В момент торжественно-серьезный Гремела песней зала вся. …Ушли на подвиг на колхозный, С собою образ грандиозный Вождя и друга унося И унося с собою гордость Не только им, но и собой, Своею радостной судьбой, Пред миром всем явившей твердость Того, что добыто борьбой, Что – если день настанет грозный – Покажет всем, что строй колхозный Вмиг из ограды трудсвэй Оградой станет боевой. Друзья мои, до новой встречи! Мужик природный, «столбовой», С какою радостью живой Я жадно слушал ваши речи! Как много дали мне они! Мне показались эти дни Сплошною сказкою волшебной По силе творчески-целебной И ваших слов и ваших дел. На вас глаза я проглядел. В быту взращенный стародавнем, Я вспоминал свой «отчий дом», Избу, стоявшую с трудом, Окно слепое с ветхим ставнем, Пустой сарай, амбар пустой, Среди двора бурьян густой, Соседей рваных и соседок, Детей, ходивших нагишом, Все, что терпел я малышом И от чего – пример не редок – Сбежал я в город напоследок. Я расскажу когда-нибудь, Какой прошел я тяжкий путь. О нем лишь к слову говорю я. Его, не плачась, не горюя, Будь этот путь трудней стократ, Преодолеть я был бы рад, Чтоб, несмотря на все подвохи, Что жизнь чинила мне порой, Дожить до радостной эпохи, Несущей миру новый строй, Дожить до этой встречи с вами, Упиться вашими словами О том, что прошлому – капут, Что не страшны его угрозы, Что в деревнях и там и тут В достатке крепнущем растут Культурно-крепкие колхозы. Как много хочется сказать! Но трудно мне слова низать. Я пел, когда я был моложе, Как птица вешним днем в лесу, – Теперь пишу я реже, строже, Любое слово на весу. К чему восторженные охи И пестрых красок карусель? Мы все – работники эпохи, Какой не видел мир досель. Мы строим, учимся, мы пашем И – кулаками зря не машем. Мы сами чувствуем свой рост, Язык речей на съезде вашем Был деловит и крайне прост. А сколько было в нем кристалин, Достойных речи мудреца! И как ловил их жадно Сталин , Не пропускавший ни словца! Венчало сталинское «браво!» Удачный мысли оборот. Нет, как же выросли мы, право! Неузнаваемый народ! На этом свой привет кончаю, Кончаю просто, без прикрас. До съезда третьего, я чаю, Поговорим еще не раз.

Про «бабу» злые прибаутки У нас уж больше не в ходу. Про «бабу» старые погудки С культурой новой не в ладу. Цена такому балагурью – Антисоветская цена. Мы распростились с этой дурью Бесповоротно и сполна. Поставив крест на мире старом, Верша великие труды, Колхозной женщиной недаром Мы так восторженно горды. Ее житейская дорога Уж не «от печки до порога», Пред нею новый, светлый путь Туда, где легче дышит грудь, Где неоглядные просторы, Где жизни радостной узоры И краски творческой весны Уже отчетливо ясны. Колхозный съезд второй недавно Нам показал ее так явно, Так полноценно: вот она, Возбуждена, увлечена Докладом, яркими речами, Чувств неиспытанных полна, Завороженными очами, Не отрывая их, глядит Туда, где Сталин сам сидит. И вот – она уж на трибуне, И ей – да, ей! Петровой Дуне! – Все рукоплещут. Сталин тож. Он рукоплещет всех сильнее. Он – стало ей теперь виднее, – Как на портреты ни похож, – Вблизи он проще и роднее. Все надо в памяти сберечь, Чтоб вспомнить над колхозной пашней, Как Сталин жадно слушал речь Ее, телятницы вчерашней. Она – еще не грамотей – Телят любила, как детей, Потом – ударничала в поле, Не только в поле, но и в школе, Чтоб, поработавши, «как черт», Стать полеводом первый сорт. Сдала здоровьем даже малость, Но всю болезнь – верней, усталость – Сняла награда: Крым, курорт… Теперь придут весна и лето, И вновь здорова и сильна… Конечно, Сталин знает это! Он знает, знает, кто она! Но также знает он заочно – С ним вместе знает вся страна! – И уважает имена И подвиги таких же точно Колхозниц славных, как она. Они лавиной мощной, бурной К той жизни ринулись культурной, Которой в мире краше нет. Родной колхозно-деревенской Растущей новой силе женской Наш братский, пламенный привет!

