Субботний день не предвещал Курашкевичу ничего плохого. Порфирий Саввич торопился с продажей дома: звонил, вел переговоры, спорил о цене. Комиссия народного контроля, как сообщил Кушнир, вроде бы свое окончательное решение в партком не передала. По крайней мере — пока. Да и сам партком по каким-то причинам собирался отложить заседание. Так что время играло на руку Курашкевичу. Главное — успеть избавиться от дома, погасить все счета, связанные с прошлым, и уехать на юг. А там пусть хоть сто прокуроров разыскивают.

Уже было пять часов, жара стала понемногу спадать, с Днепра потянуло легким ветерком, и Порфирий Саввич решил немного отдохнуть на веранде. Лег на потертый, обтянутый дерматином диван, удобно умостился между выпирающими пружинами — старая рухлядь! — и весь отдался мыслям-мечтам. Старость — не радость! Что-то покалывало в боку, сердце слегка щемило, по всему телу разливалась истома. Что ни говори, ведь шестьдесят пять, а там и к семидесяти готовься. Жизнь прожита, все осталось позади, все песни спеты. Никаких надежд, одни воспоминания.

Снова кольнула мысль о Богуше. Разве думал раньше, что через сорок лет придется вспоминать его, кланяться ему в ножки? Он теперь светило. К нему, поди, министры ездят с надеждой, мольбой, заискивают перед ним. «О-хо-хо, все мы, грешные, ходим под богом, — грустно размышлял Курашкевич, вздыхая, — у каждого мысль найти себе мудрого врача-исцелителя, врача-чудотворца, чтобы не экспериментировал на твоем теле, а омолодил его, вдохнул жизнь. Под старость только и начинаешь понимать, какая это ценная штука — просто жить, видеть небо, радоваться солнечному утру, хорошему аппетиту, вставать с постели, зная, что сердце стучит ровно, уверенно, и мысль уже тянется к холодильнику, к чему-то припрятанному там после вечерней трапезы… Старею, старею, — думал Курашкевич с легким огорчением. — Раньше честолюбие заедало, презренный металл будоражил душу. А теперь одна мысль, как надоевшая жвачка, — только б проснуться. И еще — чтобы дома, не среди больничных стен. Эх, старость, старость!..»

В тишине монотонно тикал будильник. Курашкевич приподнялся на локте, посмотрел: ровно шесть вечера. Почему же до сих пор нет покупателей?.. А-а, все теперь набивают себе цену, строят из себя черт знает что!

Зазвонил телефон. Курашкевич мгновенно соскочил с дивана, ринулся к аппарату. Голос был знакомый. Звонил покупатель, который должен был приехать, но почему-то задерживался. Разговор состоялся короткий: дом покупать будут, цена устраивает, но хотят как можно скорее вселяться.

— Прекрасно! — обрадовался Курашкевич, у которого словно гора с плеч свалилась. — Въезжайте хоть завтра.

— Тогда мы с утра и завезем вещи.

— Конечно, завозите, дорогуши…

Курашкевич с облегчением положил трубку, расправил плечи. Подумал: неделя уйдет на оформление, то да се, словом, спасен. Успевает.

Осмотрелся. Горы пожелтевших газет на письменном столе… Паутина под потолком… Кое-где отклеились обои, облупилась штукатурка… Запущено, ох, как все запущено! Тут бы ремонтик хороший, мог бы за дом и побольше взять, да времени теперь уж вовсе нет… Хорошо хоть успел с летним домиком на круче. Со Степой можно будет как-нибудь разобраться. Это — не проблема. В конце концов даст ему деньжат, и пусть сам устраивается… Домик ему, видите ли, отдай! Гусь этот зятек… И покупатель попался стоящий, фундаментальный. Деловой народ, зубастый. Завтра уже хочет и вселяться. А пусть въезжает, недельку можно перекантоваться и в домике.

