Весна сорок третьего. Наши наступают. Лазарет трясет теперь, словно в лихорадке. Раненые лежат в коридорах, в вестибюле, даже в гараже. Ходить в город стало небезопасно, чувствую, что за мной следят.

Рейч предупредил меня: «Самоубийство Шульце насторожило гестапо. Будьте предельно внимательны, доктор!»

Я лежу в своей каморке, не раздеваясь. Каждую минуту могут позвать наверх: выносить тяжелораненых.

Не спится. В горло врезается воротник френча, который мне недавно выдали. Он принадлежал немецкому офицеру. Кончиками пальцев ощупываю твердый комочек в воротнике. Прошедшей зимой, после одной операции, Рейч быстро всунул в мою руку маленькую ампулку: «Циан… Зашейте… Если они вас возьмут, это лучший выход…» Теперь я жил с этой ампулкой, спал, ел, ходил по палатам, выходил за ворота, смело смотрел в глаза начальнику госпиталя Штумпфу. Стеклянный комочек стал для меня крепче, чем лобовая броня танка. Я мог защититься им в любую минуту.

Слышу твердые шаги в вестибюле. Называют мое имя. «Где русский?» Дверь без стука распахивается, в глаза бьет свет фонаря. Я делаю вид, что меня разбудили. Спокойствие и выдержка — вот главный шанс на спасение. Крошечный, но все-таки шанс.

— Вы арестованы!

Играть дальше спокойствие ни к чему. Я должен только не торопясь — именно не торопясь! — выполнить приказ. Воротник давит горло, и его острый кончик выразительно напоминает о себе. «Он» со мной, мой спаситель, моя танковая броня, мое презрение к мучителям… Сейчас в зубах хрустнет стекло и — последняя вспышка света, потом мрак. И я уйду, лишив их возможности поиздеваться над моим страхом, над моей беспомощностью.

Но я натягиваю сапоги, разгибаю спину. В дверях стоят двое полевых жандармов. Один из них — вахмистр. Замечаю у него медаль «За участие в рукопашных боях» и значок «За тяжелое ранение». На груди висит серебристая отливка с орлом и свастикой — тяжелая, хищно оскаленная. Этот, по крайней мере, стал зверем после того, как навоевался, понюхал пороха.

Надеваю на руку часы. Немцы любят точность. Медленно, даже слишком медленно, затягиваю ремень. Вахмистр не торопит меня, ему безразлично, что я чувствую, о чем я думаю в эти минуты, возможно, последние минуты моей жизни. Полевая жандармерия привыкла видеть обреченность в глазах своих жертв.

Выходим во двор. Звезды смотрят на землю равнодушно и сонно. Сколько смертей промелькнуло под ними за миллионы лет! Сколько мук и страданий! А может, они видят нашу красивую голубую планету и думается им, что на ней давно торжествует мир, доброта, человечность? Тишина какая… Господи, какая звенящая тишина! Городок спит или притворяется, что спит, готовый проснуться в любую минуту. Около ворот темнеет машина.

Едем… Воротник врезается мне в подбородок. Я должен все время чувствовать его, это придает мне уверенность, возвращает силы. Как хорошо, что там, у себя в комнатушке, я не раскусил свою стеклянную спасительницу… Теперь, через сорок лет все вспоминается намного отчетливее. Было отупение, был страх и жалкий, как собачий вой, ужас. Словно ты плывешь через широкую реку, уже почти касаешься ногами дна, но в последнюю минуту безжалостная рука хватает тебя за ногу и затягивает в смертельную пучину…

Четыре дня назад я побывал у Адольфа Карловича. Мне вынесли благодарность за информацию о генерале фон Дитрихе. Будут приняты экстренные меры. Но и я должен быть начеку. Только в самом крайнем случае я могу уйти в подполье. Есть надежное убежище. А сейчас я нужен в госпитале, нужна информация, поступающая от раненых офицеров, нужны медикаменты…

Жаль, что берег мой далеко. Черные глубины затягивают меня, холод расползается по ногам, по телу, парализует мозг. Греет только одна мысль: мой стеклянный друг в ампуле. Главное, чтобы не оглушили на допросе и не стянули френч. Тогда — все. Беззащитный и голый перед смертью.

