В раздумье есть высокая черта. Ему чужды пустая суета И мелочность с их логикою зыбкой. Раздумье говорит движеньем легким рта, Усмешкой мудрою, спокойною улыбкой. Оно в уверенном развитии своем Сметает вражью ложь, рвет вражеские путы.    Встречая Новый год – пред тем как взять подъем Порыва нового, – раздумью отдаем Мы года старого последние минуты.    Не устрашает нас размах двойной, тройной Гигантских замыслов, рожденных новым строем. Страна, взгремевшая стахановской волной, Недаром сделалась Великою Страной, Где труд стал доблестью и труженик – героем, Где соревнуются деревни, города В замене творческой – средь бодрого веселья –    Аристократией труда    Аристократии безделья.    В бою мы не трубим еще в победный рог.    Встречая Новый год в раздумье мудро-строгом, Мы знаем: встретим мы невзорванный порог    За каждым взорванным порогом.    Но также знаем мы: порогов вражьих ряд    Сколь ни велик, но мы пробьем сквозь них дорогу, И недалек тот день – враги уж бьют тревогу! – Когда ударит наш решающий снаряд    По их последнему порогу.

Через Минск шли части фронтовые, На панов шли красные бойцы. Я тогда увидел вас впервые,    Белорусские певцы. Не забыть мне кипы книжных связок    Белорусского письма. От легенд от ваших и от сказок    Я тогда сходил с ума. Нынче жизнь все сказки перекрыла. Бодрый гул идет со всех концов. И летит – звонка и быстрокрыла – В красный Минск семья родных певцов Из Москвы, из Киева, Казани,    Из Тбилиси, из Баку, Сходных столь по духу их писаний,    Разных столь по языку. Речь пойдет о мастерстве о новом, О певцах о всех и о себе, Но средь слов пусть будет первым словом     Ваше слово о борьбе , О борьбе, которой нету краше, О борьбе, которой нет грозней, О борьбе, в которой знамя наше Возвестит конец фашистских дней; О борьбе великой, неизбежной, Мировой, решающей борьбе, В коей мы призыв к семье мятежной, Боевой, рабоче-зарубежной, Позабыв на срок о флейте нежной, Протрубим на боевой трубе!

Вдохновенные речи Про соцстроительство. Где? В Кремле, В бывшем царском покое. В президиуме правительство? Правительство. Да какое! Ораторша – дельная, Не балаболка, А по виду – Так «молода-зелена», Трактористка, Ударница И комсомолка – Паша Анг е лина. Ее слово И дело Живут неотторженно, Между словом И делом Разрыва нет злого. Овацией Зал отвечает восторженно На каждое меткое, Звонкое Слово. «Мы, комсомолки, Овладели машинами, В горючем Не знаем перерасхода. Победного знамени В соревнованье с мужчинами Мы не уступим, А держим – Три года! В мужской бригаде Машины С изъянцами: Две – Плетутся в ремонт. Две – У них на буксире. Мы свои привели С песнями, С танцами, На исправном ходу Все четыре!» Речь была эта Песнью Призывно-плакатной, Колхозной победой Над агротехникой Косной, Чудом Паши Анг е линой, Трактористки знатной, Комсомолки Орденоносной!

