Амфитеатров, ба! Тож в роли подходящей!      Аврамий Палицын какой! Брось, милый, запоздал! Бери мотив другой:      Над эмигрантщиной смердящей      Пой «со святыми упокой»! Пусть вас утешит всех загробная награда За ваши муки здесь. А что до Петрограда, То в нем из всех квартир для вас едва-едва Очистится одна: « Гороховая, два »! [3]

Заткало пряжею туманной Весь левый склон береговой. По склону поступью чеканной Советский ходит часовой. Во мгле туманной берег правый. За темной лентою Днестра Припал к винтовке враг лукавый, В чьем сердце ненависть остра. Кто он? Захватчик ли румынский? Иль русский белый офицер? Иль самостийник украинский? Или махновский изувер? Пред ним, дразня его напевом Рабочей песни боевой, На берегу на том, на левом, Советский ходит часовой. Лукавый враг – стрелок искусный, Послал он пулю, знал куда. Но не ушел убийца гнусный От справедливого суда: В кругу ль убийц, ему подобных, Наедине ли, все равно, Под вихрь и чувств и мыслей злобных Ему мерещится одно: Там, над Днестром, во мгле туманной, Все с той же песнью боевой, Все той же поступью чеканной Советский ходит часовой!

Буржуйский прихвостень и верный подголосок, Друг шейдемановцев, марксистский недоносок, Зломеньшевистская кликуша-плачея, Мартушка в горести льет слезы в три ручья. Несчастный, Генуей и день и ночь он бредит, Туда – в мечтах своих – он, гость незваный, едет, И, у Антанты взяв и пропуск и пароль, Там выполняет он предательскую роль. Предатель искренний и яростно-упорный, Он фанатически творит свой подвиг черный: Не в силах будучи погнать Россию вспять, Он воет в бешенстве: «Распять ее! распять!! Пусть, бравшей верх по-днесь над вражеской расправой, Ей станет Генуя – Голгофою кровавой!!» Но… «агнец» жертвенный из жертвенной Москвы На агнца непохож и голову, увы, Пред кем-нибудь склонять не выявил желанья… И шею подставлять не хочет для закланья. Нет, как нам мирные условья ни нужны, Но мы не думаем наш меч влагать в ножны. Мы в Геную пойдем для сделки, нам полезной, Уступчивы в одном, другом, но не во всем, И руки мирные мы мирно потрясем… Рукой, обтянутой перчаткою железной.

Внешний лоск, из лакейской – манеры, А на деле – бандитам родня. Социал-р-р-революционер-р-ры Снова сделались темою дня.    О делах их читаю без боли:    Много чести такой мелкоте.    Политические Р-р-рокамболи    Перед нами во всей наготе! Приютит ли их «двухсполовинный»? Или выгонит даже «второй»? [5] Злодеяний их перечень длинный Ставит крест над их тайной игрой.    Буржуазной капеллы хористы,    Шайка трижды продажных Иуд,    Господа «социал-кураристы»    Ничего уж не спрячут под спуд. Ясно все! Никаких отговорок. Все гнилое нутро – напоказ. Пусть же будет недремлюще зорок Наш испытанно-бдительный глаз!    Мстя убийцам, что рыщут тропами,    Сторожа пролетарских предтеч,    Пусть над медными их черепами    Пролетарский опустится меч!

Берлин… «Как много в этом звуке Для сердца „русского“ слилось!» С Россией подлинной в разлуке Там швали всякой набралось. Как черви в уличном отхожем (Ни с чем иным сравнить не можем!), Скрепляя внутреннюю связь, Клубится эта гниль и мразь. Под треск черновской балаболки Она свивается плотней, Того не чуя, что над ней Уже навис… ушат карболки. Про то пронюхав, Милюков Вильнул хвостом – и был таков! Кичась эсеровским паролем, Чернов, подарок подхватив, Заголосил на тот же, Полем Ему завещанный, мотив. Певцы несходного обличья, Но Golos – нету в нем различья. И Врангель пишет: «Мой дюша, Ваш голёс – ошин караша!» Чернов польщен. Кому не лестно?! А Мартов с Даном тут как тут!      «Вас Носке с Адлером зовут… Мы с вами выступим совместно… Единый фронт и общий рейс…»

Rossii… Golos… Einzelpreis!..

   Позарившись однажды на быка, Но с крепкими его считаяся рогами, Лев стал хитрить и речь повел издалека:    «Дружище, мы с тобой живем как бы врагами, Хотя в открытой мы не состоим войне.    Ягненка жирного зарезав для обеда, Сегодня я тебя, как доброго соседа,    Прошу пожаловать ко мне!» Хоть не влекла быка совсем мясная пища, Пошел к соседу он, скрывая тайный страх,    Но, увидав у львиного жилища, Как много хворосту пред ним, а на кострах Шипят громадные какие сковородки, Он, не пытаяся уже свой страх прикрыть Солидной важностью медлительной походки,    Помчал назад во всю бычачью прыть.    «Др-р-руг! – рявкнул сзади лев с великим возмущеньем, – Ты что же? Брезгуешь соседским угощеньем?!» «Почтенный мой сосед, – бык молвил, – извини,    Но я давно уж из пеленок. Вид сковород твоих… Готовились они, Видать, для большего кого-то, чем ягненок!»