Мужик из века в век пыхтел-кряхтел над сошкой, А дармоедов – каждый с ложкой – За ним тянулось – целый фронт: «Ты – наш кормилец!» «Ты – наш поилец!» «Ты – раб наш вечный, Ферапонт!» Сам Ферапонт голодный, Холодный, Порою темною, ночной, Измученный дневной работой и заботой, Усталый и больной, Страдая костяной Ломотой, Окутан темнотой, лежал в своей избе, В своей безрадостной темнице, И в темноте мечтал о солнечной судьбе, О сказочной жар-птице : «Хотя бы перышко мне от нее достать, Чтоб у меня в избе оно могло блистать!» А нынче – погляди на этой вот странице! – Колхозник скажет ли: «Я в темноте живу»? В колхозной электросветлице Крестьянская мечта о сказочной жар-птице Осуществилась наяву! Дыряво-лапотный крестьянин, бессапожный И невылазно-бездорожный, Всю жизнь он маялся, как каторжник острожный, В своей отрезанной от мира конуре И, глядя на возок, застрянувший в болоте, Мечтал о сказочном _ковре, О самолете_. Теперь колхозники строчат письмо в Москву: «Когда ж обещанный нам самолет пришлете?» Вдруг гул. В небесную все смотрят синеву. Аэропланов там – собьешься прямо в счете. Крестьянская мечта о чудо-самолете Осуществилась наяву! Голодный мужичок с голодною женой Век проводили свой в голодной перебранке, И утешалися они мечтой одной, Мечтой о скатерти – волшебной самобранке Ей прикажи, и все – еда любая – есть. Хоть в сказке досыта поесть! Колхозник говорит: «Не лодырем слыву! Зато живу теперь уж не в былом хлеву, И ем зато теперь не отруби в лоханке!» Крестьянская мечта о дивной самобранке : Осуществилася в колхозах наяву! Бранили баре мужика Площадно, Пороли баре мужика Нещадно. Трещали исстари, века, У мужика Бока. Мужик, житье свое чтоб скрасить горевое, Мечтал о сказочной дубинке-самобое : «Всем, всем, кто тянется к мужицким пирогам, Царям, помещикам, несытым всем врагам, Утробы чьи страда крестьянская кормила, Она б хребты переломила!» А нынче – дальний враг и здешний, Вредитель внутренний и поджигатель внешний, Пришипившийся пан, фашистский ли Мамай –      Остерегись! Нас не замай! Не зря мы празднуем рабочий « Перво-май », Наш общетрудовой всемирный праздник вешний! Покорно мы ль согнем перед врагом главу? Притронься не к руке нам враг, а к рукаву, Так приключится с ним такое!.. На нападение ответим мы любое, Любую выжжем мы зловредную траву!      Мечта о сказочной дубинке-самобое , Вот – воплощенная – пред нами наяву!

Пышный зал – картина в рамке. Шпоры звонко звяк да звяк. С толстой Бертой в старом замке Князь танцует краковяк. – М о я краля! – О мейн Януш, Ире зеле… [5] – Ваша вся! – Варлихь? [6] – Езус! Ведь не спьяну ж Вам в любви я поклялся. – О мейн фирст! Мейн тапфер риттер! [7] Не коснется, Радзивилл, Большевистишес гевиттер [8] Ваших замков, ваших вилл! – Вы устали? – Нет. – Пше праше, Еще, фрейлен, еден тур! Нима в свете выше, краше Наших родственных культур. – На востоке вир цузаммен… [9] – Скоро ль? – Шнель! [10] – Когда б скорей! – Клятва? – Клятва! – Амен? – Амен! – Дритта, дрит-та! – Эйнс, цвей, дрей! – Мы покажем красной хамке: Нет таких, как мы, вояк! – …С толстой Бертой в старом замке Князь танцует краковяк. Вьется князь вокруг соседки, Ей отдавши сердце в плен, Радзивилловские предки Смотрят сумрачно со стен, Словно им подать охота Знак потомку своему, Словно ведомо им что-то, Что не ведомо ему, Что нависло над вельможей И о чем – и у ворот, И вкруг замка, и в прихожей – Шепчет сумрачный народ.

