Казак вино пьет, – денег не дает, Денег не дает, девицу зовет: «Поедем со мной к нам на тихий Дон! У нас на Дону весело живут: Не ткут, не прядут, – Сладки вина пьют!» Отвечает тут девица с тоской: «Ах, любезный друг, ты казак донской, Ах, не надо мне твоих сладких вин: Любо жать мне хлеб да свозить в овин, Любо мне попрясть, любо мне поткать, К доле трудовой мне не привыкать. Песни трудовой – нету веселей, Трудовой казак мне всего милей. Ты скажи-скажи, кто ты есть таков: Из какой семьи, из каких полков? За кого стоишь на родном Дону, За простой народ аль за старшину?» Весь расцвел казак, словно алый мак, Свой, в мозолях весь, крепко сжал кулак: «Ты, душа-краса, погоди-постой: Я донской казак из семьи простой; За простой народ я в родном краю Как допрежь стоял, так теперь стою. И вся речь твоя больно мне люба, Знать, свела с тобой нас одна судьба. Уж как похвалюсь я на всем Дону, Что послал мне бог чистый клад – жену: Она – ткать и прясть, она – поле жать, Вольных казаков каждый год рожать!»

Помню – господи, прости! Как давно все было! – Парень лет пяти-шести, Я попал под мыло. Мать с утра меня скребла, Плача втихомолку, А под вечер повела «К господам на елку». По снежку на черный ход Пробрались искусно. В теплой кухне у господ Пахнет очень вкусно. Тетка Фекла у плиты На хозяев злится: «Дали к празднику, скоты, Три аршина ситца! Обносилась, что мешок: Ни к гостям, ни к храму. Груне дали фартушок – Не прикроешь сраму!» Груня фыркнула в ладонь, Фартушком тряхнула. «Ну, и девка же: огонь! – Тетушка вздохнула. – Все гульба нейдет с ума, Нагуляет лихо! Ой, никак, идет „ сама “!» В кухне стало тихо. Мать рукою провела У меня под носом. В кухню барыня вошла, – К матери с вопросом: «Здравствуй, Катя! Ты – с сынком? Муж, чай, рад получке?» В спину мать меня пинком: «Приложися к ручке!» Сзади шум. Бегут, кричат: «В кухне – мужичонок!» Эвон сколько их, барчат: Мальчиков, девчонок! «Позовем его за стол!» «Что ты, что ты, Пелка!» Я за материн подол Уцепился крепко. Запросившися домой, Задал реву сразу. «Дём, нишкни! Дурак прямой, То ль попорчен сглазу». Кто-то тут успел принесть Пряник и игрушку: «Это пряник. Можно есть». «На, бери хлопушку». «Вот – растите дикарей: Не проронит слова!.. Дети, в залу! Марш скорей!» В кухне тихо снова. Фекла злится: «Каково? Дали тож… гостинца!.. На мальца глядят как: во! Словно из зверинца!» Груня шепчет: «Дём, а Дём! Напечем-наварим. Завтра с Феклой – жди – придем. То-то уж задарим!» Попрощалась и – домой. Дома – пахнет водкой. Два отца – чужой и мой – Пьют за загородкой. Спать мешает до утра Пьяное соседства.

Незабвенная пора, Золотое детство!

Защита? Чья? Кого? Откуда ждать похода?    Народной воле кто указ?    Она сама! Но каждый раз Ей указать пути хотят, враги народа!    «Иди туда!» – «Иди сюда!»

Чьи исступленные мы всюду слышим вопли? Кто «защищается»? Не барин ли? Не поп ли? Кого хотят надуть все эти господа?    Какое нужно им «Собранье»?    На что надеются они?    И чьих «священных прав попранье»    Их огорчает в наши дни?

«Мир, воля и земля!» Но чьей минувшей властью Народ был ввергнут в страшный бой? Кто заграждал пути народу к воле, к счастью? Кто барски помыкал его лихой судьбой? Кто лучшие себе отмежевал угодья? Кто села изнурял и нищи л города? Куда ж девалися все эти «благородья»?       Куда?! Все тут они, гляди: прикрывшись новой шкурой, Свободолюбцы на словах,    В борьбе с рабочей диктатурой    Вопят о «попранных правах»!!

Как хочется забыть недавний наш позор – «Дни царские», когда, преступный теша взор    Венчанного короной идиота, По полю Mapсову шла «гвардии пехота», Толпились вкруг царя вельможи-подлецы,    И зычно, голосом пропойным    Горланил царь колоннам стройным:    «Зда-ро-ва, ма-лад-цы!!» Пред рожей выродка, безмозглого кретина, Зло помыкавшего народною судьбой, В шинелях серых шла под барабанный бой    «Святая серая скотина» [2] . По «рюмке водки» ей дарили палачи,    Несли рублевые «гостинцы». – Ура, Семеновцы! – Спасибо, Москвичи,    Преображении и Волынцы! – Мундиры разные и разные полки. И вышибло совсем из царского понятья,    Что, различаясь «формой платья», Полки – единая трудящаяся братья,    «Одной деревни мужики». Что от родной сохи оторванный бедняга Не краскою петлиц свою окрасит цель, –  – Что мужику мила не серая шинель,       А серая сермяга. Собаке – цепь, волу – ярмо, коню – узда! Вот серая шинель была чем для солдата.    Шинели серой путь туда, Куда ушло все то, чему уж нет возврата. Не разные полки, а всенародный полк, Ты обмануть себя не дашь в огне и в буре, И не допустишь ты, чтоб злой твой враг, как волк, Пролез к тебе в поддельной шкуре. Не верь отравленным листкам клеветников,    Не верь словам лукавой лести. Сквозь нежные слова ты слышишь звон оков И шил змеиный тех, кто жаждет страшной мести? Не вычерпать зараз сплошного моря зла, Мир, воля и земля – их не получишь даром; Наследья тяжкого проклятого узла    Не рассечешь одним ударом;    Еще не срыты до конца – Работа рабских рук – темницы нашей стены. Но торжества залог – в отважности бойца. И пусть запомнят те, чьи робкие сердца    Отравит яд врага-льстеца,    Что робость их – сестра измены!

Шли за попом, как за пророком, Молили жалобно царя. Незабываемым уроком Стал день девятый января. Оплакав братские могилы, Прокляв навек слова мольбы, Мы накопляли долго силы Для сокрушительной борьбы.    День расправы кровавой,    Мы клялися тобой    Завершить твое дело    Всенародной борьбой! Терзал нам грудь орел двуглавый. Палач казнил нас без суда. И шли не раз мы в бой кровавый Под красным знаменем Труда. Врагов настигла злая кара. И после многих страшных встреч Для беспощадного удара Мы поднимаем грозный меч.    День расправы кровавой,    Мы клянемся тобой:     Это будет последний     И решительный бой !

Ехал со тихого Дона охотник, Казак удалой и работник, Звериною ехал тропою, Искал для коня водопою. Скакал он три дня и три ночи, Гнал конька, что есть силушки-мочи. «Доеду, – гадал, – не доеду?» Погоня скакала по следу. Как доехал казак до станицы, Напоил он конька из криницы. Напоивши конька из криницы, Он спросил у прохожей девицы: «Уж любовь ли моя, ты досада, Не видала ль какого отряда?» Отвечала казачка казаку: «На тебе никакого нет знаку, Кем ты прислан сюда и откуда. От старшин аль от бедного люда?» Отвечал молодец ей с усмешкой: «Говори же скорее, не мешкай. Аль не слышишь погони за мною? На ножах я со всей старшиною!» Не сказала казачка – пропела: «Коль не враг ты народного дела, Научу я братишку Афоню, Как со следу сбить злую погоню. Ты ж спокойно отселева шагом Поезжай этим самым оврагом. Час проедешь оврагом не боле, На пикеты наедешь ты в поле, Там увидишь и слева и справа – Рядовая все наша застава, Сила наша за ней рядовая, Рать казацкая вся трудовая. Приставай там к любому отряду. Дай вам, господи, общего ладу!»

Вам казаки, товарищи братья, Открываем мы наши объятья. С вами вместе мы твердо и смело Постоим за народное дело. Став единой семьей трудовою, Не боимся мы вражьего вою: Нам, работникам фабрик и пашен, Никакой вместе дьявол не страшен.

Какой был случай: поутру Митрошка зайца нес к господскому двору, – Мужик угодлив был и до подачек лаком, Ступал он по давно проторенным следам, – Митрошкин заяц был, сказать короче, знаком Любви Митрошкиной, холопской, к господам.    И вдруг – такая незадача!    Стоит Митрошка, чуть не плача: Откуда ни возьмись, на скакуне лихом    Батрак помещичий, Пахом, И у несчастного Митрошки хвать зайчишку    Себе подмышку!    Хвать – и айда!    Такое, дескать, блюдо    И батраку поесть не худо.    Пропала барская еда! Так что ж Митрошка наш? Не показать чтоб вида,    Как велика его обида (Ведь зайца все равно ему уж не видать!),    Кричит Митрошка вслед Пахому: «Бери, брат, зайчика!.. Не отдал бы другому, Ну, а тебе… ей-ей, я сам хотел отдать!»

   Повадка истинно эсерья: Смесь хамской подлости и злого лицемерья.    Так «учредительный» их сброд, На власть Советскую рискнув идти походом,    Землею наделял народ, Землей, которая… уже взята народом!

«Экая вышла невпорушка, – Плачется дядя Викторушка, – Что-то мне плохо эсерится, Что-то в успех мне не верится, В партию ль встать мне кадетскую, Власть ли признать мне советскую? Кончив совсем с Учредилкою, Крест водрузить над могилкою? Только денек поэсерили, Как уж тебя и похерили. Дай мне, голубка, ответ, Что ты, жива или, нет?» «Умерла, родименький, умерла, Умерла, Викторушка, умерла».

Мы ждали, в даль вперяя очи, Когда ж откликнутся они? Мы шли одни во мраке ночи,    Мы шли одни. Но, веря в близкий час рассвета, В один сомкнувшися порыв, Мы ждали братского ответа –    На наш призыв. И вот горит заря пожаром, Зажглися братские огни. Друзья! Боролись мы недаром!    Мы не одни.

«Единство » взяв случайно в руки, Читатель умирал со скуки, И вдруг нежданный камуфлет: Читатель жив – «Единства» ж нет. «Единство» кончило работу, Почив под общую зевоту. Рыдает « Новый луч » в тоске – Жизнь и его на волоске. И « Новой жизни » слышны вздохи. Там то ж делишки очень плохи, Ни взад, бедняжка, ни вперед, – Видать, придет и ей черед Почить при равнодушье общем. Жалеем очень, но не ропщем.

Везут меня иль сам я еду, Но знаю, сидя на возу, Что рано праздновать победу, Что гады ползают внизу, Что воздух весь насыщен ядом И что свободно мы вздохнем, Когда в бою с последним гадом Ему мы голову сdернем. Друзья, в великом, как и в малом, Есть заповедная черта: Перед последним перевалом Дорога более крута. Напрячь должны мы все усилья, Чтоб после схватки боевой С вершин в Долину изобилья Войти семьею трудовой!

Мы – пожара всемирного пламя, Молот, сбивший оковы с раба. Коммунизм – наше красное знамя, И священный наш лозунг – борьба. Против гадов, охрипших от воя, Пожиравших все наши труды, Для последнего страшного боя Мы сомкнем трудовые ряды.    Кто честен и смел, пусть оружье берет,    Свергай кабалу мироеда!    Нас ждет или смерть, иль победа,    Вперед, вперед, вперед, вперед, вперед! Наших братьев погибших мильоны, Матерей обездоленных плач, Бедняков искалеченных стоны – Скажут нам, где укрылся палач. Пусть же знает, укрывшись в палаты, Кто служил золотому тельцу, Что настал час жестокой расплаты Кулаку и банкиру-дельцу.    Кто честен и смел, пусть оружье берет (и т. д.). Всем насильникам воли народной, Всем кормившимся нашим трудом, Всем, кому был статьею доходной И завод и молитвенный дом, Всем, чьих прибылей ради разбойных Наша кровь и текла и течет, – Умиравшие, гнившие в войнах, Неоплатный предъявим мы счет.

Нам грозят еще гнусные гады, Но уж пробил последний их час, И не будет в бою им пощады, Им, не знавшим пощады для нас. Пусть не знают бойцы состраданья, Чтобы враг обмануть нас не мог. На развалинах старого зданья Возведем мы наш светлый чертог.

Никакая на свете работа Для мозолистых рук не страшна. Но ничья от народного пота Не разбухнет уж больше мошна. Хищный плут будет жадничать втуне, Не набьет он своих сундуков. В трудовой пролетарской коммуне Нет богатых и нет бедняков!

Против общего злого вампира, Против шайки попов и господ Встаньте, все пролетарии мира, Обездоленный черный народ! Встаньте, рыцари нового строя! Встаньте, дети великой нужды, Для последнего страшного боя Трудовые смыкайте ряды!    Кто честен и смел, пусть оружье берет,    Свергай кабалу мироеда!    Нас ждет или смерть, иль победа,    Вперед, вперед, вперед, вперед, вперед!

Вот это строгий суд! Суда не надо строже: Народная им власть обходится дороже, Чем власть – какая же? Ну, что стесняться зря! Чья власть милей вам и дешевле? Не ваши ль это предки древле Пред Зевсом квакали, чтоб дал он им царя?

Глубокою ночью воздух морозный Прорезал призыв твой тревожный и грозный:    «Вставай, поднимайся, рабочий народ!    Смертельный твой враг – у ворот!» Твой голос, стозвучным подхваченный гудом, Звучал, как набат, над трудящимся людом:    «Вставай, поднимайся, рабочий народ!    Насильник стоит у ворот!» Твой клич повторил пролетарий всесветный, Доносится к нам его голос ответный:    «Проклятье злодеям, творящим разбой!    К оружью, народ трудовой!» Услышав твою боевую тревогу, К нам рать трудовая спешит на подмогу, И, слыша ее сокрушительный шаг, Трепещет зарвавшийся враг. Священные храмы труда и свободы , Застыли в суровом молчанье заводы, Проходят пред ними в щетине штыков    Ряды пролетарских полков. Гуди же, гудок! Всему миру поведай, Что все мы умрем иль вернемся с победой!    «Вставай, поднимайся, рабочий народ!    Смертельный твой враг – у ворот!»