«История одной семьи ». Материалы не мои. Об этом было в «Комсомолке» [13] – Село. Убогая изба. Отец мой бедствовал. Судьба Его не гладила по холке. Искал работы он везде, То был шахтером, то батрачил, Пред кулаком – в лихой нужде – Себя корежил и корячил. Рвался к земле, брался за плуг: «Начну хозяйничать сам-друг». Такую делал тож попытку. Но изо всех его потуг Не получалося прибытку. Нужда хватала за бока, До срока старили заботы. На стороне у кулака Пришлось опять искать работы.    Избушка наша – хлев точней, Где клоп царил и нас тиранил, – Мой дед не мог сказать о ней, Кто и когда ее сварганил. В ней, отживавшей долгий век, Как приходило время к ночке, Семейством в десять человек Сбивались мы, как сельди в бочке. Все спали вместе. Теснота. На всех два рваных одеяла. И уж какая духота В избушке о -полночь стояла!    Нас, детвору, отец и мать Хотя безграмотные оба, От книг не стали отнимать. Мудра ли сельская учеба? Мать говорила иногда: «Сама б училась, будь моложе. Вы, детки, если б не нужда, Могли бы в люди выйти тоже, Прошли бы, не были б глупы, Иль в доктора, или в попы. Больной… Что жаль ему, больному? Он часто доктору иному, Чтоб не болеть и не страдать, Готов последнее отдать. А у попа того доходней, Жизнь – не загадывай вперед: По крайней милости господней С живых и с мертвых поп дерет!»    Винить ли мать за эти речи? Нужда ей гнула спину, плечи. Судила так она ль одна? Такие были времена. Мать нам желала лучшей доли, А долей чт о звалось? Не то ли, Как за чужой кормиться счет? Кто был богат? Кому почет? Тем, что, держась былой морали, Живых и мертвых обирали.    Но материнская мечта Мечтой осталась. А на деле Жизнь оказалася не та. Окончив школу еле-еле, Мы, двое братьев, мелкота, Узнали, как горят на теле Следы хозяйского кнута. В своем хозяйстве неустройка, – Не всем удача на веку, Не ходит счастье к бедняку, – Отец и я с братишкой – тройка – Пошли в неволю к кулаку. «Пойдем к тому, кто побогаче, – Сказал отец, – нельзя иначе. Кому висеть уж на суку, Тот, не сорваться чтобы с петли. Гляди, сука покрепче нет ли!» Кулак же, Савин, был таков, Кулак средь прочих кулаков: Навалит он работы вволю, Из нас последний выжмет сок, Все ж у него на нашу долю Побольше выпадет кусок. Но нам все время выпадало За труд наш каторжный так мало, Что дома та ж была нужда. – А десять ртов насытить просто ль? – Так все мы черствым хлебом вдосталь Не наедались никогда.    Да, жили мы в те дни отпето. На девятнадцатом году Советской власти вспомню это И сам руками разведу: Как жили мы в таком аду?! То, что случилось с бедным людом, Когда пришел советский строй, Мне представляется порой Непостижимо-чудным чудом.    Отец мой жив, и мать жива. Но жизнь – совсем другая бирка. Вы посмотрели б, какова У них колхозная квартирка! Они уже девятый год Вовсю работают в колхозе. Корова есть, свинья, приплод, Хороший сад и огород. Одеты, сыты, есть доход. Не пляшут босо на морозе. Я помню мать, ее глаза И крик, что ей не сыновья мы, Когда мы с братом образа Таскали в мусорные ямы. А через семь годков она ж  - В году… в тридцатом, помню точно, – Вошла в такой безбожный раж, Так фронт безбожный сбила прочно-, Что поп, облапив попадью, Забрал пожитки и – адью, К чертям куда-то смылся срочно.    Брат, Николай, в селе родном При эм-те-эсе агроном. Иван, учиться став ретиво, Был политграмотным на диво, Парторга в нем имел колхоз, Как говорится, первый номер, – В колхозе было много слез, Когда его не стало. (Помер. Его свалил туберкулез.) Брат, Константин, был в Красном Флоте, Способный. Младший командир. Теперь, пока не сорван мир, В колхозе – в тракторной работе. Я сам уже пятнадцать лет Держу пред родиной ответ: Быв комсомольцем поначалу, Пришел к партийному причалу, Несу, как знамя, партбилет, – Партсекретарь уже три года Одной из воинских частей, Стоящих там, где ждет невзгода Всех, в край наш ищущих прохода. Лихих, непрошенных гостей.    Скажу о сестрах. Харитина Была безграмотна, темна. Теперь – не та совсем картина, – На честь ударница она, А книжку тащит даже в поле. Елена – детработник в школе, С утра до ночи занята. А Надя – учится. И та И эта – обе в комсомоле. Сестра четвертая – о ней, О чудесах ее бригады Рассказ бы вышел подлинней. Как мы, родные, были рады, Что удостоилась она (Об этом знает вся страна) Великой чести и награды. Брат, Константин, кричал «ура». Когда прославилась сестра, И, не держа порыва в тайне, Сестру на честный вызвал «бой»: «Я соревнуюся с тобой На тракторе иль на комбайне!» Вот где веселое житье! Да… о сестре любимой нашей Я упустил сказать: ее Зовут – Анг е линою Пашей.

