Много, много их, «злодеев»: Сам М. Горький, Л. Андреев, Короленко, – кто еще там? – Все стоят под «общим счетом» В черной рубрике прихода «Сметы будущего года», И пигмеи и гиганты, Все грядущие таланты, С новизною, с левизною, «Предусмотрены казною». Плод святого озаренья, Гениальные творенья, Коих нет еще и в плане, «Предусмотрены заране». Публицист, в статье задорной Ты идешь дорогой торной! Я, сатирик, в басне, в сказке Подчинен чужой указке И живу на белом свете – «Предусмотренный по смете»!

На сияющей эстраде В Петербурге – виноват – В дивном граде Петрограде Пел нам нежно бюрократ: «Знаем, знаем с давних пор мы, Ох, как нам нужны реформы, Но… всему же свой черед: Успокойтесь наперед!» Было худо, стало хуже. Миновало десять лет, – Бюрократ на тему ту же Декламирует куплет: «Входит жизнь в иные нормы. Ох, как нам нужны реформы, Но… позвольте погодить: Дайте немца победить». Что нам делать с куплетистом? Отвечать, как прежде, свистом? Но в тяжелый час потерь Не до свиста нам теперь. Куплетист (пусть он с талантом] Нас избитым «вариантом» В изумленье не поверг. Знаем: если ждать упорно, И упорно, и покорно, То получим все бесспорно… «После дождика в четверг».

«Ну, как твои дела-делишки?» – Сбивая лед с еловой шишки, Клёст обратился к снегирю.       «Благодарю! Когда бы не попал к дрозду на именины    Да не поел вчера рябины,    Подох бы с голоду!»          «Эх-ма!    Признаться, выдалась зима!.. Гляди, с овсянкой к нам летит, никак, чечетка?          Здорово, тетка! Садись, овсяночка! Откудова, кума?»    «Да вот летала к свиристелю; Хворает, бедненький, которую неделю:    Всего трясет, не пьет, не ест.    Прибился из далеких мест,    Промерз на вологодской стуже, Искал тепла у нас – ан тут еще похуже.    Да без родных, да без семьи!..»    «Щигли-щигли! Пюи-пюи!» Перемахнул на ель щегол с чертополоха:    «Кому там как, а мне не плохо!» «В каких местах?» – вопрос овсянка задала.    «Уже ль не знаешь? Вот дела! –    Щегол придвинулся к соседке. –    Зашла бы, что ли… на часок… Поговорить… попеть… прочистить голосок!.. Я тут поблизости… живу по-барски… в клетке».    «Так это ты и есть?! Весьма наслышаны! Благодарим за честь! –    Овсянка молвила задорно. – Возможно, про тебя наслышались мы врак: И плут и фокусник… Но вот, что ты – дурак,    Так это уж бесспорно!»

      Такие-то дела! Малюю басенку, не трушу, – И тем отвел немного душу.       Что выругал… щегла!

   Случилось в древности в Афинах…       Что? В наших палестинах?    Друзья мои, чтоб не влететь в беду,       На этот раз я речь веду,       Ей-богу, об Афинах!             Итак:          Богач Феак       В собранье олигархов, Стратегов разных там, демархов да филархов И закулисных всех и явных заправил, Дрожащим голосом однажды заявил:    «О андрес, доблестные мужи!    Война и недород    Изнищили народ, Страдающий теперь от голода и стужи.    А потому, дабы Не подвергать себя превратностям судьбы, Дав повод бунтовать гражданским всем отбросам. Валяльщикам, портным, носильщикам, матросам,    О андрес, мы должны, Взяв денежный подряд от городской казны    На хлебные поставки,    Забыть торговые надбавки    И, отпуская беднякам    Хлеб для обсева и помола, В нечистой жадности не прибирать к рукам    Ни одного народного обола! Нужда народная есть общая нужда. Докажемте, что нам корысть чужда, Ведя по совести общественное дело!..» Собранье между тем редело да редело. Уставясь под конец на голых скамей ряд, Осклабился Феак, довольный сам собою: «Х-хе… Андрес… Дурачье!! Нет, я-то, я… Подряд    Заполучил какой… без бою!!!»