Арабской басни я дал точный перевод. Искать не надо в ней особенной загадки.    Но если б к злобе дня я сделал в ней подход, То я бы высмеял Ллойд-Джорджевы повадки, Затем сказал бы я, не скрывши наших нужд, Что и когтисты мы, не только что рогаты, Что, не в пример быку, мы опытом богаты И что нам всякий страх пред львиным рыком чужд:    Того не будет ввек, чтоб в каторжных колодках Мы приняли чужой, злой, вражеский устав, – Чтоб Русь зажарили, на части распластав,    На генуэзских сковородках!

Что Вандервельде нюх имеет преизрядный,    Тому пример наглядный:    Политик с ног до головы, Нюхнув эсеров, он сказал им: «Не взыщите! Я ль не защитник ваш? Но факты таковы, Что мне приходится держаться при защите    Лишь юридической канвы!» И вот мы все увидим в сроке скором,    Как будет сей отъявленный… юрист    (Чуть не сказал: авантюрист!) Бороться не с судом, а с строгим приговором: Статья не выручит, так, может, манифест.

Так шустрый адвокат заране ставит крест Над окончательно «засыпавшимся» вором!

Радио-агентства Гаваса: «После выпитого пуншу из русского кваса И шампанского парижской марки Ллойд-Джорджу всю ночь прикладывали к голове                     припарки. Больной в бреду произнес 4711 речей. Утром состоялся консилиум врачей, Которым Ллойд-Джордж сделал заявление, Будто его (бредовое представление!) Переехала русская нефтяная цистерна, Вся обклеенная плакатами Коминтерна! »

Вот образ красочный, хоть вставь его в киот: Парламентский крикун, прожженный «патриот», В листовках пламенных натравливавший «Джона» На «некультурного и подлого тевтона», Он, не сумевши скрыть бесчисленных улик, Внезапно выявил свой благородный лик. Но это уж не лик, а четкий тип героя    Всебуржуазного покроя. Подобной сволочью везде хоть пруд пруди: Во всех парламентах, на заседаньях бурных, Среди погромщиков изысканно-культурных – Она бурнее всех и вечно впереди. И кто поручится, что в Генуе, к примеру, Не этакая мразь «сгущала атмосферу»,    То «разрежала» вновь пары, Чтоб и «улики» скрыть и не сорвать игры, И, напоровшися на красную отвагу, Спешит свою игру перенести в Гаагу?

Ос растревоженных осатанелый рой, – Он был опасен нам весеннею порой. Теперь он, сбившись в ком, под колпаком                     судебным Наводит грусть своим жужжанием враждебным    Разбойники полей, грабители цветков Последний точат яд с осиных хоботков, Заране чувствуя, что мудрым пчеловодом Они осуждены со всем своим приплодом.

   Что у волков бандитские ухватки    И что у мужиков законный им отпор –       Иль пуля, иль топор, –    Об этом знают все. Тут разговоры кратки.    Случилось: некий волк, попавши в западню,    На помощь стал сзывать звериную родню.    Большая поднялась тревога в волчьем стане:    «Проклятье мужикам!» – «Товарищ наш в капкане!»    Ан, глядь: мужик с ружьем идет на волчий вой.       Завидя мужика, идущего к капкану,    Лиса, как водится, решив прибечь к обману,    К тревожным голосам прибавила и свой       И стала – издали, конечно, –       Корить злодея-мужика: «Меня ты знаешь, чай. Скажу чистосердечно, Сколь от разбойных всех волков я далека.       Но различать, однакож, надо:       Карать ли волка за разбой,    За то, что ночью он в твое ворвался стадо,    За то ль, что просто днем он встретился с тобой?       Суди волков, но справедливо.    Есть волки честные, в том слово я даю.    А этот, пойманный, волк честный особливо:    Я знаю и его и всю его семью.    Старик хозяйственный, суровый, богомольный,    Его отец всю жизнь морил себя постом.    Сын весь пошел в отца: не жадный, сердобольный,    Увидевши овцу, берет он путь окольный…    Он даже и не волк, клянусь моим хвостом!..»    «Хвостом? – сказал мужик. – Ах, язви тя короста    А ну-ка повернись. Ба! Ты ж совсем бесхвоста!    Да не в капкане ль хвост? В капкане, так и есть!    Кого ж ты думала своим враньем провесть?    И волк твой кормится травою луговою,    И ты, защитница его, во всем чиста…    Благодари судьбу, оставшися живою,    Что там, где волк своей ответит головою,    Ты лишь отделалась потерею хвоста!»

   Прогнившей совести все расплескав остатки, Зломеньшевистская распутная кума, Благодари судьбу, что от суда сама Ты в дальний лес могла подрать во все лопатки, Но, потерявши хвост, замаранный весьма, Чтоб вновь не сесть в капкан с великого ума, –       Не суйся в волчьи адвокатки!

С блудливой миной, сановный морща лоб. Се к нам грядет министр и преданный холоп Его величества бельгийского, Альберта. Чтоб помнил он всю жизнь об этом «светлом» дне, Устроимте ж ему мы «встречу»! Он вполне Достоин доброго «кошачьего концерта»! Пускай же облетит весь шар земной молва,    Как, пролетарская Москва, Прошла ты с шиканьем, насмешками и свистом    Пред подлым гоф-социалистом!