Выезжаем за город. Уже светлеет, с заднего сиденья мне видна далекая зубчатая стена леса. Здоровенный вахмистр, перетянутый ремнями, курит сигарету.

Остановка. Шлагбаум. Проверяют документы. Ничего не понимаю: почему лес, почему палатки, танки, бронетранспортеры? Вахмистр открывает дверцу автомобиля, я выхожу в лесную темень, слышу шум моторов, крикливые команды. Меня куда-то ведут узкой тропинкой. Так, теперь ясно: мы в расположении большой воинской части. И привезли меня вовсе не в гестапо. Подожди, мой добрый стеклянный друг…

Перед нами большая палатка, охраняемая застывшими часовыми. В палатке светло: работают аккумуляторные батареи. Навстречу мне, из-за столика с полевыми телефонами встает молоденький эсэсовский офицер. Не грозный и не зловещий, похоже, адъютант. Фуражка с серебряным черепом лежит около телефонного аппарата. Быстрым движением руки адъютант приглаживает светлые волосы, надевает фуражку и просит… да, просит меня обождать, пока он доложит генералу. Он ждет меня.

Генерал! Значит, меня привезли к самому Дитриху?.. Но зачем я понадобился эсэсовцам? Для допроса? Ведь мне сказали, что я арестован… Может быть, они узнали, что это я сообщил об их прибытии подпольщикам?..

Поднимается полог палатки, и адъютант жестом приглашает меня пройти. Вижу: небольшой полевой столик, на нем термос, стаканы, пачка галет. На раскладной койке лежит костлявый, со сморщенным лицом и острым кадыком на шее человек. В глаза бросается лимонная желтизна его рук и лица.

Фон Дитрих болен. Теперь мне ясно: у него элементарная желтуха. Но может, и что-нибудь другое. Может, ранение в печень и разлилась желчь.

Я здороваюсь по-немецки. Молоденький адъютант пододвигает мне раскладной стульчик, вежливо приглашает сесть.

— От своего старого знакомого я слышал, что вы кончали курс в Берлинском университете и слушали лекции профессора Нимеера? — вяло выдавливает из себя генерал.

— Я проходил у него практикум, господин генерал, — отвечаю тоном строгого врача, пытаясь вложить в свои слова все остатки выдержки и самообладания.

— Курите, — предлагает генерал бесцветным голосом.

Я благодарю и отказываюсь. Пожалуй, не следует быть слишком заискивающим. Меня привезли не как узника. Генерал слышал обо мне похвальные отзывы и послал за мной жандармов. Ну, а те, видно, перестарались: вместо приглашения, вместо почтительного, как сейчас у адъютанта, отношения позволили себе говорить со мной голосом гестаповцев. Что ж, таким ошибкам только радуешься. Подполье может быть спокойно, Адольф Карлович и дальше будет получать надежную информацию.

У фон Дитриха наверняка накопилось за эту ночь немало дурных мыслей: желтизна, зуд по всей коже, общая слабость, распухшая печень — все так симптоматично для другой болезни, для той, которая не щадит ни генералов, ни солдат. Он явно опасался ее, потому что когда-то его отец умер именно от такой болезни.

— Профессор Нимеер лечил от разлива желчи, — шепчет генерал, и в его глазах вспыхивает надежда. Он не запугивает, не угрожает, он боится искушать судьбу и, не дай бог, хоть на йоту уменьшить свои шансы на спасение, он не хочет неволить меня, опытного врача, он готов одарить меня всеми благами, осчастливить всеми ласками, на какие способен его высокий эсэсовский сан. Он хочет знать, смогу ли я сделать ему такую операцию? И где? В госпитале? Здесь? Лететь в Берлин нет времени, до аэродрома десять километров, дорога ужасная, он боится этой дороги и не хочет рисковать жизнью, которая принадлежит фюреру.