Над губами ладонь или платок. Обывательский шепоток О большевистской морали (Тема приобрела остроту): «За что человека покарали? За доброту!» Доброта! Распрекрасное слово, Но приглядимся к нему. Скажем, я прослыл за человека презлого А почему? Будь я урчащим Лириком, А не рычащим Сатириком, Разводи в стихах турусы на колесах О тихих заводях и плесах, О ловле по утрам пескарей, О соловье иль кукушке в роще, Не было б меня добрей И – проще. Есть пограничная черта, Где качество переходит в контркачество, Отвага – в лихачество, Деловитость – в делячество, Краснота в иные цвета, Бережливость – в скупость, И доброта – В глупость, А глупость – в преступление . Обычное явление! Глупая доброта становится той Простотой, Про которую и в мире старом, Чуть не до «Христова рождества», Утверждалось недаром, Что « простота хуже воровства ». Что от нее в мозгах чересполосица, От которой «добряк» простоволосится, Доходит до дружбы и кумовства С перекрашенным, переодетым Врагом отпетым. Доброте доброта Не чета. Бывает доброта разная: Умная и несуразная, Пролетарски-классово направленная И – вражьей отравой отравленная, Захваленная и заласканная, Опошленная и затасканная, Дряблая, насквозь обывательская, А в результате – предательская . Не удержись от такого соблазна я, Поперла б ко мне публика разная, Началось бы хождение массовое, Чуждо-классовое. Про меня б говорили, что я-де во лбу Семи пядей, Называли б меня в похвальбу «Добрым дядей», Говорили б, что только лишь мне «Довериться можно вполне», Что я к сердцу их боль принимаю, Что я их «понимаю». Я ж басил бы: «Да, да, случай жуткий! Да, да, самодурный!» Ведь я такой «чуткий», Такой я «культу-у-ур-ный». «Ах, Ефим Алексеич! Вы – писатель, творец… Вы поймете… Был графом отец… Вы поможете нам, дорогой… Из Москвы с дядей, с тетей совместно… Мил-лый, мил-лый… Ведь вы же – другой, Не такой, Как… все эти!» Я… Я понял бы и порадел, Был бы к просьбам подобным отзывчив сугубо: «Да, всегда этот… Наркомвнудел… До чего это грубо!» «Понимаете? Взяли подписку с меня, Чтоб я быстро, в три дня, Из Москвы с дядей, с тетей совместно… А за что, неизвестно! Дядя Поль тож уволен из банка». «Не волнуйтесь, граф… жданка. Успокойтеся. Я поспешу. В долг себе я вменю. Я напишу. Я позвоню». «Ах, недаром сказала мне тетушка Бетти, Чтоб я к вам…»                «Рад быть вашим слугой». В ручку – чмок.                «Вы же, право, другой, Не такой, Как… все эти!» Я бы этак галантно согнулся дугой, Доброту ощущая во всем своем теле. Удивляться ль, что я под конец, в самом деле, «Не такой, а другой», Оказался бы по разбирательстве строгом. За партийным порогом? Мне б сказали: «Прощай, дорогой! Обмотали твою „доброту“ вражьи сети. Оступился ты левой и правой ногой. Ты – другой, Не такой, Как мы все и все эти». Под Москвой – не где-либо в глуши – Человек есть такой – предобрейшей души. Я его приведу для примера. Под Москвою есть Пушкинский зверосовхоз. Разведенье пушистых зверьков – не химера. Дело можно и должно поставить всерьез. Горностая, иль соболя, или куницу, Чернобурую ту же лисицу