Нет, не забыли мы кровавой той поры, Когда он русскому царю был гость желанный, Когда предателю весь царский штат охранный    Под ноги подстилал ковры. «Приди на помощь нам, союзник наш почтенный, Пусть чернь фабричная, услыша голос твой, Усвоив сдуру твой социализм подменный, Патриотический поднимет снова вой!»    О, сколько их у нас в ту пору подвизалось, Таких вот прихвостней банкиров и царя. Искали дураков, а их не оказалось. В России зрел февраль , предвестник Октября !

Где желтые цветы? Скорей ему в петлицу! Как много важности в антантовском после –    Се входит в красную столицу    Плут на эсеровском осле! Эсеры, по пути ему стелите вайи! [8] С осанной (где вы там?) к нему, меньшевики!    Остановитеся, трамваи! Замрите, улицы Москвы и тупики! Спаситель! Осенен трехцветным царским флагом, Въезжай в судилище ослиным важным шагом,    Где подзащитные твои, Всех распинателей России холуи, Эсеровских це-ка бандитские созвездья, Организаторы убийств из-за угла,    Ждут пролетарского возмездья    За все их черные дела!!

По слухам, не предвидя своим подзащитным оправдания, Но предвидя свой несмываемый срам, Вандервельде потребует, чтоб в зале заседания Не велось стенограмм.

Подарок «Эмилию Версальскому», Вандервельде тож    Рабочими красного «Богатыря»    «Другу» последнего русского царя    И французского маршала Фоша    Готовится – огромная калоша.

Мне Наркомюст сказал: «Садитесь. Я вам рад. Садитеся». – «Куда?! Благодарим покорно!» – «Садитесь». – «Нет, уж я… Я постою, камрад». А он – «Пардон, мусью », – мне говорит упорно. Ну, что же? Пусть «мусью». Мерси за прямоту, «Пардон», однакож, есть. Хоть вежливы по тону. Но « Правда » – прямо мне горчичник к животу – Заладила, что день: «Ату его! ату!»    Громит без всякого пардону! Уж переводчик мой язык себе свихнул, Переводя ее свирепые нападки. Намедни в зеркало я на себя взглянул: Лицо прорезали две новых скорбных складки. Мон-дьё! С каким домой вернусь-то я лицом?!

Не беспокойтеся, почтеннейший Иуда!    Я уповаю, что отсюда Вы политическим вернетесь мертвецом!

Не узнаю этих мест. В прошлый мой приезд При покойном российском государе Был я в большом ударе, Слыша, как все шептали вокруг: «Мусью Вандервельде!.. Наш друг!..» Встреча во дворце была столь интимна, Мне жал руки сам державный лейб-гусар, А я под звуки царского гимна Кричал: «Вив ля Рюсси! Вив ле цар!» А нынче, переехав границу, Попал я ровно в сумасшедшую больницу: При виде меня все дрожат от ярости И, не уважая моей относительной старости И моего социального положения, Сыплют такие выражения, Коих смысл… не совсем переводим. Все ж приехал я в Москву невредим, Хоть по пути мне кричали при всякой оказии: «Эй, ты, холуй буржуазии!» На станции Себеже Какому-то русскому невеже, Оравшему: «Ей, ты, двухсполовинный!» – Мой спутник, Курт Розенфельд, сделал упрек невинный: «Мейн герр, эс ист нихьт вар! Мой Интернационал не двухсполовинный, а Венский!» На что невежа запыхтел, как их самовар: «Ты – плут венский, а я – мужик деревенский! Вот ты сытый, а я голодный, – Ты лакированный, а на мне рогожа, Но я красной Россеи гражданин свободный, А ты! – собачий хвост, подхалимская рожа, А кабы мне поручили тебя принимать – Показал бы тебе я кузькину мать!»    На станции Великие Луки Натерпелся я муки: Какая-то товарищ Фекла Чуть не вышибла в вагоне стекла.    А уж Москва себя показала: Тысячи рабочих вокруг вокзала Встречали меня столь… бурно, Что мне чуть не сделалось дурно. За что столько свисту, брани, угроз, За что – букеты не из красных роз, А из травы сорной И жгучей крапивы подзаборной? За что эти черные, позорные плакаты? Пусть эсеры сто тысяч раз виноваты, Но я же адвокат, Я только адвокат, А потом уже социал-демократ, Чьи, хе-хе-хе, убеждения Заслужили высочайшего утверждения!

Ах, ма тант, Антант! Как я возвращусь отсель В Версаль? В Брюссель? Не то мне страшно, что эсеров осудят, – От мысли иной берет меня жуть: Какими «розами» будет, – ох, будет! – Усыпан в Европе мой обратный путь?!

Из нашего печального изгнания Приветствуем ваши великие начинания. Вы соль земли и светочи мира. Да здравствует творческая мысль банкира! Да здравствует предмет нашей бескорыстной симпатии, Представитель американской развернутой демократии, Гордость человечества, Морган!!    От лица сотрудников «Социалистического вестника» Подписали два меньшевистских прелестника       Мартов и Дан.

Переваривая впечатления московских приветствий (Не имевших, к счастью, физических последствий) – Ах, вырваться бы отсюда скорее! – Скорбим, что не можем, каждый в своей ливрее, Потолкаться в передней вашей конференции, Чтоб сквозь двери послушать ваши мудрые сентенции И усвоить их высокоблагородные мотивы. Клянемся выполнять ваши новые директивы И проводить их в жизнь всеми «социалистическими» мерами.    Лично от себя и уполномоченные эсерами,    Этими жертвами большевистского насилия, Подписали: мамзель Эмилия, Вокерс, Курт Розенфельд, переводчица Розенталия И еще одна каналия (Коммунистов коробит ее кровно поруганная фамилия).