Белогвардейщина горланит часто «SOS»! Что мы, покончивши с Россией богомольной, Культурно-де пошли дорогою окольной. Ну, это, знаете ль, белейшие, вопрос! У нас от стариков до молодежи школьной – Так общий уровень культурный наш возрос Не зря же Пушкина читают все взасос, И том Некрасова стал книгою настольной. Нет, наш культурный рост с минувшим несравни Давно уже свое изживши малолетство, Мы ценим, любим и храним Свое культурное наследство. Намедни, получив крыловских басен том С тремя статейками критического клана, Я задержал свое внимание на том, Что выперло в словах какого-то Коплана. Еще под маркою двуглавого орла Писались в книжицах такие утвержденья, Что «басня, собственно, с Крыловым умерла И форме басенной не ждать уж возрожденья, – Не говорит она ни сердцу, ни уму». – Мир праху твоему! – Коплан на басню ставит «вето». Не нужно нам оружье это! Позвольте, как же так, я сразу не пойму. Спросить партийного любого старожила: В двенадцатом году – в маневренном бою – Когда опасность нас повсюду сторожила, Была нам басня впрок и службу нам свою С немалой честью сослужила! Но у Коплана некий шок Иль дооктябрьский склад и мозга и кишок: О баснях «правдинских» сей критик ни словечка. Вот раскусите человечка, Какой в нем кроется душок. Крылов… Не мне снижать его талант огромный: Я – ученик его почтительный и скромный, Но не восторженно-слепой. Я шел иной, чем он, тропой. Отличный от него по родовому корню, Скотов, которых он гонял на водопой, Я отправлял на живодерню . Все ж он в читатели завербовал и дворню. Белинский, басенки Крылова разобрав, Сказал уверенно – и оказался прав, – Что баснописец наш имеет все приметы Пройти всех ранее в «народные поэты». Но не Белинские, а мелкая плотва Теперь талдычит нам, что басня уж мертва: – Почий, отжившая, под смертным покрывалом! – Плотва была плотвой и будет ею впредь. Как можно басне умереть? С народным творчеством она в родстве не малом. И это я имел в виду, Когда в двенадцатом году, Ища кратчайшего пути к народным массам, Им в баснях ненависть внушал к враждебным классам . И можно ли забыть, чьим гением она    Была тогда оценена?    Чтоб я не бил по дичи мелкой, А бил по зубрам бы, бродившим по лесам,    И по свирепым царским псам,    Моею басенной пристрелкой Руководил нередко Ленин сам. Он – издали, а Сталин – был он рядом, Когда ковалась им и « Правда » и « Звезда », Когда, окинувши твердыни вражьи взглядом, Он мне указывал: «Не худо б вот сюда    Ударить басенным снарядом!» Я басне и потом не думал изменять, Но темы требуют различного подхода. Когда надвинулась «Октябрьская» погода,    Пришлося в схватках применять    Оружье всяческого рода. Но басня и досель пригодна нам вполне,       И я скажу в защитном слове,       Что дело не в Крылове       (И не во мне).    В грядущей смене поколений       Средь одареннейших голов Ужели басенный немыслим новый гений,       Пред кем спасует сам Крылов?! Стараяся не выражаться крупно,       Скажу я всем Копланам купно, Что басню признавать уж формой неживой И этим арсенал беднить наш боевой –        Не только глупо, но – преступно .

Для благодарного поклона Нужна не только голова. Чтоб избежать в письме шаблона, Нужны особые слова. Я весь охвачен чувством странным, Но кто поэта укорит, Что под его нарядом бранным Сегодня сердце говорит? Я завтра вновь нахмурю брови И к боевым вернусь трудам, В рядах творцов великой нови Жизнь – до последней капли крови Тебе, о Родина, отдам!

