Жил негде старичок,    Убогий мужичок,    С женой старушкой. Вот как-то говорит старуха: «Дед, а дед? Как быть-та? Что тебе я дам-от на обед? Вечор последнею ты ужинал краюшкой».    Впал дед в тоску,    Рвет бороду по волоску,    Кряхтит, усы топорщит,    Седые брови морщит:    «Ох, мать, не вой,    Чай, не впервой. Знать, не нашлось для нас у бога лучшей доли.    Бери лукошко, что ли. Идем-ка в лес».    Пошли. Набравши желудей, Вернулися домой. «Чем хуже мы людей? – Дед бабе говорит. – Глянь, не обед – пирушка!»    Заплакала старушка.    Да, плакавши, один-то желудок    И урони в подполье.    Зерну в земле раздолье. Стал желудь прорастать. Уперся в пол росток. «Дед! – сердце все зашлось у бабы, так-то радо. – Ты пол-та проруби. Чай, выгода ж – тебе: Как вырастет дубок, и в лес ходить не надо, –    Рви желуди в избе!» «Ин ладно! – отвечал старик старухе. – Ладно. Такой-то дуб взрастить кому же не повадно?    Прорубим, баба, пол».    Дубок пошел, пошел… Пришлось рубить проход и в потолке и в крыше.    А дуб тянулся выше,    Все рос да рос, пока Верхушкой не ушел совсем за облака.    Меж тем у бабы снова вздохи       Да охи:    Дела-де вот как плохи!    В дому ни желудка!..    Такие слыша речи,    Мужик мешок за плечи    И двинулся – не в лес:    На дуб на свой полез!    От ветки лез до ветки. Лез долго ль, коротко ль. Рябит в глазах у дедки.    «Ой, батюшки! Никак, добрался до небес?!» –    Снял шапку дед, перекрестился    И по небу пустился.    Исколесив без мала все концы,    Набрел наш дед на жерновцы.    Стал… Почесал в раздумье холку,    Поковырял в носу:    «Все небо исходил, а никакого толку!!!    Хоть жерновцы домой снесу!» Ан дома старику от бабы все ж досталось.    «Ой, – баба всплакалась, – ой, горе-голова! Ведь в закроме у нас соринки не осталось.    Зачем нам жернова?    Да я б на них и не взглянула! – Тут баба жерновцы в досаде повернула       И обмерла: –    Пирог да блин! Ох, дед, мне худо!»    Дед суетится: «Вот дела!    Мать пречестная, вот так чудо! Ису-се господи! Святители-отцы!..»    Сел с бабой дед за жерновцы.    Работа стала не в работу:    Вертели до седьмого поту.       «Пирог да блин!»          «Пир-рог да блин!..»    Считавши, сбилися со счету.       «Еще кружок!»          «Еш-шо один!»    «Ну, бабка, ешь теперь в охоту!»    «Пир-рог да блин!»       «Пирог да блин!..»

       Сказать по правде между нами: Я чудо-жернова, ей-богу, сам видал. И сам я пироги с небесными блинами    У стариков едал.    К чему мне лицемерить?    Ведь сказка не нова,    Ее легко проверить. Но если все-таки скуплюсь я на слова, Так потому, что страх берет за жернова: Боюсь открыть туда для жадных душ дорогу.    Уж мы учены, слава богу!

«Куда мне, Бедному Демьяну! – Скажу я Мартову и Дану. – Ведь вы по части клеветы –             Киты! И я ль оспаривать таланты ваши стану?»

Спеша заместь свои преступные следы, Чтоб под гнетущею вас удержать пятою, Лжецы пыталися рабочие ряды Смутить змеиной клеветою. На клевету лжецам достойный дав ответ, Вы показали всем ответом этим, Что ночь идет к концу, что близится рассвет И что мы все его семьею дружной встретим.

   На фабрике – отрава, На улице – расправа.    И там свинец и тут свинец…       Один конец!

Какой-то филантроп, увидевши с крыльца Изнеможенного оборвыша-мальца,    Лежащего средь цветника врастяжку, Воскликнул: «Жалко мне, дружок, измятых роз,    Но больше жаль тебя, бедняжку. Скажи, зачем ты здесь?»          «Ах, – отвечал сквозь слез Малютка голосом, исполненным страданья, – Я третий день… без пропитанья!..       И здесь я рву…       И ем… траву!» «Траву? – вскричал добряк, разжалобившись пуще. – Так обойди же дом и поищи во рву: Там ты найдешь траву куда погуще!»

«Биржевка» в страхе нам намедни рассказала,                    Что в Думу-де змея вползла. Взаправду ли вползла? Иль, может быть, из зала                     Обратно уползла,                     Успев наделать зла? Кто с буйным Марковым шипел все время рядом? Кто Пуришкевичу любезно плешь обвил? Кто клеветническим своим змеиным ядом                    Недавно нас травил? К чему одной змее дивиться, точно чуду, И лживо вопиять: к добру она иль к худу?                   Ни к худу, ни к добру. О, сколько их еще, злых, сытых и надменных, Людей по внешности, но гадов несомненных                     По их змеиному нутру!

