браво!» – Печать шумела. Экий, право! Чудак народ! Понять не трудно бы сначала: Мошна купецкая кричала!

«Стой! Третий кто у телефона?» – Вскричала важная персона, Давая в ужасе отбой. Сановник милый, бог с тобой, – Зачем пугаться так: «Не шпик ли?» Да мы (удел уж наш таков) Не ступим шагу без шпиков. А ничего. Живем. Привыкли.

Цензурный некий генерал (Спешу отъехать на прибавке, Что генерал давно в отставке) С великой жалостью взирал На вислоухого сынишку, Уткнувшегося в книжку. «Что? Тяжело, поди, сынок? Да, брат, ученье – не забава;    Про что урок?»    «Про князя Ярослава… О „Русской правде…“» «Что?.. Ахти! Тогда уж „Правду“ издавали?! А что? не сказано, – прочти, – За что ее конфисковали? И как прихлопнули? Когда? Судом? Аль без суда?»

Ох, по спине ползут мурашки. Нам с этим цензором беда: Столкнется с «Правдою труда», Так далеко ли до кондрашки!

Мучительный, гнетущий дух кошмар: Сражен «Наш путь». Задушена газета. Товарищи, губительный удар    Ждет вашего ответа! Мы свой порыв сынам передадим    И, став примером для потомков, Разбитый храм мы вновь соорудим    Из дорогих для нас обломков.

   «Куда? Куда? – Взвыл околоточный спросонку,    Летя стрелой вдогонку       За „Правдою труда“. –    И не соснешь так никогда… Хозяин! Ты кого пускаешь в дом, балда?    Такой „жилец“ нам не находка.       Долой ее из околотка!»

«Ты что, как сыч, надулся, Пров?          Аль нездоров? Так лезь на печку, грейся». «Ой, женка, ты не смейся!    На печь. Зачем на печь?    В могилу б лучше лечь». «Да что, скажи ты, вышло?» «Что вышло? Пустяки:    У Еремея батраки    Бунтуют, в рот км дышло!      Сосед в огне, –      Гореть и мне. Ведь нынче батраки какие – ты смекай-ка!      Одна все шайка.      Дурить, так все дурить. Пойдет поветрие – ничем не усмирить. Пойти мне, что ли, с молодицей: Чай, след бы окропить наш двор святой водицей    Аль ладаном покрепче окурить.       А лучше б т о и это сразу,          Чтоб пронесло… заразу».

«Ты что ж? – корил среди заезжего двора Извозчичий одёр приятеля, одра. – Я ржу, зову, а ты – ни ухом. Вот невежа!» Прости. Я не в себе. Каких коней вчера У конской выставки видал я, у манежа! Гляжу и думаю: эх, лучше б не видать! Какая жизнь иным лошадкам – благодать.    Все – сыты да игривы,    Все – рослые: от гривы    И до хвоста –       Верста! Как стали кони недалечко, Хотел я молвить им словечко: Заржал, зафыркал, так и сяк,       И всяк… Молчат. Не смыслят. Чужеземцы. Должно, французы там аль немцы: Особый вид, иная стать, – Одру неловко рядом стать. Гляжу. Завидую. В башку бредет такое… Припомнил, как на днях господ каких-то двое Шли мимо. Вдруг один, уставясь на меня: «Извозчик, – говорит, – какого впряг коня? Штраф!.. Покровитель я… Член общества… животных!    Лошадок надобно иметь здоровых, плотных,    А этого несчастного одра       Продать татарину пора». Вот, брат, какая нам за весь наш труд награда. Припомнил это я. Взяла меня досада.       Креплюсь. Да что? Сама слеза       Так и воротит на глаза. «Товарищ», – ласково проржал мне кто-то рядом.          Скосил я взглядом             И онемел:       Не лошадь, а картинка –       Как будто финка. «О чем ты?» – говорит. Ответил, как умел. Так что ж ты думаешь? Рабочею лошадкой       Кобылка эта назвалась.       Своим ушам не верю. «Ась? –    Шепчу, стряхнув слезу украдкой. – Неужто?!» – «Истинно. Рабочие здесь все. Ты не завидуй их здоровью и красе. Сам на себя пеняй за собственную муку, –       В ней, милый, сам ты виноват».       И тут она такую, брат,          Открыла мне науку, Что я потом от дум не мог всю ночь уснуть: Так, значит, есть для нас иной, счастливый путь? Так, значит, и одры . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .          Но в этот миг беседе       Положен был конец – кнутом.          Что в том?.. Когда проснулась мысль, ей путь один – к победе!

«Печать? Извольте. Вот „Устав“. Пока он кончит ряд „хождений“, Мы подготовим весь состав… „Необходимых“ учреждений». С высокой мудростью согласно, Заране все предрешено. Все это было бы темно, Когда бы не было так ясно.

