Дед Сысой хрипит на сходе При честном при всем народе: «Вот подохну, пропаду, А в колхоз ваш не пойду!» Дед Сысой, сердитый, хмурый, Весь пришибленный, понурый, Волком травленым глядит И дудит, дудит, дудит, Тянет нудную волынку Про старинушку-старинку, Про минувшие дела: Дескать, вот где жизнь была! В старину-то как живали! Как живали?! Хлеб жевали, Запивали Хлеб водой, Заедали Лебедой, Воем выли временами На голодной полосе. Нет, на масляной блинами Объедалися не все. Свой покос не все косили, К богатею шли, просили: «Плохо дело, хоть помри. Не возьмешь ли в косари? На тебя, Сысой, надея». «Сердце» есть у богатея, В человеке есть «душа», Говорит он не спеша, Рассудительно, серьезно: «Ладно. Просишь больно слезно. Я ж нуждаюсь в косаре». Ранним-рано, на заре С батраком хозяин – в поле: «Ну, накосит кто поболе? Перекосит кто кого?» Сам косарь хозяин – во! Жилы крепкие у дяди, Мужичина весь в соку! «Ты вперед, а я уж сзади», – Говорит он батраку. Смотрит хитрою лисою.    Замахал батрак косою, Машет, машет без конца, У бедняги пот с лица. Ослабел он, тяжко дышит, Хочет вырваться вперед, А хозяин сзади, слышит, На него все прет и прет. Опершись сильней на пятку, Сжав покрепче рукоятку, Весь разваренный, как рак, Косит яростней батрак В страхе-ужасе великом Пред хозяйским строгим ликом. Вдруг качнулся, сразу – хлоп! – Помертвевши, с диким криком Наземь рухнул он, как сноп, – На щеке его на впалой Стынут синие круги, Хлещет кровь струею алой Из подрезанной ноги. Люд с полос других сбежался, «Что случилось?» – говоря. «Что! – Сысой заобижался: – Вот сыскал я косаря!.. Ён косил – глядеть обидно. Шел я сзади полосой. Сгоряча ему, как видно, Полноги отсек косой». «Кто бы сбегал за водицей? Надо дать ему испить». «Рану сверху бы землицей». «Или хлебцем залепить». На Сысоя взгляды злые. «Жадность!»            «Слопал мужика!» «Ён, зверюга, не впервые Подрезает батрака!» «На тот свет придет с ответом – Все зачтут ему грешки». «Эх, на свете бы на этом Гаду выпустить кишки!» Гад Сысой дождался кары: Под октябрьские удары – Вместе с полным сундуком – Он попал уж стариком. Растрясли его нещадно, И трясли потом изрядно, И, как был он злой стервец, Раскулачили вконец. Подмели с пути помеху. И не мало было смеху От Сысоевых угроз: «Не пойду я в ваш колхоз!» Животы все надрывали: «Да тебя ж туда не звали!» Дед дудил в свою дуду. «Раззовитесь, не пойду!» Нынче он сердитый, хмурый, Псом пришибленным, понурый На завалинке сидит И дудит, дудит, дудит, Тянет нудную волынку Про старинушку-старинку, Про минувшие дела: Дескать, вот где жизнь была! Речь Сысоя – вражий скрежет. Он издаст последний хрип, Смерть когда косой «подрежет» Ядовитый старый гриб!

Максы-Морицы фашизма Вновь сыграли в дурачки. Приступ злой галлюцинизма Затуманил им зрачки. Примерещилось им сразу: «Макс, ты видишь?» – «Вижу, да!» «Жид!» – «Стреляй в него, в заразу!» «Где ж он?» – «Сгинул без следа!» Озверевши в «жидоедстве», Привидение ища, В нашем гамбургском торгпредстве Очутились два хлыща. С полицейскою подмогой Проложив в торгпредство ход, Подняли весь дом тревогой: «Доннер веттер!» – «О, мейн готт!» Но, мечась от места к месту, Сколько носом не вели, «Подлежащего аресту Человека» не нашли. Мозговым культурным грузом Не весьма нагружены, Из торгпредства шли с конфузом Макс и Мориц, «шалуны». «Мориц, гох немецкой расе!» «Гох!» – «Поищем вновь жида!» Все прохожие на штрассе От фашистов – кто куда. «Макс, ты видишь… там… фигура…» «Вижу: плачет у стены…» Это плакала культура Опозоренной страны .

Ударил кризис по затылку, Капитализму в петлю лезть? И вот – с машины на кобылку Спешит он в страхе пересесть: Все, дескать, зло – от техницизма, Капитализму он – зарез. И лишь в стране социализма В чести технический прогресс. К чертям искусства и науки! От них – тревожный результат. Капитализм охотней в руки Берет божественный трактат. День каждый видя с миной хмурой, Как крахает за трестом трест, Капитализм над всей культурой Готов поставить желтый крест. Рать безработных и бездомных Стоит пред биржами труда. Куда ж девать юнцов дипломных? И кризис их зовет: «Сюда! Сюда, в пучину слез и гнева, В пучину горя и нужды!» От мозга потрясен до чрева Капитализм: «Святая дева, Спаси от классовой вражды!» Застой в промышленности. Крышка! Капитализму лишь одна, Одна спасительная вышка Осталась: новая война! Весь мир у грозной конъюнктуры. Дичает враг. И лишь одна На страже мира и культуры Стоит Советская страна !