На белом свете «Правда» Жила во время оно. Была на свете «Правда», Но не было Закона. И вот Закон обрелся. Но… что ж мы видим ныне? Закон-то есть, да «Правды» Давно уж нет в помине!

«Дилехтор?.. Хор-рошо!.. Учителя?.. Прекрасно!.. В шеренку вас, да всех разделать под орех!..    Дают вам денежки напрасно:    В учебе вашей всей не сосчитать прорех… На гимназистов я глядел намедни в храме.    Не то сказать – подумать грех       Об этом сраме:    Замест того, чтоб, павши ниц,    Молиться им пред образами, У них шушуканья, смешки… Едят глазами       Моих… девиц! Да шутку под конец какую откололи!..    Оно, положим, так… искус…    У Шурки, скажем, аль у Поли       На всякий вкус –       Всего до воли.    Опять же Дуньку взять: хоша По пьяной лавочке с гостями и скандалит,    А до чего ведь хороша!    Не сам хвалю – весь город хвалит!»    . . . . . . . . . . . . . . .    Читатель, это не секрет:    Перед тобой доподлинный портрет    Нравоблюстителя – иркутского Катона,    Носившего значок «За веру и царя!»,    Союзного вершилы, главаря    И содержателя публичного притона!

         «Здорово!»          «А, соседу!»       «Входи-ка, что ль, во двор!» Два горьких пьяницы, Артем да Никанор,    Вступили утречком в беседу: «Слыхал, Артем? Послал и нам господь победу!»       «Поди ты! Больно скор!» «Что ж, натерпелись, чай, за полтора-то года!.. На трезвость, наконец, – слыхал? – проходит мода!»       «Я думал, ты про что?..»       «А то про что ж, Артем? Подумай, пьяниц все бранили не путем. Ан вот за нас – ведь что случается порою! – Сановник питерский какой-то встал горою: „Кому там как, а я без водки нездоров… Вся трезвость… выдумка пустая докторов… Им можно пить? А нам? Какой наводят глянец!“ Дай бог ему всего и ныне и вовек!    Видать, хороший человек       И пьяница из пьяниц! Не пьем, грит, потому – война. А победим,          Так поглядим!.. Казна, грит, ежли что… На всякие онёры… Не пьем, а будем пить… Всему своя пора… Нас нечего учить… Все эфти дохтора,       Не дохтора, а… дохтринёры!..»    «Ах, в рот ему соленый огурец,       И что ведь скажет! Ну ж, мудрец!»       «Русь, говорит, пила издревле, Творя, однакоже, великие дела.          Пила и что пила: Вино – в сто раз вкусней и в десять раз дешевле!»       «Так, так!.. – поддакивал Артем,       Томленьем сладостным волнуем. – Дружище! Миканор! На радостях… пойдем…          Ознаменуем!»             «Впрямь, радость!»    «Господи! Да хоть кому скажи!»       Друзья восторга не таили       И нахлестались так ханжи, Что еле молоком их бабы отпоили…

Артем да Никанор, конечно, простота; Не то ведь изрекли сановные уста, Что показалось им, до выпивки охочим. Сановник, как и все народные враги, Знал: если водкою не задурить мозги       Крестьянам и рабочим, То… сами знаете, чего боялся он. Теперь сановников мы всех убрали вон. Они же в свой черед ведут на нас облаву, И посчастливься им вернуть былые дни,    Так нашей кровушки они       Уж попили б на славу. Любезный друг, Артем! Товарищ – Никанор! Сумейте ж сволочи господской дать отпор, Как ни трудненько нам, прикиньте-ка да взвесьте, Что лучше: у господ ходить на поводу    Иль, отразив навек беду,    Запировать… со мною вместе?!