Решив, что поддержать свою газету нужно,       Мурашки дружно    Произвели посильный сбор.       Но только что успело Кой-как наладиться расстроенное дело –          Опять затор!    Газета есть, выходит где-то. Все муравьи встают чуть свет,    Газетки ждут – газетки нет.    «Товарищи! Да что же это?! Торговлю кто ведет газетами в разнос?» «Сверчки». – «Ну, черти ж: тароваты. Подать сюда сверчков!» – «Да мы чем виноваты? – Трещат сверчки, повесив нос. – Жуки нас грабят по дороге: „А! муравьиный есть листок?“ –    Сейчас свисток. Десятка два сверчков уже сидят в остроге». «Ну, ладно». – Муравьи махнули на сверчков:    Хорош народец –    По части пятачков: Не все ли, мол, равно, с каких газет доходец? Нашлось порядочных сверчков десятка два, А прочим – первый жук меси навоз на роже! Чтоб дать отпор – ни-ни! Своя-де голова    Дороже. «Черт с вами! – плюнули брезгливо муравьи. –    Мы вас к геройству и не нудим. Еще напрягши раз усилия свои,    Газету нашу мы добудем!»    И муравьи, созвавши сход    Среди зеленого пригорка, Постановили так: «Пусть каждый наш завод, –    Нет, муравейник!.. Оговорка! – Избрав товарищей, проворных молодцов,    Велит им – в качестве гонцов    От всех районов и концов – Снабжать газетами рабочую всю братью». Тот план поддержан был всей муравьиной ратью. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .    Здесь… точки. Дело в том…    Жуки наплакались потом!

Товарищи, уплыл Налим? Со стороны, Однако, слух идет, что будто между вами Пошли теперь шнырять лукавые вьюны        С лукавыми словами,    Как страховаться вы должны: –    Мол, нормы высшие в уставе не нужны, –    Что ни к чему тут все старанья. При выработке норм рабочие – ничто,        Зато, Мол, выторгуют всё вам общие собранья.

Товарищи, сказать секрет вам на ушко? Плоха ли у вьюнов «подкладка», не плоха ли,       Но их затею – мы слыхали! – Весьма одобрило… хозяйское брюшко!

   Прослышав стороной, Что на нее ерши хотят идти войной, Забеспокоилась, затосковала щука:    «Плохая штука! Полдюжины ершей – еще туда-сюда, Но ежли целая колючая орда…    Узнаешь вдосталь муки!»    И вот от щуки Плывет к ершам послом судак:    «Мол, так и так: Их Щучья Светлость-де бывали по Европам, Видали, как живут все рыбы меж собой: Не плавают ерши там беззаконным скопом,    Чтоб учинять разбой; От злых случайностей защищены там рыбы Законом страховым. За ними вслед должны бы И мы обзавестись страховкою такой!» Гадала щука: «Эк, ершей поддену ловко!» Был передан ответ ершами чрез леща:    «Страховка так страховка! Но мы, ерши, ее устроим сообща, А не отдельно каждой стайкой: Страховка нам должна быть новой крепкой спайкой! Какие ж нам статьи насколько хороши, Все это разъяснят бывалые ерши». «Ерши? Зачем ерши?! – скрипит зубами щука. – Страховка для ершей – мудреная наука:    Не разобравши в ней ни зги, Пожалуй, повредят еще себе мозги. Нет, надо им помочь в вопросе разобраться! Налим, ты у меня насчет ершей мастак. Смекаешь фокус?» – «Рад стараться!» Но только сунулся к ершам мастак-налим, Как тягу дал назад. Ерши гурьбой за ним: «Вон!.. Вишь куда метнул: гулять в ряду ершином    Со щучьим-то аршином!»

У щуки сила есть (к чему самообман?): Опомнившись, она затеет новый план. Ерши, вам надо ждать великой передряги.    Объединяйтеся, миляги!

В фабричную больницу, сам не свой, Малец Лука примчал из красоварни. «Где фершал?.. Хромбиком перетравились парни!» «Ну, ладно там, не вой! – Прикрикнул фельдшер строго. –    Беда невелика,    Снеси вот молока       Немного». Бежит Лука назад. Но – не узнать мальца: Согнулся, почернел, весь – будто спал с лица. «Да что с тобой?! – к нему рабочие с тревогой. –       Аль тоже с хромбику?»       «Ой, – стонет наш Лука, –    Не с хромбику… а с молока:       Хлебнул дорогой!»

Добро тому, кто незнаком С хозяйским молоком.