Язык мой груб. Душа сурова. Но в час, когда так боль остра, Нет для меня нежнее слова, Чем ты – «работница-сестра». Когда казалось временами, Что силе вражьей нет числа, С какой отвагой перед нами Ты знамя красное несла! Когда в былые дни печали У нас клонилась голова, Какою верою звучали Твои бодрящие слова! Пред испытанья горькой мерой И местью, реющей вдали, Молю, сестра: твоею верой Нас подними и исцели!

     Мой ум – мужицкой складки, Привыкший с ранних лет брести путем угадки. Осилив груды книг, пройдя все ранги школ, Он все ж не приобрел ни гибкости, ни лоска: Стрелой не режет он воды, как миноноска, Но ломит толстый лед, как грузный ледокол. И были для него нужны не дни, а годы, Чтоб выровнять мой путь по маяку Свободы. Избрав, я твердо знал, в какой иду я порт, И все ненужное, что было мне когда-то      И дорого и свято, Как обветшалый хлам я выбросил за борт. Душа полна решимости холодной – Иль победить, иль умереть свободной. Все взвешено. Пути иного нет. Горят огни на маяке Свободы. Привет вам, братья, с кем делю я все невзгоды!      Привет!

Ты играй, моя дуда: ду-ду, ду-ду,    Ду-ду, ду-ду! А я, старенький, иду, я все иду,    Я все иду, – По дорожкам, по проселочкам плетусь,    Плетусь, плетусь… Приюти меня, прими, родная Русь,    Родная Русь! Побреду я от деревни до села,    И до села, Зазвоню я, дед, во все колокола,    Колокола. Ой ты, медь, ты, медь певучая, гуди,    Гуди, гуди, Всю Расеюшку набатом разбуди,    Да разбуди. Как я гряну во все сорок сороков,    Да сороков, – Как я крикну на Москве всех батраков,    Всех батраков: Гей, ты, черный люд, рабочий, трудовой,    Люд трудовой, Встань за вольную отчизну головой,    Встань головой! Лютый ворог стал ногой в родной земле,    В родной земле! Гей, не быть – не быть нам, братцы, в кабале,    Да в кабале! Не потерпим вновь татарской злой поры,    Лихой поры. Гей, точите-ко вы, братцы, топоры,    Да топоры! А чтоб вышли ваши косы все остры,    Да все остры, – Чтоб готовы были вы зажечь костры,    Зажечь костры, И по первой по тревоге боевой,    Да боевой, Заградить себя стеною огневой,    Да огневой. То-то вороги заскачут! Их-ха-ха!    И эх-ха-ха! Как мы красного им пустим петуха,    Да петуха! Гей, ты, Русь, ты, Русь родная, вольный край,    Наш вольный край, Боевую свою силушку сбирай,    Да собирай! Ты дуди, моя дуда: ду-ду, ду-ду,    Ду-ду, ду-ду! А я, старенький, проселками иду,    Иду, иду!..    Ге-ей!..

Броженье юных сил, надежд моих весна,    Успехи первые, рожденные борьбою, Все, все, чем жизнь моя досель была красна,    Соединялося с тобою. Не раз теснила нас враждебная орда    И наше знамя попирала, Но вера в наш успех конечный никогда    У нас в душе не умирала. Ряд одержав побед под знаменем твоим    И закалив навек свой дух в борьбе суровой, В тягчайшие часы мы верим: мы стоим    Пред новою борьбой и пред победой новой! Стяг красный водрузив у древних стен Кремля,    Стяг красный «Правды» всенародной, Знай, трудовая рать, знай, русская земля,    Ты выйдешь из борьбы – великой и свободной!

У окошечка сижу Да в окошечко гляжу.    Эх-ма! Три деревни, два села… Ну ж, ребятушки, дела!    Эх-ма! Из деревни от отца Поджидаю письмеца.    Эх-ма! Как письмо я получу, Сундучок заколочу.    Эх-ма! По дорожке по прямой Едет молодец домой.    Эх-ма! Поклонюся я родне, И сохе, и бороне.    Эх-ма! И сохе, и бороне. Всей родимой стороне.    Эх-ма! Окружит меня родня, Будет спрашивать меня.    Эх-ма! Поведу с родней я речь, Как нам волю уберечь.    Эх-ма! Где налечь и где нажать, Чтоб земельку удержать.    Эх-ма! Чтоб не взгрел нас барский бич, Кликну я по селам клич.    Эх-ма! Кликну клич средь мужиков: «Все в ряды большевиков!»    Эх-ма! Все – в ряды большевиков! Собирай всех батраков!    Эх-ма! Собирай всех батраков! Напирай на кулаков!    Эх-ма!

Меньшевистские повадки И речей их дребедень, Их бесстыжие нападки Знаем мы не первый день. Передержки, подтасовки, Резолюций лживых пук, Хитроумные уловки, Воровская ловкость рук. Если врут – то без заминки, Если плачут – то навзрыд, Обездоленные свинки У разрушенных корыт. Буржуа? – Позвольте ручку! Большевик? – Долой! Ату! – За какую ж вы получку Продаете бедноту? Возмущаясь «безобразьем» Петербурга и Москвы, Над несчастным Закавказьем Что теперь творите вы? Что вы скажете, к примеру, Если, взяв у вас урок, Примерять к вам вашу меру Мы начнем… в ближайший срок?

Кто на завалинке? А, ты, сосед Панкрат!    Здорово, брат!    Абросим, здравствуй! Друг Микеша, это ты ли?    Ну, что вы, деда не забыли? А я-то до чего вас, братцы, видеть рад!..    Покинувши на время Петроград, Прибрел я, старина, в родную деревеньку.    Что? Как мне в Питере жилось?    Перебивался помаленьку,    Всего изведать довелось. С врагами нашими за наше дело споря,    Немало вытерпел я горя,    Но… терпит бог грехам пока:    Не только мяли нам бока, Мы тоже кой-кому помяли их изрядно.    Да, схватка крепкая была…    Как вообще идут дела?    Ну, не скажу, чтоб очень ладно:    Тут, глядь, подвох, а там – затор. Народные враги – они не дремлют тоже. Одначе мы… того… нажмем на них построже. Чай, не о пустяках ведем мы с ними спор.    Не в том суть нашей схватки, Что мироедов мы уложим на лопатки. Нет, надо, чтобы враг наш лютый – сбитый с ног –    Подняться больше уж не мог. Иначе, милые, сыграем мы впустую. Подобный проигрыш случался зачастую.    Раз наши вечные враги,    Очнувшись, сил накопят, Они не то что гнуть начнут нас в три дуги,    А всех в крови утопят.    И учинят грабеж такой,    Что ой-ой-ой!    Вот почему всегда твержу я, Чтоб по головке, мол, не гладили буржуя.    Вот, други-братцы, почему    Из щелкоперов кой-кому,    Умам трусливым и нелепым,    Я стариком кажусь свирепым. А вся загвоздка в том, что я твержу одно:    Родной народ, тебе другого не дано. Сваливши с плеч своих грабительскую шайку,    Завинчивай покрепче гайку!    Завинчивай покрепче гайку!! И если хочешь ты по новой полосе    Пройти с сохою трудовою, Все корни выкорчуй! Все корни злые, все,    Со всею мусорной травою!..

У бабушки Лукерьи Кривобокой    До старости глубокой Осталася привычка юных дней Все прибирать к рукам, что под руку попало,    Свое, чужое – горя мало:    Была б кладовка лишь полней. Сама, должно, в грехе она была зачата, В нее же все пошли и дети и внучата. Одначе, ежели случалося порой, Что бабе правду всю кто скажет без утайки, – За честь своей семьи (сказать вернее – шайки!)    Вставала бабушка горой: «Мой Кузька гуся спер? Где? У кого? Откуда?    Гусь сам ко мне забрел во двор. Что? У соседа Клим стянул овса три пуда? А кто поймал, скажи? Не пойман, так не вор.    У Еремеевых Машутка    Стянула, баешь, полотно?    Ну, вот! Ребяческая шутка.    И было это так давно. Я, милые, детей учила не плохому. Был, правда, грех, что Клим, забравшись в клеть к Пахому, Был пойман и избит. Ну что ж? И поделом. И не журила ль я его пред всем селом? Всю, как рукой, не я ль с него сняла заразу?    Не пойман больше Клим ни разу,    Хотя… Кто нынче без греха?    Что? У кумы, соседки Насти,    Сама я, говоришь, стянула петуха?    Смешала со своим, – не разобрала масти.    Ох-ох! Глаза не те и память уж плоха!»

Лукерьи речь – бесстыжьи бредни. Однако, выслушав намедни Речь меньшевистского вождя, Я подивился, уходя, Его лганью и лицемерью: Он в краску б мог вогнать Лукерью.

Ку-ку, ку-ку, кукушечка! Так грустно не кукуй! Мадам Кускова, душечка, О прошлом не тоскуй! Ах, было счастье – минуло. И отцвела любовь! Что минуло, то сгинуло И не вернется вновь! Молитвы благодарственной Царю не возносить И Думы государственной Уже не воскресить! Не прогремит командою Родзянки зычный крик. С корниловекою бандою Спасается старик. Нежданною отрадою Звучит – «Владивосток». Идти ль туда с лампадою? Ах, что он даст, микадою Посаженный росток? Гучков в Китае молится «Большому кулаку». И хочется и колется… – Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

Мы дрогнули в те дни от страшной вести. В один порыв сердца у всех слились. Мы плакали, готовясь к часу мести,      И мы клялись. Наш лютый враг, свершивший злой посев, Заслуженной дождался ныне жатвы. Товарищи, да будет свят наш гнев. Идет борьба. Не забывайте клятвы!

Буржуазная утробушка – Все не свыкнется с пайком. Приходи, моя зазнобушка, Побалуемся чайком! И чтоб чай не пить впридумочку, Расстарайся к вечерку: Прихвати с собою в сумочку Два кусочка сахарку. Опущу на окнах шторы я, На дверях стяну драпри. Выну книжечки, которые Мне подсунули в Твери. Меньшевистские издания – Нам, голубка, сущий клад. За кавказского Жордания Трех Гучковых дать я рад. Мартов, Дан – компанья честная, – Лучших слуг нам не найти. Нам работа их совместная Расчищает все пути. Их статьи – напевы райские, В честь хозяина салют; Их призывы первомайские Стариною отдают. Социальной революции И в зародыше, мол, нет, – По дорожке эволюции Надо плесться сотни лет. Жить должна вся рать рабочая С буржуазией в ладу. Ну, и прочая, и прочая – В ту же, стало быть, дуду. Кончим с тягою стихийною! Разберись-ка тут! Хитро? Ах, под вывеской «партийною» Узнаю свое нутро! Меньшевистские издания, – Не жалеючи, плати! Меньшевистская компания Расчищает нам пути!

Ой ты, жизнь моя, былинушка, До седых дошла седин! На завалинке старинушка Прохлаждаюся один. На зеленой на проталинке Травка свежая блестит. Вряд ли деда на завалинке Кто сегодня навестит. Пьян народ погодой вешнею, Разбрелися все с утра. Перед новою скворешнею Суетится детвора. «Глянь-ко, глянь сюда, Егорушка!» «Осторожней, не спугни!» Щебетун веселый, скворушка, Сам не свой все эти дни. Пар встает над огородами, Сохнет рыхлая земля. Греет солнце. Скоро всходами Разукрасятся поля. Встанет рать неодолимая Вольных пахарей Руси. «Мать-сыра земля родимая, Напитай нас и спаси!»

Еще не все сломили мы преграды, Еще гадать нам рано о конце. Со всех сторон теснят нас злые гады. Товарищи, мы – в огненном кольце! На нас идет вся хищная порода. Насильники стоят в родном краю. Судьбою нам дано лишь два исхода: Иль победить, иль честно пасть в бою. Но в тяжкий час, сомкнув свои отряды И к небесам взметнув наш алый флаг, Мы верим все, что за кольцом осады Другим кольцом охвачен злобный враг, Что братская к нам скоро рать пробьется, Что близится приход великих дней, Тех дней, когда в тылу врага сольется В сплошной огонь кольцо иных огней. Товарищи! В возвышенных надеждах, Кто духом пал, отрады не найдет. Позор тому, кто в траурных одеждах Сегодня к нам на праздник наш придет. Товарищи, в день славного кануна Пусть прогремит наш лозунг боевой: «Да здравствует всемирная коммуна!» «Да здравствует наш праздник трудовой!»

На Красной площади намедни три туза: Помещик – без земли, заводчик – без завода И хищник банковский, сидящий без дохода,    Час битый пялили глаза На торжество рабочего народа.    Им в первомайский день с утра    Спокойно дома не сиделось:    Глазком прикинуть захотелось,    Измерить силу рати той, Что их теснит своей железною пятой. Налюбовавшися, пошли домой все трое.    «Ну, как?»    «Да так. Тоска».    «Казенный юбилей. День этот проходил куда как веселей    При прежнем строе. Ушла поэзия. Отпал волшебный фон.    Как живописен был разгон Всей этой сволочи, сбирающейся в шайки,    Когда ее жандармский эскадрон    Возьмет, бывало, всю в нагайки! Р-раз! Шляпа на боку! – Два! Лопнуло пальто! –    Три! Шайки всей как не бывало! В участок волокут толпу. А нынче что?! Ушла поэзия. И красок ярких мало!» Нетрудно угадать, как первомайский день Расписан был потом в газетах буржуазных.    Буржуи с нами вкусов разных: Там, где нам – солнышко, для них – сплошная тень.