Где объявился еж, змее уж там не место. «Вот черт щетинистый! Вот проклятущий бес-то! Ну, погоди ужо: долг красен платежом!» Змея задумала расправиться с ежом, Но, силы собственной на это не имея, Она пустилася вправлять мозги зверьку,    Хорьку: «Приятель, погляди, что припасла к зиме я:    Какого крупного ежа!    Вот закусить кем можно плотно! Одначе, дружбою с тобою дорожа, Я это лакомство дарю тебе охотно. Попробуешь, хорек, ежиного мясца,    Ввек на захочешь есть иного!»    Хорьку заманчиво и ново Ежа испробовать. Бьет у хорька слюнца:    «С какого взять его конца?»    «Бери с любого!    Бери с любого! – Советует змея. – С любого, голубок! Зубами можешь ты ему вцепиться в бок    Иль распороть ему брюшину, Лишь не зевай!»       Но еж свернулся уж в клубок.    Хорь, изогнувши нервно спину,    От хищной радости дрожа,    Прыжком метнулся на ежа    И напоролся… на щетину. Змея шипит: «Дави! Дави его! Дави!.. Да что ты пятишься? Ополоумел, что ли?!» А у хорька темно в глазах от боли    И морда вся в крови. «Дави сама его! – сказал змее он злобно. –    И ешь сама… без дележа. Что до меня, то блюдо из ежа, Мне кажется, не так-то уж съедобно!»    Мораль: враги б давно вонзили в нас клыки,    Когда б от хищников, грозящих нам войною,    Не ограждали нас щетиною стальною       Красноармейские штыки.

   В саду зеленом и густом    Пчела под розовым кустом Заботливо и радостно жужжала.    А под кустом змея лежала. «Ах, пчелка, почему, скажи, судьба твоя Счастливее гораздо, чем моя?»    Сказала так пчеле змея: «В одной чести с тобой мне быть бы надлежало.    Людей мое пугает жало, Но почему ж тогда тебе такая честь И ты среди людей летаешь так привольно?    И у тебя ведь жало есть, Которым жалишь ты, и жалишь очень больно!» «Скажу. Ты главного, я вижу, не учла, –    Змее ответила пчела, – Что мы по-разному с тобою знамениты, Что разное с тобой у нас житье-бытье, Что ты пускаешь в ход оружие свое Для нападения, я ж – только для защиты».

Эх, весенняя погодка, До чего ж ты хороша! Как легка моя походка, Как поет моя душа! Все бранят меня, лентягу: Я в колхозе, дескать, ноль. Из колхоза дал я тягу, А куда, не все равно ль? Мне в Москву попасть охота: На постройку попаду. Не пондравится работа, На другую перейду. Погуляю, покочую, А как лето под откос, Холод-зимушку почую, Ну, вернусь тогда в колхоз!

Лодырь прет в колхоз обратно, Пробродяжив летний срок: «Здрас-сте!»            «Очинно приятно». «Как делишки?»         «Нам-то в прок». «Уродило?»         «Уродило». «Будем, стало быть, с едой!» «Как сказать. Не всем хватило». «Мне, к примеру…»         «Хрен с водой». «Я ж колхозник».         «Никудышный». «Я ж работник».         «Гулевой». «Вот прием какой!»         «Не пышный». «Пай мой, значит?»         «Нолевой». Гул машины. Говор дружный. На колхозный трудодень Смотрит лодырь, гость ненужный, Как в саду прогнивший пень.

Ребята. Им играть бы в фанты. Меж тем не детская игра Нам выявляет их таланты: Какие диво-музыканты! Какие чудо-мастера! Какой в триумфе этом детском Отпор для вражьей клеветы! Смотрите все: в саду советском Какие брызнули цветы ! Звучат их соло и дуэты. И с замиранием в груди Мы все – политики, поэты – Влагаем свой восторг в приветы. Ведь это – наши первоцветы , – А то ли будет впереди! Какая будет партитура! Какие будут мастера!    Цвети, советская культура!    Расти, родная детвора!

Еще одна в родном краю Твердыня новая в строю. Труду, упорству и талантам, Бойцам, ударникам, гигантам, Героям тракторных побед Восторги наши и привет!