Можно выгодно сбыть за границу, За границей же на барыши Прикупить самых нужных Союзу товаров. Но – директор пушного совхоза, Макаров, Человек исключительно доброй души. На порядки совхозные глядя, Говорят ему часто рабочие:                     «Дядя! Наш агент по снабжению, Рябов, он – вор И, приметь-ка, кулацкой породы: Занимался торговлей скотом в оны годы». Отвечает директор: «Пустой разговор. Ну, какой же он вор? С добываньем снабженья справляется чудно. Очернить человека не трудно». «Дядя! Слесаря, Дешина, ты-ко проверь. Перекрасился явственно Дешин теперь. А давно ль был он щукой торгового крупной?» «Что вы, что вы! Да совести он неподкупной, Стал таким, хоть в партийцы его запиши. Поведенье его образцово, бессудно. Тоже вы – хороши! Очернить человека не трудно». «Дядя! Руднев, агент, он по прошлому – поп, А теперь – злой прогульщик и пьет беспробудно». «Тоже вспомнили: поп. Дело прошлое – гроб. Сами пьете вы тоже, поди, не сироп. Руднев пьет? Ну, а вы – пожалеть его чтоб… Очернить человека не трудно». «Дядя! Ты бы проверил, кто есть он таков, Не лишенец ли он, Витяков, Что устроился в автогараже? Мы должны быть на страже: С соболями у нас уже было… того…» «Что? На страже? Какой? От кого? Ждать совхозу каких и откуда ударов?» Он не знает, не хочет он знать ничего, Добрый дядя, директор Макаров. «Дядя! Жулик Леонтьев ворует мясцо!» «Дядя! Мельник Маямсин торгует помолом!» Добрый дядя страдальчески морщит лицо Перед явными фактами, пред протоколом: «Бож-же мой, это честный наш мельник – злодей И Леонтьев ворует? Мне слушать вас нудно. Самых дельных и самых честнейших людей Опорочить так не трудно». «Ты б Артемова, дядя, послушал хоть раз, Как он злобно вступает с рабочими в прения. Подкулачник он злостный, из темных пролаз. Засорен наш колхоз».                    «Я, чай, сам не без глаз. Никакого не вижу у нас засорения!» В результате – в совхозе на стенках приказ От 25-го мая: «Принимая Во внимание… вследствие… С соболями случилося бедствие: Внезапно погибло от желудочных схваток Плодовитейших, самых отборнейших маток… До выясненья причин Объявить карантин». Было вскрытием удостоверено, Что какой-то подлец злономеренно Лучших маток по выбору перетравил, Что вредительство это прямое, Что не новость в совхозе такие дела: В ноябре, в ночь как раз на седьмое, Уж попытка такая была В отделении тож соболином: Лютей злобой к советскому строю горя, Кто-то «в честь Октября» Соболям дал еды, начиненной стрихнином. Враг не спал. Он орудовал ночью в тиши. Днем – седьмого – директор добрейшей души Выступал на трибуне, ну, как! Замечательно! «Мы врагов – вообще – сокрушим окончательно! В этот день – вообще – мы, рабочий народ… Да здравствует наш!..»                     Голосил, пяля рот, А про случай ночной ни словечка. Осечка. Потому – «доброта». Как узнать, кто «работал» в совхозе подспудно? Может быть, личность эта, а может, и та. «Очернить человека не трудно». Я ж Макарову розы в венок не вплету. Говоря откровенно, какая тут роза: Полетел он – да как полетел! – из совхоза      За «доброту»!!