Где-то вдалеке, между садовыми заборами, послышался шум мотора. Курашкевич вышел во двор, обошел вокруг дома, заглянул в сад. Жаль было, конечно, оставлять такое богатство. Все ведь своими руками, только своими… Каждое деревце сам посадил, каждый кустик! А сколько кирпича перетаскал, сколько тачек с песком перевозил. Да что теперь вспоминать!.. Но и деньги хорошие получит за свой труд. На Кавказе будет с чего начинать. А может, удастся приобрести и готовенькую виллу. Чтобы с видом на море, внизу солнечный пляж, голубые волны лениво лижут берег, ласковый ветерок, теплая галька… Божественные места!

Когда возвратился из сада, увидел около ворот отъезжающее такси. Валентина приехала. Зашла на свою половину, распахнула настежь окна, на полную мощность включила магнитофон. Громкая, почти оглушающая музыка выплеснулась в сад, и Курашкевичу показалось, будто вместе с Валей приехали какие-то ее гости. Зашли в дом и завели музыку.

Он разозлился. Какие теперь могут быть гости? О чем она думает? Семья разваливается, гибнет дочь, муж ушел, а она устраивает себе развлечения? Курашкевич решительно открыл дверь в Валину комнату и громко потребовал, чтобы выключили музыку. Но Валя была одна.

— Отстань! — словно ударила его словом дочь.

Что-то в ее лице, побледневшем, осунувшемся, с темными кругами под глазами, насторожило его. Валентина сняла платье, стала надевать поролоновый домашний халат.

— Выключи немедленно музыку! — из упрямства потребовал Курашкевич.

— Не выключу!.. — задиристо, с вызовом ответила дочь, застегивая халат на все пуговицы.

— Прошу по-хорошему… — угрожающе двинулся на Валентину Курашкевич.

Она демонстративно повернулась к нему спиной, открыла дверцу шкафа и начала перебирать на полочке свои тряпки.

— И я тебя прошу по-хорошему: немедленно уйди из моей комнаты, оставь меня в покое!

Это было уже что-то новое, такого он никогда не слыхал. Чтобы в его собственном доме — пока что в собственном! — с ним обращались, как с приблудной собакой, с последним батраком? Нет, так дело не пойдет. Придется поговорить с ней покруче. Пусть себе одевается, переодевается, хамит — ему глубоко наплевать.

Он решительно направился к креслу под торшером. Сел. Около него, на журнальном столике, стоял маленький магнитофон, откуда и ревела музыка. Потянулся рукой, чтобы выключить, но, бог его знает, где крутить, на какую клавишу нажимать. Нажал на одну клавишу, на другую…

— Не смей трогать! — враждебно крикнула Валентина и подскочила к столику.

Он увидел, как перекосилось от злости лицо дочери, даже губы побелели, и у него что-то словно оборвалось. Господи, да что же с ней творится?.. Как ее успокоить?.. Да черт с ней, с этой музыкой!.. Решил рассказать ей о покупателе, чтоб сегодня же прикинула, куда на время перевезти вещи, мебель, свое барахло.

У Вали дрожали руки. Схватила со столика магнитофон, что-то нажала и бросила его на диван. Музыка оборвалась.

— Вот и хорошо, — дружелюбно заговорил Курашкевич. — Не нужно нервничать, кипятиться… Мы с тобой люди не чужие, нам друг друга жалеть надо. Садись, доченька, поговорим. У меня к тебе разговор есть.

Она сразу обмякла. Безвольной походкой подошла к дивану, села. Лицо покрыто темными пятнами, даже шея покраснела… Несколько секунд сидела с отсутствующим взглядом, затем встряхнулась, словно отбросила от себя ненужные мысли, выпрямила спину, свела вместе колени и посмотрела на отца внимательно, испытующе, даже с легким вызовом, как на незнакомого, чужого ей человека.

— Ты вот что… успокойся, — протянул было к ней руку Курашкевич, но так и не осмелился дотронуться. — Отдохни немного. И давай-ка подумаем, что будем делать с вещами. — В его голосе зазвучали привычные властные нотки. — Не время сейчас раскисать. Завтра вселяются новые хозяева, а у нас еще ничего не готово. Мы не собраны… Утром я вылетаю в Сухуми. Ты уж тут сама как-нибудь развезешь часть по знакомым, здесь, на веранде, можно временно что-то сложить. Словом, договоришься с новым хозяином. В крайнем случае заплатишь ему маленько…

У нее от удивления округлились глаза. Из карих превратились в черные, стали как два бездонных темных колодца.