      У мужика случилася беда.          Мужик – туда, сюда.       Подмоги ниоткуда.    Бедняк у бога молит чуда. А чуда нет. В беде, спасаясь от сумы,    Мужик готов у черта взять взаймы:       «У черта денег груда!»       А черт уж тут как тут.    Мужик разинул рот: «Вот легок на помине! Анчутка, выручи! Пришел совсем капут. Дела: хоть вешайся на первой же осине!»       «Да чем помочь-то?»          «Чем! Известно: дай деньжат! Зря деньги у тебя, слыхал-от я, лежат».          Скребет Анчутка темя:          «Да ведь какое время!          Сам знаешь, старина:               Война! Куда ни сунешься, все стонут от разору, Нашел когда просить. Да тут собрать бы впору          Хоть старые долги!»          «Анчутка, помоги!          Верь совести, Анчутка,          Весь долг верну сполна».               «Война!» «Так ведь война, гляди какая, шутка! Как немцев сокрушим, так с этих басурман Все протори сдерем…»              «Хе-хе, держи карман». «Тогда по совести с тобой сведем мы счеты…»              «Хе-хе!»    «Вот и хе-хе! Ты – скуп!»       «Ох, брат, не скуп!»       «Ну, глуп!    Не смыслишь, вижу, ничего ты. Ведь опосля войны пойдут какие льготы!»    Тут, не жалея языка, Мужик, что где слыхал, о льготах все поведал.    Черт молча слушал мужика, Все выслушал, вздохнул… и денег не дал!

   У кузнеца, у дедушки Филата,       Был двор и хата,       А в хате на стене – Портрет, а чей портрет – не угадать в три года:    То ль в бричке поп, то ль воевода       На вороном коне, То ль… как-нибудь потом скажу наедине. Ну, словом, кто-то был когда-то намалеван,       Да после дедом так заплеван, Что от лица почти не стало и следа: Едва виднелися усы да борода! У деда был такой обычай постоянный: К портрету подойдет и – тьфу ему в глаза!    «Тьфу, разрази тебя гроза!    Тьфу, сатана ты окаянный!» Случилось – сатана все это увидал, – И стало так ему обидно и досадно,    Что он с досады похудал. «Постой же! – про себя ворчал нечистый. – Ладно.    Посмотрим, так-то ль ты удал! Плеваться вздумал, а? Моя-де это рожа! Положим, на мою она и не похожа, – Но ежли ты ее считаешь за мою,       Так я ж те поплюю!» Тут дьявол подослал подручного к Филату. Явился к деду бес под видом паренька.    «Не надо ль, дескать, батрака?» «Что ж? – молвил дед. – Возьму. А за какую плату?» «Задаром! Лишь мое усердие ценя, Ты малость подучи кузнечеству меня!» Дед рад тому: «Изволь, учись, коли охотник!» Сам бабе шепотком: «Глянь, даровой работник!»       Работник даровой    У наковальни без отхода.    Прошло каких-нибудь полгода, Дед не нахвалится: «Парнишка – с головой,       И золотые руки!» Парнишка стал меж тем ковать такие штуки, Что дед, хоть чувствовал в руках немалый зуд, Хоть глаз не мог отвесть от мастерской работы,    Одначе взвыл: «Ой, парень, что ты!       Влетим под суд!    Эх, черт! Подделал же ты ловко!    Пятак! Воистину – пятак!    Ну ж, молодец! И как ты так?!» «Вот пустяки нашел! Какая это ковка? – Стал несуразное тут малый толковать. – Коль хочешь, я тебя могу перековать!! Переверну в горне налево да направо –    Полсотни лет с тебя сниму!..»    «Да ну? Такое скажешь, право!    Никак и в толк я не возьму!»    «Возьмешь!.. Вон старичок идет по косогору!    Эй, старина! А старина!    (Знал младший бес по уговору,    Что „старичок“ был – сатана.) Слышь, дедушка, тебе помолодеть охота?»    «Еще бы!»       «Я тебя перекую в два счета».    «Что ж, милый, помирать равно мне.              Хочешь – куй.    Ты парень, вижу я, удалый».    Засуетился сразу малый:      «Хозяин, дуй!»    Едва не лопаясь от смеха,    Пыхтит-кряхтит Филат у меха.    А бес клещами старца хвать       И ну ковать!    Вертел в огне его проворно. Глядь, прыгнул из горна такой ли молодец:    «Благодарим покорно!    Ай да кузнец!» Филат, оторопев, не мог промолвить слова.       А парень снова:.    «Хозяин, что ж? Ложись!»       Очухался Филат:       «Ох, брат!    Кузнец, и вправду, хоть куда ты!    Помолодеть бы я и рад, – Но, как война теперь, боюсь: возьмут в солдаты,    А я… какой уж я солдат?    Обидел я когда хоть муху?    Таких, как я, да ежли в бой…»    Озлился парень: «Шут с тобой!    Веди сюда свою старуху.    Пусть хоть ее омоложу!»    «Старуху? слова не скажу!    Старушка стала чтой-то слабой. –    Посеменил Филат за бабой: – Вот, баба, так и так, – пример тебе живой. Вернешь ты молодость свою, красу и силу. Помру, останешься такою ли вдовой!»    Мотает баба головой: «Век прожила с тобой, с тобой пойду в могилу».    «Да ты подумай, голова!» –    Дед не скупился на слова,    Просил по-доброму сначала,    Покамест баба осерчала, Потом, озлившись сам, забил ей в рот платок,    Связал ее и в кузню приволок. Вертели, жарили в огне старушку Дарью,    Пока запахло крепко гарью. Тут дед встревожился: «Чай, вынимать пора?    Боюсь, не выдержит: стара! Слышь, парень, погляди: старуха-то жива ли?»    А парня… Митькой звали! Исчез, как не бывал. Дед глянул, а в огне, Заместо бабушки, костей горелых кучка    Да недотлевшая онучка.    Сомлел Филат: «Ой, лихо мне!       Ой, лихо!»    Прижался, съежившись, к стене    И… захихикал тихо:    «Хи-хи-хи-хи!.. Хи-хи-хи-хи!..    Помолодел… Хоть в женихи!.. А бабка… Под венец такую молодицу!.. Сережки, Дарьюшка, сережки-то надень!..»    Бедняк, отправленный в больницу,    В больнице помер в тот же день.