      У мужика, Гаврилы-бедняка, Открылся клад на огороде, Не золото хотя, а что-то в этом роде. Бедняк и рад и горд, Он счастьем делится с женою, Акулиной:    Открыл он глину – первый сорт! «Ну, заторгуем же теперь мы этой глиной!    Горшок из глины из такой… Да оторвут его покупщики с рукой!»    Деревня вся заговорила:       «Ай да, Гаврила!» А богачи к нему уже и так и сяк И говорят о нем, как наилучшем друге: «Кто говорил, что ты и лодырь и босяк? Ты первый человек теперь во всей округе!    Поклон нижающий супруге!    Да вы дороже нам родни!    Сказать по совести, одначе, При вашей бедности не быть у вас удаче, Нет, не управитесь вы с глиною одни. Гаврила, рассуди, – они твердили дале, –    Тебе ли глина впрок?    Ты беден, как сурок, – А мы бы с глиною при нашем капитале… Ты лучше огород, голубчик, нам продай    Или в аренду сдай!..    Продай иль сдай!..    Продай иль сдай!..» В ушах Гаврилы зазвенело. Гавриле под конец всех слушать надоело: «На кой вы леший мне?.. Идите вы ко псам! – Гаврила объявил. – В мое не суйтесь дело! Я с глиною своей небось управлюсь сам!» Не таковы, одначе, воротилы,    Чтобы отстать им от Гаврилы: То завлекут они его силком в трактир    На пьяный пир, То к сделке ласковым враньем его охотят, То ночью темною, случалось, поколотят. Гаврила по двору уж ходит с топором. «Послушай, кончится все это не добром!    Отдай нам огород!» В отчаянной досаде Вопит его жена; «Они ж нас изведут! Ведь мы теперь живем, гляди, в какой осаде! Ведь нам житья они, злодеи, не дадут!» «Тож скажешь, – отвечал Гаврила Акулине. – Я тож не вялая былинка при долине.    Топор на что? Дадим отпор!»    «Топор – отпор! Заладил, дятел!    Кому отпор? С ума ты спятил? Они отнимут все – и огород и двор!»    Чем кончился о глине спор, Я не могу сказать. Давно все это было. Но в памяти моей все дело это всплыло,    Встав, как живое, предо мной, В связи с удачею советской, нефтяной, Она завистников доводит до кошмара: «У них, – кричат они, – ударил Лок-Батан! Нет, мы не вынесем подобного удара! Ведь это ж – кар-р-ра-ул! – не нефтяной фонтан,    А нефтяная Ниагара!!»    Нам при оказии при сей Подсчетов подводить не надо нам подробных, Чтоб точно уяснить, как много зло-утробных    У нас прибавилось «друзей», – Мы не нуждаемся и в звуковом экране, Чтоб слышать щелканье зубами в этом стане    И тот зловещий тра-ра-рам, Что происходит там при чтенье телеграмм    О нашем дивном Лок-Батане!