Художник удивительной судьбы, Боец несокрушимейшей удачи, Друг класса, сбившего дворянские гербы, И буревестник классовой борьбы… Дать верный лик его – труднее нет задачи. Отдавший жизнь свою великой цели, он, Чей путь был боевым и мудро-человечным, Войдет в советский пантеон Художником, бойцом и нашим другом вечным !

Штыком пронзенный «голубь мира» – Фашистских планов первый акт, Картина эта не сатира, А надвигающийся факт.    Мы видим пред собой воочью,    Кто мир пытается взорвать,    О планах чьих и днем и ночью    Нам невозможно забывать. Крепя свой фронт стальной всечасно, Мы говорим об этом ясно, Чтоб враг, оскаливший свой клык, Заране знал бы, как опасно Эмблему мира брать на штык.

Вот все они, как щуки на мели,    Как мухи, влипнувшие в тесто. Они подлейшую политику вели    И наконец-то обрели За подлости свои заслуженное место. Ужели друга нет у них ни одного? Ужели жалости к ним нет ни у кого? Есть друг: у Гиммлера сегодня в сердце ранка [14] , И жалости полна фашистская охранка!    Фашисты… Гиммлер… Каково?! Невероятное вдруг стало явным фактом, Запротоколенным, судебно-четким актом: Изменники родной Советской стороны, Псевдопартийные предатели, лгуны, Всех вражеских контор усердные клиенты, Подпольные враги, фашистские агенты, Убийцы Кирова…                  Вот Киров кем убит! Вот где застрельщики ужаснейшего дела! Пусть вся страна, пусть вождь, пусть партия скорбит Средь флагов траурных у дорогого тела Сраженного бойца – лихие эти псы Вот в эти самые прощальные часы, Когда мы почести герою отдавали, Они, смеясь в кулак и хмыкая в усы, За нашею спиной преступно ликовали Иль, может быть, тайком собравшись в свой притон,    Среди закусок и бутылок,    Надеясь на стенной бетон, Смеялися: «Ха-ха, а ловко это он    Угробил Кирова!» – «В затылок!»    «Звук выстрела, короткий стон    И – крышка!» «Пей, Левка, за успех»! – «За наше дело, Гришка!»    «За первый, „кировский“, бутон. День будет для меня и светел и хрустален, Когда разоблачать уж нас не сможет Сталин».    На Сталина убийц вели! Не удалось дойти к нему бандитским рожам.     Мы Сталина уберегли.     Не уберечь его – не можем!     Мы бережем его, как голову свою,        Как сердце собственное наше !    Поймали мы змею, и не одну змею. Зиновьев! Каменев! На первую скамью! Вам первым честь – припасть губами к смертной чаше! Нет больше веры вам. Для нас уж вы мертвы. Убивши Кирова, кого убили вы?       Иль Киров был не пролетарий? Иль большевик он не был боевой? Иль не был он оратор огневой,    Громивший всех ползучих тварей,    Линючих тварей, облик свой    Менявших чуть не ежедневно?    Не он ли пламенно и гневно,    Рисуя гнусность ваших дел,    Предрек вам нынешний удел,    Удел неслыханно-позорный? Где Троцкий? Без него ваш ядовито-сорный,    Ваш обреченный куст       Не полон, пуст, – Но пролетарский гнев презренного Иуду    Настигнет всюду,       Тот гнев, который, – если б вас На площадь выпустить кто выдал полномочья – Вас всех до одного в единый миг, не в час,    В мельчайшие разнес бы клочья!! И пролетарский гнев народный суд учтет: Он, расчищая путь народу-исполину, Вас с этого пути всех начисто сметет,     Чтоб не осталось и помину!!