Графа Мирбаха увидя, Подавил буржуй наш вздох, Чуть не крикнул, растерявшись, Верноподданного «гох»! С ликом Марксовым знамена Нес рабочих бодрый стан, Пел народ: «Соединяйтесь, Пролетарии всех стран!» Сей призыв услыша властный, Наш буржуй стоит-грустит. Трусит Мирбаха несчастный, – Маркса – сердце не вместит. Мирбах… жуть, но все ж с просветом, Маркс… одна сплошная жуть. Два пути перед буржуем, Есть еще и третий путь. Путь на Вологду проторен. «Вуле-ву, мусью Нуланс?» Три союзных кавалера С ним играют в преферанс. Англичанин смотрит хмуро, Распинается француз. У японца в мыслях с кем-то Сепаратнейший союз. С кем? Никто пока не знает, Мирбах знает, но молчит. У российского буржуя Сердце трепетно стучит. Перемешаны все карты, Вот изволь тут, вылезай! Что кричать мне, боже правый: «Вив» ли, «гох» ли, иль «банзай»?!

Как этот день мне мил и дорог! Ряд долгих лет прошел с тех пор… Теперь – повержен злой наш ворог, Тогда – мы с ним вступали в спор.    Тогда – нас было так немного,    Но знали мы, на что идем…    Был каждый шаг проверен строго    Тобой, испытанным вождем. Рождалась «Правда» наша в муках, Окружена стеной врагов, – Но пролетарий в первых звуках Услышал звон своих шагов.    Ты был за дальнею границей,    Но духом с нами был всегда, –    Росла, страница за страницей, Святая библия труда… Нам каждый день грозила кара И беспощадный вражий суд, Напор открытого удара И козни тайные Иуд.    Из ликвидаторского стана    Какой бесстыжий несся вой!    Работой Мартова и Дана    Был восхищен городовой. Для заклинателей «стихии», Для дряблодушных торгашей Мы были аспиды и змии, Гроза мещанских шалашей.    Теснил нас лютый враг жестоко.    Редел отряд наш боевой,    И в злую пору одиноко    Звучал далекий голос твой. Но перенесши все невзгоды И взявши с бою каждый шаг, Мы на крутых путях свободы Вновь утвердили алый стяг.    Незыблем он на новой грани!    И наша вера велика:    - Не осквернит священной ткани    Ничья враждебная рука!

   У батюшки Ипата    Водилися деньжата. Конечно, дива тут особенного нет:    Поп намолил себе монет! Однакоже, когда забыли люди бога И стали сундуки трясти у богачей,    Взяла попа тревога: «Откроют, ироды, ларек мой без ключей!» Решив добро свое припрятать повернее,    Поп, выбрав ночку потемнее, Перетащил с деньгами ларь          В алтарь И надпись на ларе искусно вывел мелом: «Сей ларь – с Христовым телом ».       Но хитрый пономарь,       Пронюхав штуку эту И выудивши всю поповскую монету, Прибавил к надписи: « несть божьих здесь телес.           Христос воскрес! » Что пономарь был плут, я соглашусь, не споря, Плут обманул плута – так кто ж тут виноват?       Но я боюсь, чтоб поп Ипат          Не удавился с горя.

Чоловiк каже: «гречка!» Жiнка каже: «мак! мак!» – Нехай так! Нехай так! Нехай буде з гречки мак! Рада каже: «самостiйность!» Нiмець каже: «гох! гох!» – Ох, ох, ох! Оце ж гох! Щоб ты, бридкiй нiмець, здох! Ждали лiта, ждалы лiта, А прiйшла зима. Була Рада, була Рада, А тепер нема! Ой ти, дядьку Мусiю, Чи бачив ты чудасiю? Як не бачив, подивись: Любив нiмець Раду, Цiлував iи колысь Спереду и сзаду. Цiлував и милував, Кохав щиро, покы Выпив всю iи красу, Видавив всi соки. Потiм с гетьманом Павлом Перебив iй спину И, проткнувши всю колом, Кинув в домовину. – От, тепер лежи i гнiй, Бо була проворна. Я ж казав тобi, дурнiй: «Не кохай Эйхгорна!» По заслузи маешь плату, Голова змiнна! Прокляне тебе, прокляту, Трудова Вкраiна!

   Кулак один, купив пудовую свечу,       Тем малость совесть успокоил.    А мироед другой взял да собор построил: «Не всякому со мной ровняться по плечу!» В синодской грамоте был подвиг сей отмечен.    Был этой грамотой, бесспорно, богачу       Рай после смерти обеспечен. «Как смерть моя придет, – велел богач жене          И всей родне, –          Не убивайтеся по мне          И не тужите.    Застраховался я от адских мук вполне.    Вы эту грамоту в персты мои вложите!» Что ж вышло? Померли тузы в одном году          И повстречалися… в аду!          Туз первый диву дался:    «Кого я вижу? Ну, дела! Что ж грамота твоя? Ужель не помогла?          А ты как ею величался!    Она не стоила, выходит, и гроша!» «Ох, – молвил туз второй, – бумага хороша,          Первеющего сорта.    Был беспременно б я в раю,    Да по душу мою Какой-то черт прислал безграмотного черта!    Я грамоту ему, проклятому, сую,          А он, подлец, глаза таращит И прямо в ад меня без разговору тащит!»

Недавно случай был подобный с богачом.          Оставшись ни при чем, То-бишь ощипанный изрядно беднотою, Он объяснял беду – «народной темнотою». Конечно, грамота, друзья мои, важна, Конечно, нам она вот до чего нужна, От прошлой темноты пора нам излечиться. Но… чтобы правильно судить о богачах,    Тем, у кого они сидели на плечах,       Не надо грамоте учиться.

   Годков тому, примерно, пять Помещик некий в лес заехал погулять.    На козлах Филька красовался,    Такой-то парень – богатырь! «Вишь, как тут заросло, а был совсем пустырь. –    Молодняком помещик любовался. – Как, Филька, думаешь? Хорош молоднячок? Вот розги где растут. Не взять ли нам пучок? В острастку мужикам… на случай своеволья!» «М-да! – Филька промычал, скосивши вбок глаза. – М-да… розги – первый сорт…                     Молоднячок… Лоза!.. Как в рост пойдут, ведь вот получатся дреколья!»

Какой же в басенке урок? Смешной вопрос. Года всё шли да шли, – и молодняк подрос.

Я ли, ты ли, мы ли, вы ли… Громче, Мартов! Крепче, Дан. Надрываясь, долго выли, Как голодный волчий стан, Крепко шаркали ногами, Похоронный пели марш. Ай да головы с мозгами! Вместо мозгу – жалкий фарш! Социальная кубышка, Буржуазный винегрет. Меньшевистская мартышка Нарядилася в берет, В рог трубит и машет шпагой, Похоронный марш орет И с безумною отвагой Мчится… задом наперед!

   У лавры Троицкой, в слободке, Монах повадился ходить к одной молодке.    Муж со двора, монах во двор. Зачем? Нескромный разговор. Одначе как-то муж все шашни обнаружил    И, сцапав в добрый час духовного отца,    Уж так-то, так его утюжил:    С того и с этого конца! То видя, всплакалась соседка-богомолка: «Стой, стой, безбожник! Стой! С ума сошел, Миколка!    Не тронь священного лица!»    «Так я ж накрыл его с женою, шельмеца!» «Накрыл его с женой… Подумаешь – причина! Да ты б еще ценил, что, может, через год    Вдруг женка даст тебе приплод, – И от кого приплод, пойми ты, дурачина:    От ангельского чина!»

Вот с богомолкою подобной и толкуй. Не дай господь такой обзавестись хозяйкой!.. Заладит, что ни день, « Исайя, ликуй! »       С монахом снюхавшись, с Исайкой!

Жулик жулика надул. Жулик крикнул: караул! Жулик жулика прижал. Третий жулик прибежал. Кто с кого и что сдерет, Сам тут черт не разберет. Мчит на крик со всех концов Шайка новых молодцов: Разгорается война.

Наше дело сторона.

   В Москву Пегашка из села    Возок с поклажею везла,    А сзади пес Брехун трепался. Перед заставою – не помню уж, какой – Савраска, общий их знакомец городской,       Навстречу им попался. «Вот на! – Пегашка ржет. – Куда ж ты это, друг?    А я к тебе, как видишь, в гости. Да что с тобой? Тебя узнаешь-то не вдруг:    Глянь, кожа весь да кости!»       «Ох, ох, Пегашечка, – Савраска ржет в ответ, –    Жив – и за это слава богу. Чем кормимся? Овса давно в помине нет. Тож и сенца. Жуем солому понемногу.       Вам хорошо по деревням,          А городским коням – Конец, коль не придет деревня на подмогу». «В деревне, – молвила Пегашка, – знаешь, тож…       Двор со двором не схож. Все ж, чаю, беднота, – и плохи пусть делишки, – Кой-что для города сумеет наскрести, А ежли богачей покрепче потрясти, Пожалуй, сыщутся изрядные излишки!»       «Чтоб городской кормить табун? –       Хозяйский прихвостень – Брехун –       Оскалил зубы на Пегашку. –       Что вижу, больно ты щедра       Насчет хозяйского добра!»    «Отстань! – ответила Пегашка. – Неча злиться,       Не про тебя идет тут речь. Твоя обязанность – хозяйский хлам беречь, Моя – с товарищем последним поделиться!»

   Все были улицы не так давно полны    Хозяйских прихвостней бесстыдно-злобным лаем:    Мы-де весь хлеб отнять у деревень желаем.          Кто вам поверит, Брехуны?    Рабочих мужики без хлеба не оставят, И в селах мужики не тронут бедняков,          Но что до жадных кулаков,       Их закрома открыть заставят!

«Эх, кабы мне да такой приход, сиречь парафия, Как у отца Евграфия! – Плакался поп Панкрат: – Сам ему черт не брат. Прихожане у него, как прихожане: Богатые горожане, Дворяне родовитые Да купцы именитые. Что ни праздничек, то приношение. Сущее искушение! Живет себе, значит, отец Евграф, Как какой-нибудь князь или граф. Все-то у него водится, Пояс на нем не сходится, Ряса с шелковыми отворотами, Не удручен никакими заботами. Попадья одета по-модному, Дети ходят по-благородному, – Три раскрасавицы дочки, Словно весною цветочки, Грудью – пышны, талией – узки Лопочут весь день по-французски; Надушатся да припомадятся, – Что куклы нарядятся: В шляпках, в перчатках, в шалях, Мастерицы играть на роялях. Шуры-муры ведут с женихами – Изъясняются с ними стихами; В постные дни скоромятся. Сундуки от приданого ломятся!.. Вот где приходец попался! Господи! – поп убивался. – Чем я так пред тобой провинился, Что на бедной поповне женился, Что взял за нею в приданое Бездоходный приход да одеяло рваное? Всего-то у меня живота – Собака да два кота. Хожу по приходу На смех народу – Тощий, замызганный, Грязью забрызганный; Попадья – в кисейном платочке; Кацавейка в заплатах – на дочке. Без призору поповна бродит: Где кормят, туда и ходит; Догуляться так долго ль до срама? Народ весь отбился от храма. Посмотришь в церкви – не густо, Пошаришь в карманах – пусто! На трех старушонок глянешь, Сразу увянешь. Сердце полно сокрушения. Церковь – без украшения, Врата покосилися, Ризы давно износилися, Правь хоть службу в рогоже. Вразуми мя, праведный боже! Как безбожников к церкви привадить? Как мне дело наладить, Чтоб от нищенской жизни избавиться, С нуждой-горем расправиться?» Дошло поповское к богу моление, И бысть попу вразумление. И о том будет речь моя, братие, Как господь порадел о попе Панкратие.

Кто бывал на базаре в Коломне, Говорить тому неча о Домне. Трещит тетка, Словно трещотка, Перед старым ларем: «Пряники с инбирем! Пряники с инбирем! Недорого берем! Пышки с медом – Фунтик с походом! Петьки, Гришки, Вот где коврижки: У кого – с гнилью, У меня – с ванилью!» Парод у ларька толпится. Тетка на слова не скупится: Шутки-прибаутки, Не молчит ни минутки, В гости позовет и в гости напросится, Со всеми словцом перебросится, – Все-то у нее покупатели Друзья-приятели. Опроси полбазара: Старосту Вавилу, бакалейщика Назара, Фильку лесника И Прова мясника, Кузнеца Фрола, бондаря Акима, Дьячка Афанасия и сторожа Клима, – Ухмыльнувшись ухмылкой нескромною, Все не нахвалятся Домною! Шла когда-то про Домну слава: Раскрасавица, бойкого нрава, – Мужу – молодка, свекру – находка. Овдовела – соблазн для всего околотка, И не раз уверял, кто узнал ее в деле: Сатана в бабьем теле! Не боялася Домна ни порчи, ни глазу. Целый полк мужиков хороводила сразу; Ублажая охочих ребят без отказу, Не одну горемычную душу согрела. Нынче тетка весьма постарела, Притомилась – умаялась, По церквам монастырским в содеянном каялась – За большую теперь прослыла богомолку. В час досужий бубнит без умолку, Разъясняет святое писание: Кому, за что и какое наказание, Исполняя обеты все в точности, Пребывает Домна в непорочности, И уж святости теткиной есть подтверждения: Бывают тетке видения!