Каждый день пишу бессменно. Время, знаете, не ждет. Будь досуг, я непременно Прилетел бы к вам на слет – Посмотреть на ваши лица И послушать разговор. К сожаленью, я не птица И к тому ж немного хвор, Не приехать к вам в трамвае: Не в версте от вас Москва. Я прочту в «Рабочем крае» Ваши слетные слова. То, что станет мне известным, Может, в стих переложу. По газетам дальним, местным Я за жизнью так слежу! И отсюда и оттуда Каждый день новинок груз. Нет, не зря « страною чуда » Называют наш Союз. Разве это тож не чудо, Что – когда-то «тощий» – край Стал колхозничать не худо, Хлеб сбирать, а не курай, Даже сеять стал пшеницу! И какой успех труда: Он пшеничную границу Передвинул вон куда! Что колхозники ни скажут, Это все – не словеса. Нам еще они покажут С урожаем чудеса. Урожай! Он бодрость будит, Он к нам ближе с каждым днем, И на слете вашем будет Слово первое о нем. Темный враг, считая сроки, Вкруг него уже кружит. Прошлогодние уроки Нам продумать надлежит. Обсудить неторопливо, Чья промашка в чем была, И продумать особливо Предстоящие дела: Как учетом и охраной Обезвредить вражью злость, Чтоб вредительскою раной Не был ранен новый гость. Воровские чтобы руки Не тянулися к нему. Узнаются вражьи штуки По кулацкому клейму. Урожай убрать – задача. Уберечь – задача тож. Подоспеет хлебосдача – Вновь кулак заточит нож. Вновь начнет искать опоры В темной жадности людской, Вновь затеет разговоры О неправде городской. О кулацкой правде снова Поведет он сладко речь. От такого блудослова Урожай должно сберечь. Будет где во все этапы Стража зоркая верна, Там во вражеские лапы Не просыплется зерна. Дружно, честно, бодро, смело, Счастья общего ища, Государственное дело Надо строить сообща. Гвоздь всех вражеских подходов: «Нашей власти кто милей: То ль работники заводов, То ль работники полей?» На таком гнилом коварстве Можно дурня оплести. Нет, в рабочем государстве Все работники в чести, Честь рабочему завода И колхознику хвала! Лишь ленивая колода Нам чужда и не мила. В государстве мы в рабочем, Не в каком-нибудь ином, И о деле мы хлопочем, Всем трудящимся родном. На заводе и на поле Дело общее, одно. В общем деле – в общей доле. Здесь машины, там зерно. Здесь машин не тащут в яму И не прячут их в домах. Почему ж такому сраму Быть в колхозных закромах? Воровство – остаток рабства. Существо его раскрой: Стержень этого похабства Есть неверье в новый строй: Что с работой торопиться? Скрал – и спрятал под амбар, Лишь бы как-нибудь пробиться До прихода старых бар! «Мы-с-та! Вы-с-та! Ваши-сяси! Встосковались о былом! С возвращеньем восвояси! Бьем покорниче челом!» Для зажорного Нефеда Где чужое, там и дверь: Прежде пер он у соседа, У колхоза прет теперь. К черту общая запашка! К черту общие дела! У него своя рубашка Крепко к телу приросла. У него нутро большое, А вот руки – не таё: «Все колхозное – чужое, А чужое все – мое! Своровал – и слава богу! Раз не пойман, так не вор!» Как медведь в свою берлогу, Все тащи к себе во двор! А потом… шипи на сходе: «Надо власти втолковать… Нам при нашем недороде Можно ль хлебушку сдавать? Хлеб опять же растаскали…» Кто таскал, о том молчок. У него и не искали: Честный с виду землячок. Против гнид такого рода, Всех воров и их родни, Объявление похода Вот как важно в эти дни. Крепче с новым урожаем ! Сбережем свои труды! Вражьи карты все смешаем, Вражьи скомкаем ряды! Мы – напористое племя, Не опустимся на дно. Други, жить в такое время – Упоение одно. Не пустячная задача – Строить жизнь на новый лад. Что в делах у нас удача, Нынче видит стар и млад. Но успехом не случайным Мы заслуженно горды. В битвах с явным злом и тайным Закалили мы ряды. Чрез какие мы пороги И в какие шли года! Нет, уж нас не сбить с дороги Никому и никогда! Наш Це-ка и вождь наш Сталин Смотрят зорко из Кремля: Нет ли где пустых прогалин, Вся ли вспахана земля? Там, колхоз где жизнью налит, Не прирос ли злой лишай И кулак глазищ не пялит На колхозный урожай? Не обижен ли кто-либо Самовольством дурака, И крестьян от перегиба Защищает чья рука? Обеспечена ль оплата За колхозные труды? Скоро ль будет жизнь богата Там, где был приют нужды? Сколько надо шерсти, ситца Всем, для каждого двора? Так успели обноситься, Приодеться уж пора! Где сменить растяп и дурней, Чтоб деревни поскорей Стали умственно культурней И хозяйственно мудрей? Взяли подвиг очень трудный На себя большевики. Мы открыли склад подспудный, Больше мы не бедняки. Свет победного итога Гонит прочь былую тьму, И колхозная дорога Прямиком ведет к нему . Где в колхозном переплете И ценней какая нить, Надлежит на вашем слете Указать и разъяснить. Дело славы, дело чести Мы победно развернем, Опыт общий – с вашим вместе – Зреет, крепнет с каждым днем . Слет ваш – радостная веха. Мир вам, братцы, и совет! С пожеланием успеха Шлю вам радостный привет!

Зла в Афоне нет и следу, Предушевный паренек. Любит вечером к соседу Он зайти на огонек. «Добрый вечер, Пал-Иваныч!» И пожатие руки. Пал-Иваныч с книгой на ночь: Над евангельем Луки. «Добрый вечер, друг Афоня! Из райкома аль в райком? Посиди, за чем погоня? Побалуемся чайком». Так уютно, Так приютно, Самоварчик так поет. Пал-Иваныч поминутно Чашку с чаем подает. Говорит он так солидно, Речь такую слушать век, – Сразу видно, Сразу видно, Что хороший человек. Есть грешок в нем: богомолен. Ну да бог ему простит, Сам живет он, – всем доволен И предрика угостит. Жил когда-то ой богато, А теперь наоборот. Мало ль было что когда-то? Нынче он, как весь народ. Все в колхоз, и он туда же, Подтянув себе живот. Получилось как-то даже: Он в колхозе счетовод. На мудрейшие задачи У него готов ответ: «Как по части хлебосдачи, Пал-Иваныч, сбою нет?» Пал-Иваныч тихо крякнет: «Первым делом важен план-с». Раз-другой на счетах брякнет И покажет весь баланс. «Вот себя заобеспечим… Не умрет без нас Москва…» Крыть его, глядишь, и нечем, Потому что – голова. Видно все как на ладони, Вот какие, мол, дела. Ясно сразу для Афони: Хлебосдача тяжела. Вот с весны в колхозе кони Чтой-то стали подыхать. Ясно сразу для Афони: Всей запашки не вспахать. Нет порядочной супони, А не то что – хомута. Ясно сразу для Афони: Не колхоз, а срамота. Люди – лодыри и сони… Хоть бежать отсель бегом… Ясно, ясно для Афони: Пал-Иваныч прав кругом. Искривил Афоня губы, Ус досадливо грызет: «Отчего бы, почему бы Так колхозу не везет? Враг бы нам подставил ногу, Так с врагами – благодать: Кулаков у нас, ей-богу, Не слыхать и не видать!» «Весь колхоз перепололи. Где тут взяться кулаку?.. Подогреть чаишку, что ли? Я подбавлю сахарку». Так уютно, Так приютно, Самоварчик так поет. Пал-Иваныч поминутно Чашку с чаем подает. Говорит он так солидно. Речь такую слушать век. Сразу видно, Сразу видно, Что хор-ро-ший человек!