   «Ко-ко-ко-ко!»       «Ко-ко-ко-ко?» «Уж солнце вона – высоко, А ты, никак, все спишь, касатка? –    Хохлатке молвила хохлатка. – Ты чем же ночью-то так занята была?»    «Ох, мать, я вправду не спала. Лягушки – сгинь они! – всю ночь без промежутка Вопили так, что слушать было жутко:    Ква-ква! Ква-ква! Ква-ква! Уж я на чердаке не находила места. От шуму стала так кружиться голова,    Что я, поверишь ли, едва    Не кувыркнулася с насеста». «Ась? – на хохлаток тут накинулся петух. –    О чем вы шепчетеся, дуры?»    На крик сбежалися все куры, А через час гулял по всей деревне слух:    Мол, про лягушек вызнал кто-то, Что ночью был у них галдеж совсем не зря, – Лягушки задали банкет на все болото    В честь своего царя: Вернулся аист к ним вчера из-за границы.    И вот с пустяшной небылицы    У кур поднялся кавардак:    «Куд-куд-кудак!»    «Куд-куд-кудак!»    «Ведь, как-никак,    Мы всё же птицы! А что за жизнь у нас? Лягушка – эка фря! –    И та царем своим гордится. Так после этого нам, курам, без царя    Быть и подавно не годится!»      «Что „не годится“ – просто срам!»        «Мы – не народ, а сброд!»          «Мы – стадо!»        Пошел средь кур по всем дворам          Такой трарам,    Что просто страх: царя им надо!    Царя! Легко сказать, да потрудней найти.    Куда с поклонами идти?    С кем заводить переговоры?    Средь петухов пошли раздоры,    Ожесточились петухи:    Ни капли общего доверья.    Из-за малейшей чепухи    Лилася кровь, летели перья.    «Злодей!»    «Плутяга!»       «Вор!»          «Подлец!»    Каких тут не было словец?!    Но, притомившись долгим спором,    Бойцы смирились, наконец,    И, столковавшись, общим хором    Себе наметили царька –       Хорька.    «То ничего, что мал он с виду, –    А как силён и как зубаст!»    «Уж он подвластных кур в обиду,    Конечно, никому не даст!» «Все об уме его слыхали отзыв лестный?» «Мудрец известный!» «Он даст законы нам, распределит права, Искоренит вконец раздоры, своевольство!» Тут куры, времени не тратя на слова, К хорьку почетное отправили посольство. «Отец наш! – пред хорьком, волненье поборов,    Толпа послов заголосила. –    Ты нам прибежище и сила,    Защита наша и покров! Владыка, не отринь куриного моленья, Да благостью твоей мы токи слез утрем! О, согласись принять от нас бразды правленья! Взойди на новый трон и будь у нас царем!» «Да будет так! – сказал хорек с приметной дрожью, Припомнивши насест куриный и чердак. – Гнет власти я готов понесть во славу божью.       Да будет так!    Ни хищный зверь, ни злая птица    Вам не опасны с этих пор: Мной будет прогнана от ваших гнезд лисица И будет ястребу жестокий дан отпор. Всяк, вас обидевший, останется в ответе. Пусть зернышко у вас утащит воробей, И для него – клянусь, господь меня убей! – День этот будет днем… последним днем на свете! Я – меч народный! Я…»           Ну, словом, наш хорек Нахваливал себя и вдоль и поперек. Вступив же на престол, на ласки не скупился, Нрав кроткий проявлял на деле и словах, Пока… пока в своих владетельных правах        Совсем не укрепился. Вот тут-то и пришла для подданных беда: Минуты не могли провесть они в покое.    Являясь к курам для суда,    Их повелитель иногда Изволил проявлять усердие такое, Что утром, уходя с виновного двора, Не оставлял в живых ни одного пера!    Так – не прошло еще полгода,    Как обнаружилось зимой,    Что от куриного народа,    От стариков и от приплода,    Осталось… боже, боже мой! Те, что осталися, бранились: «Пёвни, пёвни!    Метлою гнать вас из деревни!    Кого избрали вы в цари,    Холера всех вас побери! Откуда нам теперь спасенья ждать? Откуда?    Просить у неба, что ли, чуда?    Ну, так идем тогда к попу». Но поп, узнав, с чего пошла у кур тревога: «О род мятущийся! – прикрикнул на толпу. – Несть власти, аще не от бога!    Как ваша участь ни горька,    Не ополчайтесь на хорька!»    Обескуражены, понуры,    Бранились крепко петухи:    «С таким попом одни грехи!»    И порешили снова куры    В собранье тайном на току:    «Идем к Вавиле – мужику!    С Вавилой всякое бывало,    Изведал горюшка немало    Мужик строптивый на веку.    Авось поможет нам советом!»    Помог мужик. Но как? Об этом    Я рассказать вам все могу    Лишь в тесном дружеском кругу    И то – под дьявольским секретом.

Что курам про царя Вавила мог сказать,    Примером можно показать, Уж места нет теперь секрету.    У кур случилось в добрый час То, что случилось и у нас:    Был царь – и нету! Смели весь мусор без следа. Надеюсь, братцы, навсегда!

   Впрок нынче всем пошла Вавилина наука. С Финляндией теперь какая вышла штука:    Там сдуру выбрали царя.    А он, недолго говоря, «Согласен, – говорит. – Что ж? Стать царем недурно!    Да только… море вздулось бурно.    А ехать надо к вам водой. Не приключился бы со мной конец худой.    Так погодим уже два года…    Пока уляжется погода!..»

А буря все растет. Уж тихих нет морей.    Затопит скоро всех царей!