Дело было весною в начале поста. Поп Панкрат, попадью лобызнувши в уста, Молвил как-то ей утречком в среду: «В Москву на денечек поеду». Обошел поп в Москве все толкучки, Нагляделся на всякие штучки. Чего на толкучках тех нету! Успевай вынимать лишь монету. Бирюльки, свистульки, хлопушки, Одеяла, ковры и подушки, Рубахи из лучшей сарпинки, Посуда, калоши, ботинки, Гармошки, книжонки, картинки, Браслетки, колечки, брелочки («Эх, купить бы для дочки!»). Обошел поп весь Сухарев рынок, Воротил отец нос от новинок, Средь народа толкался-топтался, В старом хламе копался, С затаенной усмешкою щуря глаза На затрепанные образа. Разбирался в иконах без устали: «Николая купить? Златоуста ли?» Перебрал дюжин пять страстотерпцев-святителей, Преподобных отцов-небожителей. Поплюет на икону, подышит, потрет, Бросит в хлам и другую икону берет. О цене осторожненько справится. Чем икона старей, тем попу больше нравится. «Ну, вот этой иконе какая цена?»                     «Пять целковых». «Посовестись! Ветошь одна! Лик весь темен, и риза облуплена!» Сторговались: икона за трешницу куплена! Поп уехал домой в восхищенье великом С богородичным выцветшим ликом.

Попадья о попе о Панкрате тревожится: Бате явно неможется. У окна вечерами сидит да вздыхает, Да луну, что есть моченьки, хает: «Рассветилася как, окаянная!» «Что с тобой, голова бесталанная? – Попадья так попа утешала: – Чем луна тебе, поп, замешала? Непорочная мати-царица, Что с тобою, Панкраша, творится? Лег бы лучше в постель, отлежался». Поп ворчал, раздражался. Снова вечер, и снова наш поп у окна: «Ущербляется, вишь ты, луна». И как стала луна ущербляться, Стал отец поправляться. Вот и выдалась темная ночка. На кровати попова раскинулась дочка; Разметав одеяло с горячего тела, Попадья возле бати храпела. Не слыхали они, как отец, словно тать, Забрался под кровать, Как мешок он оттуда с иконою вынул, Надел рясу, шапчонку надвинул И шмыгнул осторожно в холодные сени, – Как под ним заскрипели ступени И как щелкнул затвор. Вышел батя с иконой во двор, Со двора – за ворота, Там до первого шел поворота, – Оттуда задворками, Шлепая в лужах опорками, Промочивши насквозь свои ноги, До проезжей пробрался дороги; По дороге, прибавивши шагу, Он пришлепал к оврагу И у старой березки, Там, где бьет родничок «Вдовьи слезки», Пять шагов отсчитавши к востоку И разгребши руками сухую осоку, Положил поп икону облупленную, На толкучке за трешницу купленную, После снова осокой прикрыл аккуратно И пустился вприпрыжку обратно.

Поп Панкрат в алтаре, Словно мышь в норе, Осторожно похаживает, Бородку поглаживает, На престоле просфорки раскладывает, Сквозь врата на говельщиц поглядывает. Шевелят старушонки беззубыми ртами. Перед царскими перед вратами Заливается псаломщик Илья: «Да исправится молитва моя!» Сторож Клим перед иконостасом Илье подтягивает басом. Тетка Домна в черной наколке, Как подобает богомолке, Стоит на коленях у любимой иконы, Неистово бьет поклоны, Машет головой – не остановится, К исповеди готовится.

Поп с Домной припал к аналою, Голова с головою. От попа пахнет ладаном, от Домны – ванилью. Шепчет батя под епитрахилью: «Не мне, раба божья, тебя исповедывать, Не мне про грехи про твои разведывать. Грешен сам я во многом, Ты же, Домна, ходишь пред богом. Спаси и помилуй нас, божия мати! Удостоена ль, Домна, ты новой благодати? И какие тебе за святые радения Бывают по ночам видения?» «Всякие, отец, всякие! Всякие, родименькой, всякие!» «Молилась ли, Домна, ты о грешном люде, Молила ль богородицу о милости-чуде?» «Молила, отец, молила, Молила, родименькой, молила!» «Не являла ль тебе богородица знамени: Лика святого в божественном пламени?» «Являла, отец, являла, Являла, родименькой, являла!» «Не поведала ль мать-богородица, Где икона такая находится?» «Поведала, отец, поведала, Поведала, родименькой, поведала!» «В нечестивом ли граде, иль в чистом поле (Где обресться иконе приличествует боле)?» «В поле, отец мой, в поле. В поле, родименькой, в поле!» «В открытом ли месте, в овраге ль сокрытом, Родничком целебным омытом?» «В овраге, отец, в овраге, В овраге, родименькой, в овраге!» «Не в овраге ли нашем, у белых березок, У того ль родничка – „Вдовьих слезок“?» «У „слезок“, отец, у „слезок“! У „слезок“, родименькой, у „слезок“!» «С запада ль темного, с ясного ль востока Прикрывает икону осока?» «С востока, отец, с востока, С востока, родименькой, с востока!» Затряс поп жидкой косою, Вскочил, как ужаленный осою, Стал пред вратами главными, Пред говельщиками православными, И поведал громогласно с амвона: «Братие! Домне явилась икона!» Ахнули богомольцы. Сторож затрезвонил в колокола и колокольцы, Поп в светлые ризы облачился, И все, кто в церкви случился, С хоругвями и образами, Заливаясь радостными слезами, Пошли за попом и за Домною Открывать икону под Коломною.

Обрелася икона облупленная, На толкучке за трешницу купленная. У Панкрата в церкви народу – Не пробить к иконе проходу! Пред иконой новоявленною, Свечами уставленною, Молилися днями-ночами. Торговал Клим шибко свечами. Выбиваясь из последней мочи, Поп молебны служил дни и ночи. Как вернется домой – покрякивает, На счетах отец побрякивает, Над бумажками поп ухмыляется, Доходам своим удивляется, К попадье игриво привалится, Попадья попом не нахвалится. Поповна, как шалая, носится, В Москву за нарядами просится. Словом, зажил наш батя не худо. Про великое новое чудо Повсюду пошла из Коломны молва, Скоро стала трезвонить о чуде Москва. Слух о чуде дошел до прихода, Где, на зависть Панкрату, уж двадцать три года Поп Евграф безмятежно священствовал, В православии народ совершенствовал, Служил богу, царю и отечеству Да умело ласкался к купечеству. Поп Евграф о коломенском чуде проведал. Как проведал, с досады в тот день не обедал. «До обеда ль тут, матушка? Слышь, в Коломне что выкинул тихий Панкратушка? Мы-то тут дураками какими сидим. Ладно, брат, мы еще поглядим!»

В приемной его преосвященства Набилося духовенства Со всей епархии Всякой иерархии: Дьячки, попы, протопопы, – Пресмыкаются духовные холопы, Взирают на секретаря умильно, Меж собой препираются сильно; Попрекают друг дружку, Что лезет в чужую кружку, Свинью соседу подкладывает, На соседский приход поглядывает, Развивает непотребную элоквенцию [3] , Разводит лихую конкуренцию. Сообщают попы друг дружке без зазрения совести Епархиальные новости: Там проворовался отец-казначей; Там вышла склока из-за калачей; Там за обедней – на смех всему городу – Отец Флор благочинному вцепился в бороду; Там отец Феодул Ризы в карты продул; Там отец Иустин После пьяных крестин, Очутившись на панихиде, Отколол трепака в лучшем виде; Там отец Феогност Оскоромился в пост: Прихожанами был на страстной на седмице Уличен в полуночных прогулках к вдовице; Там отец Ипполит С пономаршей шалит, А пономарь не сокрушается, С попадьей утешается. Ржут долгогривые отцы, Словно жеребцы, Смеются – не отдышутся, Животы у всех колышутся. Один поп Евграф нахмуренный Жует мундштук прокуренный, Дымок разгоняет рукою. Не дают ему мысли покою. Не сводит глаз иерей С архиерейских дверей И секретарю паки и паки Делает таинственные знаки. Как дошел до Евграфа черед, Выскочил Евграф вперед. Секретарь ему шепнул осторожно: «Не плошай. Надеяться можно. Все приготовлено, Как было условлено». «Спасибо. Сие не останется втуне!» (Евграф у него побывал накануне!)

Отец перед владыкою Таким-то предстал горемыкою! Ударил земных три поклона У владычнего трона. «Ну, отец, излагай свое дело». Поп Евграф речь повел тут умело, Говорил о попе о Панкрате и Домне, Об иконе, которой не место в Коломне, – Остается-де чудо не чудом, Раз святыня хранится под спудом; От сего-де доходов святых умаление. Ежели ж, дескать, воздать сей иконе моление, Заменивши Коломну столицею, То доходы пожнутся сторицею. «Так, – Евграф своим мыслям привел подтверждение, – Чудотворной иконы хождение По Москве и селеньям окрестным Даст иконному причту и местным, Коль доход разделить по главенству, То-бишь, вашему преосвященству Отсчитать первым делом одну половину, А другую… Сейчас все в уме я прикину…» «Что ты, милый мой, что ты! Ну, зачем же в уме? Вот, отец, тебе счеты!» Поп Евграф, рассчитав всю материю, Пред владыкою развел бухгалтерию. Так на счетах приманчиво все выходило, Инда дух у святого отца захватило. Восхищенный доходов грядущих делением, Рек владыко попу с умилением: «Ладно, отче! Зело я тобою доволен, Вижу, сколь ты, Евграф, богомолен, – Посему – из Коломны иконы божественной, После службы торжественной, Мы в ближайшее же воскресение Сотворим всенародное перенесение И, приняв во внимание Все твое об иконе святой ревнование, Утвердим в твоем храме ее пребывание!»

Поклонился Евграф преосвященному. И сбылося все по-реченному: Свершилось в ближайшее воскресение Коломенской иконы перенесение. Архиерей в дорогом облачении, При великом народа стечении, В сослужении своры поповской Со всей епархии Московской За акафистным молебном В икосе хвалебном Икону облупленную, На толкучке за трешницу купленную, Воспел в умилении сице: «Радуйся, благодатная царице! Радуйся, утешительнице скорбящих! Радуйся, крепкое возбуждение спящих! Радуйся, рая цветение вайное! Радуйся, дев и вдовиц веселие тайное! Радуйся, болящих исцеление! Радуйся, пастырей церкви бодрость и вразумление! Радуйся, храмов и алтарей украшение! Радуйся, царских престолов важнейшее ограждение! Радуйся, от домашния брани и вражды ограждающая! Радуйся, от пагубных начинаний и несмысленных пожеланий Радуйся, неизреченных милостей неиссякаемая чаша! Радуйся, радосте наша! Покрый нас честным твоим омофором!»    Попы владыке подтягивали хором. Поп Евграф заливался с владыкою рядом. Сзади всех с помутившимся взглядом, Отобраньем иконы жестоко ударенный, Поп Панкрат голосил, как ошпаренный. Не до радости было бедняге Панкрату: Чем теперь возместит он такую утрату? Церковь будет опять у него бездоходною, Снова – горькая жизнь с попадьею голодною И с поповной, в лохмотья наряженной. С жизнью, только что было налаженной, Распроститься Панкрату навеки приходится: «Пресвятая владычица, мать-богородица! Сыне божий, Иисусе Христе! Всю-то жизнь нет мне счастья, у всех я в хвосте. Для того ль я с иконою столько трудился, Чтоб трудами моими Евграф насладился?» От иконы оттертый другими попами, Так шептал помертвевшими батя губами: «Спелись, черти! А я… Чем теперь я утешусь?.. Все пропало!.. Повешусь… Повешусь… Повешусь!»

Что я, братцы, скажу вам в своем послесловии? Не впервой я пишу о духовном сословии, И о нем мое слово еще не последнее. Нет на свете породы – поповской зловреднее. Темнотой нашей эта порода питается, Потому-то она так упорно пытается, Набросав нам камней и поленьев под ноги, Совратить нас со светлой и вольной дороги. Нахлобучив на лбы клобуки, камилавочки, Превративши все храмы в доходные лавочки, Обративши в приманки кресты и иконы, Обирают нас жадные слуги маммоны.    Чудотворных икон с богородичным ликом «Наявляли» попы в изобилье великом: Тут тебе – «Мать Косинская», «Мать Новодворская». «Мать Сосновская», «Мать Святогорская», «Помощь в родах», «Призри на смирение»… «Не рыдай мене, мати», «От бед избавление»… Сколько этих попами приманок «наявлено», Сколько ими икон на Руси «напрославлено», – До полтысячи всяких названий, не менее! Люду темному – чудо, попу – прокормление. Знает поп, на икону добившись «патента»: На весь век для него обеспечена рента! Брюхо дома набивши, акафист почитывай, Да доходы потом с попадьею подсчитывай! Бог, изволите видеть, создатель вселенной, Свою мощь проявляет… дощечкой «явленной», Словно фокусник жалкий в смешном балагане, Что яичницу жарит в дырявом кармане! Так нелепо глупа и убога Мысль и воля поповского бога! Бог такой им и нужен – иного не надо! – Чтоб покрепче дурачить духовное стадо.    Так – намедни толпился с попами народ У Кремлевской стены, у Никольских ворот. Чудо, дескать, явилося тут небывалое: Знамя ветром разорвано алое! Николаю ж угодничку – дело приметное! – По нутру только царское знамя трехцветное!    Вот куда шарлатаны духовные клонят: Нашу вольную волю заране хоронят, На возврат самодержцев былых уповают, Аки лютые волки, в церквах завывают И, оскаливши злобно несытую пасть, Проклинают народно-советскую власть !    Я не злую вам ересь, друзья, проповедую. С мужиками, мужик, по-мужицки беседую, Наша воля и власть – вот где чудо-пречудное ! Пережить нам приходится время претрудное. Навалились на нас нестерпимые бедствия, Трижды проклятых прежних порядков последствия. Мироеды пытаются взять нас измором. Им попы подвывают озлобленным хором. Живоглотов связало единое горе. С ними все их прислужники в общем сговоре: Меньшевистские трутни с эсерами правыми. Их знамена сверкают орлами двуглавыми. Их воззванья пропитаны черной отравою, Они жаждут упиться кровавой расправою Над рабочим народом, над всей беднотою, Что на них наступила железной пятою! Братья! Враг наш умеет прикинуться другом. Лаской пробует взять нас, не взявши испугом. Не склоняйте же слуха к лукавым наветам. Будьте твердой опорой народным Советам, До конца дотерпите тягчайшие беды. Близок час окончательной нашей победы. Пусть не дрогнет никто в эту смутную пору. Приготовьтесь достойно к лихому напору Мироедской и черной поповской орды. Будьте все наготове! Смыкайте ряды!