   Не стало дедушки Филата! В пустом его дворе стоит, как прежде, хата,    А в хате на стене Висит портрет, а чей – не угадать в три года:    То ль в бричке поп, то ль воевода       На вороном коне, То ль… как-нибудь потом скажу наедине. Ну, словом, кто-то намалеван, Да только кузнецом покойным так заплеван, Что от лица почти не стало и следа: Чуть-чуть виднеются усы да борода!

Всю правду говорить – обычай пролетарский, Так потому скажу – какой уж тут секрет? – Что дедушка Филат так заплевал портрет –    Чей? Ну, известно: царский!

   Люблю «читать» газеты ныне: За белой полосой белеет полоса.    Идешь-бредешь, как по пустыне,       И вдруг – о чудеса! –    Оазис, кажущийся раем: «Три пальмы» – три строки. О чем их «шум», бог весть. Какой-то смысл в них, верно, есть,    Хоть мною он не постигаем! Но, может, предо мной лишь сладостный мираж:    Где строки – все пустыня та ж,    Немое, выжженное поле? Ах, все равно! Так хорошо порой    Подумать, помечтать на воле, Представить строк иных живой и плотный строй    О вешней зелени, о буре, Сносящей все, над чем повис нещадный рок…    Читаю я и знаю: этих строк    Не выжечь ни одной цензуре!

Нет худа без добра и нет добра без худа. О мудрость вещая, ты стоишь похвалы! Но сколько выстрадать пришлося нам, покуда Мы не додумались до истинного чуда:    Мобилизованной… пчелы!