   Ну, вот: Жил-был мужик Федот –    «Пустой Живот». Недаром прозвищем таким он прозывался.    Как черный вол, весь век       Трудился человек, А все, как голым был, так голым оставался –    Ни на себе, ни на жене! Нет к счастью, хоть ты что, для мужика подходу.    Нужда крепчала год от году И, наконец, совсем Федотушку к стене    Прижала так, – хоть с моста в воду.    Ну, хоть живым ложися в гроб! «Весна-то… Ведрышко!.. И этаку погоду Да прогулять?! – стонал несчастный хлебороб,    Руками стиснув жаркий лоб. –    Святитель Миколай! Мать пресвятая дева,    Избави от лихой беды!» У мужика зерна не то что для посева, Но горсти не было давно уж для еды. Затосковал Федот. Здоровье стало хуже.    Но явно т а я с каждым днем,       Мужик, стянув живот ремнем          Потуже,       Решил говеть. Пока говел –             Не ел,          И отговевши,          Сидел не евши.       «Охти, беда! Охти, беда! – Кряхтел Федот. – Как быть? И жить-то неохота!» А через день-другой и след простыл Федота:    Ушел неведомо куда! Федотиха, в слезах от горя и стыда, Сама себя кляла и всячески ругала,    Что, дескать, мужа проморгала.             А муж,    Сумев уйти тайком от бабы,    Не разбирая вешних луж,    Чрез ямы, рытвины, ухабы,    По пахоти, по целине    Шагал к неведомой стране, – Ну, если не к стране, то, скажем, так куда-то, Где люди, мол, живут и сыто и богато,    Где все, чего ни спросишь, есть,    Где мужику дадут… поесть!    Худой да легкий с голодовки,    Федот шагал без остановки,    Порой почти бежал бегом,    А как опомнился уж к ночи,    Стал протирать в испуге очи: Дождь, ветер, а кругом… дремучий лес кругом. Искать – туда, сюда… Ни признаку дороги. От устали Федот едва волочит ноги; Уж мысль была присесть на первый же пенек, – Ан только в поисках пенька он кинул взглядом,    Ни дать ни взять – избушка рядом,    В окне маячит огонек. Кой-как нащупав дверь, обитую рогожей, Федот вошел в избу.            «Здорово, землячок! –    Федота встретил так хозяин-старичок. –    Присядь. Устал, поди, пригожий?    Чай, издалёка держишь путь?»    «Из Голодаевки».            «Деревня мне знакома.    Рад гостю. Раздевайсь».            «Мне малость бы соснуть».            «Располагайся, брат, как дома. А только что я спать не евши не ложусь.    Ты как на этот счет?»            «Я… что ж?.. Не откажусь!..» «Добро. Мой руки-то. Водица у окошка». «Ну, – думает Федот, – хороший хлебосол:            Зовет за стол, А на столе, гляди, хотя бы хлеба крошка!» «Умылся? – между тем хлопочет старичок. –    Теперь садись, да знай: молчок!» А сам залопотал: «А ну-тка, Диво, Диво!    Входи в избушку живо,    Секися да рубися,    В горшок само ложися,       Упарься,       Прижарься,    Взрумянься на огне    И подавайся мне!»    В избу, гагакнувши за дверью,    Вбежало Диво – гусь по перью.    Вздул огонечек гусь в золе,    Сам кипятком себя ошпарил,    В огне как следует поджарил    И очутился на столе.    «Ешь! – говорит старик Федоту. –    Люблю попотчевать гостей.    Ешь, наедайся, брат, в охоту, –    Но только, чур, не трожь костей!» Упрашивать себя мужик наш не заставил: Съел гуся начисто, лишь косточки оставил. Встал, отдуваяся: «Ф-фу! Ввек так не едал!»    А дед опять залопотал:    «Ну, кости, кости, собирайтесь          И убирайтесь!» Глядь, уж и нет костей: как был, и жив и цел,    Гусь со стола слетел. «Эх! – крякнул тут Федот, увидя штуку эту. –    Цены такому гусю нету!» «Не покупал, – сказал старик, – не продаю:    Хорошим людям так даю. Коль Диво нравится, бери себе на счастье!» «Да батюшка ж ты мой! Да благодетель мой!»    На радостях, забыв про ночь и про ненастье,    Федот с подарком под полой,    Что было ног, помчал домой.    Примчал.    «Ну, что, жена? Здорова?»    И, молвить ей не давши слова,    За стол скорее усадил,    Мясцом гусиным угостил    И Диво жить заставил снова. Вся охмелевши от мясного,    «Ахти!» – раскрыла баба рот, Глядит, глазам своим не веря.    Смеется радостно Федот: «Не голодать уж нам теперя!» Поживши на мясном денька примерно два, И телом и душой Федот совсем воспрянул. Вот в лес на третий день ушел он по дрова. А следом поп во двор к Федотихе нагрянул: «Сдыхали!.. Как же!.. Да!.. Пошла везде молва          Про ваше Диво.       Из-за него-де нерадиво       Блюсти ты стала с мужем пост. Как?! Я… отец ваш… я… молюсь о вас, пекуся, А вы – скоромиться?!» Тут, увидавши гуся,       Поп цап его за хвост! Ан руки-то к хвосту и приросли у бати.       «Постой, отец! Постой!       Ведь гусь-то не простой!» Помещик, глядь, бежит соседний, сам не свой:    «Вцепился в гуся ты некстати:    Хоть у деревни справься всей, –    Гусь этот – из моих гусей!»    «Сей гусь?!»    «Вот – сей!!»    «Врешь! По какому это праву?»    Дав сгоряча тут волю нраву,    Помещик наш отца Варнаву       За бороденку – хвать!    Ан рук уже не оторвать.    «Иван Перфильич! Вы – забавник!»    Где ни возьмися, сам исправник:    «Тут дело ясное вполне:    Принадлежит сей гусь казне!»    «Гусями вы еще не брали!..»    «В казну!»       «В казну! кому б вы врали       Другому, только бы не мне!?»    Исправник взвыл:    «Нахал! Вы – грубы!    Я – дворянин, прошу понять!»    И кулаком нахала в зубы.    Ан кулака уж не отнять. Кричал помещик, поп, исправник – все охрипли, На крик охотников других несло, несло…    И все один к другому липли. Гагакал дивный гусь, а жадных душ число          Росло, росло, росло…       Огромный хвост людей за Дивом Тянулся по горам, пескам, лесам и нивам. Весна испортилась, ударил вновь мороз,       А страшный хвост у дивной птицы          Все рос да рос. И, бают, вот уж он почти что у столицы. Событья, стало быть, какие у дверей!       Подумать, – обольешься п о том.       Чем все б ни кончилось, но только бы скорей!       Федот!! Ну, где Федот?.. Все дело за Федотом!!