Дьячок Кирилл да поп Ипат У старенькой купели       Под писк ребят       Козлами пели. Кто думал про детей, а батя – про отцов: «Ужотко проучу я этих подлецов: Довольно мне они, злодеи, насолили! Церковный сенокос и поле поделили,       На требы таксу завели… Приходится сидеть, как раку на мели:       Нет ни почету, ни доходу!» С перекосившимся от злой усмешки ртом       Поп ребятишек в воду Стал погружать гуртом: «Во имя… отца… и сына… и святого духа… Крещаются младенцы: Голиндуха… Ёвпл… Хуздазад… Турвон… Лупп… Кирса… Сакердон… Ексакостудиан… Проскудия… Коздоя…»       Чрез полчаса В деревне шум стоял от ругани и воя. Ермил накинулся на кума, на Сысоя: «Кого же ты носил крестить: дите аль пса? Как допустил его назвать ты… Сакердоном?»,    В другом конце сцепился Клим с Антоном: «Как, ты сказал, зовут мальца?»    На куме не было лица. «Эк… сам… – уставился бедняк убитым взглядом    На разъяренного отца. – Как, бишь, его… Кума с попом стояла рядом…    Эк… сам…» «Что сам? Крестил аль что? Ты, леший, пьян!» «Я? Пьян? Ни боже мой! – Кум жалко усмехнулся: – А крестничка зовут: Эк… сам… кустом… Демьян!» «Сам под кустом Демьян?! Ай, братцы! Он рехнулся!» Пров кума своего на все лады честил: «Ты ж где, подлец, – в лесу дите мне окрестил       Аль у соседского овина?       Как, повтори, зовут мальца?»       «Ху… Хуздазад!» «Что? Сам ты Хуздазад! Вон со двора, скотина!       Неси дите назад!» «Ай! – Кузькина жена в постели горько билась. – Какого Ёвпла мне, кума, ты принесла? Ёвпл!.. Лихоманка б вас до смерти затрясла!»    У Сурина Наума За Голиндуху так благодарили кума,    Что, не сбежись народ на шум,    Крестины век бы помнил кум.

«При чем тут кумовья? Опричь попа Ипата, – Мне скажут, – ни одна душа не виновата». Пожалуй, что и так. Хоть есть слушок, что поп, Из кумовей попав кому-то под ослоп,    Ссылаться пробовал на святцы, Но… я при этом не был, братцы!

Была захвачена Самара Ордой наемных палачей, И меньшевик , боясь кошмара, Не мог всю ночь сомкнуть очей; Он молча наблюдал все ужасы разбоя И как потом вели рабочих на расстрел. Он так страдал… в сторонке стоя! Он так критически… смотрел!

Был « новожизненец » – Суханов, натурально! – Не в силах разобрать: кто прав, кто виноват! И с миной сладенькой, настроенный нейтрально, Пил мирно кофеек и кутался в халат.

И лишь один эсер – отменно-черной масти! – На некий краткий срок дорвавшийся до власти, Гнул твердо линию свою. И не чета ему лукавых два красавца. – За одного открытого мерзавца Охотно я двух тайных отдаю!

С семьей Панфила Харликова Приехал и мосье Трике. Жена Панфила – бестолкова: Души не чает в старике. Француз учтив и деликатен, Так обходителен, приятен, Поет у ней перед дверьми: «Reveillez-vous, belle endormie!» Муж не нахвалится французом: «Мосье Трике, нотр бон ами! Еще французы не в Перми? Когда ж сольемся мы с Союзом? Как наше дело?» – «О, шарман! Мы захватили весь Мурман!»

Мосье Трике судьбой доволен. Дом – богатейший, стиль «нуво»; Хозяин – очень хлебосолен; Хозяйка – более того. Банкеты, празднества, обеды. Что день, то новые победы. Со всех сторон летят гонцы. Чехословаки молодцы! Французских денег стоят, право, Недаром же посол Нюланс Писал Трике, прислав аванс: «Плати налево и направо. Когда расправимся с Москвой, Расходы все вернем с лихвой!»

Посланье в Питер из Самары Строчил Трике мамзель Жаннет: «У вас там строгость и кошмары, Есть Совнарком, но хлеба нет. А здесь – всего, чего угодно. Вздохнули мы теперь свободно. Устроил Дутов нам блины. Большевики истреблены. Рабочий класс по струнке ходит, Не смеет пикнуть. – Ни-ни-ни! Еще б! в Самаре были дни! Порядок Дутов так наводит, Как и не снилось Галифе! (Ты не читала об Уфе?..)

Герой! Хорошей «царской» марки, Нам служит, как служил царю. Изрядно лаком на подарки. Я, разумеется, дарю. Мы не останемся в накладе. Жаннет, забудь о Петрограде: Там сторожит тебя беда. Через Москву – скорей сюда! Здесь мы живем – куда как пышно, Французы здесь в большой чести. В Москве с недельку погости, Узнай подробно, что там слышно. Брезгливость к хамам поборов, Вербуй для нас офицеров!

Сули им почести и франки, Где – тон торжественный бери, Где – опустися до вакханки, Иди на все… Пур ля патри! Дела у нас не так уж важны. Все «патриоты» здесь продажны, Но их число невелико. Нам не уехать далеко Без широчайшего обмана: Ни чех, ни дутовская плеть Одни не смогут одолеть Коммунистического стана. Наш козырь главный – ложь и франк. Мы всё поставили ва-банк!»

Жаннет письма ждала напрасно: Оно теперь у нас в руках. Надеюсь, скоро будет ясно, Кому остаться в дураках, Кому тонуть в кровавой бане. Не нам, уверен я заране! Напрасно ждет Трике Жаннет; Мы за нее дадим ответ Чехословацкой подлой банде В французских шорах и узде, Белогвардейской всей орде, Всей черной дутовской команде! Мы свой ответ мосье Трике Дадим – с винтовкою в руке!

Как во славном было городе Казани, Ожидаючи от нас прежаркой бани, Не на пир оно честной, на пирование, Темным вечером сходилось на собрание Именитое казанское купечество: «Постоимте, братцы, крепко за отечество! Отстоимте от конечной от погибели Животы свои да праведные прибыли!» А и много ж их, купцов, тут насбиралсся. Горе-горькое к купцам, вишь, подбиралося, Подбиралося к ним горе неотходное, Большевистское ль то воинство народное, Та ли силушка железная, упорная, Та ли силушка крестьянская все черная, Та ли рать неодолимая, опасная, Рать фабричная, заводская, все красная. «А и что же вы, купцы, да пригорюнились? А и что ж вы, словно бабы, все разнюнились?» Богатырь Бова сказал им учредиловский, То ли Лебедев, соратничек корниловский. На купечество сердито он накинулся, Ажио стол перед Бовою опрокинулся. Богатырь, перед купцами он похаживал, Свои жирные он ляжечки поглаживал, Говорил он, сукин сын, да растабаривал, Именитых толстосумов уговаривал, Выговаривал купцам он укоризненно: «Что вы смотрите, голубчики, безжизненно? Что вы тесно так друг к другу поприжалися? А кого вы так, мил-други, испужалися?» Богатырь ли тот Бова, он ухмыляется, Богатырь ли тот Бова, он похваляется: «Ой вы, добрые вы люди, вы не бойтеся, Вы не бойтеся, мил-други, успокойтеся, Как я выведу всю гвардию да белую, Офицерскую шеренгу пьяно-смелую Да казацкую всю силушку яицкую, Разобью я всю орду да большевицкую, В пух и в перья разнесу ее без жалости. Раскошельтесь только, други, вы по малости! Проявите достодолжное усердие, К вашим храбрым оборонцам милосердие. Как их доблесть вся в боях уж попритуплена, Она, доблесть их, на денежки вся куплена, Из французского из банка вся оплачена, По трактирам по казанским порастрачена, Самогонкою казанскою размочена. А должна быть эта доблесть вновь отточена, В сторублевые бумажечки оправлена, На златом на оселочке вновь направлена!» Приуныло тут крещеное купечество! «Бьем челом тебе, отец, за молодечество! Раскошелиться, что делать, нам приходится: Твоя доблесть нам в копеечку обходится! Пообчистили мы дочиста все лавочки, Так не будет ли какой, хоть малой, сбавочки?» «Братцы, – молвил тут купец-мудрец Крестовников, – Ублажим уж без отказу мы полковников. Сколько б ни было за доблести им дадено, Чай, поболе нами денег понакрадено! Было дельце нам в Казани предоходное: Казначейство обобрали мы народное; Сколько золота там ни было в наличности, Все прибрали мы к рукам без околичности. Стало, нечего нам, братцы, канителиться: Есть расчет теперь нам, братцы, раскошелиться!» Посудили, порядили, покалякали. Пели с вечера, а утречком заплакали: «Ой вы, головы ж вы наши, запропащие! Ой, полковники лихие, разледащие, Ой, обманщик ты, Бова, душа злодейская! Ой ты, беглая ты рать белогвардейская! Да куда же вы, собаки, все рассеялись? Понапрасну мы на вас так понадеялись! Ваша доблесть вся не стоит ни полушечки! Завалящей не осталось у вас пушечки! Побросали вы врагам все снаряжение! Расказанское ты наше положение!» Как во славной ли то было во Казани, Дождались купцы от нас прежаркой бани. Крепко парились купцы, да не допарились: За Бовою улепетывать ударились, Во всю прыть они помчались без оглядочки, Растерявши образа и все лампадочки! Ой ты, Волга многоводная, широкая, Что широкая, раздольная, глубокая, Ты тряхни своею вольностию старою, Зашуми да разбушуйся под Самарою! Расскажи там всем про дело про казанское, Что про войско про рабочее, крестьянское: Оно движется, несется темной тучею, Темной тучею, лавиною могучею; Оно бьется за судьбу свою свободную, За Советскую за власть простонародную! Оно бьется, дышит ревностию ярою. Выше взвейся, красный флаг наш, над Самарою!

В поддевке, стриженный под скобку, толсторожий, С красноармейцем был не прочь поговорить: «О господи, когда б вы знали, как в Казани Мы ждали гибели белогвардейской дряни!       Еще бы этак день-другой –    Да что там! Срок уже мы мерили часами! – Вы б не пришли, так мы, товарищ дорогой, С проклятым вороньем расправились бы. сами,          И там кого-кого, Но уж попов трясли б и оптом и поштучно. Не разбежись они теперь до одного, Я вздернуть дюжину б готов собственноручно!»       Речь храброго бойца       Осталася, однако, без конца. Вернее, был конец, да только очень странный: Откуда ни возьмись старушка в этот миг, И ну вопить: «Родной, желанный! Зачем ты косу-то, отец ты наш, остриг? Аль надругался кто, болезный, над тобою?!» Старушка божия, – увы, – была глупа И сдуру выдала армейцу головою    Белогвардейского… попа! Друзья-товарищи, мне слышатся вопросы:    «Что было дальше?» – Чудеса:    Не докуривши папиросы,    Вознесся поп на небеса!

Волга желтою волною Моет заросли ракит; Низко-низко над водою Чайка белая летит. Ты скажи-скажи мне, чайка, Не видала ль ты, открой: Где укрылась вражья шайка? На горе иль под горой? Кто вдали за перелеском Быстро скачет на коне? Кто вспугнул ружейным треском Диких уток в стороне? То не красные ль дозоры Обнаружили врага? И не враг ли, прячась в горы, Очищает берега?

Необозримая равнина, Далекий оклик журавлей. Стальная серая щетина Промокших скошенных полей. Деревня. Серые избушки. Кладбище. Церковка, пред ней Повозки, кони, ружья, пушки, Снаряды, люди у огней. Армеец гуторит с соседом, Что есть за что костями лечь. В полку оратор пред обедом Держал напутственную речь. Он говорил: «Вперед! В Самару! Друзья, в решительном бою Пусть враг узнает вашу кару! Добейте подлую змею!» «Слыхал?»     «Слыхал!»         «Добьем, известно!» «Вперед нас, гадина, не тронь!» Глаза простые смотрят честно. Трещит приветливо огонь.

Глухая ночь – не навсегда, Не вечны мрак и жуть: Уж предрассветная звезда Нам освещает путь. Фабричный молот, сельский плуг В ее лучах горят. Рабочий, пахарь – брат и друг – Мы стали в тесный ряд! Навеки спаяны одной Жестокою судьбой, Мы некрушимою стеной Идем на смертный бой. Идем на смертный бой с врагом Идем на смертный бой с врагом В бой! Отступленья нет! Пусть мрак еще царит кругом, Но близится рассвет! Глухая ночь – не навсегда, Исчезнут мрак и жуть. Нам наша красная звезда Указывает путь!

Не Марс нам светит с вышины, Не кровожадный бог войны, – Не ради подлых барышей Попов, дворян и торгашей, Сомкнув ряды, мы в бой идем: Мы бой с насилием ведем!    Как в чистом поле алый мак,    Наш боевой сверкает знак,    Свидетель связи вековой    Семьи всемирной, трудовой,    Символ победного Труда –    Красноармейская Звезда! Вся мироедская орда, Все угнетатели Труда, Все пауки, все кулаки, Завидя красные полки, Злой поднимают крик и вой: Псы чуют час конечный свой!    Как в чистом поле алый мак,    Наш боевой сверкает знак,    Свидетель связи вековой    Семьи всемирной, трудовой,    Символ победного Труда –    Красноармейская Звезда! Все, кто влачил судьбу раба, Вся трудовая голытьба, Все бедняки, все батраки, Увидя красные полки, Спешат приветом встретить их, Освободителей своих!    Как в чистом поле алый мак,    Наш боевой сверкает знак,    Свидетель связи вековой    Семьи всемирной, трудовой,    Символ победного Труда –    Красноармейская Звезда! Через деревни, города, Под алым знаменем Труда, Мы все идем плечом к плечу, Неся погибель палачу, Всем, кто питался ряд веков Кровавым потом бедняков!    Как в чистом поле алый мак,    Наш боевой сверкает знак,    Свидетель связи вековой    Семьи всемирной, трудовой,    Символ победного Труда –    Красноармейская Звезда! Мы – лишь отряд передовой Всемирной рати трудовой. Вся рать идет за нами вслед Для сокрушительных побед. Уж слышит в страхе стан врагов Железный гул ее шагов!    Как в чистом поле алый мак,    Наш боевой сверкает знак,    Свидетель связи вековой    Семьи всемирной, трудовой,    Символ победного Труда –    Красноармейская Звезда!