Два добрых друга, два коня, Корнеев конь да конь Вавилы, Вели беседу у плетня:    «Ну, как дела, товарищ милый?»    «Да что! Скорей бы до могилы! Хозяин лютый у меня: То недокормит, то отлупит…» «Ох, мой хозяин твоему, Пожалуй, тоже не уступит! Впрямь – не хозяин, а напасть!» Ан в этот миг хозяин шасть! И ну стегать кнутом Пегашку: «Ты с кем шептаться взял замашку?» «Как с кем? С товарищем!»                   «Вот на! Да он Вавилы конь?»                   «Вавилы!» «Так у меня же, в бок те вилы, Давно с Вавилою война!»

   «Быки-то!»              «Господи!»                     «Ур-ра!» «А говорят еще: мы обеднели мясом!»       «Да шут ли нам война!»    «Да с этаким запасом!..»    «Взгляни на этого: гора! Цены, чай, нет быку такому!» «Слыхал?» – хваленый бык сказал быку другому.    «Слыхал. Но лучше б не слыхал».    «А что?»       «Все было бы спокойней: Я не охотник до похвал, Так отдающих явно… бойней!»

   «Ах ты, нечистая ты сила!    Ты не взбесилась ли грехом?»    «Кого ты так бранишь, Пахом?»    «Собака, Клим, твоя мне ногу прокусила!»    «Ну, делать неча. Не помрем.    Нога на день-другой припухнет.    Накрой вот рану сухарем:    Пусть он в крови твоей разбухнет.    Собаке дать сухарь такой – Боль сразу у тебя всю снимет, как рукой».    «Спасибо, Клим, на добром слове.    Собак кусливых мне не внове    Дубиной крепкою учить. Но чтоб я рану стал по-твоему лечить: Собаке за укус дал хлебца на закуску… Да, знаешь ли, тогда, уверен я вполне,    Что ни одна собака мне       Не даст, конечно, спуску!»

   Читатель-друг, мотай на ус       И пользуйся с умом Пахомовым уроком, Коль отвечать тебе случится ненароком    На клеветнический укус.

   Вельможный некий готтентот…    – Что? Угадали? Нет, не тот! У готтентотов есть свои вельможи тоже.    Не хуже наших. – Ну, так вот:    Жил, значит, этот готтентот В довольстве, в роскоши, без горя, без хлопот. И вдруг пришлось узнать такую весть вельможе, Что сразу у него пошел мороз по коже    И выступил на лбу холодный пот.       Оповещен он был секретно       О том, что с некоторых пор Былой покорности в народе не заметно: Властям приходится кой-где встречать отпор;       Что молодые готтентоты Часы, свободные от тягостной работы, Решили посвящать – неслыханно, чему? –          Уму! Хотят «очистить ум от вековой коросты», – И уж такие есть ученые прохвосты,    Что сами могут счет вести             До десяти. «До десяти?!» Вокруг вельможи взвыла свита: «Чем это кончится?» – «Не станут чтить властей».    Вельможа от худых вестей    Лишился сна и аппетита. Два дня не выходил, на третий – поутру –    Явил свой лик двору И молвил: «Верные мои чины и слуги! Да будет ведомо всем жителям моей    Богоспасаемой округи, Что не иссяк еще щедрот моих елей. Так: хоть известно мне, что объявилась ныне    Болезнь губительней чумы, Что многие в слепой, обманчивой гордыне Решили изощрять науками умы, – Я по любви своей к подвластному мне люду На первый раз карать преступников не буду; Однакож забывать не должно им о том,    Что от меня потом    Все эти умственные гады За их продерзости не могут ждать пощады, Зане в лице моем для черни всей дана    Великим духом власть одна, И всяк, кто промышлять умом своим намерен, Начальственных забот нимало не ценя, Тот, стало быть, в уме начальства не уверен    И оскорбляет тем… меня!    А для такого злодеянья    Нет и не будет покаянья!    Сие обмысливши, в моих    Неисчерпаемых заботах    О низкородных готтентотах,       Для огражденья их       От столь жестоких бедствий          И тяжких мук,    То-бишь, от горестных последствий    Душегубительных наук, Повелеваем всем рабочим готтентотам Не изнурять ума головоломным счетом, Но, применительно к простому их бытью,    Счет ограничивать – пятью! Что ж более пяти и меньше пятой части, О том судить не им, а небом данной власти! А ежли кто пойдет сему наперекор,    С тем, не вступая в долгий спор… Из-за одной овцы, чтоб не губить все стадо, Вы сами знаете, как поступить вам надо!»