Восходит день… И как там дальше? Не мастер я по части од. Не выношу нарядной фальши, Хотя бис маркою свобод. У одописцев – ну их к богу – Рассудок с сердцем не в ладу. Авось без вымыслов дорогу Я к сердцу вашему найду. И вряд ли кто меня осудит И горький мне пошлет упрек. Не говорю я – «дня не будет», Но говорю, что «день далек». Утешен сказкою обманной Тот, кто свободу жадно «ждет»: Она – увы! – небесной манной Сама собой не упадет. Все, кто в тоске о сроке скором Готов проклятья слать судьбе, Все обратитеся с укором К самим себе, к самим себе. Вы, вы творцы свободной доли, «Судьбу» куете вы одни. От ваших сил и вашей воли Зависят сроки все и дни. От вас зависит: пить отраву Иль гнать трусливую ораву Тех, кто лукаво вам твердит: «Порыв несдержанный вредит, А – полегоньку, понемножку, Мы, глядь, и выйдем на дорожку».    Да, говорю я, день далек. Но пусть не робкий уголек, Пусть ваше слово будет – пламя Огня, горящего в груди, Пусть, развернувшись, ваше знамя Зареет гордо впереди, Пусть гневом вспыхнут ваши очи И с лиц сойдет унынья тень, Тогда скажу я, – нет уж ночи,        Восходит день!

Для сказки пользы нет в нелепом привираньи.

Баран, – пусть родом он хоть из заморских стран, –             Но ежли он – баран,        Так и мозги его – бараньи. Однакоже беда научит хоть кого:           Барана одного За что-то невзлюбил пастух – за что, не знаю. Терпел баран, терпел и, наконец… того: «Нет, баста! – говорит. – Довольно!.. Удираю!»        Болтался долго в стаде с краю И, часик улуча, когда пастух уснул,                  Улепетнул.        Гулял весь день баран по полю,        Наелся и напился вволю. Под вечер с радости ну прыгать, ну блеять:        «Вот, мол, житье! Чего уж чище!        Ур-ра!» Ан в этот миг-то, глядь, Прет прямо на него огромнейший волчище,        Ворча уж издали: «А-га».        Увидя страшного врага,           Баран застыл на месте. «Танцуешь? – волк ему. – Ну, потанцуем вместе».           «Ва… Ваша честь… Ва… Ва… – Бараша языком ворочает едва, –        Танцую-с… Малость угостился… (Вот говорите ж вы: „баранья голова“. В беде меж тем баран на хитрости пустился.) Ах… стойте, Ваша честь… Я Вас… не отпущу!» «Что?!»        «Боже, как я рад такой счастливой встрече». «Как?!»        «Думал, что искать придется Вас далече». «Искать!!»           «Так точно-с. Я… с утра все Вас ищу!» «Тьфу, чтоб тебя! Да ты… Да говори ты толком,            В чем дело? Напрямки!» «Я… Стало быть… Наказ мне дали мужики: Сходи-ка в поле, мол, за господином волком, Скажи, что перестал к нам ездить становой, Что на деревне-де пошел сплошной разбой, Что, приучась ходить по струночке сызмальства,        Мы жить не можем без начальства, Что нынче-де у нас не жизнь, а сущий ад,           Разруха и разлад,           Тревога в ежечасье. Скажи, что если волк изволит дать согласье           Принять над нами власть, Так мы-де все ему готовы в ноги пасть, Что будет, мол, у нас он жить на всем готовом, По горло сыт и пьян, в довольстве день и ночь, –    Ну, словом…» «Что ж, – перебил тут волк, – пожалуй, я не прочь.    Идем».    Пошли. Баран бежит вперед вприпрыжку, А волк, стараясь скрыть голодную отрыжку,            Трусит рысцою вслед. «В ночную пору нам являться б и не след», –   Хитрит баран.                 «Так что ж? Приляжем». Полежали.             В деревню прибежали           Как раз в обед. Собаки первыми накинулись на волка.          За ними – весь народ. «Ай, волк!»           «Держи, Миколка!» «Беги наперерез!» – «Колом его, сосед!»        «Бей по башке!» – «Хватай на вилы!»        Последние напрягши силы,        Волк, весь израненный, кривой, Из бойни вырвался едва-едва живой.        Добравшись кое-как до лесу,         Он горько взвыл:         «Ну, и народ!        Ай мужики же, ну вас к бесу!        Ведь это что ж? Разбойный сброд! И впрямь, начальства нет: весь люд перебесился. Черт с вами!.. Ох-ох-ох! Беда, как ломит грудь! Да будь вы прокляты, чтоб я когда-нибудь        Деревней править согласился!!»