Смерть. С ней мирится ум, но сердце не                     мирится,    Болезненно сжимаясь каждый раз. Не верится, что нет бойца, что он – угас: Улыбкою лицо его не озарится, Морщинки ласково не набегут у глаз. Внезапным натиском смертельного недуга Боец сражен. Поникла голова. …Последний путь. Прощальные слова. С останками испытанного друга    Простилась скорбная Москва. Прощай, Барбюс! Ты – мертв. Но образ               твой – он вечен, Как вечно то, чему так честно ты служил. На родине своей ты будешь встречен Железным строем тех, чьей славой ты                     отмечен, Чьей героической борьбой дышал и жил. Нас разлучат с тобой леса, долины, реки, Но ты для нас в краю своем родном С друзьями нашими останешься навеки     Живым и творческим звеном .

Хотя писал я правду-матку, Все ж привлекал порой угадку, И опыт жизни, и чутье, Когда отрывками, враскладку, Вносилось медленно в тетрадку Повествование мое. Оно писалося заочно, Не беспорочно в том, ином, Оно в подробностях не точно, Но очень точно в основном.

За сретеньем через неделю Сын у Лукерьи родился. Мать просияла сразу вся. Была пьяна она без хмелю. Сказал ей как-то муж, Егор: «Ты до каких же это пор Все подносить мне будешь дочек?» И вот другой уж разговор – Муж вышел весело во двор И крикнул свекру: «Тять! Сыночек!» У свекра, дедушки Луки, Тепло по телу до онучек, Во рту запрыгали пеньки, – Детишек любят старики. Лука обрадовался: «Внучек!» Что дальше? Поп и кумовья. «Чей?» – справясь кратко о младенце, Сгреб деловито поп Илья Полтину, хлеб и полотенце – Дар для духовного отца. «Ну, как же нам наречь мальца, Чтоб не висело имя гирей?.. Февраль… Десятое число… Кто в святцах значится?.. Порфирий!» Порфирию не повезло: Кум от Порфирия отрекся.      «Хар-лам-пий…» И Харлампий спекся: Был забракован он кумой. Как наиболее удобный, Был признан Прохор преподобный. Вернулись крестные домой. Стряхнув с себя в сенях порошу (Ведь дело было-то зимой), В избушке матери самой, Лукерье то-бишь, сдали ношу: «Вот принимай сыночка, Прошу!» Так в книгу жизни без чинов (Не в них крестьянская основа) Был вписан Прохор Иванов , Сынок Егора Иванова И внучек дедушки Луки. «Ну, дедка, водку волоки!» Стол застучал веселым стуком. Обсели водку мужики. Закуски всей – капуста с луком. «Егор, с сынком!»      «Хрен старый, с внуком!» «Пошли господь ему деньки Покраше наших!»      «Дай-то, боже!» «Егор, за Прошку по второй!» «Лукерья, что ж ты? Выпей тоже! Сынок-то выдался – геро-о-ой!» В год первый нынешнего века (Для хронологии строка) Так жизнь встречала человека, Точней – мужицкого сынка. Согласно прежним родословным Был человеком он условным Иль, выражаясь языком, У всех господ тогда обычным, В мальцах звался он тем «щенком», Что, взросши, станет горемычным, Забитым «серым мужиком». Итак, в деревне Камышевой, Включенной в Жиздринский уезд, Прилиты водкою дешевой Рожденье Прошино и крест. Над этой важной пьяной вехой Качать ли скорбно головой? Хмель был единственной утехой Крестьянской жизни горевой. Все нахлесталися, понятно. В избушке стало неопрятно. Под стол – сказать им не в укор – Свалился дед, за ним – Егор. Кума и кум – она «под мухой», Он распьяным-пьяным-пьяно, Икая на версту сивухой, Поволоклись домой давно. Уж ночь зловещею старухой Глядела в мутное окно. Раскинув тонкие ручонки, Сморив себя в дневной возне, На печке спали две девчонки И братца видели во сне. Лукерья – кто ж ее осудит! Порыв такой незаглушим – Гадала: «Сын!.. Какой он будет, Когда он вырастет большим?» Воспеты русские просторы, Но в них тонул… крестьянский вой. Есть деревушка под Москвой Со старой кличкою – Раздоры . Не кличка это, а печать, Клеймо враждебности отпетой. Могли б мы прежде кличкой этой Все деревушки величать. Раздоры, вечные раздоры, Неумолкаемые споры Из-за лоскутных дележей, Картины мрачные разлада Старосемейного уклада, Когда у братьев, жен, мужей, Отцов, детей мозги мутило И при разделах доходило До потасовок и ножей. Брат старший разорял меньшого, Меньшой – палил его дотла. Как все деревни, Камышева Полна раздорами была. Егор недавно был солдатом. Вернувшись, не был принят братом. Кондрат Егора отделил, А заодно – без долгой речи – Как добрый сын, еще свалил Отца, Луку, ему на плечи. Лишь в глупых выдумках слыла Деревня дружной и единой. Егор с Кондратом пуповиной Был связан кровной, родила Их мать одна. (Звалась Ариной.) И что же? Ненависть была Взаимно-братская – звериной. Двух братьев трудно примирить. Что ж про соседей говорить! Людскому верить разговору – Судьба гадает без разбору: Кому плетет из роз венки, Кому дает всю жизнь пинки. Тот под гору, а этот в гору Пошли у деда, у Луки, Его родимые сынки. Не повезло ни в чем Егору, И тут не так и там не в пору. Егор валился в бедняки. Судьба Кондрату ворожила: Он – лютый выжига и жила – Тянулся явно в кулаки. К Егору в гости на крестины Он не пришел и не был зван. А дома лаялся: «Болван! Всей пахоты полдесятины, Ни справы нет, ни животины, А он туда ж – плодить детей. Лукерья тоже, словно кошка, Рожать готова дважды в год. Богатство в дом: сы-ниш-ка! Прош-ка! Для дураков и то приплод!»