         Конец был сказки очень прост. Самою жизнью нам досказан он правдиво: Федот, вернувшися и вызволяя Диво, Как зверь, набросился на мироедский хвост. Хоть жадной сволочи порядочно влетело,          Но как окончится все дело,          Покамест трудно угадать. Вся свора злобная еще весьма ретива.          Держись, Федотушка! Без Дива          Тебе равно ведь пропадать!    Федотушка, держись! Не заражайся страхом Ни пред хлыстом, ни пред крестом! Знай: все, чем жизнь твоя красна, пойдет все прахом, Коль не расправишься ты начисто с хвостом.

Бысть «Правде» трижды глас с высот: «Пятьсот!» – «Пятьсот!» – «Пятьсот!»

Бысть глас в четвертый раз с высот:         «Вноси еще пятьсот!»

   Подмяв под голову пеньку,    Рад первомайскому деньку,    Батрак Лука дремал на солнцепеке. «Лука, – будил его хозяин, – а Лука! Ты что ж? Всерьез? Аль так, валяешь дурака? С чего те вздумалось валяться, лежебоке?    Ну, полежал и будет. Ась?       Молчишь. Оглох ты, что ли? Ой, парень, взял себе ты, вижу, много воли. Ты думаешь, что я не подглядел вчерась,    Какую прятал ты листовку? Опять из города! Опять про забастовку? Все голь фабричная… У, распроклятый сброд… Деревня им нужна… Мутить простой народ…    „Ма-ев-ка!“ Знаем мы маевку. За что я к пасхе-то купил тебе поддевку?    За что?.. Эх, брат Лука!.. Эх, милый, не дури… Одумайся… пока… Добром прошу… Потом ужо не жди поблажки… Попробуешь, скотина, каталажки!    До стражника подать рукой!»    Тут что-то сделалось с Лукой. Вскочил, побагровел. Глаза горят, как свечи, «Хозяин! – вымолвил: – Запомни… этот… май!.. – И, сжавши кулаки и разминая плечи, Прибавил яростно: – Слышь? Лучше не замай!!»

Столкнувшись с кем-то в темноте,    «Ой! – взвыл слепой от боли. – Ну, люди! Прямо скот, ей-богу, на скоте! Фонарь-то я ношу для развлеченья, что ли?»       «Фонарь? – слепому был ответ. –       Но где ж фонарь? Его и нет.       Ан есть! Но кто ж его приметит: Ведь ты не видишь сам, что твой фонарь – не светит!»

Я басню разъяснять не стану. Дело в том, Что в восемь строк она вместилась вся удобно, – А ежли смысл ее растолковать подробно,       Напишешь целый том!

В свободной Турции, в счастливом вилайете       Был Представительный совет,       И председателем в совете       Был… был… Каких лишь нет          Имен на свете:       И вспомнить сразу-то нельзя!    Не то Абу, не то Али-Родзя! Персоной, как-никак, считаяся большою, Он тем не менее перед любым пашою       И особливо пред вали       Едва не падал до земли. Но заглянули б вы в совет, – клянусь Аллахом, –       Здесь выглядел Али    По меньшей мере падишахом: Всем, грудью кто стоял за трудовой народ,       Умел закрыть он рот: «Что?.. Власть грабителей?!. Что?! Райя встать готова?!          Лишаю слова!!»       Но вслед за первым храбрецом Шли новые бойцы за черный люд, – и снова       С перекосившимся лицом       Али вопил: «Лишаю слова!!» Порой же, действуя и круче и скорей, Он очищал совет совсем от «бунтарей». Оставшись с теми, с кем он был в общеньях тесных, Зане они себя вели, – ах, как вели! – Восторженно глаза закатывал Али:       «Как хорошо средь… бессловесных!!»