Жил да был мужик Ермил, Всю семью один кормил. Мужичонка был путящий: Честный, трезвый, работящий; Летом – хлебец сеял, жал, А зимой – извоз держал. Бедовал и надрывался, Но кой-как перебивался. Только вдруг на мужика – Подставляй, бедняк, бока! – Прет несчастье за несчастьем: То сгубило хлеб ненастьем, То жену сразила хворь, То до птиц добрался хорь, То конек припал на негу… То да се, да понемногу – Дворик пуст и пуст сарай, Хоть ложись да помирай! Не узнать совсем Ермила – Злая дума истомила. Холод-голод у ворот, Ни гроша на оборот. То вздохнет мужик, то охнет, День за днем приметно сохнет. «Все, – кряхтит, – пошло б на лад, Ежли мне б напасть на клад». Спит бедняк и кладом бредит: То с лопатой в поле едет, То буравит огород. Взбудоражил весь народ, Перессорил всех соседок. Сам плюется напоследок И бранит весь белый свет.    Кладу нет! «Клад не всякому дается: С заговором клад кладется. Вишь, – Ермил башкой тряхнул, – Что ж я раньше не смекнул?» Мчит он к знахарке Арине. Баба дрыхнет на перине, Опивается бурдой: «Что, Ермил? С какой бедой!» «Так и так, – Ермил старухе, – Как хозяйство все в разрухе… Что почать? Куда идти?.. Помоги мне клад найти. Чтоб узнать к нему дорогу, Нужен черт мне на подмогу. Хоть последний самый сорт, Лишь бы черт! Вот в награду… поросенок…» «Ладно… Есть как раз бесенок, Только мал еще да глуп, Ты бы дал ему тулуп Да еды принес поболе, Пусть бы он в тепле и в холе И подрос и поумнел. Клад, не бойся, будет цел». У Ермила дух спирает, Сердце сладко замирает, В голове и стук и шум. Потеряв последний ум, Бабий брех приняв на веру, Он ей тащит хлеба меру. Потерпев денечков пять, К бабе мчит мужик опять: «Как здоровьице бесенка?» «Съел и хлеб и поросенка. Ты б еще принес муки». А меж тем бегут деньки. Пролетели две недели. «Что ж бесенок, в самом деле, Слышь, бабуся, отпусти…» «Дай мальцу-то подрасти…» «Хоть взглянуть».                  «Не сглазь заране, Твой бесенок вон… в чулане, – Рад кормежке и теплу, Под тулупом спит в углу». Обнищал Ермил до нитки, За гроши спустил пожитки. Дом весь по миру пустил: Беса малого растил! Потеряв совсем терпенье, К бабе в полночь под успенье Мужичонка прыг в окно. «Бес, бесенок – все равно! И с бесенком клад достану!» Подобравшися к чулану И стрелой шмыгнув туда, Ищет всюду. «Вот беда! Бесик!.. Бесенька!.. Бесенок!.. Не спужался бы спросонок…» Шарит с пеною у рта.    Ни черта! «Бесик!.. Бесенька… – Ни звука. – Что за дьявольская штука? Тут стена… и тут стена… – Чиркнул спичкой. – Вот те на! Провалился, что ли, бес-то? Ну, как есть, пустое место!!»

Жалко, братцы, мужика, Что Ермила-бедняка! Уж такая-то досада, Что не там он ищет клада., А ведь клад-то под рукой,    Да какой! Как во поле, чистом поле Реют соколы на воле, Подымаясь к небесам. Кабы к ним взвился я сам, Шири-воли поотведал, Я б оттуда вам поведал, Что сейчас наверняка Не сорвется с языка!

После долгого ненастья Дождался, Ермил, ты счастья. Не останься ж в дураках. Клад теперь в твоих руках. Этот клад – земля и воля, Незаплаканная доля. Крепко кладом дорожи Да в руках его держи. Не поддайся мироеду, Закрепить сумей победу. Стой, Ермилушка, горой За народный, вольный строй, Заступи любому гаду Путь к отобранному кладу.    Потерявши снова клад, Жизни будешь ты не рад: Мироеды-воротилы Надорвут твои все силы. Впрягши вновь тебя в хомут, На весь век клещи зажмут! Будешь в горе и в неволе Бороздить чужое поле И за каторжный свой труд Получать… железный прут!