Я часть подробностей отброшу, Не стану ими донимать.      Совместно маленького Прошу Растили – дед, отец и мать. Растили. Как тогда растили По деревушкам детвору? От груди на землю спустили, Ребенок ползал по двору, Потом он на ноги поднялся И, в рубашонке до пупа, За Жучкой по двору гонялся, Потом – на улицу тропа. Учила улица – не книжка – Уму и крепкому словцу. Лет в десять был уже парнишка Во всем помощником отцу, Прел на скамейке сельской школы И, разобравшись в букваре, Читал священные глаголы В евангелье и псалтыре. Слеглась в мозгу его окрошка Из бела, ангелов, чертей, Царя, царицы, их детей. Сам поп сказал однажды: «Прошка В деревне первый грамотей». Скажу – хотя б скороговоркой, – Что жизнь былая вдоль и вкось Была покрыта черствой коркой, Проплесневевшею насквозь До затхло пахнущего чрева. Но в «пятом» доблестном году Вся корка – барам на беду – Ломаться стала от нагрева. Я эту речь к тому веду, Что над деревней корка тоже Большие трещины дала: Мужик стал вдумчивей и строже Вникать в российские дела, Не затыкал ушей уж плотно, Ловил рабочую молву И вез из города охотно, Хоть было страшно и щекотно, Уже не сказку про Бову. Был рад он книжечке хорошей О светлой жизни, о земле, О мироедской кабале. Такая книжка перед Прошей Раз оказалась на столе. Что получилось в результате? Забыв свои тринадцать лет, Сынок безграмотному тяте Стал разъяснять в убогой хате, В чем корень всех крестьянских бед, Сказавши правду, не навет, О дяде собственном, Кондрате, Что он кулак и мироед. Через неделю до Кондрата Дошел про книжечку слушок. Кондрат, взъярившись до кишок, Охрипнув от густого мата, Грозился «Прошке-сморкачу»: «Ужо его я, супостата, Мне подвернется, проучу!» И до того вошел в горячку, Такую волю дал нутру, Что в кровь избил свою батрачку, Аксинью, Прошину сестру. Другая Прошина сестрица – Не от добра, как говорится, – Тож не росла в родном тепле, Батрача где-то на селе. Все шло в деревне, как обычно: Бедняк мотался горемычно, А мироед и живоглот Себе наращивал живот; Те, у кого водился скот, Спешили запастись кормами; Встал урожай пред закромами Стогами свежими, и вот – В разгар уборочных работ – Грозой, военными громами Взгремел «четырнадцатый год». Не так уж солнышко сияло, Не так синели небеса; Не так зарей кроваво-алой На травы падала роса; Не так над кровлями избушек Вилися белые дымки. На царский фронт, под жерла пушек Пошли неволей мужики. Егор… Не долги были сборы: Война, как коршун, сразу – хвать! Пошел Егор, как все Егоры, За что-то с кем-то воевать. Остался Проша с дедом, с маткой. Ей – с поседевшей головой, Склоненной часто пред лампадкой, – Пришлось не долго быть солдаткой: Письмо из части войсковой Ее сразило вестью краткой. Лукерья сделалась вдовой. Старик Лука походкой шаткой Ходил, бродил едва живой И вскоре помер. Дома, в поле, Стараясь матери помочь, Мужая с каждым днем все боле, Работал Проша день и ночь. Писать о том, что было дальше – Писать о том, что знают все: Воз вековой российской фальши Шел на последнем колесе. Еще ухаб, и возу – крышка, Воз развалился. Дело – пас! Не спас царя Распутин Гришка, Буржуев Керенский не спас: Им красных стрелок передвижка Обозначала смертный час. Пришел Октябрь. В Стране Советов Громами Ленинских декретов Заговорил рабочий класс.

Деревня скоро раскусила (Середняки и бедняки), Чем нам грозила вражья сила И что несли большевики. Бело-эсеровскою корью, Там, где болели этой хворью, Переболели мужики. Средь них пошла вовсю расслойка На эту сторону и ту. Кулак увидел: неустойка! Уж ни угроза, ни попойка Не укрощают бедноту. Былому не было возврата, Бедняцкий облик был уж нов. Пошел на дядю, на Кондрата, Племянник, Прохор Иванов. Враги один другого жали Поочередно. Шли толчки. Кондрата сторону держали Деникины и Колчаки. У Проши крепкою опорой Была рабочая Москва. Верх стороне забрать которой В боях решалось года два. Был Проша полон гордой страстью, Когда, дождавшися чреды, Был призван он Советской властью В красноармейские ряды. Лет девятнадцать – что за годы, Но парень кряжистой породы И крепкой воли, ставши в строй, Свершал труднейшие походы, Как самый подлинный герой. И вот уж он под Перекопом. Задорно глядя на Сиваш, Смеялся он над белым скопом:      «Аминь! Конец приходит ваш!» Чтоб, сброд последней тли дворянской Лишив последнего гнезда, Тем порешить с войной гражданской, Из-под Варшавы из-под панской Был переброшен он сюда. Огретый нами по затылку, Барон, как в щель поганый клоп, Забрался в крымскую бутылку И перекопской пробкой – хлоп! Но, на барона хлынув лавой, Наш красный фронт ударом в лоб Свел счеты с вражеской оравой, Неувядаемою славой Покрыв советский Перекоп. Тот полк испытанный, в котором Был Проша, честь завоевал: Он вражий фронт атаковал, Стремясь прорвать лихим напором, Заходом в тыл, Турецкий вал. Бойцов разил огонь шрапнельный, Но – уж они на берегу. Неотразим удар смертельный По ошалелому врагу! Уж вражий фронт – не фронт, а каша. «Эй, наша, братики, берет!» Стал Проша, выйдя из Сиваша, Готовый ринуться вперед. Но в этот миг – пред самой целью – Ему, чьим ранам под шинелью Терялось точное число, Белогвардейскою шрапнелью На части сердце разнесло. Стыдливо-скромный, как девица, Но с дерзкой смелостью орла, Он пал, как скошенная птица, Раскинув руки – два крыла. Угасли щек румянец нежный И тела юного тепло. Под утро тиною прибрежной Холодный труп заволокло. …Победа. Краткий отдых в поле. Бойцы раздули огонек. «Эх, не видать нам Проши боле!» «Жаль. Был геройский паренек!»