«Друг, Купидошечка! – любезничал с утра    С ищейкой унтер Пришибеев. –    И как же ловко ты вчера Разнюхал сходочку вот этих вот… злодеев!    Спасибо! Поддержал! За расторопность – на… съешь шоколадцу плитку!» Пес беспокоился, чего-то все визжал    И носом тыкался в калитку. «Так… понимаем, брат: к собачкам погулять?    Ну, неча хвостиком вилять! Айда! Да не сгрызись, гляди, со сворой злою!» Помчался Купидон на улицу стрелою, А через часика примерно через два          Едва-едва       Назад волочит ноги. «Ой, батюшки. Хорошие итоги!»       У Пришибеева остыло все в груди:          «Иди сюда, иди.       Скажи, как дело было?       Вишь: хвост повис уныло,       И слезы льют из глаз…          Ужли отказ?! Пренебрегли такой особой! К ищейке, стало быть, прониклись лютой злобой? Вот так-то и со мной бывает всякий раз, И никакой тебе приятности житейской!    Облают – слова не скажи.    Вот после этого служи На службе полицейской!»

Жил барин, сыто жил, богато,    Как жили бары все когда-то. Поместье у него – ну, прямо сущий рай,    Добра, достатка – через край: И справа всякая, и живность, и товары,    И хлеба полные амбары –       Да ко всему          Тому Две мельницы: на горке – ветряная,    На речке – водяная,    Да кузница – считай, завод! Мотыги, бороны, лопаты, вилы, плуги    Ковались в ней для всей округи. Без остановки шла работа круглый год – Ковали кузнецы помещику доход, А им от барина на зависть людям плата:    В день – четвертак на брата.    Большое ль дело четвертак?    И так прикинь его, и так,    Есть помирать охота, нет ли,    А не уйти из мертвой петли:    Что заработал, то проел! Да мужику ведь что? Сам бог терпеть велел –    И кузнецы роптать не смели. Ан случай земляка из города принес:    «Ребятушки, да вы в уме ли? Да ежли б этакий, как ваш хозяин, пес На нашей фабрике, к примеру, объявился,       Так мы б его живой рукой       Огрели стачкою такой!»    «Какой же?! – в кузне всяк дивился. –    Ужотко нас ты научи. Сам видишь нашу жизнь: хоть караул кричи! На наши спины сел хозяин злой болячкой. Нельзя ль и нам его огреть вот этой… стачкой?!»    «Ну что ж? Механика, ребята, нехитра!       Имели б лишь охоту!» Два дня ученье шло. На третий день с утра Хотя б один кузнец явился на работу! К обеду всей гурьбой пришли на барский двор. Жестокий с барином тут вышел разговор. И кузнецам во всем поддакивала дворня.       (Все одного ведь корня!)       У барина, до этих пор Ни в чем от кузнецов не знавшего отказу,       Глаза на лоб полезли сразу: «Что?.. Стачка? Бастовать?.. Спасите!.. Бунт! Разбой!»       Но, овладев кой-как собой       И пораскинувши мозгами,       Затопал барин наш ногами:          «Егор! Корней! Захар! Антон!       Гоните сволочь эту вон! Чего ж вы стали-то? Аль с ними столковались?    Гони!.. Спустить на них собак! Грозить мне стачкою! Не на того нарвались*    О-го, не по носу табак! Еще поплачете об отдыхе и плате!» И барин так, как был, в ермолке и халате, С собою прихватив приказчика Кузьму    Да сторожа Антропку, Скорей на кузницу.       «Раздуй-ка, Кузя, топку!       А я клещи возьму. Антроп изобразит у нас молотобойца. Ей-богу, чем не троица!!» И часу не прошло – на кузне стук и гром. Ан хитрость барская не кончилась добром.    Пришло несчастье сразу       По первому заказу. Подъехал к кузнице мужик, силач Панкрат. Глядит на барина, прищурившись лениво, Как бы «кузнец» такой ему совсем не в диво: «Вот к вашей милости…»       «Э… кхе… Здорово, брат. Чем угодить могу?»       «Да шины бы подладить».       «Подладим!»       «С платой как?»          «Пошевели мошной: Две сотни надо б дать, да, чтоб народ привадить,    Уж удовольствуюсь одной».       «Что ж? Ладно!»    Вот барин стал ковать,    Да через час-то хвать –    Беда: «Эх-ма! досадно!    Железа сорт плохой…    Сгорело больше половины…    К чему тебе, голубчик, шины?    Слышь? Удружу тебе сохой!» «Что ж! Ладно!»          Вновь кипит работа.    А пользы нет: «Ведь вот грехи!    Видать, не выйдет и сохи! А сошничок тебе иметь-то неохота?       Ужо спаяю сошничок!» «Что ж? Ладно!»    Стук да гряк. Железо убывало,       А «кузнецу» и горя мало:       «Скую, – кричит, – кочедычок!» «Что ж? Ладно!»    Барина заказчик не торопит.    А барин, глядь, уж вопит: «Готово! Просто шик!»        А вышел – пшик! Вздохнул Панкрат: «За пшик платить-то надо, что ли?»    «А как же, глупый ты мужик! С какой же стати я натер себе мозоли? Рядился сотнею, так сотней отвечай!»    «Что ж? Ладно!.. Получай!    Мы тоже, брат, со сметкой!» Да как почал «платить» по барской спинке плеткой,       Да как почал…    Уж барин плакал, и рычал, И клялся – матерью, троюродного теткой,    Роднёю мертвой и живой,    И близкою, и дальней,    Своею глупой головой, Поместьем, кузницей и… жениною спальней.    Панкрат же все его хлестал,    Да так измаялся, устал,    Что… – я вот думаю: быть может,    Бедняге кто-нибудь поможет?