Я долго молчу. Ощупываю его печень, заглядываю в белки глаз, осматриваю все его костлявое тело. Думаю, что у него все-таки элементарная желтуха. Обойдется без операции. А если уж делать операцию, то… У меня вдруг вспыхивает сатанинская мысль, мысль-преступница, та, что запрещена всеми правилами и кодексами мировой медицины, всеми постулатами Гиппократа, та, что, с точки зрения элементарной человечности, должна быть расценена только как акт вандализма. Но ведь передо мною лежит самый настоящий вандал. Я обследую палача, зверя, который со своей бандой головорезов, со своими танками опустошил уже пол-Украины, прошелся мечом и огнем по белорусским селам. И если после моего скальпеля такая тварь останется лежать на операционном столе — пусть даже ценой моей собственной жизни! — никто не упрекнет меня, никто не вспомнит меня недобрым словом.

Мое долгое молчание настораживает генерала.

— Вы считаете, что операция нужна? — спрашивает он. Мои колебания он расценивает по-своему: в нем пробуждается панический страх. Как все-таки палачи дрожат за свою шкуру! Поэтому он хочет повлиять на меня чисто по-генеральски. — Моя благодарность вам, вы понимаете?.. Сразу же будет послано письмо в Берлин, в канцелярию рейхсминистра. И все подозрения с вас будут немедленно сняты. Полностью все! — Фон Дитрих тяжело поднимается на постели, берет меня за руку, легонько пожимает ее.

— Обещаю, что гестапо больше не тронет вас и вы сможете спокойно работать.

Вот оно что! Значит, жандармы явились неспроста. Значит, гестапо уже наложило на меня свою лапу. И спасло только вмешательство генерала Дитриха! Генерал узнал от кого-то, — может быть, от Рейча? — что я учился у знаменитого Нимеера, что я ученик великого мага медицины, и это меня спасло. Вот и доставили русского врача к бригаденфюреру под строжайшей охраной. Сижу около генеральской кровати, нащупываю его пульс, снова и снова осматриваю немощное, пожелтевшее тело.

Я еще не сказал своего решения, но уже само мое присутствие, как я замечаю, вселяет в него надежду, поднимает его настроение, делает его болтливым. Он сам — берлинец, говорит на чистом «хох-дойч», сыплет шутками из своих студенческих времен. Он уже целиком и полностью доверяет мне. Вдруг вспоминает, что я, наверное, не завтракал…

Тут же появляется молоденький адъютант.

— Мой гость голоден. Немедленно — из моих берлинских запасов… Господин доктор предпочитает коньяк или вино? А может, наш добрый немецкий шнапс?..

За брезентовой стеной гудит зуммер. Адъютант выходит к телефону. Слышу его властный, твердый голос. Знакомые названия сел: Крутеевка… Шаблово… Мое родное Шаблово! Все во мне напряглось. Адъютант отдает приказ генерала: две танковые роты в Шаблово. Там бандитское гнездо… Операция завтра ночью.

Я лихорадочно прикидываю в уме: до Шаблова отсюда всего километров двадцать. Наши ничего не знают. Как сообщить им, что будущей ночью начнется карательная операция? Из города ведь уже не успеть…

Вдруг перед палаткой раздается громкий окрик часового: «Хальт! К генералу нельзя, генерал не принимает».

Адъютант быстро выходит из палатки.

