Весь день Антон Иванович чувствовал себя отвратительно. Сказалась вчерашняя беседа с Валькирией Рейч. Что же могла означать ее неприкрытая угроза? Перебирая в памяти события прошлых лет, Богуш тщетно искал в них, где была его ошибка, в чем, в каких смертных грехах обвиняла его эта самоуверенная до фанатизма дамочка?.. Впрочем, что-то об их взаимоотношениях с Гербертом она наверняка знала. А где знают двое, говорит немецкая пословица, знает и свинья.

Почти неделю находятся здесь гости из ФРГ, ежедневно бывают в институте и клинике, знакомятся с лабораториями, научными сотрудниками, расспрашивают о тонкостях клинических методов лечения. Все их интересует, все хотят пощупать, потрогать, проверить, записать… А Рубанчук — открытая душа — готов отдать всего себя, ни в чем не чинит препятствий. Только, похоже, вся эта игра в одни ворота. Немцы активно берут, ничего не отдавая взамен, а когда заходит речь об «альфе», и вовсе замолкают, отделываясь невразумительными междометиями.

Не нравилось такое положение дел Антону Ивановичу. И вот вчера Валькирия наконец выпустила когти. И крепко задела его при этом. Странный, тяжелый разговор на террасе до сих пор не выходил из головы. Даже в клинику не пошел, решил отлежаться дома.

Размышления прервал звонок в коридоре. Торопливо поднялся и пошел открывать дверь, кутаясь в халат. Жарко, а его почему-то знобило. Вошла Мария Борисовна. У Богуша сразу потеплело в груди. Вот уж поистине желанный гость! Пригласил ее в комнату, усадил в кресло, сам устроился напротив.

— Мне Андрей Павлович сказал, что у вас сердечко прихватило, вот я и решила проведать, — сказала Крылова и внимательным взглядом окинула Богуша. — Говорят, вчера у них в профилактории были?

У них — в смысле у доктора Рейча. А у Марии Борисовны тревога в глазах. Богуш нехотя ответил, что действительно приходил туда вечером, хотел поговорить с доктором Рейчем, но не получилось. Оказывается, слишком поздно для него. Напрасно потревожил фрау Валькирию.

— Да черт с ней!.. Как там Саша? Что у него новенького?

— Плавает, — с ласковой улыбкой ответила Крылова. — Колесит по морям и океанам… Вам шлет привет.

Не забыл… Славный парень вырос, умница. Богуш представил себе его в океане, в боевой рубке корабля. На нем легкая морская роба, берет. Пристальный взгляд устремлен на экран локатора, брови сурово сдвинуты. Казалось, все было только вчера: юноша гневно блеснул глазами, услышав слова Богуша о своем отце, чуть было с кулаками не кинулся защищать его честь. Теперь защищает ее на могучем ракетоносце, который гордо несет флаг Родины в океанских просторах.

— Как его здоровье? — поинтересовался Богуш, продолжая кутаться в махровый халат. Зябко ему было, и оттого чувствовал себя неловко перед женщиной.

— Если бы не ваши золотые руки, Антон Иванович… — вздохнула с признательностью Мария Борисовна. — Страшно даже подумать.

— Сердце у него хорошее. Поэтому и выдержал операцию.

— А я за ваше сердце боюсь, Антон Иванович.

Он увидел тревогу в ее глазах. Мария Борисовна смотрела на ссутулившегося, с нездоровой серостью на лице Богуша, и душа ее томилась от неприятных предчувствий. Давно надо было положить его на обследование. Вечный труженик, сколько операций он переделал, сколько человеческой боли прошло через его сердце. Но всегда был собран, четок, как-то по-своему элегантен. А в последние дни словно сдался: морщинистая шея, по-старчески выпирает кадык, запавшие щеки в склеротических жилочках… Видно, не брился сегодня… Это плохо, что не брился… Недосмотренный, неухоженый, одинокий. Вот ведь и внучка с ним живет, и Марьянка, эта вечная непоседа, да не хватает у них, значит, времени на Антона Ивановича. Ах ты, беда какая!.. В трагические для Крыловой дни, когда рана от гибели мужа была еще свежей, кровоточащей, он появлялся в ее доме аккуратный, молодцеватый, приносил цветы, торт, ободряющую улыбку. С ним было просто и хорошо: этот трогательный старомодный торт, эти цветы…

— Марьянка говорила, что вы поссорились с фрау Валькирией.

— Она-то откуда знает? — недовольно буркнул Богуш.