Я явилася сюда, Вот сюда И сюда Для… вот этого… суда, Для суда, Да! Посмотрите ж, наркомюст, Наркомюст, Наркомюст, Что за ножки, что за бюст, Что за бюст, Бюст! Содержанка короля, Короля, Короля, Я спою вам: тру-ля-ля, Тру-ля-ля, Ля! До-ре-ми! Ре-ми-фа-соль1 Ми-фа-соль, Ми-фа-соль!

Всем понятно, в чем тут соль? В чем тут соль? Соль!

Вступив с Антантою в единый, тесный блок И доброго от нас не чая хлебосольства, В Москве он разыскал уютный уголок В лакейской конуре английского посольства.

«Я ухожу! – жеманно ты сказала, – Пусть ангелы моих друзей спасут». И ты ушла торжественно из зала, Презревши наш, рабочий, «хамский» суд. Молчали все, от изумленья немы, А я рыдал, почувствовав беду: «Ушла… ушла… И я лишился темы, Какой, увы, уж больше не найду!» Твои слова звучали так напевно, Но вера им свелась у всех к нулю. И ты ушла, суду швырнувши гневно: «Я к своему вернуся королю!» Потупившись, две глупеньких гризетки Твой гардероб тащили впереди, И – злой символ! – три желтеньких розетки У всех троих дрожали на груди. О три красы! О желтое созвездье! Презрев наш суд, идите же туда, Где в некий день настигнет вас возмездье Не менее сурового суда!

«Здор о во!»             «Здор о во!» Встретив эсера матерого, Какой-то наивный чудак Стал корить его так: «Послушай, дружище! Ведь я считаю, что эсеры чище, Чем принято о них говорить. Бросили б вы, милые, дурить. Вот я был на эсеровском процессе (Сужу, стало быть, не по ненавистной вам прессе), Так сам я слыхал, как один свидетель Аттестовал антантовскую добродетель, От которой вы, эсеры, без ума. Антанта, задуши ее чума, Вас в восемнадцатом году на большевиков                     натравливала, А сама… кадетское министерство подготавливала! Обрадовалась бы Россия такому подарку? Революцию, стало быть, на смарку? Опять оседлать рабочего и мужика?» «Эх, – вздохнул эсер на слова чудака, – Гляжу я на тебя, дурака отпетого. Да почему ж ты думаешь, что мы были… против                     этого?»

День трудовой отбыв, усталый от натуги,    Порою, может быть, больной –    Не самогонкою хмельной Ты отравлял свои голодные досуги, Не в церковь тупо брел – глотать гнилой дурман, Не на базар спешил с продажной зажигалкой,    Чтоб, сбыв ее, бумажкой жалкой    Заштопать кое-где дырявый свой карман, –    Презрев мещанские насмешки и уколы: «Туда ж, с мальчишками учиться, бородач!» –    Ты шел к порогу новой школы Для разрешения неслыханных задач.    Среди нехоженных, огромных    Российских наших пустырей,    Таких, как ты, невидных, скромных Немало есть уже у нас богатырей. Рабочий рядовой, «товарищ Константинов»,    Сознаньем классовым могуч,    Ты – исполин средь исполинов, В твоих руках – к победам нашим ключ.    Всем меньшевистским злым кликушам, В решающие дни пошедшим с нами врозь, Всем чванным и гнилым интеллигентским душам, Презреньем кастовым отравленным насквозь, Всей эмигрантщине зверино-плотоядной, Парализованной, но все еще живой, – Какой угрозою убийственно-наглядной    Является культурный подвиг твой! К серпу и молоту прибавив силу знанья , Ты, у врагов кому иного нет названья, Как «обнаглевший хам», «разнузданный вандал», К серпу и молоту прибавив силу знанья, Все наши замыслы, все наши упованья, Все наши общие труды и начинанья    Ты укрепил и оправдал, Ты, в ком, свершая путь великого страданья,    «Как солнце в малой капле вод», Отобразил себя рабочий наш народ!

Я опоздал с моею сказкой. «Гааги» нету. Не беда. Ведь мы гаагскою развязкой Не обольщались никогда. Так суждено уж – прогореть ей, Чтоб – через сколько там недель? – На конференции на третьей Продолжить ту же канитель.    А может, песенкой иною Начнет лиса нас угощать? Блокадой новой иль войною Опять попробует стращать? Ну что же, мы себе на плечи Врагов не думаем сажать. Красноармейцы, вашей «речи» Не стану я опережать! Скажу лишь то, что непреложно: Мы уступаем, сколько можно, Но если нас биржевики Начнут пугать – серьезно? ложно? – Мы твердо скажем: «Осторожно! За этой линией – штыки!!»

Мой сын и мой отец при жизни казнены, А я пожал удел посмертного бесславья: Торчу здесь пугалом чугунным для страны, Навеки сбросившей ярмо самодержавья.