— О господи! — фон Дитрих словно ищет у меня сочувствия. — Когда мы были студентами, мы ездили на Плетцензее — помните? — под самым Берлином. У нас был маленький спортивный «мерседес-бенц», жестяная коробка с плохим мотором. Но внутри! Мой друг Пауль Фукс, владелец «бенца», оклеил салон своего авто фотографиями немецких кинозвезд. Это было время, доктор, когда один вид обнаженной женской ножки вызывал у нас приступ безумия и рыцарского порыва.

— Я слышал, что в войсках СС культ арийской женщины стоит так же высоко, как и культ памяти нибелунгов, — осторожно вставляю я.

— Да, доктор… Но я предпочитаю просто хорошую шлюху… — Генерал подмигивает мне. — Пусть даже цыганской породы. Шлюха есть шлюха, ей не нужно свидетельство о чистоте арийской расы. Не так ли?

— Абсолютно с вами согласен, генерал.

И тут на пороге появляется доктор Рейч. Он идет напрямик, отстраняя адъютанта, который пытается преградить ему дорогу. При этом показывает какой-то бронзовый жетон, нечто похожее на гестаповский значок. Бог знает, какими правами обладает племянник берлинского дядюшки.

— Герр генерал, вы забыли обо мне? Разрешите? — с искренне обиженным видом останавливается на пороге доктор Рейч. При этом он демонстративно прячет свой гипнотический жетон в нагрудный карман френча и с заметной тревогой смотрит на меня.

— Герберт, дорогой, заходите! — генерал вяло машет рукой. — Я никогда не забываю своих друзей, а тем более вас. Что случилось?

— Я приехал просить вашего заступничества, герр генерал.

— Вас всегда рад защитить, Герберт.

— В данном случае я прошу не за себя. Речь идет о прекрасном хирурге докторе Богуше, в целительном умении которого вы, герр генерал, сможете убедиться. В нашем госпитале лечился некий обер-лейтенант Шульце, я вам, кажется, рассказывал, герр генерал, который возомнил себя великим сыщиком, а сам в состоянии полнейшего опьянения покончил с собой…

— Большой дурак, раз он это сделал, — убежденно говорит фон Дитрих. — Абсолютный дурак!

— В конце концов, за это он сам ответит перед богом, но… Сегодня я узнал, что доктора Богуша арестовали и доставили к вам. Как вы понимаете, герр генерал, теперь тень падает и на меня, поскольку именно я настоял в свое время взять доктора Богуша в наш госпиталь. Как вам это нравится? Нет, они совсем посходили с ума! Вместо того чтобы вылавливать красных бандитов, они хватают преданных рейху людей, причем именно тех, кто делом давно доказал свою преданность.

— Идиоты, — генерал взмахом руки подзывает адъютанта. — Рихард, объясните этим болванам, что они ошибаются. Пусть не суют нос не в свое дело… Да, Герберт, я обещаю, что они умерят свой пыл. Вот так. Я благодарен тебе за совет пригласить доктора Богуша. Я решил доверить ему свое здоровье… Вы слышите, доктор? — обращается он ко мне. — Благодарю за установленный диагноз. Кажется, у вас неплохой глаз. Я уже чувствую себя лучше, увереннее. Помните, мое здоровье принадлежит фюреру! И если потребуется… словом, я полагаюсь на ваши руки, доктор.

— Будем надеяться, что надобность в этом не возникнет, — с предупредительной вежливостью говорит Рейч.

— Хорошо, хорошо, Герберт. Через несколько дней я загляну к вам. Еще раз проверюсь, — генерал протягивает мне руку. — Вы свободны, доктор.

Мы выходим из палатки. Уже светло. Перед входом стоит закамуфлированный «опель». Шофер и охранник вмиг оживают. Мы устраиваемся на заднем сиденье. Едем. Шлагбаум, проверка документов, в кустарнике танки. Дорога перепахана танковыми гусеницами. Во мне все еще не остыло нервное возбуждение. Рейч снова помог мне. Хотя на этот раз судьба оказалась милостивой ко мне еще до его вмешательства.