Кто говорит, что нет защитников у них,    Опричь фашистов лишь одних? Защитники нашлись – не здесь, а за границей:    Де Брукер с Адлером, Ситрин    И Шевенельс, сойдя с перин    Четырехглавою блудницей, Склонилися над скорбною слезницей: «Ах, пощадите их!» – они Москве самой    Шлют вопль «интернациональный».    Так, где покаран враг прямой, Вздох скорбный выдает, где враг потенциальный.    Предатели! Прожженные дельцы, Агенты шустрые купивших вас банкиров! Где были вы, когда от Троцкого гонцы Неслись в бандитский «центр», а эти подлецы Убийц готовили и прятали концы? Где были вы, когда сражен был честный Киров? Ваш негодующий читали мы протест? Хоть пальцем вы тогда ударили о палец? А нынче вы строчить пустились – гнусный жест! –    Письмо – защитный манифест! На чем вы прирастить хотите капиталец?    Презренье наше – вам ответ!       Другого нет!    Товарищи! От вражьих берегов К нам не последняя направлена торпеда,    Учитесь узнавать врагов!    Учитесь узнавать врагов! Где враг разоблачен, там верная победа, Там меньше наших жертв, там злой подпольный гад,    Ползущий слепо, наугад, Скорее попадет – пусть знают то все гады! – Туда, где нет – и быть не может – им пощады!    Как гнусно пел бандитский хор! Скорей, скорей на свет, на воздух, на простор, К работе творческой, ликующе-отрадной    Из атмосферы этой смрадной! Последние слова бандитов. Приговор    Заслуженный, неотменимый. Как призрак злой, ночной, лучами дня гонимый,    Уходит он, преступный сбор, Несущий на себе проклятье и позор. С какою затхлостью, с какой мертвящей гнилью Соприкоснуться нам пришлося в эти дни, Когда судили мы всю эту камарилью. Она не выдала нам всей своей «родни».    Убийцы пред судом хитрили.    Они не все договорили, Не всех пособников назвали нам они.    Дела преступные творили       Они ль одни?! Мы выявить должны – и покарать – и этих,    Покамест числящихся в нетях, Всех потакавших им и помогавших им Блудливо-пакостных лжецов, хамелеонов, Скрывавших замыслы бандитов и шпионов. Мы выявить их всех должны. На том стоим! На том стоим – бойцы с присягою двойною! Пред революцией и пред родной страною!

Рать фашистская ретива, Разухабистая рать. Нет особенного дива, Коль она на два мотива Начинает сразу врать. В чем тут дело, разбери-де! От фашистов свет узнал, Что Москва теперь в Мадриде Свой имеет филиал: «Весь народный фронт испанский Есть создание Москвы!» «План Москвы раскрыт гигантский!» Вот открытья каковы. Вопль фашистский стал неистов: Ври, что мочи, вперегиб! «Если б не было фашистов, Весь бы мир уже погиб!» «Мы на страже!»    «Мы на страже!» «Караул!»    «Пожар!»       «Горим!» В озверело-диком раже Голосят Берлин и Рим. «Поддержать мы вас готовы! – Подголоски верещат. – Большевистские основы Без того уже трещат!» «Украина – без бананов: Все бананы выбил град!» «На Москву идет Стаханов!» «Отделился Ленинград!» Больше слухов! Больше мути! В ход любую дребедень! Дичь нелепую до жути Преподносят каждый день. Позабывши брех вчерашний, Порют дичь на новый лад: «Возле Сухаревой башни Коминтернский был парад!» «Генералу Агитпропу Боевой вручен приказ: Взять Европу! Сжечь Европу! Надо кончить с ней зараз!» Идиотству нет предела. В чем тут, собственно, секрет? Это все по сути дела Предвоенный буйный бред. Это подлинные знаки, Что готовится война: Впредь до газовой атаки, До начала самой драки – Одуряющие враки, Лжи газетной белена. Как ни подл и ни циничен, Как ни глуп фашистский бред, Он по-своему логичен, Как логичен всякий вред, Гной больного организма, Паралич, идиотизм, – Как логичны для троцкизма Терроризм и бандитизм! Троцкий!.. Вот где грязи – вдвое! Вот фашистский где герой!' Вот чей вой в фашистском вое Лейтмотив дает второй. Клеветнического штаба Омерзительный солист, Вот кто выпрыгнул, как жаба, На болотно-смрадный лист! Вот кто знает все каналы Журналистского жулья, Вот кто прет материалы Для фашистского вранья, Вот кто страхи нам пророчит И, кривя змеиный рот, Наш народный суд порочит И порочит весь народ! Есть народная примета (У народа глаз остер). Про брехливого валета Говорит примета эта: «Шибко ехал, пятки стер!» Троцкий пятки стер и совесть. Смрад! Предельная черта! Нам портрет такой не в новость: Троцкий – с пеною у рта. Он владеет редким даром: Из провала лезть в провал. «Балалайкиным» недаром Ленин сам его назвал, Да «Иудушкой» впридачу Тож назвал его не зря. Вот поставил кто задачу – Срыть основы Октября. Только рыла не хватило. Не хватило? Наплевать. Стал фашистское кадило Гнус продажный раздувать. Уличенный в бандитизме, Он в Норвегии кривит, На «невинном» журнализме Он отъехать норовит, – Искупитель он – дер Миттлер – Не своей совсем вины, Он кой-что строчит, хейль Гитлер, Ради сына и жены, В амстердамском желтом сите Он просеян до зерна. «Вот де Брукера спросите! Вот спросите Ситрина!» Эти ж милые персоны От услуг таких не прочь, Рады врать на все фасоны, Чтоб преступнику помочь. А пока там суд да дело, Троцкий («Я еще живой!») Подвывает оголтело Под фашистский злобный вой. Ждем последнего «этапа», Остается он один: «Троцкий с паспортом гестапо Срочно выехал в Берлин!» Там прямой приют бандиту, Там он, мстить нам дав зарок За друзей своих и свиту, Обретет себе защиту… На большой ли только срок?! Вот откуда непристойной Клеветы, грязна, мутна, Как из ямы из помойной, Льется, плещет жижи гнойной Двуединая волна!