Время темное, глухое… И забитость и нужда… Ой, ты, времечко лихое, Мои юные года! Перед кем лишь мне, парнишке, Не случалось спину гнуть? К честным людям, к умной книжке Сам протаптывал я путь. Темь: Не видно: ров иль кочка? Друг навстречу или гад? Сиротливый одиночка, Брел я слепо, наугад. Вправо шел по бездорожью, Влево брал наискосок, – И дрожал пугливой дрожью Мой незрелый голосок. Нынче красной молодежи В дядьки я уже гожусь. На ребяческие рожи Все гляжу – не нагляжусь. Зашумит ли резвым роем В светлых залах новых школ, Иль пройдет военным строем Предо мною Комсомол, Я, состарившись наружно, Юным вновь горю огнем: «Гей, ребятки! В ногу! Дружно! Враг силен. Да шут ли в нем? Враг стоит пред грозной карой, Мы – пред заревом побед!» Юной гвардии от старой Героический привет!

Ллойд-Джордж, исполненный возвышенных мотивов, Из моря Черного закрыл нам вход в Босфор, Любому дураку тем разъяснивши спор: Что называется «свободою проливов»?    Но мы-то не глупцы и, зная с давних пор Неисправимую английскую привычку, К замку разбойников, нас взявших под запор, Сумеем – дайте срок! – соорудить отмычку. Пускай тогда враги поднимут злой галдеж Про большевистский взлом, про наглый их грабеж:    «Скорей, скорей замок в починку!» Но… коль с мечом опять пойдут к нам и с огнем, Мы так их нашею отмычкой долбанем, Что небо им тогда покажется с овчинку!    Так будет. Скоро ли? Увидим. А пока, Не склонные к шагам рискованно-задорным, Мы будем изучать с усердием упорным    Секреты вражьего замка!

В пещере Маабде близ Монфалута, На правом берегу реки Нила, Там, где у Фив он поворачивает круто, Лежат предки нашего «Крокодила». Окутанные пещерного мглою, В полотнах, пропитанных смолою, Древней-предревней тайной запечатленные – Лежат их мумии нетленные. Словом, не имеет нынче земля Такого царя иль короля, Чья бы родословная так далеко заходила, Как родословная нашего «Крокодила». Он, чья слава в эти дни Начинает греметь повсеместно, Был рано оторван от отца и родни. Когда он родился, никому неизвестно. Как жил его отец и на какие средства, Кто были его друзья детства, Кто ему внушал первые начатки знания, – Об этом он сохранил смутные воспоминания. Не будем говорить о Ниле и пирамидах, О всех претерпенных «Крокодилом» обидах, О его упованиях на будущее лучшее, – Об этом расскажем при подходящем случае. Главное то, что в 1883 году Очутился он в питерском Зоологическом саду И – в России такие случаи были нередки – 35 лет не выпускался из железной клетки. Выставленный всем напоказ, Потеха для праздных глаз, Пугало для барынь чувствительных, Сколько претерпел он насмешек язвительных, колько получил плевков и пинков От пьяных озорников, От мещан, в саду очутившихся, На полтину раскутившихся, От почетных и непочетных гостей, От важных и неважных властей, От всех, до городового включительно, Торчавшего у клетки многозначительно, Толстые усы разглаживавшего, Публику осаживавшего: «Осади… Осади!.. Осади!.. Экого чуда не видали!..» Болтаясь, блестели у него на груди Медали, медали, медали… Публика «Крокодилу», бывало, дивится: Ахает дебелая девица. Шустрая барынька рукавом закрывается: «Ужас! Ужас! Ужас!» А лакированный хлыщ за ней увивается: «Похож на вашего мужа-с!» Другой муж с прилизанной внешностью Жену от клетки отводит с поспешностью: «Не гляди!.. Не гляди!.. В твоем положении… („Положение“ ясное: платье не сходится) Будешь иметь крокодила в воображении, Потом крокодил и уродится!!» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Был «Крокодил» в унижении, У всех в пренебрежении, Кормили его, чем попало, Колотили по крокодильей коже. Натерпелся он горя немало И насмотрелся тоже. Был для всех он примером безобразия, Издевалась над ним знать и буржуазия, Особливо ж терпел он от мещанства, От мещанского нестерпимого чванства. 35 годиков – шутка! – Не знал он светлого промежутка. Один царь помер, другого – скинули: Казалося, дни беспросветные минули, Но и керенская пора Не принесла «Крокодилу» добра. Только после большевистского переворота Выпустили «Крокодила» за ворота: «Иди, гуляй на полной воле, – Самим есть нечего боле!» И вот наш «Крокодил», везде шатающийся Теперь «Крокодил» самопитающийся, В довольстве и почете, На собственном, как говорится, расчете, Заведя немалую семеечку, Не обходится государству и в копеечку. А польза от него несомненная. «Сторонися, „публика почтенная“!» Не дай бог в его страшную пасть Спекулянту-буржую попасть, А тем паче – проплеванному мещанину: Сделает из них «Крокодил» мешанину – Косточки только – хрусть, хрусть! Вот тебе «Не рыдай» и «Кинь грусть!», Вот тебе эрмитажное увеселение! Вот тебе новобалетное оголение! Вот тебе нэповская литература С откровенным белогвардейским лейтмотивом! Вот тебе волчьи зубы и шкура Под скрыто эсэровским кооперативом! Вот тебе бюрократическая повадка! Вот тебе наглая взятка! Вот тебе хозяйский прижим! Это тебе не старый режим: Заехал в зубы – получи обратно! Хозяйничай, сволочь, аккуратно, Барыши к барышам прикладывай, А в «трудовой кодекс» поглядывай, Потому что не уйдешь от беды: Есть у нас «Крокодил» и суды. В суд попадешь – наскачешься, В «Крокодил» попадешь – наплачешься, От слез твоих каменная отсыреет плита, По всей улице сделается слизко.