Жил на свете царь Тофута. Вот и сказочка вся тута! Аль уж больно коротка? Что ж, я этим не торгую: Рассказать могу другую. Ну, начнем издалека. Чтобы все довольны были, Дам вам сказку вроде были – Про крысиную семью. Ничего не утаю, Не убавлю, не прибавлю, Поученьем не разбавлю, Без коленцев, без прикрас… Угожу на всех как раз!

За полями, за лесами, – Догадайтеся уж сами, Где, в каком-таком краю, Тихо-мирно, как в раю, На раздолье, на приволье, В родовом большом подполье Жил да был «Пасюк Хромой» Со старушкою женой И единственной дочуркой, Раскрасоткой «Серой Шкуркой», – Да еще в семье, как свей, Был красавец молодой «Стеногрыз», работник верный. Крыса – силы беспримерной. Мать с отцом и день и ночь Любовалися на дочь, Приходили в умиленье. Дочь была на удивленье И пригожа и умна; Сколько чудных книг она Перегрызть уже успела! И по нотам сладко пела, И плясала так, что – ух! Посмотреть – захватит дух. «Ох, не все-то ей кружиться! – Перед тем как спать ложиться, Как-то раз вздохнул отец. – Поплясала – и конец!» Почесавши лапкой в ухе, Стал дудить старик старухе: «Я уж стар и ты стара… Девке замуж бы пора! Потрудились, слава богу. На остатке дней подмогу Кто ж и даст нам, как не зять? Только где вот зятя взять?» «Женихи все больно худы». Ночь ушла на пересуды. Брызжет в щели свет дневной. А в постели муж с женой, Не заснув ни на минутку, Спор ведут уж не на шутку: «У соседей есть жених». «Да ведь кот какой у них». «Это верно: бог обидел, Но никто еще не видел Кошек в церкви. Я не прочь За церковным видеть дочь». «Ты церковных крыс в покое, Дед, оставь: добро какое! Все, как есть, и рвань и голь!» «Ну, голубушка, позволь. Похвалюсь уже не голью: Как ходил по богомолью, Повстречал я на горе Жениха в монастыре. Вот живет! Не жизнь – малина: Яства разные и вина И… чего лишь нет в норе! Ест и пьет на серебре». «Ах ты, бить тебя осиной По башке твоей крысиной! За монаха дочь отдать! В нем же божья благодать, Как же он свой грех замолит? Ведь писание глаголет, Что к жене греховный пыл…» «Фу ты, я и позабыл. Ну, греховный так греховный! Есть жених и не духовный, – И живет преважно…»                     «Где?» «В окружном, дружок, суде; Небывалая карьера: С кладовушечки курьера Уж прогрызся в зал суда». «Ни за что и никогда! Крыс судейских нам не надо! Чтобы я родное чадо Допустила до стыда? Чтоб чужая ей беда Не казалася бедою? Нет, уж лучше хлеб с водою, Чем… Слыхал ты сам не раз, Как в судах бывал отказ: „Ваше дело – крысы съели!“ Как от горя люди млели!.. Ждут суда, и выйдет суд… Прокурорский знаешь зуд: Подтасует все умело. Прав кругом, а вышло „дело“. Царский суд спокон веков, Сам ты знаешь, чай, каков! От него спаси нас, боже! Женишка сыскал ты тоже!» «Ладно, старая, не ной. Вот я с крысой водяной Познакомился недавно. Вот жених. Живет как славно. Сам затеял речь со мной: «Обзавесться бы женой. Скоро в плаванье уеду, Так весь дом хоть сдай соседу!» «Хоть соседу, хоть кому, – А жених нам ни к чему! Что за муж: уедет в море, А жене и плач и горе: Ни молодка, ни вдова!» «Справедливые слова!.. Есть другой жених…отличный! С капиталом… туз фабричный!» «Туз? Не надо нам туза: Как надвинется гроза Да пойдут повсюду стачки, Будет туз просить подачки!» «А пожалуй, что и так, Ах я, старый четвертак! Что ж ты скажешь в этом разе: Есть жених в мучном лабазе!» «Как же, знаем: женишок! Денег, хвалится, мешок, А покончит, глядь, прогаром! Нам купцов не надо даром!» «Аль склоняешься к чинам? Породниться б можно нам С важной крысой, гарнизонной». «Нет!»        «Смекни башкой резонной' Ежли, скажем, интендант? Жри казенный провиант!» «Ты о ком?»            «Да вот об этом: Познакомились мы летом…» «Да в своем ли ты уме? Интендант давно в тюрьме!»        «Что ты, баба? Вот так штука! С женихами просто мука. Сколько крыс уж перебрал… Есть еще тут… чинодрал… Помнишь, чай: грызун архивный…» «Помню: лысый и противный!» «Как же быть-то, боже мой! – Завопил Пасюк Хромой. – Есть еще… боюсь заране… В жандармерии… в охране…» «Что?! В охране? Слежки? Риск?.. – Подняла старуха писк. – Породниться с этой крысой? Нет, тогда уж легче с лысой Иль бесхвостой, иль какой!» «Тьфу! – махнул Пасюк рукой (Я хотел сказать – ногою), – Ну вас с дочкой дорогою! Быть вам век без жениха. Я ж – подальше от греха! Разве лишь схожу к гадалке, Что живет на старой свалке: Может, даст какой совет!» «Своего ума-то нет?» «Да, почесть, и нет уж боле: Этак спятишь поневоле, Не сомкнувши сутки глаз… А, и доця тут как раз! Не видавши чаю-булки, Вы, никак, уже с прогулки! Где изволили ходить? Мне на вас не угодить. Вот повздорил с вашей мамой, Привередливой, упрямой: Вознеслася – не достать. Тьфу ты! Зятя ей под стать Нет на всем на белом свете! Сколько было на примете, Сбраковала всех, как есть! Я могу их перечесть. Записавши всех в тетрадку, Обсудите по порядку. Я о вас так хлопочу!..» Но – краснее кумачу – Отвечала дочь папаше: «Хлопочите, дело ваше! Только я себе – ха-ха – Уж сыскала жениха! Что мне ваши женишонки? Чай, не крысы, всё – мышонки! Поглядеть, так в сердце нож. То ли мой жених: пригож, Смел, силен, умен и честен!.. Вам давно уж он известен: Ах, милее мне всех крыс Наш работник Стеногрыз!»