Все в мозгу у предколхоза Засорилися шары: То ли ждать ему мороза? То ли ждать ему жары? Ладить сани аль телегу? Боронить или косить? Аль брести домой к ночлегу, Выпить рюмку, закусить? Паутина, паутина, И в мозгу и на стене. Спутал планы все детина, Разложил колхоз вполне. Весь колхоз насквозь недужен. Опустились руки все. Не такой хозяин нужен На колхозной полосе! Сиротой склонился в поле Беспризорный урожай: Кулакам к колхозной доле – Хоть возами подъезжай! Кулаки, как червь в навозе: Что кормежки! Что тепла! «Председатель-то в колхозе Наши делает дела!» Кулакам одна работка: Знай воруй живой рукой. Настоящая находка Председатель им такой! Там судьбу благословляет Не колхозник, а кулак, Где колхозом управляет Вот разэтакий вахлак. Где вахлак, как муха в тесто Ввяз в колхозные дела, Оздоровит это место Только… жесткая метла.

Мы живем не в поле диком, А в отечестве своем, В напряжении великом Мощь Союза создаем, Чтоб владыки капитала Не ввели бы нас в изъян, Чтоб росла и процветала Власть рабочих и крестьян, Чтоб заводы, паровозы Быстро множились в числе. Вот что красные обозы Означают на селе! Государству хлебосдача Тем-то так и дорога. С хлебосдачей незадача – Это праздник для врага. Потому-то лют враждебный Кулачья вороний карк: Ведь обоз наш каждый хлебный – Это наш снарядный парк; Это наш колхозный улей, Трудовой советский рой, Каждым зернышком, как пулей, Поражает вражий строй. Тут не может быть урону. Не допустим мы никак, Чтоб под нашу оборону Подкопался вор-кулак. Потому-то мы так строги К расхитителям зерна. Нет для них иной дороги, Как туда, где дверь верна. Где окошко за решеткой, Где безвреден вражий вой, Где походкой ходит четкой Наш советский часовой.

Могуче-кряжистый, плечистый и высокий,    Тиран властительно-жестокий, В чьих тюрьмах не одна томилася душа    За крепкой стражею, в подвалах, под засовом,    Султан гулял в саду дворцовом, Прохладой утренней дыша. И вдруг – бесстрашный – он затрепетал от страха И побежал к дворцу, где, голову склоня, Стоял печальный раб. «Сын плесени и праха! – Вскричал султан. – Коня! Питомца Карабаха, Из лучших лучшего подай скорей коня! Я видел Смерть в саду. Она звала меня. Ворота вслед за мной запри. От ранней рани До вечера летя на резвом скакуне, Я буду вечером в далекой Испагани, Где – в крепости – путей не сыщет Смерть ко мне!»    Конь подан. Ускакал свирепый повелитель. Раб, молча оглядев султанскую обитель, Спустился в сад к цветам и розовым кустам,    И он увидел там, Где высился платан над мраморным фонтаном, Смерть, отдыхавшую спокойно под платаном, И он сказал ей: «Смерть, великое добро б Свершила ты, меня похитив, горемыку. Не испугался б я. Но приглашеньем в гроб Перепугала ты могучего владыку». «Я, – усмехнувшись, Смерть ответила ему, –    Сама, признаться, не пойму, К чему б случиться здесь такой нежданной встрече? Владыка твой – не здесь, он должен быть далече. По книгам по моим – подвластны ж им не все ль? – Владыка твой уже стоит у смертной грани: Сегодня вечером и далеко отсель Должна я взять его. Сегодня. В Испагани». . . . . . . . . . . . . . . . Доволен был султан своим лихим конем, И сердце радостью живой играло в нем: «Уж полдень. К вечеру примчуся в Испагань я!» Не знал он одного, – что этим самым днем Вся Испагань была охвачена огнем    Неукротимого восстанья.

   Кто более меня от мрачных дум далек? Меня, участника работы сверхгигантской? Всю эту мрачную легенду я извлек    Из белой прессы эмигрантской. Отрепью белому, что злобой к нам горит, О чем-то трепетном легенда говорит,    Да, говорит о страшном сроке,    О неизбежном, жутком роке, О том, что сколько нас отрепьем ни погань, Какие и куда ни стряпай донесенья, В какую ни спеши укрыться Испагань, От революции где ни ищи спасенья, –      Спасенья нет нигде, увы,      Для обреченной беглой рвани:      То, от чего она бежала из Москвы,      Ее настигнет в Испагани!