Эй, сторонись, берегись, сволота! «Крокодил» прохаживается близко!

Пилсудский – пан гонористый,    Без чести и стыда, Гонористый, напористый,    Вояка хоть куда. С Советской властью, с русскою,    Он долго воевал. Одежкою французскою    Жолнежей одевал. Французскими подарками    Жолнежей он дарил И пред боями жаркими    Им сладко говорил: «Орлы мои коханые,    Вперед на москалей! Большевики поганые    Жандармов царских злей. Советскими невежами    Плетется вам капкан!» – Так врал перед жолнежами    Пилсудский, польский пан! За подвиги военные    Заране их хвалил, Награды преотменные    За храбрость им сулил. Жолнежи пану верили, –    Такой хороший пан! – Шагами версты мерили    Под гулкий барабан. Бредя тропами узкими,    Тянулись по полям, «Подарками» французскими    Грозили москалям. Французскими снарядами    Косили их ряды, – Нарядными отрядами    Шли супротив «орды». Простившись с рабской долею.    Ведя с панами спор, «Орде» пришлось неволею    Жолнежам дать отпор. Зафыркали над Вислою    Советские коньки. Пилсудский с миной кислою    Считал свои деньки. Паны вопили властные    Над кучей векселей. Шумели близко красные    Знамена москалей! Шли москали с угрозою    Шановному дерму. Но Врангель злой занозою    Торчал у них в Крыму. Они барона выбили.    Сказал он, стерва: «Пас!» Себя не спас от гибели,    Зато шляхетство спас. Спаслись вельможи чванные.    Пилсудский «бардзо» рад. Жолнежи – хлопы рваные –    От пана ждут наград. Ждут год, и два, и более,    И дождались «орлы»: «Знай, хлоп! За своеволие –    Ручные кандалы! Ты никуда не денешься    От панской кабалы, А если взъерепенишься, –    Получишь… кандалы!!»

Что ж? Панство, хлопа мучая,    Дождется судных дней! – Хлоп! Упустив два «случая»,    Будь в третий раз умней!

Лакеи Стиннеса, опьянены изменой,    На коммунистов брызжут пеной И, одобрительный ловя хозяйский взгляд, У ног хозяина восторженно скулят.    Старайтесь, верные собачки, Авось хозяин ваш удвоит вам подачки!    Но не дивитесь, коль потом Придется вам, упав со страху на карачки, Зализывать свои зловонные болячки Под гинденбурговским кнутом!

Пану Пилсудскому. Мое шанованье! Какое у вас на выборы упованье? Рабочих арестовано много ли? Вы меня окончательно растрогали. Ценю «чистоту» вашей работы: Насчет чести никакой заботы, Хотя б какой-нибудь фиговый листок! Свистите в полицейский свисток, Орудуете ручными кандалами, Как будто весь век занимались такими делами!    Нет нужды ни красками, ни карандашом Расписывать ваши социалистические прелести: Вот вы весь стоите нагишом, Свирепо сжавши челюсти! Что еще можно о вас сказать? Что могут добавить укоризненные обращения? Достаточно пальцем на вас указать: «Любуйтеся… до отвращения!» Давний ваш корреспондент, Я в настоящий момент Перехожу на безработное положение, Тем более что, впавши в «консервативное окружение», Ллойд-Джордж, мой адресат другой, Шаркнул ногой – И ушел с политической авансцены. Какие, с божьей помощью, перемены!    Вот только разве вести с берегов Сены Дадут материал для моего пера. Давно пора. И не зря я решил, что стану Приглядываться к французскому «Тану»: Там начали писать так умно, Как не писали давно. В связи с такой ситуацией Пахнет интересной комбинацией. Я не собираюсь делать из этого секретов (Я частное лицо и пишу приватно), Но для некоторых французских клевретов, Воображаю, как все сие неприятно. Но ведь своих клевретов господа Не спрашивают никогда. Господа так решили! Следственно, Клевреты должны поступать соответственно. Так повелось не со вчерашнего дня. «Слуги господам – не родня, Но являются частью живого Господского инвентаря».    Мудрое это изреченье не ново И почерпнуто мной – слово в слово – Из польско-французского политического словаря!

Нам сей пример – он тут уместен! – Из Иловайского известен:    Противник Цезаря, Помпеи, Был Милюкова не глупей. «Что Цезарь мне и Рубиконы! – Помпеи хвалился. – Хлам какой! Да стоит топнуть мне ногой, И вырастают легионы!»    Конец Помпея был каков? «Протопал» он свою карьеру! И вот папаша Милюков Такому следует примеру?! «Мы – здесь, – кричит, – мы здесь! Мы здесь!» «Да где ж?» «В Берлине и в Париже!» Подумаешь, какая спесь! Рискните сунуться поближе!!

Простор бескрайный океана. Знамен победных алый цвет. Бойцы! От Бедного Демьяна Примите пламенный привет! Владивосток! Теперь ты вправе – Права дала тебе борьба! – Стать назло вражеской ораве Красой ценнейшею в оправе Советско-русского герба!