Как вскричит отец на дочку! Но… Мы здесь поставим точку.

«Ох! – У Гукасова припадок злой одышки            И колотье в боку: – Ох, как-то там теперь?.. Ох, не горят ли вышки                  В Баку?» Туз нефтяной клянет со сломленной гордыней            Разбитые мечты: «Шесть лет готовились… и угостили… „дыней“!..                  Скоты!»

   Без намеков и наглого крику,    Господам-ликвидаторам в пику, Повторим, что сказали максвельцы вчера: «От частичных уступок не ждем мы добра!    Мы к иному стоим наготове.    Наш удар – по прогнившей основе!»

Свободна ли печать? О господи! Вестимо! Свободен всяк кричать, Кому необходимо. Нет гнета на Руси На малую толику: Полтысячи внеси И – надорвись от крику!

Микола Тюрин поутру    Чинил дыру    В прогнившей крыше И только что, взобравшись выше, Сесть на конек хотел верхом, Как поскользнулся ненароком И, вниз свалившись кувырком,    О частокол огрелся боком. На крик народу собралось. Жена исходит в диком вое:    «Ды на ко-го ж…»             «Не вой ты… брось!» «Эх, братцы, горе-то какое!» «Гляди: прошло колом наскрозь!» Придя в себя, бедняк Микола Взмолился горько: «Братцы… ой!.. Сымите… братцы… с частокола!..» «Чичас приедя становой, – Уж потерпи, голубчик, малость!» «Уж потерпи!»               «Ой… братцы… ой!..» «Чичас приедя… Эка жалость!..» «Ды на ко-го ж ты нас…»                     «Постой! Тьфу, Груша, ты-то хоть не вой!» «Ды на ко-го ж…»                   «Ой… братцы… ой!..» «Чичас приедя!.. Слышь, Микола? Никак нельзя без протокола!» «Уж потерпи!»               Мужик терпел… Терпел… Под вечер захрипел, Уставил мутный взор на Грушу, Икнул… и отдал богу душу!

«Чиж-жик, чижик, где ты был? На Фонтанке водку пил… Вы-пил р-рюмку… вып-пил две… 3-заш-шумело… в га-ла-ве!..» «С чего ты, братец, так- распелся? – Вскричал воробушек чижу. – Эге, да ты, как погляжу, Уже порядком… разговелся!» «Пью!» – свистнул чижик воробью. «Пьешь? Видно. Вон какая резвость! Аль не слыхал, что нынче – трезвость?» «А как же? С трезвости и пью!.. Попробуй, запишись, дружище… Запьешь, гляди, меня почище!» «В чем дело, братец?» «В чем? А в том: Когда великим-то постом У нас средь птичьего прихода Пошла на трезвость эту мода И под любым почти кустом Все лишь про трезвость драли глотку, На „зелье адское“, на водку, Решил и я махнуть хвостом И обязать себя обетом Не пить, по крайности, хоть летом, Когда у всех у нас хлопот С детьми, с хозяйством полон рот. Решив, пошел сказать об этом Попу приходскому, отцу Скворцу. „Ох! – молвил батя мне умильно. – Слыхал я, чадо: пьешь ты сильно. Рад за тебя теперь душой! Искус приемлешь ты большой. Перед таким искусом, чадо, Нам отслужить молебен надо“. Поп отслужил. Я заплатил. Скорей домой. А поп вдогонку: „Иконку ты не захватил!“ Я заплатил и за иконку. „Блюди, сынок, себя! Блюди! Через недельку приходи Для совершения моленья Об укреплении терпенья“. Расходы всё, а денег нет. Тут приключилось искушенье: Нарушил с кумом я обет. Пришлось платить за нарушенье. Корил отец меня, корил, Потом молебен повторил Об утвержденье доброй воли. Ан случай новый подоспел: Дрозд – именинник был он, что ли? – Позвал, а я… не утерпел: Обет нарушил, значит, снова. Открыл Скворцу вину свою. Не говоря худого слова, Он дал мне епитимию. – У бати строгие порядки! – Три дня ему копал я грядки. Беда! Горячая пора. Из головы нейдет забота: Ведь у меня там детвора, У самого стоит работа. Ну, отработал тяжкий грех, – Ан, оказалось, что потребен Еще особенный молебен О здравье трезвенников всех. Через неделю – панихида За упокой царя Давида, Еще кого-то… без конца! И тут меня, дружок, обида Взяла такая на Скворца, Так стало тошно жить на свете, Что, позабывши об обете, Хватил я здорово винца! Пью! С горя: пил, да не пропился, А тут – до нитки промолился!.. Ты что ж раскис-то, голова! Воробыш! Плюнь! Всё – трын-трава! Тряхнем последнею полтиной: Идем, брат, выпьем по единой!!. И – эх!.. Вып-пил рюмку, вып-пил две, З-заш-шумело в га-ла-ве! Ти-тю-ли, тю-ли, тю-лей, Ну-тка, рюмочку налей!»