На все наведена искусно позолота. Идеи мирные, как шелуху, отвеяв, Бытописатели российского болота Преобразилися в Тиртеев. Победно-радостны, нахмурив грозно брови, За сценкой боевой спешат состряпать сценку: С еще дымящейся, горячей братской крови Снимают пенку!

Вот, братцы, сказочка про одного царя.       По правде говоря, Мне сказки про царей изрядно надоели,    Но как же быть-то в самом деле? Обычай сказочный нас с вами постарей.    Выходит: люди без царей    Жить раньше вовсе не умели. Нередко царь иной чинил такой грабеж И измывался так над бедным черным людом, Что становилося народу невтерпеж И делал он царя такого – черту блюдом. Но так как всякий царь всегда защитник чей? –       Известно – богачей, То в случаях таких все богачи согласно Вопили в ужасе, подняв переполох,       Что, как-де царь ни плох, Но вовсе без царя беда как быть опасно, Что царству надобен порядок, то да се… Глядь, не успел еще народ в суть дела вникнуть,    Как уж ему нельзя и пикнуть.       Пропало все!    В порфире царской и в короне Вновь чучело сидит какое-то на троне. Сегодня – чучело, а через день – злодей.

Да, вот как, милые. Посмотришь на людей И затоскуешь так, что утопиться впору: Однакож я того, охоч до разговору:       Болтаю языком,    Мудрю тут, в руки взяв указку,       И позабыл про сказку, Про сказку о царе – не все ль равно, каком? – Как повстречался он однажды с мужиком. А только что мужик не рад был этой встрече:       Был он к царю силком       Приведен издалече.       «М-да… Стань-ко, милый, тут…       Как, бишь, тебя зовут…       Вот дело, брат, какое…» Глаз на глаз с мужиком оставшися в покое,    Промолвил царь, уписывая щи:       «Ужотко не взыщи          На добром слове, А петля для тебя давно, брат, наготове. Слух про тебя идет, считай, который год,    Что ты мутишь честной народ,    Морокой разною морочишь И царству нашему лихой конец пророчишь… Постой… про что, бишь, я с тобою говорю? Чегой-то голова как будто бы кружится…»    И стало тут мерещиться царю: От жирных жарких щей пар по столу ложится    И вьется вверх… И там, у потолка,      Уже не пар, а облака…       Из облаков тех на пол       Вдруг мелкий дождь закапал, Потом – как зашумит да как польет… беда! Царь глазом не мигнул, как стол со всей едою       Бог весть куда       Снесло водою.    «Конец! Пропали мы с тобою!..» Царь в страхе и в тоске взглянул на мужика. А мужику хоть что: «Бог миловал пока. Гляди, какую нам послал господь находку.       Садись-ка в эту лодку…       Жаль, сломано весло…»       Уселись любо-мило.    Тут лодку ветром подхватило       И понесло.    Носилась лодочка на воле       Дня три, коли не боле. Для мужика – живот потуже подвязать Да по три дня не есть – в обычай, так сказать, –    И наш мужик бровей не хмурил:       Когда не спал, то балагурил.          Такой чудак!          Совсем не так       Сказался голод на соседе:    И наяву и забываясь сном,          Царь бредил об одном: О недоеденном в последний раз обеде. А дождь все лил да лил, сегодня, как вчера, –    И лодку все несло теченьем.    