Про «бабу» такова Народная молва, Кто ж поболезнует о «бабе» деревенской?    Нет горше доли – доли женской.    Крест самый тяжкий – женский крест. Давно ли на Руси – друзья мои, давно ли? – Умолк, исполненный тоски и жгучей боли, Плач наших матерей, сестер, невест? В их жизни темной был единый луч отрады: Перед иконою дрожащий свет лампады, Сиянье тусклое сусального венца Да речь лукавая «духовного отца». Вот почему они к речам поповским падки, Вот почему, когда про «новые порядки» Поп злобно в церкви врет, преступной лжи попа    Так верит женская толпа. Лишите же попов последней их подмоги. Пусть с нами женщины пойдут в одном ряду!    Не заступайте им дороги    К науке, к вольному труду! Учась, учите их и словом и примером. И верьте, что они от общего труда, От общих радостей, как темная орда,    За долгогривым изувером Уж не пойдут – врагам на радость – никогда.

У бивачного огня, Братцы, слушайте меня. Все скажу вам без остатку. Буду резать правду-матку Вам, голубчикам, в глаза. Коль проймет кого слеза И всего зальет румянцем, Будь донцом он, будь кубанцем, Он мне брат родной, в нем есть, Не пропали – стыд и честь! Все мне братья поголовно, Кто прослушает любовно С братской ласкою в очах Речь мою о богачах! Богачи везде шныряют, Даром часу не теряют, На Кубани, на Дону, Тянут песенку одну: «Ох ты, барское ты горе! Передохнем все мы вскоре! Что творится на Руси, Просто ноги уноси! Лишены мы всех доходов: Ах, ни фабрик, ни заводов, Ни помещичьей земли – Ничего мы не спасли! Все отобрано народом, Голытьбою, черным сбродом. Ах, когда б вернуть нам власть, То-то б зажили мы всласть; Голь кнутами б захлестали; Все б убытки наверстали; Жизнь пошла б на прежний лад, Как сто лет тому назад! Мы оббили все пороги, Для себя ища подмоги, Палачей спеша нанять, Чтобы голь скорей унять. Англичане и французы Боевые шлют нам грузы, Присылают нам войска, Только мало их пока. Ой вы, бравые кубанцы, Забирайте ружья-ранцы! Подсобите нам, донцы, Боевые молодцы! Окажите вы нам дружбу, Сослужите вы нам службу, Помогите сбить рога У проклятого врага. Вызволяйте нашу братью, Справьтесь только с красной ратью, Мы заплатим вам потом И землею и скотом, – Денег – сколько вам угодно, Только б стало нам свободно Снова править всей страной, Покорив „народ родной“! Не жалейте ж крови вашей: Прогоните красных взашей! День упустим – не вернем: Враг наш крепнет с каждым днем. Не дадим ему пощады!» «Мы помочь вам очень рады! – Отвечает старшина. – Ваша голь и нам страшна, А своя страшнее вдвое. Но правленье войсковое Все ж пока у нас в руках. Наша сила в „стариках“. А молодчиков подтянем – На Москву грозой нагрянем И к началу января Вновь посадим в ней… царя!»

Вот она какая штука. Дуракам вперед наука. Коль не жить своим умом, Быть нам снова под ярмом У дворян, у офицерства, Выносить их злые зверства. Жилы рвать для них весь век, Превращаяся в калек! Братья, помните об этом! Общим ладом и советом Если мы не станем жить, Будем до смерти тужить. Будем плакаться, да поздно!

Ночь тиха, и небо звездно. У бивачного огня, Братцы, слушайте меня. Это я – тут с вами рядом, – Вас окинув братским взглядом, С вами братски речь веду, Как нам снова жить в ладу. Знаю весь я ваш порядок: С вами вместе пас лошадок, Вместе бегал по задам, По помещичьим садам, Вместе с вами в хороводе Пел я песни о народе, О судьбе его лихой. Я ль советчик вам плохой? Я ли ваш первейший ворог? Мне ли жребий ваш не дорог? Я ль за вас – с врагом в бою – Головой не постою? Братья! Вас берут обманом: Бьетесь вы не с вражьим станом, – Вас враги ведут на бой С разнесчастной голытьбой, С бедняками-мужиками, С теми, кто страдал веками, Кто, прикованный к ярму, Знал и голод и тюрьму, Кто, молясь земному богу, Протоптал в Сибирь дорогу. Кто под палкой и кнутом Лишь рабочим был скотом, Кто с пеленок до могилы Надрывал в работе жилы, Чтоб кормить всех упырей: Богачей, попов, царей, Кто счастливых дней не ведал. Кто был рад, когда обедал, Забивая рот куском Хлеба черного с кваском, Кто в проклятой рабской доле Тосковал по вольной воле, Кровно бился за нее И отбил-таки ее! Долго бился и добился, Но… видать, поторопился: Снял с насеста всех господ, Знать, не во-время народ; На него, как на злодея, Вашей волею владея, Насылают вашу рать Землю-волю отбирать. Братья! Кто ж вас посылает? Кто народу зла желает? Не дворянская ли «знать»? Вам ли этого не знать? Вас не черт крестил в амбаре! Не родня вам злые баре, – С вами черного труда Не разделят господа. Нынче гонит вас в траншею, Завтра сядет вам на шею Черносотенная мразь – Генерал, помещик, князь, И за Каиново дело, Обманувши вас умело, Осчастливит вас потом Барской «ручкой» и… кнутом!

Братцы, я не иноземец, Не француз я и не немец, Прирожденный я русак, Попадал не раз впросак. Тоже долго был холопом, – Темным парнем, остолопом, Лоб расшиб о сотни пней, До того как стал умней. Научила злая доля! Не уйду я, братцы, с поля. Буду биться до конца. Не жалейте же свинца: Прошибайте лоб мне пулей, Пусть ликует барский улей, Рой откормленных шмелей. Пусть им станет веселей! Обо мне бедняк заплачет, Это что-нибудь да значит! Сладко спать в земле сырой Тем, кто пал за вольный строй Не изжить одной мне боли, Что враги народной воли Дали «вечный» мне «покой» Вашей, братскою, рукой! Тяжелы мне думы эти. Братья, знайте: ваши дети – Вот в чем горький ваш удел! – Не простят вам ваших дел, Не простят измены черной: Что вы шли ордой покорной За ватагою господ Кабалить родной народ, Что вы в ход пускали плети, Для того чтоб ваши дети, Барских выродков рабы, Подставляли им горбы!    Вот какой от вас «победы» Жадно ждут все мироеды, Но «победы» их орда Не дождется никогда!    Речь свою я кончу этим: Братьев мы по-братски встретим, А изменников лихих Пулей – больше никаких!

Крякнул поп: Расшиб Балда ему лоб. Дорого батя заплатил за дешевизну: Через неделю справляли по бате тризну. Пришлось за попа Балде Держать ответ на суде. На допросах Балду мытарили, Свежими розгами парили, На дыбу Балду таскали, Вины на Балде искали. После такого следствия Сказались у Балды последствия: Балда совсем обалдел, На суде чурбаном сидел, На вопросы о смерти бати Заладил одно – кстати и некстати: «Вечный ему упокой, Хороший был поп такой, Служил я ему славно, Усердно и очень исправно. Рассчитались мы с ним без спору, Согласно уговору». Инда сами судьи обалдели, Рот раскрывши, на Балду глядели, Под конец они расхохоталися, Хохотали – за бока хваталися: «Что нам поделать с таким дуралеем? Так уж и быть, мы его пожалеем, Дадим ему сто батогов И продадим в батраки с торгов!» Попал Балда в лапы к грабителю, Мужицкой жизни погубителю, – Выполняя каторжный урок, Тройной вносил барину оброк – Работой, деньгами и натурою, За все провинности отвечал своей шкурою, На барской конюшне под розгами парился. В три года Балда состарился, Потерял здоровье и силу И лег до срока в могилу. Утешался Балда, помирая, Что небесного удостоится рая За все свои тяжкие муки. Скрестивши костлявые руки, Лежал в могиле Балда, Ждал страшного суда, Того ли судного часу, Когда мертвые встанут по трубному гласу. Проходили за годами года. От могилы Балды не осталось следа. Через сотню лет или боле Кладбище пошло под пахотное поле. И случилось пройти по этому полю Бойцам за народную волю: Прошел Красной Армии отряд боевой И вот у Балды над головой, Будя усопшего раба, Загудела красноармейская труба. Услыхавши трубные звуки, Зевнул покойник, расправив руки, И из темной могилы, не разобравши дела, Выскочил Балда – душа без тела, Легок, прозрачен и светел. Никто Балду не заметил. По ровному полю Балда Пошел, сам не зная куда. Идет, по сторонам поглядывает, Загадку разгадывает: По какой бы узнать примете, На каком он свете? «Господи, – думает, – где ж я иду? Неужто я в прежнем аду?» Дорога Балде как будто знакома: Мимо помещичьего дома. Эва! Вот он и дом самый слева. Крепко тут Балда приужахнулся, В сторону Балда шарахнулся, Глядел, глазам своим не веря: «Куда ж мне деваться теперя?» Вспомнил он время былое, Отродье помещичье злое, Как над народом господа издевалися, Как мужики потом-кровью обливалися И маялись горько с пеленок до гроба. Охватила Балду превеликая злоба, Замутилась душа в Балде: «Нет, значит, правды на страшном суде ! Что ж это за чертовы штуки? Неужто я снова в помещичьи руки На веки веков попаду? Доколе ж терпеть мне такую беду? Когда же пойдут все помещики прахом?» Смотрит Балда на дом со страхом: Покосился у дома верхний этаж; Вот и церковка та ж, Только стала уж очень древней. Шагает Балда деревней. Видит – в деревне мужицкий сход, Толкует шумно о чем-то народ, О каком-то таком Комитете. Не поймет Балда, на каком он свете? Ходит Балда невидимкой повсюду, Дивится такому чуду: Идет – напевает мужик за Пегашкой, Над прежнею барской трудится запашкой, Ровно на своей десятине, А помещика нет и в помине! Ни помещика нет, ни приказчика, Ни старосты, злого доказчика, Никто деревни не давит, Сама собой деревня правит. Слышит Балда речи про кулачество: Что, забрав у кулаков их богачество, Роздал вдовам и сиротам их животы Какой-то «Комитет бедноты»; Что надо скорей, между прочим, Помочь городским рабочим И всей бедноте столичной Хлебом и снедью различной. Видит Балда: бродит поп по приходу, Как опущенный в воду, Не пьян – не весел, Нос на бороду свесил, Словеса худые изрыгает, Мужиков ругает: «Дождетесь, ироды, воздаяния За ваши злодеяния! Ужо научат вас, подлецов, Как почитать духовных отцов! Вернется старое начальство! Вернется!» Перекрестится поп, чертыхнется, Погрозит кулаком какой-то избе: Видать – не в себе! А изба эта – лавка, не лавка, У избы веселая давка, Народ про дела свои судачит: «Комитет бедноты», значит! Красный флаг над воротами колышется. Легче Балде дышится. «Истинное, – говорит он, – удивление!» И радостное сумление Стало забирать Балду: «А пожалуй, что я – не в аду!» Стоят у избы Не былые рабы – Запуганные, Изруганные, Заплеванные, По рукам – по ногам скованные, Придавленные колодками: Нет, шумят мужики с молодками, Бабы не лезут в карман за словами, Видать – с мужиками поравнялись правами. Говорят все свободно Про что им угодно, О том, как, прогнавши царя и господ, Вздохнул полной грудью народ, – Как живется теперь мужикам, дескать, вольно, – Того у них нет, а этого – довольно, – Коль с хозяйством прочно наладится дело, Год-другой перебьется деревня смело, А потом заживет уже всласть, Только б, дескать, окрепла Советская власть . Намечают мужики от себя депутата, Какого-то Ивана-солдата, Чтобы съездил в Москву с докладом, Сходил бы к Ленину на дом И выяснил все в беседе живой С другом бедного люда, с главой Рабоче-крестьянского правительства, Насчет социалистического строительства: С чем – погодить, и с чем – поторопиться, Чтоб власти Советской помочь укрепиться, Чтоб добить белогвардейскую силу Да вогнать осиновый кол ей в могилу; А привез бы Иван побольше газет, А зашел бы в Уездный и в Губернский Совет… Балда вздыхает: «Батюшки-светы, Что ж это у них за такие Советы? Чем Советская власть мужикам так люба, Что стоит за нее голытьба? Что ж это за Ленин такой, не пойму, Что доступ свободный к нему Любому Ивану-солдату? Лафа, значит, нашему брату! Мужичок-серячок очутился в чести, Нет пред кем бородой ему землю мести И башкою стучать о ступени, Снявши шапку, упав на колени? Мужичок и начальство, как равные вроде. Целый сход, не боясь, говорит… о свободе… О газете… Коммуне… Такие слова… Не осилит их что-то моя голова… Но хоть сразу оно непонятно, А на слух-то, одначе, приятно, Да и главную суть все ж не трудно понять: Коль начальство народ перестало шпынять, Коль правительство есть уж рабоче-крестьянское, Значит, кончено злое приволье-то панское? Значит, нет уже власти господской и царской?» Вновь Балду потянуло к усадьбе барской. Вот он страшный помещичий дом! Склонились деревья над старым прудом. Сад заглохший – с беседкой, с дорожками, Дорожки истоптаны детскими ножками, На песчаной площадке посредине двора Резвится крестьянская все детвора. По звонку побежали все в дом с площадки, Кто сел за книжки, кто за тетрадки, Ходит учитель среди детворы, Учатся дети после игры! Балде понравилось все это сильно. Улыбнулся Балда таково умильно: «Картиночки. Чисто. Ни грязи, ни пыли. Прежде и баре-то неучи были. Народ же бродил, словно темное стадо. А ноне гляди! Помирать не надо!» Стоит Балда, кругом оглядывается. Ничего в голове у Балды не укладывается. «Господи! – радостно шепчет Балда. – Не знаю, попал я куда? Но одно мне, темному, ясно, Что страдал я всю жизнь не напрасно И что ежели я – в родимом краю, Значит, все мужики очутились в раю».