Рабочему беда как туго. Кому там важно: ел он? пил? Зато великий Стиннес Гуго Уж треть Германии скупил! А социал-прохвосты рады И каждый день – не устают! – Читают умные доклады, Где гимны Стиннесу поют. А коль на острую занозу Решатся в ход пустить угрозу, То Стиннес только скажет: «Тут!» И циркуляр напишет трестам: «Весь этот грозный шум раздут. Они угрозы все сведут, Как и всегда, к фальшивым жестам!»

Трум-ту-ту-тум! Трум-ту-ту-тум! Движутся, движутся, движутся, движутся, В цепи железными звеньями нижутся, Поступью гулкою грозно идут, Грозно идут, Идут, Идут На последний, на главный редут. Главная Улица в панике бешеной: Бледный, трясущийся, словно помешанный. Страхом смертельным внезапно ужаленный, Мечется – клубный делец накрахмаленный, Плут-ростовщик и банкир продувной, Мануфактурщик и модный портной, Туз-меховщик, ювелир патентованный, – Мечется каждый, тревожно-взволнованный Гулом и криками, издали слышными, У помещений с витринами пышными, Средь облигаций меняльной конторы, – Русский и немец, француз и еврей, Пробуют петли, сигналы, запоры: – Эй, опускайте железные шторы! – Скорей! – Скорей! – Скорей! – Скорей! – Вот их проучат, проклятых зверей, Чтоб бунтовать зареклися навеки! – С грохотом падают тяжкие веки Окон зеркальных, дубовых дверей. – Скорей! – Скорей! – Что же вы топчетесь, будто калеки? Или измена таится и тут! Духом одним с этой сволочью дышите? – Слышите?.. – Слышите?.. – Слышите?.. – Слышите?.. – Вот они… Видите? Вот они, тут!.. – Идут! – Идут! С силами, зревшими в нем, необъятными, С волей единой и сердцем одним, С общею болью, с кровавыми пятнами Алых знамен, полыхавших над ним, Из закоулков. Из переулков, Темных, размытых, разрытых, извилистых, Гневно взметнув свои тысячи жилистых, Черных, корявых, мозолистых рук, Тысячелетьями связанный, скованный, Бурным порывом прорвав заколдованный Каторжный круг, Из закоптелых фабричных окраин Вышел на Улицу Новый Хозяин, Вышел – и все изменилося вдруг: Дрогнула, замерла Улица Главная, В смутно-тревожное впав забытье, – Воля стальная, рабоче-державная, Властной угрозой сковала ее: – Это – мое!! Улица эта, дворцы и каналы, Банки, пассажи, витрины, подвалы, Золото, ткани, и снедь, и питье, – Это – мое!! Библиотеки, театры, музеи, Скверы, бульвары, сады и аллеи, Мрамор и бронзовых статуй литье, – Это – мое!!. Воем ответила Улица Главная. Стал богатырь. Загражден ему путь. Хищных стервятников стая бесславная Когти вонзила в рабочую грудь. Вмиг ощетинясь штыками и пиками, Главная Улица – страх позабыт! – Вся огласилася воплями дикими, Гиком и руганью, стонами, криками, Фырканьем конским и дробью копыт. Прыснули злобные пьяные шайки Из полицейских, жандармских засад: – Рысью… в атаку!    – Бери их в нагайки! – Бей их прикладом!    – Гони их назад! – Шашкою, шашкой, которые с флагами, Чтобы вперед не сбирались ватагами, Знали б, ха-ха, свой станок и верстак, Так их! Так!! – В мире подобного нет безобразия! – Темная масса!..                   – Татарщина!..                     – Азия!.. – Хамы!..          – Мерзавцы!..                     – Скоты!..                     – Подлецы!.. – Вышла на Главную рожа суконная! – Всыпала им жандармерия конная! – Славно работали тоже донцы! – Видели лозунги? – Да, ядовитые! – Чернь отступала, заметьте, грозя. – Правда ль, что есть средь рабочих убитые? – Жертвы… Без жертв, моя прелесть, нельзя!. – Впрок ли пойдут им уроки печальные? – Что же, дорвутся до горшей беды! Вновь засверкали витрины зеркальные. Всюду кровавые смыты следы. Улица злого полна ликования, Залита светом вечерних огней. Чистая публика всякого звания Шаркает, чавкает снова на ней, Чавкает с пошло-тупою беспечностью, Меряя срок своих чавканий вечностью, Веруя твердо, что с рабской судьбой Стерпится, свыкнется «хам огорошенный», Что не вернется разбитый, отброшенный, Глухо рокочущий где-то прибой! Снова… Снова. Бьет роковая волна… Гнется гнилая основа… Падает грузно стена. – На!.. – На!.. – Раз-два, Сильно!.. – Раз-два, Дружно!.. – Раз-два, В ход!!. Грянул семнадцатый год. – Кто там? Кто там Хнычет испуганно: «Стой!» – Кто по лихим живоглотам Выстрел дает холостой? – Кто там виляет умилено? К черту господских пролаз! – Раз-два, Сильно!.. – Е-ще Раз!.. – Нам подхалимов не нужно! Власть – весь рабочий народ! – Раз-два, Дружно!.. – Раз-два, В ход!! – Кто нас отсюдова тронет? Силы не сыщется той! . . . . . . . . . . . . Главная Улица стонет Под пролетарской пятой!!