Полевая дорога выводит наш «опель» к развилке. Скоро поворот на Малютин. Надо решиться…

Я стараюсь угадать настроение Рейча. Он уже порядком связал свою судьбу с моей — хотел того или нет. В моей жизни теперь и его собственное спасение. Поэтому я прошу его сделать небольшое одолжение: для меня и для моей семьи. В Шаблово — эта версия родилась в моем мозгу мгновенно — живут мои родственники. Если можно… небольшой крюк в сторону. Родители моей жены, старые люди, совершенно измученные, без малейшей материальной помощи. На полчаса, не больше.

Рейч слегка поворачивает ко мне голову.

— Вы понимаете, о чем просите?

— Несчастные старики…

— Но ведь в Шаблово, кажется, партизаны.

— Туда подтягиваются танки фон Дитриха.

— О! Вас посвятили и в это?

— Генерал был со мной довольно откровенен.

— Или слишком глуп, — бурчит Рейч. — Ну что ж, попробуем вкус партизанского супа.

— Вы странно шутите, господин доктор, — говорю я, искоса поглядывая на шофера.

— Хорошо, хорошо.

Рейч дает водителю команду: «На Шаблово!»

Мчимся полевой дорогой, сворачиваем направо, проскакиваем через какие-то деревушки, хуторки, заброшенные фермы, через опустошенный, искалеченный войной край.

У меня вдруг возникает мысль: положить конец колебаниям Рейча и открыто перетянуть его к партизанам. Пожалуй, он уже готов к этому. Примчался в расположение фон Дитриха спасать своего русского врача. Как он решился? Как мог поставить на карту свою репутацию стопроцентного арийца, рисковать своим политическим реноме в глазах гестаповцев?.. Нет, наверно, он пошел на это не только ради моих виртуозных рук хирурга. Было что-то и другое.

Я колеблюсь: остановить авто, выйти и открыться друг другу? Если Рейч антифашист, он пойдет за мной. Вот сейчас, в этой деревне Шаблово. Ее уже видно. Выплыли из-за старых осокорей хаты под порыжевшими соломенными крышами. Желтеют на скудных огородиках прошлогодние стебли кукурузы. Типичный вид оккупированной деревни.

С ведрами на коромысле прошла женщина, вся в черном, замотанная в темный тяжелый платок, опустила голову, еле тянет босые ноги. А может, это девушка? Все теперь одеваются под старушек, лишь бы казаться старше, не привлечь внимания людоловов с полицейскими повязками.

Медленно едем дальше мимо вымерших хат. Шофер начинает нервничать. Он что-то заметил между хатами, в узеньких проулочках, за густым кустарником мелькнули какие-то фигуры. Охранник, сидящий на переднем сиденье, тоже насторожился, передвинул на автомате предохранитель.

Самое страшное, если те, за забором, ударят по нашей машине.

Сельская улица неровная, в глубоких рытвинах, не дает разогнаться. Рейч все больше нервничает: да, он согласился везти меня через Шаблово, но вовсе не собирается попадать в руки партизан…

Между нами идет своеобразная игра. Рискуем оба. Ходим по лезвию ножа. Но кто же он, этот Рейч? Мне кажется сейчас, что у него точный прицел, он действует обдуманно и расчетливо, и в его глазах я — только послушное оружие. Гестапо исключается. Фон Дитрих тоже. С партизанами никаких контактов и никакого желания иметь эти контакты. А может, маневр с целью самоспасения, трезвый расчет хитрого обывателя, крысы, которая бежит с тонущего корабля? Ведь наши наступают, и скоро начнется бегство. Крысы в панике, крысы бегут. И доктор Рейч готовится засверкать пятками? Пока не поздно. Пока есть такой удобный шанс, как я и мои контакты с партизанами.

— Остановите, пожалуйста, машину, герр гауптман, — прошу я его. — Мы заехали слишком далеко.