— Ей, наверно, дежурный рассказал. — Крылова улыбнулась. — Только вы к даме в гости, а они уже на страже, хранители вашего спокойствия… Да и вы там, кажется, довольно громко побеседовали, так?

— Не будем об этом, — растерянно отвел глаза Антон Иванович.

Он явно избегал откровенного разговора. Крылова почувствовала, что ему неприятно говорить на эту тему… Собственно говоря, ей-то какое дело до вечерних визитов Антона Ивановича? Но там определенно что-то произошло. Причем неприятное. Вот и сейчас Антон Иванович помрачнел, замкнулся в себе. Она по-дружески взяла его за руку, заглянула в глаза.

— Антон Иванович, я же вижу, скажите, что у вас случилось?

Он только пожал плечами. И под глазом у него быстро забилась маленькая жилочка.

— Сам ничего не могу понять, — нехотя ответил он.

— Но вам же нехорошо, я вижу, — мягко и в то же время упрямо допытывалась Крылова. Она знала, что имела на это право как друг, как человек, который благодарен ему за самое дорогое — за спасение сына. — Антон Иванович, скажите, в чем дело? Не скрывайте от меня. Может, я смогу вам чем-то помочь.

Он долго молчал. Сам всю ночь искал ответ на этот вопрос. Вспоминая прожитую жизнь, требовал прямого и правдивого ответа от своей совести. Не обвинение фрау Валькирии угнетало его, а то, что сам не способен был осмыслить, понять: о чем она хотела ему напомнить? Что за нелепое обвинение: он сотрудничал с гестапо!

— Сказала, что у меня… преступное прошлое… что я был изменником. И у нее имеются тому какие-то доказательства.

— Доказательства?

— Ну да… Я же работал в немецком госпитале.

— Но всем же известно, что вы помогали партизанам! — всплеснула руками Крылова. — Какая прокурорша выискалась! Ее-то какое, извините, собачье дело? Успокойтесь, Антон Иванович. Она самая элементарная провокаторша.

Но, зная Богуша, Мария Борисовна не могла не ощутить, что за его искренним гневом, возмущением словно бы притаилось непонятное ей сомнение. Неужели Богуш в самом деле испугался чего-то?.. Чего же? Грубой провокации, на которую неожиданно для всех пошла эта немка?.. Но какова ее цель?

— Шантаж, шантаж, — механически повторяла Крылова, пытаясь ухватиться за какую-то мысль. — Подлый и точно рассчитанный шантаж. — Она с тревогой взглянула на Богуша. — Боюсь я за вас, Антон Иванович.

— Вы что, поверили?

— Да бог с вами!.. — резко отмахнулась Крылова. — Я за ваше здоровье боюсь.

— Ничего, Мария Борисовна. Не такой уж я больной, как вам кажется, — отрезал Богуш каким-то чужим голосом. — На пенсию по инвалидности не собираюсь.

— Ну, и хватит об этом, — примирительно сказала Мария Борисовна, почувствовав, что дальнейший разговор на эту тему будет только раздражать его. — Лучше скажите мне, вы уже обедали?

— С обедами у нас теперь туговато, — остывая, пожаловался Богуш. — Тоня из редакции поздно возвращается… готовить ей некогда. А Марьянка все за книгами да конспектами, к экзаменам готовится.

— Да это же форменное безобразие! Как же это без обеда?.. — осуждающе покачала головой Крылова. — Э, нет. Я таких порядков не признаю. Сейчас приготовлю что-нибудь горячее. Как знала, шла мимо базара, купила хорошего мяса, зелени… Через час будет готов борщ.

— Да не хлопочите, Машенька, — смутился Антон Иванович, хотя ему была приятна ее забота.

— Разве ж это хлопоты, Антон Иванович? — с легкой обидой произнесла Крылова. Она легко поднялась, засуетилась, забегала по комнате, быстро распихивая по местам разбросанные книги, газеты. — Вы, голубчик, ложитесь, ложитесь. Почитайте книжечку, а я вам приготовлю. Я мигом.

Наведя порядок в комнате, ушла на кухню, загремела там кастрюлями, посудой. Богуш покачал головой, усмехнулся. Потом прилег на диван, взял книгу, открыл на заложенном месте, побежал глазами по строчкам, но как-то незаметно оторвался от содержания, прикрыл глаза и задумался, прислушиваясь к доносившимся с кухни звукам. Он на минуту представил себе, как было бы хорошо, если бы Мария Борисовна вот так каждый день стряпала у них на кухне, и никуда не нужно ей идти, и всегда был бы в доме уют, порядок.