Пятнадцать лет прошло – не мало – С той исторической поры, Когда, у гада вырвав жало, Мы все, что фронт его держало, Из крымской выбили норы. Незабываемое дело Незабываемых сынов Страны родной, громивших смело Белогвардейцев и панов, Дыханьем нашим овладело, Когда твое нашли мы тело, Красноармеец Иванов. Ты – неизвестный – стал известным, Убитый – снова стал живым, Живым примером повсеместным Несокрушимо-стойким, честным Героям нашим боевым. Живой твой образ – он повсюду. Нет, не убито, не мертв о : В строенье жизни, равной чуду, Передалось родному люду Биенье сердца твоего . Ты – соучастник в общей доле. В сталеупорной нашей воле Мы видим волю и твою, – В потоке силы – в цехе, в поле, В подземной шахте, в новой школе – Мы видим силу и твою, – В советском творческом обличье Обличье видим и твое, – В гигантском Сталинском величье Величье видим и твое. Враги вкруг нас шипят недаром: Им сознавать невмоготу, Каким – при натиске их яром – Мы им ответим контрударом По их прогнившему хребту. Мы укрепляем нашу силу, Мы все в работе – стар и мал, Чтоб сбавить вражьим бандам пылу, Чтоб дать отпор «свиному рылу» И – при нужде – ив лоб и с тылу Атаковать «фашистский вал». Стальные выковав доспехи, Мы, если грянут вновь бои. Сметем с дороги все помехи. И эти новые успехи – Успехи будут и твои. Герой не гибнет, умирая: Двойная жизнь ему дана, И эта жизнь его вторая Бессмертной славою полна. Ты, в годы вражеской облавы Гроза баронов и панов, Боец простой и величавый, Войдешь в блистательные главы Летописанья нашей славы, Красноармеец Иванов !

Обливали слезами ушедшие дни И холодные волны безжалостной Леты [11] Не философы старые только одни, Не одни лишь седые поэты. Вместо вешнего солнца – осенняя мгла, Прелый запах – наместо былых благовоний… «Невозвратная молодость» прежде была Темой самых унылых симфоний. По-иному симфонии наши звучат. Старый мир отступает пред новым недаром. Мы средь наших детей и средь наших внучат Молодым преисполнены жаром. Не вчера ли бурлила в кремлевском дворце Богатырско-рабочая юная сила? Не вчера ль в гениальном вожде и борце, В мудром слове его и в шутливом словце, Молодая отвага сквозила? Средь любимых вождей их соратник седой, Облик чей пролетарски и сбит и подклинен, Тот, чей путь боевой так же прям, как и длинен, Разве не был он весь озорной, молодой, Рукоплещущий юным героям Калинин? Чудотворный прибой плодоносной волны Прогремел над страной неоглядно-обширной. Гениальная молодость нашей страны – Это молодость жизни рабоче-всемирной. Пусть поглотит врагов наших Лета-река, Пусть забвенье покроет их тиной зловонной, – Мы, строители нового мира, в века Перейдем молодой и бессмертной колонной!

Вот Корнилов , гнус отборный, Был Советам враг упорный. Поднял бунт пред Октябрем: «Все Советы уберем! Все Советы уберем, Заживем опять с царем!» Ждал погодки, встретил вьюгу. В Октябре подался к югу. Объявившись на Дону, Против нас повел войну. Получил за это плату: В лоб советскую гранату.

Как громили мы Краснова ! Разгромив, громили снова И добили б до конца, – Не догнали подлеца. Убежав в чужие страны, Нынче он строчит романы, Как жилось ему в былом «Под двуглавым…» Под Орлом. Настрочив кусок романа, Плачет он у чемодана: «Съела моль му-у-ундир… шта-ны-ы-ы-ы, Потускнели галуны-ы-ы-ы».