— Ты что, вполне серьезно, папочка?.. Не передумаешь? — спросила с ядовитой иронией. И в ее голосе Курашкевич почувствовал скрытую угрозу.

Что-то, видно, надумала. Он ее знал. Не хочет выселяться, оставлять такое богатство. Но он-то теперь не при чем. Пусть-ка за это своего муженька благодарит.

— Передумывать уже поздно. — Он тяжело встал, сгорбленный, состарившийся, словно все шестьдесят пять лет поднимал на своих плечах. — Я полечу первым, а ты — когда все здесь утрясешь. — Он двинулся к двери.

— Стой! — приказала дочь.

Это уже вовсе что-то новое. С чего бы это такой тон? Что она, забыла, с кем разговаривает?

— Ничего изменить нельзя, — твердо ответил с порога Курашкевич.

— Сядь и выслушай меня, — Валя строго посмотрела на отца. — Не бойся, наш разговор будет недолгим. Мне Максим все рассказал…

— А что он мог тебе наговорить, этот сукин сын? — презрительно бросил Курашкевич.

— Ты не торопись, выслушай… — Валентина помедлила и словно в воду кинулась: — Это все краденое? — Она обвела рукой стены. — И ты надеешься, что об этом никто не узнает?.. Вся твоя беда в том, милый папочка, что об этом всем известно. Докладную Максим уже передал в партком. Вот так!

— Ложь! — закричал Курашкевич и схватился за сердце. — Мне Анатолий сказал, что все улажено…

— Ничего не знаю о твоем Анатолии, но только теперь ты этот дом продать никак не сможешь. Не позволят.

— Это мы еще посмотрим, кто мне не позволит! — быстро и решительно заговорил Курашкевич. — Значит, это твой муженек нас продал! Продал все-таки! Ладно! Ты поступай, как хочешь, только завтра сюда уже вселится новый хозяин. Завтра! Деньги на бочку, и меня тут нет… А вы живите, как хотите. Будь он проклят, твой Заремба!

— Он ни в чем не виноват, отец! — вскочила Валентина. — Он, наоборот, спасти тебя хочет. И всех нас…

— Спасти? — Курашкевич неожиданно надрывно расхохотался. И обессиленный, повалился на диван. — Убийца хочет спасти свою жертву? Что-то о таком еще не слыхал!.. Парадоксально! Может, объяснишь, как он собирается это сделать?

Валентина со строгим осуждением посмотрела на отца и сказала, что, по мнению Максима, скандал погасить можно. То есть сделать так, чтобы не доводить дело до прокурора, до партийного расследования. Если они все, до последней копейки заплатят за те материалы, которые были взяты из заводских фондов, тогда народный контроль прекратит дело. Он, Максим, готов тоже отдать все свои сбережения, займет у знакомых, друзей. Этого, правда, немного, не хватит… Но ведь и у Порфирия Саввича есть деньги. Словом, надо все полностью, до копейки погасить.

Курашкевич сорвался с дивана.

— Что?! — глаза у него налились кровью. — Он лжет! Деньги заплачены!.. Я провернул одно дело… Пришлось… Товарищи помогли. Это он хочет просто облить меня грязью! Ему нужно расследование, изобличение, распинание! Все к черту!

— Значит, я одна должна переживать твой позор?

— Лети со мной! Немедленно!

— Я убегать не буду.

— Врешь, будешь! — прошипел Курашкевич.