О разном думалось сейчас. Вот придет вечером из редакции Тоня, может, и запыхавшаяся Марьяна появится, а у него ароматный, наваристый борщ. Угощайтесь! Тоня наверняка скривится, недовольно что-то буркнет, а Марьяна с радостью накинется на горячее. У Тони характер не очень приветливый, какая-то она слишком современная, деловитая. Вечно у нее на уме только статьи, гранки, командировки. Теперь за границу собирается, во Францию. Все теперь мечтают посмотреть мир, ездить за рубеж стало модным. Как будто мало дел у себя дома! Или уже все свои проблемы решили? Почему-то вспомнился один случай. У них в клинике умирала от тяжелой болезни немолодая женщина, все горевала по своей единственной дочери, хотела повидать ее напоследок. Дочери дали срочную телеграмму в другой город, где она жила. Сообщили, что состояние матери крайне опасное, приезжайте, побудьте, мол, около нее. И что же?.. Доченька ответила казенным текстом: «Сдаю государственные экзамены. Приеду позже». Нет, она действительно сдавала экзамены и действительно потом приехала. Но было уже поздно. Мать ее так и не дождалась.

Мария Борисовна возмущалась, помнится, даже что-то резкое сказала ей в глаза. А вот Антонина пыталась оправдать женщину: не в том веке живем, Мария Борисовна, чтобы за слезами не видеть действительности, чтобы приносить в жертву умирающему важные дела. Видишь ты, какая выходит философия!

Не понимал Богуш такой деловитости и не хотел ее прощать. А во внучке это его просто поражало. И раздражало. На своих руках вынянчил, фактически, без родителей поставил на ноги. Хотел, чтобы девочка выросла нежной, доброй, книжки ей читал перед сном, ходил гулять с ней на днепровские откосы. Нельзя сказать, чтобы выросла грубой или не любила своего деда. Пишет стихи об утренних росах, о трепетной любви, о жажде самовыражения. И все-таки было с ней Богушу как-то холодно, как-то не по-домашнему.

Ну что ж, сам виноват. А может, время виновато. Впрочем, возможно, сегодня по-другому и жить нельзя. Убежали от самих себя, убежали от природы, от земли. Бетон, железо, конструкции, абстрактные формулы… Кто же это ему говорил? А, вспомнил: знакомый писатель, с которым однажды удили рыбу на Днепре. Он даже специально приобрел моторную лодку, чтобы уплывать подальше от людей. «Не людей боюсь, — говорил он Богушу, — творенья рук их остерегаюсь. Представляете, чего мы только ни настроили, каких только сооружений ни возвели! Некоторые договорились уже до того, что, вроде бы, и села скоро отомрут, превратятся в агрогорода, где все будет оцениваться и вымеряться тоннажем мяса, фуража, силоса, километрами асфальтированных трасс. Исчезнет и само слово «хата», наша украинская хата, слово, которое так полюбилось людям по всей стране, а будет только жилплощадь под железом, под шифером, под железобетоном. Пусть меня считают лириком, хуторянином, кем угодно, однако с этим я никак не могу примириться. Рвется контакт с живой природой, с цветком, с лугом. Отмирание села — это что-то очень опасное для человека». Говорил так, словно читал в душе у Богуша. Горькая правда была в его словах, думал Антон Иванович, и тем обиднее, что человек сам свою душу обкрадывает. Не замечает, как капля по капле что-то в нем тает, отвердевает, словно выветривается.

Вспомнилась еще одна история. На Полесье это было. По широкому, красивому, словно в венке из ромашек, лугу полз трактор. Огромная железная махина двигалась прямо по мягкому травянистому ковру, калечила его гусеницами, выворачивала жирные куски торфяного грунта. Антон Иванович, который в это время ехал на газике с одним ответственным товарищем из района, попросил остановить машину. Дождались, пока трактор выползет на шоссе. Спросили у тракториста: «Зачем ты, железная твоя душа, калечишь нетронутый луг? Разве не жаль тебе этой изуродованной земли?» А тракторист, эдакий детина — косая сажень в плечах — в кожаной кепочке, только плечами пожимает: времени, говорит, мало, тороплюсь на ферму копать траншею. Сел опять в трактор и двинулся вдоль шоссе, даже не оглянулся, не поинтересовался, откуда, мол, такие чудаки взялись? Повсюду ездят, копают, никого это не тревожит, никто на это не обращает внимания. А тут прицепились!.. Ответственный районный товарищ критику понял, извинился потом перед Богушем, ссылаясь на низкий уровень работы местного общества по охране природы. Сказал, что и речушку в районе перекапывают, и источники засоряются, и колодезей поубавилось. «На ближайшей сессии обязательно поднимем этот вопрос, — пообещал он Богушу. — Я за это дело персонально возьмусь…»