В промокших дырявых онучах, В лохмотья худые одет, Сквозь ельник, торчащий на кручах, С сумой пробирается дед. Прибилися старые ноги, Ох, сколько исхожено мест! Вот холмик у самой дороги, Над ним – покосившийся крест. «Могилку какого бедняги Кругом обступили поля? И где для меня, для бродяги, Откроет объятья земля?» Вперед на дымки деревушки Идет старичок чрез овраг. Над крышею крайней избушки Кумачный полощется флаг. Плакат на стене с пьяной рожей Царя, кулака и попа. «Час добрый!»               «Здорово, прохожий!» Вкруг деда сгрудилась толпа. «Пожалуй-ка, дед, на ночевку». «Видать, что измаялся ты». «Куда я пришел?»                 «В Пугачевку». «А тут?»         «Комитет бедноты». Прохожему утром – обновка, Одет с головы и до ног: Рубаха, штаны и поддевка, Тулуп, пара добрых сапог. «Бери! Не стесняйся! Чего там! Бог вспомнил про нас, бедняков. Была тут на днях живоглотам Ревизия их сундуков». Надевши тулуп без заплатки, Вздохнул прослезившийся дед: «До этого места, ребятки, Я шел ровно семьдесят лет!»

Стоят деревни по реке, А мужики в них – все рыбак на рыбаке.    Тем лишь живет простонародье: Наловят бедняки рыбешки в половодье, Улов весь скупщикам богатым продадут,    С недельку попируют знатко И впроголодь потом деньков осенних ждут, Когда рыбешка вся с верхов пойдет обратно, –    Подладят малость животы       С осеннего улова       И – голодают снова. Такой уже удел крестьянской бедноты!       У богачей своя основа: Скупив у бедняков за полцены улов, Где – взявши за долги, где – за аренду снасти       (Мереж, сетей и неводов), Содрав с крестьян оброк – два пуда с трех пудов, Купцы весь бедный люд в железной держат власти.       Зима настанет: бедняков       Голодный мор, как сено, косит, –       Смерть без разбору рыбаков       В могилу раннюю уносит. Горюют мужики, собравшися на сход:       Какой-де выдался им год! (Хоть был и прошлый год его подобьем точным.)       Всех громче голосом истошным,       Перекосивши хищный рот,        Орет на сходе… живоглот:          «Робята! Причина всей беды, вы думаете где? В свалившейся теперь на нас лихой беде       Соседняя деревня виновата: Гореловцы, когда осенний шел улов, В реке верховье все заставили сетями.       Спрошу я умных всех голов: Какими ж рыба к нам могла идти путями? Доколе ж, братцы, нам терпеть такой разор? Когда ж гореловцев возьмем мы под надзор,       Чтоб русла впредь их сети       Не занимали больше трети?» «Так!» – «Всё гореловцы, – раздуло б их горой! –       Они, злодеи, виноваты!       Они нам гадят, супостаты!»       У «супостатов» той порой          Свой мироед на сходе          Вел речь в таком же роде: «Убыткам нашим кто, ребятушки, виной?             Не кто иной, Как понизовские захватчики и воры:        Как рыба снизу шла весной, Нееловцы ее поналовили горы, Она у них, у псов, на берегу гнила, А к нам сквозь сети их – верней сказать, заторы – К нам только корюшка какая-то плыла!»             Ну, словом,        Как подошла пора с уловом,        Пошли средь мужиков дела! Работа побоку! Все заняты войною. На «супостатов» прут нееловцы стеною. Гореловцы – навстречь. И вот на берегу Бой, смертный бой идет. Пощады нет врагу! Соседи всячески своих соседей славят        И невесть что про них плетут, Хотя обычаи одни и там и тут: Которые реку сетями всю заставят, Которые тайком все сети изорвут,        Тем и другим сплошной убыток.        Друг друга режут без ножа.        Дошло – не то до грабежа –           До пыток! Жизнь бедноте пришла, хоть караул кричи. Подзуживают их на драку богачи: «Робятушки, наддай! Наваливай, робята! Мириться ноне нам с врагами не с руки. И без того у нас деревня не богата, А как прибавится за протори расплата, Придется нам идти к соседям в батраки. Коль мы воздержимся от мировой досрочной, То сами их прижмем мы грамотой оброчной.        Кто заварухе был виной, Тот и должон понесть за то… оброк тройной!» Так призывая всех к борьбе «за справедливость», То-бишь за более прибыточный улов, Купцы под кучею высокопарных слов Скрывали… к барышам купецкую ретивость.        Промеж несчастных деревень           Идет война не день,           Не месяцы, а годы. «Что ж это, братцы, а? Не жизнь, а прямо ад!» Пошел по деревням средь мужиков разлад,        Кончаться дракой стали сходы.        «Доколь же драться нам с соседями?                     Доколь?»            «Пора мириться, братцы, что ль!» «Довольно!»            «Засылай послов!»                     «Пора мириться!» На бедняка бедняк идти не хочет в бой. То видя, богачи скорей промеж собой Ссылаться письмами, пытаясь сговориться, Как сообща им голь держать на поводу. Ермил Кузьмич, кулак нееловский, на сходе Захныкал: «Братцы, я, радея о народе, С гореловцами сам, чтоб отвести беду,        Переговоры поведу!» В Гореловке ж на сходе так же точно Запел Гордей Фомич, свой, местный, живоглот: Он, дескать, истинный для бедняков оплот, И он их помирит, – и выгодно и прочно.        Свершилась встреча богачей, Но толку нет еще от тайных их речей.        Они еще не сторговались. Гордею, кажется, охота воевать, Чтоб после более с нееловцев урвать, – Хотя гореловцы уж так довоевались, Что нечем у иных прикрыть и срамоты, Но кой-какие все ж остались животы,        Так повоюют на остатки! Ермил, видать, не прочь скорей уйти от схватки И тщится всячески Гордея убедить,        Что ежли с миром погодить,        То будет хуже им обоим: «Сознайся, старый плут, что мы друг друга стоим1 И ежли беднота поймет свой антирес И мимо нас учнет голь обниматься с голью,        То выйдет сразу нам зарез: Придется нам с сумой идти по богомолью!»

Кулак ли поприжмет другого кулака,        Иль, столковавшись «честно», Грабители начнут орудовать совместно, –  –        Не угадать пока. Я после доскажу, что станет мне известно.

Друзья, мораль моя почти всегда проста, Но не всегда она печальна столь, как эта. Сковали мысль мою, мысль вашего поэта,        Одноязычные уста. Хотел бы я сказать всей европейской голи,        Всем вашим братьям-беднякам: Вот в басне образец печальной вашей роли. Не уподобьтесь же несчастным рыбакам, Не смеющим уйти из мироедской воли. Решать судьбу свою не дайте кулакам,        Гоните прочь лихих злодеев,        Своих Ермилов и Гордеев, Которые, вконец вас разорив войной, Теперь торгуются за вашею спиной, Чтоб, ослепивши вам глаза подачкой мелкой, Мир честный подменить своей торговой сделкой И с вас, ограбленных – в какой им нужно срок – Согласно новому разбойному условью,        Снимать утроенный оброк:        Деньгами, потом, кровью.

Ай, братцы! Вот так фунт! Писал я басню не вчера ли? И вот: не кончил я морали, Как уж газетчики повсюду заорали, Что в Австрии народный бунт: Прогнали короля и кокнули магната. Ура! Нееловка восстанием объята. Теперь подзуживать пришел уж наш черед:    «Товарищи, вперед!»    «Наваливай, ребята!»

Много вынес невзгод Наш несчастный народ, Гнул веками пред барами спину, Злые муки терпел И в отчаянье пел Заунывную песнь про дубину:    «Эй, дубинушка, ухнем,    Эй, зеленая, сама пойдет.    Сама пойдет, сама пойдет,    Подернем, подернем    Да ухнем!» Но дождались мы дней, Стал народ поумней И, простившися с рабской сноровкой, На проклятых господ, Объявивши поход, Не с дубиной идет, а с винтовкой.    Эй, винтовочка, ухнем,    Эй, заветная, сама пальнет,    Сама пальнет, сама пальнет,    Подернем, подернем    Да ухнем! Мироедская рать Хочет нас покарать, Руки-ноги связать нам веревкой, Но то в холод, то в жар Разъярившихся бар Перед красной кидает винтовкой.    Эй, винтовочка, ухнем,    Эй, заветная, сама пальнет,    Сама пальнет, сама пальнет,    Подернем, подернем    Да ухнем! В деревнях кулаки Собирали полки Для поддержки помещичьей своры. Бедняки ж, кулакам Наложив по бокам, Бар последней лишили опоры.    Эй, винтовочка, ухнем,    Эй, заветная, сама пальнет,    Сама пальнет, сама пальнет,    Подернем, подернем    Да ухнем! Стали баре скулить, Бар заморских молить: «Ой, верните нам землю и банки!» Англичанин, француз, Заключивши союз, Присылают им войско и танки.    Эй, винтовочка, ухнем,    Эй, заветная, сама пальнет,    Сама пальнет, сама пальнет,    Подернем, подернем    Да ухнем! Англичанин – хитрец, Но народ наш – мудрец, И плюет он на вражьи уловки. Танки вязнут в снегу, Мы ж лихому врагу Пулю в лоб шлем из меткой винтовки.    Эй, винтовочка, ухнем,    Эй, заветная, сама пальнет,    Сама пальнет, сама пальнет,    Подернем, подернем    Да ухнем! Для банкирской мошны Наши ружья страшны, Но страшней наша вольная воля. Мы за волю свою Станем грудью в бою: Смерть милей нам, чем рабская доля!    Эй, винтовочка, ухнем,    Эй, заветная, сама пальнет,    Сама пальнет, сама пальнет,    Подернем, подернем    Да ухнем! Мы пощады не ждем: Иль в бою все падем, Иль врагов уничтожим всех с корнем! Ради светлых годин, Братья, все, как один, Общей силою ухнем – подернем!    Эй, винтовочка, ухнем,    Эй, заветная, сама пальнет,    Сама пальнет, сама пальнет,    Подернем, подернем    Да ухнем!

Друзья мои, открыто говорю, Без хитростных раздумий и сомнений: Да, Пушкин – наш ! Наш добрый, светлый гений! И я ль его минувшим укорю? Он не стоял еще… за «власть Советов», Но… к ней прошел он некую ступень. В его лучах лучи других поэтов – Случайная и трепетная тень. Ему чужда минувшей жизни мерзость, Он подходил с насмешкой к алтарю: Чтоб нанести царю земному дерзость, Он дерзко мстил небесному царю . Он говорил: «Тиран несправедливый, Библейский бог, угрюмый и строптивый!» А у Невы, средь Зимнего дворца, Набитого охраною гвардейской, Бродил другой тиран с душой злодейской, Земной портрет небесного творца, И не одну он возлюбил Марию, – И в час, когда он в свой гарем входил, Попы в церквах свершали литургию, И дым синел над тысячью кадил. – Благослови, господь, царево дело! Пошли успех его святым трудам! – И сколько их, таких царей, сидело По деревням, по селам, городам! Им долгий день казался сладким мигом, В хмельном чаду летел за годом год. Под их ярмом, под их жестоким игом, Стонал народ, рабы своих господ!    Друзья, для нас пришла пора иная: Мы свергли всех земных своих богов. Клянитесь же, что больше Русь родная Не попадет под гнет ее врагов! Пусть будет свят для вас завет пророка, Рукой врагов сраженного до срока, И пусть его разбитой лиры глас Ободрит вас в тревоги жуткий час!    Меня ж, друзья, прошу, не обессудьте И, отдохнув за пушкинским стихом, Таким простым и мудрым, позабудьте О «предисловии» плохом.

Блажен, кто летом иль зимой, Перекрестивши грудь ремнями, С дорожным посохом, с сумой Бредет родными деревнями; Блажен, кто, душу отводя В избушке тесной иль на сходе, Простую речь ведет, будя Отвагу новую в народе. Мне это счастье не дано, Хоть на него я уповаю. Все, все, чем сердце так полно, В стихах простых я изливаю. Вам, кровным братьям-мужикам, Для глаз – далеким, сердцу – близким, Вам, горемыкам-беднякам, Я поклонюсь поклоном низким:    «Вот, братцы, я, каков уж есть, Мужик и сверху и с изнанки. С отцом родным беседу весть Я не могу без перебранки: Что на уме, то на словах. Так затевай, кто хочет, ссору, Коль я скажу, что в головах У мужиков немало сору, Что не дождаться нам добра, Коль мы не станем помудрее, Что из голов нам всем пора Весь мусор вытряхнуть скорее, Что лежебочество – порок: Раз мы встряхнуться не сумеем, То не пойдет нам воля впрок: Все потеряем, что имеем; Что будет, братья, очень плох Конец и наш и наших планов, Коль баре, взявши нас врасплох, Вновь будут стричь нас, как баранов. Друзья! От вражеской орды, Чтоб отстоять наш труд и волю, К оружью все! Сомкнув ряды, Вперед, на бой за нашу долю!»