Все это было в дни, когда так лес душист,       И воздух чист,       И небо сине, –    Ну, попросту, весной.    Два дятла, муж с женой,    Найдя в гнилой осине    Готовое дупло, Устроились домком, уютно и тепло. По малом времени – пищат в дупле ребята,    Малюточки-дятлята. От радости отец совсем сошел с ума:    «Дождался деток!.. Слава богу!.. Как все повырастут, – чт о старость мне, зима?.. Ништо! Я в деточках найду себе подмогу!»    А вышло дело не тово-с. Недаром говорят: кто б дятла знал, когда бы    Не длинный дятлов нос!    Сам хуже всякой старой бабы,    Наш дятел по лесу разнес,       Хвалясь и так и этак:       Дождался, братцы, деток! Какую пташечку ни встретит, всех зовет    На пир честной, крестины. А кстати подоспел тут праздничек. И вот    Вы посмотрели б, что за слет       Был у гнилой осины!       Был кумом – дрозд,       Кумой – синица,    Гостями – вся лесная птица.       Шел пир с утра до звезд, –    И пир на славу, в самом деле.    Перепились и кум с кумой    И гости – так, что еле-еле       Доволоклись домой. «Ну, дятел! показал себя пред целым светом!»    Молва потом плела о пире чудеса.    «Ага, так вот ты как! – прослышавши об этом,       На дятла взъелася лиса. – Зазнался? Без меня нашлись почище гости?! Постой же! Я ж тебя! – тряслась лиса от злости. –       Постой!»       Проходит день, за ним другой.       Малюток дятел кормит-поит.       Никто его не беспокоит. И вдруг: «тук-тук! тук-тук!» Дрожит-гудит дупло. Дивится дятел. «Тьфу! какую там скотину       Сюда некстати принесло?» Глядит: лиса хвостом колотит об осину.    «Ты что там разошлась? Каких тебе чертей?       Перепугала мне детей!» «Детей?! Скажи ж ты, а! – лиса в ответ лукаво. – Есть дети у тебя? А я не знала, право. Ну, выгоняй-ка прочь их из гнезда скорей!» «Что? – дятел завопил. – Судьба моя лихая! Ты ж погляди вперед: осина ведь сухая. На что тебе она?»       «Известно, на дрова».       «Дай срок хоть выкормить мне деток. Аль мало для тебя в лесу валящих веток?!» «Ну, ты! Не рассуждай! Какие взял права. Осину эту я давно держала в плане». «Мне ж все откуда знать?»       «Мог, дурья голова,    Спросить меня заране:    Где можно строиться, где – нет?» «Но как же быть теперь? Голубка, дай совет». «Совет? Давно бы так, чем разводить нахальство.    Я – все-таки начальство. Вот мой совет: детей – так повелось везде – Ты, милый, не держи в родительском гнезде,       У материнской груди,    А отдавай скорее в люди. Оно, конечно, так: поплачешь первый день, А после свыкнешься. Подумай, милый, ну-ка:       Нужна птенцам наука, – Ведь дома сгубит их и баловство и лень, А в людях, знаешь сам, работа и наука. Глядь – выйдут мастера… Да что тут говорить? Подмогой став тебе под старость и утехой, Они ж потом тебя начнут благодарить За то, что счастью их ты не был, мол, помехой». «Так, – дятел наш раскис, – пожалуй, ты права.    Люблю разумные слова. Но вот: кому б детей я мог отдать в ученье?» «Да что ж? Согласна я их взять на попеченье».    «Ой, лисанька, неужто так?»    «С чего же врать-то мне, чудак!» «Голубушка, по гроб услуги не забуду. Ох, как же я тебя благодарить-то буду?» «Благодарить потом успеется всегда.    Скидай-ка деточек сюда!»       Готово!    Сдался простец лисе на слово.    Летит дятленок из гнезда.    А там – известный уж обычай! –    За куст укрывшися с добычей,    Лиса зубами щелк да щелк.    Дятленок пискнул – и умолк. А через день лиса приходит к дятлу снова. «Ну, что, кума, куда девала ты мальца?»    «Пристроила… у кузнеца. Всем мастерствам, считай, кузнечество основа». «Спасибо, лисанька! Вот те сынок второй.    Уж и его пристрой».    Лиса «пристроила» второго! Вернувшись через день, она глядит сурово: «Ох, со вторым сынком измаялась совсем. Где только не была! Толкалася ко всем,    Кто ремеслом своим известен,    Не горький пьяница и честен, Строг с подмастерьями, но и не слишком яр…»    «Нашла?»    «Нашла. Старик примерный.    Слышь, будет твой сынок столяр. Для дятла – в самый раз: кусочек хлебца верный!»       «Кума!»              «Ну, что?»                     «Кума! Позволь еще разок тебя побеспокоить: Пристрой последнего».    «Не приложу ума,    Куда ж мне третьего пристроить?       Случись какая с ним беда,          Так я небось потом в ответе? Ба, вспомнила: бочар один есть на примете.       Давай-ка мне сынка сюда. Ну, вот. Теперь, дурак, учись, как жить на свете!» И тут же, на глазах несчастного отца,       Последнего птенца       Злодейка съела. «Смекай, – промолвила, облизывая пух, –       Куда я дела       И первых двух! Как был ты без детей, так без детей останься,    А предо мной вперед не чванься!»       У дятла захватило дух. Опомнившись, на весь на лес кричал он криком,       Виня лису в злодействе диком. Решили птицы все: «Тяни ее к суду!»          На ту беду,       Судьею главным в том году          Был, точно          Нарочно,       Искусник-фокусник, щегол: Все дятел просудил, остался бос и гол. Да из дупла еще к тому ж был изгнан срочно И оштрафован – как? за что? – за произвол, За то, что, – как гласил судебный протокол, – В казенном-де дупле гнездо украдкой свито.          С тех пор-то про щегла          Пословица пошла,       Что судит, дескать, щегловито!