Петли, узлы – колеи исторической… Пробил – второй или первый? – звонок. Грозные годы борьбы титанической – Вот наш победный лавровый венок! Братья, не верьте баюканью льстивому: «Вы победители! Падаем ниц». Хныканью также не верьте трусливому: «Нашим скитаньям не видно границ!» Пусть нашу Улицу числят задворками Рядом с Проспектом врага – Мировым. Разве не держится он лишь подпорками И обольщеньем, уже не живым?! Мы, наступая на нашу, на Главную, Разве потом не катилися вспять? Но, отступая пред силой неравною, Мы наступали. Опять и опять. Красного фронта всемирная линия Пусть перерывиста, пусть не ровна. Мы ль разразимся словами уныния? Разве не крепнет, не крепнет она? Стойте ж на страже добытого муками, Зорко следите за стрелкой часов. Даль сотрясается бодрыми звуками, Громом живых боевых голосов! Братья, всмотритесь в огни отдаленные, Вслушайтесь в дальний рокочущий шум: Это резервы идут закаленные. Трум-ту-ту-тум! Трум-ту-ту-тум! Движутся, движутся, движутся, движутся, В цепи железными звеньями нижутся, Поступью гулкою грозно идут, Грозно идут, Идут, Идут На последний всемирный редут!..

Угрюмый страж порядка, Средь шумной мостовой, Во времена былые Стоял городовой.    Смотрел он, хмуря брови,    Туда, сюда, кругом,    Постукивая грозно    Тяжелым сапогом. Гроза простого люда, Подвального жильца, Он весь тянулся в струнку У барского крыльца.    На барской кухне в праздник    Топтался он с утра,    «Промачивая» складки    Пропойного нутра. И рявкал – «рад стараться», Заполучив на чай: «Свое я дело знаю: Тащи и не пущай».    Тащил в участок, знамо,    Он только черный люд.    Был крут он на расправу    И на поживу лют. Зато, когда стряхнули Мы всех его господ, Холуй господский тоже Пожал не сладкий плод.    Средь завали и хламу,    От страху неживой,    Был в мусорную яму    Сметен городовой.

Простилась Русь навеки С проклятой стариной. Страж нового порядка Имеет вид иной.    Геройски охраняя    Завод и Исполком,    Уж он не козыряет    Пред барским котелком. Советской власти – око И твердая рука, Он – бдительный и строгий Защитник бедняка.    С бандитом уголовным    В отчаянном бою    Не раз уже на карту    Он ставил жизнь свою. Вокруг него соблазны, И подкуп, и разврат, Что шаг, то самогонный Змеится аппарат.    И много нужно силы,    Чтоб вдруг не разомлеть,    Чтоб злые все соблазны    Презреть и одолеть. Наш страж – его работа Труднее с каждым днем. Наш общий долг – забота Любовная о нем,    Чтоб, ею укрепленный,    Свершая подвиг свой,    Стоял он, закаленный    На страже боевой.

«Пятнадцать лет под каторжным ярмом!»    «Пятнадцать лет закабаленья!» «Пятнадцать лет… с гарантией продленья!» Речь Стиннеса составлена с умом И смелостью, достойной удивленья!    Рабочим дан нагляднейший урок, Который им пойдет, я верю, впрок: Их не смутят холопские внушенья. Судьба дала рабочим два решенья: Вот выбор ваш – « борьба иль кабала » А третьего решенья не дала.

Советский строй стал утверждаться, И на году его шестом – Чего пришлося нам дождаться? – Иосиф Гессен ограждаться От большевизма стал… крестом! К чему послания синода, Коль есть кадетская печать? Выходит: белая порода Зря просражалася три года. С креста б ей прямо и начать!

Отец Ипат венчал Вавилу бедняка. За шесть целковых паренька Условясь в брачные законопатить путы, Он окрутил его с невестой в три минуты.    Венчал – спешил, глотал слова, Как будто сто чертей его толкали в спину, – Дай бог, чтоб из молитв прочел он половину       (И то сказать, ведь плата какова!). Вавила парень был, однакож, голова.       Облобызавшися с женою,    Попу в протянутую длань Он сунул трешницу. «Идем домой, Малань!» «Стой! – батя взвыл, такой ошпаренный ценою. – Да ты же, чертов сын, рядился как со мною?»       «Как ты венчал, так получай!       Вперед как следует венчай:       Не сокращай наполовину!» «А, вот ты, сволочь, как? – забрызгал поп слюной. – Так чтоб тебе, рассукиному сыну, Не видеть век добра с женой! Чтоб сам ты окривел, живя с женой кривою! Чтоб у тебя она подохла от родов! Чтоб ты с полдюжиной детей остался вдов! Чтоб ты…» Осипнувший от вою, Благословлял отец своих духовных чад, Суля при жизни им и после смерти ад С мильоном ужасов, чертей и мук суровых… За три недоданных целковых! Случилось это все с десяток лет назад, А вот что вышло  в пору нашу: Вавила, выборный от местных прихожан, Брал в церкви ценности – на помощь для волжан: «А ну-ка, поп, давай серебряную чашу! Для бога все равно, что серебро, что медь». А поп шипел ему: «У, чтоб те очуметь! Вот чаша… на… бери!..       Противиться не смею… На, недовенчанный… и подавися ею!»