Мысли, мысли… Антон Иванович их перебирал, пересеивал, словно до чего-то докапывался. Из кухни слышался звон посуды, тянуло вкусным. Видно, Мария Борисовна уже доваривала свой фантастический борщ. Сейчас пообедают вместе, поговорят. Наверняка, сияя от нежности глазами, расскажет о Саше. Отношения между Богушем и Крыловой стали в последнее время особенно деликатными и тонкими. Как ни удивительно, Саша их теперь больше всего объединял. Раньше был строптив, восставал против их дружбы, а теперь всякий раз посылает приветы Антону Ивановичу. Вот и разгадай юношеское сердце…

Антон Иванович задремал. Что-то далеко-далеко позвякивало, мирно так, успокаивающе. Позже в эти звуки стали вклиниваться посторонние, напоминающие человеческую речь. Сон сразу ушел.

Антон Иванович прислушался: откуда бы здесь оказаться постороннему. По голосу с удивлением узнал Рубанчука. Пришел, видно, навестить его, а Мария Борисовна завела на кухню, не стала будить Богуша. О чем же это они?.. Мария Борисовна рассказывала о вчерашнем происшествии в профилактории, о том, как фрау Валькирия ему угрожала, шантажировала его.

— Кто бы мог подумать! — удивлялся Рубанчук. — Такая интеллигентная на вид дама, а сколько в ней скрытого зла…

Крылова помолчала и негромко продолжила:

— Вот послушайте, я в свое время привезла любопытный справочник по странам Западной Европы… Есть тут и о семействе фон Либов… Вот, капитал — 95 миллионов марок. Заграничные инвестиции — 22 миллиона марок…

— Что за Либ? Впервые слышу, — сказал Рубанчук.

— Либ — очень крупный финансист. А Рейч, как я понимаю, взял у него большой заем.

— Выходит, засунул голову в петлю?

— Конечно, — убежденно подтвердила Крылова. — Теперь петля затягивается, денег, видимо, уже нет. И банкир Либ предлагает ему новый контракт. Вернее, хочет купить у него «альфу». Так я поняла из беседы с Рейчем. Для выгодного практического применения.

— Что-то я не совсем улавливаю, — загудел бас Рубанчука. — Ему-то зачем «альфа»?

— Вероятно, ею заинтересовались военные. Это же новый хирургический метод.

— Какое безумие! — шумно вздохнул Рубанчук. — Лазеры, нейтроны, черт-те что!.. Теперь и до медицины добрались. — На минуту стало тихо. — Я очень боюсь за Антона Ивановича, за его здоровье. Эта Валькирия может учинить любые провокации. Как вам кажется, Мария Борисовна, не лучше ли нам его поберечь?

— Что вы предлагаете? — как бы с вызовом спросила Крылова.

— Единственное решение, по-моему, — голос Рубанчука стал тише, — провести операцию без него.

— Без Антона Ивановича? — возмутилась Крылова.

— Пошлем его в командировку… На днях в Ленинграде открывается совещание хирургов Российской Федерации, и я подумал, что Богуш мог бы представить там наш институт.

— Андрей Павлович, да что вы говорите! — уже по-настоящему рассердилась Крылова. — Его отстранить от операции? Да ради него самого, ради его души и сердца я никогда не соглашусь! Без Антона Ивановича операции не будет!

Слушал Богуш эти слова и упивался ими. Он снова почувствовал себя бодрым, здоровым, словно ничего и не было. Молодец, Мария Борисовна, сердечная подруга, верный товарищ. Без него, без Антона Ивановича Богуша, никакой операции не будет. Слышите вы, молодые и проворные? Вы, которые бога за бороду поймали, все знаете, все умеете. Не будет без него операции — и все…

Те, в кухне, спорили, упрямо доказывая друг другу что-то, решая наперед судьбу операции, и невдомек им было, что никто ее, эту судьбу, не мог решить так справедливо и точно, как он сам, Антон Иванович Богуш. Отбросив плед, которым был укрыт, и отложив в сторону книжку, он встал с дивана, поправил на себе халат и решительно направился в кухню.