   Жил-был поэт. Да суть не в этом    Пожалуй, будь себе поэтом.    Но ежли ты к тому еще и сумасброд, Готовый все отдать за трудовой народ, Аминь! К какой ты там ни прибегай уловке, Хоть в сверхэзоповский задрапируйся стих, Твой жребий предрешен: молодчиков таких    Не гладят по головке. А между тем поэт, о коем нынче речь, И не умел себя и не хотел беречь: Пусть, мол, враги его лютуют, как угодно, –    Он пишет все свободно!    Свободно… до поры. В один хороший день поэт, как туча, мрачен, Злым вихрем будучи на улице подхвачен,    Влетел в тартарары! Загоготали тут вокруг него шайтаны:    «Ну, выворачивай карманы!»    «Живее! – выл старшой. – Подумаешь, упрям. Поудим сами… Стой!.. Съесть хочешь подзатыльник?! Ой-ой! Держи, держи! Что это? А?.. Будильник?!»    «Ой, бомба! – пятяся к дверям,    Удильщик спал с апломба. –       Ой, бомба!»

      Гремит замок. Упал засов.       Возвращена певцу свобода,       Но возвращения часов       Пришлося ждать ему полгода.       «Будильник! Здравствуй! То-то, брат,       В аду, нагнал ты перепугу!»       Поэт будильнику был рад,       Как можно радоваться другу! А самого уж, глядь, прошиб холодный пот, И сердце сжалося, как пред лихим ударом;       Будильник явно стал не тот!       В охранке пробыл он недаром!       Хоть развинти, хоть растряси,       Брани его, моли, проси, –       Ну, хоть бы что! Стоит. Ни звука.       «Так вот она какая штука!       Мне за добро ты платишь злом?       Так черт с тобой, ступай на слом.       И без тебя я жил не худо!»       Как вдруг на улице, – о, чудо! – Положенный в карман, будильник стал стучать, Но с перерывами. Поэт стал примечать:       Чуть только рядом шпик завьется,       Будильник сразу весь забьется:          «Тик-тик, тик-тик!» –          Гляди, мол, шпик!       Поэт тут со смеху ну прыскать,          Да всюду рыскать,          Да открывать Иуд, Чтоб после вывесть их на всенародный суд,       Соорудив на эту тему          Поэму!

Уж до конца скажу, как человек прямой:    Будильник-то ведь – мой!