Шестая часть земного шара, Советский край необозрим. Под риском вражьего удара Мы жизнь по-новому творим. С пути сметая все помехи, Мы, развернув рабочий фронт, Чтоб охранить свои успехи, Весь озираем горизонт. Не видно ль где тревожных знаков, Везде ли даль его чиста? Наш горизонт не одинаков: Есть неспокойные места, Места, где хищные законы, Где воздух сперт и мрак глубок, Места, где лютые драконы Сплелися в мерзостный клубок, Места, где бешеною тварью Обезображен лик страны, Места, откуда тянет гарью Подготовляемой войны, Места, где тайные раденья Свершает зреющий разбой, Места, откуда нападенья Мы можем ждать в момент любой. Но против вражеской гастроли Тройной создали мы оплот, И к величайшей призван роли Наш боевой воздушный флот: Он охраняет наше зданье, Все рубежи и берега, Ему – первейшее заданье При появлении врага, Ответ страны единодушной На первый вражеский нажим. Нет, кавалерией воздушной Мы не напрасно дорожим! Но дорожим не в меньшей мере И авиацией иной, Ее работой в атмосфере, Не омрачаемой войной. При нашей площади гигантской Не всюду – близкая стезя. Без авиации гражданской Нам обойтись никак нельзя. Связать советские просторы Воздушной связью в краткий срок – Нужны могучие моторы И крылья, сделанные впрок, Нужны пропеллеры такие, В которых суть их столь хитра, Чтоб из Москвы могли б мы в Киев Слетать часа за полтора. И мы достигнем этой прыти. К чему таинственный покров? У нас немало есть открытий Своих советских мастеров. Что я не склонен к пышной фразе И знаю, слово где беречь, Сошлюся точно в этом разе На ворошиловскую речь:

Стареет все – таков закон природы! – И все идет к законному концу. Богатыря подкашивают годы, И богатырь завидует юнцу: «Тебе еще отламывать походы, А мне уже… – И тени по лицу. – Ты не слыхал, не пахнет ли войною? Еще бы раз тряхнул я стариною!» Ах, жизнь полна такого озорства, Так молодо, пестро ее цветенье! Так красочна зеленая листва! На молодежь посмотришь – загляденье: Как много в ней живого торжества! И рушится меж нами средостенье – Мои года, я юн в ее кругу И к старости привыкнуть не могу. Нет, мозговой не болен я сухоткой И не скажу, что стал уже сдавать, Но жизнь идет вперед такой походкой, Что трудно мне за нею поспевать, И даже мне – с моею крепкой глоткой, – Мне не успеть все битвы воспевать, И я зову – вернее, бью тревогу: «Товарищи-поэты, на подмогу! В какие вы забилися углы? Что там в углах творите сепаратно? Все – в общий фронт, на башни, на валы, Туда, где враг нас хочет сбить обратно! У нас, певцов, заслуги не малы. Но перекрыть мы их должны стократно. Рабочий фронт – вот общий наш Парнас. Поэты, жизнь опережает нас! Вам, молодым, сейчас все карты в руки. Все козыри у вас, у молодых. Вы так должны запеть, чтоб ваши звуки Взбодрили нас, певцов, как я, седых, Всю музыку, весь гром, все шумы, стуки У жизни взять из недр ее крутых, Весь героизм ее в стихи оправить И тем ее – а с ней себя – прославить. Наш фронт певцов отстал. К чему скрывать? И в этом-то хандры моей причина. Хандра меня не свалит на кровать, Не так я стар, и старость – не кручина, Коль силы есть еще повоевать. Некстати мне унылая личина, Но согласись, читатель дорогой, Что поворчать я вправе раз-другой. Среди певцов давно уж выйдя в дяди, Любовно я гляжу на молодняк, Я не хочу, чтоб он трепался сзади У боевых строителей-вояк. «Эй, я кричу, не уступать ни пяди! Вы быть должны средь первых забияк! Передовым не станет запевалой Тот, кто в тылу бредет походкой вялой!» Мне кажется – быть может, я не прав, – Что натиск слаб на фронте стихотворном, Что, сил своих в едино не собрав, Находимся в провале мы в бесспорном, Не создали еще мы первых глав О мужестве невиданно-упорном, Том мужестве, что каждый день и час Являет нам наш пролетарский класс. Я говорю, что я не прав, быть может, Что, может быть, все это и не так, – Но все же мысль меня такая гложет: Пропущен ряд победнейших атак, Которым од уже никто не сложит. По части од Державин был мастак. Но век его сравнить и – наши годы, Какие мы писать должны бы оды! Нет, вправду, мы поэты, не таё… А между тем у нас не только дела, Что, так сказать, домашнее, свое: Дух Октября не ведает предела. Такой секрет кому же не в знатье? И наша жизнь как нами б ни владела, Не смеем мы, увлекшись этим, тем, Не освещать международных тем. Значенье их доказывать не нужно. Мы – армии всемирной авангард. Той армии, что с нами в ногу дружно На мировой идет октябрьский старт. Могу ли я сказать: «мне недосужно Вскрывать игру фашистских темных карт!» Нет, я как раз, закончив строчку эту, Перехожу к фашистскому сюжету.