Он вдруг подскочил к шкафу, рванул дверцы и начал с остервенением выбрасывать оттуда вещи: рубашки, платья, блузки, шубы… Все валил, как попало, на пол, топтал ногами, рвал, словно готов был испепелить своей ненавистью. Сам покупал, сам привозил, доставал, сколько нужно денег на все это! Вот норковый палантин — привез с Севера, вот сапоги фирмы «Саламандра» — дал за них двести рублей, вот кожаное канадское пальто из тончайшей лайки — купил за тысячу. И все для своей любимой дочери!.. Для красавицы!.. Первой актрисы!.. Он никогда ничего для нее не жалел, всю жизнь вкалывал, рвал жилы, чтобы она была лучше всех одета… И вот благодарность!.. Вещи стонали, плакали, кричали… Потом он потянулся к тюлевым гардинам, портьерам, пуфикам, подушечкам…

Разъяренный, красный, стоял посреди комнаты, осматривался по сторонам, что бы еще сорвать, свалить, растоптать.

— Не надо, папа! — взмолилась Валя.

Но он уже не мог себя сдержать. Сдернул со стены старинную картину в золоченом багете, сорвал дуньханьский ковер. И тут вдруг увидел большой, под стеклом, Валин портрет, ее давний портрет, еще со времен ее первой премьеры, ее воспоминание о безоблачных, прекрасных, неповторимых переменах в ее жизни.

— И эту шлюху не оставим! — зарычал Курашкевич и ринулся срывать со стены портрет.

— Не смей! — закричала Валентина, вцепившись в его руку своими острыми, как у кошки, когтями.

— Прочь! — прохрипел Курашкевич.

— Не трогай портрет, ворюга!

Валин крик хлестнул его по глазам как выстрел. Он — ворюга?! Он, который для них всех старался, думал только о своем гнезде, вил его всю жизнь, тащил сюда все, что мог, лишь бы им было уютно, лишь бы ни в чем не нуждались: ни в одежде, ни в питании, ни в путевках?!. Веточка к веточке, травиночка к травиночке, перышко к перышку!..

Черная волна захлестнула его, затмила. Он, уже не соображая, что делает, размахнулся и, вкладывая всю силу, ударил Валю в лицо. Она испуганно вскрикнула. И он тут же ударил ее вторично. Валя рухнула на пол. Только тогда он пришел в себя. Безвольно повис тяжелый кулак. Курашкевич увидел ее окровавленное лицо, и страх словно парализовал его. Валя лежала неподвижно. Он боялся подойти к ней, на миг ему показалось, что она уже мертвая. Или умирает… Ничего не соображая, он кинулся к телефону. Набрал номер квартиры Богуша. Прижал дрожащей рукой трубку к уху и, путаясь в извинениях, стал просить, умолять срочно разыскать Антона Ивановича…

В гостиной горела настольная лампа. Повсюду были разбросаны обувь, платья, шубы, со стены сорван ковер, на полу валялся Валин портрет в рамке с разбитым стеклом. Удивительно, как еще уцелела эта настольная лампа — символ уюта и тихой, спокойной жизни.

Рубанчук стоял около дивана и держал Валину руку. Валя лежала бледная, глаза полуприкрыты, в лице ни кровинки. Удар был очень сильный, но, конечно, не смертельный. Однако, видимо, сотрясение мозга…

— Надо бы вызвать «скорую», — решительно сказал Рубанчук.

— Нет, нет… умоляю тебя, не нужно… — пробормотала Валя бескровными губами.

— Посмотрим, как будешь себя чувствовать завтра. А то положим…

Заремба сидел на краешке дивана.

— Ах, Валюша, ты Валюша, я же сказал, что как-нибудь уладится, — он с горечью смотрел на жену и тихонько гладил ее руку.

Рубанчук дал Вале снотворное. Скоро она успокоилась и заснула. Тогда Заремба осторожно встал и на цыпочках направился к выходу. В коридоре столкнулся с Курашкевичем. Тот стоял у самой двери. Видно, прислушивался к тому, что происходило в комнате.

— Что… с ней? — спросил Курашкевич сдавленным голосом и испуганно, снизу вверх посмотрел на Зарембу. Казалось, он стал даже меньше ростом.

— Эх, вы! — скрипя зубами, бросил Заремба.

— Ну, что, Максим… очень серьезно? — не отставал Курашкевич, испуганно хлопая ресницами.