Случилася беда: сгорело полсела.       Несчастной голытьбе в нужде ее великой От бедности своей посильною толикой    Своя же братья помогла.    Всему селу на удивленье Туз, лавочник Мокей, придя в правленье, «На дело доброе, – вздохнул, – мы, значит, тож…       Чего охотней!..»    И раскошелился полестней. А в лавке стал потом чинить дневной грабеж.    «Пожар – пожаром, А я весь свет кормить, чай, не обязан даром!»    «Так вот ты, пес, каков!» Обида горькая взяла тут мужиков. И, как ни тяжело им было в эту пору,    Они, собравши гору    Последних медяков И отсчитав полсотни аккуратно,    Мокею дар несут обратно:    «На, подавись, злодей!»    «Чего давиться-то? – осклабился Мокей, Прибравши медяки к рукам с довольной миной. –    Чужие денежки вернуть немудрено, – А той догадки нет, чтоб, значит, заодно Внесть и процентики за месяц… руп с полтиной!»

На даче барчуки, набрав еловых шишек,    В войну решили поиграть И наняли толпу крестьянских ребятишек    Изображать враждующую рать.    Сошлись враги. Увлекшись боем,       Деревня перла напролом:       «Жарь под микитки!»       «Бей колом!»       Барчата взвыли диким воем. На крик сбежалися их матери, отцы. Узнав, что их сынки ребятам заплатили,    Чтоб те их колотили, Озлились господа: «Ах, псы, ах, подлецы! За медный грош убить готовы, супостаты!»    «Да рази ж, – издали ребятушки кричат, –    Да рази ж чем мы виноваты? Мы платы силою не брали у барчат:    Мы б их избили и без платы!»

   Пресветлый сокол поднял крик. Средь бела дня, когда летал он на привольи Со всем своим двором, какой-то враг проник    В его владения сокольи И, словно б от каких-нибудь перепелят, Оставил косточки одни от соколят. У сокола в глазах от боли потемнело: «Подать мне ястреба! Он во вражде со мной.    Его когтей все дело!    Он, он, не кто иной,    Несчастью моему великому виной!» И сокол ястреба решил известь со света. Как только до орла дошла угроза эта, Орел на сокола решил идти войной. Всем птицам объявив о том с великим шумом, Зане был ястребу он сватом или кумом, Иль вообще какой-то там родней. Переполох средь птиц пошел необычайный. «Владыка! Не воюй, а только попугай! – Взмолился пред орлом ученый попугай, Известнейший юрист, орла советник тайный. – Пристойно ли тебе вступать в подобный спор? Ведь ястреб учинил заведомый террор!    Террористические ж акты…» «Брось, попугаюшка! – вздохнул орел. – Чудак ты,       Хоть и юрист. Откуда же ты взял, что я – не террорист?!»

Увидевши соху, «Послушай-ка, старушка, –       Сказала пушка, –       Аль ты глуха? Я тут гремлю весь день, а ты и не слыхала?       Ты что ж тут делала – ха-ха?»       «Пахала, – молвила соха, –          Пахала». «Пахала? Что ты! Не смеши. Работать для кого? Ведь ни одной души Не сыщется живой в разбитой деревушке. Так что ж тебе теперь осталось? Отдыхать?!» «Пахать, – соха сказала пушке, –       Пахать!..»

На ниве брошенной, среди камней и терний,    Не прерывая борозды, Друзья, работайте от утренней звезды –       И до вечерней! Ваш мирный подвиг свят и нет его безмерней. Под грохот пушечный, в бою, в огне, в аду Я думаю о вас, чей путь простерся в вечность. Привет мой пахарям, борцам за человечность! Привет мой мирному – культурному труду!

      Сысой Сысоич, туз-лабазник,       Бояся упустить из рук барыш большой, Перед иконою престольной в светлый праздник       Скорбел душой: «Услышь мя, господи! – с сияющей иконы Сысоич не сводил умильно-влажных глаз. –    Пусть наживает там, кто хочет, миллионы, А для меня барыш в сто тысяч… в самый раз… Всю жизнь свою потом я стал бы… по закону…» Сысоич глянул вбок, – ан возле богача Бедняк портной, Аким Перфильев, на икону То ж зенки выпялил, молитвенно шепча: «Пошли мне, господи, в заказчиках удачу…    Последние достатки трачу… Чтоб обернуться мне с детишками, с женой,    С меня довольно четвертной…» Купчина к бедняку прижался тут вплотную,    От злости став белей стены: «Слышь? Лучше замолчи!.. На, сволочь, четвертную    И не сбивай мне зря цены!»