Бьется сердце у Ариши. Вся – комочком возле Гриши, Возле братца-малыша, Прикорнула, чуть дыша. Ей и страшно и приятно. «Ой, как, бабушка, занятно! Ну еще, бабуся!.. Ну?.. Скажь мне сказочку… одну…» За стеною ветер злится, То в окошко постучится, То захмыкает в трубу:    Бу… бу… бу!.. «Буду, буду… Не забуду… Псы завыли – к худу… к худу… Путь далекой не манит…» Бабка тихо бубонит:    «Отправляясь в путь-дорогу, Помолися, детка, богу, Божью помощь призови, – Но и беса не гневи. Бес – он всюду… всюду… всюду… От него – вся пакость люду, Всяка скорбь и маята, Разоренье живота…» За стеною ветер злится, То в окошко постучится, То захмыкает в трубу:    Бу… бу… бу!.. Спит Ариша под овчиной, Спит и бредит чертовщиной, Вся дрожит-горит в бреду. Ну-тка к сказке перейду! Эко дело! Эко дело! Как ведь время пролетело! Был мороз, и вот – жара; Вместо снежного бугра Под окошком – куст зеленый, Запыленный, опаленный; Спит Кудлаша в холодке; Куры роются в песке; Вьются ласточки под крышей; Препотешно пред Аришей Воробьи в густой пыли Злую драку завели. «Где же, батя, мать и Гриша? Где же бабка?» – И Ариша, Утирая пот с лица, Громко кличет мать, отца… Никого. Арише жутко. Глядь, во двор бежит Гришутка: «Здесь я! Вот я! Дашь поесть? Аль уж время в поле несть?» Вся тут жуть с Ариши спала: «Ох, я голову проспала! Да, никак, теперь страда?» – И скорей – туда, сюда; Здесь поищет, там пошарит. Воду носит, кашу варит Для жнецов родных своих: Поспевает за двоих. Каша сварена в минутку. Накормив вперед Гришутку, В поле шлет его с едой – Хлебом, кашей и водой. Узелки все увязала, Все, что надо, наказала – Главно, мол, иди шажком, Не размахивай горшком. От жары устав и дела, Долго вслед мальцу глядела И крестила сонно рот, Прислонившись у ворот. Вдруг – в испуге обернулась, Побледнела, пошатнулась, Зачуралась трижды вслух: «Чур меня, нечистый дух! Сгинь туда, откуль явился!» По деревне вихорь вился, Крутень, чертов хоровод: С диким ревом самоход По дороге мчался тряской. Вслед за чертовой коляской, Растянувшись в длинный ряд, Черный двигался отряд. Ближе… ближе… С гиком-криком В самоходе, страшен ликом, Развалился сам старшой. «Знать, за чьею-то душой! – Так Ариша рассуждает, Лютой смерти ожидает, Плачет: – Господи, прости! Только братца бы спасти! Ежли дале путь направят, Беспременно ведь задавят. Сгинь, мара лихая, сгинь! Свят-свят-свят! Аминь-аминь!» Тут – отколь взялася сила? – Трах! Ариша угодила Камнем прямо в самоход И, спасаясь, в огород Задала бедняжка тягу: «Где-нибудь во рву прилягу!» Сзади крик: «Лови!.. Держи!.. Стой!.. Аркань ее!.. Вяжи!..» И поймали, и связали, И старшому показали: «Вот, разбойница, она!» Ухмыльнулся сатана, Ухмыльнулся, улыбнулся, Крякнул-ахнул, поперхнулся И, насупившись, как ночь, Грозно рявкнул: «Чья ты дочь?» «Фа… Фаддея…» – «Так, Фаддея. Привести сюда злодея, Да живее, черти, ну!» И Фаддея и жену С поля шустрые анчутки Притащили в две минутки. У старшого рот свело, – Рявкнул он на все село: «Эт-то ваше, что ли, чадо? Проучить вас, гадов, надо – Добрых всыпать вам плетей За распущенность детей!» «Ваша власть и ваша воля». Между тем анчутки с поля Всех пригнали мужиков. «Вот народец здесь каков! – Сатана озлился пуще. – Разберись-ка в этой гуще! Ну, да я уж разберусь! Уж до вас я доберусь!» «Ох, ни в чем мы не причинны, Не причинны, не повинны. – Загудела вся толпа: – Ведь девчонка-то глупа!» «Что?! – Кругом шипела нежить. – Всех бы надо проманежить, Всем бы наперво накласть!» «Ваша воля – ваша власть». Много было суматохи: Брань, и крик, и плач, и вздохи… Как умчался самоход, Долго чухался народ: «Где ж Фаддей-то, братцы?»                     «Нету». «Взяли, стало быть, к ответу». «Вот беда-то! Вот беда!» Устремись бог весть куда, Ничего вокруг не слыша, Горько плакала Ариша, Припадала до земли: «Тять-ку… чер-ти… у-ве-ли!» За стеною ветер злится, То в окошко постучится, То захмыкает в трубу:    Бу… бу… бу!.. Спит Ариша под овчиной, Спит и бредит чертовщиной. Кто б, ребятушки, сходил, Кто б Аришу разбудил, Приласкал бы, прилелеял, Сны ей черные развеял – Всю треклятую беду, Что мерещится в бреду?!

Весенним теплым днем    Свинья с конем, Гуляя по двору, нашли клочок газетки. Савраска грамоту немного разумел, Так потому прочел хавронье, как умел:    « Про-вин-цияль-ные заметки !.. Про-вин-цияль-ные… Словцо-то, бог ты мой!» Конь долго разбирал. Свинья коню внимала, Хоть ни черта не понимала.    « В борьбе с бесправием и тьмой…     В порыве к истине и свету…     Наш пред народом долг прямой… » «Брось, – хрюкнула свинья, – ужо нашли газету! Плетет незнамо что, а главного и нету:    Насчет помой!»