Поп мужиков вовсю ругает: «Погрязли, ироды, в грехе!» Сам кулаку глазком мигает: «Ох-хо-хо-хо!» – «Эх-хе-хе-хе!» У кулака под вечер гости. Попа расперло от ухи. «Ну ж рыбка, Пров, совсем без кости!» «Эх-хе-хе-хе!» – «Их-хи-хи-хи!» «Отец, еще по рюмке, что ли? Кумышка, право, не плоха». «За гибель всей батрацкой голи!» «Их-хи-хи-хи!» – «Ах-ха-ха-ха!» Смеется поп. Кулак гогочет: «Смешно, отец. А злость в груди Так и клокочет и клокочет!» «Все, брат, уладим! Погоди!» «Излишки хлеба отобрали: С семьей хоть по миру иди. Участок мой переорали…» «Все, брат, вернется! Погоди!» «Коров забрали и лошадок. Что день, поборов новых жди!..» «Вот наведем ужо порядок. Все, брат, поправим! Погоди!»

Парни девок хороводят, Девки форсу задают. По деревне парни ходят, Девкам песенки поют.    Дуньке, Груньке, Таньке, Маньке    Парни песенки поют. «Хороши наши ребята, Только славушка худа!» Вы, девчонки-голубята, Выходите-ка сюда!    Дунька, Грунька, Танька, Манька,    Выходите-ка сюда! Эх ты, горе наше, горе, Распроклятая тоска! Заберут парнишек вскоре В большевицкие войска!    Дунька, Грунька, Танька, Манька,    Заберут парней в войска! Кавалерия ль, пехота, Нам на них бы не глядеть, Нам стражаца неохота, Лучше б дома нам сидеть.    С Дунькой, с Грунькой, с Танькой,                     с Манькой    Лучше б дома нам сидеть. Пров Кузьмич – ума палата И первейший богатей, Говорил он нам: «Ребята, Жаль вас, сукиных детей!    Федька, Петька, Гришка, Тришка,    Жаль вас, сукиных детей! Большевицкие порядки… Нам за них ли воевать? Мой благой совет: ребятки, Начинайте бунтовать!    Федька, Петька, Гришка, Тришка,    Начинайте бунтовать!» Поп Ипат за Провом тут же Стал нам песню напевать: «Чтобы не было нам хуже, Надо, детки, бунтовать!    Федька, Петька, Гришка, Тришка,    Надо, детки, бунтовать!» Эка жалость овладела И попом и богачом! Как добраться тут до дела И узнать, загвоздка в чем?    Федька, Петька, Гришка, Тришка,    Как узнать, загвоздка в чем? Поп глаза уставил в святцы, А кулак трясет мошной. Ой, не кажется ль вам, братцы, Что их речь – подвох сплошной?    Федька, Петька, Гришка, Тришка,    Это все – подвох сплошной.

Стал с мужиками Пров судачить. Кулак, известно, с головой, И бедняков ему дурачить,    Чай, не впервой: Привык он драть на сходах глотку И на подмогу нанимать Всех, кто готов продать за водку    Отца и мать. Голь горемычная гуляла: «Ну, подливай же, старый хрыч!» Голь горемычная гуляла, Себя, детей закабаляла    За магарыч. У Прова нынче те ж ухватки, – Сулит не водку, так муку: «Уж вы доверьтеся, ребятки,    Мне, старику! Пускай не раз вам голодуху Пришлось терпеть из-за меня, Все ж и по плоти и по духу    Я вам родня. Из одного я с вами теста. Мук ваших видеть не могу. Вот не сойти мне, братцы, с места,    Коли я лгу! Вам всей душой готов помочь я, Чтоб скорби ваши облегчить. От вас лишь надо полномочья    Мне получить. На кой нам леший все Советы И Комитеты бедноты? Все богачи уже раздеты    До наготы. Всё уравняли вы, ребятки. О дележах ли ныне речь? Мы уравненные достатки    Должны беречь. Никто не должен с нас налога Ни силой брать, ни по суду. Пора нам, братцы, вспомнить бога    И жить в ладу. Пусть кто-то где-то с кем-то бьется, А наше дело – сторона. И власть Советская, сдается,    Нам не нужна. Нам за нее вести сраженья – Кровь понапрасну проливать. На все ее распоряженья    Давай плевать! К чему нем – станьте все на этом! – Своих детей сдавать в полки? Пусть бьются сами с целым светом    Большевики!» Деревня Прову – что ж! уступит? А так! Кулак ведь с головой: Он бедняков продаст и купит.    Чай, не впервой!

Шум пошел средь мужиков,    Воют живоглоты. В строй сдавать своих сынков    Нет у них охоты. «Ни охоты, ни нужды».    «Мы не красной масти, Никакой у нас вражды    Нету к прежней власти». «Мы вернувшихся господ    Встретим хлебом-солью: Укротите лишь народ    И расправьтесь с голью». «Дайте нам передохнуть    От советской пытки, Все добро свое вернуть    И покрыть убытки». «Ах, верните нам скорей    Старые порядки. Мы зажжем у алтарей    Вечные лампадки!» «Братцы, ставьте приговор!»    «Леший с ним, с декретом!» «Кем объявлен нам набор:    Нашим комитетом!» Стали дальше толковать,    Разыгрались страсти: «Надо, братцы, бунтовать    Против новой власти!» На деревне бьют в набат,    Хоть огня не видно. Кулачье и поп Ипат    Выпивши солидно. К Комитету бедноты    Злая мчит орава: «Голь проклятая!» – «Скоты!»    «Будет вам расправа!» Пров Кузьмич летит орлом.    Батя скачет рядом. «Жарьте, братцы, напролом    Сразу всем отрядом!» «Бей колом!» – «Бей колом!»    «Ах вы, супостаты!» «Брать детей у нас силом    В красные солдаты?!» «Бей! Бей! Не робей!»    «А, поймалась шайка!» «У, растак вас!..» – «Бей их! Бей!»    «Пров Кузьмич, поддай-ка». «Раз!.. Раз!.. Вытек глаз?    Счет за все делишки! Будешь знать, как брать у нас    Хлебные излишки». «Вот!.. Вот!.. Дуй в живот!»    «Поп, давай винтовку! Дулом в рот! Дулом в рот!»    «Трах!.. Склонил головку?!» «Ай да поп, – ревет толпа, –    Добивай прикладом!» С озверелого попа    Пот катится градом. Пров, взобравшись на конек,    Рвет флажок кумачный: «Экий, братцы, нам денек    Выдался удачный!»

Пров по горнице похаживает, Пров бородушку поглаживает, Он гостей обходит с женкою, Угощает самогонкою, Стол под ежей чуть не ломится, Поп в Филиппов пост скоромится, Выпивает да покрякивает, Своим мыслям сам поддакивает. А у бати мысли черные, Мысли черные, упорные, Забрало попа сумление: «Учинилось преступление, Будут страшные последствия, Комиссар примчит для следствия, Комиссар, а с ним солдатушки. Уведут меня от матушки, Разлучат навек с супругою…» Стал тут поп реветь белугою, Отпевать себя заранее: «Над-гроб-ное рыдание… Творяще песнь аллилуя, аллилуя, а-ллилу-я! Ма-атущка моя, Перпетуя! На кого ж я тебя покидаю? Пла-а-чу и рыда-ю! Красноармейцев ожида-а-ю! И вижу во гробех лежащую Всю компанию настоя-а-щую.    О-о, чудесе! Пропали мы, братие, все! Предадимся тлению По большевицкому повелению! Сопряжемся довременной смерти!.. Это вы меня подкузьмили, черти! Вы, халдеи окаянные!»   Зашумели гости пьяные, Заварилось препирательство, Препирательство-ругательство, Пир сменился перепалкою, Перепалка – общей свалкою. Поп домой примчал озлобленный, Страстотерпцу уподобленный, Всем, что было, ошарашенный, Синяками разукрашенный: «Ой ты, матушка-голубушка, Где твоя да лисья шубушка? Одевайся да укладывайся. Почему, сама догадывайся. Удерем скорей отсюдова. Доберемся в ночь до Чудова, А оттуда до Кручинного, До отца до благочинного. Этим делом он заведует, – Он запрячет нас как следует!»

У Прова голова разбухла с перепою, А мужики уже бегут к нему толпою. «Пров!» – «Что такое?» – «Поп удрал!» «Шут с ним!» – «Потолковать хотели мы с тобою». «Про что?» – «А, стало быть, как страх нас всех забрал». «С чего бы так?» – «Худые вести». «Отколь?» – «Видали, говорят… Уж близко… Человек, примерно, этак в двести, Красноармейский к нам идет сюда отряд». «Так». – «Так-то так… А только, ежли, скажем, Нам ждать от них беды, то лучше мы… того… Уж мы тебя, голубчик, свяжем И как на главного зачинщика укажем! Терпи один за всех, чем все за одного». Вмиг с Прова Кузьмича похмелье все слетело, Взмолился Пров: «За что ж меня вы так?..» «За дело!..» «Ой, братцы, я ж…» «Молчи, не то…» «За что?.. За что?!» «Ребята, связывай, чего там!» «Он, вражий сын, с попом всю кашу заварил». «Он, пес! Не я ль вам говорил: Не верьте вы его о мужиках заботам? Нашли „заступника“. Тож – „общий антирес“!» «Нам, что ль, равняться с ним? Сыскались богатеи!» «Мы только что хомут господский сняли с шеи, А он… в хомут опять! У, толсторожий бес!» «Повесят вот тебя за все твои затеи!»

Вдоль по деревне с гиком-криком Бегут мальчишки в раже диком. «Микитка, черт глухой!» «Чаво?» «Красноармейцы!» «Где?» «А во!» «Смотри-кось, как шагают в ногу!»       «Никак поют?»    «Поют, ей-богу!» –    «А наши, глянь ты, каково? Связали Прова и… того… Зачем-то тащат на дорогу!»

Левой! Правой! Левой! Правой! Через горы и леса! Иль погибнем мы со славой, Иль покажем чудеса!    Против вражьего напора    Ощетиним мы штыки.    Люду бедному опора    Наши красные полки. Грозной силой, черноземной, Сокрушим мы всех господ: Против банды их наемной Трудовой идет народ.    В кровожадного бандита    Мы вонзим свои штыки.    Люду бедному защита    Наши красные полки. За свою мы бьемся долю, Барской власти не бывать. Смерть тому, кто нашу волю Хочет в цепи заковать.    Против вражьего напора    Ощетиним мы штыки.    Люду бедному опора    Наши красные полки. Кулаку, попу, банкиру – Всем, кто кровью нашей пьян, Поубавит спеси-жиру Власть рабочих и крестьян.    В кровожадного бандита    Мы вонзим свои штыки.    Люду бедному защита    Наши красные полки. Зря терять нам время неча. Не напрасно враг спешит. Боевая наша встреча Вековой наш спор решит.    Против вражьего напора    Ощетиним мы штыки.    Люду бедному опора    Наши красные полки. Выше взвейся, наше знамя. Не согнися, штык стальной! Пролетарских бунтов пламя Охватило шар земной.    В кровожадного бандита    Мы вонзим свои штыки.    Пролетариям защита    Наши красные полки. Кровной спаянные спайкой Со всемирной голытьбой, За нее мы с вражьей шайкой Поведем последний бой!    Против вражьего напора    Ощетиним мы штыки.    Люду бедному опора    Наши красные полки!

Жарко Прову от «припевки», Мужики кругом галдят. Зарумяненные девки На солдатиков глядят.    Дуньки, Груньки, Таньки, Маньки    На солдатиков глядят. «Эвон, как шагает браво!» «Тра-та-та-та! Тра-та-та!» «Все парнишки наши, право, Перед ними – мелкота».    Дуньки, Груньки, Таньки, Маньки,    Ваши парни – мелкота. От обиды и задора У парней глаза горят: «Что ж боялись мы набора?» «Дураки мы», – говорят.    Федьки, Петьки, Гришки, Тришки:    «Дураки мы», – говорят. «Призовут пусть всех нас сразу, Так не станем мы тужить. Все пойдем мы без отказу В Красной Армии служить!»    Федьки, Петьки, Гришки, Тришки    Будут в армии служить!

Как родная мать меня    Провожала, Как тут вся моя родня    Набежала: «А куда ж ты, паренек?    А куда ты? Не ходил бы ты, Ванек,    Да в солдаты! В Красной Армии штыки.    Чай, найдутся. Без тебя большевики    Обойдутся. Поневоле ты идешь?    Аль с охоты? Ваня, Ваня, пропадешь    Ни за что ты. Мать, страдая по тебе,    Поседела, Эвон в поле и в избе    Сколько дела! Как дела теперь пошли:    Любо-мило! Сколько сразу нам земли    Привалило! Утеснений прежних нет    И в помине. Лучше б ты женился, свет,    На Арине. С молодой бы жил женой,    Не ленился!» Тут я матери родной    Поклонился. Поклонился всей родне    У порога: «Не скулите вы по мне    Ради бога. Будь такие все, как вы,    Ротозеи, Что б осталось от Москвы,    От Расеи? Все пошло б на старый лад,    На недолю. Взяли б вновь от нас назад    Землю, волю; Сел бы барин на земле    Злым Малютой. Мы б завыли в кабале    Самой лютой. А иду я не на пляс –    На пирушку, Покидаючи на вас    Мать-старушку: С Красной Армией пойду    Я походом, Смертный бой я поведу    С барским сбродом, Что с попом, что с кулаком –    Вся беседа: В брюхо толстое штыком    Мироеда! Не сдаешься? Помирай,    Шут с тобою! Будет нам милее рай,    Взятый с бою, – Не кровавый, пьяный рай    Мироедский, – Русь родная, вольный край,    Край советский!»