Полвека прожито. Геройский пройден путь. В привете нелегко осилить эту тему. Родной Серго, большой поэт когда-нибудь Из биографии твоей создаст поэму. Сердечных чувств своих к тебе мы не таим, Хотя не склонны мы к сердечным излияньям. Отважнейший боец – ты дорог нам своим Орджоникидзовским особым обаяньем. Сегодня в честь твою рекордно сталь куют, И уголь, и руду рекордно подают. Недаром стал твой фронт стахановскою школой. Сегодня в честь твою гремит в стране салют Всей артиллерии промышленно-тяжелой! Мы знаем планы всех фашистских штаб-квартир. Ну, что же? На удар взбесившихся задир Ответим мы таким стремительным ударом, Что скажет вся страна, весь пролетарский мир: «Серго! Промышленно-стальной наш командир, Салютовали мы в твой юбилей недаром!» Советской родины преображая лик, Одев ее в бетон, чугун, стальные балки, Среди великих ты по-своему велик, Несокрушимейший, кристальный большевик Формовки ленинской и сталинской закалки! Серго, прими мое словесное «литье». Частица дел твоих есть и в моем занятье. Рукопожатья всех – и в том числе мое – В горячем сталинском прими рукопожатье!

Я по-испански не пишу И на себя за то в обиде, Но я Испанией дышу И – сердцем, мыслью – весь в Мадриде. Негодования полна, Вся, вся Советская страна, Страна народа-исполина, Гремит проклятием врагу, Чей фронт слился в одну дугу, Дугу – от Рима до Берлина. Стихи равняя на бегу, Веду бойцов своих в атаку. Удар мой первый по врагу – В Берлин, в фашистскую клоаку. «Х-э-э-эй!!» Не углубляйся в века, Мы все ж начнем издалека И дату первую укажем С победы гитлеровской, скажем. О чем фашисты-главари В те дни истошно ни кричали! «Мы через года два иль три Жить будем, немцы, без печали. Полезет немцам счастье в рот Само, как пышный бутерброд. На хлебе – маслице коровье. Ешь, сколько влезет, на здоровье!»    Ан вышло все наоборот, Ан бутерброд, скажи на милость, Какой и был, из года в год Стал приходить заметно в хилость И – в завершенье прочих бед – Он под конец сошел на нет. Взяла Германию унылость. «Хэйль Гитлер!» – это ж не обед! Нужда не в масле уж, а в хлебе. Вожди фашистские давай Про журавлей горланить в небе, Про украинский каравай: Они возьмут советский край, Поработят в нем все народы, – Тогда уж, немцы, не зевай, Знай – рты пошире разевай, Забыв былые все невзгоды!    Вон «журавли»-то каковы В речах фашистского героя. Да вот на деле-то, увы, Все журавли-то у Москвы Аэропланного покроя: Задень их, боже сохрани, В строю воздушно-журавлином Не закурлыкали б они Победоносно над Берлином!    