Сюжет простой, до ужаса простой, Достойный все ж не беглой лишь заметки.    Геробер Фриц, мужчина холостой, Немецкой был наичистейшей ветки: В нем кровь была, сказал бы я, настой, В котором все проспиртовались предки От гениев до пошлых дураков. Да, вот он был Геробер Фриц каков! Он был сынком какого-то чинуши. Потом сынок в чинуши вышел сам. Отец ушел туда, где предков души Архангельским внимали голосам. Его вдову с лицом иссохшей груши Тож повлекло за мужем к небесам. Над матерью, прожившей век безгрешно, В предсмертный час сын плакал неутешно. Ей не дожить, он видел, до утра. Но на часы взглянув, он рек: «Мамахен, Я ухожу. Прощай навеки. Мне пора Идти в ферейн. Прощай. Вас ист цу махен! Дай бог тебе загробного добра, Попасть в Сион, в небесный наш Аахен, Где средь цветов течет небесный Рейн!» Сказавши так, герр Фриц ушел в ферейн. Мещанский быт свои имеет штампы. В дверях уж сын мамашу стал просить: «Чуть не забыл! Ты, умирая, лампы Не позабудь, мамахен, погасить». (Такой типаж у театральной рампы – Ну, как его слезой не оросить?) Вот был каков Геробер Фриц в натуре: Особый тип по крови и культуре. Культура… Речь покамест не о ней. А с кровью вот случилась неувязка: Фриц стал страдать от чирьевых огней, У Фрица жар, у Фрица злая тряска, Фриц с каждым днем бледней, бледней, бледней И вот за ним явилася коляска… Он полутруп… Конец… Его везут В полночный час в какой-то институт. Фриц бормотал в бреду; «Квод лицет Йови…» Так классицизм в него со школы врос! Над Фрицем врач бубнил, нахмурив брови (Пфуй, у врача какой еврейский нос!): «Спасенье все – в переливанье крови…» А кровь кто даст Героберу? Вопрос. Но врач, горя к болящему любовью, Пожертвовал своей еврейской кровью. В больного кровь врача перелита, Отмерена едва ль одним стаканом. У Фрица кровь взыграла уж не та, Чрез месяц Фриц стал крепким великаном. Богатырем. Он с пеною у рта Клял коммунизм и потрясал наганом И, присягнув фашистам, в их рядах Выл громче всех о мерзостных жидах. И вдруг оно раскрылось… роковое… Пропало все, фашистский весь почет! Пронюхали шпиков каких-то двое, Что в Фрице… кровь еврейская течет! Фриц, несмотря на имя родовое, От «фюрера» вдруг получил расчет. Кровь засорив свою ужасным сором, Со службы Фриц уволен был с позором. Фриц… Боже мой!.. Не чистый немец он!.. Он не фашист и не чиновник боле!.. Он… может быть, уж он Израильсон… Он, тот, кто был Геробером дотоле!.. Он… Это явь или кошмарный сон?.. Позора Фриц снести не может доле: «Жиды, жиды за все ответ дадут!» И Фриц бежит в тот самый институт. В тот институт, где жизнь ему вернули. За жертвенность свою ответил врач: Геробер в лоб ему всадил три пули, Он, своего спасителя палач. Фашистский суд признал его… вину ли?! Геробер вновь на линии удач: Был приговор о нем, как немце чистом, Который вновь достоин быть фашистом. Ну, вот и все. Фриц круглым стал, как шар. Фашистский хлеб так распирает тело. Фриц говорит, что в рейхстаге пожар, Конечно же, еврейское все дело, И коммунизм – еврейский тоже дар: «Еврейство кр-р-ровь, кр-р-ровь нашу пить хотело!» Кровь… Как забыть о жертвенном враче? У Фрица вновь шесть чирьев на плече!

Шестнадцать лет борьбы. Гигантские ступени. Иная высота и горизонт иной. Поверженных врагов уродливые тени, Дрожа, теряются за нашею спиной. Еще не все враги хлебнули смертной чаши, И нам грозит напор их бешеной орды. Но твердости полны несокрушимой наши Победоносные ряды. Смыкая фронт бойцов пред боевой тревогой, Которой можно ждать в наш самый мирный день, Наш прозорливый вождь в уверенности строгой Ведет нас ленинской дорогой Туда, где высится скалой крутопорогой Подъем – семнадцатый! – на новую ступень.