Вот Деникин – тоже номер! Он, слыхать, еще не помер, Но, слыхать, у старика И досель трещат бока. То-то был ретив не в меру. «За отечество, за веру И за батюшку-царя» До Орла кричал: «Ур-р-ря!» Докричался до отказу. За Орлом охрип он сразу И вовсю назад подул, Захрипевши: «Кар-ра-ул!» Дорвался почти до Тулы. Получив, однако, в скулы, После многих жарких бань Откатился на Кубань, Где, хвативши также горя, Без оглядки мчал до моря. На кораблике – удал! – За границу тягу дал.

Слыл Шкуро – по зверству – волком, Но, удрав от нас пешком, Торговал с немалым толком Где-то выкраденным шелком И солдатским табаком. Нынче ездит «по Европам» С небольшим казацким скопом Ради скачки верховой На арене… цирковой.

Это Мамонтов -вояка, Слава чья была двояка, Такова и до сих пор: – Генерал и вместе – вор! «Ой да, ой да… Ой да, эй да!» – Пел он весело до «рейда», После рейда ж только «ой» – Кое-как ушел живой; Вдруг скапутился он сразу, Получивши то ль заразу, То ль в стакане тайный яд. По Деникина приказу Был отравлен, говорят, Из-за зависти ль, дележки Протянул внезапно ножки.

Адмирал Колчак , гляди-ко, Как он выпятился дико. Было радостью врагу Видеть трупы на снегу Средь сибирского пространства: Трупы бедного крестьянства И рабочих сверхбойцов. Но за этих мертвецов Получил Колчак награду: Мы ему, лихому гаду, В снежный сбив его сугроб, Тож вогнали пулю в лоб.

Сел восставших усмиритель, Душегуб и разоритель, Искривившись, псом глядит Борька Анненков бандит. Звал себя он атаманом, Разговаривал наганом; Офицерской злобой пьян, Не щадя, губил крестьян, Убивал их и тиранил, Их невест и жен поганил. Много сделано вреда, Где прошла его орда. Из Сибири дал он тягу. Все ж накрыли мы беднягу, Дали суд по всей вине И – поставили к стене.

Вот Семенов , атаман, Тоже помнил свой карман. Крепко грабил Забайкалье. Удалось бежать каналье. Утвердился он в правах На японских островах. Став отпетым самураем, Заменил «ура» «банзаем» И, как истый самурай, Глаз косит на русский край. Ход сыскал к японцам в штабы: «Эх, война бы! Ух, война бы! Ай, ура! Ур… зай! Банзай! Поскорее налезай!» Заявленья. Письма. Встречи. Соблазнительные речи! «Ай, хорош советский мед!» Видит око – зуб неймет!

Хорват – страшный, длинный, старый, Был палач в Сибири ярый И в Приморье лютый зверь. Получивши по кубышке, Эта заваль – по наслышке – «Объяпонилась» теперь.

Генерал Юденич бравый, Тоже был палач кровавый, Прорывался в Ленинград, Чтоб устроить там парад: Не скупился на эффекты, Разукрасить все проспекты, На оплечья фонарей Понавесить бунтарей. Получил под поясницу, И Юденич за границу Без оглядки тож подрал, Где тринадцать лет хворал И намедни помер в Ницце – В венерической больнице Под военно-белый плач: «Помер истинный палач!»

Злой в Архангельске палач, Миллер ждал в борьбе удач, Шел с «антантовской» подмогой На Москву прямой дорогой: «Раз! Два! Раз! Два! Вир марширен нах Москва!» Сколько было шмерцу герцу, Иль, по-русски, – боли сердцу: Не попал в Москву милок! Получил от нас он перцу, Еле ноги уволок!

Был Махно – бандит такой. Со святыми упокой! В нашей стройке грандиозной Был он выброшенным пнем. Так чудно в стране колхозной Вспоминать теперь о нем!

Герр барон фон Врангель . Тоже – Видно аспида по роже – Был, хоть «русская душа», Человек не караша! Говорил по-русски скверно И свирепствовал безмерно. Мы, зажав его в Крыму, Крепко всыпали ему. Бросив фронт под Перекопом, Он подрал от нас галопом. Убежал баронский гнус. За советским за кордоном Это б нынешним баронам Намотать себе на ус!

   Мы с улыбкою презренья    Вспоминаем ряд имен,    Чьих поверженных знамен    После жаркой с нами схватки    Перетлевшие остатки    Уж ничто не обновит: Жалок их позорный вид, Как жалка, гнусна порода Догнивающего сброда, Что гниет от нас вдали, Точно рыба на мели.    Вид полезный в высшей мере    Тем, кто – с тягой к злой афере,    Злобно выпялив белки,    Против нас острит клыки.