Где, как и почему, – сказал бы вам подробно,    Да не совсем удобно, –    Со становым лиса свела       Такую дружбу    И стала так ему мила,    Что с ним и ела, и спала,       И ездила на службу. Вот как-то становой разнежился, раскис,    Как самый добрый лис:    Лису он тешит и милует,    То в рыльце поцелует,    То жирною губой    Прильнет к пушистой шубке. «И как же, – говорит, – доволен я тобой! Проси! что хошь, проси! Подарок дам любой    Моей голубке!» «Ах, ничего-то мне, – лиса ему в ответ, –    Ах, ничего не надо! И без подарков я люблю тебя, мой свет,    Моя услада! Но коль приспичило дарить, так уж дари…»       «Что, дуся? Говори!»    «Звонок! Звонку почет повсюду!    Махнув-тряхнув твоим звонком,    С иным нахалом мужиком И разговарить я по-иному буду».    «Бери звонок, моя краса!       Бери!»       Взяла звонок лиса    И… задала, не медля, тягу!    В печали лютой становой    О землю бился головой:    «Убью! И сам в могилу лягу!»    Извелся весь, бродил, как тень.    А на четвертый, что ли, день    Из петли вынули беднягу.    Меж тем обманщица-лиса    Через поля, через леса,    Звеня звоночком без умолку,    Примчала прямо к куму-волку. Кум это: где была? Ругаться. То да се.    Лиса ему с двух слов про все    (Ну, знамо, кой с какой утайкой):    «Пора, мол, взяться нам за ум, Пора тебе, голубчик кум, Уж перестать бродить с голодной волчьей шайкой. Как у первейшего хозяина с хозяйкой, Теперь у нас пойдет не жизнь, а прямо рай.    Что раздобыла я, смекай?»    «Ну?»         «Скатерть-самобранку! Ты впредь уж натощак не взвоешь спозаранку: Вся ежа пред тобой, – сиди да убирай!»    «Не врешь, кума?»       «Не вру, ей-богу!»    «А мне как брюхо подвело!»    «Айда со мной».       «Куда?»       «В село».    «Ни в жизнь! И так вот хром на ногу».    «Дурак ты». Битых два часа    Проспорив, под вечер лиса    Пустилась с кумом в путь-дорогу.    «Ой, подведешь под монастырь! Вот и село. Кума, влетим мы в передрягу,    Уж ты сама, что можно, стырь,    А я за стогом здесь прилягу».    «Ах, кум, пустые страхи кинь.    Смотри, что будет!» Тут ретиво    Лиса звонком: динь-динь-динь-динь!.. Глядит бирюк, глазам не верит. Что за диво?    Да, может, вправду это сон?    Бежит околицей на звон    Без шапки – явно: в страхе! –       Мужик при бляхе:    «Ваш Бродья! Господи, прости!    Никак, вы сбилися с пути!    Да уж и темень, право слово…»    «Ну, ладно там! – Издалека    Орет лиса на мужика. – Беги скорей назад. Скажи: от станового Проездом. Некогда. Провизии конец.    Чтоб в час нам было все готово!    Доставить парочку овец…       Да пару поросяток…    Да кур… примерно, так, с десяток.    Управишься один?»       «Так точно».            «Молодец!    Старайся!»       «Рад стараться!» «Убрался этот черт? – Бирюк опять куме: – Не лучше ли и нам скорей отсель убраться! Доверься мужичью! Что там у них в уме,    Не разгадаешь сразу.    Не оглядишься – подведут!..» Покамест волк ворчал, уж бляха тут как тут: «Ваш Бродья, здеся всё… что надоть… по приказу! Да, окромя того, лошадкам куль овса!»    «Спасибо, – молвила лиса, –    Хвалю за сметку и проворство… А как там… на селе?., порядок?.. Объясни, Чтоб мужики… того… без всяких там!.. Ни-ни!.. Власть – не на то, чтоб им оказывать потворство! Хе-хе! Ну, с богом, брат… Ступай теперь домой!..»    Засели кум с кумой    За пир-обжорство! «Вкусненько, куманек?.. Ну что ж, теперь ворчи. Постой, подавишься, смотри ты, ненароком! Чего торопишься? Не стеснены ведь сроком». «Ой, кумушка, боюсь: казенные харчи    Не вышли бы нам боком».    «Ешь! Дело не твое. Ведь говорила я: пойдет у нас житье!    Все со звонком тебе достану!» Всю зиму рыскала кума с дружком по стану. Пришла весна. Народ не рад весенним дням. «Что ж это? – Стон стоял по селам, деревням. –    Что ни неделя, то поборы!»    Пошли повсюду разговоры:    «Прямой грабеж!»       «Разбой!» «Да, братцы, подлинно ль то ездит становой,    А не ночные воры?»    Решили приследить       И приследили: Пришлося кумовьям от смерти уходить.    Лисичке хвост весь отрубили,    А что досталось бирюку!    Так молотили, молотили,    Что сноп хороший на току! Увидя, что прошло почтение к звонку    И от него не ждать подмоги,    Бирюк с лисой давай бог ноги. Бежать им вряд ли так случалось на веку! Опомнившись в лесу дремучем, верст за двести, Друзья беду свою оплакивали вместе!    Лиса, простясь навек с хвостом,    Скулила тихо под кустом; Бирюк ей подвывал, зализывая раны: «Властей не признают!.. С-собаки!..                     Ху-ли-га-ны!!»