Но вот настал конец мученьям:    На пятый, что ли, день с утра    Установилася погодка – В тумане голубом зазеленел лесок. По малом времени с разгону врылась лодка       В береговой песок. Тут, выйдя на берег и помолившись богу,    Царь с мужиком пустились в путь-дорогу.          Шли, шли да шли.       Усталые, в пыли,       Прибились к деревушке.       Но в первой же избушке Нерадостную им пришлось услышать весть: Во всей деревне им никто не даст поесть. То ж, дескать, самое и в деревнях соседних. Такой-де мужики дождалися поры:    Пообнищали все дворы, Давно уж в закромах нет выскребков последних.    Голодный царь, кляня судьбу,       Шел из избы в избу,    Не верил сам тому, что видел:    «За что так бог людей обидел?    Несчастье с этаким житьем –    Век вековать в лихом мытарстве! Хотел бы знать я, в чьем таком проклятом царстве Нам подыхать с тобой приходится вдвоем?»       «Аль ты еще не сметил? –       Мужик царю ответил. –       В твоем, отец! В твоем!»    «Что врешь ты, хам? За эти речи…    Вот где твой истинный-то нрав… Да я… – Тут, голову втянувши глубже в плечи, Царь проворчал: – Я… что ж…. возможно, ты и прав… Но все ж я есть хочу… Терпенья больше нету… Попробую зайти еще в избушку эту!» Зашел – и в тот же миг оттудова стрелой    С огромным хлебом под полой.    А за царем старуха следом       Со старым дедом.    «Держи! Лови его! – кричат. – Последний хлеб украл! Хранили для внучат!»    Царь, что есть мочи, без оглядки    Мчал огородом, через грядки,    Домчался быстро до реки. Глядит: на берегу толпятся мужики,    Склонившися над мертвым телом.    А тело-то – без головы. Стал царь как вкопанный: «Я… вы… я, братцы… вы…» «Чего тут выкаешь? Ты за каким тут делом?»    «Гляди! Откелева такой?»    «Фома, пощупай-ка рукой,    Что он запрятал там под полу?»    «Ищи!»   «Ой, батюшки, находка какова:    Вить под полою… голова!» «Да что ты? Мертвая?!» – «Ну, так и есть, гляди-ко!»       «В крови весь чуб!» «Я… братцы… хлебец тут…» Царь озирался дико.    «Молчи! Убивец! Душегуб!»    «Чего нам с подлым этим гадом    Тут канителиться-то зря?    Веревка есть, осина рядом…» К осине мужики приволокли царя.       «Ну, ирод, кайся!»       «Да не брыкайся!» «Сунь в петлю-то башку!» – «Теперича тащи!»    «На добром слове не взыщи: За подлые дела виси тут под откосом!» Рванулся в петле царь… и угораздил носом –       Во что? – да прямо в щи,    Что на столе пред ним стояли! «Фу!.. фу!.. – очнувшися кой-как от забытья,    Зафыркал царь. – Где ж это я?       Да вправду – это я ли?»    Дивуясь, царь вокруг глядел: В покое у себя сидит он, как сидел. Дымятся щи пред ним… Вот каша разопрела…    Вот ложка та, которою он ел: Она еще как след обсохнуть не успела… И тот же мужичок стоит перед столом:    «Бью, государь, тебе челом!..»    «От твоего от челобитья Спокойно не смогу теперь ни есть, ни пить я! – Сурово молвил царь, почуявши в груди Жуть превеликую и тяжкое смятенье. – Не знаю, кто ты! Явь, лихое ль привиденье? Но… слышь, уйди отсель, – покуда жив! Уйди!»

Когда народ восстал, наш бывший царь, наверно,    Средь преданных ему персон С надеждою скулил: «Да так ли дело скверно?    Да, может, это – черный сон?» Чтоб царский черный сон стал нашей светлой явью, Друзья, нам должно всем идти – и мы пойдем –       Одним путем!     И этот путь – к народоправью !