— Что же вы посоветуете? — Рейч наклоняется ко мне, пристально смотрит мне в лицо. Ему жарко, лоб у него покрылся испариной. — Куда вы меня завезли, доктор Богуш?

Вот она, его истина. Рука уже расстегнула кобуру. В глазах блеснула враждебность. Ясно! Он действительно напуган. Я ему чужой.

— Остановитесь, герр гауптман! — повторяю я твердым голосом.

Рейч трогает водителя за плечо, и машина притирается к ветхой хатенке.

— Я не надолго, герр гауптман… тут, совсем близко…

— Десять минут, — овладев собой, приказывает Рейч и смотрит на часы.

— Через десять минут нас здесь не будет. Машину можно развернуть.

На смуглом лице Рейча нет и следа бывшего расположения ко мне.

По приказу Рейча шофер разворачивает машину в обратном направлении. Рейч вытаскивает из кобуры свой «вальтер». Автоматчик тоже нервно сдергивает с плеча автомат. Если он начнет стрелять по партизанам, я окажусь в идиотском положении. Нельзя допустить стычки. Никакой стрельбы!..

Я хлопаю дверцей. Иду через дорогу к плотине. За ней, возле первого пруда, наверняка должна быть партизанская засада. Место очень удобное. Вижу: впереди промелькнула фигура в фуфайке. Кричать нельзя, могут услышать шофер и автоматчик. Тогда конец всякой конспирации. Я должен оставаться «немецким», должен стать жертвой нападения партизан. Именно жертвой!

Но что делать дальше? Пустынная улица, вымершие хаты. Представляю, каким я кажусь тем, что притаились за плотиной: в длиннополой шинели, затянутый немецким ремнем с металлической пряжкой. Немец без погон и оружия.

В эту минуту из-за крайнего дома выскакивают несколько партизан. Все вооружены. Бегут ко мне. Один парнишка уже показывает на «опель», уже целится по нему из немецкого карабина. Сейчас начнется стрельба!

Я кричу:

— Спасайтесь, доктор!.. Партизаны!.. Спасайтесь!..

Партизаны набрасываются на меня, валят на землю. Кулаки у них что надо…

— Бей его! — орет парнишка.

Вот это мне и надо теперь. Самое главное, самое важное…

Краешком глаза успеваю заметить побелевшее от страха лицо автоматчика в машине. Я засечен им. Прекрасно! Они увидели, что я стал жертвой партизанского нападения.

— Спасайтесь! — ору я что есть мочи.

Это все игра. Нужная. Почти искренняя. Доктор Рейч должен действительно спастись. Уйти. Как мне могло прийти в голову перетягивать его к партизанам? Кому он тут нужен?..

«Опель» резко берет с места. Автоматчик успевает дать короткую и, к счастью, совершенно неприцельную очередь. Я вижу его перепуганный взгляд. Этот взгляд потом сыграет в мою пользу после возвращения в госпиталь, на допросах в гестапо, в стычках Рейча со Штумпфом. Из-за кузова бьет дымом, и авто исчезает в облаке пыли.

— Пристрелить гада! — кричит парнишка с немецким карабином. Сейчас он готов учинить надо мной расправу.

— Да свой же я! — быстро говорю схватившим меня партизанам. Наверное, мое лицо и тон, каким это было сказано, отрезвляют их. — Мне нужен ваш командир! Немедленно!

Все вокруг — в потертых пиджаках, в немецких френчах, в красноармейских гимнастерках — смотрят настороженно, враждебно.

— Я за старшего, — говорит высокий пожилой человек в брезентовой фуражке.

— Мне нужен командир. Ведите меня к нему, — требую я.

— Какой командир?

— Ваш, — прошу его наклониться и шепчу в самое ухо: — Только быстрее, папаша… Немцы идут… Танки… Ведите меня к самому старшему.