Писатель я простой породы, И простота – моя черта. Мои стихи – сатиры, оды Про героические годы – Мои живые рапорта. Я рапортую ежедневно, Еженедельно, как могу, И наношу я раны гневно Непримиримому врагу. Свалив противника ударом, Я – не отравленный угаром – Горжусь открыто – вот, гляди! – Что знаки доблести недаром Я на своей ношу груди. Моих стихов лихая рота, – Я с нею весело иду. Моя газетная работа У всех свершалась на виду. Все, все нашло в ней отраженье: Враждебной силы разложенье, Ее погибель и погост, – Уклада старого сверженье И новой жизни буйный рост, И власть рабочих, и комбеды, Борьба при Ленине живом, На боевых фронтах победы И героизм на трудовом, – Троцкизма труп зло-эмигрантский, Что нами начисто отпет, И образ Сталина гигантский На фоне сказочных побед, – Уклон кулацкого покроя, Убивший дряблые сердца, И чудеса Магнитостроя, Всех Чудостроев без конца, – Рост, несмотря на все уклоны, Колхозных сел и деревень, И укрепленье обороны, Готовой встретить грозный день. От заводских громад до хаты Искал я верной колеи, И любо мне, что в них плакаты Со стен беседуют – мои. Я не писал про одалисок, Про нежных котиков и кисок, – Рабочей формы я стилист. Моих стихов обширный список Мне не вместить в печатный лист. В них были промахи, не скрою (Впадают в дурь и мудрецы!), Но удавалось мне порою Давать в работе образцы. Сквозь поэтическую давку – Наперекор моим годам – Иду, неся мой паспорт-справку, Что в инвалидную отставку Не так-то скоро я подам. Но как бы ни был век мой краток, Коль враг пойдет на нас стеной, В боях, в огне жестоких схваток Я дней и сил моих остаток Удорожу тройной ценой. Пусть грянут вражьи тулумбасы! В грядущей грозной полосе, Когда в боях столкнутся массы, Узнает враг, кривя гримасы, Что я – не перепел в овсе, Что я – певец рабочей массы И что мои огнеприпасы Еще истрачены не все!

Колхозный слет. Плакаты. Флаги. Стол. На столе лежат бумаги. Докладчик речь о том ведет, Как наш весенний сев пройдет? Все ль подготовлено зимою, Чтоб сев прошел без перебою И чтоб «товарищ Урожай» Повысил наш колхозный пай? Ударник дома за газетой – Он тоже полон думой этой И даже бредит он во сне: Все ль подготовлено к весне? В зерне здоровом – вещь большая! – Секрет двойного урожая. С зерноочисткой не зевай, Скорей машину задувай: Машины нету благодарней, Лишь поработай с ней ударней. Быть надо вредным кулаком Иль разгильдяем несерьезным, Чтоб выезжать к полям колхозным С плохим зерном и сорняком. Зимою если кони в холе, Весной они играют в поле, И в посевные трудодни Не знают устали они. На клячах много не напашешь, Кнутом без пользы только машешь. А конь холеный что творит, Как за уход благодарит! Ни кнут не нужен, ни прутинка. Преблагодарная скотинка! Посевы ранние – по грязи. В них с урожаем столько связи! Всход лучше, чем земля сырей, И – жатвы срок придет скорей. У сеялки у рядовой Немалый тоже козырь свой. Ручной посев уже старинка: То редок он, то слишком част. Зато уж сеялка-машинка Она оплешины не даст И не швырнет зерна без толку. Потом, как выйдешь на прополку Или придет пора косить, Так не придется голосить, Что перепутались колосья, Как на башке иной волосья, А глянешь с радостным смешком: «Как причесали гребешком!» Хорошей сеялки награда: Полоть, косить – одна отрада. Поставить тракторы во фронт, Проверить зимний их ремонт, Все осмотреть винты и трубки, Чтоб никакой нигде зарубки, Пробоя, ржавого пятна. Придет желанная весна, На смотр машины выйдут строем. И старики и детвора Поднимут крик: «Ура! Ура!» Минувший год хоть был героем, Его мы нынче перекроем! Вперед к зажиточной поре! – К весне готовься в декабре!

Рисунки эти – первоцвет. Не в мастерстве еще их сила. Но в них уж четки тень и свет, И жизне-влага наших лет Живой росой их оросила. Штрихи селькорского пера – Еще не красочная гамма. Но их направленность остра, Но их отзывчивость быстра, Как боевая телеграмма. Они смеются и клеймят, Они карают и смеются. Селькоры – новый тип ребят, – Они тоске не поддаются, Они все знают, что громят, За что с отвагой юной бьются. В рисунках их – колхозный стиль, И к темам их подход серьезный: Смеются, где противник – гниль, Суровы там, где враг серьезный. Вся их тематика мудра, Вся их насмешливость бодра, Распашка нови – без огреха. Они еще не мастера, Но в отраженьях их пера Нет бесшабашного «ура» И нет бессмысленного смеха. Их боевое торжество Дарит нас первыми дарами. В них молодое озорство, Еще им чуждо мастерство, Но мастерство – не за горами. Не за горами та пора, Когда венки советских премий, Честь всеколхозного двора, Наденут чудо-мастера Колхозных наших академий. Они, отсталость поборов, Так зарисуют – будь здоров! Вот почему – пред их расцветом – Мы все, уверенные в этом, Грядущих наших мастеров – Не от сохи, от тракторов – Встречаем ласковым приветом!