Для сногсшибательных затей Пришлось искать иных путей, Иных загаженных каналов. Нашли – испанских генералов: «Народный фронт?!. Стреляй! Дави! Уж мы поможем вам по-свойски!» И вот – Испания в крови, Но бьется в ней народ геройски, Но грудью стал он за Мадрид! В Берлине бешенство царит, В Берлине яростные клики, Антисоветские улики: «Мадрид бы пал уж в сентябре!» Москва мешает их игре! Да, затянулося с игрою. Зима меж тем уж на носу. А бутерброд ушел из строю, Куда-то смыло колбасу. Народ – опричь фашистов тучных – Стал приневоленным чтецом Агиток длинных, нудно-скучных, Бессовестных, псевдонаучных С неутешительным концом: «Не ешь ни мяса, ни жиров. Хейль Гитлер!» То-бишь, будь здоров!    Ума фашистского пучины Полны отчаянных идей Насчет мороченья людей. Не для иной какой причины В Берлин был вызван чудодей, Американский доктор, Хэй, Иль «доктор голода» по кличке. Труд у него ученый есть, В котором бой он дал привычке, Дурной привычке, «сытно есть»: «Еда! Какие предрассудки! Еда страшнее всех зараз! Есть можно раз, не больше, в сутки, А лучше – в двое суток раз, – Во избежанье несваренья И растяжения кишок Есть исключительно коренья И подзаборный лопушок».    Что я пишу вам правду-матку, Даю вам точную цитатку:

Вот где «режимчик»! Благодать? Кто мог режим такой создать? Головорезы? Юмористы? Доуправлялися фашисты: Сидят, как раки на мели. Вот до чего авантюристы Народ немецкий довели. Народ культурности великой, Народ упорного труда, Бездарною фашистской кликой Куда приведен он? Куда? С антикультурною основой Он – под фашистским сапогом, Под гнетом власти безголовой, Его судьбой играть готовой – Стал человечеству врагом, Стал надвигающейся, новой Всемирной бойни очагом, – Он, в чьих руках и плуг и молот Обогатить могли страну, Он обрекается на голод И на кровавую войну: Он будет брошен в гул походный, Как зверь свирепый и голодный, Коль сам мозолистой рукой Врагов не бросит в ящик сорный!    Хэй! «Доктор голода»! Какой Символ насмешливо-позорный! Как он составился хитро! «Хэйль Гитлер!» – Это уж старо. Теперь фашизм в другом привете Себя покажет в полном свете. Фашизма сущность в нем дана: «Хей! – Гитлер !»                  Голод и война !

На редактора-тетерю Взглянешь – как его забыть! Вот гляжу и сам не верю, Что такие могут быть. Он, как муха из опары, Лезет, вырезки гребя. Ничего, напялив фары Из очков (четыре пары!), Он не видит вкруг себя. Вкруг него живая сказка, Жизнь кипит, бурлит, гудит, Но очкастая двуглазка Только в вырезки глядит. Что там жизненная сказка, Гул заводов и полей! У него своя закваска: Лишь газет была бы связка, Были б ножницы да клей! Прет он текст неутомимо Из газет, календарей. Жизнь проходит мимо, мимо Запертых его дверей. Попрошайкою безвестной Постучаться в дверь боясь, Умирает с жизнью местной Органическая связь. О работе ли похвальной, О работе ли провальной, Чт о цветет и что гниет Рядом – в близости квартальной, – Из газеты из центральной Лжередактор узнает. Больше вырезкой одною, Вот и все. И ту – в петит! К местной жизни став спиною, Под газетной пеленою Он воды не замутит. Что! Отчет о местной …«Херю! В наши дебри неча лезть». Вот пишу и сам не верю… А такие типы есть!