Двинулись все вместе. Теперь вижу: их тут немало в моей родной деревне. В одном дворе, под старой дуплистой грушей — полевая кухня. Около крыльца подвода со всяким военным скарбом.

Человек в брезентовой фуражке шагает рядом и, хотя спрятал в карман свой пистолет, внимательно следит за мной. Наконец он заводит меня в просторную хату. Тут чисто, глиняный прохладный пол посыпан свежей травой.

Несколько партизан, наверно командиров, сидят за столом. Один из них в кожаной тужурке, похожей на комиссарскую времен гражданской войны, поднимает на меня удивленные глаза. Я сразу узнаю его. Это — Рубанчук, бывший секретарь райкома. От его черной бороды веет задиристой силой, высокий лоб нахмурен. Взгляд его цепляется за мою зеленую шинель, он не сразу узнает меня, в глазах вспыхивает не то радость, не то растерянность. Он быстро встает из-за стола, обнимает меня за плечи, отводит к окну.

— Антон Иванович, так это вас задержали мои люди?

— Да, — говорю, — Рейч испугался и удрал. Но я, благодаря ему, очутился здесь. Рейч вывез меня из ставки генерала фон Дитриха.

— Ну, пошли к столу, — Павел Семенович скидывает тужурку и остается в хорошо сшитом офицерском кителе без погон. Чувствуется в нем командирская подтянутость, выправка.

— Есть хочешь? — спрашивает, внимательно глядя в глаза. — Или, может, молочка холодненького?

— Нет, Павел Семенович, спасибо. Не до молока сейчас.

Я начинаю выкладывать все, что услышал в лесу, в палатке генерала фон Дитриха. О намеченной операции, о танковых батальонах, о приказе фон Дитриха окружить и уничтожить Шаблово. Фон Дитрих привез приказ фюрера очистить все тыловые районы, создать тут зону выжженной земли и отомстить за позор, понесенный фашистами на Волге.

— Погоди, Антон, — перебивает меня вдруг Рубанчук, и в его глазах мелькает мальчишеское озорство. Видно, поток моей информации его нисколько не напугал.

Он берет крынку с молоком, наливает полную кружку, пододвигает мне.

— Пей, друг. Нет лучшего напитка, чем молоко. А с генералом Дитрихом будет разговор особый. Только нужно знать точно: хорошо ли его там скрутило?

— Во всяком случае будет в постели дней пять.

— Вот это мне и нужно, — задумчиво щурится Павел Семенович. — Там я его и проведаю. — Он достает карту, расстилает ее на столе, склоняется над ней, что-то долго и внимательно рассматривает. — Пусть они идут на Шаблово. Пусть атакуют наши позиции. А мы, дорогой Антон Иванович, тем временем пойдем другой дорожкой… — он упирается указательным пальцем в карту, — прямехонько в его лесное пристанище. — Глаза Рубанчука становятся холодными, злыми. — Поставим генералу Дитриху свой партизанский компресс!..

Теперь должна решиться моя судьба. Кажется, я сделал все, что мог, подпольный райком партии объявляет мне благодарность. Конечно, ее следовало бы огласить принародно, перед строем всего боевого партизанского отряда, но придется отложить до лучших времен.

— Такие золотые кадры мы не имеет права ставить под удар, — говорит Рубанчук, выходя со мной через двор на улицу. — Ты должен оставаться «никем». Возвращайся, Антон, назад, в госпиталь, к своему доктору Рейчу. Знаю, что тяжело, смертельно опасно… Но пойми, Антон! Ты — наша самая глубокая разведка, наши глаза в тылу врага. Каналы связи те же. Задание — то же. Тебя отвезут до самого Малютина, — Рубанчук тепло смотрит мне в глаза. — И еще прошу, друг мой, — он опускает глаза, — об одной личной услуге. Моя Ольга с сыном скрываются в городе от карателей. Адольф Карлович знает, где. Проведай их, если будет возможность. Пусть ждут. Скоро я заберу их в лес.