Заремба ничего не ответил, вышел на веранду и закурил сигарету. Курашкевич появился следом. Максим услышал его шаркающие шаги, сказал, не оборачиваясь:

— Моя бы воля, засадил бы я вас, Порфирий Саввич, да Валя не хочет… Ладно, по этому делу обойдемся без прокурора. А насчет продажи дома — ни-ни, и не помышляйте. Давайте полный отбой вашим покупателям. Все, что имею, отдаю Валентине, и она вносит в кассу. Дело за вами.

— Спасибо, Максим, — Курашкевич даже невольно попятился.

— Не за что… Не стоите вы этого… Посмотрим, чем дело кончится, — сказал Заремба и, выбросив окурок, вернулся в комнату.

У Рубанчука гудела голова. После посещения виллы Курашкевичей он никак не мог заснуть. К Тоне ехать было уже поздно, на его звонок она ответила как-то неохотно: видимо, ревность все-таки не давала ей покоя. Ревность оттого, что он так поспешно уехал вместе с Зарембой. Ох эти женщины…

Внезапно раздался телефонный звонок. «Неужели опять?» Рубанчук с тревогой схватил трубку, но, узнав голос Карнаухова, даже рассердился: какого черта звонит за полночь?

Карнаухов же, судя по его возбужденному тону, вовсе не страдал от раскаяния.

— Шеф! — радостно кричал он в трубку. — Не сердись, что потревожил! Я так долго размышлял: звонить или не звонить, что, как видишь, решился нарушить течение твоих мыслей.

— Ну, нарушил, и что дальше?

— А теперь абстрагируйся от них.

— Долго ты будешь тянуть резину? — с досадой сказал Рубанчук. — Ты бы хоть изредка на часы глядел. Что у тебя? Нобелевскую премию получил?

— Попал в самую точку! — ликовал неизвестно почему Николай. — Обрадовать?

— Радуй, только побыстрее.

— Так вот. Слушай, — торжественно начал Карнаухов. — Получены результаты последнего теста!

— Ну?! — Рубанчук весь напрягся.

— Иммунологическая реакция у девочки после введения сыворотки понизилась до нулевого уровня, — отчеканил Карнаухов. — Я уверен, что теперь ее организм примет любое инородное тело. Любое, шеф!

— Фу ты! — облегченно выдохнул Рубанчук.

— Можно начинать операцию! — радостно кричал Карнаухов. — Сегодня же ночью я ввожу вторую порцию…

Наконец-то! Хоть один светлый лучик в этом сплошном темном царстве. Теперь уже можно говорить с Рейчем и говорить вполне конкретно.

— И еще одна новость, шеф, — продолжал Карнаухов. — Эта похуже… Сказать?

— Да говори же, тянучка чертова!

— Тут была «скорая».

— Где тут?

— В профилактории… Ты слышишь меня?

— Да слышу, слышу!

— Доктор Рейч вызывал. Вернее, вызвал я. Тебя не стал разыскивать. Он растерялся…

— Ничего не понимаю.

— Так доктор Рейч же! Я ему говорю: что случилось? А он: я вас очень прошу… сердечный приступ…

— У него?

— Нет, у фрау Валькирии. Она сегодня с самого утра какая-то… ну, не такая…

— Так… Это все?

— Если бы. Рейч попросил меня заказать ему билеты до Франкфурта-на-Майне.

— Билеты? — удивился Рубанчук.

— Ну да, три билета.

— Понятно, что три. По одному им никак не улететь. А с чего бы это, Николай? Как ты думаешь?

— У Валькирии, полагаю, скорее всего не сердечный, а приступ «Аш-игрек», по-латыни — истерия. Распустила нервы.

— Да… Значит, ария заморского гостя закончилась довольно неожиданно… — задумчиво сказал в трубку Рубанчук. — Впрочем, этого и следовало ожидать.

— Удивительные метаморфозы происходят в нашем грешном мире, — с усмешкой произнес Карнаухов. — Немецкая волчица все-таки загрызла бедного зайчика-рейчика. Впрочем, билеты я заказал. А ты, шеф, когда будешь их провожать, передай Бетти букет цветов от меня…